Вино богов

Глава 1 ПРИНЦ В ТРАУРЕ

Вполне можно было представить, что принц Аматус станет одеваться в черное — цвет скорби, уйдет в затвор и долго будет предаваться тоске. Бонифаций бы это понял и посоветовал друзьям не беспокоить принца до тех пор, пока боль утраты не отступит.

Запросто можно было бы предположить и другой вариант. Принц мог удариться в пьянство и дебоши, пытаясь утопить свое горе в вине и скитаясь по злачным местам столицы в дурной компании. Ведь теперь не было Голиаса, который удержал бы юношу от самого плохого. Седрик бы понял принца и защитил бы его от гнева отца.

Не исключалось также, что принц с головой погрузится в науки и тем самым почтит память Голиаса и отвлечется от переживаний. В этом случае ему грозило в будущем прослыть королем Аматусом Ученым. И Бонифаций, и Седрик сумели бы это пережить.

Но чего они не могли пережить, так это того, что принц ударился во все три крайности одновременно. Он носил траур, но при этом расхаживал по дворцу с таким видом, словно был готов кого угодно прикончить из чувства мести. Из-за этого Бонифаций сильно нервничал, а особенно потому, что и он, и все остальные обитатели дворца привыкли созерцать половину принца, но теперь к этой половине присоединилась левая ступня, существовавшая как бы сама по себе, будучи не присоединенной к телу, и от этого зрелища и короля, и придворных бросало в дрожь.

А принц, вместо того чтобы сидеть в тоске у окна или, на худой конец, отказываться от общения с сэром Джоном и другими своими приятелями, пусть и в грубой форме, просто-напросто никого, казалось, вокруг не замечал. Он бродил по коридорам замка, что-то бормоча себе под нос. Но стоило только окружающим привыкнуть к такому поведению Аматуса, как Вирна, которая по-прежнему прибирала в самых мрачных комнатах, сообщила, что принц с головой ушел в чтение той самой мерзкой книги: «Всякие пакости, знать о которых порой все-таки необходимо». Кроме того, Вирна утверждала, что рядом с этой книгой на столе лежал открытый том, в который принц время от времени заглядывал. А это была книга под названием: «Всякие пакости, о которых лучше не знать вовсе».

Но и тут, как только все заподозрили, что принц опасно увлекся черной магией, и решили, что нужно немедленно просить Мортис о том, чтобы она уберегла его от этого неблаговидного увлечения, как уже поступили другие вести. Оказывается, ближе к ночи Аматус уже стучался в двери сэра Джона Слитгиз-зарда или герцога Вассанта. И все они отправились кутить и орать благим матом жуткие песни в нижний город.

Седрик преспокойно назначил обоим молодым вельможам жалованье за то, чтобы они докладывали ему обо всем, что говорил принц и чем он занимался, а также, чтобы они по возможности в случае чего оповещали Кособокого, дабы тот крадучись следовал за ними по кривым и скользким улочкам и оберегал наследника престола от напастей. А поскольку Седрик в своем выборе был мудр всегда, а двое друзей принца были верны королю и отечеству всей душой, хотя и не всегда в частной жизни являли пример безупречности, они докладывали премьер-министру обо всем, что видели и слышали. Даже сэра Джона Слитгиз-зарда бросало в дрожь при мысли о том, какие дома начал посещать Аматус, а Вассант открыто признавался в том, что его не на шутку пугает то, каких соперников принц избирает для поединков.

Выслушав эти сообщения, Седрик, как правило, многозначительно вздернув бровь, смотрел на Кособокого, а начальник стражи, пожав плечами (пожимал плечами он так, что становилось непонятно, где у него находятся плечи), говорил:

— Сэр, я прятался в тени совсем рядом с принцем, но если честно, мне не было страшно за него, потому что он дрался как бешеный. Я бы сам побоялся встретиться с ним сейчас в поединке. Мне теперь приходится больше опасаться за герцога и сэра Джона.

Седрик вздыхал, а Слитгиз-зард и Вассант сожалели о том, что им хотелось бы, да нечем утешить его, и возвращались к себе домой, потрясенные выходками принца, в которых они, сами того не желая, участвовали, и гадали, долго ли еще удастся удержать слухи о проделках будущего короля Аматуса Развратника в пределах столицы. Частенько после подобных ночных вылазок сэр Джон приказывал своим слугам, чтобы они готовили ему постель за час до заката и не будили раньше, чем за час до рассвета, дабы вообще не видеть ночи. А герцог Вассант столь же часто распоряжался, чтобы в его покоях всю ночь горели свечи, а порой доходило и до того, что он просил свою старушку няню посидеть с ним и почитать ему перед сном.

Кособокий, если ему что-то и было не по душе в происходящем, помалкивал. Мортис также поведение принца никак не комментировала, хотя Вирна клялась и божилась, что придворная колдунья в последнее время стала печальна и теперь редко подходит к окну полюбоваться первыми лучами восходящего солнца и часто часами сидит неподвижно в кресле, что прежде ей было несвойственно.

А Психея подолгу сидела на солнышке на королевской веранде и шила для принца яркие одежды. Ни одной швее не удавалось так ловко мастерить платья для человека, у которого не хватает половины тела. Она шила Аматусу плащи — алые, как рубины, и дублеты — желтые, словно нарциссы, брыжи и лосины — голубые, как небесная лазурь, но, закончив работу, вздыхала и убирала готовое платье в ящик кедрового комода. Королевский столяр сообщал, что каждые три дня теперь изготавливает новый комод, а главный королевский камердинер говорил, будто бы новая кладовая уже просто-таки забита новыми комодами.

Седрик подумал, что принцу могла бы чем-то помочь Каллиопа, и он отправился к ней, но в разговоре выяснилось, что девушка и сама уже пыталась повлиять на принца.

— Нет-нет, он меня не ударил, — сказала она, когда они с Седриком пили чай на Высокой Террасе, выходившей на Западные горы. — Вид у него был ужасный — затравленный, уродливый, будто он наелся какой-то гадости, и он смотрел на меня, не мигая. Он… я бы сказала, он пожирал глазами некоторые части моей фигуры. В его взгляде была грубость, но то была не грубость человека, желающего прогнать меня, избавиться от меня — нет, это на него не похоже. В нем не было ненависти, не было похоти, но он пытался изобразить все именно так и заставить меня уйти.

Седрик вздохнул:

— Король дни напролет переживает за сына. Дела в государстве идут неплохо, поскольку в Королевстве все было тихо и ладно, пока не начались все эти неприятности, но дайте время — все может пойти прахом. Позволено ли мне будет поинтересоваться, куда именно смотрел…

Каллиопа зарделась, откинула с лица пряди пышных рыжих волос, и Седрик вдруг вспомнил, как она молода. Но прежде, чем он успел извиниться за бестактность, Каллиопа взглянула на него синими глазами, подернутыми поволокой боли, и ответила:

— Ну… он… он пристально смотрел на мой… живот. И сказал, что… черви сначала поедают самые мягкие части тела.

Но тут на крышку стола легла черная тень. Седрик и Каллиопа обернулись и увидели принца.

— Ты стар, Седрик, — сказал Аматус. — Вот почему юная леди покраснела, когда ей пришлось говорить о своем животе в твоем присутствии. — В голосе принца прозвучал такой злобный сарказм, какого Седрику за всю жизнь слышать не доводилось, хотя он столько лет провел в беседах с посланниками и чиновниками. — И все же она тебе доверяет, поскольку она так молода, что думает, будто старик, стоящий одной ногой в могиле, уже не в состоянии испытать страсти. К тому же она хорошо воспитана и не может сказать тебе, что всякая плоть пахнет могилой.

— Ты болен, — негромко проговорил Седрик. — И я только рад, что ты страдаешь болезнью, которая к лицу принцу.

— Хочешь сказать, что я помешался?

— Я хочу так сказать… — вмешалась Каллиопа. Она произнесла эти слова так резко, что принц и Седрик вздрогнули. Девушка встала. — Я знаю, что погиб твой друг. Я знаю, что ты не ожидал, что такое может случиться, и что ты никогда бы не отправился в подземелья, знай ты, что все так закончится.

И еще я знаю, что ты страшно переживаешь из-за того, что после смерти Голиаса у тебя выросла левая ступня, и теперь ты понимаешь, что и остальным твоим Спутникам придется расстаться с жизнью ради того, чтобы ты обрел недостающую половину тела, а тебе ненавистна мысль об утрате Спутников. Мне ужасно жаль тебя, Аматус, и я бы поняла, если бы ты действительно потерял рассудок, но вести себя по-свински — от этого тебе легче не станет. И я не вижу причин, почему бы мне следовало оставаться рядом с тобой, покуда ты ведешь себя как свинья.

Если тебе захочется прийти ко мне и проплакать шесть дней напролет, я готова слушать твои жалобы и ухаживать за тобой, если, конечно, время от времени ты будешь позволять мне поесть и поспать. Если ты хочешь, чтобы я сопровождала тебя в каком-нибудь опасном испытании, считай, что я уже собралась в дорогу. Если тебе хочется уйти в горы и выть там на луну целый год, я пойду с тобой, сяду рядом и буду ждать, пока у тебя не станет легче на душе. Но я не желаю находиться рядом с тобой, пока ты ведешь себя настолько мерзко, что бы с тобой ни творилось.

Она ушла с террасы, прежде чем Седрик успел рот открыть. Однако какой-то частью разума он осознал, что Каллиопа — вполне подходящая кандидатура в невесты для принца. Королевству, как воздух, была необходима хорошая королева, и только что Седрик своими глазами наблюдал ее рождение.

Старик обернулся к Аматусу и увидел, что пол-лица принца окаменело.

— Я в этом замке не единственный умалишенный, — тихо проговорил принц. — Но источник всех болезней — я. Прости меня, Седрик. Прости меня, пожалуйста.

С этими словами Аматус развернулся и вышел. Седрик какое-то время сидел неподвижно и смотрел в окно, сквозь которое на террасу лился холодный свет зимнего солнца, а потом спокойно налил себе еще чашку чая, пересел к подоконнику и еще долго сидел, пил чай и смотрел на город. Он думал о том, как долго уже служит королю, глядел на разноцветные черепичные крыши, коньки которых пробивались сквозь снежные одеяла, на белые дома, многие из которых были украшены флагами с изображением Руки и Книги, и ему вдруг стало страшно. Ведь здоровье столицы — это здоровье Королевства, а здоровье Королевства — это прежде всего здоровье королевской семьи. А в последнее время Седрик предостаточно насмотрелся на ее болезнь.

Просидев на террасе в раздумьях довольно долго, Седрик ушел, и в это время солнце закатилось, а тени оконных переплетов проплыли по потолку и исчезли, а недопитый Седриком чай остыл, и наутро горничная выплеснула его в окно.

Аматус тем временем спускался по лестнице. Ему было все еще ужасно жаль себя, но кроме того, он чувствовал, что в жалости к себе за последнее время он здорово переусердствовал и что хочешь не хочешь, а настала пора возвращаться к воздуху и свету.

Первым делом он остановился у входа в тронный зал. Немного постояв у дверей, принц вошел в зал, где застал отца, и коротко, но ясно (коротко, потому что боялся, что вдруг снова собьется на грубость) сказал ему о том, что сожалеет о своем безобразном поведении и что вечером спустится к ужину. Король Бонифаций тепло улыбнулся сыну, но тут же по его лицу пробежала тень тревоги, из чего Аматус заключил, что выглядит он пока неважно.

Психею принц нашел в детской. Его няня тихо сидела у окна.

— Я пришел попросить прощения, — сказал Аматус.

Психея ласково улыбнулась:

— Ты так поступал, когда был маленький.

Принц давно перестал считать Психею своей нянькой. Он думал о ней скорее как о верной прислуге-ровеснице. Но теперь он подошел к ней и сел у ее ног, не дав ей встать перед ним на колени.

— Скажи, — спросил принц, — почему ты не стареешь? Ты и теперь точно такая же, как тогда, когда впервые увидел тебя в тронном зале, а ведь я так вырос, ну, то есть моя половинка выросла… а ты ни на день не состарилась.

Психея улыбнулась — на сей раз загадочно, и ответила:

— К тому времени, когда ты это поймешь, это окажется такой мелочью, что ты сам удивишься. Но обещай, что и тогда, когда все поймешь, не перестанешь любить меня.

Аматус поклялся, что так оно и будет, а Психея встала, подошла к гардеробной принца и вынула оттуда развешанные по плечикам одежды.

— Королевский пурпур, темная синева с красной отделкой, — сказала она. — Расцветка не самая веселая, но все же не этот жуткий траур. Ты ведь не принцем Гамлетом родился, мой милый.

Она уже много лет не называла принца «мой милый» — только тогда, когда он был совсем малышом, и, услышав эти слова, Аматус крепко обнял свою няньку, а она обняла его, и он почувствовал, как носки его сапог встретились с мысками ее туфелек, — а вот такого прежде никогда не бывало.

Психея и Аматус опустили глаза.

— Ты тоскуешь по нему? — спросил принц.

— Нет, — всхлипнула Психея, и могло показаться, что она говорит неправду, но принц на самом деле не догадывался, о чем она плачет. — Ваше высочество, — проговорила она, — вы никогда не спрашивали меня об этом, но теперь я вам скажу: мы все не питаем друг к другу большой любви. Каждый из нас служит вам, и мы знаем, что все исполняем свой долг, и верим, что и другие делают это с честью, и радуемся этому. Я знаю, мой принц, как дорог вам был Голиас и как вы были бы рады, если бы он остался жив и продолжал дарить вам свою дружбу, но мы с ним друзьями не были. И не могли быть. Так суждено.

Аматус кивнул, поклонился Психее, взял из ее рук новое платье и сказал:

— Спасибо за то, что ты сшила это для меня. Очень красиво.

Переодевшись — но не в новую одежду, а в простой темно-синий костюм — строгий, но не мрачный, Аматус отправился навестить Кособокого.

Кособокий, в то время надзиравший за учениями у восточного бастиона крепости, сдержанно кивнул и сообщил:

— Твои извинения приняты, принц. А теперь я советовал бы тебе пойти и поговорить с Мортис. Она горюет больше всех нас, потому что сильнее всех любила Голиаса. А потом, после разговора с ней, тебе было бы неплохо взять перо да бумагу и написать письма с извинениями всем, кого ты успел обидеть. Утром приступим к учению, да смотри не опаздывай.

Разговаривал с принцем Кособокий совершенно неподобающе, но, с другой стороны, Аматус в последнее время вел себя так, как вовсе не подобает принцу, и догадывался: что бы ни задумал Кособокий, это непременно пойдет ему на пользу.

— Благодарю вас, начальник стражи, — сказал Аматус и поспешил вниз, в лабораторию.

Мортис он там не застал. Она, оказывается, переселилась на этаж ниже. Быстро окинув взглядом комнату, принц понял, как глубоки были страдания придворной колдуньи. Ничто не говорило о том, что она только на время сменила место своего обитания. Даже мебель сюда успели перенести — в эту мрачную комнату, куда не проникали лучи солнца.

На лице колдуньи залегли новые морщины, а веки покраснели. «Наверное, от слез», — решил Аматус. Он молча подошел и сел рядом с колдуньей, не решаясь даже прикоснуться к ней, взять за руку, — он знал, что Мортис слишком горда, чтобы такое позволить. Он терпеливо ждал мгновения, когда она заметит его присутствие. Наконец он проговорил:

— Если понадобится, я готов сидеть здесь не один день, лишь бы ты заговорила со мной.

Мортис встретилась взглядом с принцем, и он в который раз вспомнил, что хоть она и молодо выглядит и необычайно хороша собой, но все же она — колдунья и ей, наверное, тысяча лет, ибо смотревшие на него глаза хранили память о начале всего сущего. Так смотрят на человека холодные глаза змеи.

Когда Мортис наконец заговорила, Аматусу показалось, что голос ее доносится из глубокой бездны.

— Мой принц, — сказала колдунья, — есть тайна, которую я не должна открывать тебе, ибо ты наверняка сам знаешь ее.

— Говори, если решила сказать.

Мортис вздохнула и мгновенно перестала походить на змею, сбросила холодность и древность, а принцу припомнились те дни, когда он приставал к ней с вопросами о том, почему не бывает волшебных горшочков, в которых всегда есть горячая еда, и когда она так терпеливо помогала ему освоить нулевое склонение — заданный Голиасом труднейший урок.

— Мой принц! — сказала колдунья. — Я могла бы ничего не говорить тебе. Теперь у тебя есть левая ступня. Мы все покинем тебя в то или иное время, но если мы не будем следовать определенным правилам, даже это тебе не поможет. Готов ли ты и впредь рисковать, зная, что все может сорваться?

Принц понимающе кивнул:

— Нет, не готов. Тогда ничего не говори мне. Но… ты только и хотела, чтобы я узнал, что есть такая тайна?

И вновь лицо Мортис приобрело черты глубокой древности, взгляд ее умчался ко временам сотворения мира, и вновь на принца уставились холодные глаза рептилии. Но вот взгляд колдуньи опять потеплел.

— Мой принц, — сказала она. — Солнце скоро сядет, а ваш отец ждет вас к ужину.

— А мне еще нужно несколько писем написать, — проговорил Аматус, но не пошевелился.

В темницах было темнее и холоднее, чем в любом другом месте замка, но хотя Мортис и была одета в платье из какой-то легчайшей ткани, ей тут, похоже, вовсе не было холодно. А вот принц, невзирая на то, что одет был довольно тепло, уже дрожал.

— Тебе бы стоило выбраться на солнышко да позагорать, — посоветовал колдунье Аматус, но тут же испугался, как бы она не обиделась на него за такое предложение.

Но она рассмеялась — или всхлипнула?

— Было время, — сказала Мортис, — когда я могла последовать такому совету.

Какое-то время они еще посидели в тишине. А потом Мортис сказала:

— Вам пора идти, мой принц, и поверьте, мне не станет хуже, когда вы уйдете. Я вам искренне благодарна за то, что вы нашли время навестить меня.

Аматус встал, но решился-таки перед уходом коснуться болезненной темы:

— Кособокий сказал мне, что ты больше всех любила Голиаса.

Мортис кивнула — изумленно и даже немного испуганно:

— Это правда. Психея его плохо знала и не могла понять до конца, да и он ее. Для Кособокого — то, что было дорого Голиасу, всегда казалось далеким и ненужным, точно так же, как Голиас был далек от того, что приносит радость Кособокому, ибо то, что одному из них казалось проявлением слабости, для другого являлось выражением силы и могущества. Поэтому Психее не нравилось то, чем занимался Голиас, а Кособокий не понимал, что за человек Голиас… но я, мой принц, знала Голиаса таким, каким он был всегда, и хотя моя любовь к нему ничего не значила, потому что между нами непременно должна была существовать пропасть и ощущение неминуемой разлуки, но все же я любила его по-своему, любила за то, что было общего между нами.

— Ну а вы, трое, что остались в живых…

Глаза Мортис превратились в черные льдышки.

— Наши чувства друг к другу тебя не касаются. — Но тут же под черным льдом будто бы появился слой талой воды. — Но вот что я тебе скажу: Кособокий порой страдает, правда совсем немного, из-за того, что Психея не может питать к нему таких чувств, какие он питает к ней. Ну что, тебе стало радостнее от того, что ты узнал, что в мире на одну боль больше?

Аматус склонил голову:

— Теперь я понимаю, госпожа. Я был неправ, что задал этот вопрос, а вы были правы, что показали мне, чего я этим добился.

— Стало быть, ты думаешь, что я ответила на твой вопрос для твоего блага?

— Да, я верю, что все Спутники трудятся ради моего блага.

Мортис встала.

— Скоро солнце сядет. Ступай.

Принц ушел. Придя в свои покои, он уселся за письменный стол и быстро написал короткие письма герцогу Вассанту и сэру Джону Слитгиз-зарду, умоляя простить его за все, что они пережили из-за него, и прося их помочь ему загладить вину. Кроме того, в письмах принц выражал надежду на то, что как-нибудь вечерком в ближайшие дни они сумеют посидеть при свете зимнего солнца и попеть те песни, которым их научил Голиас, — песни о любви и вине, чтобы они согрели одинокие покои принца.

Не без труда Аматус написал еще одно письмо, и пока он его писал, слезы не раз застилали его глаза, хотя в письме было всего несколько строк:

Дорогая моя Пелл!

Мне не раз приходило в голову и раньше, что я с тобой обращался, как с игрушкой. Более того — как с нелюбимой игрушкой, которую мне хотелось разбить. От моего поведения зависит судьба Королевства, а я вел себя так, как не подобает себя вести принцу. Я вынужден умолять тебя молчать во имя блага страны, но я признаю, что принес тебе много боли, а ты все сносила, и надо бы, чтобы в твою честь пели фанфары с городских крыш. Я знаю, ты любишь свою страну, и взываю к твоему патриотизму. Я прошу тебя простить меня за мою безграничную жестокость, и я готов за твое молчание дать тебе любую награду, но лишь такую, от которой не пострадало бы королевство. Я обещаю не показываться тебе на глаза до тех пор, пока мы оба не излечимся от того, что мы с тобой натворили — если когда-нибудь сумеем.

С наилучшими пожеланиями… вот и все.

Аматус.

Это письмо оказалось самым тяжелым, но оставалось написать еще одно — Каллиопе. Здесь Аматус был краток. Между приветствием и подписью в письме было вот что:

Ты права, а я ошибался. Прошу тебя, и впредь говори мне только правду.

Принц, завершив столько важных дел, облегченно вздохнул и, взглянув в окно, увидел, что солнце вот-вот скроется за горизонтом. Будь он в это время на террасе, он бы увидел, как встает со стула Седрик и уходит, оставив на подоконнике недопитый чай. Но поскольку принца там не было, он этого не видел, и только годы спустя, когда Седрик разговаривал с принцем, дабы внести очередные записи в «Хроники Королевства», он узнал, что в тот день, когда он сидел на террасе и в отчаянии гадал о грядущей судьбе страны, молодой принц уже начал делать шаги к спасению отечества.

Аматус взял кусок сургуча, разогрел его свечой, быстро запечатал конверты и колокольчиком вызвал письмоношу. Он отдал мальчику письма и дал за труды золотой флавин.

— Срочные депеши, ваше высочество? — чуть надтреснутым от волнения голосом поинтересовался мальчик.

— Очень срочные, — кивнул принц. — Это извинения перед моими друзьями.

Мальчик глуповато хихикнул:

— А я-то думал… Ой, чего это я… Ваше высочество, я их мигом доставлю. Одна нога здесь, другая — там!

Аматус тепло улыбнулся и обнаружил, что, оказывается, отвык это делать.

— Для начала можешь вместе со мной сойти вниз по лестнице. А потом уж беги. А ты думал, что у принцев не бывает друзей или что принцы ни у кого не просят прощения?

Но ответа на этот вопрос он так и не услышал, потому что в этот самый миг замок содрогнулся от чьего-то жуткого, душераздирающего вопля. Аматус потрепал мальчика по плечу.

— Отнеси письма в город, — сказал он. — Да будь осторожнее. Не знаю, что там такое, но нужно посмотреть.

И принц, едва только за письмоношей закрылась дверь, вышел из своих покоев.

Глава 2 ДУРНОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ И ЗНАМЕНАТЕЛЬНАЯ ЭПИДЕМИЯ

Нет, — сказал Аматус. — Понятия не имею. Кричали в замке, в этом я уверен, и прямо под моими покоями, но сколько я потом ни бегал по лестнице вверх и вниз, никто мне не смог объяснить, в чем дело и кто кричал.

— Вот именно, — подтвердил Кособокий. Бонифаций перевел взгляд с сына на начальника стражи, а потом — на Седрика, но тот тоже только головой покачал.

— Я, — сказал он, — глубоко задумавшись, спускался по лестнице с Верхней Террасы, и когда добрался до подножия лестницы, обнаружил, что все суетятся, носятся туда и сюда, назад и вперед, но толком узнать мне ни у кого ничего не удалось. Кричали, а потом кричать перестали. Что это за предзнаменование, я сказать не могу, но трудно поверить в то, что это не дурное предзнаменование.

Бонифаций расстроенно уставился в свою тарелку и отщипнул пальцами кусочек жареного окорока газебо. Вообще-то это было его любимое блюдо — молодой, нежный жареный газебо, но сегодня у короля что-то совсем пропал аппетит. Как ни радовали его нынче первые признаки выздоровления сына, этот жуткий крик не выходил у Бонифация из головы и портил ему настроение. Кричали в замке, а слышали крик по всему городу, вплоть да самого отдаленного вульгарианского квартала у реки. Стоило только солнцу закатиться, как послышался этот душераздирающий вопль, и все горожане, как по команде, устремили взгляды в сторону королевского замка и стали гадать, что же это за дурное предзнаменование.

— Мы мало что можем сделать до тех пор, пока знак не повторится, или пока не произойдет что-нибудь еще, — напомнил Седрик королю. — Так давайте же не позволим тому, что над нами нависло, разрушить то, что мы имеем, пока это что-то еще на нас не свалилось.

Король далеко не сразу уловил смысл последней фразы Седрика, а потом еще некоторое время пытался решить, была ли то просто напыщенная поговорка, или он только что услышал еще одно мрачное пророчество. Пребывая в раздумьях, Бонифаций по рассеянности проглотил большой кусок жареного газебо. Блюдо было приготовлено превосходно, и поэтому король решил: как бы ни было у него тяжело на сердце, он просто обязан вознаградить свой желудок за день, проведенный на зимней охоте. Не сказать, чтобы король успокоился, но все же принялся за еду и вскоре почувствовал некоторое облегчение.

— Завтра с утра я вернусь к занятиям боевыми искусствами, — заявил принц Аматус, — а по вечерам постараюсь как можно больше времени уделять попыткам понять, что же сегодня стряслось во дворце. Сейчас, как никогда, я нуждаюсь в испытании или решении какой-либо трудной задачи.

— Вот и примись за эту, — распорядился Бонифаций и с еще большим воодушевлением набросился на еду. Ведь он знал, что такие важные вещи, как дурные предзнаменования, по плечу только героям.

Ну а поскольку его сын сам вызвался взять решение задачи на себя, не исключалось, что предисловию в сказке пришел конец, и тем самым принц превратился в ее героя. Да и вообще в Королевстве так уж повелось, что стоило поручить важное дело герою, и можно было считать, что успех уже, так сказать, в кармане.

Больше они в этот вечер об этом не говорили, и пусть в зале стены не сотрясались от радостного смеха, но хотя бы все не были подавлены и мрачны. Седрик и Бонифаций даже ухитрились обменяться добросердечными улыбками, когда принц Аматус рано встал из-за стола, не дотронувшись до второго бокала вина, и отправился спать. После того как он ушел, Седрик вкратце сообщил королю о том, что Аматус принес искренние извинения всем своим друзьям.

Это очень порадовало Бонифация, но все же он поинтересовался:

— Как это ты ухитряешься знать о том, что происходит там, где тебя не бывает?

— Мальчик-письмоноша, ваше величество, получает у меня жалованье, как и добрая дюжина писарей. Все письма принца до отправки адресатам были переписаны для моего архива. Плохой бы я был премьер-министр, если бы не заглядывал в переписку моего сюзерена.

К этому времени свечи почти догорели, музыканты и прислуга давно были отправлены спать, а посему король и премьер-министр допили бутылку вина и также отправились по своим постелям, ничтоже сумняшеся. У обоих было такое чувство, что все беды позади, вот только ночью обоим снились нехорошие сны, которые, казалось, сдавливают сердце подобно кольцам змеи. Кроме того, прежде чем уснуть и погрузиться в эти самые кошмары, и у Бонифация, и у Седрика мелькнула одна и та же мысль: если выздоровлению принца от черной тоски сопутствовало такое дурное предзнаменование, то стоило ли так радоваться этому выздоровлению? А если не стоило, то что же это говорило о характере принца?

Аматусу тоже снились плохие сны. Кожа его жутко побледнела, губы жарко алели, а вокруг глаза залег темный круг. Утром он долго умывался холодной водой и безо всякого удовольствия взирал на свое отражение в зеркале. Как он ни старался осторожно вытираться полотенцем, ему казалось, что он сдирает с лица кожу. И все же он совладал с собой и даже поплескал ледяной воды на грудь и спину и растерся полотенцем.

Он бы мог, конечно, принять теплую душистую ванну с нежным пенистым мылом. Обычно по утрам ему как раз и готовили такую ванну, и королевские слуги с радостью ее приготовили бы и сегодня, но и отец, и Спутники приучили принца к тому, что просить об этом только из-за того, что он удосужился встать рано и желал поупражняться, невежливо. Потому принц и не стал просить, чтобы ему приготовили ванну.

Аматус быстро оделся — за два часа до рассвета у него в покоях было прохладно, и обнаружил, что ремень и штанина сидят не так хорошо, как хотелось бы. Но принца это не огорчило.

Кособокий ожидал его. При свете звезд начальник стражи выглядел еще более сурово, чем обычно. Обменявшись приветственными поклонами, следующие полчаса они посвятили драке на учебных мечах. В полном молчании они двигались по внутреннему двору. Булыжники мостовой были покрыты коркой льда, легко было поскользнуться, оступиться, но Кособокий всегда настаивал на проведении уроков фехтования в плохих условиях — ведь потом именно в таких условиях и приходится драться в жизни.

Несмотря на то, что конец меча Кособокого венчал тупой чехлик, он все равно оставлял на груди принца темные кровоподтеки. Увы, Аматус успел подрастерять мастерство, набранное до того, как он погрузился в тоску и загулы.

Краткая передышка, глоток ледяной воды, и вот уже они с Кособоким, набив заплечные мешки тяжелыми камнями, бегут по городским улицам в предрассветных сумерках. Аматус оступался и падал чаще, чем следовало бы, но все принимал как должное, как будто он это заслужил. Всякий раз, стоило ему удариться об обледеневшую мостовую или упасть в снег, смешанный с грязью, он упрямо поднимался, отталкивался от земли окоченевшей рукой, топал сапогами и догонял Кособокого. А начальник стражи не оступился ни разу, хотя на бегу напоминал трех карликов сразу, дерущихся под одеялом.

К тому времени, когда солнце поднялось над горизонтом, Аматус дико продрог в промокшей и перепачканной одежде. Они с Кособоким ушли далеко от замка и находились в лесу под Западным бастионом, где упражнялись в стрельбе из мушкетов. Принц заставлял себя целиться как можно более точно, но когда не получалось, старался заглянуть поглубже внутрь себя и найти там спокойствие, выдержку и тепло, чтобы согреть непослушную руку, но картечь по-прежнему отрывала от мишени края, и этими обломками уже был усеян снег под мачтовыми соснами. Пришлось принцу смириться с мыслью о том, что стрелок из него на сегодняшний день никудышный, но все-таки он продолжал стараться, как мог.

Несколько раз ему все же удалось попасть в цель, и только тогда Кособокий наконец подал голос.

— Кто-то идет по тропе позади нас, — сказал он.

Принц Аматус опустил мушкет и стал протирать дуло и проверять, хорошо ли работает курок. И тут маленький мальчик, одетый в лохмотья, но при этом довольно-таки упитанный, появился из-за деревьев.

— В чем дело? — спросил принц.

— Прошу вас, господин… моя мама… моя бабушка говорит, что порой людей спасает прикосновение принца, они поправляются от болезни, когда болезнь зага… зага…

— Загадочная, — закончил за мальчика Аматус, вытащил из мешка тонкий камзол и натянул поверх промокшей одежды. — Это очень древнее поверье, поэтому оно почти наверняка истинное. Веди меня, я пойду с тобой.

В хижине оказалось довольно уютно, насколько может быть уютно в хижине простолюдинов. Дело в том, что и король Бонифаций, и его отец, а до них дед Бонифация были монархами просвещенными и всячески добивались того, чтобы в домах у простонародья обстановка была если не стильная, то хотя бы уютная. Так что в домике, куда мальчик привел Аматуса, оказался деревянный, а не земляной пол, горел огонь в очаге, обложенном камнями, и аппетитно пахло свежевыпеченным хлебом и похлебкой. Но вот лежавшая на лежанке женщина, возле которой сидела ее старушка мать, была бледна и истощена и выглядела гораздо старше своих лет.

Старушка испуганно уставилась на Кособокого, но довольно быстро сообразила, кто это такой, и перестала его бояться. Начальник королевской стражи почтительно поклонился ей, а Аматус откинул капюшон плаща и сказал:

— Сударыня, я сожалею, что нас сюда привело столь печальное событие. Не известно ли вам какое-то иное средство от недуга вашей дочери, нежели мое прикосновение? Если нет, то ведомо ли вам, как именно я должен коснуться вашей дочери?

— В поговорке об этом ничего не сказано, — покачала головой старушка. — А хворь у нее, похоже, в сердце и в крови.

Аматус опустился на колени около лежанки и заметил, как округлились глаза женщины — она поняла, кто перед ней. Принц протянул руку, чтобы успокоить больную. Решив, что бледность говорит о лихорадке, Аматус поступил так, как всегда поступала Психея, когда он болел в детстве: положил руку на лоб больной.

И ему показалось, будто ладонь его коснулась жесткого, колючего ковра. Руку его словно обожгло до самого плеча, под ложечкой противно засосало, будто он съел какую-то пакость, а на сердце стало тоскливо, как в дождливый ноябрьский день, когда вспоминаешь об утраченной любви. Принц отдернул руку и отстранился. Теперь больным себя чувствовал он.

А женщина приподнялась, села, легко дыша. Видно было, как она изнемогла от болезни, но ничуть не меньше было видно, что она поправилась. Аматус, покачиваясь, встал и с трудом ответил на низкий реверанс старушки и земной поклон мальчика. Он только кивнул им. Голова у принца кружилась, перед глазами плыло, но та крошечная частичка его разума, что еще работала, подсказывала ему, что хозяева домика не ждут, что он у них задержится, что они понимают: у принца есть другие дела, поважнее. А это означало, что ему следовало что-то сказать им на прощанье и удалиться.

— Желаю здравствовать, — произнес принц, и ему самому собственный голос показался предсмертным кваканьем жабы, и вышел из хижины, следя за тем, чтобы его левая ступня не отставала от правой ноги.

Кособокий, следовавший за принцем по пятам, догнал его, как только они дошли до того места, где сворачивала тропа. Принц Аматус все это время стоически держался, но это стоило ему больших усилий. Сейчас он чувствовал себя чуть ли не хуже, чем сначала. Даже попытки сдерживаться и вести себя так, словно все хорошо, вытягивали из него последние силы. И когда на груди принца сомкнулись сильные, мускулистые руки Кособокого, он на несколько долгих мгновений потерял сознание. Очнулся он тогда, когда начальник стражи на руках нес его к лошадям.

— Можешь опустить меня, — прошептал Аматус. — Думаю, я смогу идти.

— Уверен? — заботливо прогремел утробный бас Кособокого. Такой тревоги в его голосе принц прежде никогда не слышал.

— Давай проверим.

Встав на ноги, Аматус ощутил обычную усталость, которая была вполне закономерна после утренней муштры.

— Давай попробуем еще пострелять из мушкетов. Если получится, мне бы хотелось еще заняться рукопашным боем и поработать куотерстафом. Не пойму, как это произошло, но такое ощущение, будто болезнь быстро меня покинула.

— Хотелось бы верить, — пробурчал Кособокий. — Но давай так договоримся: если опять почувствуешь себя скверно, отправишься домой поперек седла. Я не собираюсь подвергать опасности твою жизнь и здоровье только из-за того, что ты такой упрямый гордец.

— Договорились. Я тоже рисковать не стану. Но честное слово, сейчас я себя чувствую хорошо.

Примерно через час усталый, измученный Аматус убедился в том, что к нему вернулись былые навыки прицеливания и стрельбы из мушкета. Затем они с Кособоким провели три поединка на куотерстафах на заледенелой лужайке. Аматус не победил, но все-таки закончил бои с убеждением, что заставил Кособокого немного попотеть.

По пути в замок, на последнем витке дороги перед подъемом на замковый холм, они наткнулись на нескольких крестьян. Те сидели у обочины и терпеливо дожидались принца. Аматус взглянул на Кособокого и по его глазам понял, что тот бы посоветовал проехать мимо. По Аматус понимал, что он — принц, и поэтому он спешился и подошел к крестьянам. Кособокий тоже слез с лошади и последовал за ним.

— Умоляем вас, ваше высочество, — проговорил один из крестьян. — Если можете… то есть… — Он растерялся. — Я бы не решился просить… но моей жене стало хуже, и она уже не выносит солнечного света…

— У вас всех, похоже, захворали родственники? — спросил Аматус. — И на всех напала та самая хворь, которую я уже видел нынче утром?

Все крестьяне молча кивнули.

— Что ж… — вздохнул Аматус, вспоминая о том, как тяжело ему было после первого исцеления. Кособокий глубокомысленно произнес:

— Если здесь с десяток больных, то всего их не меньше тысячи… стало быть, в городе уже есть мертвые. Не сможешь же ты всех вылечить.

— Сделаю, что смогу, — отвечал Аматус. — Хотя боюсь, ты прав. Думаю, теперь мы знаем, что означал тот жуткий вопль во дворце, но не понимаю, чем мы навлекли на себя такую напасть.

Он обернулся к сбившимся в кучку и трепещущим крестьянам и заметил, что горевшая в их глазах надежда гаснет. Видимо, они не подумали о том, о чем только что сказал Кособокий, и теперь решили, что зря обратились к принцу за помощью. Принц заставил себя печально улыбнуться.

— Получается… девять больных? Я помогу вам, но вам придется изготовить носилки и после каждого исцеления переносить меня на них к следующему больному, потому что после исцелений я слабею. — Затем Аматус посмотрел на Кособокого и сказал:

— Поезжай в замок и приведи в город солдат, чтобы они отвезли меня домой, как только я закончу работу. Не волнуйся, эти добрые люди не причинят мне зла.

Кособокому, несмотря на то, как изуродовано и неуклюже было его тело, удалось отвесить принцу такой поклон, что Аматус понял: начальник стражи исполнит его повеление. Принц ответил ему, как подобает, жестом благородным и достойным, но все же у него осталось ощущение, что Кособокий хотел бы возразить. Но все же он взлетел в седло и пустил своего коня к замку быстрым галопом.

Все оказалось куда хуже, чем представлял себе Аматус. Он попросил, чтобы его переносили к следующему больному сразу же после того, как он коснется предыдущего. Он не забыл о том, что в первый раз после исцеления на какое-то время лишился чувств. Теперь же всякий раз после того, как он касался лба очередного больного, он испытывал те же ощущения, что в первый раз: удар и жжение в руке, а потом тошноту, тяжесть в сердце и головокружение. Потом он терял сознание, а потом целый час приходил в себя и начинал соображать, что происходит, только после того, как его кто-то грубо тряс за плечо. Аматус открывал глаза и видел перед собой глаза мужчины, женщины или ребенка, их умиротворенные лица. Больные выздоравливали и мирно засыпали, а их болезнь пронзала тело Аматуса, и он снова погружался в темные кровавые сны и снова пробуждался, когда его грубо будили, с пересохшими губами и таким чувством, словно его только что вытошнило.

Он знал, что больных оказалось больше девяти. Его умоляли, и он не в силах был отказать и согласился заниматься исцелениями до тех пор, пока за ним не прибудут из замка солдаты. И только тогда, когда Аматус очнулся в повозке, везущей его в замок, он узнал от гвардейца Родерика, шагавшего рядом, что исцелил двадцать семь больных.

— Ваше высочество, вам так больше нельзя, — удрученно проговорил Родерик, а шагавший по другую сторону повозки Кособокий согласно кивнул. — В замке пока, на счастье, все живы-здоровы, а вот в городе у самого замка, говорят, уже сотня хворых. С заката вроде больше никто не заболел, но те, что уже хворают, до рассвета вряд ли доживут.

— По всему городу так?

— Нет, пока нет, ваше высочество. Просто чудо, что в замке никто не заболел, потому что болезнь поразила тех, кто живет как раз поблизости.

Родерик нахмурился, но счел за лучшее отвернуться.

— Родерик, — негромко проговорил Аматус, чтобы больше никто не услышал. — Ведь твой дом совсем рядом с крепостной стеной. Гвин тоже больна?

Родерик неохотно кивнул.

— Тогда я исцелю ее, — заявил принц. — Даже если это откажется мне не по силам. Но теперь мне уже гораздо лучше.

Он осторожно сел, перебросил ноги через край повозки, легко спрыгнул на землю и пошел рядом с Родериком и Кособоким — быстро и проворно, как обычно, вот только левой половины у него не было, но в этом ведь нет ничего необычного.

— После первого исцеления ты оправился почти мгновенно… а после двадцати восьми только час в себя приходил, — заметил Кособокий. — Может, я сужу поспешно, но если ты готов попытаться, наверное, ты смог бы исцелить и остающуюся тысячу больных.

— Тогда я сделаю это, — сказал Аматус. — Ну а пока я чувствую себя здоровым, не откажешься ли пробежаться со мной наперегонки до замка? Надо же закончить утреннюю разминку.

Вот так сказал принц, и так он и сделал, потому что понимал, что этим подбодрит Родерика и других гвардейцев. Но когда он пустился бегом по дороге рядом с Кособоким, когда в легкое его хлынул сырой, холодный воздух и когда лучи солнца начали пробиваться сквозь серый свинец снеговых туч и высвечивать зелень сосен и елей и алые ягоды падуба, Аматус почувствовал, что наслаждается бегом, что он просто в восторге. Сердце, казалось, было готово выскочить из груди. Он словно прощался со всем, что видел, и словно только теперь увидел все это впервые.

А когда они бок о бок вбежали в открытые ворота замка, принц уже был готов весело расхохотаться.

Почти все утро принц лечил больных чумой — если то была чума, и согласно записям Седрика исцелил в тот день сто четыре человека. А потом он спал до самого вечера, и ему снились страшные сны про то, что его преследует неведомо что, а он убегает по извилистым узким переулками неведомо куда.

Глава 3 ЭПИДЕМИЯ РАЗРАСТАЕТСЯ. ПРИНЦ ДАЕТ КЛЯТВУ

К вечеру принц проснулся, чувствуя себя отдохнувшим и посвежевшим, а потом они с Седриком несколько часов просидели над древними летописями Королевства, но не нашли в них никаких упоминаний о чем-либо, хоть смутно напоминавшем нынешнюю эпидемию. На самом деле главный их вывод состоял в том, что летописи пребывают в удручающе плачевном состоянии, и Седрик пообещал, что приведет их в порядок, как только у него выдастся свободное время.

— Но скорее всего, — вздохнул он, — это случится, когда я выйду в отставку.

Когда Аматус ложился спать, в маленькой частичке его сердца вопреки рассудку все же теплилась надежда на то, что эпидемия закончится быстро, быть может, даже за один-единственный день, и что вообще странная болезнь окажется не эпидемией как таковой, а дурным знаком. Никто не умер — по крайней мере пока, — и, насколько было известно принцу, на сегодня он исцелил всех захворавших.

Однако на следующее утро после пробежки, тренировочных боев на мечах и стрельбы из мушкетов, как и раньше, у замка выстроилась длинная очередь просителей, и добрую половину дня принц снова страдал от боли и слабости при исцелении больных, и снова его носили на носилках от одного захворавшего к другому. На этот раз в город с ним пошла Психея, но она мало чем могла ему помочь. Мортис прислала из своего добровольного заточения короткую весточку, в которой сообщила, что пока не знает, как справиться с эпидемией, но знает, что хотя принц уже и взрослый, сейчас ему, как никогда, следует избегать употребления Вина Богов. Это известие не порадовало Аматуса — ведь он как раз начал размышлять о том, как это странно, что тот самый напиток, который повинен в его ущербности, так согревает его и веселит после тяжелых трудов целителя.

Но, как отметил Седрик, на этот раз все было четко и ясно. Болезнь не возвращалась в те дома, где побывал принц, а заболевшие жили все дальше и дальше от замка. Сам же замок так до сих пор от эпидемии не пострадал.

Седрику не нравилось то, о чем уже начали поговаривать в городе насчет того, откуда пошла напасть, а говорили вот что: будто бы громадный указующий перст небес показывал прямо на замок.

Вечером изможденный принц крепко спал у себя в покоях, а Седрик тайно встретился с сэром Джоном Слитгиз-зардом и герцогом Вассантом. Оба они, как всегда, продемонстрировали верность короне и готовность помочь премьер-министру и были готовы сопровождать принца на следующий день.

— Вчера было сто тридцать два больных, — сообщил им Седрик. — Двадцать восемь из них — в деревне, и сто четыре в городе. Сегодня — сто семьдесят восемь, из них четырнадцать в деревне, и сто шестьдесят восемь в городе. Если мы не ошибаемся и если болезнь действительно не возвращается в те дома, где побывал принц, то завтра в деревне никто заболеть не должен, а вот в городе больных прибавится.

Сэр Джон, бывший не в ладах с математикой, медленно кивнул, делая вид, что производил в уме сложные подсчеты, и спросил:

— А ведь в городе многие тысячи домов, стало быть, нельзя надеяться, что тут все пойдет так же хорошо, как в деревне?

— Надежды мало, — согласился Седрик. — Нужно найти лекарство от этой болезни или какой-то способ изгнать ее — что угодно, лишь бы только избавить наследника престола от трудов, которые стоят ему великих страданий. С каждым днем он все дольше и дольше отходит после целительства. Но позвал я вас совсем для другого дела. Я хочу знать, о чем говорят в городе. Правда, у меня есть с десяток надежных лиц — они сообщают мне, о чем говорят аристократы, и еще с десяток, оповещающих меня о разговорах среди бюргеров, и еще с десяток, держащих меня в курсе болтовни среди мастеровых, и даже несколько верных людей среди нектарианцев и вульгариан. Но мне не хватает достоверных сведений о настроении горожан в целом, ибо мало кому удается прочесать город, так сказать, от верхушки до самого дна. Это под силу только вам, господа, да еще леди Каллиопе, но она пребывает в затворе. Поговаривают, будто она решила, что принц Аматус разбил ее сердце, и потому к ней я не могу обратиться. Не могли бы вы нынче поздним вечером отправиться в город и разузнать, о чем болтают повсюду, а затем вернуться и сообщить мне обо всем, что выведали? Ибо не эпидемия сама по себе так тревожит меня, а то, что о ней говорят и куда указывают пальцами.

Сэр Джон Слитгиз-зард откинулся на спинку стула и мрачно кивнул:

— Кое-что я мог бы вам сообщить прямо сейчас, да и уже вчера вечером мог бы сказать. Боюсь, происходит то самое, чего вы так страшитесь. Многие люди, заметив, что наш принц лишь совсем недавно оправился после загула, дебоширства и черной тоски, верят, что именно он навлек проклятие на королевский род, а тем самым и на весь город.

Вассант оторвал взгляд от ногтей, которые старательно чистил кончиком кинжала, поджал пухлые губы и добавил:

— И я слышал примерно такие же разговоры. Какие-то двое горлопанов-бунтовщиков, которые, похоже, наняты иноземными властями — я почти не сомневаюсь, что эти власти не кто иной, как узурпатор Вальдо, — вчера вечером усиленно распространяли по городу именно такие крамольные измышления. Распространяли, пока с ними не произошло несчастных случаев в темных переулках.

— Примите мою искреннюю благодарность, — кивнул Седрик и передал Вассанту мешочек, полный золотых флавинов. — Следует ли мне предположить…

— Как обычно, несчастные случаи якобы произошли из-за того, что эти двое жутко поссорились, подрались и нанесли друг дружке смертельные раны, — отвечал герцог, убирая кинжал в ножны. — С такими болтунами покончить легко, когда знаешь, что они — иноземные лазутчики. Гораздо труднее, да и нежелательно, затыкать рты верноподданным людям, которые попросту встревожены.

Седрик надолго задумался. Он рассеянно поглаживал бороду, и ему даже по старой привычке захотелось ее немного пожевать. Но только он собрался что-то изречь, как вдруг со двора перед замком послышался шум.

Трудно было назвать этот шум гулом или ропотом — просто слышались отдельные выкрики. Седрик и двое вельмож поспешили из кабинета премьер-министра по коридору к одной из галерей, выходивших во двор.

Внизу царила неразбериха. В те времена еще не существовало таких средств агитации и пропаганды, как транспаранты и плакаты, поэтому трудно было понять, что за общественные силы собрались на митинг. Кроме того, одна группировка вообще не прибыла в замок вместе с толпой — это были зеленщики, мясники и продавцы сыров, которым издавна было позволено торговать у часовни, это право передавалось из поколения в поколение. Эти были верны королю, как никто другой, но когда двор заполнился толпой недовольных, торговцы незамедлительно к ней присоединились.

Не сказать, чтобы недовольные были так уж хорошо организованы. Какую-то их часть взбудоражили лазутчики Вальдо. Другие явились исключительно для того, чтобы искренне попросить короля или принца о помощи, не зная о том, что королевское семейство только тем и занимается, что пытается придумать, как им помочь. А еще в толпе хватало пьяниц и мелких воришек, которые были всегда готовы увязаться за любой толпой, большей частью из-за возможности пошарить по карманам или в надежде на то, что все завершится пирушкой, где им что-нибудь перепадет.

Где-то в середине толпы разместилось пятеро страстных республиканцев, друг с другом не согласных ни в чем, кроме того, что во всех бедах повинна монархия.

К тому времени, как на балконе появился Седрик, все группировки перемешались. Одни пытались как-то примириться со своими ближайшими соседями в толпе, другие что-то кричали, но все хотели немедленного объяснения. Пока не дошло ни до потасовки, ни до откровенного бунта, но все же беспорядки имели место и могли в любое мгновение перерасти во что угодно.

Короля Бонифация в замке, на счастье, не было. Он по настоятельному совету Седрика в этот день отправился на рыбалку, а Седрик заранее предчувствовал, что сегодня может случиться нечто подобное, и знал, что нервы у короля на пределе. И потому решил, что лучше поберечь Бонифация от таких передряг. Аматус, естественно, спал, утомленный утренним целительством, и больше всего Седрика беспокоила мысль о том, что шум во дворе может разбудить принца.

Эта мысль, как выяснилось, волновала не только премьер-министра. У дверей часовни появились запыхавшиеся Психея и Кособокий. Похоже, они намеревались разрешить конфликт таким образом: Психея хотела попросить толпу успокоиться и перестать шуметь, а Кособокий готов был эту тишину обеспечить. Однако народ уже так разбушевался, что Психею и Кособокого попросту никто не замечал, и, на счастье, начальник стражи вроде бы не собирался немедленно приступать к дисциплинарным мерам.

Седрик прокашлялся и попробовал было обратиться к толпе, однако, находясь дальше от народа, чем Психея и Кособокий, не добился успеха. Сэр Джон Слитгиз-зард вытащил мушкет и жестом показал Седрику, что мог бы выстрелить в воздух и тем привлечь внимание расшумевшегося люда. Седрик не слишком охотно дал понять сэру Джону, что лучше этого не делать, так как в толпе могли оказаться и вооруженные люди и после выстрела сэра Джона могло произойти кровопролитие.

Толпа волновалась и двигалась, словно медуза под острым ножом. И вдруг все, как по команде, развернулись к галерее, расположенной ниже балкона, на котором стоял Седрик. Кто-то спускался оттуда во двор. Психея и Кособокий бросились в ту сторону. Еще не видя, кто это идет, Седрик решил, что это наверняка принц Аматус.

Он спустился по лестнице и встал в нескольких шагах от толпы. Кособокий и Психея встали по обе стороны от Аматуса, а еще через мгновение за их спинами выстроились в ряд Родерик и еще с десяток внушительного вида гвардейцев. В итоге возникло впечатление некоего порядка.

Принц Аматус шагнул вперед. Он наверняка только-только поднялся с постели и одевался впопыхах, по пути, но все же выглядел просто безупречно — от сверкающих драгоценных камней на золотой полукороне до начищенных до блеска сапог. Улыбка его была дружелюбной, но не заигрывающей. Сразу возникало такое впечатление, что ты ему мил и что он хочет говорить именно с тобой, но не по душам, а о деле.

— Спасибо всем вам, что вы пришли сюда, — сказал принц, — в одно мгновение всем в толпе показалось (всем, кроме лазутчиков Вальдо и пяти республиканцев), что они явились во дворец для того, чтобы рассказать принцу о чем-то очень важном. О злобе и страхе все мгновенно забыли.

«Каким замечательным королем он станет», — подумал Седрик. А стоявший рядом с ним сэр Джон Слитгиз-зард подумал вот что: «Ему не откажешь в мужестве и чувстве собственного достоинства». Мысли герцога Вассанта не оформились в слова. Но он всеми фибрами души в это мгновение ощутил, что до самой своей смерти будет верным спутником принца.

А принц продолжал:

— Я знаю, что все вы боитесь чумы и что вы благодарны за то, что многих мне удалось исцелить. Увы, моих стараний мало. Боюсь, мы не можем пока судить наверняка, надолго ли мне еще хватит сил. — Аматус обвел толпу взглядом. — Потому вы пришли сюда, чтобы спросить, что еще можно сделать. Я даю вам слово: мы найдем причину этой напасти. Как всем вам известно, все началось с дурного предзнаменования, значение и источник которого еще предстоит понять и найти. Предзнаменование прозвучало в замке. Подобное, как правило, является следствием скрытых преступлений или тайной тоски.

Я клянусь вам: мы непременно узнаем, что это все значит, и поступим по справедливости, кто бы ни оказался причиной несчастья. И хотя мне пока больше нечего пообещать вам, свое слово я сдержу.

В толпе зашептались, начали переговариваться. Некоторые что-то негромко говорили стоявшим рядом с ними, радуясь услышанному. И правда — разве они и раньше не знали, что принц — рассудительный и добрый молодой человек, от которого можно ждать только правильных поступков?

Другие, более въедливые, решили, что услышали всего лишь общие слова, не узнали никаких фактов и не поняли ничегошеньки о том, что их может ждать в дальнейшем. Эти пожалели о том, что принц так себя повел, ибо начитались и наслышались предостаточно всяких историй про то, к чему могут привести голословные заявления.

Но как бы то ни было, образно говоря, надутые ветром паруса повисли. Пьянчужки побрели прочь со двора, догадываясь, что дармовой выпивкой не пахнет. За ними последовали карманники, ухитрившиеся собрать урожай в виде нескольких кошелей и бумажников, а за карманниками ушли, несолоно хлебавши, лазутчики Вальдо. Оставшиеся во дворе люди еще какое-то время потолковали друг с другом довольно мирно, пришли к выводу о том, что все прошло как нельзя лучше, а теперь пора возвращаться к прерванным трудам и оставленным на произвол судьбы домашним. Вскоре, веселые и довольные, подданные короля покинули двор замка. Последними ушли пятеро республиканцев. У этих мнения разделились. Двое из них считали, что искренний ответ Аматуса на волеизъявление народа — яркая демонстрация того, как замечательно может работать система самоуправления (причем каждый с пеной у рта доказывал, что все пойдет как по маслу, если изберут именно его). Другие двое не сомневались, что происшедшее — всего лишь очередной роялистский фокус, направленный на дискредитацию движения народных масс. Последний республиканец тщетно пытался вставить словечко и доказать своим соратникам, что его мнение таково: пусть на этот раз все сошло гладко, но создание правительства народного доверия — слишком важное дело, и тут нельзя полагаться на случайности и позволять такому талантливому политику, как принц Аматус, унаследовать престол.

— Последнее заявление лучше никуда не записывать, — сказал Седрик сэру Джону и герцогу.

— Ив мыслях не было, — отвечал Слитгиз-зард.

Глава 4 ПРО ТО, О ЧЕМ НЕ СТОИЛО ГОВОРИТЬ, ПРО ТО, О ЧЕМ ПОЗАБЫЛИ, А ТАКЖЕ ПРО КОЕ-КАКИЕ ЗАГАДКИ

Не стоит и рассказывать о том, что принц оказался столь же хорош, сколь и данное им слово. На самом деле Седрик написал об этом в своих «Хрониках», а король — в записках к автобиографии, которую так и не закончил, а сэр Джон — много лет спустя в письме к сыну, по одной-единственной причине: все они решили, что эта замечательная фраза украсит сказку, придаст ей живость. Это избавляло всех троих от необходимости долгого повествования о том, как каждое утро принца носили в паланкине от дома к дому, где он исцелял больных, как по вечерам до поздней ночи он просиживал в королевской библиотеке или в лаборатории придворного алхимика, как он одну за другой отметал возможные причины случившегося в Королевстве несчастья, как углублялся в историю и искал в ней хоть какие-нибудь туманные намеки на возможность решения загадки, как он подолгу обдумывал слова, оброненные при встрече с ним каким-нибудь простолюдином. Кроме того, эта фраза служила превосходным вступлением к следующей части истории.

Итак, принц оказался так же хорош, как и данное им слово, но хотя молодость помогала ему, все же с каждым днем он уставал все сильнее. Ежедневно в городе заболевало человек двести, и теперь принц уже успел побывать во всех домах, непосредственно прилегавших к замку. Эпидемия распространялась по городу расширяющимся кольцом, как круги по воде от брошенного камня. Редко бывало, чтобы заболело в день больше двух сотен человек, но и меньше этого числа тоже никогда не бывало. Медленно и неуклонно болезнь уходила все дальше и дальше от королевского замка.

Принцу Аматусу, сожалевшему о том, как он безобразно себя вел, впав в тоску после гибели Голиаса, нужно было, так сказать, залатать множество дыр, а времени на это у него почти совсем не оставалось. Поэтому он неизбежно чем-то пренебрегал и ужасно сожалел о том, что вынужден это делать. В итоге казалось, что он присутствует как бы везде сразу. Только что его видели склонившимся над страницами какого-то запыленного манускрипта в библиотеке, а вот он уже вручает пергамент какому-то младшему писарю и строго наказывает переписать его и затем сообщить, не встретилось ли в переписке чего-нибудь, имеющего хотя бы отдаленное отношение к происходящему в Королевстве. Затем принц бегом мчался по винтовой лестнице вниз, в лабораторию придворного алхимика, где проводил какие-то опыты с мочой и кровью больных. Правда, ничего особенно интересного он из этих опытов не узнал и лишь установил, что крови у больных чуть меньше, чем надо бы, а мочи ровно столько же, сколько у здоровых. Затем он торопился в темницу, чтобы навестить Мортис: вспоминал, что день клонится к вечеру, а он с ней так и не поздоровался.

— Эта темница слишком мрачна и глубока для тебя, — говорил ей принц. — Хорошо бы тебе снова вернуться к свету и свежему воздуху, где ты сможешь дышать полной грудью и видеть столько прекрасного.

Мортис решительно качала головой, а принц замечал, что она не очень хорошо выглядит.

— Не заразилась ли ты чумой? — спросил принц.

— Не то чтобы заразилась, — уклончиво ответила Мортис и тяжело опустилась на стул. — Принц, мне нечего подсказать тебе.

— Не то чтобы заразилась — что ты этим хочешь сказать?

— Мы все заражены, принц.

Аматус сел рядом с ней. В волосах Мортис, некогда белых как снег, появились желтоватые и серые пряди. Небесно-голубая кожа стала землисто-серой, поросла новыми, беспорядочно разбросанными чешуйками. Теперь она не сверкала и не переливалась, как прежде, стала тусклой и шершавой. И ее некогда ослепительно белые клыки покрылись желтоватым налетом.

— Все мы стареем по-своему, ваше высочество, — печально проговорила Мортис. И принц понял, что она прочла его мысли.

— Я не понимал этого, — признался Аматус. — Только позавчера, по-моему, Психея сказала мне обратное. Или нет… это я спросил ее, почему она не старится…

— О, и она старится. Быстрее всех нас, если на то пошло. Но не внешне. Когда тебе суждено будет в последний раз увидеть ее, она покажется тебе такой же, как всегда. И Кособокий уже не тот, каким пришел сюда. Ты бы понял это, если бы мог увидеть его без плаща.

Мортис умолкла. Аматус долго ждал, не заговорит ли она снова, но не выдержал и прервал молчание:

— Я многого не понимаю.

— Так будет всегда, — решительно объявила Мортис. — И не жди перемен. Переменится лишь то, чего ты не понимаешь. — Она вздохнула. — Солнце садится. Тебе нельзя оставаться в этой части замка после наступления темноты, принц.

— Почему?

— Это одна из тех вещей, которые тебе предстоит понять впоследствии.

Встав, принц заметил, что за полчаса разговора с ним Мортис состарилась еще сильнее.

— Теперь все происходит очень быстро, ваше высочество. Мир пришел в движение. Ты хочешь, чтобы эпидемии пришел конец, верно? — Мортис всегда отличалась холодным выражением лица, а сейчас ее губы вытянулись в ниточку. Казалось, она не вкладывает никаких чувств в произносимые ей слова. — Я скажу тебе то, что могу сказать. Не приходи сюда после наступления темноты. Тебе больше нельзя здесь находиться в это время.

— Из-за того, что может случиться, или из-за того, что я могу натворить?

— Из-за того, что ты можешь увидеть и во что можешь превратиться. А теперь три вопроса, ваше высочество. Уверены ли вы в том, что все ваши друзья — ваши истинные друзья? Не могло ли быть так, что кто-то помог вам выпить Вина Богов, но помог во вред, а не во благо? И последний вопрос — выслушайте его внимательно — на что это все похоже, как бы вам это ни объясняли другие?

Принц кивнул, старательно запомнил вопросы колдуньи, понимая, что именно из таких вопросов в итоге получаются пророчества — особенно когда имеешь дело с колдуньями. Первый вопрос был ему совершенно ясен, но ему очень не хотелось о нем думать, второй показался ему почти риторическим, а третий… третий был из тех вопросов, что задаются в загадках. И принц решил, что обо всех трех вопросах поразмышляет на досуге. Он знал, что, так или иначе, ход событий заставит его вспомнить о них. Но даже через много лет, когда он писал свои «Мемуары» и цитировал в них вопросы Мортис — и тогда он не смог объяснить, что имела в виду колдунья.

А Мортис резко поднялась со стула и махнула рукой:

— Солнце вот-вот сядет, принц. Ступайте в свою башню. Скорее.

Что прозвучало в ее голосе — страх, тревога или вожделение, сказать трудно, но волнение — это уж точно. Поэтому Аматус, недолго думая, со всех ног пустился вверх по лестнице. Он бежал и чувствовал, как сжимается лед вокруг его сердца, и ему хотелось остановиться, сесть на каменную ступеньку и плакать, плакать без конца. Он спотыкался и поскальзывался, но продолжал бежать наверх. На Верхнюю Террасу он выбежал, когда ее коснулись последние лучи заходящего солнца. Аматус протянул руку к солнцу и почувствовал что-то вроде шока, который всегда ощущал во время целительства, но только теперь все вышло наоборот. Ему показалось, будто что-то огромное, холодное, серое, скользкое, больное пробежало по его руке и покинуло его тело. А потом, чувствуя себя так хорошо, как не чувствовал уже очень давно, принц просто стоял на террасе и с восторгом смотрел, как на небе загораются первые звезды.

Глава 5 ЧТО ЭТО БЫЛО

На следующий день, когда принца понесли в паланкине в город, где он собирался вновь исцелять больных, он дал герцогу Вассанту, сопровождавшему его на этот раз, строгий наказ: после каждого исцеления выносить его на солнце. Выслушав распоряжение принца, герцог отвесил низкий поклон, продемонстрировав при этом, невзирая на свою тучность, завидное изящество. Тот, кто никогда не видел, как Вассант орудует кинжалом, мог бы и изумиться его грациозности. Итак, герцог поклонился принцу и никаких вопросов задавать не стал.

А вот это принца встревожило. Он привык к тому, что герцог Вассант и сэр Джон Слитгиз-зард, если им что-то непонятно, просят объяснений. В данном случае распоряжение прозвучало довольно бестолковое, но герцог промолчал, хотя и избавил тем самым принца от необходимости как-то истолковывать его смысл.

— У тебя нет вопросов или каких-либо соображений по этому поводу? — поинтересовался Аматус.

— Ваше высочество, я же знаю, что вы многие часы провели в королевской библиотеке, а стало быть, у вашей просьбы есть веские основания. И мне кажется, что это вполне резонно. Раз из-за болезни люди чувствуют холод внутри и бледнеют, стало быть, солнце, от которого кожа становится смуглее и которое согревает тело, может помочь поскорее выгнать чужую хворь из вас. Но главное, почему я не стал докучать вам вопросами, так это потому, что в тоне, каким вы давали мне этот приказ, прозвучал испуг — вы словно боялись того, что с вами из-за этого может случиться.

Принц Аматус собрался было возразить, но вдруг, только теперь, ощутил тоскливую тяжесть под ложечкой, заметил, что дышит тяжко и неровно, что лицо его сведено отвратительной ухмылкой, точнее — полуухмылкой, ведь второй половины лица у принца не было. Он не понимал, почему не заметил этого раньше, а почему с ним такое творилось, не знал.

Когда он вновь заговорил, голос его прозвучал негромко и смущенно:

— Конечно, ты прав. Есть нечто, что я страшусь узнать и боюсь делать. Но я сам не знаю, что это такое. Вероятно, пришла пора заглянуть в книгу «Всякие пакости, о которых лучше не знать вовсе». Может быть, объяснение попало туда по ошибке. Так бывает. Но сначала надо разделаться с чумой. Эпидемия уже на полпути к реке. Будем надеяться, что как только мы изгоним болезнь из города, она уйдет насовсем. Хотелось бы в это верить, но не знаю, насколько это вероятно. Из замка я выеду верхом, но паланкин захватить нужно непременно.

В этот день первой больной оказалась маленькая девочка — совсем малышка, которую еще ни разу не стригли и у которой еще не выпадали молочные зубки. Она была бледна. Как мел. Когда Аматус прикоснулся к ней, он испытал шок жуткой силы — сильнее, чем когда-либо раньше. Он успел это понять и тут же рухнул на носилки. Его вынесли на солнце, и в полубреду он слышал, как герцог Вассант объясняет гвардейцам, что теперь так нужно будет поступать после каждого очередного исцеления, а кому-то из горожан герцог сказал, что волноваться не нужно и что принц побывает у всех больных, как и раньше.

Солнце подействовало на Аматуса именно так, как он ожидал, и даже более того: стоило солнечным лучам коснуться его, как что-то мерзкое и холодное, похожее на сточную воду, вырывалось из него и таяло, исчезало без следа. Довольно скоро стало ясно, что дело пойдет быстрее, если принца как можно скорее выносить на солнце, и тогда, оправившись от шока, он мог идти к следующему дому пешком.

— Я и прежде всегда чувствовал внутри себя остатки болезни, — объяснил принц герцогу Вассанту, когда они возвращались в замок. — Но солнце изгоняет из меня хворь мгновенно, и хотя поначалу ощущение такое, словно я в следующий миг умру, миг проходит, и я не могу поверить, что мне было так худо, — все как рукой снимает.

— Жаль, что сейчас зима, ваше высочество. Солнце светит далеко не всегда. А вы правда себя хорошо чувствуете?

— Лучше, чем когда-либо с тех пор, как не стало Голиаса. — Принц полной грудью вдохнул морозный чистый воздух, сладкий, словно вино из одуванчиков, и прозрачный, как весенний ручеек, и оглянулся по сторонам. Они ехали по улицам, огибающим небогатые дома. Детишки в грязной, но не рваной одежде возились в лужах и ручьях, стекавших с начавших таять снеговых шапок на крышах. Отовсюду доносились ароматы стряпни.

— А все-таки славное место — наше Королевство, — сказал принц.

— А вы разве в этом когда-нибудь сомневались, ваше высочество?

Аматус внимательно посмотрел на герцога единственным глазом. Герцог этот взгляд принца запомнил надолго и впоследствии рассказал о нем Седрику. Но когда Седрик писал «Хроники», он никак не мог припомнить, что именно сказал ему герцог. Поскольку у самого принца спрашивать, как же он тогда посмотрел на герцога, было бы неловко, факт так и остался невыясненным. Аматус помнил лишь, что надолго задумался над вопросом герцога — наверное, это и увидел Вассант в его взгляде.

А сказал тогда Аматус вот что:

— Вассант, ты предан королю и отечеству душой и телом, и сердце твое так чисто, что ты не в силах даже представить, как же такая чудесная страна может быть насквозь пропитана мерзостью и отравой. Но мне предстоит править этой страной, и потому я обязан задумываться о подобных вещах. Радуйся тому, что тебе не нужно отвечать на такие вопросы.

А потом принц снова умолк и задумчиво уставился на герцога. Было видно, что серьезность ответа поразила не только герцога, но и самого принца. Но вскоре Аматус весело рассмеялся и запел старинную песню — веселую балладу о том, как один галантный лесничий переходил в тумане через мост и заблудился, а потом наткнулся на что-то и решил, что перед ним — страшный великан. Лесничий выхватил свой топор и принялся сражаться с чудовищем на узеньком мостике. А потом, когда туман рассеялся, оказалось, что он вовсе не на мостике, а на широкой проселочной дороге и никакой перед ним не великан, а ветряная мельница, да и сам он вовсе не лесничий, а приснился во сне бабочке, которая хотела, да не сумела привидеться себе во сне китайским философом.

Песня была так весела и зажигательна, что ее туг же подхватил Вассант, а вскоре ее уже хором распевали все гвардейцы. Правда, пели они ее на манер боевого марша, как привыкли воины, которые готовы разразиться бравой песней после любого приказа офицера.

А когда песня была допета до конца, герцог не мог прогнать с лица добродушной улыбки, и все мрачные утренние мысли развеялись.

— Каллиопа обожает эту песенку, — заметил герцог. — Жаль, что ее с нами не было.

Принц Аматус нахмурился.

— Послушай, ведь мы ее не видели с тех самых пор, как нагрянула чума. Я написал ей письмо, попросил у нее прощения, но она мне не ответила. Это не похоже на Каллиопу. Нужно будет непременно сегодня же навестить ее и убедиться, что с ней ничего не случилось.

— А чего тянуть? — пожал плечами герцог. — Можно прямо сейчас к ней заглянуть. Если вы не против, я мог бы вас сопровождать, но если вы хотите встретиться с ней наедине…

— Вассант, а что это ты покраснел?

Герцог опустил глаза, уставился на мостовую, по которой весело цокали копыта их коней, и смущенно ответил:

— Ваше высочество, я только хотел помочь, чтобы вам не пришлось смущаться… Прощу прощения. Я ничего такого не хотел сказать.

Аматус расхохотался — весело, непринужденно да так заразительно, что из окон выглянули женщины, а мастеровые оторвались от работы. Принц этого не заметил, но его радостный смех согрел сердца горожан, и вскоре по городу разнеслась весть о том, что очень скоро принц отыщет средство от эпидемии и еще до начала праздника проводов зимы в Королевство вернутся добрые старые времена.

— Герцог Вассант, — отсмеявшись, проговорил Аматус, — за что я тебя люблю, так это за то, что твое преданное королю и отечеству сердце не в ладах с твоим грубым языком. Да, мы немедленно отправимся к Каллиопе. Отправь кого-нибудь в замок, пусть там знают, где мы, и не волнуются, а мы сейчас же поскачем прямо к ее дому.

А еще через несколько мгновений они уже привязывали своих коней на небольшой, залитой солнцем площади, где стоял дом Каллиопы.

Принц Аматус нетерпеливо постучал в дверь. Оказалось, что он ужасно скучал по Каллиопе, сам не зная, по кому так скучает, и даже не понимая, как сильно ему не хватает ее. Словом, нетерпение принца не знало границ. Вероятно, Каллиопа до сих пор сердилась на Аматуса, но теперь у него хотя бы имелось оправдание своему долгому отсутствию, и он знал, что и прощения попросить на этот раз сумеет более искренне.

Мириться с Каллиопой всегда было приятно. Она умела дуться достаточно долго для того, чтобы потом примирение оказалось радостным, но все же не так долго, чтобы кто-то подумал, что ей прямо-таки очень нравится так долго обижаться.

Принц постучал снова. Они с герцогом уже довольно долго стояли на мокром крыльце под ярким солнцем, которое, казалось, стремится заглянуть в каждую выбоинку между булыжниками мостовой.

Дверь едва заметно приоткрылась, в щелочку кто-то выглянул, и Аматус понял единственное: за дверью стояла не Каллиопа.

— Моей госпожи Каллиопы нет дома. Вернее, она дома, но для вас ее нет, а вернее — ее нет ни для кого, — сообщил голос из-за двери, цитируя, по всей вероятности, слово в слово распоряжение хозяйки. И дверь захлопнулась.

— Похоже, она до сих пор злится на вас, — заключил герцог.

— Вполне вероятно, — вздохнул Аматус. — Я, правда, понимал, что она не станет со мной разговаривать до тех пор, пока я перед ней не извинюсь, но вот что она не станет со мной разговаривать даже после того, как я извинился, — этого я представить никак не мог. Что ж, остается предположить, что это всего лишь дурацкий каприз.

Герцог потрепал принца по плечу.

— Вот теперь я вижу, что вы вновь в добром здравии! — воскликнул он.

Примерно через полчаса, после ориентировки на местности (и некоторого замешательства вследствие того, что обнаружилось, что им обоим известно, где находится спальня Каллиопы, но выяснилось, что, невзирая на все попытки, ни тот ни другой там ни разу не бывали), Аматус не без любопытства уставился на замысловатую железную штуковину, которую сжимал в руке герцог Вассант.

— Это штырь, ваше высочество, — пояснил герцог. — Такими пользуются смелые пастухи, присматривающие за стадами горных леггорнов в скалистых областях моего герцогства. Чтобы вернуть в стадо заблудших леггорнов, им порой приходится взбираться на отвесные скалы. Нужно только воткнуть штырь в камень, потом перебросить через него веревку и взобраться по ней наверх. Думаю, таким путем мы запросто доберемся до крыши дома леди Каллиопы, а потом останется только спуститься по веревке до окна ее спальни.

— А ты этим штырем уже пользовался когда-нибудь? — поинтересовался принц.

— Случалось взобраться на пару-тройку пиков, да и вообще было времечко, когда чуть не каждый день доводилось прибегать к помощи этой штуки, — признался Вассант. — Ерунда, плевое дело.

На самом деле на «пару-тройку пиков» герцог совершил восхождение в раннем детстве, сидя в заплечном мешке у пастуха леггорнов, которому его препоручил папаша, а штырем по большей части пользовался в школе в качестве пресса для бумаг, но сейчас он не видел причин, зачем бы ему понапрасну волновать принца Аматуса. Герцог искренне полагал, что дело действительно, как он выразился, плевое.

К изумлению Аматуса и облегчению Вассанта, штырь бесшумно взлетел на крышу, зацепился, а веревка повисла совсем рядом с балконом Каллиопы. В доме было тихо, и если штырь и издал какой-то шум, услышать его могли только на чердаке. На миг Аматус задумался: то ли чердак необитаем, то ли вправду штырь приземлился там совершенно беззвучно.

Но тут друзья заспорили: герцог настаивал на том, что первым по веревке должен взбираться он, так как обязан удостовериться, что принцу не грозит никакая опасность (на самом деле гораздо сильнее Вассант хотел удостовериться в том, что со штырем и веревкой все в порядке, прежде чем этой конструкцией воспользуется наследник престола). Принц, считая себя героем сказки, а также понимая, что грозящая ему опасность зовется всего лишь Каллиопой, настаивал, что первым должен непременно лезть он. В конце концов, решив не унижать принца, герцог сдался.

Аматус полез вверх по веревке ловко, как обезьяна, если только вы в состоянии представить себе обезьяну с одной рукой и двумя ногами, одна из которых представляет собой ступню, существующую отдельно от тела. Скоро он уже перелез через перила балкона и махнул Вассанту рукой, дав знак следовать за ним.

Но стоило герцогу ухватиться за веревку, как штырь сорвался с крыши и упал на землю. Веревка легла к ногам герцога аккуратными кольцами, а штырь вонзился в центр круга. Дело в том, что герцог и понятия не имел о том, что для повторной попытки нужно было трижды перебросить веревку через штырь. И как только принц отпустил веревку, штырь послушно вернулся к хозяину.

Аматус про это знал еще меньше герцога и рассердился настолько же сильно, насколько герцог обалдел. Но поскольку принц решил не шуметь, он был вынужден выразить свой гнев исключительно бурной жестикуляцией. Но и это не возымело особого эффекта, так как герцог от смущения потупил взор и пантомимы принца не видел.

Адресовав затылку герцога еще несколько возмущенных жестов, Аматус понял, что ничего этим не добьется, и стал решать другую проблему: как проникнуть в спальню Каллиопы. Дверь в комнату с балкона была закрыта, но, судя по всему, не на замок — ибо какая нужда запираться на замок в комнате, находящейся на третьем этаже? Аматус разглядел всего лишь небольшую задвижку.

Лезвие его меча не было достаточно тонким для того, чтобы приподнять задвижку, но Аматус додумался проковырять в двери дырочку, затем просунул в нее острие кинжала. И им приподнял задвижку. Все время, пока он возился с задвижкой, он ждал, что Каллиопа вскрикнет или его заметит кто-нибудь из слуг, но все было тихо. Принц оглянулся, увидел, что Вассант смотрит на него, погрозил герцогу кулаком, убедился, что тот зарделся от стыда, и тут же устыдился сам. Он ведь знал, что скоро простит друга за оплошность.

Наконец Аматусу удалось проковырять в двери солидную дырку, он просунул в нее кинжал и поддел им задвижку. Распахнув дверь, он вошел в спальню Каллиопы.

Каллиопа лежала на кровати. Вид у нее был такой, что в первое мгновение принцу показалось, что она мертва. Он шагнул к постели. Пахнуло свежераскопанной могилой, но, на счастье, порыв ветерка шевельнул занавеси, и солнечный свет омыл лицо девушки. Она была необычайно бледна, и по тому, как она осунулась, принц понял, что она больна чумой с самого первого дня эпидемии. Он понял и то, почему Каллиопа не появлялась на людях. Она лежала здесь до тех пор, пока у нее не осталось сил позвать на помощь, а потом ей стало еще хуже. Принц мысленно выругал слуг Каллиопы.

Подойдя ближе, он увидел, что на бледных щеках девушки горят ярко-алые пятна. Губы синели, словно кровоподтеки, веки потемнели и сморщились, обтянутые кожей скулы заострились. Каллиопа всегда была стройна, а теперь стала — кожа да кости.

Принц сделал еще один шаг к постели девушки. Сердце его тяжелым молотом стучало в груди, и ему казалось, что, выглядя так жутко, Каллиопа вряд ли жива. Он чувствовал, что чума пронизывает ее насквозь.

Но принц отбросил опасения и сомнения и коснулся ладонью лба Каллиопы.

Всякий раз, когда принц исцелял больных прикосновением, ему становилось дурно — так, словно он напился настоя дрейксида, так, будто по руке его били чем-то тяжелым и ломали кости, так, словно рука великана вырывала у него внутренности. Но прежние ощущения не могли сравниться с теми, что он испытал на этот раз. Прежде он падал в обморок от боли и слабости, пропуская через свое тело чужую хворь, но сейчас боль, ударив в его руку, вылилась прямо в мозг и сердце с такой ужасающей силой, что даже обморок показался бы благодатью. Но, увы, принц не потерял сознания.

Рука Каллиопы взметнулась, и длинные когтистые пальцы впились в грудь принца. Казалось, это не пальцы, а обнаженные кости мертвой хваткой сжимали Аматуса. Кожа на руке Каллиопы отдавала трупной синевой.

Другая ее рука ухватила принца за запястье. И эта рука была синяя, а ногти на ней — длинные, грязные и зазубренные. Правой рукой Каллиопа пыталась отбросить руку принца со своего лба, а левой притягивала к себе его руку. Аматусу показалось, что он уже слышит хруст собственных костей. Он и представить себе не мог, чтобы кто-то, такой больной и слабый, мог иметь такую чудовищную силу, и не понимал, каков смысл яростного боя Каллиопы с самой собой.

А потом она начала драться и метаться и чуть было не сбила принца с ног, а потом ее глаза открылись и она испустила жуткий, душераздирающий вопль.

Глаза Каллиопы были холодны и безразличны и бездушны, как глаза гадюки. Тело ее билось в судорогах, изгибалось и выпрямлялось, вытягивалось и вновь изгибалось. В какой-то миг ее губы разжались, и стало видно, что ее передние зубы превратились в длинные грязные клыки. Изо рта у нее пахло червивым мясом, дыхание влажным жаром обжигало руку принца, но он, сопротивляясь изо всех сил, старался удержать руку на лбу. А она всеми силами пыталась оторвать руку Аматуса от своего лба и подтащить ее ко рту.

Заглянув в злобные, неподвижные глаза Каллиопы, Аматус в ужасе проговорил:

— Вампир. Ты вампир!

Здравый смысл подсказывал, что нужно вырваться, развернуться и бежать из этого дома со всех ног, к солнцу, а потом вернуться сюда с охапкой чеснока и осиновым колом. Но откуда-то принц знал, что Каллиопа еще не превратилась окончательно в бессмертную вампиршу, что еще есть надежда ее спасти, а потому он не вырывался. Из последних сил, какие только еще оставались в его теле, состоящем всего из одной половины, принц Аматус выпрямился, подхватил Каллиопу единственной рукой и поднял с постели. Ее ногти, длинные словно пальцы, с жуткой траурной бахромой, впились в его бедро, но принц по-прежнему не давал девушке укусить его за руку. Он быстро попятился назад.

А она так увлеклась попытками укусить его, что только тогда, когда принц был совсем рядом с балконной дверью, поняла, что к чему. Наконец она перестала тянуть руку принца к зубам, а вместо этого начала вырываться, но Аматус уже успел ухватить ее за волосы — за длинные мягкие огненные волосы, которыми он восхищался еще с тех пор, когда они вместе играли детьми. Теперь волосы Каллиопы стали жесткими, как лошадиная грива, и липкими, как набедренная повязка прокаженного. Принц тащил девушку к балкону, заливаясь слезами. Наконец ему удалось обхватить ее плечи рукой и закрыть лицо ладонью. Не обращая внимания на то, что острые клыки все еще пытаются впиться в его руку, принц шагнул на балкон левой ступней, и…

И мерзкая хворь огромными клочьями холодной слизи начала стекать по его руке в тело, а по телу перетекла, как ни странно, в левую ступню, а потом солнце испарило всю мерзость, вытекшую из них обочх. Принц почувствовал страшный спазм в животе, его грудь и все мышцы свело дикой конвульсией, глаза полыхнули жаром, но он терпел эти муки и не отрываясь смотрел в глаза Каллиопы.

И вдруг в них мелькнули искорки, в них словно на миг проснулась былая Каллиопа, и Аматус с надеждой устремил взор в глаза вампирши, не думая о том, что рискует стать таким, как она. С каждым мигом он чувствовал, что в этом страшном теле становится все больше и больше от Каллиопы.

Она перестала кусаться. С невероятным усилием она потянулась головой к его руке, подставила лоб для целительного касания. Теперь и ее стала покидать хворь, она вытекала из нее быстрым ручьем, невидимым для глаз, но принц это чувствовал, потому что болезнь Каллиопы уходила, пронзая его тело. Еще мгновение — и глаза девушки стали чистыми и ясными. Она еще была мертвенно бледна, но так, как бывают бледны от усталости, от изнеможения. Жуткие клыки стали обычными зубами, ушел и отвратительный запах. Принц присел, приподнял Каллиопу, чтобы вынести ее на свет солнца…

Но тут с треском распахнулась дверь из коридора в спальню, сорвалась с петель, упала на пол, и в комнату ворвались слуги Каллиопы, все вооруженные, все бледные и все до одного — вампиры.

Аматус широко распахнул створки двери, ведущей на балкон. Солнечный свет залил комнату, и слуги, злобно шипя, попятились. Держа Каллиопу, принц вынес ее на балкон. Дыхание ее оставалось холодным и частым, но то было дыхание выздоравливающей.

Принц не заметил, долго ли сражался с девушкой, борясь за ее жизнь, а зимние дни так коротки. Солнце вот-вот могло закатиться, а другого пути вниз у принца не было. Он ногой захлопнул двери балкона, опустил Каллиопу на пол и выхватил из ножен меч.

На шее у принца, на цепочке висел серебряный свисток — тот самый, что дал ему когда-то Кособокий. Принц вытащил его и подул в него — громко, как только мог. Увы, никто на его зов не ответил. Он знал: покуда солнце озаряет балкон, бояться нечего, но до заката оставался час с небольшим. Аматус посмотрел вниз, но не придумал, как бы он смог спуститься отсюда даже один. Он снова взглянул на Каллиопу. Увы, хотя она и оправилась немного и освободилась от проклятия, она все еще была слаба и хрупка. Как бы им ни пришлось выбираться из дома, ему все равно пришлось бы нести ее. Рука у принца была всего одна, и это значительно усложняло задачу.

Аматус тихо ходил по балкону, наклонялся через перила и все высматривал, не найдется ли способ спуститься, стараясь при этом как можно меньше шуметь. Оказавшись возле двери, он вдруг резко развернулся и рывком толкнул створки.

Почуяв живую плоть, вампиры сгрудились по ту сторону дверей. Но как только двери распахнулись, солнце, хоть и стояло уже низко над горизонтом, залило своими лучами комнату, ударило по вампирам. Послышался жуткий визг. Но только двое упали замертво. Остальные, визжа и постанывая, попятились прочь от света.

Аматус успел разглядеть, что некоторые из них, как и Каллиопа, еще далеки от бессмертия.

Аматус вновь захлопнул двери, наклонился к Каллиопе, а она потянулась к нему. Он нежно погладил ее волосы — они остались липкими, но уже стали мягче, — отбросил с лица пряди.

— Ты очнулась? Что я могу сделать для тебя?

— Можете одолжить мне ваш плащ. Вы меня выволокли сюда в ночной сорочке, ваше высочество, и хотя вам искренне благодарна, я замерзла. Как ваша рука?

— Не так хорошо, как хотелось бы. У тебя клыки острые, — усмехнулся принц, снял плащ и укутал им Каллиопу. А она оторвала от своей сорочки полоску ткани и перевязала руку Аматуса, бережно и аккуратно.

— Тебе случалось этим раньше заниматься? — спросил принц.

— Раны перевязывать или быть вампиршей? Первому меня научила моя нянька. Она считала, что такие вещи должна уметь делать королевская дочь. — Она прижалась к Аматусу. — Холодно. Знаешь, я все помню, но как бы хотелось забыть.

Аматус быстро огляделся по сторонам. Почему-то вдруг он встревожился — как бы вдруг кто-то посторонний не услышал и не узнал об истинном происхождении Каллиопы.

Она задремала на его плече, но как только солнце закатилось, пошевелилась и проснулась. Принц снова подул в свисток, и на этот раз ему показалось, что он расслышал вдалеке шум и крики.

— Сказки так не заканчиваются, — решительно заявила Каллиопа.

— Так не заканчиваются происшествия, которым суждено стать сказками, — уточнил Аматус, — но поскольку наша сказка еще недосказана, на это надеяться вряд ли можно. В саду возле замка Спящей Красавицы в колючих кустах спали сто мертвых принцев. Думаю, многие из них были славными парнями.

Шум приближался. Тень уже легла на широкую площадь и подбиралась к дому Каллиопы. Еще немного, и она начнет ползти вверх по стене к балкону, а потом еще несколько мгновений, и их окутает тьма, а как только на небе появятся первые звезды, на балкон вырвутся вампиры.

Аматус крепко обнял Каллиопу.

— Похоже, они там оживились, — отметил он. — Голодные, наверное. Мне и в голову не приходило, что все это произошло из-за нападения вампиров — ведь в городе никто не умер. Видимо, как только я исцелял очередного больного, его дом приобретал частицу белой магии, и вампир не мог туда вернуться. Но как же могло так получиться, чтобы вампир никого не убил первым же укусом? — С опозданием он вспомнил о том, что Каллиопа ничего не забыла. — Послушай, ты сказала, что помнишь все. Значит, ты знаешь, кто это. Кто же?

Каллиопа вздохнула и прижалась к Аматусу.

— Принц Аматус, ваше высочество… если нам суждено здесь погибнуть, ответ принесет вам огромную боль, но что толку? Если мы останемся в живых — тогда у нас появится время. Единственное я скажу вам: настоящий вампир в городе один, и как это ни странно, ему ненавистна собственная суть. Поэтому он не желает никому своей судьбы и каждую ночь питается кровью такого числа людей, какое вам под силу исцелить. Если бы вас сюда позвали в первый же день, ни я, ни мои слуги не пострадали бы, но к тому времени, когда все мы поняли, что произошло, уже было слишком поздно. Вы должны понять, что…

Внутри дома послышались грохот, звон стали, падало что-то тяжелое, катилось по лестнице, затем все стихло, кроме ритмичного глухого стука, который становился все громче и громче и в конце концов сменился грохотом и воплями.

— Хотелось бы мне, чтобы к нам пробился Вассант. Наверное, Седрик его сурово накажет, — вздохнул Аматус, — но ведь он ни в чем не виноват.

Он сам не особенно в это верил, просто ему не хотелось погибнуть, затаив обиду на друга.

Тень уже карабкалась по стене вверх, к балкону. Принц вытащил все три мушкета, взвел курки и аккуратно разложил оружие рядом с собой.

— Я слышал, будто бы, выстрелив в вампира, его только продырявить можно и на какое-то время сдержать. Но может быть, мне повезет и я уложу тех, что еще не стали бессмертными. Тогда они не встанут до следующего заката, а я выиграю хоть немного времени. Кроме того, порог этой двери освящен белой магией, и это тоже может их задержать и даже причинить им зло.

Но все равно, боюсь, придется поработать мечом. Двери широкие, через них спокойно могут ворваться на балкон сразу трое вампиров. Ждать осталось недолго.

— Ваше высочество, — спросила Каллиопа, — можно мне взять один мушкет?

— Возьми, если хочешь. Тогда я смогу поработать мечом.

Она покачала головой:

— Нет, ваше высочество. Я не могу выбирать за вас, но могу сама сделать выбор. Я была вампиршей и еще могу стать ею вновь. Еще один укус настоящего вампира нынче ночью — и мне конец. Тогда я сама начну собирать жертвы в городе. Но я не хочу превратиться в вампиршу. Мушкет для меня, если вы погибнете.

Аматус посмотрел девушке в глаза — удивительные глаза цвета серой морской волны, но не увидел там ничего, кроме отваги и решимости.

— Я верю, что ты права, — сказал он. — Бери же мушкет, и если случится так, как ты сказала, воспользуйся им. Я постараюсь поступить так же.

Тень уже добралась до балкона и на глазах у Аматуса и Каллиопы поднималась все выше. Солнце еще светило, но не грело. Принц пожалел о том, что его плащ недостаточно широк и тепл для Каллиопы. Девушку знобило.

— Теперь скоро, — прошептал он.

— Спасибо за то, что ты спас меня.

— Но я не…

— Ты спас меня от самого страшного.

Стук, грохот и жуткие вопли слышались уже совсем рядом… а потом раздались чьи-то сердитые выкрики за дверью. Аматус положил меч поближе — так, чтобы схватить его, когда разрядит мушкет, и, взяв мушкет, прицелился из него в то место, где, по его соображениям, могла находиться грудь человека, который бы первым оказался на балконе.

И как только погасли последние лучи заходящего солнца, дверь с шумом распахнулась.

В дверях стоял герцог Вассант, окровавленный, с ног до головы усыпанный штукатуркой, но при этом улыбающийся от уха до уха, большой и добрый, как сама жизнь.

— Заклинаю вас всеми богами на свете, ваше высочество, не стреляйте, а не то про нас с вами до скончания веков будут сочинять баллады!

Аматус осторожно поднял мушкет дулом вверх и прикрыл спусковой крючок предохранителем.

— Вассант… так, стало быть, весь этот грохот…

— Был произведен мной и моими людьми. Ну и конечно же, Кособокий понял, что вы в опасности, и подключился к нам, а с ним явился старина Слитгиз-зард. Сэр Джон только загнал последнюю полудюжину этих тварей на чердак, ваше высочество. Мы захватили как можно больше живых и повсюду распахнули окна настежь, чтобы бессмертные вампиры подохли, а остальные отступили. Некоторые нуждаются в исцелении, но с этим лучше подождать до утра, когда взойдет солнце, чтобы вы смогли отдыхать и приходить в себя после исцелений.

— Ты славно потрудился, — облегченно вздохнул Аматус. — Пожалуй, я прощаю тебя за неприятность со штырем.

Герцог побагровел от стыда, румянец проступил сквозь его густую черную бороду. В конце концов и он, и принц громко расхохотались.

Но тут герцог опомнился и сказал:

— Вы тут небось перемерзли. Наверняка в этом доме уже много дней не разводили огня. Сейчас распоряжусь. Добро пожаловать домой, леди Каллиопа, и прошу прощения за тот беспорядок, что мы у вас устроили.

— Вы будете прощены за все, милейший герцог, если придумаете, как бы даме принять горячую ванну, — улыбнулась Каллиопа, — Надеюсь, среди моих слуг…

— Некоторые мертвы, сударыня, но таких немного, я нижайше прошу у вас прощения, но поймите, времени у нас было мало…

Каллиопа милостиво кивнула, и герцог умолк.

— Я не стану с вами спорить и укорять вас, мой добрый старый друг. Я только хочу попросить вас о том, чтобы те, что остались в живых из моих слуг, не слишком страдали до утра. Ведь вы их наверное, связали? А утром наш принц сумеет исцелить их. Но как вы, наверное, догадались, этот дом вампир каждую ночь посещает в первую очередь, и он будет здесь через пару часов. Поэтому вам надо приготовиться к встрече с ним. А я до этого времени хотела бы принять ванну и перекусить.

Каллиопа прошла мимо герцога Вассанта в дом с изяществом и достоинством, которого трудно было ожидать от молодой женщины в разорванной ночной сорочке и полуплаще с чужого плеча. Аматус последовал за ней, и вскоре все собрались у камина в парадной столовой Каллиопы. Явился запыхавшийся повар герцога Вассанта — талантливейший кулинар, искусству которого, как поговаривали, герцог и обязан особенностями своей фигуры. Он прихватил с собой в спешке собранные съестные припасы и быстро приготовил на редкость вкусные блюда. Еда была готова к тому мгновению, как Каллиопа вымылась и спешно переоделась.

С ней произошли разительные перемены. Она, правда, осталась бледна, но, видимо, так сильно терла себя губкой, что кожа хоть немного, но порозовела. Зубы девушки побелели, а когда аматус поцеловал ее в щеку, он почувствовал, как свежо ее дыхание. От чисто вымытых волос Каллиопы, пусть и не таких пышных, как прежде, пахло цветами.

Довольно долго друзья ничего делали — только ели да облегченно вздыхали. Очистив от нечисти чердак, к ним присоединился сэр Джон, а за ним и Кособокий. Кособокий, правда, ел мало, но все же сел за стол и отведал немного супа, хлеба и вина. Такого славного вечера давно не выдавалось.

Аматус решил не переедать. Он помнил о том, что ночью еще предстоит тяжелая работа, а ведь Каллиопа предупредила его о том, что разоблачение вампира принесет ему горе. Принц переводил взгляд с одного своего друга на другого, и ему нестерпимо хотелось броситься к кому-нибудь из них на грудь, заплакать и попросить утешения. Но вновь и вновь он мысленно возвращался на балкон, куда, как сказала Каллиопа, каждую ночь прилетает вампир.

— Не тревожьтесь понапрасну, ваше величество, — проговорил сидевший рядом с принцем сэр Джон. — Я на свой страх и риск тут послал кое за чем, и раз уж вы ничего не едите, так хоть развлеките нас.

И он подал Аматусу футляр с девятиструнной лютней. Принц открыл футляр, вынул лютню, настроил ее, отметил, что инструмент звучит превосходно, и рассеянно взял несколько аккордов.

— До прилета вампира еще есть немного времени, — улыбнулась Каллиопа. — Если можно попросить…

— Да?

— Не сыграете ли «Пенна Пайк»?

В камине вдруг громко затрещали дрова, ярче полыхнуло пламя, колыхнулись язычки горящих свечей, будто по комнате пронесся порыв ветра. Все присутствующие — похоже, даже Кособокий — затаили дыхание.

«Они волнуются, — понял Аматус. — Хотят узнать, миновала ли моя тоска по Голиасу. Они тоже его очень любили, но не хотят, чтобы я оплакивал его вечно. Более того — сейчас самое время спеть эту песню».

Принц не забыл о том, какова сила старинных баллад, и знал, что теперь песня заканчивается иначе — рассказом о его деяниях, о путешествии в царство гоблинов, о спасении Сильвии и о смерти Голиаса. Принцу такое окончание баллады не очень нравилось, потому что теперь в ней не пелось о других Спутниках, о Каллиопе и сэре Джоне. «Что ж, — решил Аматус, — попробую сымпровизировать куплет-другой, ведь раньше у меня это ловко получалось».

Он ударил по струнам, и лютня словно ожила под его рукой. Он запел и сам не понял, почему — таковы уж они, эти старые песни, — «Пенна Пайк» вдруг захватила его. Он прибавил к балладе недостающие куплеты, изменил по ходу действия кое-что, что ему всегда не нравилось в словах, и остался очень доволен новой версией.

А пока он пел, ему вдруг показалось, что рядом с ним стоит Голиас, а еще ему припомнилось, что как-то раз, когда он был маленьким, он страшно разозлился и стал кричать, что так больше не может, что ничему никогда не выучится… а на следующий день ему пришлось тысячу раз переписать фразу «superabo ob conabor» — «я сумею победить, потому что постараюсь», каллиграфическим почерком на пергаменте, и только тогда придворный алхимик снова стал с ним разговаривать. Где-то в глубине души принца открылась дверца, и рана зарубцевалась, и прозвучала верная нота. А когда он допел балладу до конца, он увидел, что у всех его друзей на глазах слезы.

— Про меня вы уж там слишком наговорили, ваше высочество, — проворчал сэр Джон Слитгиз-зард.

— И про меня, ваше высочество, — сказала Каллиопа. — Можно считать, я в том путешествии была всего лишь пассажиркой.

Герцог Вассант глубоко вздохнул и изрек:

— Надеюсь, нынче вечером я маленько расквитался за свое отсутствие, но знаю: я всегда буду жалеть, что не пошел с вами.

Аматус едва заметно кивнул — так, как учил его Голиас, ибо «если ты совершил добро, оно заслуживает похвалы, даже если тебе самому кажется, что ты этого недостоин».

Он спел еще несколько песен, и пел неплохо, но без того чудесного вдохновения, с которым пел «Пенна Пайк». Но что тут поделаешь? Чудо являлось тогда, когда само того хотело.

Но сейчас принц был среди друзей, вне опасности, в тепле, и знал, что с чумой скоро будет покончено. Аматус бесконечно жалел тех людей, что погибли и могли стать вампирами, но радовался тому, что главный вампир — не Голиас. Этого он бы просто не вынес.

Глава 6 РАННЯЯ РОСА

Лютня уже давно лежала в футляре, камин погас, свечи оплыли, вот-вот должна была взойти луна и залить своим серебряным светом крыши домов. Компания перебралась в спальню Каллиопы, где ждала появления вампира. Балконная дверь была распахнута настежь, в комнату проникала ночная прохлада. У самых дверей встали сэр Джон Слитгиз-зард и Кособокий, вооруженные садовыми решетками, увитыми чесноком, и готовые отрезать вампиру путь к отступлению. Каллиопа, нацепив гирлянду из сухих чесночных цветов, улеглась в постель и притворилась спящей. Было решено создать в спальне такую обстановку, словно тут ничего не изменилось, чтобы вампир не сразу заподозрил неладное.

Угрюмый и молчаливый, словно смерть, неподалеку от постели Каллиопы стоял герцог Вассант с фонарем, прикрытым тряпкой, солидным запасом осиновых кольев и острющим топором.

Аматус притаился в небольшом алькове, готовый встать между вампиром и кроватью девушки. Он также запасся осиновым колом и палицей.

План был такой: как только вампиру будет отрезан путь к отступлению, Кособокий и сэр Джон Слитгиз-зард схватят его и повалят на пол. Затем Аматус должен будет проткнуть грудь вампира осиновым колом, а герцог — отрубить голову. Затем предполагалось сжечь тело вампира в камине, а набитую чесноком голову захоронить на ближайшем перепутье. Именно так истребляли в Королевстве вампиров с незапамятных времен. Детишек учили этой полезной процедуре тогда же, когда обучали тому, какие слова следует произносить на свадьбах, как продолжать фамильное ремесло, и когда в их несмышленые головки вдалбливали, как вредно пить в нежном возрасте Вино Богов.

Аматус сидел на корточках, прижавшись спиной к стене, и все вспоминал их последний разговор с Каллиопой. Как раз перед тем, как решили погасить свечи, она вновь отказалась признаться в том, кто же главный вампир.

— Я могу сказать одно, потому что и я стояла на этой страшной дороге… Все это отвратительно и мерзко для самого вампира. В каком-то смысле это-то и есть самое страшное. Он жаждет освобождения…

— И все-таки скажите хотя бы: это он или она? Каллиопа покачала головой, и огненный шелк ее волос вспыхнул в свете свечей. Все же пока к ее волосам не вернулся их подлинный цвет.

— Когда вы увидите, кто это, вы будете потрясены до глубины души. Главное, не забудьте о том, что все равно вы обязаны будете исполнить весь обряд убиения вампира до конца. Можете поверить мне на слово: в вампире не осталось ни капельки жизни. Он совершенно бессмертен, но жутко страдает и жаждет лишь одного — скорейшего освобождения. Очень может быть, что в тот миг, когда вы пронзите его сердце осиновым колом, вампир поблагодарит вас и благословит, когда изо рта его начнет вырываться кровавая пена.

— Следовательно, разговаривать нам с ним не следует? — спросил сэр Джон. — Он может нас заколдовать?

— В книгах такого не написано, сэр Джон, — возразил Аматус. — Вампиры могут заколдовать только тех, кто не готов к встрече с ними, как змея гипнотизирует кролика. Случается, наверное, что и заколдует кого-то вампир, но всех нас сразу заколдовать он не сумеет. Может быть, кто-то из нас на миг окаменеет, но тогда остальным нужно будет заменить его.

— Все равно, — решительно проговорила Каллиопа. — Вы можете, конечно, не прислушаться к моему совету, но разговаривать с вампиром лучше не стоит. Он станет просить о милости, умолять поскорее убить его, но страсть остаться бессмертным может возобладать в нем, и тогда он выкинет что-нибудь такое, к чему мы не готовы.

И вот теперь Аматус сидел, время от времени потирая затекшие ноги, и размышлял. Он понимал, что намеков у него — больше, чем достаточно. Он уже несколько раз перебрал в уме всех подозреваемых, и одно имя так и просилось на язык, но произнести его принц не решался. Он как бы знал, кто это, но не позволял себе этого знать.

Не было никого, о ком бы он думал, надеясь, что вампир — это он, но были многие, о ком он думал, надеясь, что это не так.

Вампиры, судя по тому, что было о них написано в старинных книгах, имели разное происхождение. Порой они появлялись вследствие самоубийства, иной раз — вследствие отцовского проклятия, бывало — и из-за дурного расположения звезд, из-за злых дел, а бывало — и потому, что человек склонялся к этому пути. Иногда вампирство и вообще проистекало из неправильного захоронения покойника. Случалось, что жуткий грешник и злодей, успевший уже сгнить в могиле до костей, но при этом при жизни желавший жить вечно и плевавший на тех, кому причинил зло, в действительности, сам того не сознавая, мечтал превратиться в вампира, и почти всегда этой мечты было достаточно для того, чтобы она осуществилась.

В конце одной из таких книг был приведен перечень поступков, которые время от времени превращали людей в вампиров: извращенная похоть, жажда мести, убийство на почве инцеста, смерть от родов в стенах Храма Мертвых, безумная страсть к умершему человеку, желание умереть, приводящее к самому краю могилы, неуемная жажда наслаждений, выражающаяся в пьянстве и дебошах, случайная любовная связь с призраком и еще множество грехов, причем некоторые из них были настолько необычны, что даже трудно было представить, что кто-то на такое способен.

Аматус в который раз в уме пробегал глазами этот перечень. По меньшей мере вампиром не могли быть его отец, Седрик и Родерик, потому что все трое находились этажом ниже с резервным отрядом гвардейцев. Если ударному отряду не удастся уничтожить вампира, хотя бы они увидят, кто это.

И тут что-то темное, похожее на птицу, появилось на фоне окна. Крыльев у вампиров не было, и то, как они умудрялись летать, оставалось загадкой. Но они носили просторную одежду, скрывавшую их уродливые тела. Вот вампир снова пересек балкон, и Аматус разглядел его получше. То была фигура человека, вытянувшегося во весь рост и обернувшегося широким плащом.

Еще один круг по балкону, на сей раз более широкий, и все стало понятно. Вампир не махал крыльями и не летал, но и не ходил по воздуху. Он стоял и при этом передвигался. Его силуэт на фоне окна вырастал на глазах. Кособокий и сэр Джон шагнули к двери и подхватили решетки, увитые чесноком.

Затем последовало несколько крайне неприятных моментов. Принц разглядел босые шипастые ноги вампира под плащом, заканчивающиеся жуткими загнутыми когтями. Затем из-под плаща протянулась рука — огромная и длинная. Ее кисть была вдвое больше лица страшного создания и напоминала лапу какого-то заколдованного и искореженного морского зверя.

Вампир проник в окно бесшумно: его плащ трепетал, но его полы не хлопали. Повеяло запахом старой влажной могилы. Вампир влетел и встал в круге лунного света.

Быстро, беззвучно сэр Джон и Кособокий сомкнули за спиной у вампира увитые чесночными плетями решетки. Свет луны на миг померк, вампир резко обернулся, но было поздно. Он сделал один лишь шаг, и стало ясно, что он не в состоянии приблизиться к чесночному заграждению.

Послышался скрип и звон железа. Сэр Джон сдернул тряпку с фонаря. Свет его после долгого пребывания во мраке показался просто-таки ослепительным.

— Итак, — произнесла закутанная в плащ фигура. — Наконец. Это случилось.

Голос вампира был холоден и еле слышен — почти шепот.

Сэр Джон и Кособокий одновременно бросились к вампиру, схватили его за руки, резко развели их в стороны, рванули злодея назад, ударили его под колени, а он принялся биться и вырываться. Каллиопа сначала скатилась с постели, вскочила и попятилась, но затем кинулась вперед, держа перед собой на вытянутых руках гирлянду из чеснока. Она стремилась загородить вампиру дорогу. С другой стороны подоспел герцог Вассант, и всем вместе удалось швырнуть вампира навзничь на кровать.

Чудовище почти сразу прекратило борьбу. Теперь оно было пригвождено к постели. Кособокий держал вампира за ноги, а сэр Джон и герцог Вассант — за руки. Вампир запрокинул назад укутанную капюшоном голову, словно добровольно отдавался на волю тому, что неизбежно должно было произойти.

Слитгиз-зард протянул руку и сорвал с головы вампира капюшон.

Это была Мортис.

Теперь и сомневаться не приходилось в том, что она — вампирша, и Аматус с изумлением подумал: как же он раньше не догадался, ведь, размышляя о том, что творилось с колдуньей в последние недели, можно было до этого додуматься! Ноги, казалось, сами понесли принца к придворной колдунье. Рука его крепко сжимала палицу и осиновый кол. Каллиопа обошла принца, взяла у него кол и приставила его к середине груди Мортис. Один точный тяжелый удар — и дело сделано.

Глаза Мортис всегда были темными и мрачными, но все же в них теплилась жизнь, а теперь они стали совершенно пустыми.

Принц поднял палицу.

— Как? — Вот и все, о чем он сумел спросить ту, что некогда была его Спутницей.

— Тот вопль, что вы сочли дурным предзнаменованием, был моим предсмертным криком. В тот день я умерла от тоски, ваше высочество. — Прежде Аматусу никогда не доводилось слышать теплоты в голосе Мортис, а вот теперь он чувствовал странную, выстраданную теплоту. Или ему только показалось. Фонарь коптил и мигал, на стенах бешено плясали тени клубов пара, срывавшихся с губ при дыхании.

— От тоски по Голиасу?

— От тоски.

Принц медленно выдохнул.

— Прикончи ее, — распорядился Кособокий.

Аматус размахнулся палицей:

— Мне так жаль…

Вампирша снова заговорила:

— Если бы я смогла испить твоих извинений, я бы иссушила тебя дотла. Либо убей меня, либо отпусти, чтобы я могла напиться крови. Тебе выбирать.

— Я бы исцелил тебя, если бы смог.

— Я мертва. Твое прикосновение помогает только тем, кто еще не умер. Либо обагри моей кровью свою руку, либо дай мне напиться твоей крови.

Одним-единственным точным ударом, размахнувшись палицей изо всех сил, Аматус вогнал осиновый кол в грудь Мортис и, пронзив ее насквозь, пригвоздил к кровати.

Губы вампирши разжались, она испустила леденящий душу вопль. Изо рта вывалился длинный черный язык, а острые, словно клинки, зубы, сжавшись, прикусили его. Вонь, наполнившая комнату, была подобна той, что бывает, если проткнуть долго пролежавшего в реке утопленника.

Но самым ужасным было другое. В какой-то миг тело вампирши вдруг стало прежним телом Мортис, ее рука потянулась к осиновому колу, нежно погладила его, как будто ей хотелось вытащить его из своей груди. А другая рука вытянулась к Аматусу — так, словно колдунья хотела на прощанье сжать его руку.

Недолго думая, принц протянул руку к Мортис, но Каллиопа отбросила его руку. Принц вздрогнул от боли и испуга, оторвал взгляд от колдуньи и посмотрел в глаза девушки. Каллиопа взглядом метала молнии.

— Нельзя! — воскликнула Каллиопа. — У вас же ранена рука! Она может высосать кровь, и тогда…

Мортис испустила дух. Лицо ее при этом не стало спокойным и умиротворенным, как поется в старинных балладах. Нет, в чертах ее застыли ненависть, горечь и более всего — жалость к себе.

Что-то перевернулось в груди у Аматуса. Мир снова переменился, перестал быть таким, как прежде.

Долго-долго никто не решался произнести ни слова.

— Ваше высочество, — наконец проговорила Каллиопа.

— Что? — рассеянно отозвался принц. Честно говоря, он ожидал, что у него появится какая-нибудь новая часть тела, и действительно, физически он чувствовал себя иначе, но, осмотрев себя с ног, никаких новых поступлений не обнаружил. И все-таки что-то изменилось.

Каллиопа шагнула ближе к Аматусу, нежно коснулась его плеча, наклонилась и прошептала ему на ухо:

— Ваш глаз, ваше высочество. К вам вернулся второй глаз.

Аматус посмотрел вверх, окинул взглядом комнату. Посмотреть в зеркало и понять, как он теперь выглядит, он решил попозже. Но уже сейчас он чувствовал себя еще более необычно, чем тогда, когда у него появилась левая ступня, слушавшаяся его, хотя была как бы оторвана от тела. Сейчас принцем владело изумление из-за того, что мир вокруг приобрел глубину и реальность, доселе ему неведомую.

— Я… — проговорил Аматус. — Вы все выглядите по-другому. — Он вновь обвел взглядом спальню Каллиопы. — И вы такие красивые.

А потом — то ли от печали, охватившей его, то ли от восхищения красотой окружающего мира, принц обнаружил, что у него действительно появился левый глаз, потому что оба его глаза застали слезы, и из-за этого ему показалось, что в комнате потемнело.

Кособокий торопливо подошел к Мортис и накрыл ее лицо простыней.

— Ваше высочество, — сказал начальник стражи, — теперь вам нужно идти. Попросите подняться сюда короля и премьер-министра.

В голосе Кособокого, никогда не отличавшемся эмоциональностью и не выдававшем ни страха, ни озабоченности, прозвучала такая тревога, что все мгновенно повиновались и сами не заметили, как через несколько мгновений оказались на улице.

— Погостите сегодня в замке, переночуйте, — пригласил Аматус своих друзей. — Посидим у меня в башне, разведем яркий огонь.

К превеликой радости принца, все согласились. Остается только добавить, что той ночью все они надолго засиделись у огня в покоях Аматуса и вели разговоры и слезы сменялись смехом. Спать они легли поздно, да и наутро поднялись не рано и вместе позавтракали. На следующий день Аматус исцелил уцелевших слуг Каллиопы, а потом они помогли хозяйке привести в порядок дом, пострадавший после ночного сражения с вампирами.

Но Седрик в своих «Хрониках Королевства» повествует о других вещах и клянется, что об этом принц Аматус ни сном ни духом не ведал. Может быть, так оно и было, поскольку согласно завещанию Седрика его книги пролежали запечатанными целых сто лет после его смерти, а Аматус к чьим бы то ни было волеизъявлением относился весьма щепетильно. Так что знал ли Аматус о том, что произошло в спальне Каллиопы после того, как он и его товарищи покинули ее, или не знал, — нам об этом не узнать никогда.

Когда в спальню вошли Седрик и король Бонифаций, Кособокий поднял фонарь повыше, чтобы лучше осветить лицо Мортис, но открывать лица колдуньи не стал. И по одежде, и по голубоватому цвету кожи можно было без сомнений установить, кто лежит на кровати. И король, и премьер-министр горько вздохнули. Да, Мортис была страшновата на вид, но при всем том она была превосходной придворной колдуньей. К тому же и Седрик и Бонифаций сразу задумались о том, как принц Аматус переживет смерть второго из своих Спутников, случившуюся так скоро после гибели Голиаса. Кособокий сказал:

— Я уже давно начал замечать, что она неважно себя чувствует, корчится и меняется внешне при дневном свете и старается прикрывать лицо, чтобы никто этого не заметил. Но то, что вы сейчас увидите, должно навеки остаться между нами.

При других обстоятельствах король Бонифаций, наверное, стал бы возражать против такого условия, поставленного правящей особе, но на этот раз он словами своего протеста не выразил. Седрик подошел к фонарю и поправил фитиль, чтобы свет стал ярче. Затем он вытащил из кармана свечу, поджег ее от фонаря, после чего зажег все свечи в спальне.

Кособокий отдернул покров с лица Мортис и сказал:

— Теперь смотрите, ваше величество, и вы, милорд. Лицо Мортис было по-прежнему прекрасно. На нем, озаренном ярким светом фонаря и свечей, застыла презрительная усмешка, но блестящие, похожие на змеиные, глаза, были увлажнены слезами.

Но тут же, прямо на глазах у короля и премьер-министра, чешуйки на коже Мортис побледнели и растаяли, словно их никогда не было в помине. Синева на коже сменилась бледностью, а потом кожа колдуньи порозовела. Желтые, как у старой собаки, клыки сначала побелели, а потом уменьшились и стали обычными зубами. Черты лица Мортис продолжали меняться. Опали торчащие скулы, смягчился заостренный подбородок…

Король в ужасе и изумлении дико закричал. Через мгновение у него за спиной послышался негромкий стон Седрика.

На кровати лежала мертвая женщина — вылитая королева, покойная супруга короля Бонифация, которая умерла, рожая Аматуса.

— Что же это значит? — с трудом вымолвил Бонифаций, пытаясь на ощупь отыскать стул — у него подкашивались ноги.

— Как вы давно и верно догадывались, ваше величество, в Королевство пришла сказка, так и раньше нередко случалось. И мы находимся внутри этой сказки, — пояснил Кособокий. — Мне лично довелось поучаствовать… скажем так, не в одной сказке, и если позволите, я не стану говорить больше этого. Это происшествие либо крайне важно для сказки, либо является событием, всего лишь достойным упоминания в ней. Что же касается того, каким образом в сказку угодила она… Знайте же, ваше величество, мы явились в Королевство, дабы стать Спутниками вашего сына, но мы пришли из разных мест и не в одно и то же время.

— Но ведь я похоронил ее! — воскликнул король. — Седрик тому свидетель, он видел, как ее опустили в могилу!

— Но кто скажет, что вы увидите теперь, если разроете ее могилу? Поэтому лучше бы ее не разрывать, — вздохнул Кособокий. — Более того, кто может сказать, как это случилось, что вашему сыну удалось отведать Вина Богов? Ведь по идее, это не должно было случиться. Если в такой сказке, которая творится у вас на глазах, ничто не может происходить просто так, без смысла, стало быть, в этом и есть смысл. И с какой стати вам думать, что случившееся с принцем произошло ради вашего или его блага? Да и ради чьего-либо блага вообще?

Наступят времена, когда из мира почти уйдет магия, и тогда с вампирами можно будет разделаться с помощью скрещенных палочек или освященной воды, когда обо всем, о чем мы с вами говорим сейчас, можно будет преспокойно рассуждать как при свете дня, так и в кромешной тьме, без опасений навлечь на себя пришествие темных сил. Тогда мудрецы станут спорить о том, почему вообще в мире существуют боль и страдания, и они изрекут множество глупых мыслей, но и немало мудрых. Но разве нам достаточно сказать: «Вот так случилось несчастье», — и этим ограничиться? Ведь пока мы не принадлежим древности, мы не принадлежим и тем временам, когда утрачен смысл жизни, и временам, когда даже сказки утратили смысл.

Мы явились из разных мест, чтобы стать Спутниками принца, но не все из нас стали Спутниками по одной и той же причине. Не спрашивайте меня, почему я выбрал этот путь. Я этого не знаю. Не спрашивайте меня о Психее, потому что если я скажу вам об этом, у меня от боли разорвется сердце. Не спрашивайте меня о Голиасе и Мортис, потому что какие бы цели они ни преследовали, они их уже достигли и ушли из жизни. Только поймите: они совсем не обязательно таковы, какими вы их себе представляете. Они могли бы действовать ради чьего-либо блага, но могли и не делать этого.

Так давайте же теперь отрубим ее голову, и набьем ее рот чесноком, и избавимся от нее, как подобает. Ибо, кем бы она ни была на самом деле, носила ли Мортис обличье вашей покойной королевы, или королева воистину вернулась, восстав из мертвых, а быть может, они обе являли собой отражение какого-то третьего существа, — эта женщина умерла, как вампирша, и ради спасения Королевства мы должны позаботиться о том, чтобы она сюда больше не возвратилась.

— Ты искренне печешься о благе Аматуса, — заметил Седрик, шагнув к Кособокому и намереваясь помочь ему. — Трудно ожидать такого поведения от человека, который не желал бы принцу добра.

Король Бонифаций отошел к балконной двери, приоткрыл одну створку и в задумчивости уставился на усыпанное звездами небо. Ни начальник стражи, ни премьер-министр не осмелились окликнуть короля и позвать, чтобы он присоединился к ним.

— Не могу утверждать, что я не желаю принцу добра. У меня есть долг, и я обязан ему следовать. Но ведь вы знаете: когда он был маленький, он часто пугался меня. Я слышал, как вы говорили, сердясь на меня за то, что я мучил какую-нибудь тварь перед тем, как прикончить ее, что надеетесь на то, что принц Аматус не переймет у меня такую жестокость.

Седрик ухватил Мортис — или королеву — за волосы и, приподняв ее голову, запрокинул, чтобы открыть шею для удара Кособокого.

— Не знал, что ты это слышал, — несколько смущенно проговорил Седрик. — Надеюсь, это вас не обидело? Не задело ваши чувства?

— Мне неведомы чувства, которые могли бы быть задеты такими высказываниями, — отозвался Кособокий и вытащил из-за спины огромный топор. Седрик еще сильнее потянул голову за волосы и закрыл лицо полой плаща — он ждал, что кровь брызнет фонтаном.

Но крови не оказалось. Топор со свистом рассек воздух, руки премьер-министра напряглись, но тут же обмякли. Он открыл глаза. В его руках была голова, которую он по-прежнему держал за волосы. Седрик обернулся, чтобы взять чеснок…

И тут все они вскрикнули — даже Кособокий, потому что тело, из которого не вытекло ни капли крови, кроме той, что хлынула из раны, произведенной забитой в грудь вампирши осиновым колом, и уже запеклась, стало съеживаться и морщиться, словно яблоко под жарким солнцем, но гораздо быстрее. Вскоре на кровати лежала мумия. Премьер-министр задохнулся от изумления: и голова, которую он держал за волосы, тоже на глазах старилась, сохла и через пару мгновений рассыпалась в прах у его ног, а в его руках остался только пучок волос.

— Что ж, — проговорил Кособокий после долгого молчания. — Полагаю, нам придется завернуть в простыню все, что от нее осталось, а этот прах смести с пола и потом все вместе сжечь в камине. Надо будет извиниться перед леди Каллиопой за то, что пришлось сжечь ее простыню.

Так они и сделали — быстро и без разговоров. Когда в камине уже догорали последние пригоршни праха, Кособокий встал, молча взял короля Бонифация под руку, и они вместе вышли из спальни Каллиопы.

Седрик не пошел за ними, но на следующий день путем тайных допросов выяснил, что многие горожане, засидевшиеся за работой допоздна или начавшие трудиться рано поутру — молочники, зеленщики, шлюхи, пьяницы, поэты и прочие, — видели, как король и начальник стражи шли вдвоем по темному городу и разговаривали. Порой головы их склонялись друг к другу, и король смеялся так, словно они с начальником стражи были старыми добрыми товарищами, а случалось, они отворачивались друг от друга и говорили, поджав губы, будто еле переносили общество друг друга. Однако о чем они разговаривали — этого никто не слышал.

Так что, увы, что за слова сказали они друг другу в ту ночь и почему вернулись в замок только тогда, когда лучи рассветного солнца позолотили верхушки башен, должно остаться за пределами сказки.