Вилка преткновения

Глава 1

В том, что сыр-бор начался с кражи, не было решительно ничего странного. Как минимум половина историй, обсасываемых в кабаках Большого Шанхая и обрастающих в процессе обсасывания невероятным количеством очевидцев и подробностей, начиналась именно так. На Большом Шанхае кража вообще числилась чем-то вроде национального вида спорта — если, конечно, населяющий планетоид разномастный сброд можно было считать нацией. Воровали здесь много, с размахом и удовольствием. И если собственник желал и дальше оставаться таковым, ему следовало развивать зоркость глаз, чуткость ушей, да ещё и отрастить преизрядную чуйку задницы. Для комплекта.

Необычными были предмет кражи — простая столовая вилка — и личность вора. Собственно, по части личности могли возникнуть некоторые сомнения… личность-то предполагает, хотя бы в теории, наличие лица. Но Маурисио, кот Тётушки Нэнси, совершенно искренне считал, что если двуногая лингвистика не изобрела слово «мордость» для тех, у кого лица нет, зато есть морда, то это проблемы лингвистики, а уж никак не самого Маурисио. Более того. Маурисио без тени сомнения полагал себя хозяином одного из самых известных на Шанхае «семейных» кабаков. И вёл себя соответственно.

В частности, если ему что-то было НАДО, он это «что-то» брал, не утруждая себя соблюдением придуманных людьми приличий. Как следствие, вилки — любимая добыча Маурисио — подчинялись в заведении приливам и отливам. Отлив означал, что количество вилок уменьшилось до критического, и вздыхающая Тётушка в очередной раз заказывала пару дюжин. Потом где-нибудь в укромном уголке (каждый раз новом) обнаруживалась одна из заначек Маурисио, и тогда наступал прилив. Ненадолго, разумеется, ведь приливов без отливов не бывает.

Иногда, в знак особого расположения, Маурисио дарил вилку кому-то из особо симпатичных ему постояльцев. Подарок обыкновенно обнаруживался на сиденье кресла (вариант лайт) или под одеялом. Одаренный ругался, даритель благоразумно отсиживался под стойкой, вилка возвращалась в распоряжение Тётушки, а потом снова исчезала. Так и жили.

Впрочем, сегодня Маурисио отличился по полной программе. Одно дело — стянуть вилку из мойки, сушки или одной из расставленных на столах огромных кружек. Это-то дело привычное, никто бы и не почесался. Но непосредственно из тарелки обедающего клиента… Нет, и такое случалось, кто здесь хозяин, в конце-то концов? Но в этот раз Маурисио неправильно выбрал объект. Во-первых, объект разорался. На ровном месте — с точки зрения Маурисио. Во-вторых же, объект, здоровенный детина с ассиметричным лицом, попытался пнуть кота. Не преуспел, конечно, ибо Маурисио, несмотря на свои габариты, отличался исключительным проворством. Но сам факт!

Маурисио взвыл и удрал на стойку — как был, с вилкой в зубах. Объект разорался ещё пуще… но тут же несколько поутих. Потому что Тётушка, не говоря дурного слова, выложила на стойку, между парой пивных стаканов и гордым добытчиком, предмет, состоящий в близком родстве с бейсбольной битой. С Тётушкой Нэнси шутки плохи, это знала вся терраса Цельсий, да, пожалуй, не только она одна. Поэтому объект выругался ещё раз — в четверть голоса — и сел. На пол. Стула на месте не оказалось.

Взбешенный, Олаф Густафсон вскочил на ноги, развернулся — и, как на стену, наткнулся на презрительный взгляд, принадлежавший явной сестре паршивого воришки. Те же глаза почти без белков — разноцветные, ишь ты! Те же вертикальные зрачки. Те же стрелки от углов глаз к вискам. Будь её волосы не рыжими, а серыми — вообще одно лицо. Или морда. Правая рука «сестры кота» лежала на спинке стула, выдернутого из-под задницы Густафсона.

— В этом заведении кошек не обижают! — шевельнулись плотно сжатые до того губы.

Некоторые привычки с практикой развиваются до уровня инстинктов, и практики на Большом Шанхае хватало. Поэтому перчатка, молниеносно выхваченная из кармана короткой куртки, полетела на пол перед девицей ещё до того, как Олаф успел пораскинуть мозгами. А пораскинуть следовало.

Пара рукоятей клинков за плечами? Ну, это могло быть и блефом, сам Олаф не раз, не два и не двадцать пёр напролом, имея на руках жалкую пару троек. Взгляд? То, что он поначалу принял за презрение, было, похоже, чем-то другим. На скорую руку покопавшись в не слишком привычных к таким экзерсисам извилинах, Олаф вытащил на свет Божий слово «безмятежность». Именно она лилась на него сейчас из еле заметно прищуренных глаз, растекаясь вокруг их столика и уверенно поднимаясь к груди и дальше, к горлу. И всё же насторожило его не это. А что?

Ботинки, понял Олаф в тот момент, когда девица, поленившись, должно быть, нагибаться, ловко подбила мыском одного из них брошенную перчатку. Дешёвые, порядком потрёпанные армейские ботинки, давно и привычно обмятые по этим конкретным ногам. А ещё волосы. Воронье гнездо, венчающее откровенно кошачью физиономию, имело в своей основе — он не мог ошибиться! — армейскую же стрижку, начавшую уже отрастать, но не приведенную пока к штатскому знаменателю.

Молчать и дальше было нельзя.

— Что, правил не знаешь? — гаркнул Олаф. — Выбирай оружие! Любое, хоть вилки, если после этого паразита тут найдётся пара свободных!

— Вилки? — негромко, но очень отчётливо переспросила рыжая. — Нет, вилки не годятся. Вилкой я владею не слишком уверенно.

— У неё лапки! — жизнерадостно бросил один из сотрапезников Густафсона, и обеденный зал взорвался хохотом и подначками.

Рыжая не смеялась.

— Видишь ли, — размеренно начала она, когда шум немного стих, — клинком я могу тебя убить только намеренно. А вилкой и случайно может выйти. Говорю же: неуверенно владею.

На соседние столики упала тишина, быстро распространившаяся до самой стойки, за которой ухмылялась явно расслабившаяся Тётушка.

— Да ты хоть знаешь, кто я⁈ — накопившееся бешенство нашло себе выход в медвежьем рёве, но девица не дрогнула. И с ответом, слегка грассируя, не замедлилась:

— Мастер абордажа.

А вот это было уже интересно.

— Почему?

— «Рубаку» я вижу. Скандийца — слышу. Любой шкип, которому посчастливилось заполучить в экипаж «рубаку» со Скандии, ставит его в первую волну абордажа, на пролом обороны. Но ты до сих пор жив. Значит — мастер.

Оставив в стороне довольно насущный вопрос — когда это она успела увидеть «рубаку», он же почти не двигался? — Густафсон буркнул через плечо:

— А ну-ка, расчистите нам место! — и в зале началось бодрое шевеление.

Все столы и стулья здесь были снабжены, именно на такой случай, выдвижными роликами, так что площадка для поединка образовалась очень быстро. Девица отошла к стойке и, заметно рисуясь, положила на неё, под охрану гордого оказанным доверием Маурисио, клинок, предназначенный для левой руки. Густафсон только зубами скрипнул: ему оказывали демонстративное снисхождение. И все, все это видели! Ну, рыжая, держись!

Самым смешным было то, что ни убивать, ни даже калечить наглую мокрохвостку Олафу не хотелось. Грех это — портить такое неординарное творение Господа. Но проучить-то надо!

Поэтому, когда девчонка вернулась к подготовленной площадке, а Тётушка Нэнси звучно бухнула о стойку своим грозным оружием, Густафсон ринулся в бой. Ринулся — и понял, что дело-то кисло…

Время в схватке всегда растягивалось для него. Противники, соратники, он сам — все двигались, словно в киселе. Но эта… для этой киселя не то, чтобы вовсе не существовало, просто он был существенно жиже, чем для Олафа. Она атаковала из низкой позиции, практически невозможной для человеческих суставов, плясала вокруг него то ли халлинг, то ли даже джигу, могла сделать всё и быстро, но почему-то не делала. Прощупывала, находила слабые места, но не била в них, легко уходя от контратак. Новичок, понял Олаф. Новичок, продающий себя, демонстрирующий товар лицом. Это было понятно и, отчасти, привычно, но использование реального мастера абордажа в качестве демонстрационной модели не лезло ни в какие ворота. Густафсон начал горячиться, попытался взвинтить темп, насел так, как из всего экипажа «Скрюченного домишки» мог только он… И внезапно обнаружил, что его правая рука пуста, а в кадык упирается, почти — но только почти! — прокалывая кожу, острие спаты девчонки. Кисель исчез.

— Вопрос закрыт? — деловито поинтересовалась рыжая, нимало не запыхавшись.

— Закрыт, — кивать Олаф опасался, ибо слишком хорошо знал цену голубоватому отсвету на лезвии, приставленном к его беззащитному горлу.

— Тогда вопрос у меня, — нахмурилась девчонка, привычно отправляя клинок за левое плечо, и неожиданно рыкнула: — Ты за каким хреном лезешь в ближний бой?

Спрошено было тоном, которого Олаф Густафсон не слышал уже очень давно. Так разговаривал с желторотиками сержант-инструктор в давно оставленной позади учебке. И это был ещё «милостивый» вариант. В том, что рыжая способна и на «грозный», Олаф теперь не сомневался. Однако ответить не успел, потому что девица, молнией метнувшаяся к стойке за вторым клинком, вернулась и продолжила на полтона ниже:

— Ты выше меня, у тебя шире плечи, длиннее руки. Ты можешь достать меня с расстояния, на котором я тебе не сделаю вообще ничего. Так разрывай дистанцию, в чем проблема?

— Ага… разрывай! — проворчал Густафсон, заметно приободрившийся после того, как смертоносная сталь убралась от горла. — Это здесь что хочешь, то и делай, а в коридоре корабля?

— Сложно, — согласилась рыжая. — Но можно. Жаль, тут нет коридора, а то я бы показала тебе, как.

— Коридор есть в зале Риверы, — подчёркнуто уважительно подал голос Пакстон, который после своей сентенции о «лапках» предпочёл помалкивать. Должно быть, прикинул то ли хрен к носу, то ли просто свои шансы в поединке с «танцором». Не дурак, чего нет — того нет. Просто трепло.

— В зале Риверы? — приподняла брови девчонка. — А это где?

— Да здесь же, на Цельсии. Минут двадцать ходу. Что, правда, покажешь?

— Не вопрос. Пошли.

— Хороший инструктор стоит хороших денег, — назидательно пропела от стойки Тетушка. Бита словно испарилось, перед ней опять были только стаканы и прижимающий лапой вилку кот.

— А я… — Густафсон соображал очень быстро. — А я научу тебя уверенно владеть вилкой. Если мне её вернут. Вернёшь, полосатый? — повернулся он к Маурисио. И неожиданно для себя самого добавил: — Пожалуйста!