Видение Леонодеца

Стоит на четырёх колёсах троллейбус; колёса крутятся, и потому троллейбус как бы едет, а в его салоне-животе второй час гуляет волосами по голове Мэн Борисович, напевая Марш Нахимовцев композитора Соловьёва-Седого. За кадром стоит Александр Сергеевич Шурик и думает о Мэне. Мэн икает и со стен троллейбуса осыпаются сраженные видьядхары, ракшасы и тараканы.

На этом месте я, автор, перехожу (уже перешёл) из настоящего времени в прошедшее. Мэн воскликнул: «Что свеча перед солнцем?!» И раздавил таракана, решив, что присущи ему все качества, необходимые послу. И он посол. Александр за кадром усмехнулся, Мэна передёрнуло и отбросило в угол… А то и мухи со стен попадают…

В середине Улицы Имени росла старая троллейбусная остановка, источающая весной запах парфюмерного дезодоранта «Октава» и поющая стуком шпилек. Александр уловил знакомый звук и попытался ворваться в кадр, но там уже был мэн. Троллейбус остановился поздороваться с остановкой, губы его дверей открылись, и Мэн степенно сполз на тёплый и размякший от весеннего солнца асфальт.

«Здравствуйте», — сказали каблучки.

«Да, это — я», — гордо заявил Мэн Борисович.

«Подумаешь…» — фыркнули каблучки.

«Да и ладно», — Мэн пошёл прочь от остановки.

«Дурак», — подумал Шурик за кадром.

«Ну, и что», — ответил Мэн Борисович и сплюнул в проходящего мимо голубя.

«Сука!» — подумал голубь и умер — на радость исхудавшей нищей кошке, сидевшей тут же рядом.

Справа осторожно вошёл в кадр он. Он, как всегда, вяжет лыко, и вязальные спицы цепляются за локти безликих статистов-прохожих. Прохожие одинаково извиняются и возносятся. Или возгоняются. После сухой возгонки от статистов-прохожих остаётся добрая сотня всяких вредных веществ, которые въедаются в лыко, отчего оное становится особо притягательным и даже Всепривлекающим. Оно привлекает новую партию статистов, и так вечно.

Именно в этот момент (вечно) чуть не произошло несчастье: Александр за кадром, подобно брахману Кале, погрузился, как аристократ, и, теряя личность и превращаясь в статиста, потянулся к Лыку-Всепривлекающему. Его тонкая часть уже показалась из-за кадра и стала на пороге, попираемом цветочными ногами, но (и как вовремя!) настало время менять спицы. Держащий спицы перестал вязать. «Ой!» — воскликнула вернувшаяся к Александру личность. «Двое в кадре…» — в ужасе прошептал Мэн Борисович и бросил в Александра спицу, но тот — не прошло и кальпы — скрылся за кадром.

Статисты принесли новые спицы. Мэн вновь стал Держащим и Вяжущим. «Что свеча перед солнцем»? А что солнце перед свечой?

— В человеке всё должно быть прекрасно. — А я кто?

Слишком много последнее время говорят о людях. Одни их ругают, другие хвалат. Я решил убедиться в их намерениях лично и отправился к самому знаменитому из них, дабы обо всём его расспросить.

Он встретил меня на пороге своего дома, будучи одетым в простую одежду и берет. Сколько ни протягивал я ему правую руку, сколько ни кланялся, ни один член, ни одна чёрточка его лица не пошевелилась; лишь глаза выражали неописуемую радость встрече со мной.

— Здравствуй, — сказал я, — все говорят, что вы, люди, ведёте себя не по-божески. В то же время говорят, что вы вполне добры. Как это совместить?

— Вы… Хотя, Вас, вероятно, удивит, что я обращаюсь к Вам так, будто бы Вы не один, но в этом моём обращении не содержится никакого обобщения. Я называю конкретно Вас — Вас, стоящего передо мной. У этого есть свои причины. Дело в том, что нас, людей, очень много, и каждый представляет Вас по-своему. Периодически кто-нибудь из нас берёт пергамент, глиняную дощечку или бумагу и начинает писать. О Вас, о Сотворении, о жизни и т. д. И хотя в основном все писания одинаковы, в деталях они очень разнятся; поэтому некоторые уже считают, что Вас несколько, и даже убивают друг друга, силясь доказать, что ИХ ВЫ и то, как _они_ Вас называют, правильней. Причём делается это всё под знаменем какого-нибудь из придуманных нами Ваших имён.

— Но неужели, — удивился я, — для людей так важно, как меня называть, что это доводит до убийства? Если это верно, то я могу прийти сам и сообщить всем своё имя.

— Не стоит делать этого. Ваш приход останется незамеченным. Ведь большинству из нас абсолютно всё равно, какой Вы и как Вас зовут (т. е. — как Вас следует называть). Мы решаем сугубо свои проблемы, забыв о Вас и помня лишь о противоречиях, связанных с Вами как о своеобразной козырной карте в наших играх. Мы азартны; лишив нас столь сильного повода для споров, Вы отнимите у нас смысл жизни.

— Вы знаете смысл своей жизни?

— Нет, но мы выдумываем его для себя и готовы защищать свою точку зрения.

— От себя же?

— Да. И от Вас тоже.

Мэн сидел у Шурика за кадром. Они пили чай и удивлялись тому, что говорил этот человек.

А человек тем временем продолжал:

— Когда Вы подошли, Вы старались вызвать меня на какие-то внешние знауи внимания, и я, конечно, мог бы произвести какой-либо жест, но не счёл нужным это делать, ибо движение любой части тела столь условно и ограничено, что не стоит того смысла, который я захотел бы в него вложить. Посему я предпочёл остаться неподвижным.

За кадром трещал паркет: Мэн и Александр валялись. Да-с! Они просто уже знали, что будет дальше.

В кадр вошла женщина. Человек не смог остаться неподвижным. Та часть тела, которая при появлении женщины радостно взмыла к солнцу, не контролируется своим носителем — ей командуют из-за кадра, а там ребята весёлые.

Жму руку. Пейте чай. Что приветствие перед эрекцией?

Россия, как всегда, переживала революционный подъём. Верхи опять не могли, низы рвали и метали. Жизнь текла привычно, спокойно и масштабно. Мэн Борисович стоял на постаменте и обозревал. Статисты ходили.

Прохладным вечером Мэн Борисович ехал в троллейбусе. Казалось, что он проехал мимо всех дверей на свете, но это было не так: ведь в троллейбусе тоже есть двери, и он не может проехать мимо собственных дверей.

…Важный лакей одёрнул расшитую золотом ливрею и, набрав предварительно побольше воздуха, выпалил:

— Его Святейшее, Непогрешимейшее и Равнейшее Величество Интернационал Третий, великия и малыя народы всея Вселенной Вождь и Председатель!

Все встали. В залу полькой-бабочкой впорхнул Интернационал…

— Быдло! Народ — быдло! Быдло! Народ — быдло!.. — раздалось…

«Нет, — подумал Мэн Борисович, — Эту дверь я проеду».

Из-за кадра послышалось:

— Шумел камыш, деревья гннэлссь…

В глазах Мэна загорелись чёртики предвкушения. В окне троллейбуса загорелась вывеска «Вино-Водка». Мэн сунул руку в карман. Ручной таракан Васька ласково тяпнул его за палец. Из кармана выскочил сквознячок и запрыгал по троллейбусу. Чёртики погасли.

Он достал из сумки книгу «Хороший учебник простой физики» и нехотя раскрыл её в середине. Глава называлась «Динамика материальной щёчки». Мэн сразу представил себе щёчку, тёплую, розовенькую, просящую прикосновения его губ, но никакая сила воображения не заставила щёчку стать материальной. Мэн продолжил чтение: «Существуют такие инерциальные системы отсчёта, которых никто не видел…» Мэн запнулся. Видьядхары невидимым кольцом окружили его голову. «А ведь правда! Существуют!» И троллейбус проехал мимо собственных дверей. Это не правда, это было.

Грустный Мэн Борисович тихо шёл, уставившись на полосу, вырезанную из неба троллейбусными проводами. Нет ничего хуже исполнения желаний: когда исполняются желания, умирают надежды. Мэну было плохо. Мириады водяных капелек набросились на него. Туман. Зябко. Ничего не бывает лучше исполнения желаний: когда исполняются желания, умирает неуверенность.

Так ли?

Мэн пожелал, чтобы его желания не исполнялись. Он надеялся, что желание его исполнится. Ему было жалко своих надежд. Он любил свою неуверенность, он не был уверен, что она исчезнет…

Право решить, к чему это всё привело или могло бы привести, я оставляю за писателем. Машины от таких задач стреляются.

…Провода уходят за кадр. Мэн Борисович остаётся. Герой обязан быть в кадре. Он боится бесконечности. Я ея не боюсь…

1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17… Она мне надоедает. Как радио.

Мэн Борисович увидел на асфальте лужи. В них отражалось солнце. Ничего удивительного в этих лужах не было.

Видение Леонодеца. 3 и 4

Мэн сидит на троллейбусной остановке, глаза его плотно закрыты, он смотрит на луну, она заполняет его собой как правдой, он видит, как…

…Деянира нервно ходит по комнате. За ней по пятам следует услужливый Лихас.

— Хозяйка, не гневайся. Геракл большой, сильный, его вам на двоих хватит с лихвой.

— Я на Иолу злиться не могу. Она не по своей воле здесь. Но муж… Экий, всё же…

— Хозяйка!..

— Уйди! Дай горю мне предаться. Иолу отведи в её покои.

— Всё. Ухожу.

— Ушёл… Есть средство у меня развратника от девушки отвадить… Я помню Несс (паромом он работал) переносил меня чрез реку к любимому Гераклу и рукою схватил меж ног меня и грудь стал целовать, кентавр грубый… Геракл, в гневе от этой дерзости, стрелой его сразил, которой и бога можно уничтожить… Несс обмяк и начал вдруг синеть, и мясо от pyx его кусками отпадало, и кровь бурлила, крася реку в киноварь, и он, кентавр, умирая, шепнул мне: «Кровь мою возьми и пропитай ей паллиат или хитон. Коль буде изменять тебе Геракл, накинь одежду эту на него, и он влюблён в тебя, как мальчик юный, станет…» Я к венам рвущимся горшочек подставляла, и кровь, окрашенная ядом лирнейской гидры, наполняла его, не свёртываясь, только остывая. Несс умирал спокойно, глаз его, моргая удивлённо, в воду выпал и рыбу распугал… его копыта слоились, покрываясь всякой скверной, из рыжей бороды полезли черви, из яда гидры самозародившись… Держалась за скелет его руки я, чтоб по течению не унесло меня. Тут подошёл Геракл и, нежно взяв меня, понёс на берег…

Кровью я хитон красивый пропитала и хранила, от солнца сберегая и от глаз Геракла. И вот теперь мне пригодится он. Гераклу я его пошлю в подарок в честь победы над городом Еврита и пленения Иолы. Пусть наденет он сей праздничный хитон, который его приворожит ко мне…

Эй! Лихас!

— Здесь, хозяйка, я.

— Снеси одежду праздничную эту, мной сотканную (как там, y Софокла?), Гераклу, но смотри, никто чтоб сей хитон до мужа моего не надевал. Ты понял всё?

— Да, понял, Деянира.

— Вот. Исполняй.

— Пошёл уже…

— Постой! Он весь в пыли… Ты позови раба, чтоб пыль смахнул. Тогда уже неси.

— Эй! Раб!

Уходит за рабом.

— А я пойду вздремну.

Уходит тоже. Иола входит.

— Ой! Какой хито-он! Какие бypо-чёрные разводы! Ой, где зеркало? Померяю скорей!

И к зеркалу бросается бедняжка, надев хитон, Герклу предназначен который. Иола, дочь Еврита, что творишь ты?! Хитон ея окутал и любовью безумной к Деянире, жене Геракла первой, пропитал мгновенно. о! Бедная Иола!.. Деянира!.. Ох, бедный муж Геракл!.. Что ждёт тебя! Каб знал ты раньше это…

Иола бросилась в покои Деяниры:

— Любимая! Тебя прекрасней нет на свете целом! Иди скорей ко мне! Иди! Иди же…

— Гх… Гх… Э-э… Что с тобой, девИца? Несёшь ты глупость дикую безмерно. Геракл прислал тебя второй женой своею. веди ж себя пристойно…

— Де-я-ни-pа! В объятья мне пади, прильни губами к губам моим, к щекам ли, как захочешь… Умру, коль не почувствую тебя, твоё тепло всем телом…

— Дочь Еврита! Да ты в уме ли? Я ж, гхм… того же пола… пусти меня! Пусти!.. О-о-ох…

— Деянира… — блаженно прошептала дочь Еврита, к соскам жены Геракла припадая. Та же, устав сопротивляться и смирившись, по голове Иолу гладить стала…

И тут вошёл Геракл. Поражённый, упал он тут и умер. Отомстил так убийце своему кентавр Несс…

…Луна зашла за тучу. Мэн Борисович проснулся. Что солнце перед луной?

Мэн Борисович проснулся. Камера всё ещё закреплена на прежнем месте, но настала пора менять декорации. Мир покатился, и Мэн Борисович, оказавшись в зените, упал головой в Лету. В Лете было тепло и сыро. Мэн стал наблюдать за радужными рыбками, которые в свою очередь удивлённо уставились на него, но мир продолжал вертеться, и, вновь оказавшись в зените, помокревший Мэн Борисович опять куда-то вывалился.

Там (где-то) горели свечи, стояли дубовые столы, среди которых сновали краснощекие девицы, разносящие большие глиняные кружки с пивом и огромные куски великолепно пахнущей телятины. В углу сидел Вольфганг Амадей Моцарт. Перед ним стояла пустая бутыль из-под самогона. В руках он держал треснувшую в нескольких местах деревенскую долблёную скрипку. Моцарт третий час подряд брал первую ноту Турецкаго Марша, но — бесполезно — турки не двигались. «Моц-Арт», — мелькнуло в мозгу у Мэна. Он заказал пива и подсел к Моцарту. «Христа жалко, — сказал пьяный Моцарт, — болно Ему…» Мир перевернулся в глазах композитора, и Христос, вниз головой, вместе с крестом рухнул на небо. «Нy надо же, — вздохнул Моцарт, упал». Он взял другую ноту, третью… Турки радостно задвигались и захватили Византийскую Империю. «Крутится-вертится шар голубой…» — пропел Мэн Борисович. И добавил: «Пал Второй Рим, а вы ржёте». В салун вошёл Эн с ножовкой в руках и распилил струны. «Ну её к чёрту эту работу!» — возопил Эн. Моцарт не знал, что такое работа, но очень огорчился, упал и ударился головой о ножку стула. Ему понравилось, и он остался там навсегда, а Эн скорбел по византийской империи и целовал и облизывал перепиленные струны, которые сами по себе играли реквием.

Мэну было очень интересно узнать, чем закончится История, но (Весь мир есть бесконечный круговорот, бессмысленная повторяемость одних и тех же явлений) пришла его очередь падать…

И вот, он снова сидит на троллейбусе остановки и слышит грохот (это упал шурик за кадром):

…нет!….я…..перед… (нрзб)