Ветра зимы

Покинутый (Эйрон I) [8]

В чреве китовом всегда царила полночь. Немые отняли у него плащ, обувь и набедренную повязку — вместо одежды узнику остались собственные волосы, цепи да парша на коже. Ноги ему окатывало соленой водой каждый раз, когда в темницу набегал прилив — она доходила узнику до промежности, чтобы отхлынуть, когда прилив уходил. Ноги распухли и размякли, став огромными и бесформенными, как окорока. Узник знал, что он в какой-то темнице, но понятия не имел, где она и сколько он здесь.

До этого узилища было другое, а между ними корабль — «Молчаливая». В ночь, когда его перевозили с места на место, узник увидел, как в черновинном море ухмыляется луна, похожая на Эурона. В темноте к узнику приплывали крысы — они кусали его во сне, заставляя кричать и метаться. В бороде и волосах кишмя кишели вши и черви — он чувствовал, как они ползают по волосам и как нестерпимо чешутся укусы. Цепи коротки — руку не поднимешь, не почешешься. Оковы, что держали его у стены, были старые, ржавые, они впивались в лодыжки и запястья. Когда нахлынувший прилив целовал их, в раны попадала соль, заставляя узника охать от боли.

Потом он забывался, и его поглощала темнота, а затем приходил сон: Урри и скрежет ржавых дверных петель. В этом сыром мирке если и бывал свет, то только от фонарей, с которыми приходили гости, да и то бывало так редко, что от света у узника начинали болеть глаза. Кто-то безымянный с неприязненным лицом приносил ему пищу: немного говядины, жесткой, как кровельная дранка, хлеб, кишащий долгоносиками, склизлую и вонючую рыбу. Эйрон Мокроголовый съедал все, что ему давали, и желал еще — впрочем, нередко бывало и так, что его тут же рвало обедом. Тот, кто носил ему пищу, был смуглокож, угрюм и нем. Язык ему вырвали, без сомнений — так поступал Эурон. Свет уходил вместе с немым, и вновь мир узника заполняла сырая тьма, пахнущая солью, плесенью и калом.

Иногда к нему приходил и сам Эурон. Мокроголовый просыпался от какого-то сна и видел, что над ним стоит брат с фонарем в руке. Однажды на борту «Молчаливой» тот повесил фонарь на брус и налил им обоим по чаше вина.

— Выпьем, брат, — сказал он.

Той ночью на Вороньем Глазе были рубаха из железных чешуек и плащ из кроваво-красного шелка. Нашлепка на глазу из красной кожи, губы синие.

— Почему я здесь? — прохрипел ему Эйрон Мокроголовый. Губы у него запеклись, голос осип. — Куда плывем?

— На юг. Воевать. Грабить. За драконами.

«Безумие».

— Мое место на островах.

— Твое место будет там, где я скажу. Я твой король.

— Чего ты от меня хочешь?

— А что у тебя есть такого, чего у меня раньше не было? — улыбнулся Эурон. — Я оставил острова старому Эрику Айронмейкеру, а верности ради отдал ему руку нашей милой Аши. Вот чего я тебе не позволю, так это проповедовать против моей власти — оттого и взял с собой.

— Отпусти меня. Так повелевает бог.

— Пей. Так повелевает король.

Вороний Глаз ухватил жреца за спутанные черные волосы, оттянул ему голову назад и приставил к губам винную чашу — но то, что текло Эйрону в глотку, не было вином. Это что-то было густыми и вязким, со вкусом, который, казалось, менялся с каждым глотком: то оно горькое, то кислое, то сладкое. Когда Эйрон попытался сплюнуть, брат прихватил его покрепче и влил в горло еще больше жидкости.

— Пей, жрец. Глотай. Вино колдунов слаще вашей морской воды, в нем больше истины, чем во всех богах на свете.

— Будь ты проклят, — сказал Мокроголовый, когда чаша опустела.

Жидкость стекала к него по подбородку и в длинную бороду.

— Кабы я оставлял себе каждый проклинавший меня язык — хватило бы языков на плащ.

Эйрон Мокроголовый отхаркнулся и плюнул. Плевок угодил брату в щеку и повис там — сине-черный, блестящий. Вороний Глаз смахнул его с лица указательным пальцем, а затем облизнул палец дочиста.

— Твой бог тебя простит за сегодняшнее. Какой-нибудь бог, по крайней мере.

А потом Мокроголовый спал, обвиснув на цепях, и слышался ему скрип ржавых петель.

— Урри, — вскрикнул он.

«Нет здесь ни петель, ни двери, ни Урри». Брат его Урригон давно мертв — нет, вот же он, стоит рядом. Одна рука почернела и распухла, кишит червями, но это все еще Урри. Все еще мальчик, не старше, чем в день смерти.

— Знаешь, что ждет тебя на дне морском, брат?

— Утонувший Бог, — сказал Мокроголовый, — в подводных чертогах.

Урри покачал головой.

— Черви. Тебя ждут черви, Эйрон.

Он засмеялся, и кожа поползла с лица, и жрец увидел, что это не Урри улыбается ему, а глаз Эурона — второй, спрятанный. Вот он, открыл всему миру глаз, налитый кровью, темный и страшный; весь в чешуе с головы до пят, черной, как оникс; восседает на груде обугленных черепов, у ног пляшут карлики, а позади горит лес.

— Кровавая звезда возвещает конец всему, — объявил он Эйрону Мокроголовому. — Наступают последние дни, когда мир будет сокрушен и переделан, и из могил и гробниц родится новый бог.

Затем Эурон поднял большой рог к губам и подул, и драконы, кракены и сфинксы пришли на его зов и склонялись перед ним.

— Склонись передо мной, брат, — велел Вороний Глаз. — Я твой король. Я твой бог. Склонись передо мной, и я подниму тебя и сделаю своим жрецом.

— Никогда. Ни один безбожник не может сидеть на Морском Троне.

— Да зачем мне этот черный булыжник? Приглядись снова, брат, смотри, на чем я сижу.

Эйрон Мокроголовый присмотрелся: груды черепов не стало. Теперь под Вороньим Глазом был металл. Огромное высокое сиденье из бритвенно острых шипов, лезвий, сломанных мечей, со всех капала кровь.

На самые длинные были наколоты трупы богов. Там была Дева, и Отец, и Мать, и Воин, и Старица, и Кузнец, и даже Неведомый. Они висели бок о бок со всевозможными странными, чужими богами: Великим Пастырем и Черным Козлом, трехглавым Триосом и бледным отроком Баккалоном, Владыкой Света и богом бабочек Наата, и среди них — Утонувший Бог, весь распухший, зеленый, наполовину объеденный крабами, гниющий вместе со всеми остальными, и морская вода капала у него с волос.

Потом Эурон Вороний Глаз снова рассмеялся, и жрец с криком проснулся в утробе «Молчаливой», чувствуя, как моча бежит у него по ноге. «Это был всего лишь сон, видение, порожденное гнусным черным вином».

Вече, где выбирали короля, было последним, что Мокроголовый помнил ясно. Когда капитаны подняли Эурона на плечи, чтобы провозгласить своим королем, жрец ускользнул от них, чтобы найти другого своего брата — Виктариона.

— Кощунства Эурона навлекут на нас всех гнев Утонувшего Бога, — предупреждал он.

Виктарион уперся: мол, это бог возвысил их брата, пусть бог его и низложит.

«Он действовать не будет, — понял жрец. — Действовать должен я».

Вече выбрало Вороньего Глаза королем, но вече состоит из людей, а люди слабы и глупы, падки на золото и ложь. «Я призвал их сюда, к Костям Нагги, в чертог Серого Короля, я собрал их всех вместе, чтобы выбрать короляправедника, но в своем пьяном безумии они согрешили». Теперь он должен уничтожить то, что породил.

— Капитаны и короли провозгласили Эурона королем, но простой народ его свергнет, — пообещал он Виктариону. — Я пойду на Большой Вик, на Харлоу, на Оркмонт, на сам Пайк. В каждом городе и деревне будут услышаны мои слова. Ни один безбожник не может сидеть на Морском Троне.

Расставшись с братом, он искал утешения в море. Несколько старых утопленников захотели следовать за ним, но Эйрон несколькими резкими словами отправил их восвояси. Ему не нужно было ничье общество, кроме бога. На берегу, где на каменистом песке лежали вытащенные на сушу ладьи, он увидел, как черные соленые волны бушуют в белой пене и как разбиваются о щербатую скалу, наполовину погребенную в песке. Вода оказалась ледяной, когда он спустился в море, но Эйрон не вздрогнул от ласк своего бога. Волны накатывались ему на грудь одна за другой, заставляли шататься его, но он шел глубже и глубже, пока водяные стены не начали биться ему о макушку. Вкус соли на губах был слаще любого вина. Он уходил в море, а с берега к нему докатывался дальний гул победных песнопений. Он слышал слабый скрип ладей, оседающих на пляже. Он слышал вой ветра в снастях, грохот волн, барабанный бой богов, призывающих его на битву.

И тогда Утонувший Бог вновь воззвал к нему из морской пучины:

— Эйрон, мой добрый, верный раб, скажи всем железнорожденным, что Вороний Глаз не настоящий король. Морской Трон по праву должен занять…

должен занять… должен занять…

«Не Виктарион». Виктарион предложил себя капитанам, и они отвергли его.

«Не Аша». В глубине души Эйрон всегда любил ее больше всех других детей брата Бейлона. Утонувший Бог благословил ее душой воина и проклял женским естеством. Никогда женщины не правили Железными островами.

«Не надо было ей самой заявлять права на трон, надо было выступить за Виктариона, присоединить к нему своих собственных сторонников».

А ведь еще не поздно, думал Эйрон, съежившись в море. Если Виктарион возьмет Ашу в жены, они смогут править вместе: король и королева. В древние времена на каждом острове было два короля: соленый и каменный.

«Пусть вернется старый закон».

Эйрон Мокроголовый вышел на берег, исполнившись ярой решимости. Он свергнет Эурона, и не мечом или топором, но силой своей веры. Он легко ступал среди камней, и волосы, черные и мокрые, липли к щекам; жрец откинул их назад с глаз, и вот тут-то его и схватили. Немые следили за ним, ждали, крались по следам, по песку и морским брызгам. Ему зажали рот рукой, а затем что-то твердое врезалось в затылок.

В следующий раз, когда Мокроголовый открыл глаза, он был в цепях и в темноте. Потом пришел жар, и вкус крови во рту, когда Эйрон метался в цепях глубоко в утробе «Молчаливой». Более слабый человек пал бы духом, но Эйрон Мокроголовый молился. Он молился, просыпаясь и отходя ко сну, даже в лихорадочном бреду продолжал молиться. «Мой бог испытывает меня. Я должен быть сильным. Я должен быть верным».

Однажды — в другой темнице, что была перед этой — вместо немого слуги пищу ему принесла женщина. Молодая, пышногрудая, красивая, в роскошных одеждах, как леди из зеленых земель. В свете фонаря она показалась Эйрону самым прекрасным зрелищем, которое он когда-либо видел.

— Женщина, — сказал он. — Я божий человек. Вот мой приказ: освободи меня.

— Ах, нельзя, — ответила она. — Но я принесла вам поесть. Кашу с медом.

Она поставила миску на стул рядом и начала кормить узника с ложечки.

— Что это за место? — спросил он, когда рот был свободен от ложки.

— Замок моего лорда-отца на Дубовом Щите.

«Щитовые острова. Тысяча лиг от дома».

— А ты кто такая, дитя?

— Фалия Флауэрс. Внебрачная дочь лорда Хьюэтта. Будущая соленая жена короля Эурона. Родней будем.

Эйрон Мокроголовый поднял на нее глаза, запекшиеся губы запачкались влажной кашей.

— Женщина, — цепи зазвенели, когда он пошевелился. — Беги от него. Он будет тебя мучить. Он тебя убьет.

Гостья засмеялась.

— Глупости! Ничего он такого не сделает. Я его любимая, его леди. Он дарит мне подарки. Столько подарков — шелка, меха и драгоценности. «Тряпки и камни», как он их называет.

«Вороний Глаз не видит проку в таких вещах». Вот одна из особенностей, которые привлекают людей ему на службу. Большинство капитанов забирает себе львиную долю любой добычи, но Эурон не брал для себя почти ничего.

— Он дарит мне любое платье, какое хочу, — радостно трещала девушка. — Мои сестры раньше заставляли меня прислуживать им за столом, а Эурон заставил их самих прислуживать всему залу — голыми. Зачем ему это делать, кроме как из любви ко мне? — она положила руку себе на живот и погладила по ткани платья. — Я подарю ему сыновей. Много сыновей.

— Есть у него уже сыновья. Бастарды и выродки, как сам Эурон говорит.

— Мои сыновья поплывут впереди них — он сам поклялся вашим Утонувшим Богом.

Эйрон оплакивал ее. «Кровавыми слезами», подумал он.

— Я хочу, чтобы ты передала весть моему брату. Не Эурону, а Виктариону, лорду-капитану Железного флота. Знаешь, о ком я?

Фалия отступила на шаг.

— Да, — сказала она. — Только я не смогу передать ему весть, его здесь нет.

Нет. Вот самый жестокий удар.

— Куда же он делся?

— Отплыл на восток, — сказала девушка, — Со всеми своими кораблями. Он привезет в Вестерос драконов. Я буду Эурону соленой женой, но у моего любимого должна быть и каменная жена — королева, чтобы править Вестеросом с ним вместе. Говорят, она самая красивая женщина в мире, и у нее есть драконы. Мы с ней будем близки как сестры.

Эйрон Мокроголовый едва-едва слышал ее. «Виктарион отплыл на восток и сейчас за семью морями — или вовсе мертв». Конечно, Утонувший бог испытывает его. «Вот и урок: не полагаться на людей — сейчас меня может спасти только моя вера».

В ту ночь, когда в темницу нахлынул прилив, узник молился, чтобы вода за ночь поднялась настолько, чтобы положить конец его мучениям. «Я был твоим преданным, верным слугой, — говорил он богу, накренившись в своих цепях. — Вырви меня из рук брата, забери к себе в пучину, посади к себе за стол».

Избавление так и не пришло — пришли немые, которые вынули его из кандалов и протащили по длинной каменной лестнице туда, где в холодном черном море стояла «Молчаливая». А несколько дней спустя, когда ее борта содрогались в объятиях налетевшей бури, Вороний Глаз вновь спустился к узнику с фонарем в руке. На этот раз в другой руке у него был кинжал.

— Все молишься, жрец? Бог тебя оставил.

— Неправда.

— Это я научил тебя молиться, братец, забыл? Я заглядывал к вам в спальню по ночам, когда выпивал лишнего. Вы с Урригоном спали в одних покоях, высоко в Морской башне. Я еще из-за двери слышал, как ты молишься.

Всегда было любопытно, о чем: просишь ли ты бога, чтобы я выбрал тебя, или чтобы прошел мимо?

Эурон прижал нож к горлу Эйрона.

— Молись мне. Умоляй, чтобы я прекратил твои страдания, и я так и сделаю.

— Даже ты не посмел бы, — сказал Мокроголовый. — Я твой брат. Никто так не проклят богом, как братоубийца.

— И все же на мне корона, а на тебе кандалы. Как же твой Утонувший Бог дал мне убить троих братьев?

Эйрон только и мог, что таращиться на него.

— Троих?

— Ну, если считать и единокровных тоже. Помнишь малыша Робина?

Бедняжка. Помнишь, какая у него была большая голова, какая мягкая? Все, что он мог делать — хныкать и ходить под себя. Он был моим вторым.

Первым был Харлон. Достаточно было зажать ему нос и подержать. Из-за серой хвори рот у него закаменел, так что и кричать он не мог. Помню, как у Харлона горели глаза, когда он умирал. Он проклял меня — взглядом. Когда из Харлона вышла вся жизнь, я вышел к морю, помочился в воду и позвал бога — пусть он меня покарает. Никто меня не покарал. А третьим был Бейлон, но ты это и сам знаешь. Сам я этого сделать не мог, но это моя рука столкнула его с моста.

Вороний Глаз чуть придавил кинжал к коже, и Эйрон почувствовал, как по шее у него течет кровь.

— Раз уж твой Утонувший Бог не покарал меня за убийство трех братьев, станет ли он утруждать себя ради четвертого? Потому что ты его жрец?

Он отступил на шаг и убрал кинжал.

— Нет. Не буду я убивать тебя сегодня, святой человек со святой кровью.

Мне, может, эта кровь пригодится… потом. Пока что приговариваю тебя жить.

«Святой человек со святой кровью, — подумал Эйрон, пока его брат забирался на палубу. — Он глумится надо мной и над богом. Братоубийца.

Богохульник. Демон в человечьей шкуре».

В ту ночь он молился о смерти своего брата.

В этой второй темнице начали появляться и другие служители веры, чтобы разделить с Эйроном мучения. Трое носили облачения септонов с зеленых земель, а еще один — красные одежды жреца Рглора. В этом последнем едва можно было узнать человека. Обе руки у него были сожжены до костей, лицо — обугленный, испаленный кошмар: над растрескавшимися щеками шевелились слепые глаза, подтекая гноем. Жрец умер уже через несколько часов после того, как его приковали к стене, но немые оставили труп там еще на три дня — дозревать. Наконец привели двух колдунов с Востока: оба белесые, как грибы, но губы лилово-синие, словно болезненный синяк; оба изможденные, оголодавшие — кожа да кости. Один из них был без ног.

Немые подвесили его на стропила.

— Прей, — кричал колдун, раскачиваясь взад и вперед. — Прей, Прей.

Надо думать, так звали демона, которому он поклонялся. «Утонувший Бог хранит меня, — сказал себе жрец. — Он сильнее всех других богов, которым поклонялись колдуны, сильнее, чем их черные чары. Утонувший Бог меня освободит». В моменты ясности Эйрон задавался вопросом, зачем Вороний Глаз собирает священников, и думалось ему, что ответ он знать не захочет.

Виктарион уплыл, и с ним уплыла надежда. Утопленники Эйрона, надо думать, полагали, что Мокроголовый прячется на Старом Вике, или Большом Вике, или на Пайке, и задавались вопросом — когда же он объявится и выступит против короля-безбожника. В горячечном бреду его преследовал Урригон.

«Теперь ты мертв, Урри, — думал Эйрон. — Спи, дитя, не беспокой меня больше. Скоро я и так к тебе присоединюсь». Всякий раз, когда Эйрон молился, безногий колдун издавал странные звуки, а его спутник начинал нести дикую тарабарщину на своем восточном языке — тяжело было сказать, проклятия это или мольбы. Септоны тоже время от времени издавали тихие звуки — но ни единого слова, которое жрец мог бы понять. Эйрон подозревал, что и им тоже вырезали языки.

В следующий раз, когда Эурон спустился к ним, волосы у него были зачесаны ото лба назад, а губы посинели почти до черноты. Короны из плавника он уже не носил. Новая корона была железной, а зубцы на ней были сделаны из акульих зубов.

— То, что мертво, умереть не может, — свирепо сказал ему Эйрон. — Ибо тот, кто вкусил смерть единожды, не убоится впредь. Кто был утоплен, тот возродится вновь — железом и кровью.

— И возродишься ли ты, братец? — спросил Эурон. — Думаю, нет. Думаю, если я тебя утоплю, ты так и останешься утопленником. Все боги — ложь, а твой — ложь смехотворная. Бледное, белесое подобие человека с раздутыми членами, волосы колышутся в воде, рыбы лицо объедают — какой дурак будет поклоняться этой пакости?

— Он и твой бог тоже, — настаивал Мокроголовый. — И когда ты умрешь, он сурово тебя осудит, Вороний Глаз. Станешь на веки вечные морским слизняком, будешь ползать на животе и питаться отбросами. Не боишься кары за убийство родича — перережь мне горло и покончи со мной. Устал я от твоего бахвальства.

— Убить моего собственного младшего брата, кровь моей крови, рожденного от чресл Квеллона Грейджоя? С кем же я буду делиться своими свершениями? Победы слаще на вкус, когда рядом милый друг.

— Твои победы — чушь собачья. Ты не сможешь удержать Щиты.

— А зачем мне их удерживать? — смеющийся глаз брата блестел в свете фонаря, синий, дерзкий и полный злобы. — Щиты свое дело сделали. Я их одной рукой взял, другой отдал. Великий король должен быть великодушен, брат. Пусть новые лорды сами думают, как удержать свои владения. Слава завоевателя этих скал будет моей навсегда. Когда они будут потеряны, поражение запишут на счет четырех дурней, которые так охотно приняли мои подарки. — Он придвинулся ближе. — Наши ладьи грабят земли вверх по Мандеру, доходят даже до Арбора и Редвиновых проливов. Старый закон, брат, старый путь.

— Безумие. Отпусти меня, — приказал Эйрон Мокроголовый настолько суровым голосом, насколько мог, — или прогневишь бога.

Эурон принес мокрый бурдюк и винную чашу.

— Тебя, кажется, замучила жажда, — ответил он, наполняя сосуд. — Надо бы выпить — чуток вечерней тени.

— Нет. Эйрон отвернулся от чаши. — Я сказал: нет.

— А я говорю: да. — Вороний Глаз опять оттянул ему голову назад за волосы и вновь залил в рот мерзкое пойло. Как ни стискивал Эйрон зубы, как ни крутил головой из стороны в сторону, в конце концов ему осталось задохнуться или проглотить вино колдунов.

Во второй раз сны были еще хуже первого. Он увидел ладьи железных людей, отданные воле волн и ветра, горящие на волнах кипящего кровавого моря. Он вновь увидел своего брата на Железном Троне, но Эурон в этот раз уже был не человеком. Не людской облик — осьминожий, точно чудище, порожденное кракеном из пучины, вместо лица масса извивающихся щупалец. Рядом с ним стояла тень в облике женщины — высокая, длинная, страшная, руки горят бледным белым пламенем. Им на потеху скакали карлики — мужского и женского пола, они сплетались в плотских утехах, кусали и рвали друг друга, а Эурон и его женщина смеялись, смеялись, смеялись…

Эйрону снилось, как он тонет. Вместо блаженства, что наверняка должно открыться ему в подводных чертогах Утонувшего Бога, снился ему ужас, который ощущают даже самые истово верующие, когда вода наполняет им рот, нос и легкие, не давая дышать. Трижды просыпался Мокроголовый, и трижды пробуждение оказывалось не настоящим — просто еще один сон после предыдущего.

Но наконец-то наступил день, когда дверь темницы распахнулась, и внутрь ввалился немой — без еды, зато со связкой ключей в одной руке и фонарем в другой. Свет был таким ярким, что на него нельзя было смотреть, и Эйрон боялся того, что этот свет значил. «Что-то яркое, что-то ужасное. Что-то изменилось. Что-то случилось».

— Давайте их сюда, — сказал наполовину знакомый голос, полный смертной тоски. — Не мешкайте — сами знаете, каким он бывает.

«О, я знаю. Я знаю, каким он бывает, с самого детства».

Один из септонов страшно захрипел, когда с него сняли цепи — какое-то полузадушенное мычание, которое, наверное, было попыткой заговорить.

Безногий колдун, висящий на стропилах, уставился на черную воду, шевеля губами в молчаливой молитве. Когда немой пришел за Эйроном, жрец попытался бороться, но силы покинули его руки и ноги, и одного удара оказалось достаточно, чтобы он присмирел. Его руки расковали — сначала одну, потом другую. «Свободен, — сказал он себе. — Я свободен».

Когда жрец попытался сделать шаг, шаткие ноги подогнулись под ним.

Оказалось, что ни один из заключенных не в состоянии ходить. В конце концов немым пришлось позвать еще товарищей. Двое схватили Эйрона за руку и потащили вверх по винтовой лестнице. При подъеме ноги бились о ступеньки, отзываясь режущей болью. Он кусал губы, чтобы не закричать.

Жрец слышал, как позади бормочут колдуны. Септоны замыкали шествие, всхлипывая и тяжело дыша. С каждым поворотом лестницы ступени становились светлее и ярче, пока, наконец, по левую руку не появилось окно.

Это была всего лишь щель в каменной кладке — едва руку просунешь, но через нее лился поток солнечного света.

«Какой золотой, — подумал Мокроголовый. — Какой прекрасный».

Его потянули вверх по лестнице, в свет, жрец почувствовал на лице тепло, и по щекам покатились слезы. «Море. Я чую запах моря. Утонувший бог не оставил меня. Море сделает меня целым. То, что мертво, умереть не может, оно лишь восстает вновь, сильнее и крепче, чем прежде».

— Отведите меня к воде, — велел он, словно вернувшись на Железные острова к своим утопленникам — но немые были рабами его брата и не обратили на приказ ни малейшего внимания. Они протащили его вниз по другой лестнице, через освещенные факелами галереи в мрачный каменный чертог, где со стропил свисала дюжина трупов, поворачиваясь и качаясь. В чертоге собралось с дюжину эуроновых капитанов — они пили вино под трупами. Лукас-Левша Кодд восседал на почетном месте, завернувшись в тяжелый шелковый гобелен вместо плаща. Рядом с ним сидел Рыжий Гребец, и дальше за столом Сушеный Джон Майр, Каменная Рука и Раггин Соленая Борода.

— Кто эти мертвецы? — спросил Эйрон. Его язык так одеревенел, что слова вышли сиплым шепотом, слабым, как мышиный писк.

— Лорд, который защищал этот замок, и его родня, — голос принадлежал Торвальду Бурому Зубу. Один из капитанов брата, почти такая же гнусная тварь, как и сам Вороний Глаз.

— Свиньи, — объявила другая тварь по кличке Рыжий Гребец. — Это был их островок. Очередная скала возле Арбора. Местные набрались смелости нас обхрюкать. «Редвины, хрю. Хайтауэры, хрю. Тиреллы, хрю-хрю-хрю».

Теперь пусть в преисподней повизжат.

«Арбор, — с тех пор, как Утонувший бог благословил его второй жизнью, Эйрон Мокроголовый никогда не отплывал от Железных островов настолько далеко. — Я не должен быть здесь. Мне здесь не место. Я должен быть среди моих утопленников, проповедовать против Вороньего Глаза».

— Чем вас там, внизу, порадовали ваши боги? — полюбопытствовал ЛукасЛевша Кодд.

Один из колдунов прорычал что-то в ответ на своем безобразном восточном языке.

— Проклинаю вас всех, — сказал Эйрон.

— У твоих проклятий здесь нет власти, жрец, — ответил Лукас-Левша Кодд.

— Вороний Глаз накормил твоего Утонувшего Бога досыта, и тот отяжелел от жертв. Слова — ветер, кровь — сила. Мы отдали морю тысячи, а море дало нам победы.

— Считай, тебе повезло, Мокроголовый, — объяснил Каменная Рука. — Мы опять выходим в море. На нас идет флот Редвинов. Пока они шли вокруг Дорна, ветра были против них, но теперь Редвины, наконец, достаточно близко, чтобы старая баба в Староместе осмелела — теперь сыновья Лейтона Хайтауэра вышли в залив Шепотов в надежде зайти нам в тыл.

— Уж ты-то знаешь, каково это, когда тебе заходят с тыла, — захохотал Рыжий Гребец.

— На корабли их, — скомандовал Торвальд Бурый Зуб.

И так Эйрон Мокроголовый вернулся в соленое море. К пристани под замком причалило с дюжину ладей, и еще вдвое больше было вытащено на берег. На мачтах реяли знакомые знамена: кракен Грейджоев, кровавая луна Винчей, боевой рог Гудбразеров, но вот на кормах плескались флаги с эмблемой, которой жрецу раньше видеть не доводилось: красный глаз с черным зрачком под железной короной, поддерживаемой двумя воронами. Дальше в спокойном бирюзовом море покачивалась целая армада мирных купеческих судов. Когги, каракки, рыбачьи лодки, даже большой хольк — супоросая свинья, а не корабль, огромный, как левиафан. Военные трофеи, — Мокроголовый это знал.

Эурон Вороний Глаз стоял на палубе «Молчаливой», одетый в черные чешуйчатые доспехи — такие, каких Эйрон Мокроголовый тоже никогда раньше не видывал. Они были темны, как дым, и Эурон держался в них так легко, словно на нем был лишь тончайший шелк. Чешуйки были отделаны каймой червонного золота, которая блестела и переливалась при движении. А на самом металле были видны другие узоры: завитушки, иероглифы, чародейские знаки, отлитые на стали.

«Валирийская сталь, — сообразил Мокроголовый. — У него доспехи из валирийской стали». Во всех Семи Королевствах ни одна живая душа не могла похвастаться, что владеет доспехами из валирийской стали.

Рассказывали, что такие вещи были в ходу четыреста лет назад, прежде Рока Валирии, и даже тогда такие доспехи стоили бы целого королевства.

Эурон не лгал. Он побывал в Валирии. Неудивительно, что он сошел с ума.

— Государь, — сказал Торвальд Бурый Зуб. — Я привел жрецов. Что с ними делать?

— Привяжите их к носам кораблей, — скомандовал Эурон. — Моего брата к «Молчаливой». Одного сам себе выбери. Остальных пусть разыграют в кости — по одному жрецу на корабль. Пусть они почувствуют на лицах морскую пену, поцелуй Утонувшего бога — мокрый, соленый.

В этот раз немые не потащили его в подземелье. Вместо этого они привязали его к носу «Молчаливой» рядом с носовой фигурой — обнаженной девой, стройной и сильной, с распростертыми руками и волосами, растрепанными ветром — и гладким местом под носом, где должен был быть рот. Немые туго связали Эйрона Мокроголового полосками кожи, сжимающимися от влаги. Из одежды на нем остались борода и набедренная повязка.

Вороний Глаз отдал приказ, и черный парус взметнулся на рею. Швартовы отдали, и «Молчаливая» отошла от берега под неспешный стук барабана гребного мастера. Весла поднялись, опустились, поднялись вновь, вспенивая воду. Замок над ними горел, языки пламени вырывались из открытых окон.

Когда они отошли далеко в море, Эурон снова вышел на нос.

— Брат, — сказал он. — Что-то ты там загрустил. На тебе подарок.

Он махнул рукой, и двое его сыновей-бастардов притащили на нос женщину и привязали ее с другой стороны носовой фигуры, напротив Мокроголового.

Обнаженная, как и безротая дева, гладкий живот только чуть округлился понесенным ребенком, щеки красны от слез. Она не сопротивлялась, когда мальчики затянули на ней путы. Ее лицо было закрыто волосами, но Эйрон все равно ее узнал.

— Фалия Флауэрс, — позвал он. — Мужайся, девочка. Все это скоро закончится, и мы будем пировать вместе в подводных чертогах Утонувшего бога.

Девушка подняла голову, но ничего ему не ответила. «Нечем ей отвечать — у нее нет языка», — понял Мокроголовый. Он облизнул губы и почувствовал на них вкус соли.