…И в это время радостный неожиданный крик петуха долетел из сада, из того низкого здания за тиром, где содержались птицы, участвовавшие в программах. Горластый дрессированный петух трубил, возвещая, что к Москве с востока катится рассвет.
Вокруг клубилась черная, как воронье крыло, купальская ночь. Огромная, белая, словно насметаненный блин, луна царствовала над ночным миром. Ее зыбкий свет падал на сочные, еще не спаленные солнцем травы, на кроны исполинских дубов, на избы, вросшие в землю бревенчатыми стенами, и умирал в пламени костров, вокруг которых неистовствовала сама жизнь.
На землях полян была теплынь, воздух словно парное молоко – ласковый, нежный. Стоял месяц Изок[5] – макушка лета. Баловал чад своих.
В эту ночь нечисть особенно сильна, поэтому нельзя спать, не то пропадешь. Ведьмы, злые колдуны, водяницы[6] и оборотни вредят во всю свою мощь. Не уследишь – и коровы лишатся молока, а поля – посевов. Леший может закружить до смерти или завести в чащобу и там бросить. Говорят, что водяной в эту ночь справляет именины и потому затягивает в омут всякого, чтоб не баламутил воду, не мешал пиршеству.
И народ полянский не спал. Девки с парнями прыгали через костры, плескались в днепровских водах.
Ах, как пахли купальской ночью травы, как дурманили голову. Не оттого ли в месяце снегосее,[7] щедром на бураны и вьюги, поземки да метели, нарождается столько младенцев?.. Не оттого ли колышутся прибрежные кустарники?..
По могучей реке плыли венки из полевых цветов с горящими лучинами. Если проплывет, девушка, твой венок дальше остальных, не потонет в «степном море», то счастлива будешь до самой смерти, а коли лучина твоя останется гореть, когда остальные потухнут, то жить будешь долго.
Но Лихо уж давно протоптало тропу в эти места. Ни один год без крови и горя не обходится. А тут еще, люди говорят, завелся в здешних местах оборотень, что ни день находят истерзанного человека. Совсем житья не стало!
Луна, око Ирия, бесстрастно взирала на пиршество жизни. Пусть пылают костры, пусть с прибрежных круч мчатся в реки огненные колеса – символы дневного светила, ночная владычица получит свое. И очень скоро.
Горька, как полын-трава, была для Гриди эта ночь. И пахла ночь не спелыми травами, а смертью. Он не прыгал через костры, не тискал девок. Бродил как неприкаянный по лесу, выискивал папоротников цвет. Хорошо еще, Алатор сказал, по каким тропам не ходить, не то бы угодил в яму Гридя или под самострел…
Всем известно, что животные на Купалу разговаривают, травы наполняются волшебной целительной силой, поэтому сведущие люди торопятся их собрать. Особенно в почете разрыв-трава, способная разомкнуть любой замок, и цвет папоротника – тот, кто его найдет, будет всю жизнь счастлив, и все клады откроются ему.
Искал Гридя цветок папоротника не по своей воле, а по приказу ведуна деревенского. Если найдет Гридя папоротников цвет да убережет его от сил нечестивых вроде волкодлаков да леших, то даровано ему будет прощение, а нет – так утопят его вместо Купалки. Не сегодня, так завтреча. А кинется в бега, того хуже. К чужому-то роду не прибьешься – в лесу и сгинешь, не вспомнит никто. Бедовик, он и есть бедовик. Э-эх…
Слава за Гридей утвердилась хуже некуда. Сельчане сперва перешептывались, а потом и вслух начали поговаривать, что ходит за ним по пятам Лихо. Где ни появится Гридя, там непременно что-нибудь случится. Подойдет к стаду – волки телок порежут, войдет в дом – следом вор залезет, взглянет на девку – у той чирьи по лицу поползут, женихи в разные стороны, как тараканы от метлы. Сельчане его сторонились, но зла не делали – жалели. До поры до времени, конечно…
Старики говорят, что папоротников цвет является всего лишь на миг, вспыхивает, как клинок на свету, и тут же гаснет. Если в тот самый миг, как он вспыхнет, сорвешь его, то твоим будет. А для того чтобы не пропустить миг этот, следует найти папоротник с почкой на стебле и сторожить его, до полуночи не сводя глаз.
Гридя оглянулся – вдалеке сквозь деревья виднеются огни, доносится смех. Ох, не хочется углубляться в дебри. Разная нечисть, поди, уже повыползала из нор – луна вон как таращится.
Но деваться некуда. Вблизи деревни лес сухой, хвойный. Где тут сыщешь папоротник? Придется идти к болоту. Э-эх…
Гридя еще немного порыскал вокруг, уж очень не хотелось отправляться во владения Морены и Ящера, вздохнул и зашагал по тропе.
«Главное – не бояться, – твердил он себе, – как вспыхнет цвет, сразу рви его и беги не оборачиваясь что есть мочи. А обернешься, упыри голову вмиг оторвут. И еще, нельзя пугаться. Как испугаешься, так смерть и придет».
От этих размышлений стало как-то совсем невесело. За спиной-то и дело раздавалось совиное уханье. Из-за соснового кряжа вдруг послышался волчий вой. А может, и не волчий вовсе. Мало ли кто в купальскую ночь волком может обернуться.
Через тропу что-то метнулось. Хрустнула ветка. Захлопала крыльями потревоженная ночная птица.
То ли заяц, то ли оборотившийся зайцем лесовик, пес его знает!
У Гриди перехватило дух, сердце провалилось куда-то в живот. Гридя сторожко огляделся. Кажется, вокруг спокойно – лес не шелохнется. Да только спокойствие это мнимое – под каждой корягой, в каждой яме, норе в эту проклятую ночь погибель таится.
– Трясца тебя ухвати! Паралич тебя возьми! – Пусть знают упыри поганые, что не дрожит он от страха.
Лес совсем затих. Гриде показалось, что даже луна стыдливо потупила бесстыжие очи. Деды зря болтать не станут, слова скверные против нечисти – наипервейшее дело.
– Пополам бы тебя! – на всякий случай добавил он и зашагал дальше.
Вскоре потянуло сыростью – тропинка свернула к болоту. Под ногой хлюпнула жижа. Тоненькие березки заколыхались, словно русалочьи косы. Кочки зыбкие, неверные. А он даже киек[8] не срезал. Здесь же крепких и длинных веток вовек не сыщешь, придется молодое деревцо загубить. Гридя облюбовал березку покрепче, срезал, очистил от веток – жидковат получился киек, а другого нет. Сам виноват, надо было заранее позаботиться.
Ощупывая палкой дорогу, Гридя направился в глубь болота. Конечно, папоротники росли и вдоль бережка, но Гридя рассудил, что тот, заветный, должен прятаться от людского взора подальше, в царстве нечисти.
Примерно в пяти стрелищах[9] Гридя приметил камышовые заросли, обрамляющие, должно быть, небольшое озерцо, и направился туда. Рассудил, что наилучшего места для заветного растения и не сыскать – наверняка оно предпочитает компанию водяниц и водяного компании свирепого ящера, который повелевает болотом.
Болото с каждым шагом становилось все более зыбким. Пока добрался до камышей, несколько раз провалился. Спасибо, Перунов амулет в виде колеса с шестью спицами, спрятанный за пазуху, не дал пропасть. Недаром князь куябский Истома поставил Перуна над дружиной своей – сильный Перун бог! Гридя прознал про то от десятника, за данью присланного, и когда тот, накушавшись медовухи, повалился на лавку в Родовой Избе, юноша потихоньку пробрался туда и срезал оберег… Похоже, служивый так ничего и не заметил.
Гридя пошел вдоль озерца. Камыши в лунном свете представлялись стрелами, пронзившими тела неведомых, но наверняка огромных врагов. Над черной водой вытянули тонкие шеи болотные лилии; кувшинки, словно черепахи, вжимали безмозглые головки в блины-панцири. Кое-где попадались даже кривые березы, растущие прямо из воды. А вот папоротниковых зарослей не было, хоть тресни.
С берега вдруг донесся волчий вой. Гридю бросило в жар. Перед глазами встала Вешнянка. Отправила дура мамка ее в лес за хворостом. Вешнянка слова не сказала – пошла. А кого бояться? Всем известно, что упыри по ночам промышляют. Напрасно не боялась Вешнянка… Истерзанное ее тельце нашли в овраге лишь через несколько дней, когда по нему уже ползали мухи. Повсюду были раны, оставленные огромными клыками. Люди говорили, то оборотень убил Вешнянку.
Нет, надо взять себя в руки. «Это обычные волки, – сказал он себе, – а никакой не оборотень». Стараясь ступать как можно тише, он побрел дальше.
До полуночи оставалось всего ничего – луна вот-вот наберет силу. Папоротник же цветет как раз в полночь. Пропустишь время – пиши пропало.
«Ничего удивительного, – успокаивал себя Гридя, – волшебный цвет не может дружиться с простыми собратьями, а раз знается с нечистью, собратьев при помощи оной и извел. Дело и для людей обычное…»
Под ногой что-то хрустнуло. Гридя опустил взгляд – немощный, низкорослый папоротник был прижат его босой ступней.
«Эх ты, болезный, – вздохнул Гридя, – похоже, ты и есть моя судьба».
Гридя вынул из-за пояса нож и очертил по кочкам вокруг папоротника круг, выругался над чертой, обильно грозя проклятиями, чтобы нечисть пересечь ее не смогла. Вошел внутрь и, присев на корточки лицом к растению, уставился на него. Думать ни о чем нельзя, не то упырь думку ухватит и вместе с жизнью вытянет… Изо всех сил он старался отогнать мысли, но оттого они пуще прежнего лезли в голову.
…И дернул же его тогда леший отправиться на лесное озеро рыбу ловить. У озера того дуб священный стоит, которому соплеменники Гридины часто требы приносят. Може, из-за тех треб дуб рыбарям завсегда и помогает – никто еще с пустой сетью не ушел.
Поднялся Гридя до свету, пока отец, мать и братья спали, и потихоньку улизнул. Прихватил мережу отцовскую, и айда. А кто бы его отпустил? В поле дел невпроворот, скотина ухода требует… Опосля выдрал его батька за ту вольность по первое число, да, видно, мало…
Озерцо лежало стрелищах в двадцати, если по прямой. А с обходами – все сорок. Когда пришел, уже начало светать. В воздухе – утренний холодок, по воде – туманная дымка. Поставил мережу и разлегся на бережку, ромашка в зубах.
Расположился он у самой протоки, рядом с камышовыми зарослями. Одно ответвление этой протоки вело к Днепру, а куда змеилось другое, никто толком не знал. Поговаривали, что соединяется оно с речушкой, по которой-де можно доплыть аж до самого Аварского каганата. Кто знает, может, и не врали, ведь обры и правда в их места порой наведывались…
Солнышко уже изрядно припекало, когда со стороны протоки донесся плеск. Гридя встрепенулся. Прислушался. Так и есть – кто-то плывет. Он кинулся к мереже, рванул что есть сил, вытащил на берег. Швырнул пару щук обратно в воду и, подобрав сеть, бросился к священному дубу, на ветвях которого трепетали разноцветные лоскутки.
На высоте в полтора человеческих роста в стволе дуба чернело отверстие. С кошачьей проворностью Гридя взобрался на дерево и юркнул в дупло, ствол был внутри полый. Юноша повис на кончиках пальцев, чуть подтянулся и выглянул наружу.
Ждать пришлось недолго – из-за камышей показалась небольшая лодка, обогнула заросли и направилась к берегу.
В лодке сидели двое. Оба мордастые, сытые, на поясах болтаются мечи. У одного косоворотка у плеча разорвана, сквозь дыру виднеется окровавленная тряпица, перехватившая руку.
Сперва Гридя подумал, что это дружиннички княжьи, из тех, кого за данью посылают, но, присмотревшись, понял, что ошибся. Нежданные гости были грузными, пузатыми – таких княже не то что в дружинники, в скотники не возьмет.
У мужика, что с разодранным плечом, в ногах стоял массивный, окованный железом сундук. Сундук был тяжелым, и пузан, пока вылезал из лодки, чуть не выронил его.
Напарник пузатого, упруго соскочив с носа лодки на землю, презрительно бросил:
– Пупок-то не порвал? – и вогнал заступ, который держал на плече, в землю.
– Сам попробуй, – толстяк выругался и бросил сундук. Внутри что-то звякнуло.
Владелец заступа искоса посмотрел на напарника:
– Опамятуйся, Жихан, чего лютуешь?
Бычьи, навыкате, глаза Жихана налились ненавистью.
– А как прознает Кукша, что сотник Истомин хузарин Аппах собирался покинуть князя и с малой хузарской дружиной к лютичам тайно уйти? – процедил он сквозь зубы. – Как прознает, что дары братству верный человек его вез из даней, что Куябу предназначались? С верной пятеркой воинов вез. А воинов тех стрелами побили. И ни даров, ни человека того… Что тогда?
– Мало ли кто мог их порешить? – отвел взгляд второй. – Сам знаешь, по лесам люда разбойного, что зверья. Или на нас что указывает, а, Жихан?
– Может, и указывает, – буркнул первый.
– Ты бы, чем языком чесать, лучше прикинул, где клад зароем, чтобы место верное было, а то потом укорами да подозрениями жизни не дашь, знаю я тебя.
– И то верно, – мужик с окровавленным плечом поворочал башкой. – Да вон, хоть там.
– Да уж, сей кряж не потеряется.
Крякнув, Жихан поднял сундук, и парочка направилась прямо к дубу. Гридя отпустил руки и спрыгнул вниз, благо невысоко. Береженого бог бережет.
Внутри пахло старостью. Время и многочисленные жуки-короеды подточили здоровье священного дерева. Все еще могучее и статное внешне, в сердцевине оно было дряхлым и трухлявым.
Гридя обратился в слух.
– Я чего думаю, Антип, – донесся голос Жихана, – из всех лютичей лишь у нас с тобой были родичи на княжеском подворье. Значит, если кто и мог прознать про темника, так это мы.
– Моего родича с год уж как Перуну принесли, – сквозь зубы процедил Антип.
– Нельзя нам возвращаться к Кукше, мало ли что? – гнул свое напарник. – Давай поделим золотишко и разбежимся в разные стороны, Отец Горечи вовек не сыщет. А не то и спрашивать не стану…
Повисла напряженная пауза.
– Незачем нам с тобой ссориться, как-никак вместе дельце обтяпали.
– Вот и я думаю, что незачем!
– Ты, Жихан, верно говоришь, найдет нас Кукша и на куски порвет. И впрямь надо поделить золотишко да разбежаться. Первый долю выбирай, ведь это ты вызнал, где Аппаховы гонцы поскачут, без тебя не видать бы нам добычи.
Жихан присел на колени и принялся возиться с замком. Это и решило его судьбу… Гридя услышал, как просвистел клинок и что-то глухо, как мешок с зерном, повалилось на землю.
Некоторое время было очень тихо. Вероятно, убийца осматривался, прикидывая, где лучше спрятать труп. Гридя затаил дыхание.
Cнизу донесся грубый смех:
– А не принести ли тебе требу, священное дерево? Может, поможешь когда?
Мигом позже в дупло что-то влетело, с силой ударилось о гнилую древесину и свалилось прямо на Гридю.
Липкая жижа потекла по лицу. Кровь! Гридя старался убедить себя, что в дупло влетел каменюка и поранил ему голову. Он робко ощупал темя, но раны не оказалось… Обмирая от страха, пошарил вокруг, нащупал «каменюку» и тут же с отвращением отбросил.
Перед внутренним взором появилась жуткая картина – перекошенный рот, бессмысленные рыбьи глаза, кровавый обрубок шеи…
Его замутило, дурнота подступила к самому горлу. А потом вдруг пришло какое-то оцепенение. Оно-то его и спасло – иначе бы Гридя наверняка закричал и тем выдал себя.
Сидя в стволе, он слушал, как незнакомец расчленяет труп. Это продолжалось довольно долго. Но Гридя не ощущал времени, он словно умер. Чувства притупились, мысли улетучились. Он не испытывал ни страха, ни желания поскорее избавиться от этого кошмара.
А потом Гридю накрыло градом кровавых ошметков, опутало внутренностями. Кора древнего дуба стала скользкой и липкой. Отвратительная вонь заполнила легкие…
– Ну что, угодил? – донеслось снизу. – Небось, давненько так тебя не потчевали, а, священное древо?
Заступ вошел в землю – Антип принялся копать яму. Сознание Гриди будто окуталось туманом. Он все слышал, но смысл услышанного ускользал.
«Откройся клад не черному, не белому, не вороному коню, но коню буланому. Как сойдет с коня буланого добрый молодец, как свистнет молодецким посвистом, так и спадет замок, – приговаривал Антип, – а как повадится кто незваный, так и смерть ему…»
Гридя просидел до самых сумерек. То ли умаялся убивец, то ли спешить ему было некуда, только копал он деловито, не спеша, то и дело давая себе роздых.
Наконец работа была сделана.
– Вручаю тебе этот клад, священное дерево, – торжественно произнес Антип, – а коли не убережешь, изрублю на куски и предам огню. Слово мое верное, нерушимое!
Когда Гридя пришел в себя, было уже далеко за полночь. Разбойничья лодка давно отчалила, но он все сидел, не смея пошевелиться.
Ни жив ни мертв, он выбрался из своего убежища, скинул измазанную кровью рубаху и в одних портах бросился домой.
Батька лютовал страшно, чуть дух не вышиб. Особенно пенял на мережу, впопыхах забытую в дупле.
Гридя наврал с три короба, не хотел до времени рассказывать про схрон, сглазить боялся. За то и поплатился. Получил розог, да так, что сидеть несколько дней не мог, а кроме того, отбыл трехдневное заключение в погребе. На хлебе и воде.
Ему бы и успокоиться на этом, а о приключении своем забыть поскорее. Так ведь нет! Через несколько дней опять удрал в лес, на сей раз прихватил заступ. Добрался до дуба и, лязгая от страха зубами, поминутно целуя Перунов оберег, выкопал клад. Еле приволок сундук домой, думал, заживут как люди. А вон оно как получилось…
Батька-то сперва обрадовался. А потом, как опомнился, расспрашивать стал. На сей раз Гридя рассказал все без утайки. Батька потемнел лицом, ссутулился и сказал лишь: «Беду ты принес».
И беда не замедлила явиться. Чуть ли не на следующий день пришли разгульные люди, из тех, что изгоями называют. Обобрали общину. Девиц, что милы лицом, ссильничали. И зерно, почитай, все выгребли, и скотом не побрезговали… Потом княжья ватага пришла подати собирать… Потом пожаром смело чуть ли не половину изб… Потом мор начался…
Не выдержал батька – пошел к ведуну, покаялся. Сказал, что Гридя его всему виной – позарился на клад заговоренный. Дескать, шептал тать над сундуком, заклятие накладывал. Такой клад, если открыть его, не сняв заклятия, мстить будет. Гридя же сундук откопал, да слов заветных не произнес. Вот лихо и явилось.
Ведун насупил косматые брови и решил принести Гридю в жертву. Но батька упал ему в ноги и умолил пожалеть дурака. И ведун велел на Купальское празднество отыскать папоротников цвет, коий кладами повелевает, чары с них снимает… А золотишко присвоил… Сказал, что-де богам то золото предназначено, да Гридя сильно сомневался… Зря, что ли, Азей в Куяб ездил, не иначе с ромейскими купцами рядиться…
…Болото вдруг взорвалось лягушачьим гаем, и Гридя очнулся. Он посмотрел на луну и тяжко вздохнул. Ночная владычица уже давно перевалилась через зенит, а папоротник и не думал цвести. Значит, не дожить Гриди до следующей Купалки, значит, закончит он свои дни в днепровской воде – утопит его ведун. И поделом.
Гриде-то поделом, а вот на родовичей его до скончания веков позор ляжет. С таким клеймом не жизнь. Плевать вслед будут!
Налетел ветер, всколыхнул камыши, погнал по темному небу лоскуты туч. Гридя, словно завороженный, смотрел, как огромный саван медленно накрывает землю.
Он нашел Лосиху[10] и загадал: если затянет ее чернотой, то не станет он дожидаться расправы, бросится в болотное озеро, сам себя в жертву принесет. Тогда ведуну и топить будет некого, и род Гридин не пострадает. А если Лосиха останется сиять на небе – подождет Гридя, может, и передумает ведун, еще какое искупление назначит. Не станет народ мутить, на бедовика Гридю подымать.
На всякий случай Гридя достал из-за пазухи Перунов амулет, поцеловал, прошептал моление и принялся ждать. Хотя как Перун может ночью-то пособить?
Вспомнился ему рассказ про пастушка, отправившегося под вечер в лес искать пропавшую буренку, да там и заплутавшего. Как село солнце, он расположился на ночлег. Сделал все правильно – ведь даже детям малым известно, что после захода дневного светила и до первых петухов нельзя бродить по лесу, речную и озерную воду пить, в путь-дорогу пускаться, иначе нечисть всякая погубит смельчака. Ведь для нечистых ночное время – время сильное.
Улегся тот пастушок спать, а как проснулся, смотрит – взошла утренняя звезда. Он поднялся и вновь приступил к поискам. Только поиски те смертью его кончились – завел леший бедолагу в чащобу и лютых волков наслал. Те пастушка и порвали. А все потому, что ошибся пастушок, принял за звезду утреннюю другую, что называется Лжекараван, потому как путников обманывает и губит…
Пастушок-то ошибся, а он, Гридя, прекрасно знает, что время, которое отвел ему ведун для поиска, гиблое. Разве может что доброе случиться? Конечно, нечисть не даст ему удачи. А про счастливцев, которые нашли папоротников цвет и счастье получили, это все блазнь.[11]
Недаром о них только в быличках и сказывают. Живьем же никто не видал!
Туча медленно наползла на Лосихины рога, двинулась к шее и вот проглотила всю охранительницу. «Что ж, – подумал Гридя, – видно, судьба моя такая». То и дело проваливаясь в болотную жижу, он побрел полудне,[12] аккурат к камышам – там у водяного должен быть дворец из озерных камушков и ракушек.
Гридя рассудил, что сперва следует найти дворец озерного владыки. Деды говорили, что водяной любит всякие сказки и былички, а Гридя знает их несть числа. Если глянется владыке, то, может, и останется при нем сказителем – все веселее, чем с рыбами плавать.
Гридя несмело вошел в озеро, огляделся. Вокруг колыхались камыши. В просветах – те же камыши… Сделал еще несколько шагов, отметив про себя, что озерцо не стало глубже, и остановился, ожидая какого-нибудь знака, что ему делать. Но знака не было.
У Гриди начали неметь ноги, вода была студеной.
– Эй, диденько, – обиженно крикнул он, – встречай гостя-то!
Гридя ожидал, что водяной опомнится и наконец выкажет гостеприимство: из камышей медленно встанет невиданной красы терем, из терема выйдет мужичок с мокрыми волосами и бородой, в долгополой рубахе, с левого рукава которой постоянно течет вода, поклонится в пояс и пригласит в хоромы.
Но терем так и не появился. Только лягушки заворковали сильнее. Делать нечего. Гридя помялся еще немного и решил, что раз водяной не желает его видеть, надо и впрямь топиться. Поцеловал Перунов оберег, вернулся на сухое, обошел камышовую поросль и остановился на границе с открытой водой.
Луна любовалась своим отражением в озере. Вокруг нее ни единой звезды – тучи затянули все небо, не тронув лишь ночную владычицу.
Гридя опять вошел в озеро, понуро зашагал вперед. Глубина увеличивалась медленно. Прежде чем вода поднялась до шеи, ему пришлось пройти чуть ли не половину стрелища. Еще один шаг – и полетит Гридя в черную неизвестность, сгинет навсегда. Ах, как трудно сделать этот шаг.
Он зажмурился и очертя голову кинулся вперед. Пологое дно резко оборвалось, Гридя беспомощно взмахнул руками и полетел вниз. Плавать он умел. Но не посмел сопротивляться судьбе.
В его широко распахнутые глаза ворвалась чернота – абсолютная, безразличная ко всему на свете. Гриде казалось, что он летит в темь небес, и они распахиваются навстречу. Ему казалось, что тело наполняется озерной водой, превращается в ничто, сливаясь с бесконечностью.
Внезапно вокруг него закружился водоворот. Гридю с неистовой силой повлекло ко дну. Юноша обмяк. Его дотащило до самого дна, проволокло по камням и корягам, а потом выбросило на берег.
Он судорожно глотнул воздух, перевернулся на спину, размежил тяжелые, будто набитые озерным песком, веки.
Прямо над ним стоял огромный, как медведь, мужик, весь черный, со всклокоченной шевелюрой. По всему видать – упырь! Луна висела прямо над его головой – казалось, протяни руку, и можно схватить. Гридя хотел ткнуть ему пальцами в глаза и вновь сигануть в воду, но постылый, верно, нагнал какой-то морок – Гридя не то что рукой пошевелить, даже вздохнуть не мог.
Упырь наклонился и дотронулся до Гридиной головы чуть левее виска, а потом принялся тереть ему лицо и уши, крутить запястья. Гридя и рад бы вырваться, но тело не слушалось. Хотел крикнуть, но смог выдавить лишь хрип.
Наконец, собрав последние силы, он прошептал:
– Денница живота те пес поганый гонезе.[13]
Оборотень отшатнулся, пристально посмотрел в глаза Гриди и сказал вроде понятное, а вроде и нет:
– Эк тебя, парниша, на старину потянуло!
Схватил под мышки и поволок прочь от озера… «Уж лучше бы я молчал, – прежде чем потерять сознание, подумал Гридя, – небось, по мою душу лютые воют».
С самого утра старик чувствовал беспокойство; не находя себе места, слонялся из угла в угол, мерил шагами земляной пол избы. К полудню все-таки заставил себя выйти, доплелся до криницы, зачерпнул ковшом студеной воды, поднес к губам и… тут же с отвращением отбросил ковш – во рту был вкус крови.
С телом происходило что-то странное. Он ощущал его как бы по частям, оно было чужим и незнакомым. Все кости ныли, как перед дождем, руки и ноги сводила болезненная судорога.
Ему вдруг нестерпимо захотелось облачиться в накидку из волчьих шкур, разжевать горький кругляш и вновь почувствовать себя молодым и сильным. Чтобы мышцы стали упругими и твердыми, по жилам побежала горячая злая кровь. Как же он хотел бежать по лесу, вдыхая дурманящие ароматы земли и трав, выискивать добычу…
«Ночью, – сказал он себе, – не сейчас».
Время от полудня до сумерек тянулось бесконечно. Он смотрел на мир словно из глубокого колодца: как тень бродил меж изб, о чем-то беседовал с занятыми по хозяйству людинами, выслушивал их нехитрые просьбы. Кто-то просил заговорить разболевшийся зуб, кто-то – помочь с занедужившей скотиной, у кого-то требовалось пошептать над курицей, чтобы лучше неслась…
И он благосклонно соглашался, принимал подарки и творил заговоры: над скотиной, над курицей, над больным зубом… Как во сне. Словно это делал не он, а кто-то другой.
Наконец начало смеркаться. Он вернулся к себе, лег на лавку и принялся ждать, когда взойдет луна. Вот наконец ее свет проник в волоковое оконце, он разжевал кругляш и закрыл глаза…
Он не знал, сколько прошло времени, но, наверное, много, потому что совсем стемнело. Слух и все чувства невероятно обострились: ночной мотылек трепетал крыльями, из расщепа в бревне выбрался уж, едва слышно зашуршал к плошке с молоком, снаружи пробежала мышь, захлопала крыльями птица… Звуки и запахи стали живыми, объемными. Казалось, они рождаются где-то внутри него и лишь по его собственной воле выплескиваются в мир. Он был неразделим с этим миром, был частью его…
Он выбрался из избы. От беспокойства не осталось и следа. Чутким нюхом он улавливал десятки, сотни запахов, разлитых в воздухе.
Людины давно спят, их тела стали мягкими и податливыми, очаги остыли, отдав последние дымы небу. Пусть спят. Он встретит их утром, когда косари отправятся на луга, бортники – в лес; когда вставшие отроки побегут к лесному озеру удить рыбу; когда на выпас пригонят коров… Он успеет везде, он будет пить живую кровь, рвать теплую плоть, впиваясь в нее железными зубами…
Никем не замеченный, он пробрался к сточной канаве, которая, доходя до тына, подныривала под него и спускалась до самой реки. Выбрался за стену и большими прыжками побежал к тропе, ведущей на яр.
Луна бесновалась все сильнее. С каждым мгновением он чувствовал, как удлиняются члены, как ногти проваливаются в мягкие меховые подушечки, как лицо превращается в вытянутую морду.
Он не мог больше сохранять равновесие, встал на четвереньки и быстро побежал в чащу. Прибил лапой лягуху и тут же сожрал. Остановился у старого трухлявого пня, разрыл схрон, влез в накидку, сшитую из волчьих шкур, и неспешно потрусил к старому пастбищу. Молодой, сильный, жаждущий крови… Когда появится пастушок, он будет его поджидать…
Степан помнил, как вместе со Светкой петлял по редколесью, спасаясь от шершней, помнил немецкий бункер, помнил колодец со змеями. А вот что случилось потом – как отрезало.
Когда он очнулся на берегу озерца, раскинувшегося посреди болота, первое, что пришло на ум, почему-то касалось поезда и клофелинщиков. Может, и не доехали они с Николаем Петровичем до Новосокольников, может, опоили его медикаментозным зельем развеселые сотоварищи по купе и сбросили где-нибудь по пути? Вот лежит он с проломленной головой под насыпью и бредит смертным бредом, а над ним светят звезды…
Что самое противное, против подобной теории бессильна даже самая стройная логика. То ли ты создал мир, то ли мир тебя. Закроешь глаза – и все исчезнет… А откроешь – вновь появится, но тот ли это мир, что был прежде, или твоя память чудесным образом изменилась и ты просто не замечаешь несообразностей? Много повидал Степан пациентов с подобными симптомами… И это во времена, когда братья Вачовские[14] еще не взялись за популяризацию Гегеля!.. А вот теперь и сам сподобился.
«Ничего, ничего, Степан Васильевич, – подумал он, – бывает бред и пострашнее, тебе ли не знать».
Честно говоря, в пользу клофелинщиков говорило многое. Во-первых, он совершенно не понимал, каким образом оказался в сем унылом месте, но это, честно говоря, не самое страшное – подобное непонимание возникает у доброй половины соотечественников мужского пола в день получки, другими словами, вполне может быть объяснено легкой мозговой дисфункцией. Во-вторых, что намного неприятнее, сам факт «пробуждения» остался сокрыт от его сознания. Он вдруг осознал себя стоящим на пакостного вида болоте, под полной луной, а рядом располагалась яма, напоминающая воронку от авиабомбы, почти заполненная водой, причем как-то смутно помнилось, что как раз из этой ямы он и вылез. И, наконец, в-третьих, не прослеживалось ни малейшей логической связи между погоней, от которой он вместе со Светкой спрятался в лжеколодце, и этим чудесным перемещением.
«Насколько я знаю, – подумал Степан, – даже у самого законченного шизофреника остается причинно-следственная связь между настоящим и прошлым. Конечно, своеобразная, искаженная психическим недугом, но все же вполне конкретная. Я же чувствую себя так, будто несколько минут назад явился ниоткуда, будто сознание внезапно вспыхнуло, как лампочка по щелчку выключателя».
Степан заставил себя выбросить из головы досужие рассуждения и вернуться к реальности. А реальность была такова: во все стороны простиралось болото, километров на пять, не меньше, а за ним жиденький лес. Гнилостное озерцо плескалось у самых резиновых кед-кроссовок, с небес таращилась луна.
«Будем исходить из позитивных предположений, – сказал он себе. – Допустим, что ты каким-то образом оторвался от погони, но у тебя от переживаний случилась легкая амнезия. Здесь помню, а здесь, пардон, нет. Что бы ты посоветовал тому, кто оказался в подобной ситуации? Правильно! Поскорее найти врача. Другими словами, выйти к людям и далее – по обстоятельствам».
Местность была безвидна и пустынна. Ни тебе проводов, ни высоковольтных вышек. Ко всем прочим «радостям» добавлялся волчий далекий вой. Степан сложил ладони рупором и завыл на луну. В ответ отозвалась пара звериных глоток.
«Тайга-а-а, – ухмыльнулся он, – дошаманился».
Откровенно говоря, Степан понятия не имел, что делать, а о том, чтобы выяснить, кто виноват, вопрос и вовсе не стоял.
Спортивный костюм по каким-то таинственным причинам превратился в убогое вретище. А в правой руке Степан с удивлением обнаружил изрядный клок черных волос. Эти волосы, явно женского происхождения, очень его озадачили.
Нет, конечно, в порыве страсти можно и не такое выкинуть. Но чтобы – такое!!! И с кем?.. Хоть убей!
Последняя женщина, с которой он общался, была Светка. Особа весьма милая и аппетитная, но никак к скальпированию не располагающая. Кроме того, место их уединения совершенно не подходило для любовных утех. Кроме того, утехи, если все же их предположить, отдавали бы садо-мазо, к чему Степан никогда склонен не был. Хотя, конечно, пережитый стресс, кто его знает…
Между тем природе не было ни малейшего дела до Степана. С природой происходило что-то странное. Луна за какую-нибудь четверть часа перемахнула с одной половины неба на другую, лягушки в унисон с волками устроили настоящий концерт, и, в довершение ко всему, в болотных недрах заворочалась огромная недовольная змея…
Кочки пришли в движение. Вокруг Степана завихрился странный водоворот. Одним краем он проходил по болоту, захватывая яму-воронку, а другим – заступал на озерную гладь, бурля и пеня ее. Водоворот с каждым мгновением вращался все быстрее, смещаясь в сторону озера, но неким странным образом обходя Степана. Будто огромный миксер, он сбивал во что-то единое болотную жижу и озерную воду.
Вот яма сползла в озеро, завертелась буравчиком и ушла на дно. Вот озерная вода кинулась в образовавшийся в болоте ров. В озере появилась воронка. Она все расширялась и расширялась. Наконец она стала настолько широкой, что Степан увидел ее внутреннюю поверхность.
Казалось, что сверкающая в лунном свете вода не кружится с огромной скоростью, а стоит сплошной неприступной стеной. Она излучала холодный, безжизненный свет, словно зеркало, подставленное лунному лику. По зеркальной поверхности скользило едва различимое крестообразное пятно. Оно было светлым, почти таким же, как поверхность воды, но отражало свет как-то иначе.
Пятно стремительно неслось ко дну. Оборот, еще оборот, еще… Вот оно пропало из поля зрения, вновь выскочило и тут же решительно нырнуло. Воронка сомкнулась.
На мгновение воцарилась мертвая тишина, даже ветер стих. Потом из озера вдруг поднялся водяной столб, бросился на берег и рассыпался на границе с болотом, исторгнув из своего чрева парнишку лет восемнадцати. Так вот, значит, что это был за крест! Степан подхватил тело под мышки и оттащил от воды.
«Утопленник» был одет в домотканую рубаху, украшенную затейливой вышивкой, и домотканые же штаны. Его босые ступни, кисти рук и лицо были столь бледны, с характерным синюшным отливом, что Степан заключил: бедняге уже не поможешь. Но ошибся.
Парнишка вдруг застонал, перевернулся на спину, приоткрыл глаза, мутным взором посмотрел на Степана. Белбородко надавил пальцами чуть левее виска, помассировал точку. Быстро растер кожу над бровями, размял ушную раковину, помассировал каждый палец на руках, не забыл и про запястья. «Утопленник» постепенно приходил в чувства – заклацал зубами от холода, залопотал. Впрочем, залопотал как-то невнятно, неимоверно коверкая слова на древнеславянский манер.
– Эк тебя, парниша, угораздило… – пробормотал Степан.
Схватил «утопленника» под мышки и поволок прочь от озера, в сторону леса. Над болотом разносился истовый волчий вой…
Корней Иванович Чуковский был совершенно прав насчет болота и бегемота. Степан эту нехитрую истину прочувствовал всем своим нутром, до последнего потроха! Спасенный цеплялся ногами за кочки, ветви немощных кустов, норовил съехать в сторону от избранного маршрута и увязнуть в трясине. Идею взвалить его на спину и таким образом транспортировать Степан сразу же оставил – болото не асфальтовая дорога, может и не сдюжить.
Через какой-нибудь час способность рассуждать логически исчезла окончательно. Он плелся по направлению к лесу и волочил за собой «утопленника». Мозг погрузился в ватное отупение – ни одной законченной мысли, лишь обрывки да мимолетные образы. На периферии сознания Степан отметил, что как раз оттуда, куда он направляется, раздается волчий вой, но направление не изменил, а почему-то развеселился.
Волки, болото, дурковатый парень, коверкающий «великий и могучий», отсутствие признаков современной цивилизации, водовороты, луна, летающей тарелкой скользящая по небу, – все это создавало ощущение какой-то гигантской мистификации.
– Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним, – совершенно идиотски ухмыляясь, замурлыкал Степан, – и отчаянно ворвемся прямо в тра-ля-ля зарю. – И козлиным образом подпрыгнул, на манер саксофониста, выдавшего особенно заковыристую импровизацию. – Вау!
Но аплодисментов не последовало, видимо, болотные духи недолюбливали советскую попсу. Степан оступился и полетел в болотное «окно», провалился по грудь. Он повис над бездной, судорожно вцепившись в запястья «утопленника».
Степан попытался подтянуться, но парень был значительно легче, и тело поползло в сторону «окна». «А что, если отпустить руки? – подумал Белбородко. – Когда во сне умираешь, всегда просыпаешься». Но рисковать не хотелось. Он чуть подтянул «утопленника», перехватил руки повыше.
– Эй, друг, может, очухаешься? – Ни малейшего результата, придется выкручиваться самому.
Для того чтобы выбраться из болотного окна, обычно используют посох, но посох как раз отсутствовал. Не захватил Степан с собой посоха, вот какая беда! И рации портативной, чтобы вертолет вызвать, и надувной подводной лодки… Ох, ё…
«Чем психовать, лучше утопись, – посоветовал он себе, – разожми пальчики, и бултых на дно. А если не хочешь, то успокойся и думай. Времени мало – еще несколько минут, и тело сведет судорогой, тогда – все».
Он поднял глаза на «утопленника». Нет, слишком тощий, руки как плети. Если потянуть еще, то последняя надежда свалится в болотную яму, утонет в прямом и переносном смысле. А что, если развернуть тело боком? Тогда, пожалуй, можно будет, оперевшись о бедро и грудную клетку, сделать некое подобие «выхода силой». Правда, у импровизированного «турника» может пострадать парочка костей, но, как говорится, такова селяви. В конце концов, без него, Степана, парень все равно не имеет шансов на спасение.
Вокруг болотного окна бугрились кочки. Опереться на них нельзя – бугорок просто провалится под сильным нажимом, и точка опоры уйдет. А вот использовать для балансировки, пожалуй, удастся. Степан отпустил правую руку и стиснул облюбованную кочку. Левой он легонько, под углом, потянул «утопленника». Тело нехотя подалось. Вновь потянул, меняя угол. Тело еще немного развернулось.
Степан совершенно потерял чувство времени. Остались только он, эта кочка и парень, лежащий на условно твердой поверхности. Наверное, нечто похожее испытывает сапер, обезвреживающий мину. Одно неверное движение – и прощайте, злачные пажити. Степан изо всех сил старался не торопиться, он полностью сосредоточился на самом действии, отбросив сомнения, мысли и страх.
Наконец «утопленник» развернулся достаточно, и Белбородко быстрым движением перекинул руку с запястья на ключицу, оперся на нее и, отпустив кочку, вцепился второй в бедро. Вздохнул поглубже, чуть ушел вниз, расслабляя перед броском плечи, и рванулся.
Тело просело под его весом, но в трясину не ушло. Степан перевалился через край ямы и обессиленно распластался. У парня что-то хрустнуло, он трепыхнулся и застонал.
– Пораньше не мог проснуться? – хмыкнул Степан. В ответ послышалось невнятное бормотание, из которого можно было разобрать лишь одно слово: «пес».
Степан сполз с «утопленника» и, поднявшись, рывком поставил его на ноги:
– Напрасно ты про пса…
Гридя смотрел хмуро, исподлобья. Несколько раз его рука осторожно тянулась к плетеному ремешку, который опоясывал льняную рубаху, в поисках ножа, но оный, разумеется, не находила, потому что утопил нож Гридя в страшном омуте.
Ах, кабы у него был нож, не стоял бы перед упырем, полоснул бы себе по горлу и к прадедам на небо отправился. А может, сначала всадил бы булатного дружка в черное брюхо твари. Убить, конечно, не убил бы, упырю рана, что полянину – царапина, но шкуру бы попортил, уж точно. Надолго бы его запомнил, проклятый.
– Сам пойдешь? – поинтересовалась нелюдь. – Или вновь прикажешь тебя тащить?
Гридя не понял, чего хочет от него вражина, но на всякий случай кивнул.
– Ты из какой деревни?
Морок его знает, чего ему надо? Но лучше не злить – ишь, здоровущий. А как быть, если ни бельмеса не понимаешь?
«Может, и не зря птицеловы говорят, – подумал Гридя, – что для того, чтобы понять, скажем, грача, надо посадить пичугу в ивовую клеть, кормить всякими зернами, а когда он щебетать начнет, повторять за ним. Тогда вскорости начнешь ты грача понимать. Оборотня, конечно, в ивовую клеть не посадишь, но повторять-то и за ним можно, ведь так?»
– Ты из какой деревни? – эхом отозвался Гридя.
– Да я не из деревни, – фыркнул упырь, – я из Питера, просто одет по-походному. Что это за местность?
Повторить столь долгую «трель» Гридя был не в состоянии.
– Тебя звать-то как, – упырь протянул лапу. – Я – Степан.
Гридя вновь не понял, чего от него требуется, но молчать – значит проявлять пых,[15] злить лютого ворога.
– Я Степан! – отозвалось эхо-Гридя.
Оборотень засмеялся, но Гриде показалось, что залаял.
– Да ты, кажется, еще больше не в себе, чем я. Что ж, пойдем другим путем, Робинзониным Крузеным. Даниеля Дефо читал?
– Дния ефо чит, – окончательно сбился Гридя.
– К логопеду бы тебя, – вновь залаял оборотень. – Я, – несколько раз ткнул себя пальцем в грудь, – Степан. Ты… – показал пальцем на Гридю.
Гридя сообразил, что нечистый имя у него спрашивает. Похоже, косматая тварь хочет не только кровь из него высосать, но и дух поработить, и весь род его подчинить. Имя-то с родом связано. Да только он, Гридя, не дурачок какой-нибудь. Имя-то, конечно, скажет, только другое. Пусть нечистый и ворожит на него, все равно ничем навредить роду не сможет, да и его, Гридина, душа отправится в Ирий без задержек. Не сможет косматый ее силой своей удержать.
– Шустрик, – сказал Гридя. Показал на себя и вновь повторил, для пущей убедительности важно кивнув: – Аз есмь Шустрик.
– Ладно, Шустрик так Шустрик, – пробурчал волкодлак и ткнул пальцем в сторону леса. – Пошли уж.
– Пошли уж, – повторил Гридя. И, сообразив, чего от него хочет зверюга, зашлепал по неверным кочкам…
Окаянный шел впереди, широко расставляя огромные лапы, похоже, был уверен, что Гридя никуда от него не денется. «Что ж, это мы еще поглядим, – решил парнишка, – как только выйдем на берег, дам стрекача. А до тех пор притворюсь, что еле двигаюсь».
Сперва побаивался Гридя, что переборщит, но вскоре осмелел, поняв, что проклятый не хочет делиться добычей с болотными духами и потому обязательно дотащит его до своего логова, хоть ты на голове ходи. Скоморошничал Гридя на славу – волочил правую ногу, стенал и то и дело падал, обдавая упыря брызгами.
Когда они добрались до бережка, Гридя приготовился к броску. Он наскоро оглядел местность. Как раз то, что надо, – низкорослый, густой березняк. Гридя юркий, для него заросли не помеха, а вражина наверняка запутается, как муха в паутине.
Гридя мысленно поцеловал Перунов оберег и обратился к предкам с одним предложением. Если выручат, то отдаст он им самое дорогое, что у него есть, – оберег свой. Пусть Перун им помогает. Все равно ведун деревенский Гридю кончит, хоть с оберегом, хоть без. Но лучше все же ведун, чем оборотень… А там, в Ирие, он как-нибудь обойдется.
Пока вражина топтался на месте, размышляя, как с ним поступить, Гридя бочком, бочком отодвинулся шагов на десять и бросился в заросли.
Он бежал сломя голову. Ветки хлестали по лицу, но боли он не чувствовал. Только бы оторваться от косматой твари, а там будь что будет. За спиной слышалось хриплое дыхание и хруст валежника. Волкодлак что-то рычал по-своему, видать, разозлился не на шутку, поймает, на куски порвет.
«А что, если тварь не собирается меня убивать? – вдруг подумал Гридя. – Может, упырь хочет превратить меня в такого же, как он? Ведь всем известно, того, кого укусит оборотень, ждет перевоплощение».
Горячая волна подступила к сердцу, дыхание сбилось. Главное – добежать до деревни! Пусть свои что угодно с ним делают, хоть на кол сажают, хоть в кипятке варят, лишь бы не превратиться в волкодлака.
Заросли внезапно расступились. Гридя вылетел на небольшую поляну, вокруг которой полукругом стояли мощные сосны. Посреди поляны возвышался идол с волчьей головой и с ненавистью смотрел прямо на него. Гридя замер от ужаса. Неужели оборотень пригнал его прямо к своему логову? Нет, кажется, никакой не идол, а разломанный бурей сосновый кряж. У страха глаза велики!
За спиной послышалось шумное дыхание, из зарослей, пыхтя и отдуваясь, показался упырь. Медлить нельзя. Гридя закричал, дабы отогнать страх, и бросился к спасительным соснам. Но успел пробежать лишь шагов двадцать, как увидел, что из леса прямо на поляну выходит здоровенный волчара.
Лютый взглянул ему в глаза, ощерился и в несколько прыжков преодолел расстояние, их разделявшее.
Гридя бросился в сторону, но разве от лютого уйдешь. Волк сбил его с ног и навис над ним. Гридя закрыл глаза и приготовился к смерти.
То, что парнишка со странностями, Степан понял, едва увидев его. Но чтобы до такой степени!
С трудом дотащив Шустрика до берега, Белбородко остановился, чтобы немного передохнуть. Отвлекся от парня, а тот улучил минуту и дал стрекача.
«Ну и черт с ним! – взъярился Степан. – Что я ему, нянька?» Но совесть принялась грызть печень, что твой орел. Ведь пропадет, дурень! Как пить дать, пропадет!
– Да стой ты, дубина деревенская, – заорал Степан и бросился вдогонку.
И догнал-таки, чтоб ее, судьбу такую!
Над парнем стоял здоровенный волчара с совершенно определенными намерениями, пасть ощерена, с клыков капает слюна. Ведь сожрет проклятый! А недавний «утопленник» лежит, как мороженый хек, и плавниками не шевелит!
– Шел бы ты, серый, восвояси, – громким низким голосом проговорил Степан. – Неровен час, покалечу.
Волк повернул шею и взглянул на Степана. Глаза зверюги горели, как два уголька, только что вынутые из печи. Белбородко ответил долгим тяжелым взглядом. Смотреть волку в глаза можно лишь в одном случае, когда намерен драться. Что ж, именно на бой Степан его и вызывает.
Рассмотрел, стервец, даром что ночь! Зверь зарычал и, мягко спрыгнув с парня, пошел на Степана. Его темный силуэт был едва заметен в свете луны.
«Сейчас бросится, – пронеслось в голове, – здоровенный, черт!»
Степан развернулся к зверю лицом, чуть подсогнул ноги, расфокусировал зрение, выкинул обрывки мыслей. Угрожающе зарычал и двинулся навстречу. Для того чтобы победить зверя, нужно самому превратиться в зверя…
Волк от подобной наглости аж шарахнулся, чай, не бойцовый пес, привык к тому, что жертва драпает без оглядки.
– Гр-р-р, – ощерился Степан, – ну, давай!
Волк присел на задние лапы и прыгнул, метя в шею.
Степан ушел в сторону и ударил локтем. Эх, жалко, в пах не попал! Волк взвизгнул и отлетел, но тут же вновь бросился в атаку.
Белбородко вновь ушел, но на сей раз не так удачно, как в прошлый, – клок куртки остался в зубах нападавшего.
– Ах ты, тварь!
Степан быстро снял куртку, развернулся к зверю чуть боком, наклонил голову, прикрыв горло подбородком. Прыжок! Клыки вспороли предплечье. Наплевать, рана пустячная, зато куртка оказалась наброшена на голову зверя, а руки – спасибо, папенька силушкой не обидел – сомкнулись вокруг косматой шеи. Волк забился, стараясь вырваться из смертельных объятий, зарычал. Степан ответил столь же истовым рыком и вместе со зверем повалился на землю.
Наиболее уязвимые места у собаки, а значит, и волка – глаза, нюх, затылок, ребра и пах. Не особенно уворачиваясь от клыков, в драке без крови не бывает, Степан со всей силы придавил зверя коленом так, что тот взвизгнул, и от души врезал по нюху, потом по затылку. Но, видимо, недостаточно сильно. Недруг взвыл, извернулся и вскочил на лапы.
Черная спортивная куртка все еще болталась на морде, так что волк ничего не видел. Не раздумывая, Степан прыгнул на него, придавил к земле и, схватив первое, что попалось под руку – косматую лапу, – принялся ломать…
Боковым зрением Белбородко заметил, как парень поднялся и бросился в лесок. Вот гаденыш, мог бы и помочь! Хотя проку от него было бы немного, может и к лучшему, под ногами мешаться не будет.
Труднее всего было разобраться с рычагами. Черт его знает, где у волка колено, а где бедро, на что жать и что выкручивать. Вдобавок ко всему лапа была поджата чуть ли не под брюхо, и как вытащить ее, лежа на противнике, опять же знает только рогатый.
Волк рычал, мотал башкой и изо всех сил старался сбросить обнаглевшую добычу или, по крайней мере, развернуть голову и вцепиться зубами. Но усилия ни к чему не приводили, оно и не удивительно, веса в Степане было чуть не центнер, а при борьбе в партере, как известно, кто тяжелее, тот и прав…
– Что, не нравится, скотина?
Волк страдал душой и телом. Мало того, что охотничья удача повернулась к нему хвостом, так еще и обгадила из позорного места. Такого унижения серый еще никогда не испытывал.
В конце концов волку удалось чуть вывернуться. Тварь едва не вцепилась Степану в лицо.
– Ах ты… – едва успев отшатнуться, матерно выразился Белбородко, – ну, ты у меня попляшешь!
Он отпустил лапу, сплел пальцы в замок и врезал зверюге по затылку. Человек после такого удара прекратил бы все противоправные действия разом, но за волка грудью стояла природа-мать!
Недруг клацнул нижней челюстью о землю, взвыл, рыкнул – и снова за свое.
«Хорошо тебе без мозгов, – подумал Степан. – Ладно, вернемся к старому доброму джиу-джитсу».
Вмазал еще разок для порядку и тут же вцепился в лапу. На сей раз зверюга немного «поплыла», не успела подобрать конечность. Степан со всей силы рванул – хрусь! Лапа согнулась в сторону, не предусмотренную заводом-изготовителем, и волк завизжал, как щенок, попавший под асфальтоукладчик.
– Конечно, больно, когда лапу ломают, всегда больно!
Снова ударил по затылку и принялся за переднюю левую. Хрусь. Вновь жалобный визг. Захватил шею в «железный замок», сдавил со всей силы. Волк захрипел, из пасти полилось что-то зловонное и липкое. Степан все сильнее и сильнее сдавливал горло зверя. Вскоре хрип перешел в сипение, бугры мышц под косматой шеей разгладились, от шеи к крестцу прошла судорога, и зверь затих.
– Аминь!
Степан перевалился через волчье тело и распластался на земле, распахнул руки, словно обнимая ее. Как же хорошо просто дышать, просто жить! Как хорошо, когда никто не пытается тебя сожрать. Но сие бывает редко!
Он перевернулся на спину и зачем-то подмигнул луне. Попытался встать. Черт! Кажется, растянул сухожилие, пока барахтался в партере. Не ступить! А это еще что?!
Из леса с жутким воем выскочил человек с палкой наперевес и бросился на Степана.
Белбородко уже приготовился угомонить ненормального хорошим ударом в челюсть, как вдруг признал в стремительно приближающемся силуэте своего недавнего знакомца Шустрика.
Парнишка перепрыгнул через мертвого волка и со всего маха всадил палку в его шею.
– Вот спасибо, братец, – улыбнулся Степан, – пособил!
В ответ парень разразился длинной старославянской тирадой, из которой Степан разобрал лишь два слова: «упырь» и «киек», то бишь «оборотень» и «кол».
– Теперь точно не воскреснет, – довольно язвительно заметил Степан.
Парень, похоже, ничего не понял, но зато уловил язвительную интонацию и надулся.
– Ладно, ладно, – проворчал Степан, – не злись. Можешь считать, что совершил подвиг. И откуда ты только такой взялся?
В ответ бедняга что-то быстро залопотал, показал на луну и, схватив Степана за руку, потащил к лесу.
«Может, выведет наконец к людям? Там все и прояснится».
Лютичей день ото дня становилось все больше. По Неясыти шли ладьи с воями, недовольными Истомой; тропами до тайного места пробирались людины, готовые примкнуть к новому вождю, дарующему вечную молодость и вечную жизнь. Не все они оставались в селении, раскинувшемся посреди дремучего леса, многие возвращались обратно, но возвращались другими, неся в себе Истину. В назначенный час они поднимутся, примкнут к воинству Владыки, которое подомнет под себя всех тех, кто не покорится.
Говорили, Отец Горечи получил свою силу от самого Чернобога – повелителя темных сил и их прислужников: упырей, леших, степовых, овинников, банников. Говорили, что Чернобог является Отцу Горечи в виде огромного черного волка с огненно-красным полумесяцем на груди, и в его пасти вместо языка три змеи, а из ноздрей валит дым, как от погребального костра.
Владыка нижнего мира – самый могущественный из богов. Стоит ему пошевелить пальцем, и заполыхают лесные пожары, тучи саранчи пожрут посевы, из топей вылезет лихо, обезлюдит и наполнит горем веси. Кому, как не грозному Владыке, следует приносить требы, кому, как не Чернобогу, следует поклоняться? Иначе смерть войдет в каждый дом. Иначе живые позавидуют мертвым.
Так говорили кощуны-странники, а еще говорили, что тех, кто не чтит Чернобога, ждет быстрая расплата. Им верили – везде свирепствовали упыри. В самых разных местах видели огромных волков, средь бела дня рыщущих близ селений. То и дело находили истерзанные тела со страшными ранами, оставленными клыками, каковых не бывает у обыкновенных волков. Упыри рыскали не только по лесам, они заглядывали и на заливные луга, убивая пастухов, калеча скот. Они подстерегали косарей в пору сенокоса, рвали рыбаков, когда те вытягивали сети с уловом. Казалось, от них нет спасения. По земле полянской пополз страх.
«Это потому, – говорили кощуны, – что славянское племя не чтит Чернобога. Отправляйтесь к Отцу Горечи, он научит, что делать, защитит вас».
Перед Кукшей стоял старик. Руки его тряслись, голос срывался. Он хотел того же, что и остальные, – жить. Он стенал, клялся в преданности, умоляя, чтобы Отец Горечи вернул ему молодость.
«Глупец, – думал Кукша, – разве можно войти в одну реку дважды? Ты хочешь попробовать? Что ж, мне нужны рабы».
– Подойди, – приказал Кукша.
Дрожа, проситель приблизился, упал на колени и принялся целовать ноги.
– Молю тебя, молю, – шептал старик, – позволь служить тебе.
– Хорошо, ты получишь то, чего хочешь!
Кукша достал из кожаного мешочка, висящего на груди, розовый кругляш и подвялый лист щавеля. Завернул таблетку в лист и раздавил.
– Проглоти.
Старик безропотно подчинился.
– Теперь подойди к идолу и, не отрываясь, смотри ему в глаза.
Они были на капище. Двенадцать костров разгоняли ночь. У каждого из них замер послушник, укутанный в накидку из волчьих шкур. Кукша сделал знак, и один из послушников снял накидку, подошел к старику и с поклоном протянул:
– Надень.
Когда тот надел накидку, Кукша вновь подал знак. К старику подошел другой послушник, протянул выкованную из железа пасть с острыми клыками. С обратной стороны пасти имелись рукояти, сжав которые можно было сомкнуть ужасные челюсти.
– Возьми.
Черный идол с огромной волчьей головой был едва различим в ночи. Лишь его рубиновые глаза кровожадно вспыхивали, когда на них падал отсвет пламени.
Подождав, пока пройдет достаточно времени, Кукша встал за спиной идола.
– Ты слышишь меня? – прорычал он.
– Да, – ответил старик.
– Ты знаешь, кто говорит с тобой устами Отца Горечи?
– Да, владыка.
– Что ты видишь?
– Темно, – тихо проговорил старик, – кругом пляшут белые тени. Они тянутся ко мне, хотят растерзать меня. Где ты, владыка?
– Не бойся, это мои слуги, теперь ты один из них. Каждую полную луну ты будешь съедать волшебное снадобье и оборачиваться молодым волком. Ты можешь оставаться волком в течение пяти дней и ночей, а после вновь должен стать собой. Накидка, что на тебе, станет твоей шкурой. Железная пасть, что у тебя в руках, – твоей пастью. Сила разольется по твоим жилам. Но помни, за мой дар ты будешь мне давать живую кровь, ты будешь убивать.
Старик вдруг захохотал, словно ворон закаркал:
– Да, да, владыка, у тебя не будет недостатка в жертвах!
– Если предашь меня, то тебя ждет лютая смерть, – сказал Кукша, – помни об этом.
Он отвернулся и зашагал вон с капища, предоставляя неофита самому себе.
Через некоторое время Степан с Шустриком и правда вышли к деревеньке. Только деревенька была какая-то неправильная, как тот бутерброд…
Поселение находилось в низине на просторной поляне. С одной стороны песчаный пригорок с деревьями, с другой – лента реки. Окружал селение довольно высокий частокол – толстенные сосновые кряжи с заостренными концами. Стена была накрыта своеобразной «шапкой» – односкатной крышей, поднятой на жердинах над невидимой с внешней стороны площадкой.
Они подошли к воротам, над перекладиной которых угнездилось какое-то деревянное страшилище. Страшилище отдаленно напоминало сфинкса, но в отличие от древнеегипетского аналога имело птичье тело и волчью голову. Странная зверушка! Створки ворот были сработаны из грубо обтесанных тонких бревен. По бокам возвышались два четырехугольных сруба с узкими бойницами. Каждый был накрыт настилом, по верху которого шел частокол из заостренных кольев. Назвать строения сторожевыми башнями язык не поворачивался, но, по всей видимости, ничем другим они быть не могли.
Пока путники добрались до селения, погода испортилась, поднялся ветер и зарядил противный дождь, не удивительно, что на сторожевых площадках никого не было.
Шустрик несколько раз с силой ударил в ворота, но реакции не последовало. Парень, казалось, нисколько не удивился, он принялся колошматить с утроенной энергией и что-то орать. Прошло не менее четверти часа, прежде чем послышались шаги.
Клацнула заслонка смотрового оконца, и в проеме показалась бородатая заспанная рожа. Глазки маленькие, со сна красные, изо рта безбожно разит…
– Прости, приятель, – хмыкнул Степан, – сам понимаешь, мы же не знали, что у тебя праздник…
Мужик не произнес ни слова в ответ, только протяжно зевнул.
– Ала-а-атор, – многозначительно прошептал Шустрик и показал знаками, чтобы Степан отошел от амбразуры.
Белбородко пожал плечами. Ладно, если требуется оформить пропуск, подождем.
Парень просунул вихрастую голову в оконце и что-то затараторил. В ответ сторож выругался и, кажется, со злости плюнул, но ворота открыл. Ох, и скрипели же они!
Мужик был ростом со Степана, а в плечах же – раза в полтора шире. В правой руке Алатор держал изрядно коптящий факел, хотя в нем уже не было никакого смысла – ночь сменилась утренними сумерками. В левой же помещалась здоровенная луковица, от которой была отъедена добрая половина.
Мужик смерил Степана взглядом, потом посветил факелом в лицо, чуть не подпалил бороду, скотина, и гавкнул на Шустрика. Парнишка весь сжался.
– Ну, и долго стоять будем? – спросил Степан.
Всем своим видом Алатор показывал, что на мнение Степана ему абсолютно плевать. Вот хочет он жечь факел и будет, а перехочет, так погасит. Захочет – будут путники стоять у ворот до второго пришествия, а захочет – прогонит вон, как псов приблудных, хотя, может, и пожалеет, впустит, это уж как левой пятке приспичит! А посему к этой самой левой пятке непрошеным гостям следует отнестись с надлежащим респектом…
При других обстоятельствах Степан поучил бы его хорошим манерам. Со вкусом поучил бы. Но… похоже, в поселении обосновались какие-нибудь староверы, духоборцы или хрен знает кто в таком же роде. Удалились от мирской жизни, забрались в глухомань и организовали общину, поди угадай, какие у них тут порядки. Может, того, кто обидит «братушку», принято мочить всем колхозом, а потом в землю живьем закапывать. После приключений в бункере он бы, ей-богу, не удивился! Так что лучше повременить с мордобоем.
Алатор укусил луковицу и, сжав огрызок большим и указательным пальцем, свободными манерно почесал брюхо.
Степан буравил наглеца взглядом, а тому хоть бы хны! Такого патентованными «колдовскими» методами не проймешь. Ты ему «прокляну!», а он тебя трехэтажно в ответ, вся магия слова и развеется.
По поводу «прокляну» припомнился Степану один случай. Ехал он как-то к даме сердца на своей «десятке». Жила зазноба за городом, километрах этак в семидесяти от Питера. Была уже почти ночь, на дороге ни души, только деревья (дело было летом) стояли зелеными истуканами. Ехал Белбородко от клиента, у которого ворожил. А надо сказать, что в ту пору Степан в ворожбу любил включать слова из Святого Писания и потому придавал своему облику сходство с православным священником, то бишь попом. Посему ехал Степан в неком подобии рясы, и на груди величаво покоился крест.
Новенькая «десятка» летела километров под сто двадцать, из динамиков громыхал какой-то трэш, меж деревьями уже показалась луна. Настроение было почти романтическое, и материальным воплощением его служил роскошный букет, подпрыгивающий на заднем сиденье.
Белбородко находился в предчувствии свидания. Перед глазами вместо унылой трассы то и дело возникали совсем иные картины. Вот он вдыхает тонкий, едва уловимый аромат огненно-рыжих волос, целует шею, скользит губами все ниже, ниже, целует точеные ключицы, стаскивает зубами с хрупких плеч тоненькие бретельки одуряюще короткого платья…
«Ваз двадцать один сто десять, ваз двадцать один сто десять, приказываю остановиться», – рявкнула вылетевшая из-за поворота милицейская «шестера» с круглыми, словно она постоянно тужится, фарами-глазами. Степан выругался и прижался к обочине.
«Шестера» обошла Степана, выполнила «полицейский разворот» и стала метрах в трех. Небрежно покачивая автоматом, гаишник подошел к боковой дверце «десятки».
– На тот свет спешим или, может, денег много, так это мы быстро поправим, – мент наклонился, взглянул в окошко и чуть растерянно добавил: – Святой отец?..
Лейтенантик Степану сразу не понравился. Парню лет двадцать пять от силы, а уже, по всему видать, своего не упустит – хоть доллары вместо погон приклеивай. Белбородко посмурнел: в кои веки выбрался к любимой женщине, как тать нагрянул… Ладно бы за безопасность движения радел, так ведь иное радение на лбу написано. Впрочем, попал Степан рублей на сто, не больше… Можно и пережить.
– Проштрафился, голубчик, виноват, – пробасил Белбородко. – На вот, и да хранит тебя господь, – и протянул сторублевку.
Но сотни лейтенанту показалось мало, сглазил Степан.
– Вы что это, святой отец, взятку мне предлагаете?
– Свят-свят-свят! Что ты, голубчик…
– Думаешь, сунул гаишнику стольник и отвалил? – Мент перешел «на ты». – Ща быстренько протокол по всем правилам оформим да машину на штраф-стояночку и отправим. Остаканился, видать, батюшка, да за руль. Не дело, ох не дело.
Этот не отстанет, пока не выдоит клиента. Степан медленно начинал закипать.
– Побойся Бога, служивый! – пророкотал Белбородко.
– А не хотим прав лишиться, – ухмыльнулся гаишник, – предложи чего посущественней стольника, заинтересуй. Может, и расстанемся друзьями.
«Щас я те так предложу, – взбесился Степан, – ты у меня по врачам до старости лет ходить будешь!»
– Прокляну, не встанет! – процедил он не оборачиваясь. – Мое слово верное, нерушимое. Немочь телесную напущу, в церкви Божьей не отмолишься.
Фраза прозвучала так безапелляционно и так дико, что парень отшатнулся.
– Как птицы Божии за моря, звери за леса, железо в мать-руду, кости в мать-землю, так ты, отродье бесовское, будешь слушаться моего слова, потому слово мое в уши тебе, аки вода речная в морскую воду проникнет. Нечисть болотная, подколодная, от синего тумана, от пьяного дурмана, где гниет колос, где жгут конский волос, где поля поросли бурьян-травой, забери потомство у безбожника, лиши сил мужеских. Как дурной тын под ветром клонится, пусть так клонится его корень, мое слово верное, нерушимое. Аминь. – Тут Белбородко осенил себя крестным знаменьем.
Лейтенантик побледнел.
– Да я ж это… Я ж только хотел, чтоб вы поосторожнее, святой отец. Езжайте, – заикался он. – Н-не надо, ладушки?
И тут в Белбородко вселился бес, иначе объяснить свою выходку он не мог. Вместо того чтобы сказать «угу» и быстренько нажать на педаль газа, он насупился и сурово произнес:
– Поздно спохватился, нечестивец, заклятье уже наложено!
– А, нельзя ли… – замялся гаишник, – как-нибудь смягчить, ну, вы же понимаете…
– Пятьсот бесовскими, – все с той же будничной, монотонной интонацией, не поворачивая головы, проговорил Белбородко.
– Это зелеными, что ли? – охнул гаишник. – Да откуда же у меня…
– Дело твое, – равнодушно сказал Степан, – пора мне, служивый. Или, может, штраф заплатить?
– Что вы, что вы, – испугался гаишник, – погодите немножко. А по курсу можно?
– Можно и по курсу.
Гаишник, спотыкаясь, подбежал к машине, принялся шуршать дензнаками.
– Вот, как сказали. Только не надо, ладушки?
– Послушание на тебя наложу, – басовито сказал Степан. – Как птица всякая вьет гнезда из веток, так и ты, раб Божий, совьешь гнездо души своей из Святого Писания. Семижды книгу святую перепишешь, тогда силы телесные к тебе вернутся. Аминь![16]
Лейтенантик чуть не заплакал:
– Так оно же толстенное… Да когда я его перепишу, мне уже не надо будет.
– Дело твое, – серьезно сказал Степан и вперился в ветровое стекло.
– А нельзя ли?..
– Триста.
Гаишник уже не возражал. Необходимая сумма захрустела в руках Степана.
– Как луна вылезет из облаков, обойдешь трижды вокруг вон той березы, что у обочины, приговаривая: «Возьми, береза-сестра, недуг мой, а от меня отвороти» – заговор и отпустит. Запомнил?
– Угу.
Парень переминался с ноги на ногу, пытаясь еще о чем-то спросить. Наконец набрался смелости:
– Я это… святой отец, может, я еще добавлю, а вы там поворожите, ну, чтобы… как у слона…
– Двести! – сказал Степан. Вконец ошалевший гаишник отслюнил. – Пойдешь в лес через час и поймаешь две жабы, самку и самца, посадишь в коробку, а в коробке той провертишь дырки, понял? И подождешь, пока совокупляться начнут.
– Ну?
– Отнесешь ту коробку на муравейник. Вернешься дня через три, муравьи жаб до костей обгрызут. Ты кости в тряпицу соберешь вместе с остатками кожи, обвяжешь бечевкой и на грудь повесишь. Понял?
– Угу. А поможет?
– Мое слово крепкое, нерушимое. Аминь!
Степан перекрестил молодца, забрал неправедно нажитое и отчалил. На душе пели соловьи, и с ветки на ветку прыгали мартышки. И лишь один вопрос не давал покоя: как отличить жабу от «жаба», по каким таким половым признакам?
Тогда, можно сказать, ему повезло. Но и время было другое, и он другой, да и гаишник – совсем юнец. Алатор же на юнца вовсе не походил, более того, по всему видно, убьет каждого, кто хоть намекнет на сходство. И что самое мерзкое, с русским языком не дружит, а значит, попросту не врубается, о чем идет речь.
«Придется договариваться», – заключил Степан.
– Послушай, братец, нам бы на постой… – сказал он.
Мужик хрумкнул луковицей и выдохнул (ох, тяжел русский дух!), уставился на него как-то уж очень неласково, но в драку не полез. Лениво обернулся и что-то рявкнул. Шустрик было подал голос, но тут же, получив по сопатке, замолк.
«Не вмешивайся, – урезонил себя Степан. – Дела семейные. В конце концов, что я пацану, телохранитель? Пусть сам разбирается». Но Шустрик, похоже, и не думал протестовать, утерся рукавом и уткнулся взглядом в землю.
Послышался тяжелый топот. За спиной у стража возникло несколько бородатых мужиков с топорами наперевес.
Алатор лениво посторонился, пропуская «черносотенцев». Один случайно задел его плечом и получил затрещину. Это произошло так естественно, будто отвешивать здоровым дядькам подзатыльники – дело вполне обыденное. Примерно такое же, как грызть луковицу. Видно, оно так и было, потому что мужик не восстал за поруганную честь, а преспокойно протиснулся в ворота и присоединился к остальным.
Один из «черносотенцев» вразвалочку подошел к Степану (учат их, что ли, так ходить?) и с интересом принялся разглядывать. Смотрелся Белбородко, конечно, немного странно: из одежды на нем была лишь футболка, спортивные штаны и кеды; правое предплечье перехвачено рукавом от куртки, самой же курткой Степан побрезговал, уж очень серьезно поработал над ней волчара.
Прикид, конечно, необычный, но не до такой степени, чтобы вызвать столь нездоровый интерес.
– Ты, часом, не фетишист, братец? – поинтересовался Степан. – Может, носки снять?
Мужик и ухом не повел, то ли не понял, то ли не счел нужным удостоить ответом.
Степан поймал себя на том, что ничуть не удивился. Он чувствовал себя, как должна была себя чувствовать героиня Льюиса Кэрролла, угодившая в кроличью нору. Темно, душно, страшно, и, того гляди, в кроличье дерьмо ступишь. Где уж тут удивляться, поскорее бы ноги унести.
Первым желанием было вмазать «черносотенцу» коленом в гузно, вторым желанием – кулаком по плавающим ребрам, чтобы осколок впился в печень. И только третье оказалось конструктивным – подождать и посмотреть; в конце концов, Степана не били. Во всяком случае, пока!
Между тем дядька изучал Степана со все большим рвением. Он то подцеплял заскорузлыми работными пальцами ткань адидасовской футболки, тер эту ткань, а потом зачем-то подносил пальцы к носу. То ощупывал мышцы рук и ног, одобрительно цокая, то, встав на колени, осматривал китайского производства кеды и, судя по возгласам, особенно восхищался шнурками. Все действо сопровождалось деловитым бормотанием, обращенным к аудитории, и размашистой жестикуляцией.
Пока Степана осматривали, парнишка что-то быстро лопотал. Мужики молча слушали, похлопывая топорища, словно лошадиные крупы. Серьезные ребята, на таких пахать можно! Да что же это за мова такая?
Может, украинский или белорусский? Отдаленно похож, но уж как-то чересчур архаично. Впрочем, о чем говорят, вроде понятно. Все эти «блазнити», «навершии», «брани» словно когда-то уже слышал, только когда? Впрочем, может быть, дело в другом. Ведь считал же Жак Локан, знаменитый французский психоаналитик, что бессознательное структурировано как язык, проще говоря, способности к языкам заложены в человеке изначально, а языковая среда лишь активизирует эти способности. Может, последние Степановы приключения замкнули какой-то контакт в башке, программа и включилась, вот и мерещится знакомое в неведомом.
Парнишка захлебнулся какой-то уж очень витиеватой тирадой, и один из «черносотенцев» подал голос. Степенно так, чинно, практически без интонации произнес: «блядь»,[17] остальные подхватили с таким же степенством. Степан не удержался и хохотнул. Да, ребята, тяжело вам пришлось бы в большом городе. «Черносотенцы» неодобрительно зыркнули.
– Почто блядословишь, пес! – пробасил Алатор и схватил парня за ухо.
– В поруб их! – ухнули «черносотенцы».
Сейчас вам будет и поруб, и редька с хреном… Зря, что ли, Степан занимался крав-магой – одной из эффективнейших боевых систем производства Израиля.
Ребята навалились без особых изысков – всем скопом. Только Алатор в свалке не участвовал – был слишком занят ухом парнишки, которое крутил с совершенно садистским видом.
Степан увернулся от летящего к нему обуха и врезал мужику ребром ладони по шее, тот осел. Топор Белбородко решил не подбирать, лучше оставить руки свободными, все равно с оружием толком не работал, будет помехой.
За опавшим, словно осенний лист, «воякой» навалились сразу трое. Алатор отпустил ухо парня и встал поближе, но в драку не полез – наблюдал.
Участь нападавших оказалась незавидной. Первый, едва взмахнув «орудием производства», получил ногой в пах, охнул и, согнувшись кочергой, повалился на зеленую травку.
Номер два был встречен лаокиком по колену, отчего колено предательски хрустнуло, а его владелец заорал благим матом и, уронив топор на ногу, запрыгал на другой, сотрясая природу обильными матюгами.
С третьим пришлось повозиться. Он не пер буром, памятуя о невеселой доле сотоварищей, а попытался сперва изучить противника. Походил на прямых ногах с грацией стреноженного мерина, зубы поскалил. А потом вдруг отбросил топор и, издав боевой клич, бросился врукопашную, размахивая руками, как ветряная мельница. «Киай»[18] получился по местным меркам славный, вот только голову детина не берег, в смысле – не закрывал. Видать, без надобности, потому как – кость.
Белбородко поднырнул под увесистый «крюк» и пробил серию: область лобка, солнышко, переносица. В теории Степан знал, что если врезать по мочевому пузырю, то начнется потоп, но практики не имел. Эксперимент удался на славу. «Хляби небесные» и правда разверзлись. Боец стоял в полной растерянности: из носа лилась кровь, а из холщовой штанины, прямо на босые ступни, кое-что другое. Мужик был морально раздавлен и вызывал брезгливую жалость, однако жалость в драке неуместна. Или ты, или тебя. Ведь опомнится и снова полезет, дурень.
– Не горюй, сейчас полегчает, – сказал Белбородко и нанес удар милосердия, прямой в челюсть. Дядька грустно закатил глаза и повалился в желтую лужу.
Все это время Алатор с любопытством наблюдал за схваткой. Степану даже показалось, что на его лице несколько раз промелькнула одобрительная усмешка. Мужик явно наслаждался зрелищем.
– Славно на кулачках дерешься, в Куябе на торжке цены б тебе не было!
Белбородко опешил. Он понимал Алатора! Нет, слова были, конечно, какими-то странными, исковерканными, что ли, но он их понимал, причем смысл приходил как-то сам собой, не надо подыскивать аналог в родной речи!
– В каком еще Куябе?
– Чудной ты, – ухмыльнулся Алатор, – и говоришь диковинно. Вроде по-нашему, а вроде и нет. – И бросил Шустрику: – Так брешешь, он из болота вылез?
– Перунов посланец он, – обиженно буркнул парень, – тебе бы только уши обрывать.
– Скажи спасибо, что чего другое не оборвал.
Паренек промолчал.
Тем временем побитое воинство сгрудилось за спиной Алатора. Ребята походили на стаю псов, только что спасшуюся от Швондеров-душегубов. Или то Шариков специализировался по котам? Да один черт!
Степан чувствовал себя прямо-таки победителем. Преглупейшее состояние души; вроде уже лет двадцать как не мальчишка. На ум приходили всевозможные клише, которые благородный боец излагает побежденному недругу. Типа «не повезло тебе, приятель, в следующий раз будешь умнее…» или «уматывай и своим скажи…». Кажется, Белбородко даже ухмылялся, оглядывая строй «черносотенцев».
Впрочем, если гордость была в общем-то вполне обоснованной, то для радости не имелось ни малейшего повода.
Уже во время побоища Степан понял, что лишать его жизни никто не собирается. Похоже, хотели оглушить. И только-то! А он – в полный рост… По местным «понятиям» такое поведение, скорее всего, не приветствуется.
«Пожалуй, надо бы объясниться, – подумал Степан, – должен же быть у них хоть какой-то мотив».
– Ты чего своих натравил-то, – обратился он к Алатору, – мы же тебе вроде зла не делали…
– Еще бы вы делали, – проворчал тот, – стал бы я тогда с тобой разговаривать.
– Разговаривать?
– Я тя хоть пальцем тронул? – Против такого аргумента не враз и найдешься. – И не трону.
«Черносотенцы» что-то загудели, но Алатор на них зыркнул, и те замолкли.
«Мужик явно пришлый, – смекнул Степан, – даром что лицом как остальные. К односельчанам Шустрика относится с презрением, да и одет иначе».
В отличие от «черносотенцев», Алатор красовался в довольно странных, но все же сапогах, штаны были красного цвета и, кажется, шелковые, а поверх домотканой рубахи надета грубая стеганая куртка с нашитыми железными бляхами. Это летом-то! Ко всему прочему, за поясом совершенно естественным образом расположился кистень, словно ему там самое что ни на есть место – небольшой железный шар, соединенный куском веревки с деревянной рукоятью.
– Но к ответу призову, – продолжил владелец кистеня, – и за кровь ответишь!
– За какую кровь-то?
– А ты глянь вон на него, – ухмыльнулся Алатор, – вишь, какой красивый, из сопатки юшка так и хлещет?
Мужики за его спиной хмыкнули.
– Цыть! – прикрикнул Алатор. – Ишь, сучьи дети, распустились. – И вновь обратился к Степану: – За малую кровь не штука ответить, заплатишь виру и гуляй, паря, на все четыре стороны. Тут другое… – Мужик помолчал, видимо, ожидая вопрос, но, так и не дождавшись, продолжил: – Места здесь гнилые, паря, то нежить какая припрется, то степняки набегут. Князь далеко, а Перун высоко. Так-то. Вот сами и выкручиваемся. Я-то нездешний, из бывших гридней княжьих, да только не нынешнего Истомы, а прошлого, того, который степняков поприжал, Всеволода. Недолго Всеволод за столом княжьим сидел, почитай, весны три, не боле. А потом порешил его родич, – мужик смачно плюнул и сказал о родиче недоброе: – Людей верных ущемлять стал, я и ушел. Вот и нанялся к смердам деревню ихнюю охранять от лихих людей.
– Это Алатор сказал тын построить, – вякнул Шустрик и тут же получил подзатыльник – не вмешивайся, когда мужи разговаривают.
– Хлопец ты стоящий, – продолжил Алатор, – и на лихоимца вроде не похож, только не наш ты…
– Да говорю же, Перунов посла… – Опять подзатыльник. Так и дураком сделать можно.
– Перунов или нет, то ведун решит, – сказал Алатор, – не мое это дело. Мое дело селище ваше убогое охранять и с боровами этими, – он кивнул на мужиков, вновь успевших принять некое подобие воинственного вида, – порядок держать. На то и подряжался!
Алатор замолчал, прикидывая, не сболтнул ли чего лишнего.
– На кулачках-то ты горазд, – сказал он, – а вот против меча или сулицы, поди, не сдюжишь. Видел я, как ты прыгал. И вот против этого не сдюжишь. – Он извлек из-за пояса кистень. – Надоело мне с тобой лясы точить.
Степан инстинктивно подался назад. Поздно. Шар, описав широкую дугу, угодил прямо в затылок.
«А ведь и верно, пальцем не тронул, гад», – только и успел подумать Степан.
Поруб оказался обыкновенной ямой со срубом внутри – наподобие колодца, только воды, слава богу, не было. И крыши тоже. Зиндан пятизвездочный!
Белбородко провалялся в отключке часа четыре, не меньше. Солнце уже взошло. По небу лениво ползли жирные, словно обожравшиеся сметаной коты, облака. Цвиркала какая-то пичуга. О-о-ох!
За спиной раздался шорох. Степан попробовал повернуть шею. Черта с два! Голова словно взорвалась. Наверное, так же хреново танку, когда в него попадает бронебойный снаряд.
Степан оперся о земляной пол, чтобы не свалиться мешком, и простонал:
– Кто здесь?
В углу раздалось какое-то шебуршание:
– Дык, я.
– О-ох, ё… – выдохнул Степан. – Шу-у-стрик, ты?..
– Дык…
Парнишка переполз на корточках и предстал пред Степановы мутны очи.
Голова болела, как с хорошего перепоя. Но рассолу не хотелось. Хотелось сперва засунуть голову в чан с ледяной водой, а потом найти Алатора и набить оному лицо, то бишь рожу. А лучше порчу напустить, но это вряд ли – на таких, как он, порча не действует. С нервами у мужика – дай бог каждому.
Степан даже кулаки стиснул, как только представил бородатую физиономию. Вот же «охранник-собеседник» – и поговорить, и кистенем оприходовать. Многостаночник, мать-перемать! От мыслей таких голова еще пуще заболела. Степан сжал виски и застонал.
– Худо тебе?
– А ты как думаешь? – Смышленый парнишка, догадался.
– На вот, – Шустрик снял с шеи какой-то железный кружок на шнурке и протянул ему. – Верное средство.
Белбородко приложил «верное средство» к затылку. Холодное средство-то! Шустрик опасливо посматривал на Степана. Странный паренек! Впрочем, здесь, похоже, все такие. Эпидемия-с!
– Ну что, полегчало?
– Быстрый ты.
– Так все говорят, – с гордостью подтвердил парнишка.
Через четверть часа боль действительно унялась. Степану показалось, что кругляш высосал ее, взял себе. Теперь он был даже не теплый, а горячий, и чудилось Степану, что пахнет от него влажной землей и кровью.
Степан присмотрелся к кругляшу. Занятная вещица. Шесть сходящихся в центре лепестков – огненный знак, судя по всему – амулет, посвященный языческому божеству огня и битвы Перуну.
– Откуда он у тебя?
– А бить не будешь?
Степан отрицательно покачал головой.
– Поклянись.
– Чем клясться-то?
Шустрик задумался.
– Родом поклянись, – осекся, – хотя что тебе Род. Перуном поклянись.
Степан сильно сомневался, что Перуну, равно как и любому другому богу, есть до его клятв хоть какое-то дело, но спорить не стал. Поднял правую руку и произнес:
– Клянусь Отцом нашим Небесным! – Ничего умнее в голову не пришло, хоть и перестали шахтеры-стахановцы добывать из его башки каменный уголь.
Парень совсем сдурел:
– А он что тебе, тятька?! – упал ниц, попытался облобызать китайский кед-кроссовок.
«Здорово их тут накачали, – отметил Степан, – в любую ахинею готовы поверить. Вот где для колдуна-профи работы непочатый край».
– Поднимись, отрок, – прогудел Белбородко. – Всем нам он отец.
– Не, господин, он только тебе батька, мой-то с плугом, а не с молниями дружен…
Нехорошие сомнения заворочались в душе Степана еще на болоте. Теперь же они переросли в уверенность. Не свихнулся. Не розыгрыш. Не под наркотой. Не под насыпью в смертном бреду. Все это по-настоящему!
Угораздило Степана Белбородко, колдуна-экстрасенса, снимающего порчу и венец безбрачия «эксклюзивными старославянскими методами», попасть на языческую Русь. Причем во времена, кои в истории весьма скупо упоминаются. В век эдак седьмой-восьмой. Сие умозаключение проистекало из того, что лицо, вокняжившее в Киеве (по здешнему – в Куябе), в летописях, дотянувших до века двадцатого, не упоминается. Летописи же детально описывают события начиная с девятого века – с того самого времени, когда новгородцы призвали Рюрика. И кажется, описывают без пропусков. В шестом, опять же по легенде, поляне (или тогда еще анты?) собрались вокруг Кия, Хорива, Щека и сестры их Лыбеди, основавших Киев… А что в промежутке было – никому толком не известно. Конечно, возможны ошибки и неточности, но одно бесспорно: времена дикие и кровавые, и жизнь его, Степана, гроша ломаного не стоит. К тому же и грошей-то, кажется, еще нет, а есть куны, то есть шкурки пушных зверьков, а также «свободно конвертируемая валюта» в виде всяческих заморских монет…
«Покарал Господь безбожника, – невесело подумал Степан, – это ж надо…»
Между тем по небу все так же бессмысленно плыли облака. И облакам этим было совершенно все равно, покарал ли Господь Степана или нет. И пичуге, что надрывалась на каком-то дереве близ поруба, и Алатору, который, наверное, пожирал очередную луковицу, и «черносотенцам», и другим аборигенам. Впрочем, не аборигенам, а предкам, соотечественникам.
Внутри у Степана что-то оборвалось. Причем оборвалось очень давно, отнюдь не в связи со странными событиями. Какая-то невидимая нить, не учтенная медиками, соединяющая человека с миром. И вот он, Степан Белбородко, существует отдельно, а мир – отдельно, словно морская вода за иллюминатором батискафа. И в воде этой мельтешит жизнь: крупные рыбешки пожирают мелких, а их, в свою очередь, пожирают еще более крупные. Никогда Степан не мог понять этого странного замысла Творца.
– Я как тебя увидел, господин, – вдруг сказал Шустрик, – так сперва не признал, думал, оборотень. А когда ты волка молнией покарал, понял, кто ты есть, – Шустрик выглядел очень довольным.
Первое, что пришло на ум, касалось тульского «Токарева», который оттягивал карман спортивных штанов. Выстрел из пистолета паренек бы еще мог принять за молнию. Но «ТТ», по той простой причине, что побывал в воде, применен не был – Степану не хотелось остаться без руки.
Тогда – что?
Мысли текли вяло, лениво, как облака над ямой. Думать совершенно не хотелось. Лежать бы да смотреть в небо, а потом заснуть и проснуться в своей квартире на Конюшенной. Не спеша подняться, вскипятить чайку. И, прихлебывая его, хрумкая тостом, тупо уставиться в телевизор. А мир пусть кружится сам по себе, без участия Степана. Он же будет лишь наблюдателем, как всегда.
Степан сделал над собой усилие и мысленно вернулся к началу злоключений. Осенний Питер, дожди, слякоть, грязь… Странный клиент, которого он едва не выгнал. Поезд до Новосокольников, «нехорошая» деревенька, бункер, колодец со змеями… Потом как будто вынырнул из небытия и оказался посреди болота. Сплошная мистика!
«Ладно, – сказал себе Степан, – давай опустим вопросы „почему» и „как». Все равно ответов, по крайней мере, в твоей голове, не содержится. Попытаемся решить более простую задачку. С чего вдруг меня стали принимать за посланца Перуна, а, скажем, не за какого-нибудь лешего?»
«Перун, Перун, Перун…» – повторял Степан, словно пробуя слово на вкус. Бог грома и молнии. Упоминается в договорах русов с ромеями. Верховное божество пантеона Владимира, дружинный бог, покровитель воинов.
Красно Солнышко, перед тем как крестить Русь, попытался создать официальный вариант языческой религии, поставил на горе близ Киева шесть идолов: Перуна, Хорса, Дажьбога, Стирбога, Семаргла, Макоши и, кажется, узаконил человеческие жертвы. Потом чаша политических весов склонилась в сторону Византии – и князь принял христианство, насаждая оное, как водится, огнем и мечом.
«Перун, – рассуждал Степан, – до Владимира никогда не был особенно почитаем, по крайней мере среди простого люда. Куда как более рьяно поклонялись Роду – прародителю богов и всего сущего или, скажем, Велесу – скотьему богу, богу достатка, или Даждьбогу – богу плодородия, солнечного света и живительной силы, или Хорсу – богу солнечного диска. Все эти божества были куда полезнее для крестьянина, чем жнец полей бранных. Почему же парнишка связал меня именно с громовержцем?!»
– Так ты думаешь, что меня послал Перун?
– А то кто же?!
– Ну, например, Хорс.
– Скажешь тоже! – засмеялся Шустрик. – Разве станет Хорс-солнышко посылать на землю сына самого Перуна, да еще ночью? Ночью-то он спит, случись что, даже помочь не сможет.
Ну ладно, зайдем с другой стороны.
– Слушай, Шустрик, – спросил Степан, – а почему ты подумал сперва, что я волкодлак, в смысле оборотень?
Паренек смутился:
– Дык, как ты меня из воды вытащил, лютые завыли шибко, и ты тоже выл, я слышал…
– Это я так… – смутился Степан, – от избытка чувств.
– Но я сразу понял, как ты тварюгу молнией убил, кто ты есть, – оправдывался Шустрик, – может, я и бедовик, но дурнем деревенским никогда не был!
– Да какой молнией-то?.. – воскликнул Степан. – Где ты ее взял, Шустрик?
Парень обиженно посмотрел на него:
– У меня-то нет молнии, верно говоришь. А у тебя она к руке была прижата, как сулица. Ты горло ее придавил, чтобы не жалила тебя, а хвостом она по руке у тебя змеилась. Будто сам не знаешь. А потом как метнешь…
А ведь и правда. На рукава китайского черного спортивного костюма были наклеены полосы из светоотражающего материала, со стрелками на концах. Чем не Перуновы молнии. Паренек не заметил, как Степан скинул куртку, зато прекрасно заметил, как сверкнули молнии – лунного света оказалось вполне достаточно.
Загадка разрешилась.
И что из этого следует? Лишь одно: образ следует развивать и поддерживать. Оно, конечно, попахивает кощунством («Степан – сын Божий), но без могущественных „родственников“ ему в этом мире, похоже, не выжить.
«Легко сказать – развивать и поддерживать, – подумал Степан, – с одним свидетелем-то… Значит, как минимум, свидетель должен проникнуться ощущением собственной значимости, укрепиться в вере, так сказать. Этим и займемся, прости меня, господи».
– Ты прав, отрок, – со всей возможной торжественностью прогудел Степан, – я действительно посланник Перунов. – Паренек сжался. – Назови свое имя! – Степан уже понял, что «Шустрик» всего лишь прозвище, в древнем мире истинное имя всегда скрывалось.
– Гридя, – пролепетал паренек.
– Как мог ты обмануть меня, нечестивец? – «Нечестивец» – как-то уж слишком патетично, спохватился Степан. Черт его знает, какие обороты используют местные жрецы, надо будет взять урок-другой сакральной риторики, ежели учитель найдется. – Хочешь жизни лишиться? Мож-жно! – «Три с минусом по пятибальной шкале, не больше. Ох и прет из тебя это „жужжание» под разными соусами».
Но паренек на несуразности стиля внимания не обратил. Может, решил, что все Перуновы сыновья так выражаются?
Гридя упал в ноги и прошептал:
– Прости, господин.
Степану даже неловко стало.
– Ладно, – проворчал он. – Замяли. – Но тут же поправился: – Прощаю тебя, гм… на первый раз.
Но паренек не поверил, что сын Перуна вот так запросто возьмет его и простит. Наверняка испытывает! Гридя затрясся еще пуще, запричитал, вот-вот начнет рвать на себе волосы.
«Нет, так дело не пойдет, – решил Степан, – мне раб не нужен. Придется очеловечиться».
– Встань, – приказал Степан. Гридя робко поднялся. – Открою тебе тайну. Отче прогневался на меня и низвергнул с небес. Видишь? – Степан показал на адидасовский логотип – три черных лепестка, рассеченных несколькими белыми полосами. Спасибо, футболка была контрафактная, а вьетнамцы, видимо, не знали о смене фирменного логотипа «Adidas». – Отче мой лишь половину власти мне оставил. И повелел прожить в человеческом теле одну жизнь. Так что я более человек, нежели бог.
– За что же тебя так? – воскликнул Гридя.
– Было дело, – пробасил Степан и принялся за долгий рассказ… Гридя слушал, открывши рот.
– В начале времен был бог Род. А других богов не было, и земли с луной тоже не было. Заскучал Род и создал богов: Хорса, Макош, Перуна, Велеса, Даждьбога и Семаргла. И создал Род Ирий, чтобы было где богам жить. Стали боги пировать, славить Рода. А Род сидел невесел. «Что, батька, кручинишься?» – спросил у него Перун-громовержец. – Здесь Степан запнулся, ибо ответ «скучно без водки» уместным не показался. – «Как же мне не кручиниться, – отвечал Род. – Вы, боги, дети мои, а сами бездетны. Меня-то славите, а вас самих славить некому. Вот я и кручинюсь, что опостылею вам, и поднимете мечи на меня». Тут и остальные боги пригорюнились. И тьма опустилась на все сущее, а до того был свет.
Вот проходит день, проходит другой, печалятся боги. В Ирие сады чудесные чертополохом заросли. И тут говорит Перун-громовержец: «Создай Землю, батька, и насели ее людьми. А я малую часть огня небесного вдохну в них. И они станут живыми, будут дети нам и тебе внуки. И будут славить тебя и нас. И тогда мы не поднимем меч на тебя, батька».
Род обрадовался и создал землю. – «Эх, была не была, – подумал Степан, – опущусь до плагиата». – Земля же была безвидна и пустынна, и тьма над бездною, и Божий дух носился над нею. И создал Род сперва леса дремучие и реки большие и малые, а потом моря, и болота, и поля. А на другой день – зверей, птиц и гадов. На третий же день создал он людей и населил ими свою землю.
Устал Род от трудов своих. Позвал Перуна-громовержца и приказал за порядком на земле следить, чтоб его, Рода, закон чтили, а сам почивать улегся.
И спустился Перун на землю, и увидел, что люди без закона живут, аки звери, и дал им закон родовой и назвал тот закон… – Степан изо всех сил пытался вспомнить, когда появилась «Русская Правда» – свод законов, бытовавших на Руси. Кажется, в списках он существовал века с тринадцатого, но наверняка возник значительно раньше и передавался из уст в уста, хотя могло ли его название включать в себя слово «Русская», непонятно. Историки в двадцатом веке активно спорили насчет того, существовала ли «Русь» как государство до Рюрика или нет. – «Русская правда».
– Так его Перун твой передал? – удивился Гридя. – А я думал, родовичи.
– Конечно, Перун, – безапелляционно заявил Степан, – стали бы деды отсебятину городить, сам подумай.
Передал Перун закон, а сам решил отдохнуть под священным дубом. Закрыл глаза и не заметил, как заснул. И привиделась ему во сне девица, такая статная, такая красивая, что решил он на ней жениться. И говорит: «Выходи, девица, за меня». Та и вышла, еще бы ей за самого Перуна не пойти. Сыграли свадебку. Зажил Перун с молодухой. Жили ладно, не ссорились, только детей у них не было.
Вот одна зима проходит, другая, а дите все не родится. Закручинился Перун. Говорит, пойду в священную рощу, принесу жертву Роду всемогущему, может, понесешь от меня. И пошел.
Приходит в священную рощу. Глядь, а у идола Рода стоит дряхлая старуха и клюкой Роду грозит, ума, видно, лишилась. Перун хотел ее молнией поразить, а та и говорит голосом скрипучим, как телега с несмазанными колесами: «Не губи меня, бог-громовержец, потому что помогу я тебе». А тот: «Пошто капище священное осквернила, осина корявая?» И вот что она рассказала.
Когда Род, устав от трудов своих, улегся спать, боги заспорили, кто из них главнее. Спорили они, спорили и наконец решили, что тот из них, кого более люди бояться станут, будет главным, пока отец их спит.
И стали боги насылать на людей всякие казни. Макош – недород, Хорс – затмения солнечные, Велес – скотьи немочи, Даждьбог – всякие напасти, что на род падают, а Семаргл – мертвых из мира живых не выпускал, отчего мертвецы живым являться начали.
«Помогу я тебе, Перун-громовержец, но за то поклянись мне, что разбудишь громом своим Рода, не дашь погибнуть Даждьбожьим внукам». Перун поклялся. И старуха рассказала, отчего беда его происходит.
Смешал Перун сон с явью: оттого никак жена его не беременеет, что дите может лишь одной только яви принадлежать. Должен Перун явь выбрать. Тогда жена родит ему сына. Только сын тот прогневает его сильно.
Перун понял, почему жена его бездетна, и вернулся к ней. И понесла она. И родился у Перуна сын.
Взял Перун младенца на руки и сказал: «Выбираю явь». И проснулся Перун, а в руках у него был младенец.
Вернулся Перун на небо и ударил в громы. И проснулся Род, и прекратилась распря между богами.
– И это был ты?! – восхищенно восклинул Гридя. Степан солидно кивнул. – А за что тебя с небес-то?..
– Да как тебе сказать, – нахмурился Степан. – В общем-то, ни за что.
– Понятное дело, меня тоже батька ни за что розгами… – поддакнул Гридя.
– Смотрю я как-то с небес на земли полянские и вижу: холодно на землях тех. А как холоду не быть, когда зима? На то и зима, верно?
– Угу, – кивнул мальчишка.
– Только и в домах холодно. А так быть не должно, верно говорю?
– На то печь есть, – солидно подтвердил Гридя.
– Печь-то печь, только что в ней проку без огня. А огонь деды дедов твоих добывать не умели. Могли лишь взять толику малую от огня Перунова, коий с неба он посылал. А как не будет огня небесного, что делать?
Я и говорю батьке, мол, научи людей огонь добывать, чего тебе, сложно? А он ни в какую – мол, тогда власть моя ослабнет.
А зима выдалась лютая. Много народу насмерть померзло. Ну, мне и стало жалко людей. Дождался я, пока батька в Ирие с остальными богами медовухи накушается и захрапит, да и вытащил у него из-за пазухи одну молнию. Думал, не заметит, он этих молний в день по сто штук разбрасывал. Отнес эту молнию людям и приказал ей служить им. Она и научила дедов дедов твоих огонь добывать.
А батька-то проснулся и решил, видно, с больной головы молнии пересчитать. Находила на него всякая блажь после братчин… Леший попутал, не иначе.
– Какой еще леший? – встрепенулся Гридя. – Как это он – самого Перуна?..
Степан понял, что сморозил глупость.
– Какой-какой? Небесный, конечно. Есть же на небе Лосиха. Вот и лешие, домовые и русалки с водяными имеются, только покрупнее, ясное дело.
– А…
– Так вот, пересчитал батька молнии и обнаружил пропажу. Он бы после следующей братчины и забыл, да тут я на глаза попался. Как вперится в меня! Я все и выложил.
Осерчал батька, думал, убьет. Спасибо, Род заступился. Говорит, чего мальца зря тиранишь, и так дурной он, а ты последний ум выбьешь. Пусть лучше век на земле поживет, тогда поймет, что к чему.
– Это ты-то – малец? – ухмыльнулся Гридя.
– Ну, по небесным меркам…
– Вот так Перун и низверг меня. Да еще на трое суток к скале приковал, и орла здоровущего напустил, печень клевать, – для пущей убедительности Степан показал шрам от аппендицита. – Вишь, издалека паршивец добирался.
– Нелегко тебе пришлось, господин.
– Еще бы!
– И местных порядков ты не знаешь, – сощурился Гридя. – Это плохо.
– Ну, кое-что мне батька рассказывал…
– И одежда у тебя чудная, – продолжал Гридя, – в таком вретище тебя даже в кабак не пустят… Эх, пропадешь, господин.
Степан подумал, что мальчишка явно чего-то добивается, и не ошибся.
– Я бы помог тебе, господин, – с напускным равнодушием сказал Гридя, – только меня самого утопить вскорости должны. Не нашел ведь я папоротников цвет.
– Какой еще цвет?
Гридя вкратце рассказал о своих злоключениях.
Выходило, что первой задачей Cтепана было обеление паренька в глазах общественности.
– Ладно, паря, – сказал Степан, – заступлюсь за тебя.
Гридя заметно оживился:
– Ты только это, господин… про богов не рассказывай ведуну, не поверит он.
– Это еще почему?
Гридя уже раскрыл было рот, чтобы ответить, но тут послышались шаги и в поруб упала деревянная лестница.
– Давай живее! – раздался голос Алатора. – Ведун ждать не любит!
Эскорт состоял из Алатора и нескольких «черносотенцев», которые особенно пострадали в стычке со Степаном. Рожи в синяках, ссадинах. У одного переносица провалилась – тяжела рука у Белбородко. На этот раз «черносотенцы» были почему-то без топоров. Может, лишили почетного звания «топорников»? Зато на поясе у Алатора висел меч такого размера, что им впору головы Змею Горынычу рубить.
Но меч Алатор не трогал, а демонстративно поигрывал кистенем. Как «новый русский» ключами от «мерседеса»! Только вот «брелочком» таким вполне голову проломить можно. Типа не думай озорничать, в натуре… Знакомый, ох, знакомый типаж. Наверное, в каждом времени имеется. Архетип-с, как сказал бы Карл Густав Юнг.
Селение оказалось довольно обширным. Более ста дворов, но разбросаны как попало. Ни намека на улицы. Стены изб присыпаны землей, но не до самой крыши, венцов на пять-семь, а крыши покрыты дерном. Окон Белбородко не заметил, хотя, может быть, они с другой стороны. Вместо двери, словно единственная глазница изувеченного Одиссеем циклопа, чернел проем.
Повсюду привольно разгуливали здоровущие псы, оглашая хозяйским лаем окрестности. Заборы не опоясывали избы, видимо, своих жуликов в селении не опасались. Чумазые босоногие детишки в долгополых рубахах возились в пыли. Кое-где попадались дюжие недоросли в точно таких же рубахах, занятые мелкими хозяйственными трудами: кто тащил ведра с водой на коромысле, кто колол дрова, кто чистил скотину, предварительно выведя оную из хлева. То, что здоровенные парни разгуливают без порток, Степана не удивило – они еще не прошли обряд инициации, потому считаются детьми, детям же портки не положены!
Несколько раз попадались по пути бабы. Пялились на Степана, как эскимосы на слона. Лишь одна, дородная, с одутловатым лицом, кормившая кур, оторвалась от дела и, смачно сплюнув, столь же смачно выругалась в том смысле, чтобы проваливала нежить восвояси. Алатор прикрикнул на нее. Бабища не решилась ответить и, беззвучно шевеля губами, вернулась к курам.
Слава бежала впереди Белбородко, ох, недобрая слава!
Мужиков по пути встретилось человек двадцать. Остальные, видно, были заняты на пашне или сенокосе. Хмурые, кряжистые, похоже, они не ждали от жизни ничего хорошего. Чем-то они были сродни этим избам – такие же угловатые, неказистые и… готовые столь же упорно противостоять любым жизненным невзгодам. Пока стены не рухнут. Ну, а коли рухнут, чего ж тогда поделаешь? Судьба-то не тетка!
В основном мужики занимались тем, что правили косы или запрягали лошадок в телеги – везти стога, не иначе.
Едва завидев односельчанина, Алатор делал жест, и вся процессия останавливалась. Алатор подходил к мужичку (тот нехотя отрывался от хозяйственных дел и поднимал хмурый взгляд) и принимался за агитацию. Дескать, должен тот бросить все свои дела и идти к Родовой Избе, потому как в этой самой Родовой Избе будет учинен суд над чужаком (тут Алатор тыкал пальцем в Степана), который осмелился нарушить их справедливые законы и который вообще не поймешь кто такой. Может, и колдун! Сперва старейшина решит, колдун он или нет, это-де Азей сделает в одиночестве, чтобы честной люд не пострадал, ежели вдруг пришлец окажется колдуном и пакостить начнет, а потом на суд пришлеца вытащит. На суде люд и решит, как по правде поступить с пришлецом надобно, потому что пролил он кровь и зубы выбил у достойных мужей местных (тут он показывал на «черносотенцев»), а за кровь и зубы надо отвечать, сие все знают.
Мужики отбрехивались: «Вот пущай родичи ихние и идуть, а нам недосуг чужие дрязги развозить». Но поворчат-поворчат, да и пристроятся в хвост – лучше с властью не связываться!
Пока дошли до Родовой Избы, люду набралось порядочно.
Родовая Изба мало чем отличалась от остальных. Разве что чуть просторнее. Такая же двускатная задернованная крыша, такие же стены, засыпанные землей, охлупень, над которым – оберег в виде конской головы… И в основании наверняка покоится череп какого-нибудь несчастного парнокопытного – быка или коня. Строительная жертва, чтоб домище стоял крепче!
Рядом с избой возвышался потемневший от времени идол. Его деревянную башку наискось рассекала трещина, из которой свешивались лохмотья застывшей смолы. Похоже, башку пытались склеить, но тщетно. Под идолом лежал внушительный камень, на котором были высечены какие-то знаки. Очень возможно, что руны! На камне, едва не сползая с него, примостилась миска с дымящейся кашей. Степан только сейчас почувствовал, что хочет даже не есть, а жрать. «Жрати», перефразировал он на местный манер. И похоже, не он один хочет «жрати»…
Лохматая псина, величиной с жеребенка, ничуть не смущаясь, подошла к миске, втянула влажными ноздрями пар и принялась уплетать. Ел песик, прямо скажем, как свинья, с каким-то невероятным чавканьем и хлюпом, обливаясь слюной. То и дело из миски падала на землю бесцветная лепешка. Животина слизывала ее вместе с грязью и вновь погружала морду в посудину.
Вскоре миска опустела. Пес ленивым сытым взглядом оглядел окрестности, не нашел в них ничего достойного внимания и задрал ногу…
– Ну, чего уставился? Пес не простой, священный, что хочет, то и делает, – ухмыльнулся Алатор. – И где хочет.
– Чего же вы его не приструните?..
Животина, почувствовав взгляд Степана, повернула голову и зарычала.
– Ведун наш через него богов вопрошает, на манер жрецов арконских. Только у тех на Рюгене конь белый, и Световиту жрецы поклоняются, у нас же пес черный, а почитаем мы Рода.
Мужики за спиной заворчали: «Знамо, как он Род почитает, хапуга старая…»
– А ну, цыть! – прикрикнул Алатор. – Ишь разгалделись, что бабы на торжище!
«А ведуна-то недолюбливают, – отметил про себя Степан. – Похоже, переборщил „коллега». Аккуратнее надо, аккуратнее… Не то взбунтуется паства, если уже не взбунтовалась».
– Как вопрошает-то?
– А так! – похоже, Алатор сел на любимого конька. – Надыть, например, идти жать, колосья так и ломятся. А оно как же пойти, у Рода-то не спросивши? У самих-то ума нет! Вот наш и разложит рядком серпы да барбоса своего через серпы прыгать заставит. Ежели наступит на какой, значит, нехороший день для жатвы, не благословляет Род. А проскочит все разом, вот тогда – да, тогда можно. – Мужики вновь загудели. – Только не больно-то он прыткий, сам посмотри, какой из него прыгун? – Псина блаженно разлеглась подле опустевшей миски. – Всякий раз прыжки эти одинаково заканчиваются, лапу рассечет да взвоет.
Ведун-то, как увидит это, подпрыгнет, руки к небесам возденет – и ну вокруг идола с причитаниями кружить! Горе нам, горе!.. Нельзя хлеба собирать – мыши зимой все запасы сгрызут, или амбары пожаром сметет, или домовой детей утащит в лес и лешему в рабство продаст. Будто домовой с лешим знается! Плетет что ни попадя! Застращает мужичков, те в ноги бухнутся, затрясутся. А ведун поскачет еще немного, да и смилостивится. Скажет, что, мол, вновь назавтра спросит Рода-батюшку.
На следующий день та же история. Опять барбос на серпы наступает! А ждать боле нельзя, не то дожди начнутся, сам знаешь, что тогда. Как же быть? Вот мужички и отправляют к Азею кого-нибудь из своих. Помоги, батька! Ведун-то лоб наморщит, побормочет с полдня, да и скажет, что молчит-де Род, гневается. Надо жертву малую принести. Мужички и притащат – кто петуха, кто поросенка. Ведун и примется живность эту до вечера у идола резать да заклинания читать.
Потом при луне поскачет вокруг идола, повоет, башкой потрясет и заявит: мол, хочет Род десятую часть урожая. Тогда, дескать, подмогнет, не даст мышам запасы погрызть, а огню амбары пожечь. А ежели нет, так не обессудьте, сами выкручивайтесь, а он, ведун, слуга Рода, умывает руки. Мужички поохают и согласятся. Так и живем!
– Так вы бы ведуна спровадили куда… – решил подлить масла в огонь Степан.
– Спровадишь с ними, – пробурчал Алатор. – Боятся, говорят, порчу напустит. Один Угрим не робеет, только не удивлюсь я, если с ним чего случится. Да чего я тебе… – он осекся, затем бросил: – А ну, пошел!
«Знакомая история: низы не могут, а верхи не хотят, – подумал Степан. – Значит, у меня появляются некоторые шансы на спасение и процветание».
Пол находился венца на три-четыре ниже порожка. Степан этого не ожидал, потому едва не сверзился. Лестницей служило довольно широкое бревно с вырубленными в нем засечками-ступенями. В потемках она ничем не выдавала свое присутствие. Шагни он чуть в сторону, и точно бы лоб расшиб.
Внутри было дымно. Из «осветительных приборов» лишь дверной проем, да и тот загороженный спинами вошедших. Степан закашлялся:
– Крепко начадили! Не могли, что ли…
Но Алатор (он единственный из конвойных пересек порог; «черносотенцы» остались снаружи) зашипел:
– Молчи!
«Спасибо, хоть дверей у них нет, – подумал Степан, – не то была бы не изба, а душегубка. Хотя душегубка и есть, учитывая то, зачем мы сюда явились».
Окон тоже не было, вместо них несколько прямоугольных проемов, каждый чуть больше кирпича, прикрытый изнутри заслонкой.
На лавке, что у стола, сидел дедок лет семидесяти и уплетал дымящуюся кашу из деревянной миски деревянной же ложкой. Зубов у дедка было немного, отчего он безбожно шамкал и причмокивал, то и дело выпячивая жиденькую бороденку.
– А, явились! Добре, добре… – проскрипел дедок, не отрываясь от кушанья. И потерял всяческий интерес к вошедшим. Что ж, пока можно оглядеться, решил Степан.
Напротив входа стояла массивная, грубо сложенная печь, только не та, называемая «русской», в которой можно и щи и кашу приготовить и на которой поспать не грех, а какой-то ульевидной формы, наподобие каменки. Верх печи был перекрыт плоским камнем, на котором располагалась глиняная жаровня. Трубы у печи не было, едкий дым выходил прямо через устье, поднимался до самой крыши и выскальзывал в дыру, специально для этого предназначенную. Степан заметил, что по периметру избы, на высоте чуть больше человеческого роста, расположены полки, на которые оседает сажа. Здорово придумано, но труба лучше!
В углу рядом с печью висела здоровенная связка чеснока и засушенные пучки каких-то трав. Под ними же – небольшой, с годовалого ребенка, идол. «Красный угол, – смекнул Степан, – только языческого розлива».
Помимо дедка, Степана, Гриди да Алатора в доме находился еще один человек. Он поминутно бросал косые взгляды то на дедка, то на Степана с Гридей. Видимо, был недоволен тем, что его оторвали от дел. А может, дедка недолюбливал, Аллах его знает.
Мужик отличался от всех, с кем уже пришлось столкнуться Степану, как крепостная стена, опаленная пожарищем войны, отличается от ветхого забора. Чувствовалась в незнакомце какая-то основательность, «настоящесть», что ли. Был он огромного роста, на голову выше Степана. И выглядел так, словно только что вылез из самой преисподней – холщовая рубаха, окаймленная по вороту и манжетам замысловатыми узорами, холщовые же штаны, курчавая русая шевелюра и бородища – все в копоти и саже. Дополнял картину истерзанный огнем и временем кожаный фартук, надетый поверх рубахи. Взгляд у мужика был тяжелый, как удар кузнечного молота. А ручищи такие, что ими впору подковы гнуть. Степан заключил, что никем другим, кроме как кузнецом, этот великан быть не может. И не ошибся.
– Оголодал ты, Азей, как я погляжу, – не выдержал кузнец.
Дедок любовно облизал ложку и уважительно прошамкал:
– Добрая уродилась, с сальцем… – И вновь принялся набивать брюхо. – А ты бы, Угрим, перед тем как в Родовую Избу идтить, покушал бы, ишь, зыркаешь…
«А кашка та самая, что псина жрала, жертвенная кашка», – отметил Степан.
Кузнец откинул со лба выбившуюся прядь и зло ухмыльнулся:
– Зачем звал-то?
– Эх, хороша… – Дедок отодвинул миску. – Челядинка моя, Варька, сготовила. Хошь, пришлю, и тебе сготовит.
– Говори, зачем звал? – с угрозой повторил кузнец.
– А, звал-то? Да есть дельце одно, как не быть. Вон, гляди, – дедок кивнул в сторону Степана и Гриди.
– Ну и чего? – помрачнел кузнец.
– Чаво, чаво, – передразнил дед. – Тебе бы только молотом махать…
– Говори, чего надо, – взъярился Угрим, – не то уйду.
– Ла-а-адно… – недовольно протянул дед. – Ты же кузнец у нас?
– Ну?
– А кузнец что есть за человек?
– Говори, зачем звал, пень трухлявый! – взревел Угрим. – Некогда мне с тобой лясы точить. У меня подмастерья таких дел натворят…
– Вот я и говорю, – дедок проигнорировал оскорбление, – кузнец-то, всем известно, с силой нечистой да с Перуном накоротке. Смекаешь?
– Ну?
– Ты Гридю знаешь?
– Ну?
– Заладил, – хмыкнул дед. – Так вот, Гридя говорит, что мужик этот – Перунов посланец. Что скажешь? – Взгляд у дедка стал колючим, льдистым.
– Чего скажу… – насупился Угрим. – Ты же Гридю утопить хотел. Вот и утопи вместе с этим. Или можешь мужика пришлого в кипятке сварить, чай, не впервой.
– В кипятке-то сварить можно, – согласился дед, – а коль не врет отрок? А мы посланца Перунова – в кипяток. Как думаешь, чего Перун с нами за енто сделает? Что скажешь, Угрим?
– А коль не врет – не вари!
Кузнец стал чернее тучи – он уже смекнул, зачем понадобился старейшине. И Степан смекнул. Хочет дедок «перевести стрелки», снять с себя ответственность, переложив решение Степановой судьбы на плечи Угрима. Ежели беды какие начнутся, то всегда на кузнеца кивнуть можно. И за недальновидное решение – на кол или в костер. Судя по всему, большое удовольствие получит дед в последнем случае.
– А коль врет? – осклабился дедок.
– Тогда вари.
Старейшина покачал головой:
– Э-эх, Угрим, Угрим, вижу, не хочешь ты мне помочь.
– Чем же я тебе, ведуну мудрому, помочь могу? – ухмыльнулся кузнец.
– Будто сам не знаешь?
– Не-а, не знаю.
– А я те объясню, – кивнул дед. – Объясню, милок, как не объяснить. Ты это, возвращайся в кузню, разведи огонь и спроси у него. Тебя огонь послушает, ты ж кузнец. Как скажет тебе огонь, так и будет. Я люд соберу и волю огненную объявлю.
– А ты что же сам у огня не спросишь?
Дедок тряхнул бороденкой:
– Не смейся надо мной, Угрим. Я же не волхв, я ведун.
– Так вот и ведай.
– Да я-то ведаю, милок, ведаю. Как иначе? Только ведаю о родичах наших, потому что сила моя не безгранична. Коли бы чернобород этот был из наших, я те точно сказал бы, Перун его послал или кто другой.
– Так то ж и я сказал бы, – хмыкнул Угрим.
– А ведь не наш он, Угрим. Разве Род будет со мной про всяких чужаков разговаривать? Род-то чужака тоже защищает, потому что для него, Рода, чужак этот – свой. Просто из другого места. Для Рода все – что дети для батьки. Вот и не скажет мне Род правды, да еще и напасть какую нашлет, чтобы голову ему не морочил, – дедок полоснул кузнеца взглядом. И столько злобы было в этом взгляде, что кузнец невольно отшатнулся. – Так ты поможешь, или как?
Угрим закручинился. Опустил голову.
– Помогу.
– Вот и ладненько, милок, вот и ладненько. А то я и думаю, неужто Угрим родичам своим не пособит, да не может такого быть. Чего тогда с Угримом делать? Только – вон из селения. А мне же тебя жалко, соколик, ой, как жалко. Ведь пропадешь. Да ты согласился. Вот и ладненько… – Старик перестал юродствовать и сказал строго, властно: – Ты ступай, кузнец, время дорого. До следующей зори добудешь ответ. А нет, пеняй на себя.
Кузнец хотел что-то сказать, но только рукой махнул и вышел вон. Ведун поворотился к Степану:
– Так говоришь, милок, что Перун тебя послал? Добре, добре… А скажи ты мне, посланец Перунов, как же ты так опростоволосился, что Алатор тебя, хе-хе, по буйной-то головушке… Молчишь? Вот я и думаю, что человек ты попроще, попроще… Уж ты не серчай, сердешный. Был тут один, тоже себя посланцем величал, говорил, от бога Яхве к нам пожаловал. А себя иудеем называл и говорил, что живет в Итиле хузарском, – дедок вновь премерзко захихикал. – Все рассказывал, как Яхве море заставил расступиться, когда бежал народ его от злого правителя. Я и спрашиваю: «Значит, бог твой может и водами повелевать?» А он: «Вседержитель всем на земле повелевает». «И кипятком?» – спрашиваю. «И кипятком», – говорит. Ну, мы посланца в котел и посадили.
– И что, сварился?
– Сварился, соколик, а как же не свариться! На то и кипяток.
Пока дедок разглагольствовал, Гридя бросал на Степана умоляющие взгляды. Но Белбородко и сам уже понял, что лучше помалкивать, не то устроит ведун ему жизнь веселую, но недолгую. Собаками затравит или камнями прикажет побить, а то и сварит, как того миссионера-хазарина, злое дело нехитрое…
– Потом-то проведали мы, что от князя куябского тот посланец шел, – продолжал дед. – Не принял Истома веру иудейскую. Вот посланец к нам и заглянул. Сперва хотели его копченым продать, чтоб под ногами не путался, а потом сварили.
Дедок многозначительно пошамкал и добавил:
– Разговорчив был больно.
«Властью дед никак не хочет делиться, – заключил Степан, – и посему посланцы всяких там Перунов и Яхве ему как бельмо на глазу, потому что посланцы власть эту укоротить могут. А нужны ему те, кто власть его укрепит. Вот и займемся».
– Чего ж он один-то к вам явился, без дружинников?
Ведун, сощурившись, взглянул на Степана. Взгляд у старика был острый, словно наконечник копья-сулицы. На миг он предстал в своем истинном виде – властный, жестокий, расчетливый, словно вдруг сдернули с него личину. Но вот опомнился. Зашамкал, почесал бороденку и беззаботно пояснил:
– Так они ж Истоме все продались. Истоме хузарские всаднички ох как любы. Они ж из лука на двести шагов, да еще сидя на коне, стрелой хошь кого достанут. Знатные стрельцы, ох, знатные. И луки у них – одно загляденье: круторогие, упругие, сухожилиями обмотанные. Хузары-то на злато падки, вот и сговорились. Ходока того – взашей. А он к мужичку нашему одному, что на торжище куябское ходил лошадку торговать, взял да и прибился. К нам и приехал в телеге. Все сетовал, укорял: «Неправильному богу молитесь!» Мы его и сварили. Чтобы умы не баламутил. Родичей у него – шиш, виру им платить не надобно. А князь тоже от него отвернулся, значит, не княжий он человек. Вот и выходит, хе-хе, что по Правде поступили.
– А хузар не боитесь?
– Тю, хузар… До Итиля далече будет, а те, что у Истомы, почитай, и не хузары уже.
«А ты значительно опаснее, чем кажешься, – подумал Степан, – надо с тобой поосторожней».
– Слушал я тебя, слушал, ведун, да и думаю, – сказал Степан, – а ведь дело говоришь.
Ведун удивленно заморгал.
– Нечего в чужой монастырь со своим уставом, – добавил Белбородко.
– Чего, чего?
– В смысле, на чужое капище со своими богами. Сварили – и правильно сделали.
– Ну, добре, добре, – растерянно промямлил дед. – Ты, говори, милок, говори, не держи в себе. Глядишь, и полегчает. А то вона черный какой.
«Тебе бы в КГБ цены не было, – усмехнулся Степан, – ишь, уши навострил, мышь летучая».
– Только я не собираюсь учить тебя, кому поклоняться, ведун, а кому нет. Мое дело маленькое. – Дедок насторожился. – Велено передать, что гневается Перун-громовержец, крови алчет.
– Эка невидаль, – усмехнулся дед, – он, почитай, всегда крови алчет, потому вои ему и поклоняются.
– На тебя гневается, ведун!
Старик кинул взгляд на Алатора. Эх, ни к чему сейчас свидетель. А тем более такой, как Алатор – мужик заслуженный, в селении уважаемый. Почитай, второй после него, Азея. Слова Алаторова послушают. Да ведь и не смолчит. Всем разнесет, что сказал пришелец.
– С чего бы это вдруг ему гневаться на меня?
– Не чтишь ты его. Роду изрядно перепадает, а Перуну, почитай, второму после прародителя, шиш с маслом. Так что велено передать тебе, ведун: коли не образумишься, испепелит Перун-громовержец все ваше селище убогое. А уж ты сам смекай, как тебе быть. Хошь – верь, а хошь – в кипяток макай.
Расчет оказался верным. Дед заглотил наживку, глазки алчно блеснули:
– Вижу, правду сказал ты, чужак. Вижу, Перун за тобой. Не гневайся на меня, старого, не признал тебя сослепу. А более ничего не передал Перун?
– Как не передать, – уловил мысль Степан. – Велел батька рядом с Родовым его идол поставить.
– Это с золотой головой, что ли? – промямлил ведун. – Добре, добре…
– И помимо кровавых, – мысленно обзывая себя последними словами, добавил Степан, – златом и серебром требы приносить.
– Да то ж и я думаю: а чего это мы Перуну не поклоняемся? – повеселел дед. – Добре, посланец, будет ему и злато и серебро, добре.
Ведун-то повеселел, а вот Алатор… этот смотрел волком, причем голодным.
«С дедом, кажется, сладилось, а мужики меня точно порешат, – подумалось Степану. – Пустит по миру ведун мужиков, как пить дать пустит. А кто виноват, кто научил? Степан. Вот и порешат. И поделом. Нечего на чужой беде выезжать. Да как не выезжать, когда профессия и привычка?» Тошно было на душе у Степана. И кричала душа его, что сволочь он распоследняя, что к благородству и самопожертвованию не способен, однако с телом расставаться не желала и в нежелании этом на подлость подталкивала. Вот такая достоевщина.
– Ну, пойдем, милок, – тяжело поднялся ведун с лавки и пошаркал к выходу. В чем душа держится? Останавливаясь на каждой ступеньке, стал подниматься по лестнице.
Степан было сунулся за ним, но Алатор положил лапу на плечо. Прошептал на ухо:
– Может, и посланец ты Перунов, может, и нет, про то мне неведомо. А только не переживешь ты сегодняшний день.
Алатор убрал лапу, и Степан поплелся за дедом, даже не огрызнувшись… Потому что прав Алатор!
А небо-то какое… Мати мои…
Шаркающей, неверной походкой ведун подошел к идолу, пнул разомлевшего барбоса и бухнулся на колени. Запричитал, раскачиваясь, выдирая волосенки: «О-ох-ти мне…» Словно покойника баба оплакивает.
Мужики загудели: «Чего стряслося, батька, не томи». Глаза их, черные, сверлящие, впились в Азея. И казалось Степану, что дай волю глазам этим, вытянут они жалкую душонку ведуна.
Но воли не было. Потому ненависть скоро переменилась на страх. А страх – на раболепие.
«Помоги, батька, – молили мужики, – один ты заступничек наш».
Азей отполз от идола. Уткнулся лицом в землю, распластал руки, отчего стал похож на паука, засевшего в сердцевине своей паутины, и сжал кулаки так, что земля забралась под ногти. Поднял страшное, почерневшее лицо с вдруг ввалившимися глазами и мрачно посмотрел на мужиков. Те помертвело стояли, не сводя собачьих взглядов с него.
В воздухе был разлит страх, липкий, вязкий. Как кровь. Степан ощущал его волны, чувствовал, как он вымывает мысли.
Азей медленно поднялся, как-то весь скособочившись и сжавшись. Казалось, что тело его вдруг иссохло, превратилось во что-то бесплотное и в то же время зловещее – рубаха висела, как худой мешок, из рукавов вываливались палки рук, на тощей шее пучились вены, нос и скулы обострились. Беззубый рот то и дело раскрывался, словно у рыбы, выброшенной на берег. Азей закатил глаза и захрипел.
«Только косы и балахона не хватает», – невольно залюбовался Степан.
Старик сделал несколько шатких шагов к мужикам. Те попятились. Шепнул, протягивая к ним трясущуюся костлявую руку:
– Погибли мы, детушки!
Ноги подкосились, но никто не бросился поддержать, и он упал. Хлипкий куренок, до того с интересом за ним наблюдавший, заполошенно метнулся в сторону. Старик приподнялся на руке и яростно забубнил:
– Желает Род-батюшка, чтобы сына мы его уважили, Перуна-громовержца, желает, чтобы ему, Роду, для сына его, Перуна, дары давали. И себе Род даров желает. Да вот беда, Роду-то можно житом да животиной жертвы приносить, а Перуну крови человечьей да злата-серебра подавай. – Мужики стояли не шелохнувшись. – А где мы злато да серебро возьмем? Вот и получается, что сынов и дочерей наших придется на жертвенный алтарь вести! Ох, пропали мы, детушки. – Азей завыл и, воздев руки, вновь повалился в грязь.
Белбородко наслаждался игрой ведуна. Если вдуматься, ничего особенно зловещего в нем не было. Ну голосит, ну заламывает руки да бормочет что-то под нос. Почему же так перед ним трепещут? Можно ведь и на старческое скудоумие списать? А вот почему: у обычного человека нет-нет да и промелькнуло бы сомнение – а могу ли я людьми распоряжаться, головы им морочить, имею ли право? Или тварь дрожащая? Этот же, видно, давно пришел к утвердительному ответу и с тех пор даже тени сомнения не допускает. Потому его ненавидят и боятся, как какое-нибудь грозное явление природы, против которого бессильны.
Но, как выяснилось, боялись не все.
– А может, нам твоей кровью откупиться? – вдруг послышался голос.
Ведун окинул взглядом толпу. Так и есть – Угрим. Кузнец не ушел, а стоял в самой гуще мужиков и нагло ухмылялся.
– Перуну-то, небось, Ведунова кровушка люба будет.
Послышались глухие смешки, идея мужикам явно понравилась.
– А-а-а!.. – каркнул старик. – Опять ты, Угрим! Смотри…
– Я, – спокойно кивнул кузнец. – Что ответишь?
И без того бледное лицо старика приняло тот оттенок, который бывает у лежалого трупа. В глазах зажглась лютая, смертельная ненависть.
– Так ты, Угрим, говоришь, что Перун моей крови алчет? – как змея прошипел он.
– Твоей, – невозмутимо подтвердил кузнец.
Ведун захохотал, но глаза его пылали злобой.
– А это, Угрим, он сам сказать должен.
– У огня спросить? – ухмыльнулся кузнец. – Это мы быстро!
– Зачем у огня? Перун через справедливый бой свою волю скажет.
– Это мне с тобой, щука беззубая, биться, что ли?! – зашелся смехом кузнец.
– Чести для тебя много, – парировал ведун. – С гриднем моим биться будешь, с Алатором. Ежели побьешь его, то я перед Перуном предстану, а нет, так уж не обессудь. Так оно по Правде будет. Если, конечно, никто за тебя не встанет. – Ведун насмешливо посмотрел на мужиков. – Не хочет ли кто? – Мужики не поднимали глаз. – Эй, вы, – прокаркал дед, – если кто вызовется, то может жизнь свою вместо Угримовой Перуну принесть. Коли падет в бою, на том и кончим. Кузнец жив останется. Ну что, соколики? – Народ безмолвствовал. – Вишь, кузнец, как любят тя!
Угрим был значительно выше Алатора и шире в плечах, но вряд ли это могло кого-нибудь ввести в заблуждение. Против воина, а тем более если будут биться с оружием, у Угрима нет шансов. Азей рассчитал все верно.
Ведун с кривой усмешкой поглядывал то на кузнеца, то на мужиков. Насладившись первыми плодами своей победы, он вынул из-за пояса нож и принялся чертить на земле круг, то и дело подскакивая и кудахча. Потом рассек круг на шесть частей. Получилось колесо – огненный знак.
– В круге, соколики, биться будете, в круге, чтоб Перуну было легче кровь принять.
Степана поразило, что мужики тоже образовали круг – каждый встал перед знаком. У некоторых зажегся в глазах подленький интерес или даже злорадство. Нечего высовываться, Угрим, а то, ишь какой умный, против ведуна в одиночку решил! Презираешь нас, а, Угрим, думаешь, лапотники, дурачье деревенское. Вот и отдувайся теперь. А мы поглядим, как кишки из тебя выпустят, поглядим.
Бойцы вошли в круг.
– Дурак ты, – проворчал Алатор, – нашел время!
– Тебе-то что, – огрызнулся кузнец, – кто платит, тому и служишь, что цепной пес, за хозяйские объедки.
– Лучше не гневи меня, Угрим, – тихо сказал воин, – мучиться меньше будешь. – И уже громко, обращаясь к ведуну, добавил: – Свой меч я о него поганить не стану, потому не ровня он мне. На ножах!
– Добре, – кивнул дед, – хошь на ножах, хошь на кольях, мне-то без разницы.
Алатор неспешно распоясался, положил ножны с мечом на землю, снял стеганую грубую куртку, обнажившись по пояс. Вынул из-за голенища короткий нож и, взяв его обратным хватом, спрятал за предплечьем. Все движения воина были скупыми и отточенными. Ничего лишнего, даже в мелочах! Алатор замер, вонзив взгляд в противника. Прошептал:
– Готовься!
Ножа у кузнеца не было. Но сразу же нашлось несколько доброхотов – держи. Угрим выбрал нож чуть подлиннее, чем у Алатора, повертел его, пытаясь поймать солнце, но, так и не поймав, сжал со всей силы рукоять, выставив перед собой клинок. Если бы в руках была птичка, а не нож, так бы и брызнула кровушка. Степан отметил, что опыта у кузнеца маловато.
Еще мгновение, и начнется схватка, ничего нельзя будет изменить. Нет, так быть не должно, ведь это из-за него, Степана, заварилась каша, значит, ему и расхлебывать. Плевать, что шансов у него наверняка еще меньше, чем у кузнеца. Зато, как сказал классик, не будет стыдно за бесцельно прожитые… и безвольно выпитые…
– Стойте! – крикнул Степан.
Ведун грозно взглянул на него:
– Чего тебе?
– Я за кузнеца встану.
Дед обмер:
– Ты?!
– Я за кузнеца встану, – глухо повторил Степан, – чего вылупился?
– Да кто ж тебя пустит! – хмыкнул дед. – Ты пришлец!
– Я Перуном послан, имею право, – с угрозой сказал Степан. – Или отречешься от своих слов, а, ведун?
Если бы не Алатор, ведун, может, и отрекся бы, но сейчас деваться ему было некуда.
– Раз я Перуном послан, значит, через меня Перун волю и скажет, – наседал Белбородко. – Верно говорю?
Алатор подошел к ведуну и что-то прошептал на ухо.
– Ладно, – проскрипел тот, – хошь смерти, кто же тебе запретит? Отойди, Угрим.
Кузнец принял жертву. Благородство благородством, а шкура – она одна, да и не родич за него встал – чужак. Чего чужака жалеть? Протянул нож рукоятью вперед и отошел.
Степан взвесил на руке оружие – тяжеловато. Повертел пальцами, то пряча за предплечье, то вновь показывая противнику. Нет, кажется, ничего, можно управиться. Алатор с усмешкой наблюдал за ним: пусть побалуется чужак. Напоследок!
Степан стянул футболку и обмотал ею левую руку. Против бритвенно-острого клинка, конечно, защита никакая, остается надеяться, что Алаторов нож поплоше. Вполне возможно, судя по качеству лезвия, доставшегося самому Белбородко…
Солнце лизнуло его смуглый, мускулистый торс. Смуглый, потому что успел-таки смотаться в Хургаду на недельку до того, как попал в сии благословенные места. А мускулистый, потому что не сидел сиднем в кожаном кресле у себя в кабинете, а железом баловался да крав-магой занимался.
Мужики одобрительно зацокали. Жилистый, худощавый, Степан был не хуже кузнеца. Пожалуй, даже лучше – более тонкий, а значит, юркий. В ножевом же бою скорость – первое дело.
Степан держал нож нежно, не напрягая кисть, так, чтобы имелась свобода движения. Собственно, он только и знал о ножевом бое, что оружие надо держать нежно, как птичку. Это, да еще, пожалуй, то, что бой этот быстротечен. Чик, и ты на небесах!
– Долго телиться-то будете? – возник дедок.
«Эх, – подумал Степан, – и подвезло же мне…»
Бойцы разошлись и, коротко взглянув друг на друга, приготовились к схватке.
Лицо Алатора превратилось в восковую маску – ни одной эмоции. Взгляд стал пустым, стеклянным. У Степана возникло такое чувство, будто он уже давно понят, точно какой-нибудь таракан, ползущий по столу. Как ни сучи лапками, конец известен. Вот сейчас поднимется рука и… на столе останется лишь грязноватое пятно.
Но деваться некуда, уж коли назвался клизмой – полезай в гузно… По-кошачьи ступая, он медленно двинулся по большой дуге. Мягкой, стелющейся походкой Алатор принялся смещаться в противоположную сторону, держа нож так, чтобы противник не мог его видеть.
Алатор изучал Степана. Потому и не кидался в атаку. Что изучает – это плохо. Говорит о том, что боец опытный, зря рисковать не станет. Но, с другой стороны, появляется время обмозговать ситуацию. Глядишь, и придет какая идея. Хорошо бы Алатор подольше не предпринимал активных действий. А этого можно добиться лишь двумя способами: либо самому грамотно атаковать, либо изображать умудренность, чем, собственно, Степан и занимался. Смотрел почти с таким же ледяным спокойствием, время от времени перекидывал нож из руки в руку, вертел в пальцах. И ходил, ходил, ходил… Черт знает, как все это выглядит. Но, судя по тому, что до сих пор жив, – не так уж и плохо.
Через некоторое время зрители начали проявлять нетерпение. Послышались оскорбительные выкрики. Ставок, конечно, никто не делал, однако толпе хотелось зрелищ, и она их требовала. Дело житейское!
Алатор безошибочно определил зачинщика. И это – ни на минуту не теряя из виду Степана, контролируя каждый его шаг! Баламутил воду высокий рыжий мужик с чубом.
– Заткни пасть, – рявкнул Степанов недруг, – не то опосля ответишь.
В исходе поединка никто, похоже, не сомневался, как и в том, что Алатор сможет преподать урок хороших манер любому из присутствующих. После того как нашинкует Степана!
– Ить, – икнул мужик, – чего зря гневишься? Лучше, вона, на нем злобу срывай.
Алатор взглянул через плечо на не в меру осмелевшего людина и бросил:
– Учить меня вздумал, хвост собачий?! Ты бабу свою детей рожать поучи!
Рыжий было раскрыл рот ради хамства, но решил пожалеть зубы.
– Ты это, – переминаясь с ноги на ногу, сказал другой мужик, – нам бы до грозы поспеть, а то сено скошено, на солнце вялится… Гроза будет сурьезная, ишь, как парит. Дай-то Род, до полудня погода еще может и постоит, а опосля ливень ей-ей вдарит – сам видишь, ласточки ужо вдоль земли стелются, мошкара чуть живая…
– Разберусь, – процедил сквозь зубы Алатор. И вновь принялся ходить вокруг Степана, пряча ножик. А Степан – вокруг него.
Над ними в вышине кружил ворон. Прямо как в той песне. Степан заметил его, когда подходил к Родовой Избе. Еще тогда подумал, что над его головушкой вьется проклятый. Ох, чует сердце, дождется ворон добычи. Полакомится свежими потрошками. Его сегодня день!
Когда противник, хоть и опасный, долго ничего не предпринимает, тянет время, волей-неволей теряешь концентрацию. Монотонность действует гипнотически. И вот ты словно в каком-то полусне-полубреду видишь своего врага. И уже непонятно, кто ведет, а кто ведом. А враг только того и ждет, чтобы взгляд твой затуманился. И лишь заметит это, жди беды!
Алатор сделал резкий выпад. Степан едва успел отклониться. Клинок прошел в опасной близости от лица. Алатор тоже чуть отскочил и рубанул хлестко, наотмашь.
Степан перенес вес, корпус его сместился чуть влево. Схватил запястье Алатора, попытался вывернуть руку. В принципе, прием мог и получиться. Окажись Степан чуть быстрее и удачливее, прошел бы на локоть, загнал его себе под мышку и навалился всем телом. Эх, пересчитал бы зубами камушки противник… Но тот оказался быстрее. Едва Белбородко сжал его запястье, как нож извернулся. Степан резко отдернул руку. Хотел сухожилия подрезать, подлец!
Алатор взревел и прыгнул на Степана, метя ножом в ямку над ключицей. Как парировать короткий клинок своим, как перенаправить, как защитить при этом руку (гарды-то нет), Степан знал лишь теоретически. То есть не знал. Единственное, что он успел, – поставить блок, причем рукой, в которой держал нож, и ошпаренно отскочить. Нож вылетел, звякнул о камень. О том, чтобы поднять, не могло быть и речи. Нож Алатора мелькал со скоростью вертолетной лопасти.
Что-то было во всем этом неправильное. Хотя, когда тебя собираются зарезать, это всегда неправильно! Что-то в своем поведении Степан никак не мог принять. Но что? Вроде бы он не катался по земле, не просил пощады. Вел себя вполне благородно, отмахивался, как мог. Почему же тогда он чувствует себя таким идиотом?
Да потому, что идиот и есть! Только идиот будет играть в благородство в подобной ситуации. «Тебя сейчас зарежут, как барана, а ты себе какие-то правила выдумал, – получив очередной порез, подумал Степан, – еще парочка таких вот атак, и эти правила выбьют на твоей могильной плите».
Первое, что ты должен сделать – конечно, если хочешь остаться в живых, – отбросить все стереотипы и условности. Драка – всегда подлость. Или ты, или тебя, по-другому быть не может. Если уж влез в дерьмо, то вонять все равно будешь, как ни одеколонься! И не забывай, что труп всегда хуже дерьма пахнет.
Вести себя следует так, чтобы нападающему стало ясно: перед ним законченный псих, связавшись с которым он совершил роковую ошибку. Нестандартно надо себя вести. Чтобы у дылды этого мозги перекосило!
Можно кататься по земле, лаять, швырять камни или что попадется под руку, кусаться, обливаться слюной, урчать и закатывать глаза, отрывать у нападающего уши, выдирать ноздри, пальцами метить в глаза, плеваться, сыпать угрозами религиозного или мистического толка, строить глумливые рожи… При подобной тактике даже самый отмороженный подонок почувствует себя довольно кисло. Ибо всякое удовольствие от процесса избиения получать перестанет! Напротив, почувствует брезгливость и отвращение, как к какой-нибудь раздавленной жабе.
Алатор же не был отмороженным подонком. А был он наемником. Со своими понятиями о чести, читай – условностями.
Улучив небольшую паузу между атаками, Степан дико захохотал, запрыгал на одной ноге, сорвал с другой кед и запустил им в противника.
– У-у… с-су-у-укин сын, киш-ш-шки выжму, ж-желваки калом выж-жгу. Мо-ж-жно!
Алатор от неожиданности остановился:
– Чего, чего?!
Степан не удостоил ответом. Бросился к луже, зачерпнул вторым кедом дурной водицы вместе с грязью и плеснул в лицо противнику. Алатор на мгновение ослеп. Принялся тереть глаза. Вот дурень, нет бы сначала отскочить подальше.
Не дожидаясь, пока он исправит ошибку, Степан метнулся под ноги и ударил снизу… И тут же боковым перекатом ушел назад, принял боевую стойку.
Алатор охнул и, схватившись одной рукой за чресла, другую, с ножом, выставил перед собой. Медленно двинулся вперед на негнущихся ногах. В глазах смешивались боль с удивлением и, пожалуй, со страхом. Окажись он на месте Степана, не пожалел бы, закончил схватку разом. Отобрал бы нож, да и перерезал горло. Неужто чужак не смекнул, что может это сделать? Вряд ли. Значит, хочет измучить, унизить неприятеля. Не так-то он прост. Да и пес его знает, насчет Перуна…
Белбородко и на сей раз не стал геройствовать. Разорвал дистанцию, благо сделать это было сейчас несложно, и схватил каменюку. Взвесил на руке, как давеча Алатор – биту кистеня, подбросил несколько раз и… метнул. Эх, в голову не попал, жаль. Но и так неплохо. Алатор хакнул и согнулся. Согнешся тут, когда булыжник в ребра влетает. Прохрипел:
– Пес…
Степан не возражал. Пес так пес. Зато живой, который, согласно в здешних местах неизвестному Экклезиасту, существенно лучше мертвого льва.
Белбородко вновь нашел под ногами и бросил камень. Алатор попытался отбить его ножом. Как же! Нож-то – не меч и не секира, им камни отбивать несподручно. На сей раз «снаряд» угодил в солнечное сплетение. Алатор явно растерялся. Стоял и хватал ртом воздух. Степану его даже жаль стало. Ладно, хватит с тебя, решил он. Подпрыгнул и нанес в голову классический «маваси-гери», сиречь боковой поверхностью стопы. Алатор печально взглянул на Степана, дескать, что ж ты, гад, творишь, закатил глаза и рухнул. Нокаут. Нет, зашевелился. Пытается подняться. Значит, нокдаун!
Мужики ревели, как зенитовские болельщики. Добей его, добей! И откуда такая кровожадность? Белбородко выбил ногой нож, который Алатор все еще держал, и навис над побежденным. Это он так думал, что над побежденным!
Алатор вдруг повалился вперед мешком, словно теряя сознание. Но сознание не потерял, а вместо этого рванул Степана под колени и опрокинул на землю. Хорошо, что тот успел прижать подбородок, не то бы точно размозжил затылок. Одним невероятным прыжком Алатор оказался у него на груди. Железные пальцы сомкнулись на горле. Впрочем, не такие и железные… Степан накрыл Алаторовы ладони своими и, зацепив мизинцы, рванул назад, на излом. Алатор взвыл и отпустил. Замахнулся для удара, довольно сильно раскрывшись. «Как же, размечтался, – подумал Степан. – А этого не хочешь?» Степан обозначил атаку в кадык тыльной стороной кисти. Именно обозначил, потому что из того положения, в котором он находился, нанести сокрушительный удар было невозможно, и он решил понапрасну не злить Алатора, а лишь вынудить его защищаться. Алатор инстинктивно закрылся. Прекрасно. Степан прихватил руку и потянул вбок и чуть вниз, как бы продолжая защитное движение врага, настолько вписался в движение, что тот сперва даже не понял, что произошло. А когда понял, было уже поздно. Второй рукой Степан поймал неприятельский локоть, вонзил большой палец в болевую точку и вывернул руку, одновременно поворачиваясь всем телом.
Алатор слетел с него. Попытался встать. Что ж, и это неплохо. Степан отпустил локоть и позволил противнику податься вперед. Уступил дорогу и со всей силы впечатал кулак в челюсть недруга.
Удар оказалось столь мощным, что Алатор только беспомощно взмахнул руками и рухнул на землю.
«На сей раз, кажется, нокаут… – заключил он. – Нет, опять поднимается, вот ведь кость…»
Впрочем, «поднимается» слишком сильно сказано. Скорее, пытается подняться. Как работяга после «шахтерского запоя». Сперва Алатор встал на четвереньки и исподлобья посмотрел окрест. Взгляд его блуждал, ни на чем не способный остановиться. На лице то и дело мелькала злобная и одновременно довольно глупая усмешка. Дескать, нас бьют, а мы крепчаем. Вот он медленно, шатко поднялся, промычал что-то ругательное и вразвалочку, как медведь, потревоженный среди зимы, пошел на Степана.
– Может, хватит с тебя? Лучше бы полежал.
Но Алатор не слышал. Спотыкаясь и чуть не падая, он широко размахивал руками, видимо, метя в ухо.
– Угомонись, оковалок! – подныривая под пародию на хук слева, проговорил Степан. – Ты не в той форме, чтобы продолжать.
Промахнувшись, Алатор потерял равновесие и чуть не грянулся оземь. В последний момент выставил руку. Поднялся. И вновь попер на Степана.
«Представление несколько затянулось, – подумал Белбородко. – Пора опускать занавес».
Он поймал очередную «корягу» и швырнул нападавшего через бедро. Но не отпустил, а упал сверху. Алаторовым ребрам пришлось несладко.
Если бы его противник не был столь упрям, Степан на том бы и закончил. Но этот даже с переломанными ногами поползет в атаку. Подобру-поздорову не успокоится. Если не сможет ударить, то постарается вцепиться зубами или плюнуть ядовитой слюной. При других обстоятельствах Степана бы восхитило мужество врага, но сейчас было не до восхищения… А посему он взял шею Алатора в «замок». Кадык Алатора утонул в горле. Несильно, иначе бы отправился боец к праотцам, а лишь настолько, чтобы отключился. На сей раз по-настоящему!
Мужики заулюлюкали – понравилось! Особенно буйствовал рыжий, тот, который препирался с Алатором.
– Нож, держи нож, – вопил он, протягивая орудие убийства, – выпусти кишки! А то давай я сам, только кивни…
Нет, вот чего Степан точно делать не станет, так это выпускать кишки, чай, не мясник! Хотя Алатор бы наверняка его прикончил.
– Уйди!
Мужик обиделся:
– Ить, смотри, кабы не пожалеть потом…
Степан поднялся. Крикун, почуяв недоброе, подался назад. Мужики загоготали.
– Смотри, Байкак, не обделайся, – крикнул кто-то.
– Да ни, Ваула, ему можно. От него и так, что от козла… Никто и не заметит…
Тем временем в круг вошел ведун. Мертвенно-бледный, со вдруг ввалившимися щеками, он гневно взглянул на мужиков и прошипел:
– Что, сучья порода, крови моей захотели? Будет вам кровь, вдоволь налакаетесь.
Мужики разом смолкли.
– Ить, то ж Перун. Не гневись, батька! – послышался хриплый голос. – Кузнец же, батька… Он сказал…
Ведун вперился в людина:
– Перу-ун, говоришь?! Не желает Перун моей крови, потому помиловал Алатора Перунов посланец, верно?
– Верно, – проворчал Белбородко.
– А ты, Байкак, помалкивай, не то и тебя, и жинку твою, и выродков твоих, и скотину твою немочь неминучая поразит. Все как мухи перемрете.
Мужики понурились.
– Напьетесь, нахлебаетесь кровушки моей, – повторил ведун, – потому – вы упырей хуже… Не желаю вас боле охранять. Пущай, вона, хоть Угрим за вас перед богами заступается… А я не желаю, потому – обидели вы меня… И перед князем куябским пущай Угрим заступается. А не хотите Угрима, пусть тогда другой кто. Выбирайте себе нового старейшину.
Трясущейсся рукой он разорвал на груди рубаху, подобрал с земли нож и прочертил кровавый круг на груди, разделил его, проведя несколько прямых линий. Получился почти такой же знак, что и на земле. Потом принялся сечь ножом предплечье, оглашая пространство проклятьями.
«Азея старейшиной! – вскоре послышались голоса. – Азея старейшиной!»
Ведун остановился. Руку он исполосовал изрядно, однако раны были поверхностными, неопасными.
– Угрима призовите, – глухо проговорил он, – пущай кузнец вас нечисти продаст. Чтоб шкуры с вас живых посдирали. Чтоб вам лихолетья до самой смерти. Чтоб осиновый кол в могилы. Не заступник я вам. Зверь лесной заступник! – Провел ножом над бровями, по щекам. Лицо Азея обрамил кровавый треугольник.
Мужики упали на колени: «Не губи, батька, век служить тебе станем…» Лишь Угрим остался стоять, с ненавистью смотря на старика.
– Пущай назавтра все соберутся, – сказал ведун, – тогда и скажу, чего решил. – Он развернулся и поковылял к Родовой Избе.
Вдруг раздался истошный крик. Раскидав мужиков, на ристалище вылетел ражий детина с пастушеским кнутом в руке. Губа у него была разбита, из носа текла кровь, а в спутавшихся волосах сидели репеины.
– Скотину угнали, – зашелся он, – тама, на выпасе.
Ведун оглянулся и бросил со злой усмешкой:
– Будете знать, сучьи дети! Все-е зимой передохнете!
– Ватага, татей десять… – ополоумев, кричал парень. – Подпаска насмерть прибили, а я стрекача задал… Здоровые… И морды какие-то ненашенские, ох и злые…
– Айда, – загудели мужики, – поучим татей… Не могли они далеко уйти.
Тут же кто-то в ведре-долбленке, изготовленном из пня, приволок воды, плеснул на Алатора. Тот зашевелился, кое-как встал на ноги.
– Хорош лежать, надевай брони. Скотину угнали.
Похоже, подобное в здешних местах не было редкостью, как не редкость кража со взломом в веке двадцатом. Для того Алатора и наняли, чтобы уберечь добро от лихих людей. Для того и тын выстроили вокруг веси. Да только тыном все не огородишь…
Вой поднял куртку с нашитыми пластинами, надел. Застегнул пояс с железными бляхами, к которому были прилажены ножны с мечом.
– Больно много чести, так пойду, – сказал мрачно.
– А ежели лук у кого? – возроптал кряжистый, невысокий мужик, похожий на Григория Распутина. – Чего ж получится, зря платили тебе?.. С дохлого-то какой спрос?
Дело близилось к полудню, и солнышко уже жарило вовсю. Алатор взглянул на раскаленный его диск и подумал, что в бронях взопреет. Не хотелось ему влезать в железную шкуру, да и смысла не было. Одно дело сеча, другое – разбойничий излов. А разбойники-то кто? Почитай, те же мужики, разорившиеся или родом своим проклятые. Какие у них луки? Они кроме рогатины да топора иного оружия и не видывали. Да они тетивы не натянут, если даже и раздобудут лук. Пусти его одного в самую их гущу, так из гущи только кровавые ошметки полетят!
Но спорить было бесполезно. Все равно на своем настоят. Как-никак, за эти брони и взяли его на службу. Да еще за умение биться на двух мечах, по варяжскому канону. Сельчане относились к Алатору с уважением, ничего не скажешь: кормили, поили, с девками сводили. Ох, хороши у них девки, особенно Параскева, ядреная, кровь с молоком… Но за то требовали, чтобы дрался. И оставался в живых, потому что мертвый никому не нужен! Сами же к военному искусству относились с прохладцей. Сколько глотку ни драл, все без толку. То сенокос, то сев, то жатва, то праздник урожая… Авось пронесет… Только и смог Алатор, что с десяток людинов набрать для ночных дозоров.
– Чего молчишь? – пробасил мужик. – За бронями-то посылать?
Алатор кивнул.
Вскоре отряд человек в двадцать во главе с Алатором вышел из селения. И лишь только за ними закрылись ворота, как ворон, круживший в небе, камнем полетел вниз, пронзенный стрелой.
Но этого никто не видел, потому что в небо никто не смотрел.
Они двинулись вдоль поросшего соснами песчаного яра, возвышавшегося над селением. В другой стороне ширился Днепр. На воды его, сверкавшие под солнцем, было радостно и больно смотреть. Вдали, на том берегу, темнели леса. Казалось, река, словно кривой хазарский клинок, рассекла землю, и она распалась на две половины. Одну вдруг оживил какой-то колдун, а вторая так и осталась лежать мертвой. Берег от селения до самого русла покрывали уже сожженные солнцем травы. Лишь в пойме, куда направлялся отряд, лежали заливные щедрые луга, напоенные днепровской водой. И на лугах этих пасся скот… Вернее, еще недавно пасся…
Алатор единственный из отряда ехал верхом. Конь под ним был какой-то непонятной масти, с огромным тяжелым крупом и широченными боками. Битюг битюгом! Удила то и дело врезались коняге в нижнюю губу, и он, недовольно всхрапывая, таращился на седока.
Алатор ехал во всей амуниции и оттого тяжко страдал. Металл раскалился на солнце. Из-под остроконечного шлема, одетого по краю чеканкой-оберегом против стрелы и меча, на лоб стекали струйки пота, бармица царапала распаренную шею. Поверх кольчужной рубахи, струящейся почти до самых колен, был надет пластинчатый панцирь. И если бы под панцирь этот затолкать парочку куропаток, то запеклись бы не хуже, чем на углях.
Увеличивали страдание Алатора довольно увесистый деревянный щит, обтянутый кожей, с круглым железным умбоном посередине, и копье с широким плоским наконечником, которым гораздо бескольчужных татей дырявить. Увеличивали потому, что занимали руки, не давая возможности поскрести хоть через доспех зудевшее тело.
К седлу был прицеплен берестяной колчан со стрелами и узорчатое кожаное налучье с луком. Стрел было штук двадцать, а то и боле. Парочка хвостовиков окрашены синим – это бронебойные, с тонкими четырехгранными жалами, остальные – черноперые – обыкновенные, против бездоспешного воина или зверя, с широкими плоскими наконечниками, заканчивающимися шипами, чтобы из раны можно было выдрать только с мясом.
За спиной у Алатора располагались крест-накрест два меча. Тяжелые, с длинными обоюдоострыми клинками, в руках опытного воя они были страшным оружием.
Мужики были вооружены кто чем: рогатинами, топорами, вилами, даже кольями. Парочка отроков, вероятно из тех, что по ночам стояли в дозоре у частокола, были одеты в грубые простеганные куртки со стальными пластинами. Остальные защитных доспехов вовсе не имели.
Замыкал отряд Угрим. На плечо его был закинут тяжелый кузнечный молот на длинной рукояти, а вокруг пояса в несколько колец намотана массивная железная цепь. Кузнец все под ноги себе смотрел, будто боялся споткнуться. А когда вдруг поднимал взгляд, то можно было видеть, что лицо его угрюмо и зло: губы плотно сжаты, брови нахмурены, по скулам гуляют желваки.
Степан и Гридя шли сразу за Алатором. Степан был взят по приказу ведуна – нехай Перун поможет в сече. (И по такому случаю одет в национальные одежды – порты и длинную косоворотку с вышивками, опоясанную пеньковой веревкой.) А Гридя оказался в отряде по той простой причине, что, будучи спасенным Степаном, по местным обычаям поступал в полное его распоряжение, а то и превращался в собственность. А уж о том, как он был спасен, Гридя растрезвонил всем…
Выпас находился стрелищах в тридцати. Отряд покрыл расстояние примерно за час и вышел на заливной луг. Пастбище лежало почти вровень с днепровскими водами. Поразительно, как травы, поднявшиеся здесь, отличались от тех, что росли близ веси. Сочные, рослые; их пощадило солнце, и они вытянулись и налились силой. А виной всему ветер, выгоняющий воду из днепровских берегов.
Пастбище раскинулось в обе стороны широко, но темная петля леса, словно аркан степняка, стягивала его, не давая разгуляться травяной вольнице.
Алатор встал на стременах и, козырьком приставив ладонь, посмотрел против солнца. Ни стада, ни татей. Вдали собирались тучи. Ничего удивительно – парит, дышать нечем. Будет гроза.
– Где подпаска пришибли?
– Тама, – показал парень, принесший тревожную весть, – ближе к лесу.
– Веди, – сказал Алатор.
Парень взял конягу под уздцы, и отряд направился туда, где еще совсем недавно, мирно пощипывая травку, паслись обленившиеся, разомлевшие от сытости и солнца пеструхи.
Пастушок лежал раскинув руки и смотрел в небо мертвыми глазами. А по небу плыли облака, носились какие-то пичуги, гонимые летним зноем. Большие ошалевшие от жары стрекозы трещали крыльями. Стрекотал кузнечик. Природе не было никакого дела до этой смерти. Бог дал, бог взял.
А он лежал в луже крови, разваленный страшным ударом почти надвое. Клинок прошел от ключицы к бедру, выпустив наружу все внутренности. Степан зажал нос и отвернулся. Ветер дул как раз в его сторону…
Алатор спрыгнул с коня и деловито подошел к трупу. Взглянул на срез раны, походил вокруг, высматривая следы.
– Так, говоришь, морды ненашенские?
– Ить, – заволновался парень, – кто ж их знает, я ведь не разглядывал.
Алатор покачал головой:
– Сдается мне, непростая это ватага… Для того чтобы человека развалить, сноровка нужна. – Взглянул на парня: – Сгоняй к лесу да на дерево влезь. Глянь, чего вокруг деется.
– А ежли тама они?
– Не боись, – усмехнулся воин, – я те Перунова посланца дам в помочь.
– И я с ним, – встрял Гридя.
Алатор только пожал плечами и отвернулся.
Лес стоял зеленой живой стеной. Едва отвоевав у луга полоску земли, он обрел грубую животную силу и терзал сам себя, не способный совладать с нею. Могучие ели схватились со старыми необхватными кленами. Их ветви переплетались, силясь добраться до шей-стволов, чтобы сокрушить их. Высоченные березы тянули к небу корявые лапы, лишая солнца своих еще не набравших рост собратьев. То и дело попадались поваленные сухие стволы. Прямо через их распадающуюся плоть прорастали молодые деревца, раздвигая мертвую кору упругими тонкими телами.
Парень, звавшийся Чуйком, облюбовал высоченный клен. Ветви его начинались довольно низко, так что забраться труда не составляло. Он бережливо скинул рубаху, картинно поплевал на руки и полез.
– Не зевай, – крикнул Гридя, – вокруг поглядывай!
– Ить, поучи еще меня! – Чуек плюнул, угодив Гриде в ухо.
– Ну, спустись только, – взвизгнул тот.
– А и спущусь, еще и наподдам! – Чуек скрылся в ветвях, и некоторое время был слышан шорох листвы. Но вот все стихло. Видно, оглядывался дозорный.
«Долго он что-то», – подумал Степан. И еще подумал, что как-то уж очень громко гомонят птицы и стрекочет какая-то мелюзга в траве. Чего они переполошились-то?
Вновь зашелестела листва, затрещали ветви. Чуек, бледный как льняное полотно, спрыгнул на землю.
– Дымина от селища валит! – в ужасе прошептал он. – А тама, – он показал полудне, – тама коровы наши. Лежат, роднехонькие, не шелохнутся, должно, татями прибиты.
Гридя недоверчиво зыркнул на него:
– Чего брешешь? На что татям скотину убивать? За живую-то поболе дадут!
– Ах, брешу?! – взорвался Чуек. – Cам залезь да посмотри!
– Вот еще!
– Тогда захлопнись, не то зубы посчитаю!
– Это мы еще посмотрим, кто кому посчитает!
Они покатились по земле, щедро раздавая друг другу тумаки. Чуек был крупнее и старше, так что Гриде доставалось изрядно.
Поняв, что окриком не обойтись, Степан урезонил отроков более действенным способом. А именно, взявши и того и другого за ухо, поднял и развел в разные стороны.
– Эй ты, поосторожней! – завопил Чуек. – Ухо оторвешь, батька с тебя шкуру спустит.
– Дурак ты, Чуек, – кривя губы от позора и боли, сказал Гридя, – ничего твой батька ему сделать не сможет.
Степан отпустил парней. У обоих уши горели.
– Еще сцепитесь, головы поотшибаю. Давай, Чуек, по порядку, что там горит и какие коровы…
По словам парня, над их селищем поднимался густой черный дым, а рядом со стеною гарцевали какие-то конники. Коров же он обнаружил недалече, на лесной поляне. И незачем было ухи ему крутить, потому как начал все Гридя, а он, всем известно, бедовик, и ничего хорошего от него ждать не приходится.
Чуек не соврал. Поляна и вправду была усеяна коровьими тушами. Почти из каждой торчала стрела. Похоже, убивцы спешили, иначе почему не выдернули стрелы, а то и вовсе топорами не воспользовались?
Некоторые животные были еще живы и жалобно, протяжно мычали. Ветер относил их плач, так что со стороны пастбища ничего нельзя было услышать.
– Надо бы добить, – всхлипнул Чуек, – чего зря животине мучиться.
– Мы так до вечера провозимся, – проворчал Степан, – не до них.
Он выдернул одну из стрел и заткнул за пояс – Алатор определит, кто мог ее выпустить. Одно ясно: стряслось что-то весьма гнусное! И побитое стадо – всего лишь прелюдия к симфонии смерти, которая вот-вот загремит во все литавры. Успеть бы уши заткнуть!
Они двинулись обратно. Ветер, и до того сильный, словно ополоумел. Деревья гнулись, издавая зловещие стоны. Казалось, наддай он – и дозорных попросту завалит вырванными с корнем стволами. Стали собираться грозовые облака. Вскоре черный саван накрыл землю, брызнули первые капли. Когда разведка добралась до своих, дождь уже разошелся, но пока не гремело.
Алатор молча выслушал путаный рассказ Чуйка, молча осмотрел стрелу, покачивая головой. Потом собрал мужиков в круг, так, чтобы каждый мог слышать.
– Хузары! – тихо проговорил он.
Многократно повторенные слова его разнеслись эхом.
Их было немного – всего сотня, но один стоил десятерых. Бывшие наемники бека, «сыны тархана»,[19] латные вои, каждый из них был важен, как в конном, так и в пешем бою. Каждый мог драться, используя любое оружие: изогнутую хазарскую саблю, кистень, лук, даже тяжелый варяжский меч или норманнскую секиру.
Всего с тремя тысячами таких воинов во время похода в Армению два века назад Чорпах-хан разгромил десятитысячный персидский корпус Гогнана. Хазары, сражавшиеся в той великой битве, давно уже обратились во прах, но про них сложили легенды. Еще мальчишкой Аппах знал эти легенды наизусть и дрался с любым, кто осмеливался хоть на ноготь мизинца усомниться в их правдивости.
Зим пятьдесят тому назад Хазар-тархан выставил против стадвадцатитысячного арабского войска только четыре тысячи «сынов тархана». В той битве пал его дед. И имя его покрыто славой.
Героические были времена. С тех пор многое изменилось: власть в хаканате захватывают чужестранцы – иудеи и персы, бек посягает на престол самого хакана.
Хазарин стеганул плетью низкорослого скакуна и с визгом пронесся под стеной. Презрительно скривился. Да разве это стена?! Вот под Чорой,[20] говорят, была стена! Из огромных каменных плит, и в Каспийское море уходила на целое стрелище. Многие хазары полегли при штурме…
А эта…
Сверху прилетело несколько стрел.
Аппах резко осадил коня. Тот всхрапнул, встал на дыбы. Хазарин вскинул тугой лук, выхватил из колчана стрелу и в мгновение ока набросил на тетиву ее ушко. Выстрелил, почти не целясь. Раздался короткий вскрик, вражеский стрелок беспомощно взмахнул руками и полетел вниз.
Хазарские воины заулюлюкали, завизжали. Аппах ухмыльнулся. Так и должно быть. Пусть дивятся его лихости! Вождь всегда должен быть первым, первым среди равных.
Аппах подлетел к славянину, спрыгнул с коня. Стрелок был еще жив, попятился по-рачьи. Был он совсем молод, почти отрок. Лицо искажала ужасная гримаса, в глазах стоял нечеловеческий, звериный страх. От боли и страха отрок не мог кричать, лишь беззвучно открывал рот, как рыба, выброшенная на берег.
Аппах презрительно сплюнул. Плохой воин, совсем негодный! И что с того, что отрок? Если достаточно зрел, чтобы метать стрелы, то достаточно зрел и для смерти. Аппах видел столько крови, что уже не чувствовал сострадания к поверженному врагу. Жалость – удел слабых. Он же позволял себе лишь ярость. Ярость, перед которой отступали даже самые сильные воины.
Имя Аппах означало «очень белый» и дано ему было неспроста, ведь происходил он из могущественного и древнего рода. Был Аппах рослым, бледным, как залитая луной степь, глаза его, глубокие, как воды великого Итиля,[21] манили женщин, и манили их сладкие, умные его речи. Воины же его были из родов попроще и лицами смуглы. Потому он и возглавлял их, а они подчинялись. И еще потому, что в силе и доблести не было ему равных среди них.
Так пусть смотрят!
Его конники стояли цепью перед селением и, подчиняясь приказу, не двигались с места. Звериные глаза их впились в командира.
Аппах придавил стрелка коленом к земле, выхватил из-за голенища кривой нож и перерезал горло. Парень успел выкрикнуть какое-то проклятие, прежде чем захлебнулся кровью. Хазарин засмеялся и припал к горячей струе.
Кровь врага опьянила его. Это хорошо. Воин перед битвой должен быть как пьяный. Он выхватил саблю и отсек мертвую голову. Потом поднял ее за волосы и швырнул через стену.
– Урус, ворота открывай! – хрипло прокричал он. – Отдавать, что принадлежит нам, мы уходить. К чему сиволапым злато?! Лишь великим воям покорится священный металл!
В ответ вновь ударили луки. Он вскочил в седло и пустил коня шагом, прочь от стены. Заставил коня танцевать! Пусть его люди видят, что не боится Аппах смерти.
– Урус глаза косой! – крикнул он. – Урус попасть никак не может! Очень плохой стреляет!
Из-за стены вдруг раздался скрипучий старческий голос:
– Бедны мы, нет ничего, не знаем, как концы с концами свесть, как до урожая дожить…
Говорившего не было видно, но, судя по всему, голос принадлежал старейшине, кто бы еще осмелился говорить за весь род.
– Урус не давать добром, мы забирать силой! – Аппах вдавил пятки в бока скакуна.
Стрела просвистела рядом, но Аппах даже не вздрогнул. Хазарин знал, что его время еще не настало, потому и гарцевал под вражескими стрелами. Не может он пасть, пока не отомстит беку Оманилу. Пока не напьется его кровью. Пока не передушит его потомство, не осквернит его жен.
Ненависть стучала в сердце Аппаха, застилала глаза. Когда он подлетел к своим воинам, лицо его было черно.
– Жги их, – срывающимся голосом крикнул он, и десятки горящих стрел взвились в небо.
…Две весны тому назад воды Итиля принесли Аппаху любовь. Ее звали Харачихай – ласточка. И ласки ее были лучше вина. И была она среди девиц, что персик среди лесных деревьев. И отдыхал он в тени ее и рвал спелые плоды с ветвей ее. Его зачерствевшее, умытое чужой кровью сердце вдруг превратилось в белую цаплю, летящую средь облаков. А стрелы в его колчане стали степными цветами, жизнь которых, как и жизнь воина, быстротечна и хмельна. И дыхание ее сливалось с его дыханием. И не было ему ни жизни, ни смерти без нее.
Потом к границам Хазарии подошли степняки, и Аппах отправился с ними в поход. А когда вернулся, Харачихай уже не было. Говорили, что бек, прознав про ее красоту, захотел взять ее в наложницы, да она воспротивилась…
Аппах отомстит! Нет, он уже приступил к мести! Аппах подстроил так, что иудей – посланец хакана – был отвергнут князем куябским и убит. Правда, убит не князем, а ведуном этого убогого селения, но какая разница? Сотня лучших воев бека, опять же по Аппахову наущению, предала хакана. Кто, спрашивается, ответит? Бек! Только бы другие на кол пса не посадили. Аппах сам должен его кончить!
Вообще-то под стены селения Аппах пришел не ради мести, как не ради мести он подговорил своих воинов предать бека.
В хаканате уже давно было трудно дышать хазарским воинам. Знать сделала ставку на иностранных наемников – персов, арабов, даже русов! Своих же не жаловали. Потому что свои были менее покорны. Вот и переметнулся Аппах с малой дружиной на сторону Истомы. Все лучше, чем в степи счастье искать – слишком уж коротко счастье это, не длиннее аланской стрелы.
Но Истома оказался скуп и то, что посулил, не исполнил. И решил Аппах примкнуть к Кукше – одному из местных вождей. Отправил богатые дары с верным человеком своим в расчете на то, что сторицей дары те окупятся. А человека того и пятерку хазарских воинов, что его охраняли, стрелами побили. Золото пропало. А потом вдруг на торжище куябском объявился старейшина этого селения. Показывал купцам ромейским монеты и гривны из Аппахова подношения, цену набивал. Один из воинов Аппаха старца заметил и послал челядина своего проследить, кто таков и откуда…
День стоял жаркий, и селение занялось. Из-за стены потянулись жгуты черного дыма. Доносился женский плач. Нет, не плач – стон. «Еще не так заголосят под моими молодцами», – скривился предводитель хазарского отряда.
Небо уже было в тучах, но солнце пока не закрыто, и его лучи нещадно палили землю. На востоке, там, где пастбище, уже вроде бесновался ливень. Громовые раскаты то и дело сотрясали воздух. Но гроза еще далеко. Пока она докатится до этих мест, пока ливень загасит пламя… К тому моменту хазарские всадники уже завладеют селением.
Конечно, если бы за стенами скрывалась боеспособная дружина, Аппах не был бы столь уверен в победе. Но никакой дружины там нет! Лишь несколько людинов с луками.
Обвести их вокруг пальца оказалось проще простого. Всего лишь и понадобилось – послать с десяток воинов, облачив в славянские одежды, позаимствованные у куябского князя… Они убили подпаска, угнали скотину в лес, да там и порешили – ни к чему она. А второго славянина как бы невзначай упустили – пускай доберется до своих и расскажет, что-де напали тати.
План удался на славу.
Конечно, мужичье может сообразить, что произошло на самом деле, и кинуться вызволять своих. Но вне стен хазары попросту побьют их стрелами… Хотя лучше бы все закончить до их появления и уйти.
– Джулдуз, Хосхар, Нымырт, Арачын, Батыргерей, – прокричал Аппах, – вы лучшие мои стрелки. Так покажите свое мастерство! Сделайте нам лестницу. Чтобы по ней мог взобраться на стену воин без броней… Пошлите каждый по десять стрел, пусть они вопьются в стену, древко к древку.
Конечно, стрела – не копье-сулица, но если собрать их в пучок, то они вполне смогут выдержать воина.
На солнце медленно наползла черная грозовая туча. Упали первые капли. Как не вовремя! Если луки размокнут, то ими только и можно будет, что от комарья отмахиваться. Недаром при переправах через реки лук держат так, чтобы его не касалась вода.
– Торопитесь, – сказал Аппах своим стрелкам.
Воины подлетели к стене на расстояние в четверть стрелища, спешились, опустились на одно колено, принялись пускать стрелы. Наверху показалось несколько защитников. Воины разом вскинули луки, рассыпали веером пять стрел и вновь стали вколачивать каленое железо в стену – мертвые враги не опасны!
Аппах с наслаждением думал о том, как хороши его воины. Спокойные, уверенные, они не спешили и в то же время не медлили, действовали слаженно, словно подчинялись какому-то общему для всех голосу или чувству. Стрелы ложились кучно, соприкасаясь друг с другом. За сто ударов сердца на стене действительно выросла лестница!
Аппах по-особому, с переливом, свистнул. Этот сигнал знали все его дружинники. Он означал, что бойцы должны возвращаться к командиру.
Воины, ни на миг не выпуская из поля зрения верхушку стены, вскочили и бросились к коням. Взлетели в седла и с визгом помчались прочь.
– Прикроете меня, – бросил Аппах своим конникам, – я возьму стену.
Он уже собирался спешиться, когда на плечо легла рука. Такую вольность мог себе позволить лишь Хабулай – десятник, не раз спасавший Аппаху жизнь.
– Ты голова, – сказал он, – а мы тело. Если тело лишится головы, то умрет. Пошли Пычахтая, он быстр и ловок, как барс.
Ни одна мышца не дрогнула на исчерченном шрамами лице десятника, но глаза… В них было что-то, что заставило Аппаха изменить решение. Каким-то неведомым чутьем десятник чуял смертельную опасность, потому и не раз спасал Аппаха в лютой сече.
– Пусть идет Пычахтай, – сказал Аппах.
Десятник чуть кивнул и, пришпорив коня, помчался на левый фланг. Осадил скакуна перед одним из конников, что-то отрывисто сказал и вместе с ним вернулся к командиру.
Молодой воин спрыгнул с коня и поклонился:
– Благодарю тебя, славнейший из храбрых!
– Ты должен взобраться по стене, – бросил Аппах, – перебить стражу, если еще кто-то остался, – тут он нехорошо усмехнулся, – и открыть ворота!
– Да, командир.
– Пойдешь без броней, с одной саблей, чтобы стрелы не сломались.
– Я сделаю все, что ты прикажешь, командир.
Воин снял полудоспех, оставшись в грубом кожаном поддоспешнике. Кольчужная рубаха с коротким рукавом, со стальными пластинами на груди и на «юбке» легла на траву. Сбросил сапоги с тисненым замысловатым узором. Немного помялся, взглянул на Аппаха и зачем-то принялся стягивать поддоспешник.
– Тебя не на смерть посылают, – прикрикнул десятник.
Воин насупился:
– Я не боюсь смерти.
– Только дурак смерть ищет.
Воин зыркнул на Хабулая, но сказать ничего не посмел.
– Мы прикроем тебя. Ни одна славянская собака нос не высунет.
– Присмотри за моим конем.
Десятник кивнул и взял поводья.
Защитников, похоже, уже не осталось. Воин, петляя, добежал до стены и с кошачьей ловкостью взобрался наверх. Выхватил саблю и… получив в спину стрелу, с воем опрокинулся назад.
На песчаном яре, что возвышался над селением, в зарослях притаился стрелок.
– Ты!.. – задохнулся Аппах. – Ты знал! Почему не остановил меня?
– Ты бы не послушал.
Хазары разом вскинули луки. Рой стрел взвился в воздух. Но вражеский лучник успел перебежать на другое место, и залп не причинил ему вреда.
«Он в бронях, – подумал Аппах, заметив едва уловимый блеск латных пластин, – должно быть, такой же наемник, как и мы».
Ситуация осложнялась.
– Хабулай, – решил Аппах, – возьми своих воинов и обойди стрелка с тыла.
– Кони там не пройдут, откос слишком крутой!
Пропела стрела, и еще один всадник упал с коня.
– Всем спешиться! – заорал Аппах. – Не то вас как куропаток перестреляют. Я за вас думать должен?
Воины спрыгнули с коней… Скакуны закрыли их от вражеских стрел. Конечно, можно подстрелить коня, а потом и воина достать, но сие – позор. Не станет славянский лучник тратить стрелы на беззащитную животину. Постарается выждать, пока кто-нибудь высунется…
Хазары держали луки наготове. У каждого стрела наложена на тетиву – бронебойная, с тонким четырехгранным наконечником. Такая стрела войдет в пластинчатый панцирь или кольчугу, как в бараний курдюк. Чуть приподнимись над шеей коня и стреляй. Позиция, конечно, неудобная, толком не прицелиться, зато ты полностью защищен. Только бы дождь не ударил всерьез, не то стрелять будет не из чего…
Воины шарили глазами по зарослям, но лучник ничем не выдавал себя. Стрелок был профессионалом, как и они, а значит, играть в кошки-мышки можно хоть до самой ночи. Между тем медлить нельзя. Кто знает, где сейчас Истомова дружина? Может, уже рыщет. А как дымы увидят?
– Хабулай! Ты забыл о моем приказе?!
Десятник не сводил глаз с песчаной кручи:
– Он ошибется, – процедил он, – Аппах, он наверняка ошибется!
– Кажется, я все еще твой командир! – прорычал тот.
Хабулай тут же отстранился, голос его стал чужим:
– Прости, я забылся. – Он выкрикнул имена пятерых воинов, сделал знак рукой. Через мгновение к нему помчались кони, но воинов в седлах не было. С откоса, наверное, казалось, что кони бегут по своей воле, без всадников. На самом деле всадники прятались под их брюхами, с бешеной силой сдавив бока коленями, вцепившись пальцами в потники.
Хабулай стоял с непроницаемым лицом.
– Мы перережем глотку славянской собаке, о первый среди достойных.
Когда Хабулай переходил на официально-почтительный тон, это означало только одно – обиду. Аппах поморщился. Он вовсе не хотел унизить десятника… Нехорошая мысль заворочалась у него. А вдруг Хабулай вновь что-то почуял, вдруг на том пригорке притаилась его смерть?
– Не рискуй зря! – сказал Аппах.
Они умудрились обогнать ливень. Здесь он еще только начинался, тогда как на пастбище разгулялся вовсю. Алаторовский коняга оказался на удивление резвым – до песчаной кручи они доскакали менее чем за четверть часа, и это при том, что седоков было двое – Алатор и Степан. И оба дородные, весом под центнер. Вот тебе и битюг!
Почему вызволять селение отправился Алатор, было совершенно понятно – исполнял, так сказать, профессиональный долг. А вот какая муха укусила Степана и за какое такое место, было вопросом даже для него самого.
Расчирикался соловьем, распелся. Дескать, Перун ему силу дал великую, непобедимую. Алатор слушал хмуро, недоверчиво, но с собой взял. Вернее, мужики сказали, чтобы взял, а он не стал возражать. Остальные «вояки» отправились окольными путями, дабы зайти ворогам в тыл. Только где у них этот самый тыл, знали весьма приблизительно, потому постановили не ломиться всем скопом, а, пройдя две трети пути, выслать разведчиков. Проще говоря, помощь подоспеет нескоро. Если вообще подоспеет.
Привязав коня в лесочке так, чтобы случайная стрела не пришибла, Алатор стал неспешно приглядывать позицию, то и дело доставая из переметной сумы какое-то сыпучее снадобье и разбрасывая вокруг.
– Волчий волос, – объяснил воин.
– Против нечисти, что ли?
– Это кому как, – хитро прищурился Алатор, – хошь, так и супротив лешака сгодится.
На этом разговор был окончен. И на том спасибо. Степан был удивлен, что его спутник вообще снизошел до объяснений.
Алатор по-хозяйски изучал каждую пядь дернины, каждый куст. Ходил широкими задумчивыми кругами, оценивал, прикидывал, бормотал что-то под нос. И то ему было не так, и это не эдак. То слишком густо растут деревья – не продерешься, то слишком редко – от стрел плохая защита. Между тем внизу горели дома, голосили бабы. Металась ополоумевшая живность. Немногочисленных защитников перебили. Вот-вот начнется штурм.
– Долго ты еще? – не выдержал Степан. – Смотри, что там творится!
– Ежели плохо схоронимся, – проворчал Алатор, – то нас как мух прихлопнут. Хузары – лучники знатные. – Степан стоял туча тучей. Алатор бросил на него взгляд, ухмыльнулся в бороду. – Да ты не боись, паря, сдюжим. Луки у супостатов – дрянь дрянью. В дождину из них не больно-то гораздо стрелять – тетива от влаги провиснет да основа покорежится, потому как цельная она, а не как у нас – из разного дерева клеенная. Надыть токма на первый случай отсидеться, а там, как ливанет, тати и отстанут.
Наконец Алатор остановился перед старой разлапистой елью. Ствол ее был столь широк, что за ним совершенно спокойно мог спрятаться лучник. Но за ствол Алатор прятаться не стал.
– Вот здесь и обоснуемся.
Алатор снял перевязь с мечами, положил на мшистую землю. Стянул кольчугу, подал Степану:
– Облачайся.
Белбородко от такой щедрости опешил:
– А ты?
Алатор усмехнулся:
– От стрелы все одно не спасет, а на дереве без броней сподручней. Не боись, паря, тебе и в бронях достанется… Чай, не девка на выданье, не тюк с приданым тятька дает.
Признаться, Белбородко расчувствовался. Вот ведь, едва не забил камнями, а тут такое благородство. Зря расчувствовался, как вскоре выяснилось…
Алатор перекинул налучье и колчан через плечо и с неожиданной ловкостью стал карабкаться.
– Колючая, змеюка!
– Ты бы еще в муравейник закопался.
– Да не, то ж твоя вотчина, – весело огрызнулся Алатор. – Уф, дай передохну.
Он уселся на толстенном суку, принялся с интересом рассматривать исколотые ладони.
– Слышь, ты хоть щит возьми. Не то тебя самого в елку превратят.
– Ить, умный, сам попробуй с этой дурой карабкаться. Как я ее вытяну?!
– Погоди…
Степан был подпоясан изрядным куском пеньковой веревки. Пришлось пожертвовать на благое дело! Он поднял сухую, довольно толстую ветку, обломал и затянул на ней тугой узел. Получилось довольно увесисто.
– Держи!
Алатор уже понял, что он задумал, усмехнулся:
– Ишь, смекалистый, лешак конский!
– Даром, что ли, тебя отдубасил!
– Разговаривай…
Степан привязал ко второму концу рукоять щита, дернул за веревку:
– Майна!
– Чего ругаешься? – не понял Алатор.
– Поднимай, говорю!
Щит пополз вверх. Дотянув до сука, Алатор ловко привалил его к стволу, а сам, взяв веревку, полез дальше. Вскоре послышалось медвежье ворчанье – Алатор добрался до развилки елового ствола и теперь обустраивался в ней. Наконец ветви прекратили колыхаться, и щит вновь пополз вверх. Алатор втянул его в развилку и поставил сбоку от себя. Снял налучье и колчан, повесил на ближайшие сучки. Примерился к щиту – не особенно удобно, но в случае чего закрыться можно, а раздвоенный ствол, в который упирался боками, не даст слететь, ежели стрела врежется в щит. Позиция была недурна.
– Слышь, посланец, – послышался голос Алатора, – имя-то у тебя есть?
– Степан.
– Чудно, – протянул воин, – вроде не наше, а слух ласкает. Чьего роду-племени будешь-то? Из древлян али еще откуда?
– Перуна я…
– Ты про Перуна кому другому расскажи, может, поверит, – оборвал его Алатор, – а меня не яри. Думаешь, убережет тебя байка твоя от стрелы или сабли хузарской? Колдун ты, нутром чую. Только в силу еще не вошел. И откуда взялся, не пойму.
– Издалека… – ответил, как бы соглашаясь, Степан.
– Ну и ладно, – подобрел Алатор, – не хошь говорить, я неволить не стану, мало ли что у тебя на душе… А про Перуна больше ни слова, а то опять сцепимся…
Степан принялся напяливать кольчужную рубаху. Кое-как втиснулся, пошевелил руками. Ощущение такое, будто пудовую гирю растопили и вылили на кожу. Это ж сколько здоровья надо, чтобы в таком «бронежилете» еще и мечом махать! Прошелся. Да нет, вроде ничего, привыкнет. Был у него на заре перестройки овчинный тулупчик, переделанный в дубленку, привык же…
– Слышь, посланец, – раздалось из ветвей, – я их сейчас щипать начну, а ты побегай окрест, пущай по тебе лупят.
Вот, значит, зачем отдал кольчугу! Чтобы побегал подольше!
– Так значит, в бронях по елкам лазать несподручно? – Из ветвей послышался едкий смешок. – Может, прямо на откос выйти, чтобы все стрелы мне достались? Тогда и тебе попроще будет, а?
– Да не, – протянул Алатор, – у них этого добра навалом. Тебя как ежа утыкают, да за меня примутся. Ты шажочек сделай и мордой в кочку – авось пронесет.
Перспектива поработать мишенью Степану улыбалась слабо, но, похоже, иного выхода не было. Если хазары засекут Алатора, то никакой щит ему не поможет…
– Ладно, – буркнул Степан, – постараюсь.
– И, это… – замялся Алатор, – у меня бронебойных всего две. Ты стрелки-то подбирай, лады? На вот, только не прячь под брони, сверху повесь. Надо, чтобы стрелы видели твоего охранителя. – К ногам Степана упал железный кругляш на кожаном ремешке.
Степан поднял вещицу. Волчья пасть вписана в железный круг, из пасти расходятся лучи.
– Что это?
– На всякий случай, – смущенно проговорил Алатор. – Тебе лишняя защита не помешает. Оберег проверенный, сильный. Ведун наш дал, чтобы в сече оберегал меня. Как видишь, покудова живой. Ну, надевай!
– Ладно. – Степан накинул на шею кожаный ремешок.
– Приготовься! – Сухо щелкнула тетива, вдали раздался вскрик. – Давай!
Стараясь побольше тревожить ветви, Степан метнулся вдоль кромки леса. Упал за поваленным стволом, вжался в мох. Через мгновение десятки стрел впились в деревья, стоящие рядом. О том, чтобы выдернуть какую-нибудь, не стоило и мечтать. Длинные наконечники полностью утонули в стволах. Лишь несколько стрел угодило в землю.
Дождь усиливался. Тяжелые капли звонко били по кольчуге, рассыпались брызгами. Казалось Степану, что каждый удар отдается эхом и враги уже наводят луки на звук.
Повинуясь какому-то звериному чутью, он отполз в сторону. Если враги засекли, как он упал, то будут бить туда, где его уже нет. Вытащил из земли несколько стрел. Черт, что с ними делать-то? За пояс не заткнешь, при падении наверняка куда-нибудь вопьются, придется держать в руке. Как же неудобно ползти с таким ежом!
Спрятался за пенек, чуть высунул голову.
У стены валялся хазарский воин. Не зря потратил стрелу Алатор! Остальные, кажется, еще не поняли, что произошло. Стоят все так же цепью. Ну сейчас им будет…
Короткий вскрик. Конь теряет седока, шарахается в сторону. Молодец Алатор!
Степан вскочил и, пробежав шагов десять, бросился на землю. Боковым зрением он видел, как «пчелиный рой» накрывает его. Распластался, обхватил голову окольчуженными руками. Сердце взорвалось барабанной дробью. Еще мгновение, еще… Господи, помоги! Деревья вздрогнули, во все стороны брызнули сучки.
Уже не думая ни о каких стрелах, Степан отполз, высунулся. Главное – не упустить момент, когда еще один всадник упадет. Но что это? Хазары вдруг спешились и прикрылись конями. Из-за грив виднелись наконечники стрел. Алатор медлил. Наверное, выжидал, не покажется ли кто. Почему он не бьет коней. Жалеет? Или мало стрел? Скорее, второе. Точно, он ведь говорил! В грехе сострадания заподозрить Алатора было тяжело.
Вдруг несколько коней словно взбесились, помчались к откосу. Седла были пусты. «Что это с ними?» – подумал Степан.
Тут Алатор почему-то «проснулся» и выпустил подряд несколько стрел. Три скакуна вдруг встали на дыбы, а потом беспомощно повалились на бок, забились, оглушительно заржали. Что-то удивило Степана в этой картине. Но что именно, он не понял, так как бросился отводить стрелы от Алатора.
Он упал в какой-то куст, выждал, пока пчелиный рой обломает жала о стволы деревьев, и выглянул. Понятно, что его удивило. От бьющихся коней отползали двое всадников. Третий лежал со сломанной шеей, придавленный скакуном. А где еще двое? Черт, кажется, проскочили.
Мелькнули две стрелы, и один хазарин остался лежать. Другой вскочил и припустил к своим, размахивая руками и что-то голося на непонятном языке.
«У него кончились бронебойные, – вдруг понял Степан, – а простая для латника, что слону дробина».
Пять хазар, почувствовав слабину, разом выскочили из-за живых укрытий и побежали к откосу. Алатор выпустил несколько стрел. Напрасно. Плоские наконечники не могли пробить латы, а попасть в лицо на таком расстоянии невозможно.
Степан бросился обратно, выдергивая по пути из земли стрелы, как морковку из колхозных гряд. Когда добежал до заветной ели, набралось порядочно.
– Алатор, – крикнул Степан, – держи!
Но никто не отозвался.
Степан обошел вокруг. Может, подстрелили? Тогда где тело?
– Алатор! – Только ливень в ветвях шумит.
«Сиганул в чащу, стервец, – заключил Степан, – а я за него отдувайся. Ну уж дудки!»
Не разбирая дороги, Белбородко бросился прочь от откоса.
В конце концов, его чуть не убили в этом селении, с чего он должен подыхать за аборигенов? Если бы ему угрожала опасность, то они бы и пальцем не пошевелили, а то и присоветовали ворогу, как его, Степана, распотрошить, чтоб побольнее было.
Вдруг послышались тихие голоса. Речь чужая, резкая. Хазары! И были они совсем близко. У Степана зашлось сердце. Вот ведь попал! И чего не сиделось в Питере?
Бежать, бежать, только не останавливаться. Метаться из стороны в сторону, запутывать следы! Хотя на кой черт, разве они по следам идут? Тогда как в лесу можно обнаружить беглеца? По смятой траве? По сломанным веткам? По гомону птиц? Но птицы-то, положим, попрятались – дождина, спаси господи. А вот с остальным… Да что за глупость такая, в конце концов! Выйти и все объяснить им… Угу, выйдешь, тебя и четвертуют на месте.
Тот, кто хоть раз бегал в кирзачах, да еще с калашом в придачу, да еще по грязи, под проливным дождем, знает, что это за удовольствие! Пот застит глаза, сердце выпрыгивает из грудной клетки, а ноги как чугунные. А если не в кирзачах, а в кольчуге со стальными пластинами, тогда как? Вот тогда совсем плохо! Но про то знают лишь «хоббиты» – блаженные люди.
Мокрые ветви хлестали по лицу, но Степан не чувствовал боли. Какой-то животный страх гнал его. Нервы напряжены до предела. Лишь хрустнет ветка, лишь вспорхнет растревоженная птица, как тело само шарахается в сторону, сбивает врагов со следа.
Он вылетел на небольшую поляну. Вокруг возвышался ровный, строевой лес. Деревья стояли плотной мрачной стеной.
Вдруг у шеи возникло лезвие, широкая ладонь зажала рот – кто-то подкрался сзади.
– Ч-ш-ш, не шуми, – прошептал Алатор. – Ну и горазд ты бегать, едва догнал.
Степан отстранил руку. Спросил, отдышавшись:
– Ты куда делся?
Алатор спрятал нож в ножны:
– Стану я дожидаться, пока с меня живьем шкуру сдерут!
Он выглядел очень довольным, словно только что вернулся с удавшегося свидания. Чего нельзя было сказать о Степане.
– И что теперь?
– Не боись, паря, коли они в лес сунулись, тут и сгинут. Я здесь каждую корягу знаю. Да и обманки кой-какие имеются…
Алатор говорил так спокойно и деловито, будто речь шла не об их жизни и смерти, а об охоте на куропаток. И единственной проблемой было решить, где ставить силки – близ куста можжевельника или около березы.
– Слушай, Алатор, – спросил вдруг Степан, – а зачем ты мне нож-то к горлу приставил?
Воин хитро сощурился:
– Ить, а ежли бы ты дергаться начал, не разобравши?
– Ну?
Алатор сорвал стеблину и, прихватив зубами, процедил:
– Вот я и говорю, пришлось бы тебя прирезать. – Повезло с напарником, нечего сказать. – На-ка, – Алатор достал из-за пазухи мешочек, обмотанный бечевой, ловко распустил узел и вывалил на ладонь довольно противного вида снадобье. – Натри брони как следует, да про ступни не забудь.
– Что это?
– Натирай, кому говорят, время дорого. Потом расскажу, если живы будем.
Они шли по чужому лесу, примечая каждую деталь. Ни одна примятая травина, ни одна надломленная ветка не оставалась незамеченной.
Впереди бежала вислоухая собачонка, носом-пуговкой выискивая следы. Такая малявка может растерзать разве что воробья, однако нюх у нее отменный, не бывало случая, чтобы ушел беглец… Дождь только что начался и был еще слишком слаб, чтобы смыть запахи, но собачонка никак не могла взять след. В испарине, поднимающейся от земли, был разлит какой-то тревожный, едва уловимый запах. Может, из-за него ничего и не выходит? Пес нервничал, то и дело оглядывался, пытаясь поймать взгляд хозяина – Хабулая.
Ищейку звали Лисок. Был он весь рыжий, с темными пятнышками на ушах. Он деловито перебирал лапами, зарывал морду во влажную траву, шарил сторожким носом, втягивая воздух, но след не давался, будто заговоренный. Пес поскуливал и воротил взгляд. Но хозяин, как нарочно, смотрел в другую сторону. И сыскача это огорчало, пожалуй, даже больше, чем перспектива вновь оказаться в затхлой переметной суме.
Хабулай заслуженно гордился своим воспитанником. Такую собачку надо растить сызмальства, натаскивать на рабах, и лишь годам к двум она достигнет разумения. В степи или лесу, когда выслеживаешь беглеца, такая вот кроха – незаменимый помощник. Без нее лучше и не браться за поиски.
Воинов было семь: Хабулай, Чупран и еще пятеро, присоединившихся позже, когда стало ясно, что у врага закончились бронебойные стрелы. Они поднялись на откос левее от того места, где предположительно затаился стрелок. Стараясь идти как можно тише, двинулись к его укрытию.
Хабулай ступал бесшумно. Сердце билось мощно и ровно, по руслам жил бежала кровь, чувства, как всегда в минуту опасности, обострились, но разум был спокоен, холоден.
Все вокруг было пронизано жизненной силой. Этот лес, это небо, рассекаемое молниями, этот дождь… Она билась в сердце, растекалась по телу дурманящими знойными потоками. Ради этого одуряющего чувства Хабулай, наверное, и стал воином…
Ветер вдруг сделался резким, порывистым. Казалось, сама природа внезапно ополчилась на хазар, захотела их погибели.
Деревья извивались словно змеи, сбрасывающие кожу. Ветви хлестали по бесстрастным лицам воинов. То и дело лес озарялся вспышками молний. Оглушительные громовые раскаты сотрясали небо. Дождь превратился в настоящий ливень – будто вода застыла уходящей ввысь прозрачной стеной. Казалось, лес промок до последнего листа.
«Все, след Лисок уже не возьмет», – подумал Хабулай.
Непогода заставила хазар укутать луки, боящиеся влаги, в куски бычьих шкур и спрятать в чехлы-налучья. Случись что, полагаться можно будет лишь на саблю. Но сабля-то хороша в конном бою, когда к скорости руки плюсуется скорость коня. В пешем же бою опытный славянский воин, умеющий вкладывать в каждое движение силу бедер и корпуса, так управляется с тяжелым мечом, что тот летает как пушинка. Прорваться саблей через стальной свистящий кокон – задача не из легких.
И еще одна мысль вдруг стала свербить Хабулая. Славянские луки не боятся воды! Наборный, клеенный рыбьим клеем, обернутый берестой, с тетивой, сплетенной из жил диких туров, вражеский лук не потеряет упругости, хоть в Днепр его окунай. А это означает, что дичь может сама превратиться в охотника! Достаточно подпустить отряд шагов на пятнадцать-двадцать, и даже обычная стрела сможет пробить латы. Конечно, если не будет другого выхода, воины Хабулая достанут луки, не дадут перестрелять себя как куропаток. На один бой луков хватит, а что потом?
Десятник остановился, поднял правую руку со скрещенными средним и указательным пальцами. Воины, рассыпанные по лесу, повторили тайный знак, означавший, что враг должен быть поблизости. Каждый из них видел по крайней мере одного из товарищей, и весть разнеслась мгновенно.
Аппах уже наверняка нахлынул на селение, как приливная каспийская волна на берег. Десятник на мгновение прикрыл веки, представляя горячащую кровь картину: вот всадники вихрем проносятся меж домов; вот зазевавшийся людин, не успевший вовремя схорониться в темном своем жилище, изрублен в куски; вот какой-то воин спрыгивает с коня и врывается в дом, вырезает его обитателей. Как бы хотел Хабулай быть сейчас внизу, вместе с «сынами тархана»…
Он жадно прислушался. Ничего – ветер относил звуки. Тихо подозвал Чупрана:
– Пойдешь со мной.
Десятник отвел правую руку в сторону, повернул ладонь ребром к земле. Воины повторили жест, и отряд развернулся широкой цепью. Хабулай и Чупран выследят зверя и погонят на ловцов, а остальные его встретят…
Он чуть слышно пощелкал языком. В лесу, а тем более в такую бурю, этот звук было различить почти невозможно, но только не для Лиска. Собачка тут же вынырнула из кустов и засеменила к хозяину.
– Рядом!
Хабулай вышел из леса и подошел к краю обрыва. Внизу дымилось селение, но хазары им еще не овладели. Под стенами ярилась драка. Нет, не драка – избиение. Всадники носились меж ополоумевших людей и рубили, рубили…
Покуда «охотники» пытались достать стрелка, к селению подтянулись ополченцы. «Аппах, – покачал головой десятник, – зачем ты промедлил, зачем не послал на стену еще одного воина? Не завязнуть бы…»
Несколько смердов сгрудились, ощетинились рогатинами. Один из всадников пустил пару стрел, в «частоколе» образовалась прореха… Воин направил в нее коня, разметал «копейщиков». «Лук бы поберег, – недовольно подумал Хабулай, – мог бы и так управиться».
Что же, если славяне ищут смерти, они ее найдут. Малой крови не будет – «дети тархана» вырежут всех! Глаза десятника превратились в щелочки. Много бы дал он, чтобы оказаться сейчас внизу… Но он должен покончить с убийцей его воинов. Да, сперва Хабулай расправится с этим псом, а потом присоединится к кровавому пиршеству. Он решил!
Хабулай прошел вдоль обрыва. Какую бы он на месте славянского стрелка занял позицию? Кусты или высокая трава не подходят – даже если после первой стрелы сразу метнешься в сторону, все равно не уйти, попросту накроют смертоносной тучей. Значит, надо искать место, где лес выходит почти на самый обрыв. А что его искать, когда деревья стоят шагах в тридцати?
Десятник показал кулаком вперед. Воины поднялись и тенями заскользили по лесу, обходя открытое место. Хабулай не видел их, но знал, что они рядом. Знал он и то, что любая его команда будет мгновенно передана по цепи.
От славян всякого можно ожидать. Еще на службе у Истомы Хабулай понял, что народ этот не боится смерти, а в бою даже ищет ее. Кто знает, может, колчан у стрелка совсем опустел, тогда единственное, что остается ему, дабы не посрамить свой род, – вступить в открытую схватку. Конечно, славянин постарается не связываться со всем отрядом, а вот против двух воинов его шансы неплохи, особенно если подстережет и прыгнет на спину из ветвей… Хабулаю очень хотелось, чтобы славянин поступил именно так. Именно на этот случай и был взят Чупран, державший в руке свернутый кольцом аркан. Низкорослый, даже в латах выглядевший по-мальчишески щуплым, Чупран мог поймать своим арканом необузданного скакуна или могучего воина…
Они добрались до деревьев.
– Гляди в оба! – велел Чупрану Хабулай. – Он должен быть где-то здесь. Ты знаешь, что делать.
Место, откуда бил лучник, они нашли довольно быстро. Человек всегда оставляет следы, и не важно, что это – примятая трава, сломанная ветка или клочок одежды, зацепившийся за острый сук. У старой разлапистой ели мох был попримят, кое-где в раскисшей земле виднелись отпечатки подошв. Хабулай даже заметил, куда ведет след – к тропе, змеившейся неподалеку.
Хабулай подошел к следу и, присев на корточки, принялся его изучать. Отпечаток почти полностью заполнен водой. Что ж, значит, придется обойтись без ищейки. Хотя…
Хабулай подозвал собаку, взял на руки, потрепал по мохнатой шее. Опустил на землю рядом с отпечатком:
– Искать!
Лисок припал носом к следу, но тут же отпрянул, жалобно заскулил. Повизгивая, прижался к ноге хозяина. Сыскача как подменили. Ничего подобного с ним до сих пор не было.
Что же случилось с собакой?
Десятник вновь поставил Лиска перед следом:
– Искать!
Лисок присел на задние лапы, ощерился и угрожающе зарычал. Морда его, обычно глуповато-добродушная, вдруг преобразилась. Теперь на ней странным образом смешивались злоба и страх, причем страх двоякий: перед хозяином, который мог наказать хорошим пинком за нерадивость, и перед неведомой опасностью.
– Ко мне!
Собака, жалобно повизгивая, подбежала к Хабулаю. Тот взял ее на руки, погладил. Сыскача била мелкая дрожь.
«Странные следы оставляет славянин, – подумал десятник. – Похоже, охота предстоит непростая».
– Ступай за мной след в след, – приказал Алатор.
Степан пожал плечами:
– Вроде не по болоту идем.
– Дело твое, я предупредил.
Алатор был мрачнее тучи, так что с расспросами Степан решил повременить. Белбородко даже чувствовал себя виноватым, что с ним случалось крайне редко. Как-никак, потерял святая святых – оберег (зацепился за сучок, ремешок лопнул). За такое и по шее не грех получить!
Вокруг колыхались папоротники. Степану невзначай вспомнилось, что как раз в таких зарослях водятся гадюки, и стало не по себе. Лес был редким, лишь иногда попадались большие деревья. В основном же – чахоточный молодняк, наподобие того, что вылез на поле близ деревеньки Бугры, не к ночи будь помянута.
Алатор вдруг остановился, сложил ладони рупором и заорал:
– Э-ге-ге-гей!!!
Оберег оберегом, но это уже хамство!
– Спятил?! – рыкнул Степан.
– Не боись, пришлец, тебе Перун поможет, – осклабился воин. – Э-ге-ге-гей, сюда, я здесь!!!
– Нет, брат, похоже, нам с тобой не по пути, – сказал Степан.
– Неволить не стану, только сброю отдай.
– Да подавись ты!
Белбородко стянул кольчугу, швырнул к ногам Алатора.
– И куды ж ты теперь? – ухмыльнулся тот.
– Не твое дело!
– Знамо, не мое, только не выберешься ты из леса. От хузар-то, может, и уйдешь, кто тебя знает, а вот лес не отпустит.
– Наворожил, что ли?
– Тю, наворожил! – хохотнул Алатор. – Думаешь, как я один селение ихнее от татей охранял?
– Почем мне знать?
– В лесу самострелов понаставил, да ям накопал, да колышки в разных местах понатыкал. Зайдешь да ноги и попортишь. А еще ножевых капканов да петельных силков здесь припрятана целая тьма, кое-где даже бревна-суковатки подвешены… Ежели не знаешь дороги, ни в жисть не выберешься. Вот тати и стали пужаться, слухи разные поползли, де, нехорошее место, гиблое. А то ж не нечисть виновата, то ж я. – Алатор ловко облачился в доспех. – Ну что, пришлец, останешься, али как?
– Раньше не мог сказать?
– От тоби раз! – всплеснул руками воин. – Да кто ж меня спрашивал?! Ты, это, пришлец, чем злобиться, лучше послухай. В папоротниках много всякого припасено, а за ними и того больше. Собачка хузарская нюх от дождя потеряла, обычный след ни в жисть не отыщет.
– Какой это, обычный? – бурукнул Степан.
– А такой, который зверь или человек оставляет. Тебя же, касатик, учует. А нам того и надо.
– С чего это она учует?!
Алатор смущенно кашлянул:
– Дык зря, что ли, ты снадобьем натирался. Этакую вонь собака в любую дождину унюхает. Оно, конечно, волком от тебя несет и кровью собачьей, и еще кое-чем… Занервничает ищейка, от следа шарахаться станет. Только опытный охотник сразу смекнет, что к чему. Поймет: где беспокоится пес, там и след.
– Ну ты и гад! – вырвалось у Степана. – Сам-то небось не натерся.
– Дык зачем нам два следа? – невозмутимо сказал Алатор. – Пусть по твоему идут и думают, что это мой.
– Хороша идея, – скривился Степан.
– А коли хороша, ты и подмогни им выйти к этому месту, а я уж встречу, не сумлевайся. Видно, далеко они еще, не слышали, как я кричал, а может, и слышали, только не поняли, откудова голос – в лесу звук плутает. Ты покричи, пошуми, помоги направление определить. Может, и нет у них опытного следопыта, тогда лишь на звук и пойдут.
– Ну, допустим, – сказал Степан, – пойдут хазары за мной, мне-то куда деваться.
– А ты на дерево влезь, вона дубок раскорячился, – указал Алатор.
– А если увидят, как я на дерево лезу?
– Не боись, пришлец, за тебя Перун встанет.
«По зубам бы твоим да по кривым», – с тоскою посмотрел Степан на ухмыляющуюся рожу.
– Ить, договорились?
Идея вновь поработать «живцом» Степану мало приглянулась. Он было раскрыл рот, дабы опротестовать оную, но Алатор вовсе не рассчитывал на дискуссию и, не дав ему сказать ни слова, бросился прочь. Степан, сотрясая воздух проклятиями, было кинулся за ним, но вскоре потерял след (негодяй петлял, как заяц, уходящий от своры гончих) и остановился. Бежать по «минному» полю, не зная проходов, Степан не решился. Чешуйчатая спина «напарника» еще некоторое время маячила среди малокровных деревьев, но вот она скрылась из виду в разлапистых елках, и Степан остался один. На минном поле!
«Минное поле» образовывало неправильный многоугольник площадью километра в три-четыре. Почва была мшистая, играла под ногами. Белбородко подумал, что лучшего места для колышков а-ля вьетконг и представить себе трудно. А он аккурат посреди, вот и думай…
Чахоточные березы и осины утопали в папоротниковых волнах. Кое-где попадались старые деревья, но молодняк уже высосал из земли все соки, и им оставалось только медленно умирать. Одна такая береза с сухими, словно опаленными, сучьями стояла совсем рядом. Он постучал по стволу, посыпалась кора.
– Ну что, трухлявая, укроешь меня? – Растревоженная его стуком, возмущенно цвиркнула какая-то пичуга. – Вот и я думаю…
Возможно, Алатор полагал, что всякий мало-мальски приученный к лесу человек без труда отыщет свои следы. Но Степан-то к лесу приучен не был и, сколько ни шарил вокруг, понять, где именно они прошли, не мог. Мох распрямился, папоротники сомкнулись…
«Итак, что мы имеем? – озираясь, выискивая тропу для отступления, думал он. – В числителе – недосказанности, в знаменателе – неопределенности.
Для начала вовсе не очевидно, что Алатор попросту не наврал с три короба насчет ловушек, дабы избавиться от ненужного балласта в моем лице. Впрочем, тешить себя радужными надеждами – занятие бессмысленное, лучше рассчитывать на худшее…
Допустим, что Алатор сказал правду, но это вовсе не означает, что сия правда может сыграть мне как-нибудь на пользу. Мало того, что я совершенно не представляю, каким образом вести за собой хазарский отряд, не подставляя собственной башки, так еще и понятия не имею, где Алатор поставил ловушки, если, конечно, они в действительности существуют. Не ровен час, сам в какую-нибудь змеиную яму угожу.
А теперь самое интересное. Алатор не может не понимать, что леса я не знаю и, удалившись на мало-мальски приличное расстояние от этих треклятых папоротников, вряд ли смогу вновь найти их. Что из этого следует? Есть две версии, и обе препоганые.
Первая – он попросту задал стрекача, подставив меня в качестве добычи. Это было бы вполне разумно, у меня ведь на лбу не написано, что не я гвоздил хазар стрелами. А лук можно и бросить…
Вторая – он сказал правду, но не всю. В лесу действительно есть ловушки, но они разбросаны повсюду, а не только среди редколесья. В этом случае папоротники – всего лишь своеобразный ориентир. Вокруг него на площади с некоторым радиусом притаились смертоносные приспособления. Алатору не так важно, чтобы хазарский отряд угодил именно сюда. Ему всего и надо, чтобы хазары пересекли невидимую черту.
Теперь давай разберемся, почему он не показал мне никаких вешек. Я ведь могу сгинуть, так и не выйдя на неприятельский отряд.
Допустим, я наступлю на колышек и пропорю ступню, – криво усмехнулся Степан, – что делает человек в таком случае? Совершенно верно, орет благим матом. А если угодит под самострел? Так ведь опять же вряд ли, чтобы сразу насмерть, глядишь, мои стоны и привлекут кого. Но это значит… Совершенно верно, хазары где-то совсем рядом, как та истина. Даром, что ли, Алатор разорялся?»
Гроза умчалась куда-то на восток, и в воздухе пахло свежестью. В кронах все еще шелестел дождь, завывал ветер, но это была уже не сама буря, а лишь ее отголоски. Степан прислушался, не к ветру – к себе. Что он чувствует? Страх, одиночество, обиду? Нет, ничего подобного. Словно ты сидишь в кинотеатре, лущишь фисташки и смотришь фильм. Вот ты, а вот экран, на котором мелькают цветные картинки. Тебе любопытно, что произойдет дальше, но действие не затрагивает тебя. Ты всего лишь зритель. То, что происходит, происходит с кем-то другим, не с тобой. Ты досмотришь фильм, выйдешь из темного зала и, вновь окунувшись в круговорот повседневных дел, забудешь и сюжет, и имена героев…
«Черта с два – не с тобой, – выругался Степан. Ведь знаешь прекрасно, как стресс на башку действует, чего же ведешься? Сперва появляется ощущение нереальности, потом впадаешь в оцепенение, накатывает безразличие. Вот тогда-то Костлявая и приходит, причем не за твоей канарейкой…»
А может, есть из всей этой катавасии какой-то выход? Должен быть. Дрожащая листва, тонкие скрюченные стволы, папоротники, овраг…
Стоп. Какой же ты идиот! Перед тобой нить Ариадны, а ты все на ощупь да по стеночке. Незачем Алатору ставить ловушки в овраге, ведь «тати» понятия не имеют, куда он ведет, а значит, не могут его использовать для скрытного передвижения. С тем же успехом можно было бы спрятать капкан в каком-нибудь дупле…
До оврага было рукой подать – шагах в пятнадцати он, а то и ближе. Но эти пятнадцать шагов Белбородко запомнил надолго. Не соврал Алатор…
Степан отломал безжизненную ветку с березы. Пригодилась все-таки! Как слепой, принялся шарить меж папоротников.
«Если вы увидите человека с белой тростью, улыбнитесь ему – это инвалид по зрению». Кажется, ничего неожиданного впереди нет. Сделал шаг. Вновь окунул палку в резную листву, провел полукругом, как сапер миноискателем. Кончик наткнулся на что-то твердое, едва выступающее из земли. Нет, туда не пойдем. Отвел «щуп» градусов на пятнадцать, вновь провел по мху, надавливая, чтобы можно было засечь притопленные колышки. Кажется, чисто. Шаг в сторону. Стопа к стопе. Вновь палкой ворошим листву, вновь шаг…
Этаким манером Белбородко прошел две трети пути без особых приключений, но тут что-то страшно щелкнуло, и от палки осталась половина. Затаив дыхание, Степан обрубком раздвинул папоротники. Так и есть – капкан, таким слона изувечить можно. Деревянные челюсти снабжены стальными зубами, ногу разнесут в клочья.
Теоретически, можно добраться до березы, отломить новую ветку и повторить все сначала. Но только теоретически. Папоротники уже сомкнулись, схоронив следы…
Белбородко разулся, связал шнурки и закинул кеды на плечо. Придется работать ногой, как палкой-щупом. Вся надежда на адреналин, обостривший чувствительность.
Он чуть присел на правой ноге, а левой принялся шарить перед собой, плавно продвигая ступню полукругом. Что-то царапнуло ногу, странно, вокруг ведь мох. Мозг среагировал мгновенно – опасность, туда нельзя. Отвел немного ступню, провел над землей, прикоснулся ко мху, не перенося вес, чуть нажал. Чисто. Прилепляя ступни одну к другой, встал на выбранную точку и обрубком раздвинул листву. Вроде ничего особенного, тот же мох… Степан пригляделся. Тот, да не тот, слишком уж ровный, и папоротники стоят заметно реже. Он с силой надавил обрубком, тот ушел вниз – ловчая яма.
Белбородко бросило в пот. Не доверься он интуиции, лежал бы сейчас на дне с колом, торчащим из груди… И никто, ни одна живая душа не вспомнила бы о нем…
«Успокойся, – приказал он себе, – дыши!»
Он представил, что стоит по колено в воде. Быстрый поток обжигал холодом, вихрился у ног. Могучая и неведомая сила гнала его, заставляла пениться на порогах, падать со скал. Он как бы раздвоил сознание, позволив одну его часть увлечь потоком. Вторая же цепко следила за тем, что происходит.
Вот он несется меж скал, вихрится вместе с водоворотами. Граница между «я» и «не я» исчезла. Он больше не был человеком, лишь небом, водой, рыбами, скользящими в глубине.
Степан подсогнул ноги в коленях и сделал зачерпывающее движение, поднял сложенные чашечкой ладони на уровень пояса. Энергия наполнила нижнюю часть живота. Он пропустил ее выше, на уровень солнечного сплетения, потом – через сердце, горло и, наконец, выпустил из макушки снопом света. Ослепительная вспышка разметала все человеческие чувства. На мгновение словно раскрылась шторка фотообъектива. Всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы безошибочно выбрать путь.
Как во сне, Степан сделал несколько шагов и, обессиленный, упал в овраг, натянул кеды, собрал разбредающиеся мысли.
Что дальше? Пройти чуть вперед, отыскать затаенное местечко и схорониться, и гори все синим пламенем? Мысль неплоха, только вот затаиться посреди лесной прогалины сложновато, хоть и в овраге.
Хазары и вправду были рядом – что-то мерещилось Степану: то ли голоса за буераками, то ли ругань ветра, повстречавшего чужаков. Чутье подсказывало: они там, за кустарниками, за папоротниками, за черт знает чем.
«Будь я черепахой, а вокруг пустыня Сахара – зарылся бы в песок, спрятав голову в панцирь. – Белбородко бежал по оврагу, согнувшись в три погибели. – Или это жуки-скарабеи в песок зарываются? И страусы. А черепахи? Они в море ползут по морскому бережку. Черепахи – твари умные, долгоживущие, хоть голова у них и с кулачок. А ведь действительно хрустят ветки!»
Он на мгновение высунулся. Меж деревьев виднелись чешуйчатые фигуры. Хазары!
Степан нырнул в «траншею» и припустил бегом. «Да плевать на все! – мысленно вопил он. – Пле-вать, и катитесь вы к тому-то сему-то. Жить хочу! Отсижусь где-нибудь, а там – будь что будет».
Да, это было неблагородно, даже гадко. Ну и что, что с того? Степаном овладел темный животный страх. Гнал его, словно косулю от стаи волков. И сердечко трепыхалось, и в пот бросало… Выражаясь психологическими терминами – двигательная буря. Еще есть мнимая смерть, когда живая тварь замирает в ожидании расправы, но буря всяко лучше. Хоть это утешает.
Самое гнусное то, что Степан прекрасно понимал, что с ним происходит. Понимал, что паника никуда, кроме могилы, не ведет, понимал, что стыдно, что мужики так себя не ведут, по крайней мере те, что с пачек «Мальборо», но ничего поделать не мог. Страх гнал его.
Он мог бы вновь «подышать», но еще неизвестно, чем бы это закончилось. Предыдущее «камлание» доконало его, сил почти не осталось…
Впереди овраг врезался в заросли кустарника. Ветви переплелись так, что казалось, будто над ним вырос зеленый холм. Вот она – надежда! Нырнуть в этот холм и затаиться. Сидеть, пока снег не пойдет, кореньями и червями питаться…
Он уже хотел кинуться в буйные заросли, как вдруг заметил, что вход преграждает бечева. Хватило разумения остановиться, оглядеться. Бечева шла чуть наискось, теряясь во мраке. Белбородко осторожно, стараясь не касаться, пошел вдоль. Так и есть, в листве застыл самострел, хищный наконечник смотрел прямо в грудь. Алатор поставил самострел в том единственном месте, которое могло представлять интерес для разбойников.
Степан придержал спусковой крючок и стянул с него петлю. Снял оружие с рогатин, державших его над землей.
Впереди было темно. Белбородко пошел на ощупь. Кажется, ничего неожиданного. Он привалился спиной к земляной стене оврага и замер, прижимая к себе взведенный самострел.
«А может, покончить со всем разом – лечь горлом на стрелу и спустить курок? Все равно я уже мертв. По всем канонам, со всех точек зрения. По крайней мере, для своего мира. – Степан уже мог различить хруст веток, короткие фразы на непонятном языке. Похоже, „охотники“ не слишком таились. Шли спокойно, уверенно, осознавая силу, как эсэсовцы времен советских кинофильмов.
Он представил наглые сытые морды, рукава, закатанные по локоть, шмайссеры, подрагивающие в такт шагам, уверенного унтер-офицера с презрительно искривленными губами – собрал все, что вспомнил. Помогло, умирать расхотелось. «Одного утащу с собой, – сказал Степан себе, примеряясь к самострелу, – за Родину, за… – тут он запнулся, – за расширение граней восприятия».
Первым желанием было выскочить и всадить стрелу во вражину, а потом броситься на ножи, или что у них там? Мечи? Сабли? Точно, сабли.
Помнится, была одна история: пришли к полянам хазары и дань потребовали, а те мечами откупились, дескать, ваша сабля одноострая, а наши мечи обоюдоострые, вот и думайте… Хазары подумали и решили, что плохая это дань, неправильная, пригорюнились… Дескать, порешат нас дикари эти… И порешили же, когда Волга половину хазарского каганата затопила. Прошел Ярослав огнем и мечом… В котором, бишь, веке?
Да бес с ним, с веком! Темно и муторно умирать бесславно! «Уж лучше я их заманю поглубже, – решил Степан, – вдруг Алатор объявится? Овражка-то аккурат по папоротникам плетется… А подохнуть успею, ей-ей успею, с этим торопиться не стоит».
Стараясь не высовываться, он бросился вперед. Пробежав изрядно, отдышался, набрал в легкие побольше воздуха и заорал: «Э-ге-гей, сюда, я здесь!» Вновь побежал.
Некоторое время было тихо. У Степана даже мелькнула мысль, не отнес ли ветер его вопль? Но вдруг откуда-то слева раздался крик, так может кричать лишь смертельно раненный.
Одним гадом меньше! На душе у Белбородко вдруг стало легко и весело, будто надел чистую рубаху после бани.
Как волки, преследующие сохатого, не дают ему ни мгновения передышки, изматывают до полусмерти, выжидают, пока он совсем обессилеет, и уж потом набрасываются всей стаей, так хазары гнали славянского стрелка, ждали, когда тот выбьется из сил.
Но воин лишь дважды мелькнул меж деревьев и всякий раз тут же пропадал, словно проваливался сквозь землю.
Это был его лес, он знал здесь каждую тропку и с самим лешим наверняка был на короткой ноге. Между тем следов, которые указывали направление преследователям, было предостаточно. То и дело отряд натыкался на лоскут, зацепившийся за острый сучок, или на перышко из оперения стрелы, купающееся в луже, а раз даже вышли на куст шиповника, в ветвях которого запуталось несколько волос. Неоднократно Хабулай натыкался на отпечаток подошвы. Наверняка этих отпечатков было больше, но проклятый дождь залил их – вокруг была одна сплошная лужа.
Хабулай ломал голову над тем, почему опытный воин оставил столько отметин. Может, славянин заманивает отряд в ловушку? Что ж, пусть попробует!
Сыскач совсем извелся. Пес то спокойно бежал, пытаясь вынюхать врага, то вдруг принимался скулить и повизгивать…
Хабулай уже давно наблюдал за питомцем. Что-то здесь не так, не будет хорошо вышколенный охотник вести себя как слабоумный щенок. Его что-то пугает, сбивает со следа… Хотя, с какого следа-то?! Как после такой бури собака может чувствовать запах славянина?
Внезапно у Хабулая мелькнула догадка.
– Лисок, рядом! – Виновато виляя хвостом, сыскач подбежал к хозяину.
Десятник знаком приказал воинам остановиться и отошел от отряда шагов на пятнадцать. Конечно, не стоило удаляться одному, но десятник не думал об опасности – догадка сжигала его. План был прост – уйти от того направления, которым следовал враг, и посмотреть, что произойдет с собакой.
– Искать, Лисок!
Решив оправдаться перед хозяином, пес с удесятеренным рвением принялся за дело. Часто дыша, высунув язык, он наматывал круги вокруг Хабулая, обнюхивал землю влажным черным носом, чихал, отирал лапой мурзатую морду и то и дело косился на хазарина – видишь, как я стараюсь.
Хабулай видел и мотал на ус. Стоило свернуть с маршрута, как ищейка перестала беспокоиться. Значит, это вражьи следы сводили пса с ума!
Ах, если бы Хабулай понял это раньше, отряд не потратил бы впустую столько драгоценного времени. Видимо, славянин заговорил следы, вот пес и бесится. Хазарские колдуны и не то могут… Но одного не учел: что оставил след едва ли не более отчетливый.
– Молодчина, Лисок, – похвалил собаку десятник, – возвращаемся.
Они вернулись к отряду, и десятник вновь приказал: «Искать!» Сыскач не посмел ослушаться, принялся нюхать землю, но тут же мелко задрожал, повизгивая, отпрыгнул.
Хабулай взял его на руки, потрепал и сунул в заплечную суму.
– Славянин прошел здесь, – сказал он уверенно. Догадка подтвердилась.
Эта заплечная сума была предметом насмешек всего отряда. «Эй, Хабулай, – ухмылялись воины, – ты бы торбу поизрядней заимел да полонянку туда посадил, все пользы больше, чем от твоей псины, – девка-то и похлебку сготовит, и любовью усладит». Десятник огрызался для вида, но зла не таил. Все в отряде знают, что собачка эта стоит того, чтобы таскать ее за собой. Не зря ведь куябский князь давал за нее серебра по весу! Пусть веселятся, зубы показывают. Главное, чтобы в бою спину не показали.
В лесу было много поваленных деревьев. Корневища, словно всклокоченные волосы лесных духов, торчали во все стороны. Хабулай окликнул Чупрана:
– Ты говорил, что понимаешь язык леса.
– В плену у древлян и не тому научишься, – хмуро отозвался тот.
– Посмотри, может, заметишь чего. Вон у той коряги пес особенно нервничал.
Чупран подошел к поваленному дереву, наклонился, принюхался.
– Волком пахнет.
– Каким еще волком?
– Он намазал себе ступни снадобьем из волчьего жира, – пробурчал Чупран, – чтобы отпугнуть ищейку. Известный древлянский способ.
Чупран взобрался на ствол и на четвереньках пополз по нему.
– Здесь славянин споткнулся, – сказал он уверенно.
Хабулай подошел к тому месту, на которое указывал Чупран, но ничего не заметил.
– Он зацепился за сучок и чуть не упал. Видишь, мох немного примят, в луже плавают кусочки коры?
Хабулай подумал, что давно надо было попросить помощи у Чупрана, он ведь и правда о лесе кое-что знает. Но как же не хотелось десятнику этого делать. Заносчивый молодой воин не преминет позубоскалить над ним, выставит все так, будто Хабулай завел отряд в глушь, и если бы не Чупран, славянин наверняка бы ушел. В том, что поход увенчается успехом, Хабулай пока не сомневался…
Десятник вскинул две перекрещенные руки. Это означало, что отряд должен сгруппироваться вокруг него. Когда воины собрались, он коротко приказал:
– Разбиться на группы. По одному не ходить. Между группами – пятнадцать шагов. Тот, кто увидит какой-нибудь след, – даст знать. Вот так, – Хабулай сложил ладони и ухнул совой. – Со мной пойдут Баргыс и Чупран.
Земля раскисла, и идти было трудно. Славянин то и дело оставлял следы, то одна, то другая группа подавала условный сигнал. Лисок, бежавший впереди Хабулаевой тройки, время от времени начинал скулить и повизгивать, почуяв острый запах волка. Десятник успокаивал собаку и вновь отправлял вперед.
Скоро хазары найдут врага!
Тонкий ремешок, зацепившийся за сук, трепыхался на ветру. Хабулай поискал вокруг. Должен быть где-то оберег. Так и есть – валяется в луже. Странная вещица – в черный железный круг вписана ощеренная волчья пасть, из нее на шесть сторон расходятся лучи, как в солнечном знаке. Почему волк? Разве славяне поклоняются волку? Надо показать находку Аппаху, сотник говорил что-то насчет воинского братства, к которому собираются примкнуть хазарские воины…
Вскоре отряд вышел на прогалину. Она простиралась стрелищ на десять во все стороны и была довольно бугриста. Тонкие, едва окрепшие деревья соседствовали с доживающими свой век дубами и елями. Широкий овраг прорезал прогалину, кое-где берега его укрывал кустарник, – идеальное место, чтобы отсидеться.
Внезапно издалека донесся крик, повторился несколько раз.
Хабулай поднял руку, и обе группы замерли.
– Прикажи мне! – горячо сказал Чупран. – У меня с ними счеты! – Воин ухмыльнулся, поиграл хвостом аркана. – Я приволоку его живым, как собаку…
– Не рискуй, – сказал десятник, – обойди его и гони на нас, а уж мы встретим… Возьмешь Баргыса.
Молодой воин хмуро взглянул на командира:
– Я сам выгоню его из логова. Пусть Баргыс прикрывает тебе спину. Твоя жизнь дороже.
– Ты споришь со мной?!
– Позволь Чупрану добыть славу, раз он этого так хочет, – второй воин с улыбкой смотрел на Хабулая, – отпусти его.
Баргыс был одним из самых опытных воинов в сотне Аппаха, он участвовал в десятках страшных битв и ни разу не был серьезно ранен, только на правом предплечье белел пустячный шрам. В бою он кидался в самую сечу, но всякий раз оставался невредим. В сотне поговаривали, что он заключил сделку с самой Смертью…
На лице его, выдубленном степными ветрами, никогда не расцветала даже чахлая улыбка, оно всегда оставалось сумрачным. Словно он постоянно думал о том, какую цену пришлось заплатить за отсрочку, словно жизнь опостылела ему, но расстаться с нею по своей воле он не мог.
Сейчас же лицо его было озарено внутренним светом. Хабулай никогда не видел воина таким.
– Что ж, если за тебя просит сам Баргыс, – задумчиво проговорил десятник, – иди. – «Что-то должно произойти, – подумал Хабулай, – это знак!»
То был действительно знак, знак Смерти.
– Скоро встретимся… – вслед Чупрану прокричал Баргыс.
Чупран ступал мягко, неслышно, обходил валежник, сторонился веток, чтобы не выдали его приближения. Прошлогодняя листва была влажной и скользкой и, что намного хуже, скрывала кротовые норы. Но об этом Чупран узнал лишь после того как поскользнулся и носком сапога угодил в одну из них.
Острая боль пронзила ногу.
Чупран опустился на пень и стянул сапог. Ощупал быстро распухающий сустав – вывих. Стиснув зубы, рванул, как учил древлянский костоправ, у которого Чупран был в челядинах. В глазах на мгновение потемнело. Сустав встал на место.
Каждый шаг отдавался обжигающей болью. Вернуться? Нет, невозможно – это хуже боли, хуже смерти. Это позор!
За березой, черные ветви которой облетели, а кора висела лохмотьями, бежал тонкий ручеек, пузырился под дождевыми струями. Чупран упал на землю и, стянув сапог, погрузил ступню в ледяную воду. Нога немного успокоилась. Сколько прошло времени? Пожалуй, слишком много.
Ручей бежал в том направлении, в котором двигался Чупран, и он решил пройти немного по руслу. Пусть вода окончательно смоет боль.
Впереди вдруг затрещала сорока, хрустнула ветка.
Чупран насторожился, вышел из ручья и спрятался за могучим дубом. Ждать пришлось недолго. Из-за кустов, что росли шагах в тридцати, показался враг. Странно, он должен быть стрелищах в двух-трех, судя по тому, откуда доносился крик. Впрочем, лес и дождь искажают голоса…
Вой был ранен, кольчуга, видимо, пробитая хазарской стрелой, окровавлена. Но что более всего обрадовало Чупрана – колчан был пуст.
Подкрасться, набросить аркан на шею и притащить как собаку к Хабулаю, пусть ремни режет из славянина. Десятник простит ослушание Чупрану – победителя не судят.
Силы оставляли врага. Он уже с трудом передвигал ноги. Меч стучал по корням. Из-под кольчужной рубахи на землю капала кровь.
Чупран обогнул славянина, зашел спереди и стал так, чтобы листва прикрывала его. Хазарин вынул заткнутый за пояс тонкий, плотно смотанный волосяной аркан, привычными, скупыми движениями собрал для броска. Никуда пес не денется, подставит шею под смертельный ошейник.
Вот показался славянин. Чупран затаил дыхание, подобрался. Тело наполнилось азартом и силой, сердце радостно качало кровь. Пусть приблизится немного, тогда – наверняка. Как зверь перед решающим броском, Чупран выжидал наилучшего момента.
Пора!
Стелющимися шагами он вышел из-за дерева, встал вполоборота, размахнулся и бросил аркан… Кольца разматывались одно за другим. Чупран впился в славянина взглядом, тот стоял, словно оцепенев. Хазарин уже видел, как волосяная петля накрывает жертву, вот сейчас она соскользнет на шею, и Чупран рванет лесу на себя. Еще миг…
Но воин вдруг присел и ушел в сторону, взмахнув мечом. Аркан беспомощно упал на землю, разрубленный на две половины.
– Бычий ты цепень, – беззлобно сказал вой, – думал меня, как кобылу, поймать?
Волна ненависти захлестнула Чупрана. Не помня себя, он завизжал, выхватил клинок и бросился на славянина. Тот даже не шелохнулся:
– Смотри не поскользнись, ручья-то нет…
«Он следил за мной», – пронеслось у Чупрана, но гнев затмил разум, и остановиться Чупран уже не мог.
– Сдохни, пес, – прохрипел Чупран.
Славянин усмехнулся:
– Я и правда пес, и татей вроде тебя кусаю до смерти…
Хазарин был уже совсем рядом, еще мгновение – и достанет гордеца клинком, развалит на части, как мясник коровью тушу. Но обернулось иначе: земля вдруг разверзлась под ногами, и он полетел в яму, на острые колья.
Он не почувствовал боли, только холод.
Он вновь шел по ручью, и было ему лет десять, совсем отрок. Нет, то был не ручей, один из протоков дельты великого Итиля. Рядом звенел голос брата. Почему брат? Он же утонул, когда ему было лет пять. А сейчас он совсем взрослый, лицо светлое, радостное.
– Я знал, что мы встретимся, – сказал Чупран.
– Конечно, я ведь любил тебя.
Они шли по самой середине протока, но вода едва доходила до щиколоток. На плече у брата подрагивало удилище, в руке – сплетенный из ивовых прутьев садок для пойманной рыбы.
Солнце едва появилось из-за холмов, первые его лучи коснулись зарослей тростника, позолотили воду.
– Теперь ты всегда будешь со мной?
– Всегда, – Чупран звонко засмеялся и побежал, поднимая фонтаны брызг.
Алатор подошел к яме и с усмешкой заглянул в нее. Хазарин корчился в агонии. Все тело его сотрясали конвульсии, изо рта текла кровь. Глаза потеряли глубину, превратились в два зеркала, и зеркала эти уже отражали иной мир.
Алатор спустился в яму. Вынул засапожный нож и перерезал умирающему глотку, все-таки живая тварь, загнанную лошадь и ту добивают. Вытер окровавленный нож о вражью рубаху, выбившуюся из-под кольчуги.
У хазарина был полный колчан. Такого богатства Алатор оставить не мог. Хоть и нехорошо лишать поверженного врага оружия, дух его может прогневаться, Алатор перерезал ремень, перекинутый через плечо хазарина, и забрал «сокровище». Почти все стрелы оказались бронебойными.
– На вот тебе в дорогу. – Алатор порылся за пазухой и достал распластанную, окровавленную заячью тушку, положил на грудь хазарина (кровью зайца и была вымарана кольчуга), – подстрелить-то ты уже ничего не сможешь. Мне косой послужил, глядишь, и тебе пригодится…
Хоть и принес Алатор погребальную жертву, а было ему не по себе. Да и что это за жертва такая – заяц? Смех один. Всем известно, если забрать у воина оружие, то он не сможет справиться с врагами, подстерегающими его на небесной тропе, а значит, не попадет в Ирий, или как у них, у копченых, это называется, вечно останется на земле. Конечно, у хазарина оставалась сабля, но все знают, что без коня степняки не шибко горазды ею махать. Добрый меч этой фитюлиной ни в жисть не одолеешь, да и топор, пожалуй.
– Что же с тобой делать? – Алатор поскреб шлем. – Ведь, ей-ей, в упыря обернешься, будешь гоняться за мной. Ить, морда у тебя злодейская.
Не сомневаясь более, вой взмахнул несколько раз мечом, отсек ступни и кисти хазарину, выкинул из ямы. Потом вылез сам и забросил отрубленное подальше в лес. Лучше бы, конечно, сжечь, да огонь разводить нельзя – тати заметят.
– Авось, на культях не попрыгаешь, – ухмыльнулся вой, – хотя кто тебя знает.
Для пущей надежности Алатор срубил молоденькую осинку, наскоро очистил от веток, заострил и, немного поразмыслив, вогнал в горло супостату. Хотел в грудь, но она кольчужным доспехом прикрыта, а возиться времени нет. Ничего, и так сойдет!
Алатор забросал яму ветками и быстро пошел к схрону – дубу с дуплом. Достал из дупла налучье с луком и колчан. Вынул бесполезные охотничьи стрелы, спрятал в дупле, набил колчан трофейными.
– Вот теперь повоюем, – весело сказал Алатор, обращаясь к дубу. – А уж ты присмотри за моим добром, диденько. Я тебе, коли пособишь, богатые жертвы принесу. – Воин поклонился дубу и пошел в сторону хазар.
Нужно обойти их и взвести самострелы, чтобы ни один не ушел, да свору лютых из клети выпустить, ежели не подохли еще. Да нет, они живучие. Оголодали, это да, так то ж на пользу. Пущай рыщут, глядишь, набредут на кого, особенно если кровью где надо покропить… А уж берестяная фляга с протухшей бычьей кровью на этот случай припасена, средство доброе!
Впереди кричал пришлец, заманивал татей.
«Надо бы его выручить, – подумал Алатор, шагая по мокрой траве, – а то порешат, кто тогда лютых на татей натравит?.. Да и хлопец вроде справный, жаль, коли пропадет».
Бежать в дождь по скользкому оврагу – занятие малоприятное, особенно когда за тобой гонится банда головорезов. Сердечко так и трехает. Ты то и дело падаешь, измазан как черт, руки изодраны, колени разбиты, щека рассечена веткой…
Но ты не чувствуешь боли, лишь страх. Страх – хуже всего. От него спирает дыхание, темнеет в глазах. Обычно он лежит, свернувшись кольцами в животе, дремлет. Пока ты силен, он не смеет высунуть раздвоенный язык. Но стоит засомневаться, лишь на миг потерять веру, как он примется жалить тебя, и яд мгновенно разнесется кровью. Он подождет, пока ты ослабнешь, ему незачем торопиться, а потом завладеет тобой. «Жить, жить, жить», – зашипит он, и ты станешь повторять за ним помертвевшими губами, как заклинание: «Жить, жить, жить». Твои глаза станут его глазами, твои мысли – его мыслями, и от тебя не останется ничего.
Овраг неожиданно закончился. Ругаясь на чем свет, Степан выполз наверх, перевернулся на спину, пошарил взглядом вокруг. Никого! Хотя пес его знает, что там, за деревьями.
Кажется, за прогалиной начинаются «минные поля», и, судя по тому, что даже в овраге припрятан самострел, разгуливать по ним не стоит.
«Что же остается? – подумал Степан. – Совершенно верно: воспользоваться советом Алатора – влезть на дерево и сидеть на ветке, как ворона. Хорошенькое занятие для здорового мужика, нечего сказать».
Но деваться, похоже, некуда. Степан поднялся и, в целях конспирации отойдя подальше от оврага, стал присматривать орясину. Елки, по понятным причинам, душу не грели. А другие деревца были в основном чахлыми, во всяком случае по Степановым меркам.
Наконец ему повезло, он набрел на дуб, а мог бы набрести на капкан… Дуб, стоявший в окружении елей, был не то чтобы могучий, но с виду вполне крепкий, способный выдержать Белбородко. Он подпрыгнул, тяжело повис на ветке, подтянулся, шаркая кедами по стволу. Дальше дело пошло веселее. Он поднялся метра на три и облюбовал «седло» в том месте, где ствол раздваивался. Уселся кое-как. Примостил на коленях самострел и принялся всматриваться в лес.
Сховался Степан как раз вовремя – из зарослей показался хазарин. Напоминал он торговца-абрека, разодетого ради заманивания покупателей в блестящие цацки, но забывшего погладить замурзанный пиджак. Из-под кольчуги высовывался одним краем подол рубахи – даже с такого расстояния было видно – засаленный и грязный, но из какой-то диковинной по здешним меркам ткани, наверное шелка. Над сапогами пузырились непонятного цвета штаны, опять же из драгоценной ткани и опять же засаленные до безобразия. Степан где-то читал, что обладатель шелковых одежд был защищен от многочисленных насекомых и потому, в отличие от основной массы народонаселения, не скреб себя поминутно, потому эта ткань ценилась на вес золота. И хазарин не чесался, зато он плевал… В одной руке он держал саблю, помахивая ей с нагловатой ленцой, словно какой-нибудь пастушок, сносящий ивовым прутом головы одуванчикам, только этот тип калечил не одуванчики, а лопухи и папоротники; в другой же – изрядный мосол, от которого то и дело отхватывал здоровенные куски. Жир тек по губам, спускался на подбородок, сползал на шею и, наконец, прятался за кольчужным отворотом, наверное, находя успокоение на волосатой груди.
Хазарин скрылся в буреломе, напоследок выбросив кость и отерев руку о подол рубахи…
Степан брезгливо поморщился: с гигиеной у них тут неважно.
Минут через десять появился другой. Этот относился к своим обязанностям чуть более серьезно, озирался, даже зачем-то пошуровал саблей в малиннике… На его лице то и дело мелькала удивленная, даже растерянная ухмылка, точь-в-точь как у немца какого-нибудь, который вдруг из цивилизованного Берлина перенесся в деревню Гадюкино, причем без документов и денег. Это ж надо, он, сам Акын Батыр, или как его там, великий воин, господин двадцати наложниц, владелец множества отар, в общем уважаемый и заслуженный человек, и по лесу бродит?! По всему видно, не одобрял басурманин затею своего командира.
И правильно делал, что не одобрял.
Щелкнула тетива, и хазарин, вскрикнув, повалился со стрелой, торчащей из глаза.
Неужели Алатор? Так и есть. Вой вышел из-за древ, деловито приблизился к телу, выдрал стрелу вместе с глазным яблоком. Степан не удержался и плюнул – ну и гадость.
Вой мгновенно накинул ушко стрелы на тетиву и поднял лук. Трофейный глаз грустно взглянул на Степана.
– Да я это, я, – подал голос Белбородко.
– А, пришлец… – ухмыльнулся Алатор. – Удачливый ты…
Он опустил лук и принялся сковыривать око о подвернувшийся сучок.
– Ить, вылупилось, проклятое, не отстанет никак…
Наконец стрела вернулась обратно в колчан.
– Слышь, пришлец, ты чего там угнездился? Я тя сторожить не буду.
– Погоди, я сейчас.
Белбородко с грацией медведя полез вниз, самострел предательски цеплялся за все, за что только мог, экая неуклюжая штуковина! Интересно, переломы уже научились лечить, гипса-то нет, или срастется конечность «коленкой назад», и ладно? Только бы не сверзиться, прости Господи…
Небольшая пичуга, то ли дрозд, то ли скворец, то ли еще кто, черт ее разберет, перелетела на ветку пониже и, наклонив безмозглую головку, принялась разглядывать Степана. Пошла отсюда! Пернатая послала в ответ – ну и голосок, как железом по стеклу. Ладно, будем считать, что поговорили.
Степан тяжело спрыгнул на землю, сто кило как-никак. В колене что-то хрустнуло, поясница отозвалась прострелом. Эх, грехи мои тяжкие… Надо будет заняться собой. Если жив буду…
Впереди за деревьями что-то блеснуло, словно рыбья чешуя. Холодок вдруг пробежал по спине: да это же хазарин, тот, что мясо жрал! Сейчас срубит Алатора…
– Алат… – раскрыл рот Степан.
Поздно, басурманин вынырнул из-за спины воя, приставил саблю к горлу и отрывисто засмеялся:
– Моя умный, моя услыхать, урус Мичурга убить, обошел урус. Подыхать будешь, медленно будешь. – Он чуть повел рукой, и на шее под подбородком показалась алая лента. – Пусть твоя бросит лук, не то голову отрезать. Моя слышать, как урус с мертвым говорить, издеваться. Моя гузно сапогом давить будет, урус сильно кричать будет. Асмур богами клянется!
Спросил у чаши я, прильнув устами к ней:
«Куда ведет меня чреда ночей и дней?»
Не отрывая уст, ответила мне чаша:
«Ах, больше в этот мир ты не вернешься. Пей!»[22] —
почему-то припомнилось Степану. Вот тебе, бабушка, и перлы восточной поэзии, Омар ибн Хайям… Моя гузном твоя давить, кричать… Реальность, мать-природа! Ну, сейчас будет тебе…
Хазарин не заметил Степана! Он решил, что Алатор глумился над убитым – подвело знание иностранного языка! Белбородко скользнул за ствол дуба, вскинул самострел. Бесполезно! До хазарина было метров десять, но Алатор заслонял его. Надо выждать момент. Ох, водки бы…
Хазарин придвинулся почти вплотную, надавил плоскостью клинка на кадык, вынудив Алатора запрокинуть голову, перерезал ремешок от шелома и резким ударом скинул его.
– Чиво вцепился, твоя думать, он поможет? – Алатор бросил лук. – Разве твоя меч достать хочет? – Алатор был все еще вооружен – за спиной висели два перекрещенных меча. – Нет? Не хочет?! Ай-ай, чиво же это за вой, ай-ай.
– Воняет от тебя, как от свиньи, – сквозь зубы процедил Алатор, – не боишься задохнуться?
– А-а-а, – сощурился хазарин, – твоя смелый? Твоя совсем смерть не боится? – Хазарин засмеялся и провел клинком по щеке. – А так? Все равно не бояться? Ай, хороший воин, сильный – крови много!
Хазарин, не отрывая сабли, принялся лизать свежую рану. Господи, ну, сделай так, чтобы он высунулся! Ну, скажи, Господи, чем тебя умилостивить?
– Моя видеть, ты глаз Мичурга выдирать, – облизался хазарин. – Твоя сам слепой будешь! Моя твоя кровь пить.
Алатор презрительно усмехнулся:
– Я тебя, навоз конский, по смраду твоему и без глаз найду. Лучше сразу кончи, не то пожалеешь! – Рука Алатора сама собой потянулась к рукояти меча.
– Твоя, чиво, хитрый? Твоя чиво, думать, раньше Асмура успеть? Ай-ай! – Степняк резанул по ремням, на которых висели ножны, мечи с лязгом упали. – А сказать, чиво моя потом делать? – прошипел хазарин. – Моя жилы перерезать, пальцы отрезать, нос отрезать, уши отрезать.
Свободной рукой хазарин вытянул из-под кольчужного панциря ожерелье из засушенных ушей и потряс перед лицом Алатора:
– Твои здесь висеть.
Хазарин с силой толкнул Алатора:
– На колени, пес! – Куда там, грузный Алатор едва пошатнулся.
Воин бросил взгляд туда, где скрывался Степан:
– Смотри… За меня Перун, пожалеешь…
– Чиво, чиво?
– Гузно ты бычье, хошь режь меня, хошь на куски рви, а все равно сдохнешь. Понял теперь?
Хазарин от такой дерзости побагровел.
– Резать! – взвизгнул он. – Твоя сам просить!
Он провел саблей по лицу Алатора, от виска к носу, потом – с другой стороны. Лицо воина превратилось в шаманскую маску.
– На колени!
Алатор медленно опустился.
– Недолго твоя остаться…
Пора! Хазарин на треть открылся.
Степан прицелился. Кажется, на таком расстоянии можно не брать выше, траектория почти не отклоняется от прямой. Только бы не промахнуться. Поймал лицо на острие наконечника, задержал дыхание и плавно нажал спусковой крючок. В последний момент рука предательски дернулась, и стрела вместо лица попала в нагрудную пластину, отрикошетила и впилась в кочку недалеко от Степана.
Удар был такой силы, что хазарина отбросило. Алатор мигом завладел мечом и в два прыжка оказался подле хазарина.
– Ну что, волчья сыть, кто из нас подохнет?
Хазарин попятился, как рак на мелководье, попытался закрыться от удара, но сабля не могла сдержать тяжелый меч. Ее клинок отскочил, и меч, разрубив кольчужные кольца, с хрупом развалил хазарина от ключицы до бедра.
Алатор беззлобно хохотнул:
– Ить, ухи он мне отрезать собрался, прямо как дите малое.
Он толкнул хазарина сапогом, высвобождая меч, отер клинок о засаленный подол татя и спрятал в ножны, всем своим видом давая понять, что ничего особенного и не произошло – дело житейское. Нервы у мужика были железные. Чего нельзя было сказать о Белбородко…
Степан чувствовал себя как студент-первокурсник мединститута, впервые в жизни попавший в анатомичку… Кажется, Алатор заметил, что ему не по себе, и посмеивался в усы. Ну уж нет, Белбородко докажет, что ничем не уступает ему…
Борясь с дурнотой, он заставил себя подойти к убитому. Ох, и вонял же труп врага! Подобрал саблю, рубанул наискось с плеча по воздуху. О том, как управляться с саблей, у Степана были самые приблизительные представления, почерпнутые в основном из фильмов о Гражданской войне. Он покрутил кистью, как это делают при работе с палкой, обозначил удар локтем и тут же вспорол невидимого противника восходящим ударом. Ушел вниз и, выполнив «хвост дракона», застыл в низкой, стелющейся стойке.
И тут же выругал себя – мальчишка!
Алатор был того же мнения.
– Тебе бы в скоморохи, глядишь, за поскоки свои и сыт, и обогрет… – хмыкнул вой.
– А сам-то? – огрызнулся Степан. – Если такой крутой, чего же ты хазарина к себе подпустил?
Алатор помрачнел.
– Недоглядел, – покачал он головой, – твоя правда. Ты это, пришлец, прости за насмешку, ведь в долгу я у тебя…
– Забудь.
– Ить, забудь?! Я в должниках ходить не привык. Отплачу тем же, тогда и забуду…
Степану даже неловко стало.
– Лучше скажи, что дальше делать будем?
– А чего дальше?! – удивился Алатор. – Передавим татей да пойдем селение вызволять. Людины-то уж, поди, под стенами бьются. – Вой размазал кольчужным рукавом кровь по лицу, отчего стал похож на волка, только что отведавшего свежатины, сорвал с плеча хазарина колчан. – На вот, Стяпан, – вой впервые обратился к нему по имени, – ты хоть и не стрелок, а все ж лучше, чем без ничего. А сабелюку брось, нет от нее для тебя проку, уж поверь…
Степан и сам это понимал. Против мало-мальски опытного бойца он ноль, причем без палочки.
– Может, лук у хазарина одолжить? – неуверенно произнес он.
– Тю, лук… Да ты его, поди, и не натянешь. Ну, хошь, так попробуй… – Похоже, вой дал себе клятву не издеваться над спасителем – едва мелькнув, ухмылочка исчезла в бороде.
Степан никогда не был неженкой – мог и кулаками поработать, и словом… Были времена, когда вместе с группой экзальтированных энтузиастов он бродил по лесам, причем без палаток, без рыболовных снастей, без охотничьего оружия – ради выяснения своих способностей на предмет выживания. После тех походов был уверен на все сто, что, окажись он в пустыне с огнетушителем, – найдет способ отделить воду от пены. Проще говоря, по меркам века двадцатого он был более чем приспособлен к жизни. По меркам же восьмого…
Жизнь человека здесь ценилась настолько, насколько он был сведущ в каком-нибудь деле, и не более того. А если у тебя всех умений – морочить людям голову? Вот и думай…
Степан наложил стрелу, потянул…
– Ты это, не тяни бечеву-то к носу, от уха стреляй, – не выдержал Алатор. – Да не за стрелу тяни, дурень, ушко развалишь, за тетиву…
– А целиться-то как, если от уха?!
– Как, как? Вот я и говорю, нечего тебе за лук хвататься, не будет толка. Сызмальства к нему привыкать надо, стрелу не глазом – чутьем направляют. Да брось ты его, уходить пора!..
Степан кивнул. На душе у него было сумрачно.
– Ты это, Стяпан, – сказал воин, – иди вслед, не петляй. Копченым-то повезло, что не угодили в ловушку, а тебе может и не повезти…
– Да пошли уже!
Но прежде Алатор сделал еще одно «дело» – обезглавил хазарина, отсек ступни и кисти. Собрал все в кучу и зашвырнул подальше от тела. Потом разрубил мечом саблю и лук:
– Пущай помыкается!
Степан побледнел как мертвец, к горлу подступила тошнота.
– Не боись, пришлец, – хохотнул вой, – теперя он не укусит, вона как его разметало.
Алатор со смешком перевернул обрубок на бок, вывалились кишки…
– Прекрати, – попросил Степан, – с него уже хватит.
– Ладно, пущай волки да вороны порадуются, они до потрошков, знамо дело, охочи…
И тут Степана вывернуло.
Узкая тропа петляла по густым зарослям, змеей извивалась меж деревьев, прорезала кустарники, обходила завалы. Тропа была глинистой, скользкой. Откуда она взялась, кто ее проложил? Алатор только пожал плечами. Лишь сказал, что о ней не знают даже местные, не то что хазары, так что можно особо не таиться.
Степан не разделял уверенности воя, местность казалась ему довольно зловещей. В воздухе, стоячем, как вода в болотном глазе, ощущалась тревога. Тревогой было пронизано все. Деревья напоминали скелеты, скособоченные в пляске святого Витта, трава была чахлой и жухлой, то и дело встречались вывороченные стволы…
Пару раз тропу пересекал заяц, и Алатор останавливался, отпускал крепкое словцо и плевал в сторону ускользающего серого комочка, видимо, на тот случай, если косой окажется замаскированным лешим. Степан хотел было подшутить над напарником, но передумал. Надо уважать чувства верующих.
– Слышь, Алатор, – подал голос Степан, – вот ты меня спрашивал, кто я да что, а сам-то откуда будешь?
Вой обернулся:
– А что?
– А то! Коли свело вместе, хорошо бы знать, с кем дело имеешь.
Алатор аж присвистнул:
– Ну, ты даешь, паря, и правда не от мира сего. Ты чего мне – брат али сват? С какого такого насеста я тебе рассказывать стану?
– Да вроде как и брат, – спокойно ответил Степан.
Алатор остановился, повернулся к нему:
– А ведь и правда, кровью мы повязаны…
– Вот-вот…
И Алатор рассказал…
Он пришел в Куяб с одной из варяжских дружин и нанялся на службу к Истоме. В то время служба эта была делом прибыльным, куда как прибыльнее, чем самим веси грабить…
Истома, военный вождь полян, подчинялся совету старейшин родов, входящих в племя. Без старцев он не мог принять ни одного мало-мальски серьезного решения. А все потому, что своего войска в Куябе не было – в случае надобности и при согласии старейшин он набирал воев от каждого рода. За то роды требовали часть добычи…
С благословения старцев Истома то и дело примучивал соседние племена, брал дань и полон. За какую-нибудь неприметную дулебку или древлянку арабы давали дирхемов триста, а за ладную, пригожую лицом и до трех тысяч доходило. Отроки и мужи ценились менее, но и за них платили золотом. В общем, бизнес процветал – грех жаловаться…
Для военного вождя главное – удача, и коли она от него отвернется, то ничего хорошего вождя не ждет. В лучшем случае старейшины, посовещавшись, сместят и на его место посадят другого. А в худшем – принесут в жертву какому-нибудь божеству. Истому такая перспектива не радовала…
Весен через пять после того, как Алатор пришел в Куяб, в сундуках военного вождя скопилось довольно злата и серебра, и по Днепру потянулись лодьи с наемниками. Арабы, хазары, варяги, даже аланы. Откуда степные кочевники раздобыли лодьи, можно было только догадываться, и военный вождь догадывался, но ничуть не смущался, привечал всякого головореза… Вскоре Истома сколотил дружину в десять тысяч клинков. Теперь он был независим от старейшин, мог сам диктовать условия.
Дружина эта напоминала разбойничью шайку. Каждый был готов перерезать глотку другому, едва появлялся малейший повод. Их не объединяло ничто, кроме жажды легкой наживы, а эта жажда, как известно, быстро иссушает души…
Наемники требовали золота, примученные племена не могли дать столько, и Истома обложил соплеменников данью. Каждый род должен был ему платить по полгривны в год с каждого свободного людина и по резану с каждого челядина. Не удовлетворившись «налогом», Истома посягнул на святая святых родового сообщества – законы кровной мести. Теперь за всякое преступление взималось не кровью, но вирой. «Ежели кто убил свободного людина, за то роду убитого платить десять гривен, а князю – двадцать, а ежели кто убил мечника или тиуна, за то сто гривен князю, а татя – в челядь…»
Алатор быстро смекнул, что ничего хорошего от этих новшеств не будет. И не ошибся: вскоре полыхнуло – роды поднялись. Много крови пролил Истома, прежде чем затушил пожар, много воев полегло. Лишь закончился мятеж, полезли хазары. Ослабленная дружина уже не могла противостоять им, а роды по доброй воле не давали воев, приходилось брать силой…
Хазары прокатились по всей земле, пожгли веси, много народа в полон угнали. И назначили огромную, непосильную дань… Примученные племена тоже поднялись, то и дело щипали полян на границах племенного союза.
Надо ли говорить, что содержать дружину Истома уже не мог, вои роптали. Ни о каких дальних походах не могло быть и речи – со своими бы разобраться…
Алатор не стал дожидаться развязки, как подвернулся случай – ушел, впрочем, умудрился не рассориться с Истомой, тот звал его вернуться. Да только не было уже за Истомой силы…
Прибился к Азею, одному из старейшин. Нужда в услугах справного воя появилась потому, что времена наступили темные – каждый сам за себя. По лесам шастали разбойничьи ватаги, грабили селения не хуже хазар, забирали людей и скот…
У родоначальника водилось золото, и он щедро оплачивал услуги профессионального бойца. Старец часто намекал, что за ним стоит могучая сила, повесил на шею амулет с изображением волка. У Алатора были свои боги, но противиться он не стал, пущай висит, жалко, что ли…
В лесу было очень тихо – дождь уже перестал, ветер успокоился. Лишь изредка, когда Степан задевал ветку, о землю разбивалась струйка воды или хлопала крыльями встревоженная птица. В такие моменты он клял себя на чем свет – его напарник ступал неслышно, будто скользя над землей, и это в латах, в шеломе, с мечевой перевязью, которую Алатор починил, связав разрезанные ремни…
Они остановились у корявой осины, на такой только вешаться. В орясину попала молния – по стволу проходила глубокая трещина, ветви почернели, а листва была в том же количестве, что волосы у плешивца.
– Надо бы глянуть, – сказал Алатор, – там, впереди, болотце, по берегу деревья редки, может, вышли уже к нему тати? Мне в сброе несподручно, ты бы слазил…
Степан кивнул. Все правильно, если не умеешь драться, тогда лазай по деревьям, как обезьяна! Он вскарабкался на осину. Наблюдательный пункт был и вправду хорош, ничто не заслоняло обзора.
Метрах в семистах виднелась прогалина, а за ней – здоровенное болото, уж не то ли, с которым он давеча познакомился?
– Ну? – донеслось снизу. – Чего там?
– Все тихо. Ну так как, спускаться, что ли?
– Погодь… Когда басурмане появятся, тады и слезешь… – беззаботно ответил вой.
Степана аж передернуло – опять! Та же интонация была у Алатора, когда он предложил попрыгать под стрелами, и потом, когда Степану пришлось выманивать на себя хазар…
– Ты чего удумал?
– Дык, – отозвался Алатор, – ты ведь в сече не силен?
– Ну?
– Я и подумал: пущай Стяпан лютых выпустит…
– Каких еще лютых?
– Сидят тут по пути-дорожке, шагах в ста, в клети четверо волков.
– Ну?
– Как появятся хазары возле болотца, так ты спускайся и иди по тропе. Там возле клети стоит березюка, а на ней жердина с крюком. Ты на березюку-то влезь, да клеть отопри, лютые к болотцу и рванут, потому – бычьей кровью я им дорожку пометил… Аккурат перед твоим появлением в Дубровке я мужичку одному помогал бычка хворого прирезать, вот кровью и обзавелся.
– Ты бы еще медведей в клеть посадил…
– Не… С косолапым – одна морока. Из него какой охотник? Найдет малинник, и ну ягоды жрать. Лютые-то для татей пострашнее будут… Ты это, Стяпан, если подмогнуть решишь – по тропе ступай, не то на самострел нарвешься али в яму угодишь. Ну, бывай… – с этими словами Алатор скрылся в чаще.
Ждать пришлось недолго. Вскоре на прогалине показались четыре фигуры, впереди метался какой-то меховой комочек, наверное, собачка. Группа двигалась цепью, казалось, хазары прекрасно знают, где скрывается Алатор. Нет, не Алатор, а Белбородко, ведь это его кеды натерты вонючей дрянью.
Пора устроить татям веселую жизнь!
Клетка и правда находилась совсем недалеко, и, что особенно приятно, никаких ям или самострелов по пути не встретилось. Алатор умудрился запихнуть в нее четверых волков. Едва завидев Степана, волки оскалились, зарычали. С желтоватых клыков, словно мыльная пена, капала слюна.
– Ну-ну, ребята, потише, как-никак, я ваш избавитель… – Дверь клетки была закрыта на довольно-таки хлипкий с виду крючок, еще своротят…
Рядом, как и сказал Алатор, росла береза. Ствол был гладкий, как телеграфный столб, лишь на высоте в два человеческих роста начинались ветки. К одной была привязана веревка.
Степан закинул самострел за спину и принялся карабкаться. Сперва он попытался лезть как по канату, но быстро понял, что веревка чересчур тонка, ничего не выйдет. Тогда подтянулся, ногами уперся в ствол и, как бы шагая по нему, стал медленно перехватывать веревку, продвигаясь выше и выше. Наконец, после долгих мучений, Степан взгромоздился на ветку, отдышался.
Где же этот чертов крюк? А, вот он. К стволу была привязана тонкая жердочка, сразу и не заметишь. Крепехонько привязана, удружил Алатор. Еще бы гвоздями прибил!
Волки внизу совсем взбесились: рычали, кидались на прутья. Самое время отворить клеть, а у него из режущих предметов лишь ногти да зубы. Хотя…
В колчане стрелы были с черным оперением – бронебойные, а одна с белым – рассчитанная на бескольчужного воина или зверя. Степан вытянул ее – широкий плоский наконечник был довольно острым, вполне мог сойти за нож. Взяв стрелу за древко у самого наконечника, Степан принялся «пилить» веревку. Вскоре палка оказалась у него.
Подцепить с трехметровой высоты маленький крючок тоже оказалось делом непростым. Он то и дело уворачивался, приходилось начинать все сначала. Когда же зацеп наконец вышел из ушка, выяснилось, что волки не поняли, что их освободили, – дверь так и осталась закрытой, а с чего ей распахиваться – пружины-то нет. Пришлось пошуровать в клетке жердиной…
Выгнать-то Степан волков выгнал, но вместо того, чтобы побежать по кровавому следу, как обещал Алатор, они принялись кружить вокруг березы, подвывая и скалясь. Один задрал лобастую голову и взглянул прямо Степану в глаза. От этого взгляда повеяло холодком.
– Думаешь, слезу? Черта с два!
Если бы животина умела говорить, то сказала бы что-то вроде: «Поживем – увидим», такой у нее размышляюще-философский был вид.
Волки улеглись вокруг березы и преспокойно принялись выкусывать блох, потеряв всяческий интерес к Степану. Причем улеглись так, чтобы их было не достать жердиной. Умные твари! Ладно, сами напросились…
Степан выделил из волков того, что пялился вверх. Вот с тобой-то и поговорим!
Он снял самострел, примерился. Дело за малым – натянуть тетиву на спусковой механизм да наложить стрелу… Только самострел какой-то неправильный, без ворота… Степан только сейчас обратил на это внимание. Вообще-то все логично, арбалетный ворот был изобретен, кажется, в средние века… Попытаемся обойтись без него.
Силушкой бог не обидел, но тетива оказалась не обижена вдвойне. У Степана было такое ощущение, будто он тянет за стальной трос. Дело двигалось, но медленно и как-то неуверенно. Тетива то и дело норовила вернуться в исходное положение.
– Чего уставились?! – бросил он волкам. – Будет вам сейчас, не сомневайтесь… – Самый здоровый улыбнулся во всю зубастую пасть и лениво почесал за ухом – нам-то что, мы можем и подождать.
Степан вдруг вспомнил историю про узбечку, которая обогнала всех при сборе хлопка. Девушка повесила корзину себе на шею и орудовала обеими руками, в то время как остальные действовали по старинке – корзину держали в левой, а хлопок дергали правой… Поучительная история, недаром она в каком-то советском учебнике была приведена. Чтобы детишки учились: двумя руками завсегда сподручнее…
Степан сел на ветку верхом и прижал лук ногами к стволу, проверил, не соскользнет ли самострел. Вроде ничего, лежит устойчиво.
Теперь Белбородко мог тянуть за тетиву обеими руками! Почему-то самые простые решения даются сложнее всего. Тетива как родная села на спусковую собачку, торчащую из ложа.
Он положил стрелу в специальную канавку, насадил ушко на тетиву.
– Чуешь, чем пахнет? – Волк вновь «улыбнулся». – Ну поскалься, поскалься.
Стрела прошила волка насквозь – вошла в лоб и вышла откуда-то из крестца. Зверюга даже не взвизгнула…
Похоже, Степан определил правильно, этот волчара верховодил в группе. Едва почуяв кровь собрата, волки вскочили, заметались. Во всем их облике ощущалась растерянность.
– Хотите к нему?
Волки не хотели. Они быстро сообразили, что с типом, сидящим на дереве, лучше не связываться, во всяком случае пока он сидит на дереве… Покрутились немного, да и ретировались.
«Кому-то очень не повезет», – подумал Степан.
Он выждал немного и пошел по тропе. Самострел был вновь заряжен. Оружие придавало уверенности, хотя, в общем-то, именно этим оно и опасно – притупляет страх, который во многих случаях бывает спасительным…
Троих поглотил лес. Словно огромное зеленое море он сомкнул волны из ветвей и листвы над их телами, не оставив взорам живых даже праха. Мичург, Асмур, Чупран… Хабулай помнил их лица, их голоса. Сколько же было битв? В скольких сечах уцелели эти трое? Сражений было так много, что десятник потерял счет. Глупо, до чего глупо сгинуть вот так, в чужом диком лесу, от руки дикаря, мнящего себя воем.
Впрочем, не бывает нелепой смерти, лишь жизнь бывает нелепа и пуста. Если воин пал не в честном бою, а получил нож или стрелу в спину, значит, таков был его путь… Может, и Хабулай найдет свою смерть в этом хмуром лесу, кто знает. Но это не важно. Не имеет значения, где настигнет тебя смерть, если ты готов встретить ее. Он был готов умереть, умереть в любой миг. И потому был до сих пор жив…
Они вышли на прогалину, осмотрелись. Следы имелись во множестве, свежие, четкие. Славянин прошел здесь совсем недавно. Вот возле елки примят мох, вот придушенный сапогом папоротник корчится у земли, вот плавает в луже белое облачко слюны… Видно, славянин почувствовал силу, шел открыто, не таясь. Баргыс и сам плюнул в лужу, вызверился грязной бранью.
Хабулай положил руку на плечо воина:
– Недолго ему осталось топтать травы!
– Добудь славянина, Хабулай!
Десятник скосился на старого воина:
– А ты что же?!
Воин отвел взгляд.
– Заберет меня лес, – сказал он тихо, – я ведь уже давно должен был уйти…
Десятник побледнел. Если даже такие, как Баргыс, не верят в удачу, то что же говорить об остальных! Проклятый колдун, он напустил порчу на «охотников»…
Славянин ответит за их смерть. Даже если погибнут все вои Хабулая, он расправится с негодяем сам. Возьмет живым, притащит в пожженную весь и сдерет с живого кожу. Медленно, клок за клоком!
Перед мысленным взором развернулась кровавая картина. Четыре толстых бревна, вывороченные из какой-то избы, вбиты в землю. К ним привязан обнаженный славянин. Он корчится как червяк, придавленный сапогом, молит о пощаде, но воины, стоящие вокруг, лишь презрительно улыбаются, в их глазах мерцает жестокое любопытство. Он обречен.
Вот Хабулай достает из ножен тонкий кривой нож. Этот нож выкован арабами из особой стали и может разрезать шелковый платок, брошенный на лезвие, этим ножом была освежевана не одна овечья туша… Десятник нависает над славянином, проводит лезвием над лицом, не касаясь, дает ножу взглянуть в глаза жертве.
Нож видит полные страха и злобы очи и наслаждается бессилием жертвы, впитывает ее страх. Еще немного – и он обагрится кровью.
Славянин сыплет проклятьями в бессильной злобе, плачет, кричит… Хабулай не спешит – ожидание смерти хуже смерти. Пусть до самого конца пленник надеется, что сможет спастись, от этого его страдания во сто крат возрастут. Когда крики становятся столь сильны, что заглушают мысли, десятник говорит:
– Ты заслужил лютую смерть, вой, – тот затихает, ловя каждое слово, – но такие, как ты, нужны нам. Ты храбр и искусен в битве, отрекись от своих богов и примкни к нашему отряду…
В глазах славянина вспыхивает радость:
– Клянусь служить тебе!
– Этого мало, ты должен доказать свою верность. – Его отвязывают и рывком ставят на ноги. – Помочись на своего идола! – Лицо славянина перекашивается от страха. – Или я сдеру с тебя шкуру!
Славянин подчиняется – подходит к истукану и под смех хазар поливает кумира желтой струей.
– На колени. – Вой рассыпается во прах перед Хабулаем. – Лижи сапоги! – И это исполнено. – Теперь ты должен убить старейшину.
На круг выволакивают седобородого старца с трясущейся головой. Славянин, нехорошо усмехаясь, подбирает камень и, пошатываясь, подходит к нему. Старик пытается закрыться, но руки его слабы, и вот он медленно оседает с проломленным черепом, из страшной раны льется темная кровь.
Славянин припадает к ноге Хабулая:
– Я сделаю все, что ты прикажешь, господин! – Он думает, что купил себе жизнь. Глупец!
Хабулай со смехом толкает ногой в живот, и славянин падает в грязь.
– Тогда умри.
Его вновь тащат к столбам, привязывают. Он почти не сопротивляется, отчаяние захлестывает его. Именно этого и добивался Хабулай.
Четверо прижимают пленника к земле, навалившись на руки и ноги. Хабулай заглядывает в напоенные страхом глаза, в них читаются отчаяние и покорность.
– Зажми ему рот. – Хазарин, тот, что навалился на руку, смеется – ему по вкусу такие увеселения.
Славянин болтает головой, пытаясь скинуть ладонь, мычит, как скотина. Теперь он настолько беспомощен, что не может даже проклинать своих мучителей.
Хабулай делает несколько глубоких надрезов и медленно стягивает кожу с руки славянина, передает лоскут хазарину. Воин смеется и насаживает подарок на острие шлема…
– Отпусти. – Хазарин убирает руку. – Если я помилую тебя, ты будешь мне верен?
– Да, да!!! – вопит славянин.
– Это хорошо, но ты все равно умрешь! – Хабулай вновь принимается орудовать ножом.
Хабулай свежует его как овцу – тупую, безропотную скотину. Он и есть тупая скотина, раз осмелился поднять руку на хазар.
Крик славянина поднимается над селением, как дым от кострища. Казалось, он достигает небес, пронзает облака и уходит в бездну, сотрясая сами звезды. От этого крика кровь быстрее течет по жилам, а сердце наполняется радостью. Жизнь, покидающая славянина, наполняет Хабулая, он пьет страдания, купается в них. С каждым мгновеньем он все сильнее. Но вот крик обрывается, и повисает тишина. В луже крови лежит окровавленный кусок мяса, который еще совсем недавно был человеком…
Все это время десятник шел будто в полусне, он и видел, и нет, что творилось вокруг. Ненависть, стучавшаяся в сердце, стерла грани реальности.
А реальность была такова: лес, лес без конца и края, заплутавшие в ветвях птичьи голоса да раскисший от дождя подлесок. Следы явно, слишком явно указывали, куда направился славянин. Хабулаю бы остановиться хоть на тысячную долю воды,[23] посмотреть вокруг цепким взглядом воина, тогда бы он понял, что неспроста славянин повел хазар вдоль болота… Но десятником овладел азарт гончей, травящей зверя, он уже не мог остановиться. Он чувствовал, что стоит перед бездонной пропастью, вдруг открывшейся у самых ног, бездна затягивает, манит его. Всего один шаг – и жизнь улетучится как сон, все смешается с вечной тьмой: рев битвы, плач ребенка, сладострастные стоны наложниц… Он превратится в абсолютное ничто, сольется с вечностью…
Боль вдруг переполнила его, она проникла во все поры, растворилась в крови. У каждого воина наступает такой момент. Перед глазами поплыли бесчисленные тела, изуродованные Смертью. Они были сплетены в кровавый клубок, так что не разберешь, где свои, а где чужие. Они копошились, словно черви, тянули окровавленные обрубки к нему, скалились мертвыми ртами… И вдруг десятник понял, что Смерть – единственная реальность, а все иное – сон, глупая байка.
– Я понимаю тебя, Баргыс, – прошептал он, – я знаю, что произошло с тобой.
Подлесок был подтоплен, из каждой кочки сочилась вода, попахивало гнилью и затхлостью, как всегда бывает на заболоченных местах. То и дело по пути попадался сухостой – деревья, несмотря на обильную влагу, сохли, словно что-то вытягивало из них соки.
Хабулаю казалось, что он идет по огромному разлагающемуся трупу, плоть которого лопается, из-под кожи выползает гной. Ноги то и дело увязали в липкой жиже, каждый шаг давался с трудом…
Вдруг Баргыс дико закричал и повалился в мокротень, держась за ступню. Хабулай, не разобравшись, мгновенно выхватил саблю, замер в ожидании атаки… Но атаковать было некому – за тонкими березовыми стволами не спрячешься. Лишь сорока затрещала где-то впереди…
Поняв свою оплошность, он бросил саблю обратно в ножны и приказал знаком второй группе оставаться на месте. Сам же занялся раненым.
Из дыры в мягкой подошве хлестала кровь. Десятник стянул сапог. Стопа была пробита насквозь, мизинец скрючился, как птичий коготь.
Воин скрипел зубами от боли, лицо было перекошено, по лбу струился пот. Чтобы рана, даже самая страшная, через какие-нибудь сто ударов сердца вызвала жар?! Это возможно только в одном случае: когда оружие, которое ее нанесло, умыто ядом.
Хабулай срубил несколько тонких веток, быстро очистил от листьев и перетянул ногу у щиколотки, потом запихал в рану мох, положил на подошву и подъем стопы по лопуху и перетянул все ветками. Если не ошибся насчет яда, то все это бесполезно, но что он еще мог сделать?
Десятник наклонился к самым губам Баргыса – воин что-то шептал.
– Мое время пришло, – голос его звучал так, будто принадлежал существу из потустороннего мира, – уходите…
Голова его бессильно свесилась набок, на губах появилась пена, как у загнанной лошади, на шее вздулись красные вены, глаза полезли из орбит.
– Уходите, – хрипел он, – уходите…
Его вдруг выгнуло дугой. Побелевшие пальцы судорожно вцепились в мох, страшная судорога прошла по всему телу, которое сделалось твердым как камень.
– Прошу, убей меня, – прошептал он, – прошу, Хабулай.
Мертвенная бледность разлилась по лицу, руки стали ледяными. Хабулай знал, что бывает с воином, подстреленным отравленной стрелой, – он погибает в страшных мучениях! Поэтому, если воин просил о смерти, никто не мог ему отказать.
– Прощай…
Хабулай достал нож, тот самый, которым свежевал в мечтах славянина, и провел по шее Баргыса… Кровь фонтаном брызнула из раны. Когда десятник поднялся, воин был мертв.
Лицо Хабулая превратилось в восковую маску. Все чувства смыло какой-то могучей волной. В нем не было ни сожаления, ни страха. Все человеческое вдруг исчезло.
Необходимо осмотреть местность.
Баргыс получил рану в шаге от того места, где лежал. Хабулай аккуратно провел ладонью по окровавленной кочке. В центре мох был разорван. Десятник потянул вверх, и кочка оторвалась от земли. Под ней скрывался деревянный колышек. Острие его было чуть темнее ствола. Яд!
Десятник несколько раз свистнул, подзывая сыскача. Через миг собачка вертелась у его ног. Он взял ее за шкирку и ткнул носом в колышек, заставил понюхать отравленное острие и приказал: «Искать». Лисок мал и легок, наступи он на ловушку, веса не хватит, чтобы колышек проткнул лапу. Ему не угрожала участь Баргыса.
Шаря носом по влажному мху, пес принялся обследовать местность. Он обогнул пенек, облепленный поганками, накинул петлю на покосившуюся березу и, нырнув в папоротники, вдруг подал голос.
«Еще решит, что колышек надо притащить в зубах», – подумал Хабулай.
– Назад, – крикнул он. Проводник ему еще пригодится.
Собака вновь подбежала к хозяину, морда у нее была довольно обиженная.
– Искать. – Хабулай направил ищейку в другую сторону.
Пес немного попетлял и обнаружил новую ловушку. Если бы ему можно было объяснить, что не надо сразу же останавливаться и рыть! Ведь не на сусликов же охотится!
– Ко мне, Лисок, ко мне! – Собака вернулась к хозяину, тот подхватил ее под мохнатое брюшко и засунул в суму.
Вперед не пройти, похоже, все здесь утыкано кольями, а следы идут по прогалине вдоль болота… Рискнуть, положиться на удачу, или вернуться?
Здравый смысл подсказывал, что славянина не взять. Но вернуться… Что скажет Хабулай Аппаху, чем оправдает смерть воинов? Но если они продолжат поиски, похоже, не вернется никто… И Хабулай решил! Нечего рисковать оставшимися в живых, а за тех, что пали, он ответит. Пусть Аппах решит его судьбу.
Кроме Хабулая, в живых осталось только двое – Хосхар и Силкер. Он собрал воев вокруг себя и коротко приказал: «Отступаем». Те молчали. По глазам десятник понял, что они не одобряют решения, но объяснять ничего не стал. В конце концов, он волен делать то, что считает нужным, а они обязаны подчиняться.
– Раздобудьте палки, – сказал он, – щупайте мох, прежде чем сделать шаг.
Они возвращались. Трое из семи. Сыскач, выпущенный из сумы, бежал впереди, обнюхивая каждую кочку. Иногда собака подавала голос, и маленький отряд обходил подозрительное место. Впереди маячила чащоба. Добраться до нее, а там недалеко и до песчаного откоса – наверняка можно пройти напрямик, не плутая по лесу. Воины спустятся в низину и присоединятся к основному отряду.
Лес с каждым шагом становился все гуще. Лисок, рыжим пятном мелькавший между деревьев, подолгу пропадал из виду, ныряя в заросли.
Впереди начинался настоящий бурелом, продраться сквозь него отряд не мог, надо обходить. Хабулай уже хотел окликнуть собаку, когда она вдруг сама выскочила из зарослей, подлетела к нему и принялась, повизгивая, то смотреть прямо в глаза, то коситься на лес и пятиться.
– Хосхар, – приказал десятник, – глянь, что там, только осторожно.
Лисок, вполне довольный собой, затрусил впереди мрачного воина.
Солнце, вернувшееся на свое законное место, опять начинало припекать. Небо мало-помалу становилось бледно-голубым, барашки облаков разбежались, роняя кудрявые клочья по всему необъятному пастбищу, – верный признак того, что скоро навалится жара, удушливая и беспощадная, хуже, чем была до бури.
Полосатый шмель с жужжанием стартовал от сиреневой чашечки иван-чая, сделал круг почета над залитой солнцем небольшой проплешиной, бог весть каким чудом возникшей посреди чащобы, и ракетой ушел ввысь. В воздухе носилась мошкара. По влажному листу медленно скользила улитка. Черная бабочка вдруг села Степану на запястье, тут же затрепетала крылышками, окаймленными ярким узором, и улетела…
Он ощущал себя частью этого стрекочущего, жужжащего, ползающего, одуряюще пахнущего влажной землей и травами мира. Никогда раньше не испытывал ничего подобного, все время куда-то спешил, занимаясь неотложными, но, в сущности, бессмысленными делами. Лишь ради одного этого стоило провалиться в тартарары… Чем он лучше этой улитки или этой бабочки? Что изменится под синим шатром неба, если кто-нибудь наступит на него железной пятой? Ничего! Так стоит ли дрожать из-за иллюзии, называемой жизнью?
За проплешиной тропу преграждал ветровал, меж поваленных стволов росли папоротники. В залежах стволов можно и ноги поломать. Немного помешкав, он занес ногу, как вдруг что-то побудило замереть. Папоротники слева от ствола как-то странно зашевелились. Вдруг всего на мгновение показался серый щетинистый горб, потом слева вырос еще один, рядом – еще… Волки!
Они и не думали оставлять его в покое. Не те это звери, которые прощают обиду! Еще хорошо, что вовремя заметил. Он вскинул самострел, но волк шарахнулся в сторону, и стрела ушла «в молоко».
Степан разом потерял интерес к бабочкам, улиткам, шмелям, стрекозам, равно как и к иным прелестям лесного пейзажа. Мысли сами собой стали простыми и приземленными, а у кого бы не стали, когда на тебя несется здоровенный волчара, как паровоз на Анну Каренину…
Все, что успел Степан, – прикрыть горло предплечьем. Тварь с разбегу прыгнула, едва не сбив его с ног, вцепилась в руку и затрясла башкой, пытаясь оттяпать кусок живой плоти. Только не вырваться, промелькнуло в голове, будет еще хуже, волчьи зубы располосуют так, что ни один хирург не заштопает. Степан со всей силы вмазал арбалетным ложем по нюху, хватка чуть ослабла, и пропихнул кулак поглубже в глотку. Зверюга захрипела, разжала челюсти и повисла на руке, как щука на рыболовной снасти. Степан чуть подал ладонь назад и сжал шершавый влажный язык у самого корневища:
– Получай, гаденыш!
Он размахнулся на манер метателя молота и от всей души саданул зверя о ближайшее дерево хребтиной. Волк обмяк и, перейдя в разряд беспозвоночных, червем сполз на землю, а Степана обдало холодным душем с дерева. «Очень мило с вашей стороны, дорогая береза, еще бы водицы испить!»
Ему показалось, что схватка длилась минимум четверть часа, хотя в действительности прошло лишь несколько секунд. Если бы она продолжилась чуть дольше, то двое других волков уже с аппетитом рвали бы его бренное тело, а то и цапались между собой, не поделив добычу. С временем творилось что-то непотребное, оно то замедлялось, то неслось стремглав, как груженный боеприпасами товарняк, которому вдруг дали зеленый свет. Ох, не тряхануло бы на стрелке…
Степан вдруг увидел еще двоих зверей, совсем рядом! Да что же это такое, тут, понимаешь, только гармонию мира осознал, а тебя хотят сожрать, причем в самом буквальном, если не сказать низменном, смысле слова. Нет уж, дудки!
Заложив совершенно немыслимый вираж, он ушел от клыкастой пасти и с неожиданным для самого себя проворством вскарабкался на березу. Это ж надо, что адреналин с организмом делает!
Волки прыгали, клацали зубами, рычали, но достать его, естественно, не могли… У Степана возникло совершенно идиотское желание показать им язык, что он с великой охотой и сделал, впрочем, особенного впечатления не произвел, дети матери-природы даже не заметили хамства! Ничего, сейчас заметят… Он изловчился, снарядил самострел и прострелил башку самому ретивому прыгуну. Совсем несложно, если приноровишься.
Второй волк растерянно обнюхал собрата, походил вокруг, скорбно ссутулившись. Потом, вдруг поняв, что дело – дрянь, развернулся и бросился к спасительным папоротникам.
«Лети, лети, соколик, – злобно подумал Степан, накладывая вторую стрелу, – а мы тебе крылышки-то подрежем…» С временем опять что-то происходило, он видел каждое движение зверя как в замедленном кино. Бывали случаи, когда солдат, перед которым разорвалась граната, видел, как по железной болванке расползалась трещина, как отделялись осколки – психика охраняет себя от смертельного стресса.
Белбородко стряхнул оцепенение. Щелк. Волк прокатился кубарем и замер у самых папоротников. Из шеи торчало обломанное древко стрелы. «Вот тебе, бабушка, и сходил за хлебушком», – кровожадно ухмыльнулся Степан. Любовь ко всему живому, посетившая было его, перешла в противоположное чувство, до которого, как утверждают сведущие люди, всего один шаг. Степан спрыгнул с березы и, от избытка чувств пнув дохлого волка, занялся рукой.
Четыре глубокие, словно нанесенные гвоздем, раны бурыми пятнами расплылись на обеих сторонах предплечья. Крови было мало, но это было скорее плохо, вся зараза останется внутри. Адреналин рассеялся, и Степан почувствовал боль. Кажется, зацепил кость, паразит хвостатый! Руку будто стеклом скребло. А что, если бешеный? Или бешенство, как спид и сифилис, – продукт позднейших веков истории человечества? Кабы так, было бы неплохо… Степан поглядел вокруг, высматривая подорожник. Ага, щас! Крапива да лопухи. Ну, положим, что картошка еще из Америки не завезена, он догадывается, но вот куда делся верный друг деревенского знахаря? Непонятно.
Заморенная невзгодами семейка «травы белого человека» все же нашлась. Степан разорил кустик, оставив лишь самый старый лист, недоеденный лесными насекомыми и заляпанный грязью, остальные же налепил на раны, предварительно послюнив. Отодрал от рубахи вышитый подол и перевязал руку. Что ж, первая помощь самому себе оказана, можно идти дальше.
И он зашагал по тропе.
Путь его лежал туда, где рыскали хазарские «охотники», куда, по задумке Алатора, должны были направиться волки и куда вместо волков теперь вынужден идти Степан. Конечно, если не хочет, чтобы потом было мучительно больно за трусость и предательство. А он не хочет.
С того момента, как они вышли из веси, минуло, наверное, полдня. А с того момента, когда он последний раз трапезничал, и вообще более тысячи лет… Под ложечкой неприятно посасывало, желудок требовал внимания, а проще говоря, скреб корявой гастритной лапой и верещал: «Жрать давай!» Почему-то до сих пор Степан даже не думал о еде, а тут как заклинило.
Не останавливаясь, он выдрал с корнем черничный куст со спелыми, налитыми ягодами и принялся его обгладывать. Кислая, зараза и, главное, что ешь, что нет, только в животе бурчит! Он выбросил раскулаченный куст. Продолжить разорение черничной плантации? Да ну ее к Аллаху, еще поплохеет…
А вот это куда как лучше: по правую руку раскинулся малинник. Да, такие к двадцатому веку в лесу повывелись, – ветки усеяны алыми ягодами размером с крупную виноградину!
Мимо этакого великолепия Степан пройти никак не мог. Хороший солдат – сытый солдат. Наплевав на самострелы и ямы, в конце концов, живем однова, он забрался в малинник и принялся уплетать за обе щеки. Что такого, что он немного подкрепится, хазары никуда не денутся, да и Алатор на рожон не полезет, не захочет почем зря башкой рисковать. А голодный обморок личного состава победе союзных войск не поспособствует.
Черноволосый, рослый, в широченной льняной рубахе, Степан выглядел, мягко говоря, странно посреди малинника – уж больно несерьезный кустарник. В нем какой-нибудь девчушке-пичужке копошиться, а не ему, медведю бурому. Но, слава всевышнему, потешаться было некому.
Наконец желудок унялся. Уф! После Степанова набега кустарник выглядел так, будто в ближайшей деревне устроили распродажу виагры, не хватало только трусов-парашютов, сгоряча забытых какой-нибудь бабой Маней на ветке. «А славно было бы устроить у них тут сексуальную революцию, – развеселился Степан, – или, скажем, тантра-йогу привить, основал бы секту „свободной любви“, стал бы уважаемым человеком».
Вообще-то свое будущее в этом мире Степан видел весьма туманно. Кто он здесь? В лучшем случае – чужестранец, невесть зачем приперевшийся из далеких краев, а в худшем – материальное воплощение какой-нибудь злой силы, недаром его Гридя за вурдалака принял.
По образованию психиатр, по судьбе-злодейке колдун-экстрасенс, по призванию сын турецкого верноподданого, каковых сынов развелось в его прошлом-будущем, как собак нерезаных, чем он может обеспечить здесь себе безбедное существование?
Так уж устроена голова, что, ежели дать ей свободное время, не занятое каким-нибудь сугубо практическим делом, то в нее наверняка полезут самые дурные и несвоевременные мысли о судьбах родины, но это в компании и под водочку, а если ты бредешь один по незнакомому лесу – о своей злосчастной судьбине.
Вот и одолевали Степана всякие нехорошие мыслишки, хоть ведро холодной воды на себя выливай…
Между тем думать надо было о другом, а именно: как выбраться живым из всей этой переделки и вернуться в злополучный две тысячи четвертый год, из которого в жуть эту и ухнулся. Для начала, конечно, следует покумекать о том, как вообще остаться в живых. «Ладно, подожди кручиниться, – тряхнул черными кудрями Степан, – может, еще и не переживешь этот денек, тогда и проблем никаких…»
Словно подтверждая невысказанную мысль, через тропу метнулась рахитичная лиса… «А ты такой большой – и киснешь!» Метнулась и тут же, заложив дугу, помчалась обратно, что-то тявкнула на своем лисьем языке и скрылась из виду.
«Ох, достали вы, соседи: волки, лисы да медведи, – срифмовал Степан, – лишь один миляга-еж и приятен, и пригож».
Деревья постепенно редели, скоро должна появиться прогалина, а на прогалине – хазары. Пора бы уже придумать какой-нибудь хоть плохонький, но план.
Алатор говорил, что о тропе никто, кроме него, не знает. Что из этого следует? А то, что она должна закончиться, не доходя до прогалины, потерявшись, например, в зарослях той же малины. Иначе местные жители давно бы ее нашли.
Значица так: дойдем до конца тропы и заляжем с самострелом, как вьетконговец с калашом в джунглях у Южной Тропы Хошимина, а там что-нибудь придумаем, обстоятельства сами подскажут.
Тропа и впрямь уперлась, только не в малинник, а в изрядно сдобренные крапивой заросли дикого шиповника. Вот так – снизу жалит, сверху – колет, а выйдешь на свет божий, так башку отрубят. Прямо витязь на распутье…
Шиповник был хоть и высок, а не выше Степановой макушки, воронье гнездо волос предательски высовывалось.
Вот ведь черт, накаркал, и впрямь придется укладываться. Степан подмял несколько стеблей шиповника, придавил крапиву, но лежбище вышло неказистое, особенно если учесть, что ты не в плотном камуфляже, которому и ежовые иголки нипочем, а в полотняной тонкой рубахе… В бок впивались шипы, икру жгла крапивина… Вдобавок он сбил повязку, и раны снова начали кровоточить. Тряпица намокла, и сразу же непонятно откуда налетели слепни, кусачие, как…
Два хазарина были от него шагах в трехстах. Парочка шла не на него, а немного вбок. Ну и ладно, пока нас не трогают, и мы не высовываемся. Степан поудобнее упер самострелово ложе в плечо и взял на кончик стрелы одного из татей.
В общем, все оказалось совсем не так уж и плохо. Во-первых, супостатов оказалось вдвое меньше, чем он ожидал, благодаря Алаторовым игрушкам, не иначе, и во-вторых, оставшиеся в живых напоминали отступающих фрицев – то и дело озирались, останавливались. По всему видать, невесело татям. И это приятно! Даже гордость пробрала за историческую прародину. Кто к нам придет, тот… без меча уйдет, и без коня, и без денег, и без порток… Потому как самим в хозяйстве сгодятся!
Полегчало Степану серьезно, только ненадолго. Ненадолго, потому что за спиной вдруг затрещали ветки, а в следующую секунду затылок придавила нога, явно вражеского происхождения.
– Попался, пес, – удовлетворенно сказал обладатель ноги и врезал пяткой в область открытого мозга.
Очнулся Степан на той самой прогалине, которую перед этим лицезрел, очнулся распятым на земле между четырех берез. Он лежал, как морская звезда, выброшенная приливом на берег, только вместо шума волн слышал резкие голоса.
Здоровенный воин с лоснящимися от жира волосами – руки он о них, что ли, вытирает – заслонил небо и поцокал языком.
– Знаишь, чито сейчас с тобой будет? – сказал он с жутким акцентом. – Очинь плохо будет.
Рыжая собачка – так вот, значит, что это была за лиса – совершенно без повода тяпнула за ногу. Здоровяк противно засмеялся и сказал что-то собаке на своем языке:
– Говорить, чтобы ждать, – перевел он Степану, – урус без кожи вкуснее…
Басурман достал кривой нож и принялся водить над лицом Степана, потом вдруг рванул рубаху у ворота и провел лезвием по ключице. Нож он держал в левой руке, правой же сдавил горло Степану так, что стало трудно дышать.
– Твоя умереть медленно, раб, – пообещал хазарин. В это было поверить довольно сложно, учитывая силу, с которой сдавливали Степаново горло.
Хазарин содрал рубаху и оглядел Белбородко с видом мясника, оценивающего говяжью тушу, подвешенную на крюк. Этот кусок – на вырезку, из этого – гуляш… Впрочем, насчет вырезки Степан погорячился – его жилистые, сухие мышцы пойдут разве что на суповой набор или холодец.
Удивительно, но страха он совершенно не испытывал, только дурнота все сильнее подступала к горлу, как тогда, возле расчлененного трупа. Чем дольше его рассматривал басурманин, тем противнее становилось.
Воин был, по всему видно, не из последних. На бронях поблескивала позолота, эфес сабли украшен драгоценными камнями… Почему же от него так несет бомжом?! Да и от остальных… «Ох, не могу!!!»
– Чего ж ты, братец, так запаршивел? – не выдержал Степан. – В баньку бы тебе…
– Зря твоя так сказать, – поцокал хазарин, – ой, зря… – Он упал коленом на грудь.
В глазах у Степана потемнело от боли – тонкое лезвие впилось в плечо, вспарывая плоть, медленно поползло по руке.
– Кричать, урус, – дыхнул смрадом хазарин, – может, Хабулай убить твоя побыстрее.
Степан стиснул зубы. Ну уж нет, он не доставит вражине такого удовольствия! Если и суждено умереть в этом проклятом лесу, за тридевять веков от дома, то умрет он с честью, как подобает мужчине. (Хотя о том, как подобает умирать мужчине, с которого живьем сдирают кожу, он, откровенно говоря, не имел ни малейшего представления.)
Хазарин пропорол руку почти до локтевого сгиба и засунул в разрез толстые, заскорузлые пальцы, очень медленно потянул. Кожа принялась слезать с руки, как змеиная шкура.
Господи, пронеслось у Степана в мозгу, так нельзя! Этого не может быть, так не могут поступать с человеком. Сознание то вспыхивало, то меркло, где-то в уголке трепыхалась мысль: может быть, это сон? И еще одна: «Меня свежуют, как овцу!»
Вдруг мучитель завизжал, в грудь Степана что-то мягко стукнуло.
Почему-то перед глазами возникла странная картинка – гитарист, у которого при очередном ударе по струнам отлетает кисть. Степан размежил слепленные болью веки. Понятно, почему: кисть мучителя болталась на сухожилиях, из жуткой раны торчали кости. И все благодаря стреле, окровавленное жало которой выглядывало из обросшего опятами пня.
Мучителю стало сразу не до Степана. И вообще ни до чего. Такой растерянности в глазах человека Степан на своем веку ни разу не видел.
Двое других корчились со стрелами в животах, харкали кровью, хрипели. Одному из подстреленных впились в ногу шипы палицы, которая висела у него на перевязи вместо сабли. Он попытался вытащить оружие из раны, но потерял равновесие и упал на живот. Стрела вышла из спины… «Отмучился, – подумал Степан, – но почему – палица?»
Шагах в десяти от хазарина, который лишился кисти, преспокойно стоял Алатор и по обыкновению добродушно ухмылялся.
– Ишь, пернатый, никак, крылышко подломил? – спокойно всовывая лук в налучье, проговорил воин. – А вот неча шастать по нашим болотам, цапель кривоногий, тогда и перья целы будут. – Воин лениво вытянул меч. – Ну чего, биться будем али пристрелить тебя, как этих?
Хазарин, пошатываясь, вынул саблю, мутно взглянул на Алатора и, чуть помешкав, отхватил себе кисть. Чтобы не мешалась. Конечность улеглась ладонью вверх, будто милостыню просит. Да кто ж подаст-то, когда на указательном пальце такое шикарное колечко.
Хазарин истекал кровью и был бледен как полотно, но изготовился к последней в своей жизни схватке. В том, что она будет последней, сомневаться не приходилось – даже если он каким-то чудом убьет Алатора, то все равно истечет кровью. Летай иль ползай, конец известен, выражаясь словами классика. В общем, хазарин являл собой образчик воинского мужества. Но на Алатора мужество врага не произвело никакого впечатления.
– Ты еще между ног себе отчекрыжь, – хохотнул вой, крест-накрест вспарывая воздух мечом. Он сделал скомороший выпад и захохотал, потому что хазарин отпрыгнул, даже не пробуя парировать удар, и чуть не упал, наткнувшись на корень. – И правда, пристрелить тебя, чтоб не мучился? Слышь, Стяпан, ты че скажешь? – Белбородко что-то невнятно пробормотал, язык слушался плохо. – Ить и я думаю: пущай помучается…
Уж в чем, в чем, а в милосердии Алатора сложно было заподозрить. Враг истекает кровью, враг почти потерял сознание, что ж – прекрасно. На то и враг, чтобы умирать. Алатор взял меч двумя руками и навалился всерьез. Хазарин пятился, отмахивался как мог, но шансов у него было, как у буденновцев против танков. Вдруг Алатор остановился и переместил меч чуть вниз и вправо, приглашая противника атаковать:
– Ну что, хрен собачий, попытаешь счастья? У нас бабы брюхатые, и то шибче прыгают…
Упрашивать не пришлось. Хазарин дико заверещал и из последних сил бросился на обидчика, крутя саблей, как вертолет лопастями. Алатор, не суетясь, перенес вес на заднюю ногу, чуть развернулся и взмахнул мечом по центральной линии, как бы втягивая движение нападающего. Сабля скользнула по плоскости лезвия и врезалась в цубу, едва не задев кисть. Хазарин почти лежал на Алаторе. Оплетающим движением Алатор отбросил вражеский клинок и тут же по кругу – снизу, да под кольчужный подол… Хазарин зашелся криком, выронил саблю.
– Теперя тебя и убивать противно – не баба, не мужик, недоразумение одно, – Алатор задумчиво почесал бороду. – В гарем его, что ли, а, Стяпан? У тебя нет гарема случайно? Вот беда-то! Слышь, зверушка степная, нет у него гарема. И я не обзавелся, все сволоту вроде тебя давил, недосуг было. Вот и выходит, что кончать тебя надо, никуда не денешься…
Алатор, сделав низкий, стелющийся выпад, проскользил по земле коленом и, вогнав меч чуть ли не по рукоять, с чваком провернул. Крик оборвался…
– Эх, было бы время, – покачал головой Алатор, – я бы с тобой подольше погутарил, порасспросил бы…
Но времени, слава богу, не было, и Степан мысленно перекрестился. Этот человек поражал его все больше и больше… «Самое забавное, – подумал он, – что его даже нельзя назвать жестоким, вернее, его жестокость сродни тому миру, в котором он живет, а значит – что-то вполне естественное, как ходить или дышать. Никому же не придет в голову упрекнуть в жестокости льва, раздирающего косулю, или волка, перекусившего шею русаку. Впрочем, о волках лучше не будем…»
Тем временем Алатор ходил вокруг вражьего трупа, нехорошо покручивая мечом. «Опять за свое, – с отвращением подумал Степан, – прямо болезнь какая-то!»
Но хазарину повезло.
– Ить, а это чо такое? – Воин поднял кисть и потянул за колечко. – Откупной, не иначе. Слышь, Стяпан, мне евонный бог откупной за него дает, взять, что скажешь?
«Вот же разбойничья душа!» – подумал Степан, но вслух произнес:
– Отчего же, можно и взять, хуже не будет, только ты это… ежели возьмешь, должен будешь от покойника отстать. А то прогневается бог-то.
– Да чего мы, без понятия, что ли?!
«Уф, – подумал Степан, – может, хоть на этот раз обойдется».
Нет, не обошлось…
Кольцо не поддавалось. Недолго думая, Алатор отрубил палец и стянул добычу с другой стороны. Взвесил на ладони – тяжелое колечко. И надел на свой палец, пояснив: «На удачу».
– Считай, откупился, копченый, так и быть, не буду тебя потрошить, только вот сапоги сниму. Дохлому-то они без надобности, а мне, може, и сгодятся. – Алатор разул покойного и у него же поинтересовался: – А у подельников твоих золотишка не найдется?
У «подельников» драгметаллов не оказалось. Алатор сокрушенно покачал головой:
– Не повезло вам, ох, не повезло, хлопцы… – Стянул и с них сапоги. («Куда он их денет-то, куркуль несчастный, – подумал Степан, – в зубах, что ли, понесет?») И принялся за мясницкую работу.
Умаявшись, вой наконец подошел к Белбородко и разрезал ремни. Воняло от Алатора после всех его дел похлеще, чем от хазарина.
Перво-наперво он осмотрел Степановы раны и, кажется, остался доволен.
– Экий ты, ерш, живучий, – хмыкнул он, – видно, любит тебя удача, ить мужик-то ты видный, как не любить. Удача-то – что? Баба как баба, ей побольше да послаще подавай, точно говорю, а, Стяпан? – Он хитро подмигнул. – Надрез-то пустяковый, заштопаю, не заметишь. А сдери он с тебя кожи чуть больше, пришлось бы руку рубить. Без руки-то тебя удача, поди, уже не так, хе-хе-хе, любила бы…
– Как это – зашьешь?! – забеспокоился Степан.
– Как, как? Знамо как – льняной нитью.
Алатор распахнул кольчужный ворот и вытянул из-за пазухи очередной мешочек, рассупонил…
– Ты чего – этим?! – попятился Степан.
– А чо?
Иголка была толстой и ржавой, такой только рваные ботинки зашивать…
– Не боись, Стяпан, так заштопаю, что даже не почувствуешь ничего, не сумлевайся.
Но Степан сомневался:
– Рассказывай…
– Верно тебе говорю, я слово петушиное знаю, как скажу – боль стороной и обходит. Да ты не боись, хошь, докажу? Вона, видишь, белка на березюке шмыгнула, смотри, перепрыгнула на соседнюю… – Слов становилось все больше и больше, они рассыпались, как жемчужины с лопнувшей нити ожерелья. Степан почувствовал, что дуреет, но Алатор, казалось, этого не замечал. – Белка-то, она тварь неразумная, а и с нею, когда шкуру сдирают, не живодерничают, слово это самое говорят, а потом уже за дело принимаются. Да ты глянь, глянь, чего делает, зараза!
Алатор так искренне ткнул пальцем куда-то вбок, так интригующе вспыхнули суровые глаза, что Степан невольно повернул голову. Белка с нескрываемым любопытством рассматривала поляну на предмет поживиться. Ну, чего смотришь, ты же мясо не ешь.
– Ну, и что за слово? – не оборачиваясь, поинтересовался Степан.
– Слово-то? – хмыкнул Алатор. – Хорошее слово, веское. – По затылку что-то сильно врезало. – Кулак.
Матерное словечко со свистом пронеслось в темнеющем сознании, но наружу не выскочило, заплутав в закоулках мозга. Степан отключился.