Вестник

Интервью не шло… Бывает же так: не подбирается ключ к собеседнику. Правда, меня предупреждали — Маргарита Викторовна человек трудный: суха, лаконична, погружена в свою радиоастрономию, предпочитает говорить формулами. Что поделаешь — ученый с мировым именем, без пяти минут академик. Может, она такая и есть, а может, придумала себе «странности» и укрывается ими, как пледом, чтобы ей работать не мешали…

Получалось, что такая и есть в действительности. Все вопросы я обдумал заранее, провентилировал с ответственным секретарем, согласовал с Главным, а она — на каждый вопрос три слова. И вроде все исчерпано, все должно быть ясно и мне и… читателям. Ну, была в Штатах, в Пуэрто-Рико, выступала на форуме радиоастрономов; ах, меня интересует программа, вот у нее есть лишний экземпляр тезисов на русском языке, могу взять себе… Нет, особенно интересного ничего не было. Будни науки… А в самих Штатах?.. Нет, тоже ничего нового, по сравнению с прошлыми поездками. Отношение?.. Со стороны коллег по профессии превосходное, а остальное ее не интересовало. Настроение рядовых американцев перед выборами? А какие выборы?..

Я даже вспотел. Просто непробиваема! Был у меня в запасе еще вопросик, но теперь я не решался его и задавать. Отошьет, как бобика. Получалось, что надо заканчивать разговор… Она уже дважды, как бы невзначай, на часы взглянула.

Да-а, не похвалят в редакции… В поисках спасительной нити, которая помогла бы хоть как-нибудь завершить неполучавшееся интервью, я уже в который раз оглядывал ее кабинет. Ничего особенно интересного там не было. Большой письменный стол, несколько потертых кресел, стеллаж во всю стену, набитый книгами, папками, пачками запыленных библиографических карточек. Окантованные фотографии радиотелескопов на противоположной стене. Журнальный столик в углу, но на нем не журналы, а какие-то бумаги, кофеварка и огрызок яблока на тарелке. Особенного беспорядка не было, но и порядка, который мог бы свидетельствовать о педантичности, — тоже. В общем, кабинет как кабинет, каких множество в любом научно-исследовательском институте. Единственное, за что можно было бы хоть как-то зацепиться, но что определенно не имело никакого отношения к радиоастрономии, это чучело большого головастого ворона под стеклянным колпаком. Оно стояло в обрамлении книг на верхней полке стеллажа. Ворон был весь черный с проседью. Его массивный темно-серый клюв был приоткрыт, а обращенный ко мне круглый янтарный глаз поблескивал иронически. Казалось, ворон собирается что-то сказать — что-то явно не в мою пользу…

Я вздохнул и перевел взгляд на хозяйку кабинета. Она немного нахмурилась, очевидно ожидая вопроса о вороне. Поэтому я не стал ничего о нем спрашивать, вежливо поблагодарил за интересную беседу — тут по ее лицу впервые проскользнуло что-то похожее на улыбку — и стал прощаться.

— Значит, больше у вас нет вопросов, — резюмировала она с видимым облегчением.

Наверно, это было сказано просто из вежливости, но я решил немедленно воспользоваться ее ошибкой.

— Ну, если вы не возражаете, — выпалил я, снова опускаясь в кресло, тогда еще один вопросик — последний. Можно?

Она посмотрела на меня так, что я сразу пожалел о своем шаге, но… и ей отступать было некуда. Поэтому она сухо сказала:

— Пожалуйста.

— Как вы сделались радиоастрономом?

Она даже рот приоткрыла:

— Простите, как я что?..

— Ну… Почему вы пошли именно в радиоастрономию. Понимаете, проблема выбора профессии. Между прочим, она очень интересует молодежь — наших молодых читателей.

— Ах, вот что… Выбор профессии… — Она сделала длинную паузу, и я уже приготовился: сейчас выдаст мне, что я заслужил, и мы распростимся. Но она вдруг сказала задумчиво:

— Знаете, у меня это забавно получилось… Очень забавно… Если вспомнить… — она сняла очки и прикрыла глаза. — Я давно не вспоминала об этом, — добавила она совсем тихо, — и наверно, не вспомнила бы еще бог знает сколько времени. Работа сушит… Думаешь все об одном и том же. Словно шоры на мозгах. А ведь шоры эти мы сами на себя надеваем…

Она опять замолчала, а я боялся сказать что-нибудь. Боялся разорвать ниточку, которая между нами вдруг возникла. Скажу не то, что ей сейчас надо, она тряхнет головой, опомнится и объявит, что все это к делу не относится, и вообще — время дорого, в году всего 30 миллионов секунд, нельзя их тратить на пустяки.

Поэтому я сидел молча, вытаращив на нее глаза, и ждал… А она тоже молчала, глядя куда-то поверх моей головы, и глаза у нее словно бы оттаивали. Я даже удивился — какие у нее без очков красивые глаза большие, зеленые, глубокие, и где-то на самом дне словно огонек или искорка светится. Я, правда, потом сообразил, что никакой это не огонек, а просто в зрачках у нее стеклянный колпак с вороном отражался. Но, все равно, неплохие глаза.

— Так рассказать вам, как это получилось? — вдруг спросила она, взглянув на меня как-то странно, не то с сомнением, не то с тревогой.

— К-конечно, — я опять извлек из кармана блокнот.

— Не пишите, — она махнула рукой. — Вы и так не забудете… Это… это довольно странная история.

Она достала из ящика стола пачку сигарет, раскрыла и протянула мне.

— Спасибо, я не… того…

— А я вот часто, особенно если немного волнуюсь… Я всегда немного волнуюсь, когда вспоминаю об этом.

Она закурила, глубоко затянулась и снова устремила взгляд куда-то поверх моей головы.

— Ну так вот, — начала она, выпуская дым, — это все из-за него получилось… Я тогда девчонкой была. Только кончила школу, собиралась поступать в университет — на археологию. Я еще в седьмом классе решила, что буду археологом… Мы в то лето жили на даче за Гатчиной. Какие там леса!.. Я потом туда часто ездила… В молодости… — она усмехнулась.

Я хотел сказать, что она и сейчас неплохо выглядит, но… как-то не решился. Не получаются у меня комплименты.

— Было это вечером, — продолжала она, снова затягиваясь, — солнце заходило. Мы сидели за ужином на веранде — мать, отец, Яков — мой старший брат и тетя Юлия — сестра мамы. Смотрим, а он через двор шагает к веранде, к нам. Именно шагает, припадая на одну ногу и даже не пытаясь взлететь.

— Кто? — невольно вырвалось у меня.

— Боб… Я почему-то сразу так его окрестила. Мой Боб… Ох, извините, я ведь главного не сказала… Вон он там наверху под колпаком, — она вздохнула, — не он, конечно, а то, что от него осталось.

— Ворон?

— Да… А пришел он к нам тогда пешком, потому что стар стал, так стар, что уже ни летать, ни корм добывать не мог.

— И выбрал именно вас, вашу семью?

— Да… А из нас всех — меня. Может быть, потому, что я тогда сразу принялась его кормить. А вот тете Юлии он не понравился, и она тоже никогда не пользовалась его расположением. Вообще он оказался удивительно умным, я даже сказала бы, интеллигентным, и очень смелым. У нас был пес на даче — молодая немецкая овчарка Том — любопытный до настырности и еще глуповатый, как все молодые собаки. Он очень заинтересовался Бобом и сразу попытался завести с ним знакомство. Том, конечно, знал, что птиц трогать нельзя — тетя Юлия его в этом отношении уже воспитала. Он даже отворачивался, когда мимо него проходили куры. Но, во-первых, Боб не был похож на курицу, во-вторых, кур обычно гоняли с веранды, а этот черный незнакомец сидел теперь у всех на виду и не торопясь ужинал кашей, размоченной в молоке. Том, который приплелся с вечерней прогулки, сразу навострил уши и направился было к Бобу. На Тома прикрикнули. Он обиженно ушел в угол, прилег там и начал наблюдать за вороном. Боб продолжал неторопливо глотать кашу, не обращая на собаку никакого внимания. Тогда Том, косясь на нас, начал подползать к миске с кашей. Мы в это время все следили за Бобом и совсем забыли про Тома. А он вдруг оказался возле миски, привстал и зарычал тихонько, показывая Бобу зуб с одной стороны. Мама ахнула, но прежде чем кто-нибудь из нас успел отогнать собаку, Боб вопросительно глянул на нас, расправил крылья и предупреждающе каркнул. Негромко каркнул, но солидно.

— Смелый, черт! — с уважением заметил мой отец.

Том немного отстранился, косясь на нас и не переставая рычать.

Все дело чуть не испортила тетя Юлия.

— А ты не каркай, — сердито сказала она ворону, — еще накаркаешь чего-нибудь.

Том, наверно, расценил эту реплику как поддержку. Он ринулся было в атаку на ворона, но успел только опрокинуть миску с кашей. Боб, не отступив ни на шаг, снова взмахнул крыльями, угрожающе разинул свой большой клюв и не каркнул, нет… он зашипел на Тома, зашипел, как большой рассерженный кот. Том сначала замер на месте, а потом стал отступать, пятясь и на всякий случай прикрывая нос лапкой. Помню, я даже зааплодировала Бобу. А Боб поглядел недовольно на разбрызганную кашу и принялся осторожно собирать ее клювом с пола.

Вот так мы все и познакомились. Боб остался жить у нас. Я устроила его у себя в комнате. Брат притащил деревянный ящик. Мы поставили ящик на бок, постелили сена, а внутри ящика прибили планку наподобие куриного насеста. Я притащила в это жилье Боба, и, кажется, он, в принципе, его одобрил… Однако он предпочитал проводить время или на ящике, или у меня на столе, возле тетрадей и учебников, особенно когда я занималась. Чтобы попасть на стол, он сначала вскакивал на свой ящик. Именно вскакивал; расправив крылья, он медленно приседал, отталкивался ногами от пола и оказывался на ящике. А с ящика таким же способом перебирался ко мне на стол. Он мог часами сидеть возле меня, следя одним глазом, как я читаю, пишу или решаю задачи. В общем, мы с ним вместе готовились к приемным экзаменам. Вскоре я так привыкла к его постоянному присутствию, что если его не было рядом, мне чего-то не хватало и повторять материал становилось труднее.

К Якову и маме Боб относился индифферентно; шагая из комнаты в комнату, он зачастую просто не обращал на них внимания, а вот с теткой Юлией не ладил. Заметив ее, он выпрямлялся, взмахивал крыльями и каркал по-особенному — неодобрительно и даже вызывающе. Если она начинала сердиться и замахиваться на него тряпкой или полотенцем, он не торопился уйти, начинал топтаться на месте и, наклонив голову на бок, глухо бормотал что-то, презрительно косясь на Юлию одним глазом.

Первой обычно отступала Юлия. Она обиженно удалялась на кухню ворча:

— Тоже мне, зоосад устроили… Накаркает он вам, дождетесь…

На кухню, в ее владения, Боб предпочитал не заглядывать, хотя там было множество заманчивых вещей и всегда вкусно пахло. В еде он был не очень разборчив, ел то же, что и мы, но больше всего любил котлеты, особенно куриные. Не брезговал он и рационом Тома. Я не раз наблюдала, как в отсутствие пса Боб обследовал его миску. Правда, в этих случаях Боб вел себя не очень солидно. Направляясь к миске Тома, он воровато оглядывался, а выбрав там кусочек по своему вкусу, торопливо уносил в более безопасное место.

Самого Тома Боб демонстративно презирал. При встречах он никогда не уступал псу дорогу: нахохлившись, начинал сердито бормотать что-то или шипел угрожающе. И Том обходил его сторонкой, смущенно отворачиваясь и прикрывая нос лапой.

Прошло около месяца. Я очень привязалась к Бобу и, по-моему, он ко мне тоже. Но я ясно видела, что старый ворон слабеет. Он все реже прогуливался по комнатам, и ему становилось все труднее забираться на стол. Теперь, приковыляв ко мне в комнату, он чаще устраивался на полу возле моих ног и терпеливо ждал, пока я возьму его и посажу к себе. А однажды, когда я читала, облокотясь о стол, он подошел ко мне вплотную, заглянув в лицо, словно испрашивая разрешения, затем перешагнул со стола мне на плечо. Он сделал это очень осторожно, будто знал, что может поцарапать меня. Он устроился на плече и долго сидел неподвижно, прислонившись крылом к волосам.

Тогда я сначала даже испугалась, сама не знаю почему… Может быть, смутно ощущала приближение чего-то неведомого, какой-то удивительной тайны… Мне вдруг показалось, что Боб хочет что-то сказать мне, поэтому и устроился возле самого уха. Но он ничего не говорил. Я попыталась читать дальше, но смысл прочитанного плохо доходил до меня. Мысли путались, даже закружилась голова. Я шевельнулась, и Боб очень осторожно шагнул с плеча на стол и перебрался на свое обычное место.

— Ну, что ты хотел сказать? — спросила я его шепотом.

Он наклонил свою большую голову и внимательно посмотрел на меня круглым янтарным глазом, словно пытаясь понять, а потом переступил с ноги на ногу, приоткрыл клюв и вздохнул.

В последующие дни он часто устраивался у меня на плече и сидел подолгу. Его уже не тревожили мои движения. Я даже могла вставать, ходить с ним по комнате. Он оставался на плече; осторожно балансируя, прижимался боком к моим волосам. Я все ждала, когда же он начнет рассказывать свою тайну…

А он молчал… Потом я поняла: вероятно, он уже ощущал холод неизбежного конца и просто искал живого тепла.

Мы знали, что Боб очень стар. Яков — он окончил в том году биофак привез как-то к нам по делу своего коллегу-орнитолога. Тот осмотрел Боба и объявил, что ему не меньше трехсот лет. А еще он рассказал нам много интересного о повадках воронов и о том, что науке известны случаи, когда старые вороны перед своим концом приходили к людям. Боб его очень заинтересовал, он даже предложил отдать ворона к ним в институт для наблюдений. Конечно, я категорически отказалась и услышала тогда от них немало упреков, что не думаю об интересах науки. Яков объявил даже, что я просто эгоистка. Но я отказывалась не только из эгоистических побуждений я поступила так и в интересах самого Боба. Я-то знала, что ему хорошо со мной. И еще неизвестно, что они могли бы придумать в своем институте… Если его дни действительно сочтены, пусть лучше проведет их спокойно у меня…

Теперь он почти не разлучался со мной. Поклевав размоченной в молоке каши — есть он стал совсем мало, — он плелся в мою комнату, и я сажала его на стол или к себе на плечо.

Экзамены были уже на носу, и я занималась с утра до вечера. И почему-то меня не покидала уверенность, что Боб тем или иным способом обязательно поведает мне что-то очень важное… Иногда, отодвинув книгу, я просто смотрела на него и ждала. А он глядел на меня. И мы оба молчали…

И вот однажды со мной произошло что-то странное… Может быть, я задремала над учебником, а может, это была галлюцинация… Перед глазами вдруг возник какой-то загадочный пейзаж. Сначала я различала его очень смутно, сквозь зеленоватую пелену тумана. Постепенно туман начал рассеиваться, и я увидела город на берегу океана… Впрочем, городом его назвать было трудно: амфитеатр удивительных сооружений, напоминающих одновременно гигантские кристаллы и соты, и старинные дворцы и фантастические композиции из радуг. Все это жило, пульсировало, искрилось, светилось, переливалось волнами ярких и чистых красок. Эту картину мне трудно передать словами, но я прекрасно помню ее, хотя прошло много лет. Город из оживших радуг на берегу фиолетово-синего океана под зеленым небом, в котором блестели яркие звезды… Почему-то именно звезды в изумрудно-зеленом дневном небе поразили меня больше всего… Она умолкла и прикрыла глаза, вспоминая. Затаив дыхание, я ждал, что будет дальше.

— Я никому не сказала тогда об этом, — продолжала она, мельком взглянув на меня, — даже маме, хотя от нее не имела секретов. Видение было мимолетным, как вспышка. Возникло и сразу исчезло… Однако оставило ощущение встречи с необычайным. Помню, я долго сидела в каком-то ошеломлении, пораженная и испуганная. Я старалась припомнить, где могла услышать или прочитать о чем-либо подобном. Может быть, я где-нибудь видела похожий рисунок? Но память ничего не могла подсказать мне…

Мелькнула даже сумасшедшая мысль — а что если это Боб? Не удалось ли ему заставить меня увидеть то, что он знает? Я со страхом посмотрела на него. Он дремал, отвернувшись, уткнув свой массивный клюв между корешками книг. Круглый глаз прикрывала беловатая пленка.

— Что это было, Боб? — спросила я его.

Он чуть повернул голову, глаз приоткрылся и снова скрылся под пленкой.

— Переучилась, — решила я про себя.

Однако беспокойство не покидало меня. Удивительная картина прочно запечатлелась в памяти. Достаточно было вспомнить о ней — и она тотчас возникала перед глазами во всех подробностях: фиолетовый океан, город радуг, зеленое небо со звездами…

В тот — последний — день Боб отказался даже от своей любимой куриной котлеты. Он безучастно дремал на столе, почти не открывая глаз.

Спать я ложилась поздно — до начала экзаменов оставалось всего три дня. Перед сном я перенесла Боба в его ящик и посадила на сено. Он печально взглянул на меня и сразу прилег на бок, чего раньше никогда не делал. Я поняла, что это конец, что утром его уже не будет… Что тайну он уносит с собой…

И все-таки он немного приоткрыл ее мне…

Ночью я проснулась от резкого стука. Я глянула на часы. Было без двадцати четыре. Ущербная луна светила в открытое окно. Небо на востоке над лесом уже светлело. Я с детства почему-то боюсь этого предрассветного часа и, сколько себя помню, всегда пугалась, если приходилось просыпаться на границе ночи и нового дня. Я потом долго не могла заснуть, прислушивалась с замиранием сердца к таинственным шорохам уходящей ночи, вспоминала разные страхи — действительные и выдуманные… Вероятно, в этом было что-то атавистическое… Может быть, память далеких предков с их таинственным Часом Быка? Не знаю точно… Но пробуждение на рассвете для меня и сейчас остается кошмарным. Наверное, именно поэтому я стала работать до полуночи и ложиться очень поздно… Чтобы миновать тяжкие часы разбегом первого сна.

Вот и тогда, проснувшись от стука в предрассветный час, я испугалась. Я лежала с широко открытыми глазами и прислушивалась — не повторится ли стук. И он повторился: резкий стук в дверь. Я вскочила и уже готова была закричать на весь дом, как вдруг заметила что-то черное на полу у двери. Рассвет еще только начинался, в комнате было почти темно, но пятно у двери казалось чернее окружающей темноты. И тут я вспомнила о Бобе… Он хотел выйти наружу и стучал клювом в дверь. Я подбежала к нему, взяла на руки, распахнула дверь и вынесла его на веранду. Он дышал тяжело, прерывисто, из последних сил. Его большой клюв был широко раскрыт. Я опустила его на пол, но ноги уже не держали его; он опрокинулся на бок и, пытаясь приподняться, потянулся ко мне. Я снова подхватила его и, прижав к груди, спустилась с ним в палисадник. Восток разгорался все ярче, а над головой в светлеющем сине-черном небе блестели звезды Ориона и сверкал Сириус. Боб вдруг потянулся из моих рук. Я подумала, что он хочет взлететь, но он не пытался раскрыть крылья, только тянулся вверх сам, тянул шею, голову. Понимаете, вверх — к звездам, к Сириусу… Клюв его широко раскрылся в последний раз и из горла вырвался… предсмертный крик… — нет, даже не крик, это был призыв и прощание, в нем звучали и тоска, и какая-то необыкновенная радость освобождения, и надежда, и что-то еще…

Может, конечно, все это мне почудилось, учитывая мое состояние тогда ведь я впервые встретилась с таинством смерти. Но в те последние мгновения, когда его голос уже затихал и голова бессильно склонялась на грудь, я вдруг с необыкновенной четкостью снова увидела тот же поразительный пейзаж — город радуг, фиолетовый океан, зеленое небо со звездами, яркими, как Сириус. Эту картину сменила иная — еще более поразительная: какое-то огромное, очень светлое помещение, утопающее в прекрасных цветах. Они повсюду: поднимаются с пола, обвивают стройные колонны, заполняют промежутки между высокими прозрачными окнами, оплетают потолок. В окне и меж цветов на потолке видны яркое изумрудного цвета небо, алые облака и далекие звезды. Последним ощущением был чей-то взгляд — внимательный, испытующий, взволнованный… Взгляд самого этого мира или кого-то оттуда… Кого-то, кто скрывался среди цветов? Этот взгляд «оттуда» остался моим наиболее реальным ощущением… Я вдруг почувствовала, что для него не существует тайны, что он пронзает насквозь до самых глубоких тайников моего я… В этом взгляде растворилось все вокруг и я сама тоже…

Меня нашли на ступеньках веранды с мертвой птицей в руках. Потом я долго болела, и тетка Юлия уверяла, что это ворон накаркал. В какой-то степени она была права. Мне потом рассказывали, что в бреду я твердила, что должна похоронить Боба среди цветов в беседке, обвитой цветами… Но его не похоронили… Брат забрал тело ворона в свой институт. Его там исследовали со всех сторон по всем правилам биологической науки. Мозг и что-то еще заспиртовали, а когда я выздоровела, брат подарил мне чучело Боба, очень искусно сделанное тем орнитологом, который приезжал к нам летом. О своем приключении я потом рассказала и врачу, и моим родным. Кажется, никто не принял моего рассказа всерьез. Врач покивал многозначительно и записал несколько слов в истории болезни, а Яков пожал плечами и объявил, что все их самые новейшие методики не установили при анатомировании Боба никаких отклонений от нормы. Только мозг чуть-чуть больше по весу, но это ровно ни о чем не свидетельствует… Обыкновенный старый ворон.

Разумеется, в ту осень я никуда не поступила, а год спустя сдала экзамен на астрономию. И после окончания аспирантуры специализировалась по радиоастрономии. Вот и все…

— Ну и как же, — спросил я ее, — пока ничего?

Она слегка улыбнулась:

— Увы, пока ничего. Ищу… То есть ищем, — поправилась она, вставая. Вот скоро вступит в строй еще более мощный радиотелескоп. — Она вздохнула, надела очки, и ее серьезный задумчивый взгляд снова задержался на чучеле Боба.