Верхний мир

К Эссо

О Верхнем мире написано очень мало – в основном потому, что мы о нем мало знаем. Неизвестно, все ли люди могут туда добраться и есть ли какая-то разница между отдельными личностями, культурами или даже биологическими видами. Никто никогда не видел, где Верхний мир начинается и заканчивается – при условии, что он вообще где-то заканчивается. Мысль, что ты отправишься туда, наверх, один, страшна – но страшнее и трагичнее вообще об этом мире не знать. А потому я расскажу тебе то немногое, что знаю, дитя мое.

Прежде всего, чтобы увидеть его, о нем нужно говорить.

Речь влияет на то, что мы видим. В греческом языке, например, нет слова «синий». Вещь может быть либо «галазио» (светлый оттенок синего), либо «бле» (темный оттенок его же). Любой грек, перебравшийся на этот пасмурный остров, обнаруживает, что его словарь вдруг развалился пополам. Два ярких цвета засунуты в одно-единственное английское слово «blue».

Однако, как показало одно любопытное исследование, потерявшие практику родного языка греки перестают различать вещи цвета «галазио» и вещи цвета «бле». Теперь они в буквальном смысле видят лишь половину того, что видели раньше, а виноват во всем язык.

Подобно оттенкам синего, даже само время, и то относительно. Здесь оно идет быстрее, там – медленнее, и зависит это от того, где ты находишься и что понимаешь. А поскольку время, свет и все прочее во вселенной можно толком описать только языком богов, даже пара уроков детской математики даст возможность мельком заглянуть в Верхний мир. Но пока не начнешь говорить на священном наречии бегло, не надейся увидеть много больше.

И, наконец, загляни в ОКНО.

Наши братья и сестры на Востоке говорят, что в каждом щелчке пальцев заключено шестьдесят пять неповторимых мгновений. Современные физики с помощью ручки и бумаги докажут тебе, что число это еще гораздо больше. Только представь себе великое множество мгновений, содержащихся в одном-единственном вздохе. В одной улыбке. В одной грёзе. Как же разуму удержать почти бесконечное количество зерен, вкупе составляющих целую жизнь?

А никак.

Дабы обеспечить выживание человечества, природа давным-давно решила ограничить наше восприятие времени одним-единственным моментом. Один непрестанно меняющийся холст, экран, на который проецируются сиюминутные потребности – в убежище, в поддержании жизни, в продолжении рода. Великое Сейчас. Прошлое превратилось в мельтешащую туманную кляксу, а отвлекающие внимание от настоящего сполохи будущего померкли в непроглядной тьме. И все же способность к хроностезии (умственному путешествию по времени) никуда не делась – ее только выключили из розетки. Спрятали в расселине сознания, называемой ОКНОМ.

ОКНО – это воспоминание о прошлом или о будущем. Неповторимое для каждой личности и подчас настолько суровое или болезненное, что разум заставляет нас его забыть. Поскольку ОКНО – это такая линза, через которую мы воспринимаем истинное время, частенько можно услышать, что время в этих похороненных глубоко внутри воспоминаниях «замедлилось» или даже «вовсе остановилось». Полагают, что острый или повторяющийся шок может временно распахнуть твое ОКНО настежь, но доподлинно нам известно лишь то, что для безопасного пути в Верхний мир нужен Старший, который покажет тебе ОКНО – однако лишь после того, как ты овладеешь языком, который позволит тебе увидеть то, что находится по ту его сторону.

Через несколько месяцев ты покинешь свой мир и вступишь в наш, дитя мое. Тебе скажут, что то, что ты видишь физическими глазами, есть окончательная реальность и что люди, утверждающие обратное, вроде меня, – попросту дураки. Знай же, что помимо наших привычных кандалов и теплой пещеры есть и другой мир, и он яснее, чище и ужаснее нынешнего.

Глава 6 Риа. 15 лет спустя

Моя старая преподша по английскому как-то сказала, что «-cide» в глаголе «decide» – то же самое, что и в «homicide». Выбирая одно будущее, ты убиваешь все остальные, предупредила она. Решение – вообще безжалостное действие. Сидя на ковре между коленями у Оливии и рассуждая, что теперь делать со всей этой петрушкой с доктором Эссо (а заодно дергаясь каждый раз, как она заплетала новую нитку в новую косу), я прекрасно отдавала себе отчет, как она была права.

Оливии я рассказала практически все. Как вылетела со склада в ту же секунду, как доктор Эссо вызвал мне такси, потому что понимала, что ежели застряну здесь еще хоть секунду, то спонтанно самовозгорюсь. Как мама на его фото выглядела куда счастливее, чем на том, которое было у меня, – хотя там она даже не улыбалась. Как прискакала на вечеринку, опоздав в конце концов всего на пять минут, потому что «зубер» гнал как бешеный. Если так рассудить, это просто уржаться, как я из-за всего этого перенапряглась. Весь вечер меня мотало туда-сюда между желанием нырнуть в этот эмоциональный девятый вал и страхом в нем захлебнуться, а в голове при этом гудело от всяких больших мыслей. Девчонки из команды наверняка до сих пор судачили, что со мной не так, – отлично я восстановила себе репутацию, ага.

Оливия единственная знала про мой повторяющийся сон (который справедливо называла кошмаром) – тот, где у мамы были сплошь залитые черным глаза без белков; она тянула ко мне руки и плакала. У самой Оливии, если по чести, сны были еще страньше. Каждому приемышу снятся настоящие родители – даже тем, кому с ними, мягко говоря, не повезло. Особенно тем, кому не повезло. Уж она-то лучше всех понимала, почему я так повернута на том, чтобы найти ответы.

– Поверить не могу, что это все со мной происходит, – пробурчала я через плечо.

Где-то внутри у меня до сих пор сидел ребенок, который всегда верил, что сумеет найти дорогу назад, к мамочке, и то, что это вдруг возжелало стать правдой, было страшно, и волнительно, и удивительно до невозможности. Когда на все это я получила неохотное «ага», до меня наконец дошло, что не худо бы придержать лошадей и перестать уже звучать так возмутительно счастливой. Все последние четыре дня Оливия зеркалила мое возбуждение – откровение за откровением, улыбку за улыбкой, – но мрачных взглядов между ними спрятать не могла (не от меня, во всяком случае), и тогда я видела, сколько горя она таит внутри. Вот это и есть самое трудное, когда приходится расти, а кругом – жизнь-борьба: каждая твоя победа бьет прожектором в поражения тех, кто рядом. И вообще ни одна победа на вкус не похожа сама на себя. Я даже подумывала прекратить на фиг эти излияния, понимая, что она бы все на свете сейчас отдала, чтобы только оказаться на моем месте. Но мы были накрепко связаны друг с другом и пообещали ничего не скрывать. Я серьезно: через какую-то пару недель после первой же встречи (это было три года назад) мы поклялись на мизинцах никогда не ложиться спать, не поделившись всеми большими новостями за день.

С тех пор ничего не изменилось.

Состояние нашей комнаты, впрочем, упорядоченному мышлению не способствовало. Всем, что Оливия успела примерить за выходные, была выложена тропинка от гардероба до нижней полки нашей двухэтажной кровати. В каком-то более-менее приличном виде была только постель, да и то лишь благодаря самозаправляющимся одеялам, которые Поппи купила нам в этом году.

До следующих дополнительных оставалось ровно три дня, так что мне срочно требовался план. Нужно было прежде всего выяснить, что доктор Эссо знал о моей маме, – а следовательно, нулевым пунктом стоило раскопать всю информацию о нем самом.

– Голову малёк вперед, систер.

Оливия расчесала последний узелок, продернула нитку в готовую косичку и бросила ее мне на ключицу.

Я так долго просидела на полу по-турецки, что у меня правая ягодица затекла. Отбой был уже сильно давно, стояла ночь, а мы еще даже до затылка не добрались, не говоря уже о решении. Я предложила заплести Оливии косы в ответ, но она уже успела записаться на завтра в парикмахерскую – решила сбрить волосы до трех миллиметров под машинку.

– Я все равно думаю, что нужно просто взять и предъявить ему, – сказала она.

Никто не знал, как и почему доктор Эссо на меня вышел, но простым совпадением это быть не могло. Все его странное поведение… фотография еще эта… Я твердо намеревалась выкопать все, что его связывало с моей мамой, с ее жизнью… Тем более что теперь он как-то пролез и в мою.

– А вдруг он в ответ возьмет и нападет на меня прямо на уроке? – возразила я на блестящую идею Оливии. – Вытащит нож или еще что.

– А ты занимайся на стадионе, – пожала плечами она. – Там же везде охрана, не?

– Точняк. – С ножом это я все-таки немного перегнула. – Но что, если я ему предъявлю, а он вывернется? Или просто наврет.

В Сети я нашла на удивление мало информации. Профайл на сайте Открытого университета (ассистент кафедры); в био значится, что у него степень по физике от того же факультета. А вот чего я нигде не нашла, так это аккаунтов в соцсетях, аватаров или упоминаний в новостях. Не женился, детей не рожал, не общался с обычными, неуниверситетскими гражданами. Никакой живой информации, способной отличить его от банки фасоли. Зато фотография в бумажнике свидетельствовала еще об одном: он умел хранить тайны. Один неосторожный шаг с моей стороны, и он просто растворится, вместе со всеми ответами насчет моей ма.

– И даже если он мне правду скажет, – продолжала я, – как я пойму? Проверить-то все равно нельзя. Может запросто сдать меня в Опеку за попытку ограбления и тогда…

– Я все поняла, систер, – со вздохом перебила Оливия (но надо же было перетереть эту идею вместе с прочим никуда не годным мусором, типа «сказать Тони и Поппи»). – Возвращаемся к пункту раз.

Стоило в голове всплыть имени приемного отца, как тут же дверь скрипнула, и в комнату проникла его большая голова.

– Риа? – прошептал Тони, засовываясь к нам еще на дюйм.

Мы с Оливией шутили, что по его подбородку можно время определять: утром белый и гладкий; к обеду в тени; щетина к ужину и щетка после него.

– Можешь сделать доброе дело и купить маме рождественский подарок на выходных?

Так повторялось три последних года, но никогда – настолько рано в декабре. Рада за тебя, подумала я. По чести сказать, покупать подарки для Поппи – тот еще квест. Оливия в языках любви была дока и считала, что лично мой диалект – это как раз покупать подарки. Мне это и правда нравилось. Но даже при всем моем природном энтузиазме сочинить подарок для нашей приемной мамы было положительно невозможно. Что она ненавидит, знали все: ночные смены, грязную посуду в раковине, коммивояжеров. Нравились ей (ну, плюс-минус): жареные батончики «Марс» в кляре, быть мамой и, собственно, Тони – дней шесть в неделю. А вот насчет любить… Точно не картридж для 3D-принтера, который я подарила ей на прошлое Рождество и который оказался с предзагруженным шарфом из синтетического кашемира (дичь какая-то, ей-богу). Но и не цветочную вазу «в огурцах», которую подарила Оливия.

– Я тебе утром пришлю наличных. Найди что-нибудь милое… и уникальное. И меньше ста двадцати фунтов в идеале. А, и нам еще елка нужна – я тридцатку накину.

– Что-то еще желаете? – осведомилась я, втайне кипя.

Только этого мне сейчас не хватало.

– Пасип, Риа, – широко ухмыльнулся в ответ он. – Не сидите долго, вы двое. Покочи ночи, Лив.

Стены у нас в комнате были бумажные, так что пришлось подождать малёк и продолжить разговор шепотом.

– Так, – Оливия положила расческу на кровать. – Ты уже думала над тем, с какой стати у него в бумажнике вообще оказалась фотография твоей ма?

– Скорее всего, они в школу вместе ходили. Но это не точно. Все пока кумекаю…

– Это ладно, но не думаешь же ты, что он мог бы быть… – она даже замолчала на секунду. – Твоим папой?

Прямой, честный вопрос. У меня просто храбрости не хватило задать его самой. Возраста как раз хватает, а фото в бумажнике – это типа такой намек. Кто бы мой отец ни был, он как-то никогда на сцене особо не фигурировал. Может, просто потому, что на снимке у меня в ящике он физически отсутствовал. Что-то такое смутно привлекательное в этой идее было, если оставить за скобками, какой доктор Эссо был зажатый на нашей первой встрече. Умный чувак и посмеяться умеет. Я бы даже назвала его отзывчивым – если бы он не свалился мне на голову в худший вечер из всех возможных. Но сейчас лучше не откусывать больше, чем я смогу прожевать. Двойного разочарования я, возможно, и не переживу. Больше разузнать про ма, пусть даже вот настолечко, уже будет достаточно. Что бы там ни выкопалось попутно еще, будем разбираться по мере поступления.

– Я просто подумала, что в этом парне есть, возможно, больше… – Оливия наверняка заметила, как напряглись у меня горбылем плечи за последние несколько секунд.

Она прикусила язык, вздохнула и вернулась к процессу.

– Вперед наклонись, будь добра.

– Прости, – я порадовалась, что она сменила тему.

Дослушав диалог, ковер решил выдать нам люлей через динамик в полу.

– Вы провели шестьдесят… три… минуты… в неоптимальной… сидячей позе, – сообщил механический голос. – Рекомендуется совершить небольшую прогулку, а по возвращении принять лежа…

– Ковер, заткнись, – сурово скомандовала я собственным коленям.

И тут в голове взошла заря. Ответ, как раздобыть информацию про ма… – я на нем буквально сидела.

Спекс жил в точно такой же квартире (коричневая дверь, большая комната в сторону лестничной площадки), что и мы, только на этаж ниже. Его родители въехали в наш многоквартирник год назад, и с тех пор общественные мнения в квартале резко разделились насчет того, реальный красавчик Спекс или просто гик с баритоном. По совершенно непостижимым для меня причинам Оливия вбила себе в голову, что он для меня – идеальная пара. У нее вообще были куда более радикальные воззрения на мою личную жизнь, чем у меня самой, особенно в том, что касалось моего последнего (и единственного) бывшего, которого она ненавидела всеми фибрами всего. Я (даже год спустя) при этом считала, что он вполне приличный парень. Ну да, странный. Привыкнуть надо – точняк. Но в целом вполне достойный.

Спекс был выше меня на дюйм (пять футов десять дюймов на дутиках), но над Оливией, пока они обменивались любезностями, он прямо-таки нависал.

– Кстати, ты че, очки-то куда дел?

Эту тактику ведения переговоров она вычитала в интернете – назывался прием «сноу-джоб». По мне, так смахивало на специфическую услугу девушек по вызову где-нибудь в Альпах, но, как оказалось, речь шла всего-то о том, чтобы завалить оппонента сбивающими с толку вопросами и так добиться преимущества. От Спекса нам в конечном итоге были нужны ключи к цифровой жизни доктора Эссо. Откуда он знает мою ма, что он о ней знает и чего может хотеть от меня. Если знать подход, в даркнете можно найти почти что угодно, в том числе полицейские досье и архивированные статьи с упоминанием имени.

– Я их больше не ношу, – ответил Спекс.

– Гололинзы поставил? Стволовые клетки?

Громко лопнутый пузырь из жвачки тоже наверняка был частью тактики.

– Нет, просто не ношу.

Учитывая, сколько всего стояло на кону для меня, неудивительно, что терпеть эти танцы мне очень быстро надоело.

– Окончательная цена? – решительно встряла я.

– Восемьдесят.

– А когда добудем скан радужки, сколько времени уйдет на то, чтобы выудить данные из даркнета?

Спекс уставился на Оливию, удивление пополам с раздражением.

– Как я уже три раза объяснял твоей сестре, – он взялся за ручку двери, словно намекая, что она в любую секунду может захлопнуться, – для извлечения данных вам нужен кто-то еще. Цена только за скан радужки.

Оливия кинула на меня ободряющий взгляд и кинулась в атаку.

– Так ты в Кембридж в следующем году или куда? Че ты жмешься, мелкий мажор?

– Да, я дальше иду в Кембридж. Нет, я не мажор. А жмусь я, потому что обучение стоит двадцать три куска в год, а я не начну зарабатывать нормальные деньги, пока не выпущусь.

Желудок у меня подпрыгнул куда-то вверх, словно тоже чуял, как земля уходит из-под ног. Ответы так близко…

Ну куда мне полключа, чуть не заорала я. Что я буду делать с одним только сканом радужки?

Спекс наверняка заметил, как я спала с лица, и повернулся ко мне с куда более человеческим выражением.

– Прости, Риа. Я правда хотел бы помочь с данными, но… – он кашлянул. – Честно, у меня просто есть кусок нелегального оборудования, вот и все. Я даже не траппер толком. Я уж точно не скамер.

– Неубедительно, бро. – Грустные глаза я от него постаралась спрятать.

– Короче, – объявила Оливия. – Я так понимаю, нам просто стоит отнести наши деньги в другое место. Пошли, систер.

Она схватила меня за руку и потащила прочь, к лестнице, подмигнув по дороге, когда он уже видеть не мог. Правило номер три, почти вслух пронеслось у нее в голове. Всегда будь готов развернуться и уйти. В том-то и проблема. Я совсем не была готова развернуться и уйти. Найденное у доктора Эссо в бумажнике я развидеть не могла, как бы ни старалась. И как мне, спрашивается, жить дальше с мыслью, что я пошла на попятный на первой же лунке? Может, все-таки полключа – это лучше, чем ничего? Добыть скан радужки, насколько я знала, – самая трудная часть.

Не гони лошадей, сказала я себе. Метод малых шагов.

Сначала скан. Потом разберемся, как извлечь данные. А там и до ответов дело дойдет.

Я вырвала руку у Оливии, развернулась и успела сунуть кроссовку в щель двери, прежде чем Спекс ее захлопнул.

– Скан, – сказала я. – Говоришь, как близко его нужно держать к глазам?

Лицо я сделала максимально храброе, хотя ноге было реально больно.

К счастью, дверь он поскорее распахнул, заполошно спрашивая, цела ли я.

– Как близко, Спекс? – холодно повторила я, игнорируя расспросы.

– Двадцать сантиметров, – сдался он. – Максимум.

Он покачал между нами в воздухе маленький девайс, похожий на кружочек морковки с толстого конца.

– Держать неподвижно перед правым глазом, пока вот эта красная лампочка сзади не станет зеленой.

– Лады.

Я протянула четыре искрящиеся банкноты.

Не успел он цапнуть деньги, я задрала руку с ними над головой.

– И имей в виду, если твоя машинка не сработает, я вернусь и сдеру с тебя все сто двадцать. – Я сделала внушительную паузу. – За напрасную трату времени.

– Умолкни, дева, – сказал он и взял купюры. – Только будь осторожна, – добавил он уже более серьезно. – Этот твой чувак – сетевой призрак. А призраков имеет смысл опасаться.

Скача по ступенькам обратно, в свою квартиру, я думала над этими его словами. И над тем, что сказала английская училка, тоже. Решения-то мы принимаем каждый день, но никогда не знаем заранее, которое из них нас уничтожит.

Глава 7 Эссо. Сейчас

После столкновения я как-то естественным образом ожидал посмотреть в одну сторону и увидеть остановку с навесом тыквенного цвета и публикой, ожидающий автобусов 78, 381, 63 и даже 363. А на другой стороне дороги – барбершоп, потом «Вестерн Юнион», дальше паб и угловой магазинчик, торгующий фуфу (ганская такая еда, кто не знает) и топ-апами к «Устричным» картам: одинаковую вечную последовательность, повторяющуюся на каждой улице Нарма. Разнообразят ее только редкие магазинчики «все-за-фунт» да сетевые кафешки.

Еще я ожидал увидеть «рейндж-ровер» с вмятиной спереди и даже собирался накинуться на водилу с намерением тут же, на месте его засудить… или вздуть… или то и другое сразу. Я ожидал – нет, надеялся на самом деле увидать мальчишку сидящим в полной, мать ее, безопасности на тротуаре, приблизительно в том же количестве и качестве, в каком встретил его минуту назад. Вместо этого я и рук-то своих разглядеть не мог. Тьма поглотила их. А внутри этой тьмы гуляло эхо: полузнакомые крики, приглушенные голоса – достаточно громко, чтобы услышать, да вот только слов никак не разберешь. Разум за недостатком данных сам рисовал во мраке какие-то линии, какие-то строчки, а кругом – всяких демонических тварей с вот такими зубищами и когтями.

Сценарий А, думал я. Это все сон, и я жив.

Сценарий Б: я помер, и это все рай или ад.

Бусинка пота катится вниз по лбу…

За всеми этими эхо я слышал, как колотится сердце и укорачиваются вдохи. Ни разу не помню, чтобы в воскресной школе рай расписывали как голую пустыню и вопли над ухом. И это еще не говоря о палящем зное. Ох, можно это все-таки будет сценарий А? А?

Молния бьет в сотне метров передо мной. Вспышка такая яркая, что приходится отвернуться. Свет висит в воздухе еще несколько секунд после приземления, так что у меня есть шанс быстренько оглядеться.

Ладонь лежит на пепельной – пеплом усыпанной, да – земле. (Свет медленно угасает.) Она черная – чернее вулканической – и вся в трещинах толщиной с веревку. Вверху все мельтешит как сумасшедшее, хотя со всех сторон вроде бы пусто и плоско. Ну, или почти со всех. Это я еще назад не смотрел. Не оглядывался. Как-то не хочется. Потому что с того самого момента, как я здесь оказался, я знаю, что там что-то есть.

Весь напрягшись – даже кулаки сжав, – я наконец поворачиваю голову. В жизни не был на водопаде Виктория, на Бурдж-Халифе или там на Великой Китайской стене, если уж на то пошло, но вряд ли что-то из них способно вмиг сделать тебя таким незначительным, как эта… ну… штука. Ни человек, ни природа на такое просто не способны. Описать ее можно только как… колоссальную такую нить, плавающую над землей и тянущуюся дальше, чем хватает глаз. Она вьется туда и сюда, и сама вокруг себя, начинаясь где-то на уровне земли и поднимаясь так высоко в небо, что небось до космоса достает. И хотя свет давным-давно погас, я до сих пор ее ясно вижу, всю целиком, словно она сама слабо светится.

У меня внутри свербит любопытство пошиба «а че нет-то?» – из тех, что заставляет лезть вперед где-нибудь во сне. Потому что первый инстинкт – не бежать сломя голову и не выть с испугу, а идти туда, к ней. На ум приходит тот самый первый раз, когда ты смотришь на экран телика и вдруг осознаешь, что Power Rangers, на которых ты честно пускал слюни последние двадцать минут, – это просто строчка пикселей, меняющих цвет. Вот и эта нить тоже – она неким образом не единая нить вовсе, а, ежели присмотреться, состоит из отдельных объектов, висящих достаточно близко друг к другу, так что кажется, будто они соединяются, но на самом деле нет.

Все становится еще в разы страньше, когда до меня доходит метраж, и я понимаю, что самый близкий ко мне объект выглядит… блин, как человек? Что бы это такое ни было, на нем точно такие же клетчатые трусы, в которых я вчера завалился спать.

Я застыл. Надеясь, что вот, я открою глаза, и перед ними, а заодно и в голове, как-то прояснится. Не помогло. Следующие три объекта, которые можно разглядеть с этого места, все облачены в мой любимый угольного цвет спортивный костюм. И у каждого та же черная кожа и рост – моя, между прочим, черная кожа, и рост тоже мой.

– Это. На фиг. Безумие, – прошептал я, чувствуя, как глаза лезут на лоб. – Это же я.

Над головой плыла в воздухе еще одна вереница объектов – один достаточно низко, чтобы при желании, в прыжке с разбегу, можно было до пяток достать. Я сощурился в попытке разглядеть лицо. «Птичьи лапки» у глаз, да, но сходство есть – это вполне мог быть я лет эдак через пятнадцать-двадцать. Ну, по крайней мере, как я себе себя представляю. На ушах у этого старого меня – пара наушников прямиком из «Стар-Трека», и лого сбоку… Cantor’s? Как куриная забегаловка, что ли? Нет, все-таки сон, ясен же пень.

Как бы там ни было, пока робеешь, ни фига отсюда не вылезешь. Даже младенец знает: чтобы выскочить из кошмара, надо идти навстречу страху, чтобы разум взял себя в руки и сделал ноги – то бишь разбудил тебя от передоза ужаса.

Еще одна фигура на нижнем уровне привлекла мое внимание. Она – он? я? – щеголяла в блейзере «Пенни-Хилл» и в разномастных носках – совсем как я. Спину при этом имела сгорбленную, а к ней в комплекте – во-о-от такую выпуклость в районе ширинки. Я непроизвольно захихикал, потом заржал в голос. Дальше у меня слезы из глаз хлынули, и пришлось опереться руками о коленки.

Я протянул палец к чреслам моего клона – осторожненько, чтобы отдернуть, если вдруг что, – но вместо четырех с половиной дюймов горячей стали ощутил пустоту.

Проекция. В высоком разрешении, с самоподсветкой, но голимая проекция. Свет внутри нее пульсировал тусклый и зернистый, будто у голограммы садилась батарейка. Но, если уж на то пошло, откуда она вообще питается? Где начинается вся эта дикая штуковина?