Венец

Глава 582

Архиереи, перегруженные эмоциями и информацией отправились по домам, а у меня впереди ещё Боголюбский. Отчёт о проведённом мероприятии. Может, он притомился и спать лёг? — Это было бы здорово. Чтобы меня к нему не пустили. Увы…

— Заходи. Насоборился? Насинодился? Насинкликтился? Плесни.

Первый раз в жизни вижу Боголюбского в таком… расхристанном состоянии. Небольшое тёмное проходное помещение — прихожая перед опочивальней. Посередине стол с одинокой свечкой и кувшином. У стены на лавке, задвинувшись в тёмный угол, сидит, подобрав под себя босые ноги, князь Андрей.

Первый раз в жизни вижу его без длинномерного в руках, без меча или посоха, без шапки, без сапог. Дорогая шуба полураспахнута, под ней белеет нательная рубаха.

«Трагедия? Сидел одинокий человек в пустой комнате…».

— Что, второго кубка нет? Пей из моего.

Я несколько… не кидаюсь в восторге исполнять особо ценное и гениально содержательное… указание. Принюхиваюсь к кубку, к содержимому кувшина.

— Сейчас Прокопий прибежит, ещё посудинку принесёт. А пока пей с моего. Пей, кому говорю. Что, боишься? Что вместо Государя отравы нахлебаешься? Не трусь, я уже глотнул. Сдохнем вместе.

Он как-то удивлённо покрутил головой, обычно спрятанные под шапкой или тщательно расчёсанные волосы его, разлетелись мокрыми от пота редкими кудрями в стороны.

— В историю войдём. Летописцы от восторга кипятком писать будут. Всё Святое Писание припрягут. Вот, де, и Саулу в его птичнике перед смертью сходно кукарекали. Первый Государь Всея Руси преставился в первый же день после венчания. Обос…ался под шапкой. Бармы царские будто топор палаческий — враз голову секут.

Я взял кувшин, отхлебнул.

Мюллер стрельнул у Шелленберга сигаретку, закурил и выглянул в окно. По улице шёл Штирлиц, ведя на поводке крохотную, зелёную с оранжевыми полосками, шестиногую собачонку. «Странно, — подумал Мюллер, — мне казалось, что Шелленберг курит только Кэмел…»

Отнюдь, Кэмелом здесь и не пахло.

Уйё… Факеншит! Я такое пойло… только в годы босоного детства во дворе вино-водочного на соседней улице…

— Чего кривишься? Не по нраву вино государево? Не любо угощение царское?

— Вино? Моча-мочой. От глистов, видать, хорошо помогает. А не любо мне то, что ты разум свой пропиваешь.

— Кто?! Я?!

— Ты. Глупости городишь. Об себе плакаться начал. Не войдёшь ты в историю как государь, бармами придавленный. Если в вине зелье, то сдохнем оба. Не от барм, я-то их не надевал.

— Точно. Не надевал. А хочешь?

Боголюбский был пьян. Нет, он не падал. Потому что сидел на лавке, плотно завалившись в угол. И рука его, принимая протянутый кубок, не дрожала. Не сомневаюсь, что он и нынче своим клинком — «от плеча до седла»… не задумываясь.

Не случайно через пять лет в РИ заговорщики, осмелев от выпитого, не рискнут войти к нему в спальню, не утащив прежде меч. Да и потом, уже во дворе, будут сечь его издалека кончиками сабель, страшась толпой подойти к безоружному старику в одной ночной рубашке на дистанцию глубокого укола или рубящего удара.

Голос его был внятен, а речь связна. Она не наполнялась распространённым у многих в таком состоянии потоком слов-паразитов, затыкающих дырки в разваливающемся в алкогольном тумане мышлении. Не насыщалась, более обычного, императивными, «сильными», одни лишь эмоции выражающими, словосочетаниями. Конструкции типа «му…ак ё…ный нах…» или «бл…во ср…ное пи…нутое» не разносились по дворцу, возвещая «городу и миру» о душевном состоянии государя.

Несколько лихорадочный блеск глаз в полутьме, чуть иная, не «сабельная», но «балетная» динамика движения рук, более вольный, чем обычно, из-за алкогольной анестезии, поворот головы. Более свободная, более эмоциональная, продолженная речь. Менее похожая на обычный его стиль, на звук щелчка кнута коневода, гонящего табун по степи.

— Не хо-очешь? А странно. Все хотят, а ты нет. Стра-анно. А может, ты-ы врёшь? А, Ва-анюша?

— Тебя сразу обблевать или издалека с подходцем?

— Л-ловко ты придумал. Богородица, говоришь… Ло-овко. Мда… И что? Так и не врёшь?

— Не вру.

— Э-эх… Завидую. Вот ты бармам моим завидуешь, а я тебе. С-святой ты человек, Ваня. А я… грешен. Сколько всякого по жизни… лжи разной нагородить пришлось. Вот здесь, вот за этим столом (он ткнул кубком в стоящий посреди комнаты стол) отца своего в последний раз видел. Оказалось — в последний. А я-а и не зна-ал…

Он странно растягивал слова. Не то — потому, что не сразу соображал, что сказать дальше. Не то — зная и не желая говорить.

Впервые на моей памяти его широко распахнутые в полутьме комнаты глаза, не пугали, а, скорее, вызывали сочувствие. Своим удивлением от видимого, даже — растерянностью.

Боголюбский смотрел мимо меня, видя, кажется, свою последнюю в жизни встречу с Долгоруким.

Это для нас, коллеги, Долгорукий — конный памятник на Тверской, астероид или подводная лодка. Для Андрея — человек, отец. Плоть от плоти и кровь от крови. Под чьим покровом прошли сорок шесть лет жизни. Из нынешних пятидесяти восьми. В его дому, на его корме, под его знамёнами… В его руке. В длани кормящей, дарящей, сохраняющей… наказующей, ограбляющей, унижающей.

— Я ему тогда обещался… Вышгород к осаде укрепить, за черниговцами доглядывать… тут ещё бояре были… готовились мы, планы строили… друг другу весть подать… помочь ежели что… зарезали их потом, в Раю… а я, вишь ты, обещался, а сбежа-ал…

Он отхлебнул этого… чуть подкрашенного уксуса, скривился. Не стремясь торопливо высказаться, убедить меня в своей правоте, а наоборот, медленно, высокомерно, чуть растягивая гласные, горько произнёс:

— Они го-оворят, что я стру-усил.

Поморщился. Делая долгие паузы между словами, добавил:

— Дурни. Правильно говорят. Испугался. До рук трясения.

Вытянул перед собой руку. Поворачивал, разглядывал. Будто пытаясь представить, вспомнить: неужели вот это может дрожать?

Меня испугало явное нарушение логики в его словах. «Дурни». Но — «говорят правильно».

Может, в «Шапке Мономаха» кое-какой древний мультивибратор встроен? Я про квадро-акустику «Ковчега завета» рассказывал, про лазерное оружие на иконах, про когерентные источники света на узде Бурушки… Может и тут какая-то хрень, которая носителям мозги выносит? А бармы, типа, экранируют? Мы там стальные крючки вместо золотых поставили, проводимость изменилась, «закон Ома — суровый, но справедливый», поле не уходит, отдаёт в голову…

Ё-моё! Это ж как я лажанулся! Простите меня Фарадей с Максвеллом! Итить меня эдээсочно.

Русский Государь — идиот. Со сваренными мозгами. Заземление не проверил, распределение потенциалов не учёл… Факеншит получается. Вполне уелбантуренный.

«Шапка» — есть. Остальное… по готовности? Комод, положим, плотники построят, но где я на «Святой Руси» бегемота найду?!

И как же теперь? С холодцом под венцом…

Как сказал оригинал вышеупомянутого памятника: «Россией управлять легко. Но абсолютно бесполезно».

В принципе, он прав — «легко». Главное, чтобы правящий идиот не совал пальцы куда не надо.

Как у Андрюши с пальцами? — Хреново. Всунет. Хоть куда. Железяку свою полуторавековую… Поскольку пальцы у него… удержат.

Ф-фу… Обознался. Всё-таки, не все возможные неприятности — мои.

Конечно! Мог бы и сразу догадаться: там же влагалище! Деревянное! Оно же предохраняет! Гос. мозги от вихревых токов. Даже если они и циркулируют по золотым пластинкам царского венца. Возбуждаясь от елозинья собольей опушки по драг. металлу.

— Страшно мне стало. Что зарежу его. С-собаку.

Андрей зашипел. Отхлебнул из кубка. Я тоже приложился к кувшинчику. Что я, из горлА не могу? Даже и из кувшинного. Есть же «кувшинное рыло»? Есть и кувшинное горло.

— Сидели тогда. Он советы давал. Заботу являл. Ласково так. А сам, в ночь предшествующую. На этом же столе… Коз-зёл.

Я обернулся, внимательно осмотрел стол.

— Так вот где он её…

Кубок, отброшенный Андреем, грохнул в стену, залил разлетевшимися брызгами полкомнаты. А сам он метнулся в другую сторону, ко мне, ухватил за горло. Я едва успел удержать кувшин ровно.

«Сам погибай, а бутылёк не роняй» — истины, вбитые с детства, сохраняются даже и после полного торжества маразма в форме вляпа.

— Ты…! Кто сказал?! Откуда знаеш-шь?!

Отвечать на вопросы, имея в качестве удавки на шее нашего благоверного и, при таких манерах, скоро святомучениского…

По счастью, дверь распахнулась и в комнату ввалились Прокопий, с ножичком нулевого размера наизготовку, и пара здоровых мордоворотов-кыпчаков. С саблями наголо.

— Княже! Нет ли худа тебе? Рубить? Вязать?

Боголюбский чуть ослабил зажим на моём горле. Оглянулся на вошедших. Слез с меня, фыркнул и пошлёпал босыми пятками назад на своё место.

Я несколько ошарашенно помял шею. Да, блин, так и сдохнешь на ровном месте. Без всяких хитростей и цитат из Святоотеческого наследия.

Грустно будет. Столько времени перевёл на изучение предмета, а оно не потребовалось. Это как перед экзаменом на чин выучить тригонометрию, а её не спрашивают. Геометрию с алгеброй спрашивают, а синусы… Самое обидное, даже если не сдал: нафига напрягался? Этот псих предтечневатый ещё раз так прыгнет, и нету Ванечки. И весь прогресс человечества — накрылся. Медным тазом. С этим… оловянным выступом.

Прокопий принёс два новых кубка, забрал кувшин с кислятиной и выставил жбанчик с медовухой. Даже налил нам обоим и подал. Как-то вставать с лавок ни один желания не проявил.

Слуги ушли, мы посматривали друг на друга поверх края кубков.

Мда… Фигура умолчания — его фигура. А мне положено колоться. Искренне и убедительно. Ежели останется подозрение, что недораскололся, то примется дораскалывать. В пыль.

— Откуда знаю? А сам не сообразил? Она и рассказала.

Хорошо. Что у него в руках ничего рубяще-режуще-колящего. А серебряный кубок в качестве ударно-дробящего — не очень.

— Почему? Почему рас-сказала?! Ублажил с-сильно? Блудили л-лихо?! С-с женой моей…

— Стоп. Разговор сходный уже был. Она тебе не жена. Ты её сам в постриг отпустил.

— Лжа! Она прежде ушла!

— Ага. А ты её назад не вытащил.

— Я тебя послал!

— Я вытащил. Жизнь ей сберёг. Хоть и своей чуть не лишился. Только возвращать тебе её… чтобы поглядеть как ты ей голову ссечёшь?

— Хгрррр… С-спрятал. Да давай с ней… Лас-скались-целовалис-с-сь… Блуд-д-додейничали… Насмеялис-сь, поди. Надо мною, над дурным да с-старым…

— Экая глупость тебя гложет, брат. Мы об этом говорили, ты, вроде, понял меня. Когда в Усть-Шексне твои подарки нас догнали, отдал я ей. Она расплакалась, все повторяла: «он меня простил!». Какие уж тут над «дурнем старым» насмешки. Так в слезах и убежала. А ныне… я ж тебе рассказывал. Они уж до места дошли. Устроились. Ты, поди, уже и дедом стал. Лёд сойдёт — узнаем, как внучка назвали.

— К-какого «внучка»?! Она мне не дочь! Сын её мне и вовсе… Ванька! Никого ж нет! Вот я рвусь-мучаюсь. Как-то чего-то для пользы… Для кого?! Оставить-то некому!

Я не очень понимал его тревоги, относил их насчёт выпитого.

— Так и не оставляй. Живи долго и счастливо. Дед твой Мономах до семидесяти четырёх дожил? Вот дай бог и тебе столько же и ещё сколь влезет.

Моё успокаивающее пожелание вызвало в нём новый приступ бешенства:

— Дурень, полено берёзовое! Да что изменится?! Все, все чужие! Как всю жизнь было. Злобятся, скалятся, оплевать, обмануть, подъегорить… никому верить нельзя, всяк предаст, коли сможет. А и не сможет — всё едино, какую-нибудь каверзу, гадость сделает. Даже и без пользы для себя, просто для удовольствия своего подленького. Всё, все. Жалами своими ядовитыми, сосалами своим бесчисленными… укусить, изъязвить, ударить…

Во блин. Так он ещё и параноик с манией преследования? Обострение в связи с победоносностью?

— Да брось ты, так уж и все.

— Нет. Был один. Друг мне. Брат мой старший. Иван.

Он напряжённо вглядывался в меня. Подобно тому, как несколько часов назад разглядывал меня Антоний Черниговский. Выискивая признаки «цветности сущности».

Могу предположить, что масса коллег кинулась бы стучать себя кулаком в грудь. Воспроизводя сов. классику:

«— Вася! — закричал первый сын лейтенанта Шмидта, вскакивая. — Родной братик! Узнаешь брата Колю?».

В смысле: Андрюша! Узнаёшь брата Ваню?

Дальше пошли бы обнимашки с целовашками, индийское кино с танцами живота и появление какого-нибудь нарушителя Сухаревской конвенции типа Паниковского. Возможно, в лице князя Переяславского Глеба.

Увы, и я не товарищ Бендер, и Андрей не Шура Балаганов. Здесь не буколические времена НЭПа, не горисполком, а мелких мошенников здесь не оправляют в ДОПР. Про «торговую казнь» — я уже… Но в условиях «три дня после штурма» до неё просто дожить… не факт.

«Не удерживай того, кто уходит от тебя. Иначе не придет тот, кто идет к тебе».

— Брат твой Иван умер двадцать два года назад. Отпусти. Отпусти память о них. О Софье, об отце, о брате. Они — были. Они — прошли.

— Отпус-сти? С-советчик… Они тут! Вокруг! Везде!

Нет, всё-таки сдвинулся. Галлюцинации, призраки. Спиритизм с месмеризмом. Столоверчение с завыванием.

Понятно, что государь такой страны не может быть нормальным. Вообще, нормальный средневековый правитель — псих от рождения. Но я, честно, не ожидал, что возложение барм настолько разрушительно для психики принимающей стороны.

Я-то, втягивая его в этот поход, хотел, чтобы он прошёлся «по местам боевой славы», посмотрел «свежим взглядом», «с высоты достигнутого и прожитого». Чтобы всякие «призраки прошлого» развеялись и стали смешны, мелки. А получается наоборот: прежние страхи и обиды верх берут. Андрей свихнулся?

Увы, психом, точнее — придурком, здесь был я: не догонял, не понимал очевидного, «это ж все знают». Точнее: знал. Но не представлял последствий, не «дышал этими смыслами кожей».

— Софья… я её не виню. Кабы не её обман… обманы… помер бы… с тоски. Нет сыновей — зачем? Зачем вообще? Где-нибудь на копьё вражеское налез бы… Не по мысли своей — такое грех. А так… нету впереди ничего… бурьян.

Он замолчал, бездумно разглядывая свой кубок. Пришлось вставать, налить ему из жбанчика. Мне было интересно. А ещё очень важно знать: что он думает, как видит ситуацию, оценивает людей вокруг. Редчайший случай когда он говорит, а не командует, не навязывает решения или вытаскивает информацию. Когда рассуждает вслух, сам себе.

Интерес мой, хоть и не выказываемый, он уловил.

— Споить меня хочешь? Вот, де, дурень старый спьяну-то всё и повыболтает.

— Покуда я вижу, что это ты меня за дурака держишь. Ты-то не дурень, не старый, да и споить тебя… в твой кубок только на палец и налилось. А наследника себе тебе выбирать придётся. Лучше раньше. Чтобы этому делу, ремеслу государеву, научить и приохотить.

Мне было его очень жаль. У него множество талантов: храбрость, ум, трудоспособность. Честность. И всё это мгновенно обесценивается в силу маленькой физиологической детали. Точнее: в силу знания о ней. О том, что у него нет сыновей. Нет потомков по крови.

Он знает, что передать власть некому. И жизнь утрачивает смысл. «Живой мертвец»: ходит, кушает, порыкивает… города берёт, на царство венчается… Зачем?

Для моих современников в «дерьмократиях» этот момент — передача власти — тоже интересен. Партии разные, кандидаты, подковёрные игры, иностранные спонсоры, кто кого за задницу хватал, журналюги с нахалюгами, «в электоральном поле нет достойных кандидатов»…

Здесь нет электорального поля. Здесь всё решается автоматом, по наследству. Либо — гражданской войной. Выбора нет. Он предопределён фактом рождения и удачей «пребывания старшим в числе живых» в момент коронации.

Понятно, что для меня, с «журавлём на горизонте» в виде снижения детской смертности, «белоизбанутости всея Руси», любая война — потерянное время. Разорение, отбрасывание назад. Кусок собственной жизни, потраченный впустую. Не хочу.

Нужна стабильность. Для чего — очевидный, признанный наследник.

Или наследник по закону, или перевороты, заговоры, восстания, смута…

— На Руси наследование идёт от брата к брату, «лествица». Чем тебе брат твой Глеб не хорош?

— Х-ха. Ванька, кончай глупости говорить. Из Глебки государь, как из перепёлки сокол.

— Ну уж и так уж?

— Так. Ему и Переяславля много. Там-то он хорош. Покуда тихо. Сотней гридней на рубеж выскочить, кыпчаков шугануть, дозорных погонять, рвы вычистить… Уже и одного Киева — выше темечка. Всю Русь… ума нет. Да и перескочлив он. Ты ведь знаешь: был случай, когда он нас предал, к Изе перебежал. Потом плакался, назад в любовь просился… И староват.

— Он от тебя моложе.

— На два года? Велика выгода? Только хуже. То одна голова в шапке, то другая, тут следом и третья. Суета сует.

В РИ Перепёлку отравят через два года. В моей АИ… Глеб, может, и переживёт Андрея — всё-таки, я уже серьёзно вмешался в ход истории. Но дальше… В Переяславле растёт мальчик, Владимир Глебович. Долгожданный, полутысячей гривен розданной милостыни отпразднованный. Будущий соперник князя Игоря (Полковника) в ссоре — кому в авангарде идти, кому местных грабить. Ссоры, из-за которой и заварилась каша, привёдшая к появлению величайшего памятника русской культуры — «Слово о полку…».

Увы, этот Володя тоже не кандидат: в РИ у него не будет детей. Соответственно, и Перепёлка… не интересен: основать династию он не может.

— Н-ну… другой брат твой, Михалко.

— Не-на-ви-жу!

Я не ожидал такой резкой эмоциональной реакции. Аж удивился, «засвистел» подобно Андрею:

— Гос-споди, да за что?! Воин храбрый, командир толковый. Как он нынче своих из-под смоленских вывел. На Роси его любят. Он и сам к степи, к степнякам, к конному бою — с радостью и умением.

— Не-на-ви-жу. Их всех. Змеиное отродье. Об одном грущу: что не придавил тогда. Была надежда, что дорогой помрут или утонут. Не попустил господь. Думал: возле басилевса бездельников, прихлебателей с приживалами, полно — там и присосутся. В Царьграде-то куда богаче, чем у нас. Виноград бы с золота ели, в шелках ходили. Но вот же, принесла нелёгкая змеёнышей. Ух как они поиздевались надо мною в Кидекшах! Батя от сучки греческой в блин масляный расплывается, последнего ума лишается. Что она не скажет — всё делает. А эта… кубло гадючье. Отцову-дедову вотчину у меня норовят отнять. Каждый день гадости какие, обиды да унижения. Да она сама! То потрётся, то прижмётся… С-сука… Такие про меня сплетни пускали… А придавишь болтуна, махнёшь сабелькой… бегут, кричат… «Бешеный! Взбесился!». У меня людей… Стоит друг давний, в битвах проверенный. — Княже! Не виновен я! Поклёп! Лжа! — А тут эти. — А, Андреев? На плаху.

Он заскрипел зубами, вспоминая годы унижений, проведённые при дворе отца при второй его жене, сестре императора греков.

— Улита тогда чудом жива осталась. Я её с детьми к родне в Кучково успел. А из Кидекши следом: возвращайся, лебёдушка с лебедятами, свёкр-батюшка зовёт-кличет. С-сволочи. И всё с улыбочками, льстивенько, сладенько… Не-на-ви-жу.

— Но братья-то причём? Это ж младшие, они в те поры ещё маленькими были. Какие они тебе козни строить могли?

— Строили другие. Матушка их, гадюка семибатюшная. А меньшие так, куклами. — А что это старший брат к молодшему не подходит, даже и глянуть не желает. Уж не задумал ли чего худого?

Он сжал кубок в кулаке. При его силе, взращённой на сабельной рубке, может и смять. Нет, покачал чуть, глядя за движением жидкости.

— Они все такие. Они в этом выросли. Их этим штукам, злобствованию тайному, повыучили. Аспиды притаившиеся, мёдом текущие, ядом сочащиеся. Пока Ростик жив был… а теперь клубок этот… на Русь вольно выкатился. По мою душу.

— Слушай, Андрей, а может их как-то… иллюминировать?

Я показал как именно, проведя ребром ладони по шее. Андрей глянул мельком на мою «наглядную агитацию», снова уставился в кубок. Потом покачал отрицательно головой:

— Родную кровь проливать — грех.

— Ты мне такое уже говорил. Когда просто князем был. Теперь ты государь, с тебя и спрос больше. Сохранишь врагов живыми — отчизне беда будет.

Он продолжал мотать головой. Я попытался надавить:

— Дивно мне. Какая в них родная кровь? От гадюки семибатюшной? — Так это не твоя. От батюшки ненавидимого? Который тебе столько лет врагом был. То тайным, то ещё и явным. И вот его кровь ты бережёшь? Да откуда ж такой закон?!

— Отсюда.

Андрей, глянув на меня, постучал пальцем в грудь и снова уставился в покачиваемый стакан.

— Ты думаешь, не мстилось мне не единожды в те годы, как валится под моим мечом голова отцова? А уж братова… Бывало, что и клинок в руки брал. Спать не мог, наяву грезил. Как я им… и покатилась… в бурьян придорожный. Кусок в горло не шёл. А… не попустил Господь. Уберегла Богородица. От греха тяжкого.

— И чего ж ты делать будешь?

— Чего-чего… Господу молиться. Чтобы избавил меня. И от братьев, и от племянников. Те ведь тоже… духа змеиного поднабрались, злобой отца своего вспоены. Как мы тут сцепились тогда. С братом, с Ростиславом плоскомордым, да с Юрием, который после Туровским стал. «Пойдём воевать! Пойдём! Разорим-выжжем-пограбим». «Воевать» — мне. Они-то на пригорочке издаля под стягами. А в рубку мне идти, людей вести. Они, Ваня, выше мошны своей глаз не поднимали. Ухватить да утащить. Когда я им перечить стал — с саблями на меня кинулись. Обзывали по всякому. Трусоват, де, стал Китай Бешеный, только б к молодой жене под подол лазить. Я-то Ростиславу, братцу своему старшему, припомнил, как он к Изе изменщиком ходил. Как про него прознали, как людей его побрали… А он и не мявкнул. Вояка. Ух как его… Позвонили сабельками. Отец-то нас растащил. Но злоба братова аж дымом вилась. И к сынам его перешла. Его Торцом прозвали, и этих Торцеватыми кличут.

— Та-ак. Братья тебе не годны. Племянники — тако же. Может, от сестёр кого? Остомыслова сыночка?

— Тьфу на тебя. Я об серьёзном деле, а ты эдакое… прости господи.

— Коли юрьевичи не годны, вспоминай мономашичей.

— Х-ха. Добренький — слаб да болен. Мачечич… вообще. Отхожее место. Дальше Волынские да Смоленские. Жиздор-то из них, пожалуй, и лучший был. Хоть бы храбр да резов. Да и далека та родня. Из них на стол кого тянуть — смута будет. Некому, Ваня, шапку отдать.

— Тогда сынам.

Он снова заскрипел зубами, замотал головой.

— Да что ж ты мне всё душу рвёшь? Нету! Нету у меня сыновей! Одни… уб-блюдки приб-блудные.

— Ладно. Но они-то есть. В твоём дому, на твоём корме выращены. Назови — пасынки, приёмыши.

— Такого не бывало! На Руси род от рода! От крови отцовой князья ставятся!

— На Руси и Государей прежде не бывало. Всё когда-то на новизну приходит. А что не меняется — сгнивает да разваливается. Чем тебе Искандер нехорош?

Андрей тяжко вздохнул. Похоже, что все предлагаемые варианты он уже продумывал. И куда глубже, чем я. Я-то просто вопил в переписке: «Майорат! Долой уделы! Единая и неделимая!». Андрей фыркал, даже обсуждать не хотел. Потому, что видел конкретных людей. Которым придётся это «планов громадьё» исполнять. Возможно — ценой собственных голов. И тех, которые будут против. Тоже — ценой жизней.

— Не умён. Сотник из него ныне… добрый. Может, с годами, ума-разума наберётся… Но государь из него… «Война — дело государево» — то правду глаголят. Только это одно из дел. Из множества. А он остальных не разумеет, скучно ему. Дашь войско — поведёт, будет биться. Бог даст, и победит. Собрать войско… не, не понимает.

В РИ Мстислав (Искандер) с рязанским и муромским княжичами через два года придёт с дружинами на Стрелку. Но войско, боярское ополчение, не соберётся. Княжеские дружины попадут в булгарско-эрзянское окружение, сумеют выскочить. Поход получится провальным.

Из четырёх походов этого княжича, известных в РИ, лишь один, первый, Киевский, закончился успешно. Да и то, город преподнесли на блюдечке бояре-изменники. «Преподнесли» — не ему.

Уровень сотника — потолок?

В «Уложении Тимура» сказано:

«девять десятых государственных дел решаются расчетливостью, благоразумием и советами и лишь одна десятая — мечом».

Искандер — государь на 10 %?

— Зря ты так. Парень молодой, подучить можно. Советников добрых дать, законов разумных…

Я помолчал. Забавно. Андрей может подумать, что я Искандера «продвигаю». А у меня с ним душевного контакта нет. Если он станет следующим Государем… не скажу, что будет плохо, но…

Андрея я побаиваюсь. Ругаю, иной раз, про себя. Но — чувствую. Злой, опасный, часто непонятный. Как сталь. Тронь — звенит. Или режет. А Искандер… бревно. Хоть пни его, хоть погладь. Только и пользы — на дрова порубить или стену подпереть.

— Как не крути, а это лучшее. Майорат. От отца — к старшему сыну. Без раздела наследства. Единая и неделимая Святая Русь. Под одной шапкой. И свары не будет: другие твои… сыновья крамолы ковать не станут.

— Х-ха. Ты, что ли, знаешь, какими они вырастут да кто им в уши дудеть будет? А остальные? Братья с племянниками? Эти ж точно враз в горло вцепятся. Их же от шапки и поганой метлой не отгонишь. Только мечами добрыми.

Снова покачал кубок с медовухой. И половины не выпил. Совершенно трезво и совершенно замучено посмотрел на меня.

— Иди. Поздно уже. Дел у обоих… Завтра почестный пир.

— К-какой?!

— Почестный. Почествуют. Меня — Государем, а я — людей русских. За труды их. А то не по-людски получается: шапку-то я принял, а вина не выставил. Э-хе-хе. Уж высказывали. Хотят завтра с утра и на три дня. Всё ж не репейник кобыле на хвост подцепили, а государя обрели. Да, как ты там с попами? Не разодрались? Ну и ладно, иди. Прокопия кликни.

Уже выходя из прихожей я оглянулся. В углу, забившись на лавку с ногами, сидел, покачивая в руке серебряный полупустой стакан, босой пожилой человек в наброшенной на плечи, залитой местами вином, дорогой шубе на исподнее. Смотрел куда-то в стену. В мысли свои. Невысокий, не очень здоровый, уставший. Одинокий. Один. И в этой комнате, и в этой жизни. Прошедший, вынесший на плечах своей души и своего тела множество битв и походов, побед и поражений, предательств и измен, издевательств и унижений. Сохранивший веру. В себя, в бога, в Русь. Стремление сделать жизнь здесь правильнее, лучше. Не позволяющий себе устать, ослабеть. Человек со стержнем в душе и саблей в руке.

Лец прав: «Вот ты и пробил головой стену. Что будешь делать в соседней камере?».

Даже если на этой голове — царский венец, а «камера» — вся «Святая Русь».

Теперь я взвалил на него новый груз. Тройной.

Огромную страну. Из христианских — вторую по численности населения, первую по размеру территории.

Свару среди соратников, побулькивающую близкой кровавой усобицей.

Мои фантазии. Насчёт «белоизбанутости», насчёт разворота «в новое русло истории».

Если он скиснет… Нет. Ни скиснуть, ни сломаться он не может. Он может только умереть. Если такое случится… мне будет очень плохо. И по делам, и по душе. Потому что без него… Я как-то незаметно вложил в него кусочек своей души. Он умрёт — я частицу себя потеряю.

Ладно, гоу-гоу. Где конвой мой? А остальные где? А, вспомнил. На конь, на базу, рысью.

Боголюбский… С ним было трудно. Впервые, после Бряхимовского похода, мы с ним оказались «заперты». «Два медведя в одной берлоге»: долгое время не могли уйти, отодвинуться друг от друга. Город, распутица, полу-враги, полу-друзья вокруг. Постоянное напряжение. Оба ожидали удара в спину. Ударов. Небезосновательно. У Андрея к такой постоянной тревоге добавлялось непонимание города. И понимание лживости, готовности к измене, предательству многих окружающих. Ненависть к этому месту, где ему пришлось пережить унижения, обиды, потерять многих друзей. Неприязнь к его новому статусу. На Руси прежде невиданному, непонятному. Нежелание «переключать масштаб»: от проблем Залесья перейти к ежедневному, оперативному решению проблем Всея Руси. Резко выросшая «цена ошибки». Стало вдруг значимо мнение людей, которые ему неизвестны, неинтересны, неавторитетны. Неприятны. Которые лгут и клевещут. Но их интересы нужно учитывать, быть с ними благожелательным, улыбаться, одаривать.

Он не верил никому. И мне — в том числе. Его подозрительность, ставшая в Киеве совершенно тотальной, раздражение от места, от формы деятельности, дополнялось, в моём случае, ещё и ревностью. Ему, славному победоносному полководцу, выигравшему множество битв, но не взявшего ни одного города, завидны были мои успехи во взятии Киева.

Куча мелочей: поняв превосходство вооружения моих бойцов, он пришёл в бешенство. Для него, как и для меня, вопрос обеспечения, в чём «мои люди» в бой пойдут — из важнейших. Его люди — «пойдут» хуже.

Если большинство бояр мои серые кафтаны воспринимали как признак бедности, то Андрей видел в этом финансовое превосходство: смог враз много купить и своим отдать.

Ещё большее раздражение и, даже, тревогу, вызывали у него мои успехи в его собственном, «государевом» поле. Соглашение с Кириллом? — А нет ли там «второго дна»? Наречённый митрополит? А почему сам не додумался до такого? Новые епархии? Хорошо ли это? Ванька под себя Русскую церковь подгребает? Зачем?

Не осознавая, инстинктивно он применял древнеримское правило: «Разделяй и властвуй». Желая, и одновременно, не желая прижать меня, он сталкивал меня со своими противниками, использовал как марионетку, как яркую обманку, как красную тряпку тореадора. И «быки» — кидались.

Я же, в силу своей наивности и собственных целей, своего понимания «правильно», пёр напролом. Сам, добровольно, с энтузиазмом кидался «на грабли». Боголюбский, в таком раскладе, изображал мудрого третейского судью. Умудрённый жизнью патриарх успокаивает расшалившихся детишек.

Глава 583

«Кавалькада проскакала по гулким тёмным пустынным улицам замершего в страхе захваченного города…».

Экая фигня. Что-то из евро-средневековья. «Гулкие» — не здесь, это в каменных городах. Улицы, конечно, тёмные. Но освещение есть: три-четыре пожара. При снеге на улицах чего-то видно. Пожары уже новые, не от штурма. Как отмечает Л.Н.Толстой, рассуждая о пожаре Москвы: при размещении войск в какой-либо местности, количество пожаров в ней умножается многократно. Кияне — не московиты, сами свой город жечь не будут. А без этого… да ещё в начале марта… погорит и перестанет.

И насчёт пустынных улиц, замерших в страхе… Народ — гуляет. Отмечают. Вчерашнюю коронацию, позавчерашний штурм. Богатую добычу, славную победу. А главное: собственное пребывание в числе живых.

Двенадцатитысячное войско в пятидесятитысячном городе… двенадцать тысяч бездельников, вырвавшихся от жён, детей, имений, забот о хлебе насущном… уже победивших, уже отодвинувших свой страх смертный… ещё не зажавшихся насторожено — как бы дотащить награбленное до дому…

«Гуляй, рванина, от рубля и выше».

По улицам шляются группки подвыпивших вояк. Почти все с факелами, иногда верхами, часто с женским визгом. Во многих дворах, особенно, вдоль главных улиц, горят костры. Где — песни поют, где — пляски пляшут, где — морды бьют да головы рубят. Последнее уже реже. Местные поутишились, пришлые всерьёз между собой ещё не начали. Уже не грабёж, а просто… изъятие мат. ценностей:

— Эт у тя чё? А ну дай.

— Берите-берите, господин хороший! (и в спину шёпотом) Чтоб вы все сдохли, падлы гадские.

Первая волна, «хапок», «глаза завидущие, руки загребущие», «всё что вижу — моё» — уже прошёл. Через день-два пойдёт вторая волна: «мне надо». Обращённая не к бессловесному туземцу, который мявкнул — без головы остался. Нет, к своему брату-соратнику. Не «хапок по возможности», а «обмен по потребности». Кто чего по горячке схватил, посмотрел-подумал… а оно мне надо? Пойду-ка, поменяю.

«Любой товар найдёт своего покупателя» — известное торговое правило.

Пошли искать. На торг.

Торг — всегда дело скандальное, цена сделки — компромисс двух точек зрения. Что создаёт массу окулистов-энтузиастов:

— А не подправить ли твоё зрение? У тебя тогда и «точка» другая будет. И цена мне подходящее.

Свары в толпе вооружённых мародёров, каковую представляет собой ныне православное войско, неизбежны. Фокус не в том, чтобы их исключить, а в том только, чтобы не дать им разрастись до уровня отрядов. Если 1-10 друг друга мордуют — нарушение дисциплины, если 100-1000 — международный конфликт.

В чистом виде «переход количества в качество». Диалектика, итить её ять. Материалистически-мордобойно.

Помогла бы децимация. Как я кыпчаков строил. Изъятие неуставного имущества из личных вещей для сохранения в общевойсковых складах. Перевод всех на казарменное положение. С обязательной побудкой, утренней зарядкой, постовой службой и прочими… воинскими прелестями.

Нереально. Поэтому убивать соратников придётся выборочно. В смысле: он сперва нагадит, потом ты его поймаешь, потом, в сиянии славы и торжестве правосудия, Боголюбский ему голову урежет. Кто будет «сделанную гадость» убирать…? Да и не всегда это возможно. Мёртвого, к примеру, не поднимешь. Ни из могилы, ни из сугроба придорожного.

Вот как здесь, у ворот усадьбы Укоротичей.

— Откуда покойник?

Покойник свеженький, выезжал — не было. Точно бы заметил: у него в спине пика торчит. Вокруг человек пять моих людей. Один из них, молодой боец, вдруг сползает по забору, валится в снег. Не стреляли, не били… обморок? У гридня?!

— Охрим! Что происходит?

Охрим, которого я оставил днём в усадьбе, дабы навести хоть минимальный порядок с безопасностью, дёргает головой, и выдаёт:

— Да вот. Уж больно ты прозорлив, батюшка.

— ???!

Охрим, уперевшись в спину покойника ногой, выдёргивает пику и отпихивает труп. Тот переворачивается лицом кверху.

— Узнаешь, господине?

Язычок зажигалки даёт достаточно света. Лицо не пострадало.

— С-с-с… Узнаю. С бойцом что?

Охрим, снова носком сапога, будто не желая прикасаться к чему-то ядовитому, поддевает правую руку покойника. Кистень на ременной петле. Информативно.

Въезжаем внутрь. Оглушённого дурня с встряхнутыми мозгами — шлем не застёгнут был — в санчасть. Пробитого пикой злодея — к Ноготку на лёд. Новую пару на пост. Охрим — ко мне на доклад.

Суть… обычная. То, что у нас бардак — очевидно. То, что наш, хоть бы и организованный, грабёж бардак воспроизводит — очевидно. То, что бардак в части безопасности обернётся потерями — очевидно. Что я такого нового сказал?!

Особенность моего отряда в том, что «колпак безопасности» должен накрывать всех.

Нормально так:

— Вот двор. Эта хоругвь — становись сюда.

Всё. Какие у тебя там посты, есть ли они, кто по твоему двору шастает, кто печку топит и кашу варит… твоя забота. Отравились, погорели? — На всё воля божья.

Меня такое не устраивает, я своих парней сам готовлю, за свои деньги. Мне надо, чтобы они не орали в сортире благим матом от боевого поноса. А, значит, доступ к котлу людей и продуктов — под контроль. По правилам санитарии (защита от дураков) и безопасников (защита от злодеев). И пошли дальше по кругу. Чудак с тлеющим поленом в руках к сеннику подойти не должен. Вариаций Зои Космодемьянской с двумя десятками сожжённых фашистских лошадей — не надо.

Понятно, что требования Охрима ни у кого восторга не вызывают. Но не исполнить их… есть опыт таких «игнориров» во Всеволжске. Когда Охрим ещё на пару с Ивашкой в моём дворце «в индейцев играли». Кто не проникся — теперь «играет в индейцев» на Пижме. Или на Унже. Или ещё где — у меня речек много.

— Я его и не видел сперва. Постовые по своему разумению пустили. Пришёл, говорит: я — торк. Вашему Чарджи — родня. Ему: Чарджи уехал, приходи утром. Господине, ты ж Чарджи с обозом в Митрополичью дачу отправил. Этот: мне идти некуда, пустите переночевать. Халат, клобук чёрный, морда торкская. Может, родня долгожданная? Не обеднеем. Место указали, накормили. Свары не устраивает, куда не надо не лезет. Наоборот, предлагает от безделья: может помочь чем? Воды лекарям принёс, поганое ведро вынес. Тут он мне на глаза попался. Что-то такое… Отвлекли меня. Пока крутился — стемнело, все по лёжкам расползлись. Напоследок решил внутренние посты проверить. Тень какая-то к лекарям на крылечко. У наших-то один, как ты говоришь… силуэт. У местных, баба или мужик, другой. А тут… клобук да халат подпоясанный. Да… Тут и вспомнилось — как ты мне там, у монастыря, показывал да приговаривал: смотри, Охрим, запомни морду-то. Морду-то я видел. А не враз допёр. Я следом. Внутрь. А этот уже над тем, ну, «золотоволоска» из монастыря, с ножиком стоит. Я кинулся, сшиб на пол. Да уж больно здоров злодей оказался. Стукнул меня. Ножиком. Хорошо приложил, в силу. Да, вишь ты, панцирь-то так не прошибёшь. Он испугался да на двор, пока я там между лежанками елозил. Как выскочил — он уже у ворот. Крикнул, постовой ему навстречу, а тот его вот, кистенём с маху. И за ворота. Так бы и ушёл, да второй-то не растерялся, пику метнул. Наповал.

Чисто для знатоков. Пика — не сулица, её не метают. «Но если очень хочется, то можно». У новиков есть соревнование: кто дальше такую деревянную тяжёлую дуру закинет. Пика длиннее и тяжелее олимпийского копья. Польза от такого метания никакая, в бою ситуации, когда такой навык следует применять крайне редки. Но им интересно, «гонорово», а общефизическую — укрепляет.

Пошёл к Ноготку, туда же притащили «золотоволоску».

Ходить, стоять, сидеть… не может. Положили рядом с покойником на ледник.

— Почему он пытался тебя убить?

— Не-не-не… не знаю… я ему ничего никогда… боюсь-боюсь… спасите… страшно… ы-ы-ы…

Вой бессвязный бессмысленный. Слёз нет — горит весь. На губах уже корочки белые. Его бы антибиотиками обколоть… Или хоть малинкой отпоить…

Время.

Времени — нет.

На лоб — лёд, в горло — спирт.

— Князя Всеволода Юрьевича знаешь? Где ты с ним встречался?

Знает, нигде.

Монастырский служка не встречается с князем. С князем встречался епископ, а служка князя видел. Неоднократно, с июля начиная. Всеволод, вместе с другими князьями, бывал на проповедях Кирилла, подходил похвалить за таланты явленные. Последний раз — на Рождество, когда «вышгородская шестёрка» приезжала к Жидору в великокняжеские палаты «Вифлеемскую звезду встречать».

Теперь чаёк малиновый. Хорошо — парня потом прошибло. Жар спадает, будет жить.

Это радует. Но не помогает.

— О Боголюбском они говорили? Какие-то планы, ему противные, обсуждали?

Да. Но, во-первых. Кирилл, такие разговоры пресекал: не человеколюбиво. Злобу в себе растить — грех. А во-вторых, Всеволод — самый младший, ему слова не давали.

Непонятно. Господин даже и своих слуг не всегда замечает. «Принесли весть, подвели коня, подали сапоги»… безлично, кто-то, они, люди. Чужих… ну, если экзотика какая. Негра-лакея на «Святой Руси» заметят. Рыжего… может быть. Но из того, что этот парень рассказывает о встречах княжича и епископа, нет причины для его убийства. Нет какой-то тайны, обнародование которой составило бы опасность для Всеволода.

Монашек покойника опознал: слуги «видят» друг друга. Они за эти полгода даже обменялись парой-тройкой незначащих фраз.

Почему слуга князя пытался убить слугу епископа? Причина не в господах — князь, епископ, а в личных отношениях самих слуг? Кошелёк спёр? На мозоль наступил? И здесь оснований для вражды нет.

Мотив? — Мотива нет.

Я оставил «золотоволоску» и принялся разглядывать покойника. Почему этот торк был послан убить парнишку?

— Это не торк, это сельджук. Корень общий, а племена разные.

Похоже, что я спросил вслух. Ноготок, присоединившийся к допросу, внёс уточнение.

— Почему решил?

Ноготок ткнул пальцем в валяющиеся на льду снятые с покойника шерстяные вязаные носки.

— Это человек из дома Данишмедидов, раб, крещён, холост.

Хмыкнул, глядя на моё изумлённое лицо.

— На носках сельджуков вывязывается история их рода и самого человека. В разных местах по-разному. Но если видел — понять можно.

Какой-то аналог цветной вышивки на рубахах у многих племён или подробностей украшений женского головного убора. Дресс-код как автобиография.

— А что он делал здесь — сказать можешь?

Ноготок поднял носок к свету, покрутил, сморщился от резкого запаха.

— Носок связан… год или два. И стирали его последний раз… ф-фу… примерно тогда же. Зачем тебе это? Ты и так знаешь что он делал здесь: пытался убить рыжего.

— Но почему?!

— Хм… если бы ему удалось, то, может быть, этот подвиг был бы отмечен здесь полоской. С обоснованием.

Круто. Мы же и виноваты, что прервали эту «портяночную» летопись.

«Золотоволоска» потел, завёрнутый в шубу, вяло водил по сторонам глазами, с трудом открывая их на мои вопросы.

— Ещё пол-полташки. И — запить. Подумай, что ты видел или слышал такого, чтобы тебя захотели убить?

— Не-не знаю! Я ничего не видел! Я при… прислуживал! Владыке Кириллу! Он ничего такого…! Я ми-мирный по-ослушник! Ти-ихий! Сми-иренный! А меня… прямо в пещере… ы-ы-ы… чуть не убили… кабы не Метафраст… я господу молился… он меня спас, глаза злыдням отвёл… а потом всё равно… за что?! За какие грехи мои?! Ы-ы-ы…

Не понял. Метафраста в «Иерусалимской пещере» не было.

— Стоп. Давай по порядку. Метафраст — это про что?

Это было изнурительно. Вынимать из него инфу. Доза спирта давала полчаса возбуждения. В этой фазе он нёс околёсицу на грани бреда, рвался, забрызгивал слюнями окружающих. Потом действие дозы проходило, он снова начинал плакать, впадал в чистый депресняк, скулил, слюни переставали летать брызгами, а мирно текли струйкой. Как и слёзы. Торможение, изнеможение, ступор, дремота. Повтор.

Мы уменьшали дозу, чтобы он не свалился в алкогольный сон, но увеличивали частоту. Периоды сокращались, ещё быстрее сокращались фазы полезной активности.

После шестой интоксикации бедняга захрапел и вывести его в бодрствующее состояние не удалось. Хрипит, мычит и стонет.

Финита ля комедия.

Если, конечно, кто-нибудь находит в этом смешное.

Подведём итоги прошедших двух часов моей жизни.

В день перед штурмом в храмах города шли молебны об одолении ворогов. В смысле: нас. И об упокоении Жиздора. Само отпевание прошло в Софии. Потом гроб перетащили в Уздыхальницу, где и закопали под полом Михайловского златоверхого. Службы во многих храмах продолжались и дальше.

Кирилл участвовал в таком мероприятии в Десятинной. Естественно, «золотоволоска» был при нём. Когда ударил набат, они побежали в Феодоров монастырь, где квартировались. Там Кирилл вспомнил, что оставил в храме торбу с ценной книгой сочинения Метафраста, погнал служку принести её. А то потеряется.

Как я понимаю, все были уверены, что набат сообщает о начале приступа и что-то реально опасное, если и будет, то не скоро. И вообще: мы же молились? — Значит, ворогов одолеют. Что Боголюбский уже в городе, что Чарджи уже в детинце — даже представить не могли.

Служка прибежал в Десятинную, и тут в детинец ворвались гридни Искандера. Звон мечей, клики битвы загнали парня, в панике обнявшего найденного Метафраста как родного, назад в церковь. Кроме него, в храме спряталось ещё немалое количество гражданских и военных.

В какой-то момент люди решили, что бой сдвинулся и можно убежать в более безопасные места. Но беглецы не успели: в полусотне шагов от церкви на них вдруг накатила откуда-то взявшаяся толпа гридней. Кого побили, кого потоптали, остальные разбежались. Некоторые, включая рыжего, потерявшего свою камилавку, кинулись обратно в Десятинную. Вокруг уже были пожары, достаточно светло. Возможно, в этот момент будущий «заказчик» увидел знакомое «солнышко» волос, вбегающее в темноту храма между постаментами херсонесских коней.

Нападавшие спешились и вошли в церковь, добивая волынцев и выкидывая на паперть гражданских.

Рыжий забился на хоры, и когда вражеский воин велел ему выходить, просто трясся, ничего не соображая. Получил удар мечом в грудь, и быть ему покойником, но обнимаемый Метафраст спас. «Жития святых» не каждый удар пробьёт.

Тут недалеко обнаружился волынский гридень. Который подрезал преследователя монашка. Прибежали ещё несколько нападавших, и все принялись рубиться. Волынца посекли и бросили, своего раненного утащили.

Всё это происходило в темноте, в отблесках пожаров, проникающих снаружи сквозь узкие окна. Выяснять: убит ли тот рыжий монашек или просто в панике завалился в угол под лавки на хорах — некому.

Парень трясся в темноте, вспоминал все выученные молитвы, слушал как из уже мёртвого соседа вытекает кровь.

Похоже, именно этого волынца выносили служки в то утро, когда я приехал в Десятинную: крови вытекло много, она протекла сквозь полы хоров и капала вниз в зал. Без этой капели покойника долго не нашли бы: место закрытое.

Нападавшие прошлись по храму, вытащили спрятавшихся, целых угнали, раненых дорезали. И ушли. А двое остались.

Рыжий так боялся, что и глаз бы не открывал, но внизу, под аркадой чуть в стороне напротив, появился свет — пришельцы запалили свечку, прикрыв её от входа плащом. От дверей не видать, но «золотоволоска» смотрел с другой стороны. И увидел открытый саркофаг. В котором один из воинов что-то делал. Тут на паперти снова загомонили, свечка погасла, там что-то стукнуло. Потом шпоры прозвякали на выход.

Парень так и просидел до рассвета, каждые полчаса умирая от страха. Едва рассвело, осмелился, измученный переживаниями, вылезти и бросился бежать к господину своему. Где сразу получил нагоняй. За долгое отсутствие и причинённое господину волнение. И отдельно — за испорченную книгу. Никаких объяснений Кирилл, расстроенный порчей манускрипта, и слышать не хотел. Удручённый гневом господина своего, рыжий заткнулся и отправился в ту самую «Иерусалимскую пещеру», где мы и нашли его в насаркофагляемом состоянии.

— Ты знаешь кто это были?

— Нет! Христом Богом клянусь!

— Что они говорили?

— Не знаю! Я не слышал!

— А как они говорили? Говор какой?

Даже не разбирая слов, просто по «музыке языка» можно определить говор. Волжское оканье или московское аканье, северное цоканье или польское шипение. По говору в «Святой Руси» можно определить происхождение человека вплоть до группы деревень. Надо, конечно, иметь навык и обращать на это внимание.

— А? Э… Ну… по-нашему.

«По-нашему», в изложении этого парня, означает что-то из южных и западных диалектов. Киевские, Переяславские, Новгород-Северские, Овруческие, Дорогобужские… Ну, не Туровские же гридни грабили Десятинную! Полоцкие, Смоленские, Суздальские, Рязанские… явно не «по-нашему». Ляхи и Чахи, Литва и Угра — те вообще…

— Те двое, что со свечкой у саркофага возились… опознать сможешь?

— Не-не-не! Я ж и лиц их не видал! Они ж в личинах! В шеломах, доспехах.

Каждого средневекового воина можно идентифицировать по внешнему виду. Комплект снаряжения гридня не менее уникален, чем код банковской карты. Но надо уметь «читать», надо знать на что смотреть.

— В шлемах? В храме? А какие у них шлемы были?

Почему про шлемы? — Шпоры (остроги) он слышал, но не видел: распределение света от одинокой свечки не позволило. Мечи, пояса — и не слышал. При его состоянии и уровне компетентности, он и ламилляр, чешую и кольчугу не различит.

Пытаюсь нацарапать на льду контуры известных мне шлемов. Парень отрицательно мотает головой, поправляет.

Получается… забавно.

Один — тип III по Кирпичникову. Тулья с цилиндрическим венцом, переходящим в четырёхгранную пирамиду, увенчанную шпилем. В передней части прямоугольный лицевой вырез: шлем прикрывает уши и затылок. Лицо закрывает маска-личина: европеоидное лицо с горбатым носом, загнутыми вверх усами. По бокам личины уши со вставленными кольцами. Личина обычно крепится к куполу шлема на шарнире, но тут ничего сказать нельзя — личина не откидывалась. Такие шлемы носит знать «чёрных клобуков».

У второго что-то типа позднего касидона: остроконечная тулья. С 12 в. на них ставят личины. Кассидион с личиной назывался Autoprosopon. Личина — антропоморфная, гладкая. Минимум рельефа. Раскраски, чеканки, ушей — нет. Балдуин IV Прокажённый носил такую большую часть жизни.

Охрим отправил гридней оттащить заснувшего «золотоволоску» в сан. часть. Ноготок, присев на корточки, внимательно рассматривал мои попытки улучшить изображение из процарапанных на льду чёрточек.

— Ты что-то понял, господине?

— Смотри. Два довольно крутых шлема. Разных. На людях, которые вместе делают какое-то тайное дело. Прячут свет, не снимают в церкви шапок. Первый — степной. С Роси.

— Ну… такие не только на Роси носят. Степные ханы, из русских князей и бояр кое-кто, греки такие делают и в Степь продают…

— Ага. Вон, выглянь за ограду. У Боголюбского восемь тысяч войска. Сколько там таких шлемов?

— Ну-у… десятка два, поди, наберётся.

— Второй шлем давний. Века четыре уже в ходу. Но касидон с остроконечной тульей и личиной… с полвека. Сколько таких в войске?

— Да кто ж знает? С полсотни.

— Верно. У наших шлемов с личинами вообще мало. Есть северные с выкружками подглазий. С наносниками, с полумасками. Оба шлема не невидаль. Но не часты. А вместе? Чьи головы должны быть в тех шапках железных, чтобы вместе сойтись и тайное дело сделать?

— Н-ну… Разные могли быть. Надо смотреть. Кто какие шлемы носит да кто с кем в дружбе ходит.

— Надо. Ещё. Чьи отряды были в ночь штурма в детинце? — Залесские. Ростовчане, суздальцы, владимирцы. «По нашему говорят» — не про них. Ещё Дорогобужская и Вышгородская дружины. И берендеи.

— Берендеи-то точно не «по нашему».

— Ага. Сколько людей в тех дружинах? Сотни две-три? А в таких шлемах?

— Они южане. И шлемы южные. Шлемов с усами… два-три. Ну, может, четыре. Греческих… с десяток-полтора. А вот чтобы парой…

— Точно. И только один человек, увидав рыжего, послал своего слугу убить. Князь Всеволод Юрьевич. Которому, по жизни его, греческий шлем очень… к лицу.

— Ух ты! Ё! Так ты думаешь…? Не… А с чего ему? Рыжий-то не видал ничего. Ну… в смысле… в церкви.

— Рыжий — не видал. А вот тот, кто в шлеме был — знает. Что он делал. И он рыжего у входа видел. Меж коней херсонесских. Он знает, что рыжий — не нищебродь какая, а ближний слуга Туровского владыки. Сам-то монашек — никто. Но ухо важное к его голосу близко. Мда… Думал, что их люди всех в церкви перебили. Ан нет. Решил, что рыжий знает. Испугался. Послал душегуба.

— Чудно.

— Нормально. Называется — на воре шапка горит.

Ситуация довольно типична в детективах: преступник, совершив одно преступление, вынужденно совершает второе. Для «закрытия», сохранения в тайне, устранения улик первого. Опасаясь реальной или вымышленной угрозы разоблачения. На этом, втором, и попадается.

— А чего те двое в церкви делали? Такого… ну… тайного? Чтобы послать слугу убить монашка?

Говорить — не говорить? Пока это секрет. Ноготку и Охриму я верю. Но… С другой стороны, они не смогут дать совет, принять решение, если не знают о цене вопроса.

— В ночь штурма кто-то отрезал грудь у Варвары Великомученицы. Кипарисовый саркофаг с мощами находился в Десятинной. Судя по рассказу рыжего, по его месту на хорах в храме, он и видел это… деяние.

— Чего, правда?! Ну них…! Тогда… тогда надо спешно хватать рыжего! И этого… покойника! И тащить к Боголюбскому! Пущай он Маноху своего настропаляет. Ежели там брат самого… Не, не наше дело. Даже и близко. Пусть он сам и сыск ведёт, и суд судит.

Охрим абсолютно прав: не мой уровень. Рюриковичи подлежат суду только рюриковичей. Остальные могут доносы доносить, но вести сыск в отношении особ правящего дома…

— Ноготок, а давай поиграем. В «адвоката дьявола».

Охрим — безопасник. Для него получаемая информация — материал для собственной активности. Вынул из страдальца инфу, сам решил — достоверно ли, перешёл к конкретным действиям.

Ноготок — палач. Вынул из страдальца инфу — отдал другим. Оценка её достоверности — не его задача.

Нет, не так. Сообщённые пациентом сведения проверяются. На здравый смысл, на внутреннее непротиворечие, на реальность реализуемости. Фраза типа: «… а тело спустили под лёд…» применительно к событиям в июле…

Для Охрима важна конструктивность информации — «чего делать-то?».

Для Ноготка связность — «всё сходится».

Мы с ним много говорили о том, что показания, данные под пыткой, доказательством быть не могут. Да и без пыток тоже. «Врёт как очевидец» — постоянно. «Признание — царица доказательств» — фигня. Признание может быть только указателем на улики. Типа: «а убитого закопали у соседки в огороде». Сходили-проверили-откопали.

Признание типа:

— Я вчера убил вашу бабушку! Признаюсь! - мне не нужно, моя бабушка умерла много лет назад.

Охриму достаточно того, во что он сам поверит, Ноготку нужно то, во что поверят другие. Имеющее «перспективу судебного разбирательства», «не рассыпающееся в судопроизводстве» дело.

Один из методов формирования таких качественных дел — беседа с «адвокатом дьявола». Логика суждений проверятся на каждом шаге, всякое возможное сомнение озвучивается, анализируются связанные с этим детали. Сходно с «игровыми судами», имитациями, проводимыми зеками на зоне.

Два уровня.

Первый: этот — мог. Хотел, имел возможность.

Другой: никто, кроме этого, не мог.

Ноготок покрутил головой, похмыкал и, обращаясь к Охриму, спросил:

— Значит ты обвиняешь м-м-м… господина этого покойника в святотатстве? В урезании сиськи Великомученицы в ночь взятия города в Десятинной церкви?

Охрим, уже всё для себя решивший, готовый сей момент тащить «золотоволоску» и прочие реквизиты к Боголюбскому, хватать князя Всеволода, имать и раскалывать Вышгородскую дружину и прочих подозрительных, недоумевающе уставился на Ноготка.

— Ну-у. А чего? Быстрее надо! Пока не сбежал, не спрятал или ещё как!

— Первое. Рыжий не видел лиц злодеев. Опознать их не может. Второе. Сам он как свидетель… А может он врёт? Не по злобе, а с испуга? Может, померещилось со страху? Другого довидчика нет. А при таком… м-м-м… ответчике… Да и вообще: по Русской Правде полный видок — семь человек.

— Погоди. А другой? Может, сыскать и его… потрясти?

Они оба повернулись ко мне. Все обо всём догадываются, но прямых обвинений не произносят, имён избегают. И я тоже… косвенно.

— Мне было бы весьма интересно узнать: находился ли в ночь взятия города князь Михалко в Вышгороде, где и положено было пребывать пленнику, или… в каком ином месте. И какой у него шлем.

Я смотрю на Ноготка, и он сходу твёрдо отвечает:

— Людей нет. Вообще.

Взгляд на Охрима вызывает и его бурное отрицательное мотание. Одного человека у него забрали на опознание убийц Катерины в Порубе, второй крутится здесь вместе с ним, вбивая ОБЖ в нынешних условиях. Ещё сильнее сокращать число сторожей моей драгоценной тушки посреди враждебного города и войска нельзя.

— Потолкуй с приказчиками Николая. Они нынче со многими разговаривают. Какие шлемы были на княжичах, были ли они в Десятинной, по шагам — что и где они в детинце в ту ночь делали.

Охрим кивает, а Ноготок продолжает гнуть своё:

— Рыжий — не довидчик. Один, в темноте, в страхе, да ещё… употреблённый в качестве бабёнки гулящей… его слово против слова двух… м-м-м… высокородных господ…

— А это?

Охрим кивает на покойника.

— Мы с Воеводой видели, как… его хозяин велел зарезать рыжего!

— «Видели». Х-ха. Видел Воевода. Потом указал тебе на человека — «запомни». И «видел» — не «слышал». Может, они про что другое речь вели?

— Но вот же! Этот тайком пробрался, пытался зарезать…

— «Не судите о господах по слугам их». Скажут, что слуга сей от господина своего ушёл, отправился новой доли искать. Для чего и хотел с Чарджи потолковать. Наняться в услужение. А с чего рыжего хотел зарезать…? — По старой памяти, мало ли какие у слуг счёты. Хозяева-то их встречались не раз, случаи повздорить были. Монашек у сельджука бабёнку отбил, к примеру. И бабу найдут, и послухов толпами.

Ноготок снова повздыхал и подвёл итоги:

— Ранее ты, господин, не знал, кто то злое святотатство изделал. Теперь… знаешь. Однако же и зная, доказать не можешь. А уж идти с таким доносом или нет… тебе решать.

Посмотрел по сторонам в едва освещённом помещении, прислушался к чему-то:

— Пойду я. Там у меня страдалец один… дозрел, поди. Послушать надо.

Ноготок ушёл, Охрим тоже собрался, но я остановил.

— Интересная у покойника серьга. Не видал таких прежде. Сними-ка её мне.

— Да, редкая. А остальное? Ободрать?

— До исподнего. Вещи сохранить отдельно. Пока. А серёжку мне вынь.

Глава 584

Плохо — нет Курта. Нет, не в качестве ищейки, если вы так подумали.

Никакая баба не сравнится с моим князь-волком в качестве успокоительного. Он большой, тёплый, мягкий. Создающий уникальное чувство защищенности. От всего. Даже от самого невыносимого — от собственной глупости. Пока он сопит рядом, возникает уверенность. «У нас всё получится», «всё будет хорошо», «они все пойдут нах…».

Увы, Курт там, а я здесь. Перед задачкой ценой в собственную голову. И не только мою.

Я могу пойти со своими измышлизмами к Боголюбскому. Он сразу в это поверит. Просто потому, что «они — все такие». «Гречников» сунут в поруб. Как Окаянного когда-то держали, как Чародея.

Боголюбского представят «кровожадным чудовищем», «пожирающим своих юных братьев», их — «невинными овечками».

Найти «неопровержимые доказательства»… вряд ли. Даже если в их вещах найдут собственно деталь бюста Святой Варвары… подкинули. Умопостроения, логические обоснования… не слоганы. Их не вбросишь. Вбросят иное: «кровавый тиран», «братоубийца». Клятвопреступник: обещал «за всё хорошее», а даже и братьев своих на муки обрёк.

«Постправда», «хайли лайкли», «одна бабка сказала», «да это ж все знают». Репутация Боголюбского… их предыдущие взаимоотношения… Правдоподобно.

И понесутся вопли юродивых:

— Пришёл на Русь царь! Царь страшный, царь жестокий! Ирод ныне сидит в Киеве! Ждите, православные, избиения младенцев невинных, истребления народа русского!

Немало людей сыщется ныне в войске, кто отшатнётся, испугается кровожадности Боголюбского. По любому основанию. Государю надлежит быть милостивым. Пойдут потоком просители:

— Государь! Во ознаменование великой радости — венчания твоего, яви милость, прости братьев твоих, помилосердствуй.

«Милосердие — выше правосудия» — это ж так… исконно-посконно. А уж если и в правосудии нет уверенности, если есть «длительные неприязненные личные отношения»…

И не то, чтобы «гречники» были столь любимы народом и войском, вообще — значимыми величинами. Но поиграть ими, показать всем жестокость Андрея, представить его злобным взбесившемся зверем… желающие найдутся.

Ситуация — безвыходная. Андрей ненавидит «гречников». Те знают об этом, панически его боятся и, соответственно, тоже ненавидят.

Вина княжичей не в них самих, а в тех отношениях, которые сложились в семье между взрослыми до их рождения. Возможно, когда-то эту неприязнь можно было устранить. Остался же в Залесье их брат Ярослав. Боголюбский его ценил, похоронил в своей любимой церковке Покрова на Нерли.

Ныне обе стороны полны ненависти, сдерживаемой лишь требованиями общества в части внешней благопристойности. Княжичи убили бы Андрея, но боятся. Андрей выслал бы их, но неприлично.

«Выслал»… Изгнание — «высшая мера» для русских князей. Если я иду к Боголюбскому с доносом, то он их изгоняет. После чего они становятся символом «неправды государевой». Знаменем борьбы «за свободу и справедливость», за братскую любовь, за «Святую Русь». Против кровавой тирании. Жертвами.

Давайте вернём их, давайте дадим им «причастие в Земле Русской». А для этого свергнем «злобного деспота», «жадного Боголюбского», отобравшего у братьев-сироток их отцову задницу. Раздробим Залесье, расчленим Русь. По справедливости, по-божески, как с отцов-прадедов…

Постоянный «Дамоклов меч». Любой противник Боголюбского будет ссылаться на «законные права бедных сирот».

Обычный способ решения династических проблем: убить соперника. Дело ведь не в нём самом, не в его личности, желаниях, а в возможностях, полученных по факту рождения. Желающие воспользоваться благами, проистекающими от приближённости к «особе с возможностями» — всегда найдутся. Дело Шванвича — просто один из примеров.

Убить «гречников»? — Боголюбский не позволит. «Границы допустимости». Итить их демаркировать.

Византийцы использовали ещё три метода: ослепить, кастрировать, постричь в монахи. Всеволод (в РИ) применит ослепление к своему племяннику, Безокому. Одновременно официально отклоняя такое обвинение: в предыдущий раз, во времена Мономаха, на ослеплятеля вся Русь поднялась, грех страшный. Но и не сильно упорствуя в отрицании: я в Византии таких страшилок набрался… бойтесь меня, аборигены.

Что бы «гречники» ни сделали, Боголюбский ничего, кроме изгнания им не назначит. Как не требовал (в РИ) ничего иного для смоленских княжичей, в отношении которых был уверен: они организаторы убийства его брата Перепёлки.

Мне эти «дамокловы мечи» — противопоказаны. Я ещё с ретортами вагонного типа не до конца разобрался, у меня выход белого скипидара нестабилен, а тут ещё и козни княжеские… Мусор, помехи. Вычистить бы. Зачистить. До блеска…

Примирить — нельзя. «Испорченные отношения не восстанавливаются». У них «испорченные» — с ещё до рождения.

Выгнать нельзя — вернутся. Продемонстрировано.

Убить нельзя — запрещено.

Оставить как есть — нельзя. Любая хоть чуть хитромудрая падла их использует… или они сами… против Боголюбского, «за справедливость». Раздробление страны и кранты моим планам насчёт «белоизбанутости».

«Дилемма Эскобара»: выбор третьего варианта из двух плохих. У меня — выбор пятого.

«Выйду ночью в поле с конём». И уйду. К едрене фене. Куда-нибудь, где можно будет просто делать хлорку. Или, там, выводить штаммы. А не морочить мозги взаимоотношениями наших славных, через одного — святых, князей святорусских. Как скорпионы в банке…

Едва расцвело, как прискакал княжий сеунчей:

— Государь зовёт Воеводу с сотоварищи на почестный пир. Душ — пять, на душах — радость, одежонка — богатая, морды — благостные.

«Вторая сторона медали» — после коронации подданные преподнесли государю подарки. Какое-то невообразимое количество — под тысячу штук. Теперь волна катится в обратную сторону: Государь должен одарить соратников.

Наградить отличившихся, отличить верных, отдариться дарителям. Три задачи «в одном флаконе». По моему мнению, корректно не решаемо, а, с учётом размерности, без компьютеров — невообразимо.

Есть ряд ограничений.

«Взаимозачёт» не допускается.

— Ты мне подарил ножик. Теперь я тебе его взад подарю.

Это — оскорбление.

«Перекрёстное опыление» не допускается.

— Вася подарил мне ложку, а Петя — вилку. Теперь я подарю Васе вилку, а Пете ложку.

Такое — обида. С оттенком антигосударственной провокации:

— А нафига нам такой государь? Мы что, сами, без него, не можем друг другу эти подарки сделать?

Понятно, что большинство полученных государем подарков будет со временем снова пущено в оборот. Как правило, не проданы, а именно снова подарены. Но другим людям, в других местах.

Есть предпочтения конкретных людей. Это — маловажно. Одаряется не человек, а представитель конкретного дома. Позже подарок будет передариваться внутри рода или круга дружественных родов.

Есть специфика момента. Вокруг разграбляемый, при этом «закрытый» скорым бездорожьем, город.

Дарить красивую рабыню…? — Бывает. Кыпчаки частенько дарят русским князьям «вельбудов и девок». Но не таком уровне, не с таким сурово православном государем, не при ценах «роба по резане».

Коня? — А удастся его сохранить? Выпустить-то на лужок побегать — месяца через два. А с кормами в городе…

Главное: сравнительная ценность подарков. Если ты даришь одному саблю в золотых ножнах, а другому — в серебряных, то второй понимает: он для государя «второй сорт». Это с однородными предметами. А если одному — седло, серебром выложенное, а другому остроги золотые… «кто из них матери-власти более ценен»?

Основная масса подарков в обе стороны — нынешние трофеи. Проще: свеже-награбленное.

«Грабёж по-русски» в нашем нынешнем исполнении имеет некоторые особенности. Основная масса ценностей накапливается не в общественных зданиях, не в частных домах, а в «домах церковных». В наиболее почитаемых церквах и монастырях. Их и «трясут» ныне в первую голову. Это и в русских летописях отмечено. Армия Боголюбского активно грабила церкви. Ну, если во главе воинства — «церковный вор», то и простым воинам, да и «не-простым», сам бог велел.

Кроме ценностей, понятных моим современникам: злато-серебро, жемчуга с самоцветами да диамантами, в «церковных домах» есть ценности специфические — реликвии. Потребительская ценность таких артефактов в виде деревянной щепочки, клочка ткани, кусочка человеческой кости определяется распространённостью связанного с ним суеверия. Верой данной популяции хомосапиенсов в чудеса, проистекающие из данного предмета.

«Верую потому что абсурдно». История множества реликвий подтверждает как силу веры, так и беспредельность абсурдности. Теперь сравните «потребительскую ценность» какой-нибудь «частицы левой сандалии ап. Павла» и «пут конских бронзовых с замком золочёным».

Подобные списки подарков, полученных и отданных, составляют немалую часть общего объёма исторических документов. Увы, коллеги-попандопулы эту тему… Я, кстати, тоже — «не копенгаген». У меня есть несколько человек — Николай, Аким, Чарджи, молодёжь подрастает — которые в этом понимают. Я их слегка придерживаю — жаба-то давит. А так-то…

Есть много вещей в «Святой Руси», которые я так и не понял. Принимаю на веру и смотрю, что получается.

В княжеской трапезной, как я уже докладывал, около двухсот посадочных мест. При восьми тысячах войска — от меня пять рыл. В смысле: душ. Мероприятие было мною представлено на утреннем построении отряда как награждение особо отличившихся. Поэтому: Брусило и Терпило. Алу как представитель кыпчаков. Чарджи как герой взятия Софийских ворот. Ну и я, как начальник всего… этого.

Собирались… как барышни на первый бал.

Сперва Чарджи не было — он на Митрополичью дачу обоз водил, вернулся уже хорошо засветло.

Алу прискакал галопом в полном восторге. Ещё бы: он первым во всей своей орде с самим Первым Государем Всея Руси за одним столом сидеть будет.

Пришлось парня притормозить. «Кыпчакские товарищи» одели его в какой-то… в какую-то епанчу. Из церковной золотой парчи. С престола в храме божьем где-то слямзили. Ярко, красиво, богато. Но в собрании православных… вызывающе.

Десятников моих одеть… Николай бежит, шубу бобровую тащит:

— Ты глянь! Брусиле — как влитая! Богато и к лицу. Он в ней…

— Как беременная купчиха на паперти.

— Неправду говоришь! Купчихи таких шуб не носят!

— Ладно. Беременная боярыня. Кончайте хренью заниматься.

И правда — как дети малые. У меня в кармане серьга того сельджука катается, в голове разные расчёты да планы мечутся, а они тут…

Из-за отсутствия нормального искусственного освещения публичные мероприятия, и банкеты тоже, проводятся при освещении естественном. Начинают с утра. Потом, правда, бывает, что затягивается до утра следующего дня. Или — после-следующего.

К началу мы не попали. И правильно сделали: собравшиеся взялись молиться, исполняя «службу третьего часа». Причём присутствующим были представлены «наречённый митрополит Русский» и «местоблюститель». Отчего у многих приглашённых мозговые извилины принялись завиваться локонами.

Потом «почествование» и «служба шестого часа». Потом молебен о павших и сама обедня — проскомидия.

Тут я снова должен обратиться к коллегам по тяжёлому ремеслу попандопулопипизма.

Представьте себе, что вас вляпнуло. Не так уж далеко: в середину 20 в. Язык — русский, народ — совейский, эпоха — знакомая. Знакома не только по книгам и фильмам, но и по рассказам очевидцев и участников. Бабушки и дедушки сказывали.

Вы, конечно, тот старческий бред — всегда мимо ушей. Вечная история: «Предки и выродки». В смысле: «Отцы и дети».

Но терпеть приходилось, кое-что и задержалось. В памяти.

И вот вас вляпнуло. В тушку пионера. Стоите вы на торжественной линейке в честь дня рождения великого создателя, основателя и путь-начертателя. В общем ряду старательно открываете рот, подражая соседям:

— К борьбе за дело Коммунистической партии — будь готов!

— Всегда готов!

Какая реплика ваша — сообразили. Вместе со всеми вскидываете руку в пионерском салюте… И понимаете, что на вас оглядываются. Просто, знаете ли, глазеют.

А с левого фланга бежит красная пионервожатая, а с другой стороны — в тот же цвет зам по воспитательной… А директор вашей, в высшей мере средней, но уже любимой, школы бледнеет и вытирает лысину здоровенным клетчатым платком.

Добежавшая пионервожатая, уже со слезами злобы на глазах и в голосе, повизгивает:

— Сидоров! Ты что, сдурел? Ты какую руку поднял?!

А сбоку шипит замповос:

— Тебя, Сидоров, кто этому научил? Ты это специально?

И тут вы понимаете, что у вас всё правильно: штанишки чёрные, рубашечка беленькая, галстучек красненький. Но руку вы подняли не ту, да ещё и пальцы «козой» растопырили. По привычке. Клёво было так приветствовать чуваков в мире «старта».

Всё, коллега под псевдонимом «Сидоров» — кончилось ваше попаданство.

Виноват: попаданство осталось. Куда ж от него. А вот прогрессорство, «обустройство и процветание любимой отчизны» несколько… отодвинулось. За временные границы вашей физической жизни.

Конечно, важны подробности: «вкуда» и «вкогда» вас вляпнуло. Времена уже буколистические. К стенке не поставят и дубьём, в порыве «пролетарского гнева», не забьют. Просто папеньку вашего переведут по службе не в «Северную столицу», где через несколько лет вы могли бы вполне естественно поступит в приличный ВУЗ, и, получив необходимых знаний, связей и корочек, оказаться в позиции, позволяющей вам реализовать, конечно, путём огромного труда, сверхзнаний и немалой удачи, ваши гениальные планы. В части: как бы нам бы тут бы всё подобустроить. Бы.

Нет, папашка ваш, вместе с семейством, окажется в Мухосранске. Где начнёт пить и вас поколачивать. Гордая душа ваша — чела из будущего — не снесёт такого падения и поднимет срок. За непредумышленное, я надеюсь. И будете вы, естественным образом, крутить гайки и валять деревья.

Классные занятия, кстати. Сам люблю. Но вы ж в прогрессоры собирались. Копая арыки даже шагающим экскаватором — много не напрогрессируешь. Жить так можно. Можно хорошо жить. Стать добрым, умным, образованным, уважаемым человеком. Не прогрессором.

Нет, потом-то, лет через сорок… выйти на площадь, грудью остановить бронетанковые колонны… возглавить какую-нибудь фракцию… или ассоциацию…

Фактор времени. Вы упустили время. Время страны, время себя в ней.

Потому что однажды в простеньком, но обязательном, ритуале, допустили ошибку. Которая вот здесь, на этой шестой части суши, в эти несколько десятилетий, имеет оттенок политического выступления. На которое общество рефлекторно реагирует.

Провал.

Коллега, где у вас капсула с «самоликвидатором»? В уголке галстука? — Грызите.

Проскомидия — как та торжественная линейка. Тоже ритуал. Но значительно сложнее.

Хлеб для проскомидии должен быть свежим, чистым, пшеничным, хорошо промешенным и приготовленным с закваской. Хорошо бы с изюмом. Эти печенюшки должны быть округлые двухъярусные в ознаменование двух естеств Иисуса Христа, с четырёхчастной печатью IC XC в верхних четвертинках, NI KA — в нижних.

«Два естества» — божья и человеческая природы. А не то, что вы подумали.

Надпись означает: «Иисус Христос побеждает». Чтоб никто не сомневался.

Из этого вырезают Агнца. По довольно сложной технологии. Процесс начали отрабатывать в 8 веке, а закончат модификации веку к 15-му.

Резать самому вам не дадут. Если только вы не вляпнулись в богопомазанника. Но внешние отличия от сиюместной и сиювременной модификации вы замечать обязаны. Ибо всякое такое отличие есть политическая демонстрация.

Вырезка исполняется исключительно иереем, за закрытыми дверями и тайно. Задать вопрос:

— А чего это он там делает? — утратить уважение окружающих.

Сказано же: «тайно». А не: «неизвестно». Т. е. все знают, но помалкивают.

Иерей творит входные молитвы, входит в алтарь, облачается, омывает руки и на жертвеннике при закрытых Царских вратах начинает совершать.

Блин! Проскомидию! А не то, что вы подумали.

При каждом священнодействии он произносит строго установленные тайные молитвы. Все эти молитвы знают. Детишки-простолюдишки — через пятое на десятое. Люди благородные и образованные — на зубок. А вы?

Поп берёт просфору, копие и, рассказывая о том, что «Яко овча на заколение ведеся», вырезает из хлебушка Агнца сложной конфигурации.

Слесарь по хлебу? — Нет, я же сказал — иерей.

Вырезанный кусок продолжают кромсать и дальше.

Агнец крестообразно надрезается с нижней стороны со словами:

«Жрется Агнец Божий, вземляй грех мира, за мирский живот и спасение».

Затем священник прободает копием правую сторону Агнца, произнося: «един от воин копием ребра Ему прободе и абие изыде кровь и вода; и видевый свидетельствова и истинно есть свидетельство его».

Как звали того воина, который «копием»? — Ну, коллеги, это надо знать. Как и то, что ему потом за это было. С кровью понятно — Святой Грааль. А вода куда? — Думайте-думайте…

Вообще-то, меня в детстве за такое неуважение к хлебу били. Крошить, вырезать что-нибудь из каравая — грех. Но церковникам можно.

После чего в сосуд наливают вино и воду.

Просфор — несколько. Другие тоже крошат. Например, из третьей вырезают 9 частиц в память о девяти чинах ангельских, а также в память: «Всевеликих Чиноначальников Михаила и Гавриила и всех Небесных Сил», пророков (поимённо), апостолов, святителей, мучеников и мучениц, преподобных отцев и матерей, бессребреников, праведных богоотец Иоакима и Анны, святых храма, дневных и равноапостольных, составителя литургии: Иоанна Златоуста или Василия Великого.

Список утверждён в Константинополе и регулярно модифицируется. Пропустить кого-нибудь — как на первомайской демонстрации выкинуть в урну портрет какого-нибудь члена. В смысле: члена Политбюро.

Остальные просфоры тоже нарезают: в память ныне живущих патриархов, правящаго и других архиереев, священства, диаконства и монашества, за страну, где совершается литургия, православных людей, властей и воинство. Могут выниматься и другие (маленькие) частицы с поминовением имён живых. При большом количестве имён вместо вынимания выструживают копием по одной из сторон просфоры: занимают меньше места.

Из пятой просфоры вынимаются частицы в память усопших.

Затем вынимаются частицы из малых просфор (число не ограничивается), поданных заранее верующими. Вы-то подали? Как «нет»?! Вам и помолиться не за кого?! — В это время читаются поминания о здравии и спасении живых и об упокоении усопших.

Каждый этап ритуала должен сопровождаться искренним(!) движением вашей(!) души. Подделка, имитация или, не дай бог, равнодушие — ловится мгновенно. И вполне оценивается обществом. Это — провал.

Где ваш «самоликвидатор», коллега?

Такое действо и провёл Кирилл в Десятинной. Соструженные частицы в конце богослужения были ссыпаны в чашу с телом и кровью Христовой со словами «Отмый, Господи, грехи здесь поминавшихся Честною Твоею Кровию и молитвами святых твоих», произнесёнными возвышенным голосом и с глубоким чувством.

Паства бурно крестилась и дружно выкрикивала в нужных местах «Свят! Свят!», в других — «Аллилуйя!». И в конце — «Аминь!». С энтузиазмом: процедура — долгая, в православных храмах — стоят, народ — успел протрезветь третий раз за день, что, безусловно, мучительно.

Попадёте на подобное мероприятие, коллеги, не перепутайте: «Всегда готов!» — из другой оперы, а «Пи…дец!» — из другой стилистики.

Оба лидера войска — Андрей Боголюбский и Ромочка Благочестник — славятся своей православнутостью, стремились превзойти друг другу в точности и истовости исполнения обрядов.

В церкви Боголюбскому рядом с Благочестником становиться нельзя — не смотрится.

Андрей невысокого роста, скособоченный, голову держит… наклонённо-выставленно. Да и на лицо… не внушает. А вот Ромочка — настоящий государь, канонический: «Возрастомъ въсокъ, плечима великъ, лицемь красенъ».

Красавелло.

Но — смиренен: «любовь им?aше ко всимъ и к братьи сво╓и. ист?ньноую нелицемерноую».

На лицо благостен, голосом добр. Вовсе не шипение с порявкиванием, как у Андрея.

Я бы сказал, что Ромочка фотогеничен. Но фотографии здесь нет, поэтому… молебногеничен?

Это — со слов, в пересказе. Мне в церковь — как в женскую баню. Хуже: ещё и не хочется. Епитимья у меня. И слава богу.

Поэтому мы успели кучу разных полезных дел понаделать, собрать делегацию и, с наступлением сумерек, когда приглашённые уже в третий раз собирались в княжью трапезную, влиться в общий поток.

Если за столом две сотни «героев», то во дворе сотен пять обслуги. Не считая отрядов, которые просто в детинце на постой поставлены. Вокруг Десятинной мощённая площадка, включающая все четыре дворца. На мостовую конями нельзя. Коновязей нет. Те что есть — чуть ли не за стеной детинца. С утра было тепло, снег и землю внутри града Владимирова перемесили в кашу. С навозом. Слезай с коня черте где, топай по чавкающей грязи, ковыряя кашу острогами.

Это счастье, что у меня упряжь лёгкая, седло «черкесское», кроме конных копейщиков — никто шпор не носят.

Парни мои намывались-начищались. Парадки нет, а брать трофейное… Коли все в таком будут, то нам краденое зачем?

Были чистенькие, стали… чуть чище, чем все.

Шутки шучу, сказки сказываю, пытаюсь поддержать у моих спутников оптимистическое настроение, сделать им праздник. Я-то представлял им приглашение сюда как честь, а если они себя будут чувствовать неумытыми замарашками, то какая ж это награда?

Что порадовало: у распорядителей хоть какой-то намёк на организацию.

— Всеволжские? Сща гляну. Ага. Вас пятеро. Остальные — пусть гуляют.

Нехорошо. Сухан с Пантелейкой гуляют в сторону конвоя с конями. Мне без них… Забарился, Ванюша, привык, что вокруг тебя прислуга скачет. А ныне сам вокруг своих награждаемых поскачи.

Тот же зал, п-образный стол. Перекладинка поднята. Успели помост сбить, на него стол и лавки поставили. И трон затащили. Андрей — «по полному профилю»: в мономаховке, бармах. Крест и меч под руками на столе лежат, посох над троном торчит.

Технология почествования такая: бирюч сбоку вопит имя с титулом. Очередной вятший выбирается из-за стола, а выбраться, скажу я вам, сидя на лавке в общем ряду, не просто. Бежит на пустое место посреди «покоя». Становится в паре шагов от помоста. Я так понимаю, что Боголюбский видит поверх стола только глаза на задранном к нему лице.

Всё это время «со-едалище», в смысле: присутствующие на пиру, шумно высказываются по поводу «опубликованного» персонажа. Стучат ногами в пол, руками и кубками по столу и сообщают:

— Вася — хороший!

Более всего, конечно, усердствует команда поименованного. Некоторые, из числа непричастных и особо пьяненьких, пытаются шутить и язвить. Более разумные соседи притормаживают:

— Нашим же тоже туда бежать. Нафига нарываться?

Пока «чествуемый» бежит, перед Андреем на стол кладут подарок. Награждаемый добежал — важный боярин сбоку орёт мотивационную часть: за что награждается и чем. Андрей выдаёт в запрокинутое лицо пару фраз, типа:

— Вася, друг, уважаю. Прими, не побрезгуй.

Дотрагивается до подарка, типа приподнял.

Пара слуг снимают хрень со стола и передают паре слуг внизу. Те, с поклоном, вручают одариваемому. Тот кланяется, благодарит.

Так — двести раз. Какие-то приёмы оптимизации, типа:

— Награждается Вася. Пете приготовится, — не предусмотрены.

Хуже. Государь почитает долгом своим явить особое внимание, дружественность. Типа:

— А как твоя пегая кобылка? Всё хромает?

После чего следует полный отчёт о здоровье данного транспортного средства, о самочувствии всех его родственников, о семействе и поголовье осчастляемого.

Другой боярин возле Государя вздымает кубок и вопит в зал:

— Ну, выпьем за Васю!

Государь приподнимает свой кубок, типа хлебанул здравницу, Васе тоже подносят посудину, он суетится, не соображая куда девать подарок: и подарок, и кубок надо держать двумя руками. Слуги забирают подарок, дожидаются, когда Вася запрокинет посудинку да ещё и покачает вверх дном, показывая, что государева милость воспринята в полном объёме, забирают посуду, возвращают подарок и отправляют. В сторону места постоянной посадки. В кубок наливают следующую порцию.

Чисто к слову: две сотни мужиков из одного стакана. Причём, из-за сырой погоды, походных условий, боевых ран и беспорядочной сексуальной жизни, разного рода прыщики, язвочки, потёртости и ранки… имеют место быть.

Периодически поток награждаемых останавливается: кто-то из сотрапезников дошёл до такого состояния, что больше терпеть не может. В смысле: хочет восславить государя. А не так, как вы подумали.

Восславляют. Чем дальше — тем вычурнее, истовее, задушевнее. Некоторые от полноты чувств и резких движений, валятся за лавки или под столы. Прислуга их вынимает и выводит остыть, в смысле: проблеваться от верноподданнического угара на мартовском снежку.

Начали часов в девять утра, нынче семь вечера. Понятно, что вовсе не всё время за столом провели с кубками налитыми. Но кто хотел — тот успел. Теперь и кто не хотел — успевает. Делать-то нечего. Сиди и кивай с умным видом:

— Да-а, Вася храбрый воин. Заслужено, заслужено. Да-а, Петя мудрый воевода. Достоин, достоин.

«Проклятие размерности» — слишком большое войско. По хорошему, сюда, на награждение, надо пригласить всех хоругвенных предводителей. «В нынешних ценах» — тысяча человек. Нереально.

Или разбить «личный состав» на части и повторить процедура раз десять. Нереально: на десять дней вывести из строя верхушку войска и государства.

Или «делегировать полномочия» — в каждую группу назначить своего представителя. Не пройдёт: «вассал моего вассала — не мой вассал». Человек служит тому, кому он лично принёс присягу и кто, лично, эту присягу принял. «Брак по доверенности» — бывает. «Служба по доверенности» — нет.

Общество, начав утречком, периодически прерывая процесс богослужениями, прогулками до Десятинной и обратно, как-то сдерживалось, не переходило в состояние тотального нажирания или засыпания. Однако, не-тотальное — присутствовало, было хорошо выражено и широко представлено.

С одного взгляда при входе в залу стала понятна… решительность Боголюбского, его готовность идти на конфликт.

Рассадка. Я уже объяснял, что порядок рассадки за столом средневекового феодала характеризует взаимоотношения куда значимее, чем расстановка членов Политбюро на трибуне Мавзолея при первомайском параде.

Коллеги-попандопулы наслышаны об этой проблеме, некоторые даже пытаются как-то решать её в своих конкретных обстоятельствах. Но здесь — 30–40 групп с их внутренней, устоявшейся, наследственной часто, иерархией. Всех персонажей нужно однозначно (по расстоянию от государя) проранжировать. При этом сами группы желательно не перемешивать: им в своём привычном окружении удобнее. «Удобнее» — меньше ссор между соседями за столом. Но если храбрый полоцкий десятник окажется сидящим «выше» путивльского тысяцкого… такую обиду никакими подарками не замажешь.

На Руси эта проблема, возникшая при объединении земель под Московской шапкой, решалась Иваном III местничеством, Петром I — табелью о рангах. Боголюбский про такое не знает, задача возникла спонтанно, лепит «как бог на душу положит».

В смысле: от души, не сдерживаясь.

Глава 585

Справа от Боголюбского — Искандер, затем юрьевичи по старшинству, племянники, Мачечич с Добреньким, Живчик с Матасом, пленный Ярослав-«братец». Дальше край ряда занимают смоленские княжичи.

Наглядное выражение понимания Боголюбским веса русских князей. Многофакторный оптимум по критериям кровного родства, преданности, влиятельности, перспективности.

Есть подробности. Цэреушные аналитики много бы написали в духе «намавзолейных расстановок». Мне и всем остальным чётко видно, что Андрей третирует смоленских князей и демонстрирует «милость к падшим», к князьям пленным: Михалко и «братцу».

Оба в ходе сегодняшних туда-сюда хождений на «службы третьего и шестого часов» торжественно принесли присягу на верность Государю.

С другой стороны от Боголюбского духовенство. Кирилл, Антоний, прочие епископы. Дальше с десяток игуменов и пресвитеров. Почти все местные, Киевские и Вышгородские.

Картинка — «государь слил». Нет двух наиболее ярких лидеров противника: князя Жиздора и митрополита Константина. По причине упокоения. А вот их окружение, что князья, что иерархи — весьма уважаемы и за столом Государя чествуемы.

Есть мелочи: нет Поликарпа Печерского, нет киевских и волынских бояр. Но это надо смотреть и видеть. А так… примирение и единение в натуральную величину.

Я и сам в какой-то момент засомневался. Андрей, вообще-то, миролюб и добротвор. Где-то в глубине души. Но чтобы его до этого состояния довести… Новгород уже сдался?

Нас посадили на краю, среди прочих наёмников. Народ оглянулся оценивающе. А чего смотреть? Алу в снежно-бело-грязном, Чарджи в угольно-чёрно-заляпанном, остальные в простеньком сереньком без блестяшек. Нищебродь кое-какая. Потом пошёл шепоток:

— Зверь… Зверь Лютый… зверятичи… всеволжские… дикие с дебрей…

Одностолешники (или правильнее — со-жральники?) снова задёргались. С одной стороны, мы, вроде бы, у Боголюбского «в любви». С другой — сунули на нижний конец стола.

Мне-то плевать, я сюда ребят привёл, чтобы они полюбовались на всю эту… толпу героев и прочих витязей.

Был сходный случай, ещё в Рябиновке, когда после моих раколовных приключений Аким Янович вздумал надо мной таким, столо-позиционным, способом «восторжествовать». Дело тогда плохо кончилось: я, в порыве ответных эмоций, громко разъяснил присутствующим разницу между путевыми и межевыми вёрстами. И понеслось…

Не буду. Ничего никому разъяснять не буду, сижу тихо-мирно, никого не трогаю, дадут примус — починю.

Ага, сщас…

— Господин Воевода Всеволжский Иван. Государь вся Руси, Великий Князь Андрей Юрьевич желает почествовать тебя. Поди сюды, к Государю.

Ну, подошёл. Здрасьте, веве.

Чёт мне Боголюбский не нравится. Чёт у него вид дурашливый.

Сразу школьная программа полезла:

Тут боярин как завопит как оглашённый. Хотя, почему — «как»? Он как раз и оглашает. Не знаю, кто текст составлял, но Андрей руку приложил, чувствуется его стиль. С постоянными отсылками к Богородице: и в город я проник под покровом Пресвятой Богоматери, и Лядские ворота взял попущением Царицы Небесный, и бойня перед Софией пред ликом Оранты, и группа у Софийских… Такое ощущение, что я у Девы Марии в фаворитах. В изначальном, французском, смысле этого слова.

Наконец, Андрей, ехидно поглядывая на меня поверх стола, делится с собранием тяжкою заботою:

— Денег тебе дарить бестолку: ты и сам богат, мало кто на Святой Руси с тобой калитой сравняется. Одежонку нашу русскую, баскую, золотом-шёлком шитую, соболями изукрашенную, ты не носишь. Перстней, колец, крест, каменьями драгоценными изукрашенный — не наденешь. Оружье какое… Сам говоришь: обычай наш препятствует.

Вздыхает тяжко, «что ж тебе подарить, такому привередливому?», и радостно сообщает:

— Посему дарую тебе деисуса, любимого прадедом моим Всеволодом, прозываемого Великим, в Иерусалиме-городе освящённого, из самого Царьграда привезённого.

И похлопывает по куску доски-пятидесятки перед собой на столе. Метра в полтора длиной, сантиметров 60 шириной. На ребро поставил, показал. Чтобы я порадовался и ощутил. Эту… факеншит, несказанное умиление и глубокую благодарность.

Тесина. Нарисованы три головы. «Оплечный деисус». В центре — Христос. С несколько утомлённым взором. Типа: как вы все мне надоели. Справа хипарь — сильно волосатый и бородатый Предтеча, с вопросом во взгляде: шо за хрень опять? Слева — Богоматерь. Недоверчиво-унылая: ну и какую ещё гадость вы уделали?

Странно: Грабарь утверждал, что икона конца 12 века, Владимирская Русь. А Андрей говорит, что век одиннадцатый и Византия. Может, это прототип той, что в Третьяковке?

Искусствоведеньем заниматься некогда: двое слуг перекидывают эту тесину крашеную со стола вниз, нижние подхватывают и мне с поклоном вручают. А в ней за два пуда веса и взять её… Поперёк — неуважительно. Подмышку, на плечо, вертикально… аналогично. Такие габаритные пиломатериалы нужно таскать парой. Или, хотя бы, без выпендрёжа.

Стою я как дурак с этой еловиной… виноват — с липовиной: из липы доска. Народ вокруг уже моё затруднение уловил. Вот же… нехорошие редиски — никто помочь не удосуживается, подхихикивают. А мои сидят далеко. Да и молодёжь: пока Чарджи не скомандует — сами не осмелятся.

Ну и ладно. Предки предканутые, а видали ли вы кино индийское?

На плече нельзя — святыня, однако. Но ведь и голова на что-нибудь пригодна.

Закинул доску… Виноват: «Деисус оплечный» — на макушку и, старательно выдерживая равновесие с направлением, топаю к своему посадочному месту.

Тут чудак со стаканом сунулся. Типа: «а государевой милости отхлебнуть?». Я к нему повернулся — он и улетел. И кубок уронил. Слабоват. Наши совейские инженера никогда не роняли налитую, взятую в руки рюмку. «Сам упади, а стакан сохрани» — закон жизни в коллективе. Тебе ж больше не нальют!

Народ в зале несколько обалдел: на Руси головы носят. На плечах. А вот на голове… ничего тяжелее шапки. Почему — не знаю.

Почему на Востоке или в Африке женщина несёт кувшин на голове и крутит задницей, а наша баба два ведра на коромысле и не шелохнется? Почему узбек тащит корзину земли на плече, а русские мужики тот же груз вдвоём на носилках? Ну не от хилости же! Национальные разгрузочно-погрузочные особенности, итить их транспортировать. Наукой толком не изучены.

Подхожу к своему месту. А навыка-то нет! Я ж не каждый день доски на тыковке таскаю. Поле зрения ограничено. Разворачиваюсь на возглас Чарджи. И врубаю этим… деисусом в чью-то морду.

Вот, честное слово, не нарочно! Позвали. Повернулся резко, видно плохо… уголком этого… религиозно-художественного творения разбил в кровь хлебало зубастое… чисто случайно оказавшегося в радиусе деисусного вылета.

Хлебало — Бастия.

Факеншит. Внезапный, но ожидаемый.

Я про проблемы рассадки — уже…? — Во-от. На нижние концы ножек этого «п», сбросили всякую малотитулованную шваль. Разных… примкнувших. В их числе мы. И берендеи. Ещё торки, ковуи, печенеги, кыпчаки из трёх источников, не считая моего Алу, ляхи и чахи…

Не считайте местного мажордома идиотом: всё-таки, мы и берендеи были посажены на разные ножки «п». Но Бастий воспользовался моментом и подошёл к торкам, которые сидели напротив, рядом с Чарджи. Нотаций им почитать надумал. И тут я вернулся.

Дальше вариации от Чарли Чаплина:

— Ой, извините. (Я — Бастию. Тот держится за разбитое лицо, на котором уже течёт кровь из губ). Ты чего звал? (Я — Чарджи. Поворачиваюсь к иналу и бью Бастия по уху задним свесом иконы). Ах! Я такой неловкий! (Снова поворачиваюсь, пытаясь одновременно снять доску с макушки. Спотыкаюсь на дощатом полу и врубаю торцом иконы в закрытое рукой лицо ошарашенного берендея. Тот отшатывается, его сапоги со шпорами цепляют пол, он летит навзничь. Вся парадная упряжь на нём звякает, брякает и раскатывается по залу).

Наконец, подскакивает моя молодёжь, принимает икону, оттаскивает и прислоняет к стенке возле наших мест за столом. С другой стороны пара джигитов кидается к Бастию, пытаются его поднять, тот расшвыривает их, рычит, разбрызгивая кровавые сопли, возится на полу как здоровенный чёрный навозный жук.

— Чарджи, чего он хотел?

— Насмехался. Над торками, с которыми я разговаривал. Говорил, что когда вернётся на Рось, накажет их плетями. За то, что сидят за одним столом со мною, с изгоем, лишённым воды и огня.

«Лишить воды и огня» — обычная формула изгнания у многих народов. Древние римляны так своих приговаривали. Почему у торков похоже? — Нет, они не с Тибра стибрились, но мозги тоже имеют.

— Да ему-то какое дело?

— Берендеи считают себя старшим народом на Роси. Хранителями древних законов. Судьями над остальными племенами.

Тут Бастий, наконец, выковырялся с пола и выхватил саблю.

Надо заметить, мы не в церкви — в храме мечи оставляют за порогом. В тереме… как хозяин скажет. Здесь не сказали, все присутствующие — с длинномерным на поясах. Типа: собрание витязей с богатырями, все при полном параде.

Он свою железяку выдернул — и вокруг волной ш-ш-ш. Бастий уже понял, уже просто стоит не шевелясь с поднятой саблей, а вокруг всё новые и новые клинки поднимаются. Две сотни, не считая прислуги и охраны. Столько в такой толпе просто вытащить и никому ничего не отрезать — уже чудо.

Откуда-то из-под стола вдруг вопль. Перепивший и заснувший там вояка выдирается, запутавшись в скатерти, роняя посуду, и, не имея сил разлепить глазки, вопит:

— Поганые? Вороги? К оружию! Рубай гадов!

Народ, в немалой части своей, уже притомился, с утра-то празднуючи. Соображает тяжело. Но выучку не утратил. Командуют «Рубай!»? — Сща порубаем. Только сообразим кого. Какая мне тут больше всего морда не нравится?

Тут, как раз, и набежали поганые. В смысле: кипчаки Асадука. Причём — лучники. Какой эффект будет от применения степного составного реверсивного лука в закрытом помещении по бездоспешной, сидящей, пьяной толпе…? — Ёжики, игольчатые насквозь, закусывающие, рядами.

Андрей что-то сыну сказал, тот поднялся во весь свой рост и, с видимым напряжением и явным удовольствием, принялся командовать. Типа: всем сесть, выдохнуть ить вас колбасить троекратно через колено, мечи в ножны, отбой воздушной тревоги, покурить и оправится, места согласно купленным билетам, переходим к водным процедурам…

Пока это происходит, до Бастия, видимо, дошло, что он снова нарывается на прежние грабли: с саблей против закона. Убирает саблю и требует суда. Надо мной.

— Государь! Сей злодей напал на меня злоумышленно и бил святой иконой по лицу. Выбил зуб и разбил в кровь нос. За то прошу взыскать виры, как в Законе Русском указано.

Я — в восторге! Никогда не считал степняков тупыми. Очень даже могут учиться. Даже ихнее ханьё.

Хорошо формулирует. Советничек возле него трётся. Причём — не из берендеев. Полагаю, что вышгородский. Или смоленский. Что, впрочем, одно и тоже — из людей Попрыгунчика.

Зал затихает. Боголюбский неотрывно смотрит на нас. Я, конечно, виноват. Но не в предумышленном. И вообще, видит же — человек с грузом идёт. Да любой нормальный мужик…!

Разве хан — мужик? Тем более нормальный.

Признать вину — признать превосходство Бастия. Дело не в деньгах: установленные «Русской правдой» виры на уровне 12 гривен, пусть бы и дважды, не суммы в моих нынешних оборотах. Тем более, что виры идут в княжескую казну. Но признать неправоту — уступить противнику.

Есть что-то, в чём он неправ? — Разбираем. Все три высказанные им фразы… Есть! Фокусируем и форсируем.

— Государь, этот человек лжёт. Он говорит, будто я причинил ему увечье по злому умыслу. Между тем, он пострадал не по моей воле, а исключительно по воле божьей. Господь избрал твой подарок, древнюю и славную икону прадеда твоего, для наказания этого человека. За грехи его, за бесстыдное избиение соратников, моих воинов, героев, открывших Софийские ворота перед дружинами твоими и поднявших над ними стяг мой.

Тема уже была объявлена. И будет повторяема мною постоянно.

Я — зануда. А ты, Бастий, покойник. Пока ходячий. «Пока» — недолго.

— Ты лжёшь! Не было твоего стяга! Не приказывал я убивать твоих сопляков! Розыск был — лжа это!

Советник что-то подсказывает берендею. Тот смотрит на него непонимающе. Потом снова обращается к Боголюбскому, уже спокойно, уверенно произносит:

— Государь. Этот человек лжец. Я готов доказать это. На божьем поле.

«А-ах» проносится по залу. Я несколько ошарашенно оглядываюсь на моих.

Это ж моя реплика, это ж мой ход! Итить меня богосудно. Или правильнее — богосудебно? Богопольно?

Та-ак. Похоже меня сыграли. Спровоцировали. Довольное переглядывание между младшими смоленскими княжичами… к делу не подошьёшь, в суд не предъявишь.

Мда… на «Святой Руси» не только ханьё может учиться, но и княжьё. И хоть бы чему хорошему! Хлорку, там, делать, или кирпичи выпекать — так нет их! А гадости всякие: как бы кого прирезать, но в рамках законности — всегда пожалуйста. Да уж, княжье ремесло они хорошо знают.

Чистой воды подстава. Подставляют мою голову под саблю очень не мелкого богатыря.

Снова оцениваю Бастия. Здоров. На голову выше, в плечах шире. Безусловно опытнее меня в клинковом поединке. Я ныне и сам не задохлик, но в рубке… у противника явное преимущество.

Есть одна мелочь мелкая. Я ведь знал куда шёл. И кто здесь будет. Что наезды случатся — и к бабке не ходи. Что-то такое прогнозировалось. Не это, так другое. Уж очень многим я по «больным мозолям» потоптался. Просто зарезать — конвой мешает. Силой ломануть — мешает Боголюбский. Остаётся хитрость. Но убивать меня будут обязательно. Попытаются.

Я себя, между нами девочками говоря, сильно умным не считаю. Мгновенно просечь ситуацию на девять слоёв, со всеми последствиями, поворотами и условиями… не, соображаю медленно. Но — соображаю. Упорно. И додумываюсь. Со временем.

Не надо мне давать время на обдумывание — хуже будет. Впрочем, я это уже…

Бастия ко мне «подвели». Очень мотивировано: после нашей ссоры вокруг убийства моих людей — примирение невозможно. Этот… козёл двухметроворостый сам рвётся в драку.

Глупо. Противника надо знать. А такого как я — особенно.

— Государь, дозволь выйти мне на поле, и пусть Господь и Богородица рассудят. Здесь, сейчас, любым оружием.

Андрей мрачно рассматривает меня. Чего удивляешься? Это обязалово — уступить я не могу. А вот ты можешь запретить. Тогда я сохраню лицо: воля государя — форсмажор.

Интересно: что он сейчас думает?

Надеюсь, что он не хотел бы, чтобы мне голову срубили. Надеюсь. С другой стороны, если меня тут…, то Всеволжск он приберёт. Попытается. С третьей — он уже наслышан о всяких моих… странностях. В четвёртых, Бастий же не сам на божье поле лезет. Сам бы он не рискнул, но друзья его смоленские… Интересно будет на них посмотреть. При любом исходе. И, наконец, в пятых, Богородица как-то спасла у Андрея на глазах восемь мужиков во Владимире, когда на них дубовые ворота завалились. Ежели Ванька про особую милость к себе Царицы Небесной врёт, то и поделом ему. А ежели нет, то насладимся зрелищем явления божьего чуда.

Андрей тяжело поворачивается всем корпусом вправо. Разглядывает «гречников» и смоленских. Будто пытается проникнуть в их мысли, вызнать их тайные ковы. Он прекрасно понимает кто тут «кукловод». А они понимают, что он понимает. Но слов не сказано, имён не названо. Ваши понималки — ваши проблемы. «Улыбаемся и машем». Впрочем, что Благочестник, что Попрыгунчик не машут, а держат на лицах скорбное выражение: «божье поля — это так… некошерно». Один Храбрый нагло лыбится: сейчас Ваньку или в дерьмо, или в могилу. Или — туда и туда последовательно.

Андрей снова окидывает нас с Бастием взглядом. И резко встаёт, опершись на посох.

— Да. Перед Красным крыльцом. Пошли.

Блин! Рисковый мужик. Любит риски рисковать. И моей головой тоже.

Бормоча, топоча и гомоня, допивая недопитое и доедая неуспетое, «цвет земли Русской» в количестве двух сотен вятших и витязнутых голов, вываливается, уже в четвёртый раз за нынешний банкет, на свежий воздух.

На дворе глубокие синие сумерки. Которые разрываются в клочья всевозможными лампадами, свечами и факелами.

Народ расползается по галерее-гульбищу, вытягивается в неровную линию по земле вдоль фасада. Внизу крыльца устанавливают «дубовое чудовище» — царский трон. Крыльцо, как на Руси принято, крытое: обзор ограничен, с верхней площадки поля не видно. В кресле устраивается «сам». Меч — на поясе, посох — в руке. А крест Ольгин где? На столе остался? — Как бы не спёрли.

«Как бы не спёрли» — постоянно действующий фактор. Вот бежит рысцой мой конвой, Сивку моего ведут. Но один боец остался с конями, ещё один сторожит пресловутый «Оплечный деисус».

Я вспоминаю своё предыдущее «божье поле». И не я один:

— Эй, Воевода, а раздеваться, как в Мологе, будешь?

Молодой мужчина кричит мне, перевесившись через перила гульбища. Вроде, из участников того похода. Пять лет прошло, многие изменились, не сразу узнаешь.

Улыбаясь отвечаю:

— Не. Холодно. Неохота на снегу дрожать. Так только — железяки сниму. Чтобы Богородицу недоверием не обидеть.

Народ не сразу врубается в связку: лишнее железо — обида Богоматери. Парень из Мологи громко просвещает в духе:

— Да он там… одном платочке, в одних порточках… тощий мелкий плешивый… но — Царица Небесная щастит… покров-то, сами понимаете… а с чего он в платочке? не понял, что ли?

Это — не вся и не всё правда. Но рассказывать так рассказчику приятнее.

А я грущу: мне б сюда моих тогдашних однохоругвенников. Чтобы они тотализатор быстренько сварганили. Не за ради прибыли, а для изучения общественного мнения. Интересно бы знать: кто против меня ставить будет.

Подскочивший Пантелеймон принимает в руки лишнее: шлем, портупею с палашом и кошелём на поясе, с огрызками на заплечных ремнях. Снимаю косынку с головы, встряхиваю, демонстративно кручу, как перед цирковым фокусом. Снова одеваю бандану. Затягиваю узел. Расстёгиваю обшлага кафтана, развожу плечи, потягиваюсь, приседаю, шевелю растопыренными пальцами. Похлопываю Сивку по шею, машу ребятам: коня уведите, сами отойдите.

— Я готов.

Боголюбский смотрит зло, недоверчиво.

Уверен, что описание «божьего поля» в Мологе он ещё в Бряхимовском походе не раз выслушал. Во всех, включая придуманные, подробностях. И про другие мои художества в близких жанрах информирован. Но не видел. Тут бой, а Ванька оружие снимает, слуге отдаёт. Непонятно. Бесит.

Переводит взгляд на подъехавшего Бастия.

Вот где полный порядок: высокий породистый конь, могучий витязь, дорогой доспех, добрый клинок. Шлем, кольчуга, оплечье, поручи, щит, копьё. Сразу видно: вышел славный богатырь да на честной бой.

Я-то и так против Бастия мелковат. А уж в его конно-копейном варианте…

Андрей злится. Он опытнейший воин, он знает, как должен выглядеть поединщик, как мелочи, типа длины клинка и формы стремян, могут оказать решающее значение на исход схватки. А я от всего этого отказываюсь.

Не можно пешему один на один биться против конного! Это ж все знают! Но… Неужто и вправду — Ваньку Богородица боронит?

Да мы все! Люди православные! Только милостью её и живы! Но вот так прямо…

Непонятно. Это приводит в бешенство. «Бешеный Китай» становится всё более «бешеным» и всё более «китайским» — зло прищуривается.

— Ну, коли так, расходитесь. Как махну — бой.

Мы расходимся, каждый шагов на сорок в сторону. Позвякивают копыта Бастиева коня. Камень площадки оттаял за день, теперь, к вечеру, схватился наледью.

Вопросительный оклик бирюча:

— Готов?

Я киваю. Боголюбский машет своим посохом. Бастий толчком поднимает коня в галоп, одновременно опуская копьё, сдвигая вправо круглый кованный щит.

Он тоже озадачен моей безоружностью, непривычностью приготовлений к бою. Поэтому торопится быстрее избавится от неопределённости, непонятности.

Несущаяся машина смерти. Высокий вороной конь, высокий человек в чёрном. Закрытый чёрный шлем со зверской личиной, круглый чёрный металлический щит с чеканными птицами, опускающееся мне навстречу чёрное копьё с поблескивающим наконечником.

Дистанция три десятка метров. Польская гусария в 17 веке начинала атаку пиками с полусотни. Правда, гусары половину дистанции проходили рысью. Здесь меньше и сразу в галоп: берендей торопится.

Бах-бах-бах молотят по камню подкованные копыта. Шых-шых-шых взлетают на каждом скоке полы чёрного халата.

Поднимаю левую руку, чуть сдвигаю обшлаг… Пора.

Пук. Девятимиллиметровый шарик из пукалки, спрятанной в рукаве, улетает в грудь придурку.

А вы что думали? — Я же знал куда шёл.

Ну вот и всё.

Факеншит! Итить меня многозарядно!

Отнюдь.

Пуля бьёт Бастия в грудь. Прикрытую щитом. Рикошет. Щит чуть наклонён, снаряд с визгом уходит куда-то в сторону и вверх. Удар сильный — его отбрасывает в седле, копьё вздёргивается вертикально, конь сбивается с шага. Но, блин, он остался на коне!

Я, в первый момент, решил, что Бастий уже покойник. Просто пока не падает. Пропустил коня с откинувшимся на круп всадником мимо себя. Конь отбежал шагов на двадцать и встал. А Бастий… поднялся в седле, потряс головой, развернул коня… и снова пришпорил его, вновь опуская копьё.

Горец степной. Хайлендер с берендейщины. Мать его…

Как-то у попандопул, да и у авантюрников, подобное — крайняя редкость. В смысле: выстрелил и не попал. Или — попал, а тот не понял. Или — пронзил, а тому хоть бы хны. Или — рубанул, а рубленный оборачивается и спрашивает:

— Ты чего?

А ведь это типовые ситуации. Куда более частые, чем «раз — и наповал».

В первый раз он оставлял меня довольно далеко вправо от линии атаки, отведя руку с копьём в сторону, так, чтобы подцепить меня. Теперь он гнал коня грудью на меня, чтобы стоптать.

Я люблю коней, у него очень хороший конь. Красивый, породистый. Дорогой. Но своя голова дороже. И я вогнал чугунный шарик прямо в распахнутую конскую пасть, в белые крупные зубы верхней челюсти под вздёрнутой на вздохе губой.

Конь закричал и улетел.

Когда коням больно — они кричат. Страшно.

От удара у коня дёрнулась голова и сам он, выворачивая вбок шею, отпрыгнул в сторону, наклоняясь и изгибаясь корпусом, скрежеща подковами по обледенелому камню.

Бастий ещё мгновение стремился ко мне копьём, наклоняясь вперёд и вбок.

Достать.

Дотянуться.

Ненависть, жажда уничтожения меня, заставила лечь на гриву коня, вытянуться в струнку, ещё чуть-чуть…

Потом он попытался выдернуть ноги из стремян, но не успел. Конь и всадник рухнули на мостовую. Конь перекатился через седока вверх ногами на другой бок и принялся дёргаться. Чёрное пятно всадника с торчащими в разные стороны конечностями и оружием, замерло на белом, подёрнутом ледком, камне.

Я подошёл ближе. У коня горлом толчками выплёскивала кровь, он пытался шевелить конечностями, по крупу временами пробегали волны судорог.

Всадник тоже вдруг начал шевелиться, подтягивать руку к голове.

Я аж испугался. Ух и живучи же аборигены. Итить их регенерационно.

Ухватил за оказавшееся сверху копьё, дёрнул. Не отдаёт. Ну и не надо. Хват ещё крепкий, а силы в руках нет. Вздёрнул повыше копьё вместе с держащей его рукой и, примерившись, вогнал со всей силы в ротовое отверстие личины. Железо скрежетнуло, упёрлось. Толчок сильнее — пошло.

Тело дёрнулось, выгнулось, затряслось в судороге. Опало. Пальцы, державшие древко копья, разжались.

Всё? — Удостоверимся. Чуть оттянул копьё и снова, с ходу до упора. Да, теперь, кажется, насквозь.

Кстати. А что зрители? Почему я не слышу аплодисментов и криков «бис»? В смысле: повтори на ком-нибудь ещё. Молчат. Реакция публики — как при поединке Янки с сэром Саграмором. Не поняли.

Оглядываю толпу, выцепляю взглядом кучку своих.

— Достояние побеждённого принадлежит победителю. Мертвяка ободрать. Вместе с конём — в расположение. Покойника на ледник, коня в котёл.

— Зачем покойник-то тебе?! Тоже варить?!

У кого-то всё-таки рефлексы сработали, вопрос за зубами не удержался.

— А разве берендеи не будут выкупать тело своего бедоносного князя?

Народ оглядывается на кучку джигитов из «Бастиевой чади». Но тема несколько сложнее: на Роси несколько кланов берендеев. Все ли они «впишутся»? У берендеев ныне раскол по «политическим причинам»: одни «держат руку» волынских князей, другие, как Бастий, выбрали иную сторону. Теперь будет раскол и по «финансовым основаниям».

Зрители аж кипят от любопытства. Но главный вопрос осмеливается задать только тот, кому на общее мнение наплевать, за общим столом не сидеть: Глеб Андреевич прибежал.

— Иване, а как ты его? Ну, чем? Это чудо явленное? Богородица сподобила?

— Ну что ты, княжич! Чем? Ты ж видел — копьём. В дырку в личине.

— А… а чего конь у него упал?

— Так кони постоянно падают. Это ли чудо? А тут ещё и подковы скользят. Камень.

Я для наглядности стучу каблуком по плиткам мощённой площади. Глебушка ошарашенно смотрит на меня. Потом присаживается на корточки, ковыряет наледь на плитках площадки. И правда — скользко.

Пантелеймон подаёт снятые временно атрибуты. Затягиваю портупею, пояс. Шлем подцепить…

Найдутся чудаки, которые скажут, что это было убийство. — Да. Смерть этого человека была моей целью. Как моя смерть — его.

Скажут, что я нарушил правила. — Нет, правила «божьего поля» на Святой Руси не оговаривают используемого оружия.

Возопят, что я поступил нечестно. — Повторю: честь средневековая для меня — свойство противника. Которое следует знать и использовать для его уничтожения. Для меня человек, убивший моих людей — навроде таракана: хлопнул тапком и смёл в угол, чтобы под ногами не хрустело.

Следствием этого поединка было утверждение всеобщего убеждения, уже присутствовавшего и постоянно подтверждаемого то смертью Жиздора, то взятием Лядских ворот, о том, что Зверь Лютый — Колдун Полуночный. Отсвет этого пал и на моих людей. Многие поопасались спориться с ними.

— Главный-то у них… того… колдун.

— Да они и сами таки! Гля: одеты не по-нашему (в серое, единообразно), ходят не по-нашему (два любых моих бойца всегда ходят в ногу, всё остальное святорусское воинство так не умеет), говорят не по-нашему (долгие разговоры, «ритуальные облаивания» у меня давятся). Может, они и сами… ну, насчёт волшбы… Да ну их нах…!

Кажется, с десяток обычных ссор, переходящих в стычки между воинами, не случилось из-за этого и других повышений «рейтинга» моих бойцов. Что, учитывая манеру ответа, привычную для моей молодёжи, сберегло десяток жизней.

Отдельно: повышение статуса Чарджи среди «чёрных клобуков». Они видели, как Бастий насмехался над иналом. И — умер.

— Инал у колдуна — правая рука. Кого инал не дорежет, того колдун доколет. Э-эх, нам бы такого. В начальники.

Боголюбский мгновенно уловил «чаяния широких народных масс». Уже на следующий день он сделал неочевидный демонстративный ход «пешкой» Чарджи в текущей политической игре. Поддержка, которую оказывала Рось в РИ волынским князьям стала весьма сомнительной, а после была исключена полностью.

Глава 586

Боголюбский вдруг вскакивает с трона. Мгновение смотрит на меня.

— Ты. Следом.

Подхватив полы длинной шубы, побрякивая бармами, поматывая «цепью аравийского золота» на груди, выставив вперёд как носорог рог «Шапку Мономаха» на склонённой голове, путаясь в мече и посохе, устремляется по лестнице вверх.

Факеншит! Как-то такие взбрыки… меня тревожат. Однако… бегу следом.

Крыльцо, зала, анфилада, лестница, светлица. Андрей резко поворачивается ко мне.

— Как ты это сделал? Покажи.

Мать! Хреново. Как сказать, не солгав — я уже много раз… Изменилось положение светил, отсутствует необходимый ингредиент, превышен лимит, сбой DNS-сервера… Если вы чего-то не поняли — ваша проблема.

С Боголюбским в такие игры играть опасно. Особенно сейчас: он не требует объяснений, он желает увидеть. Чем-то сходно с положением раба-учителя при древнеримском сынке рабовладельца: неуч не понял — учителю плети. Меня здесь не плети ждут, а плаха с топорами.

— Не жалко?

Киваю на кувшин на столе. Красивый кувшин, гусем вылепленный. Вокруг — чашки-гусятки.

Андрей фыркает. Я, доброжелательно улыбаясь, не отводя от него взгляда, протягиваю в сторону кувшина левую руку. Пук… Ба-бах!

Хорошая была посудинка. Вся. В смысле: всё.

Знатно грохнуло. Я специально выбирал керамику: с деревом такой эффект разрывного снаряда получить труднее.

Следом вваливаются кыпчаки наголо. В смысле: наголо — сабли. Сами-то они вполне в зимних халатах.

Андрей медленно проводит по бороде. Она у него не велика, но вот же… поймала: вытаскивает несколько крошек. Перебирает между пальцами, затем, медленно наклонив ладонь, ссыпает мусоринки на пол.

— Вон.

Кыпчаки вываливаются из комнаты.

— Покажи.

Задираю рукав, показываю.

— Трубка. Шарики. Вот такие. Воздух. Сюда дует, отсюда вылетает. Как пфу-у, но сильнее.

Не понимает.

— Дай.

— Нет. Опасно. Надо уметь. Не меч же.

Ух как его корёжит от моего «нет»! Привыкай, Андрюша, не впервой. Дальше чаще будет.

— Кого ты убивать собрался? Ты, Государь Всея Руси. С кем ты в поле на смертный бой выйдешь? Вспомни: после Бряхимовского полчища на какого врага ты меч свой славный поднимал? Ныне ты уж не князь, ты — Государь. Своей рукой убивать — время прошло. Хоть мечом, хоть копьём, хоть этой пукалкой. Твоё оружие — слово, мысль. Она-то многих может живота лишить. Этой, по одному… не государево это дело. А учиться — время тратить. Много. Ты готов на год Русь бросить?

— На год? С чего так долго? Оно ж просто. Туда направил, тут нажал.

— А сколько ты времени мечу учился? Он-то ещё проще. С одного конца взял, другим махнул.

Уверен, что меня некоторые не поймут. Типа: дал бы ему. И вообще организовал поставки оружия. Или своих таким вооружил и всех бы нехороших… та-та-та.

Коллеги, дайте в руки неуку АК. Очень похоже: туда направил, здесь нажал. Всё? Выучили? Бедняга сообразит — где здесь переводчик и в какую сторону его надо сдвигать? Зачем прицельная планка, куда надо смотреть? Что такое мушка? Как передёрнуть затвор, примкнуть и отомкнуть магазин? Я уж не говорю про дульную коробку, вынуть затвор, почистить… Каждый шаг — просто. Но над тобой должен стоять кто-то, кто будет повторять:

— Не так. Порядок другой. Не рви — само пойдёт.

Учить.

Более общее соображение: к вам приходит давний знакомый. Из Бармалейщины.

— Это у тебя что? Атомная бомба? Научи!

А чего тут учить? — Кнопку нажал, детонатор сработал, взрывчатка грохнула, части заряда сошлись, цепная реакция…

Чему учить? — Как на кнопку нажимать?

Вы как, коллеги, готовы подобные «подарки» на «Святой Руси» раздавать?

Уточню: я не утверждаю, что для стрельбы из этой пукалки нужно год учиться. Я спрашиваю: есть ли у него год свободного времени. Если есть, то я бы его и на параплане покатал, и под парусами походили. Обсудили бы рубаи Хайяма или круговорот воды в природе. Мужик вдумчивый, любознательный. Ему было бы интересно, а мне приятно.

— А тебя кто учил?

— Сам.

Пауза. Недоверчивый взгляд.

Здесь человек ничему не может выучиться сам. Аксиома.

Понятно, что самоучки, как и везде, есть. Но это не приветствуется.

Поэтому придумывают легенды. Типа: заплутал я однажды в лесу, повстречался мне дед с бородою в носу. Три года я на него батрачил, а он меня вырезанию двутавровых балок учил. Да и отпустил. После сколь не пытался его избушку найти — тропинка всегда в сторону поворачивает да назад выводит.

Иногда — «приснилось». Покойный родитель во сне явился, «хозяйка медной горы» расщедрилась, сам архангел Гавриил тайну открыл. Два последних варианта рискованны: могут пришить язычество или богохуление. Батюшка или матушка — благолепнее. Наследственная память кошернее, итить её дээнкашно.

— Пришлю к тебе пару слуг, научишь.

— Нет. Не хочу, чтобы твоя голова как этот «гусь» разлетелась. Ни у тебя, ни у меня нет людей, которым можно доверить ежеминутную бесшумную неостановимую смерть. Твою смерть.

Андрей напряжённо о чём-то думал. Прошёлся по комнате похрустывая битыми черепками. Положил на стол снятую «шапку», золотую цепь, посох. Подёргал в руке меч в ножнах.

— А тебе, значит, можно доверить? Смерть мою? Бесшумную, неостановимую, во всякий миг?

— Мне — можно.

— С чего бы?

— О-ох, брат, ты ж сам сказал: родную кровь проливать — грех.

Андрей дёрнулся, уставился на меня. Я иногда, с глазу на глаз конечно, называю его братом. Он меня — никогда. Сперва он возражал, насмехался, говорил, что таких ублюдков его отец под каждым кустом оставил. Потом как-то перестал обращать внимание. «Ванька балаболит? — Ну и фиг с ним».

«Ложь, повторённая сто раз становится истиной». А если — не ложь? Если неопровергаемое утверждение? А теперь ещё и подтверждаемое. Сохранением «родной крови».

— Да. Ага. Говорил. А остальных? Других князей-рюриковичей?

— Они мне не родная кровь. Не знаю почему, но я так чувствую. Не знаю. Может, Богородица указывает.

Он ещё походил по комнате, сел на лавку, глядя куда-то мимо меня. Потом будто вспомнил о моём присутствии.

— Ладно. Иди. Скажи там, что на сегодня хватит. Устал я. Завтра остальных чествовать будем. Иди.

Ни он, ни я не сформулировали прямо простую, понятную обоим мысль: я могу в любой момент убить его.

От меча он отобьётся. Поэтому и таскает с собой постоянно свою святую железку. Он знает, умеет, готов. К мечному бою. Он — отличный мечник, и это защищает его. Главное: создаёт ощущение защищенности. А против меня он «голый». Беззащитный. Давно. Он думает — всегда. Во время наших встреч он вёл себя жёстко: давил, угрожал, пытался зарубить… Я мог убить его? Для самосохранения? Вот таким невиданным оружием? — Похоже, что мог. Но не сделал этого.

Почему? Богородица не дала? Попыток-то не было. Значит, она явилась Ваньке и сказала? Как она же явилась самому Андрею и указала место для постройки Боголюбова? Значит, мы оба, в глазах Царицы Небесной — сходны? Милостники Богоматери?

Андрей вбил в Её икону сорок фунтов золота, строит соборы, вклады богатые делает, Покров Её прославил в сочинениях, добился установления праздников в Её честь… А Ванька? — Чем он благоволение Заступницы заслужил?

Три, даже не идеи, а, скорее, ощущения, чувства сдерживали Боголюбского в отношении меня, заставляли избегать резких, враждебных, «самодурных» решений.

1. Очевидное, проявляющееся в «особой милости Богородицы», душевное сродство.

2. Неизвестный, непонятный ему, но — «великий подвиг», свершённый или свершаемый мною «во славу Ея», как обоснование «милости».

3. Вдруг пришедшее осознание, что он «жив лишь по милости моей». Эта беззащитность, зависимость от моей «доброй воли» пугала. Страх переходил в бешенство. Пламя которого гасилось опытом, предысторией: «мог, но не убил». Значит, и впредь не «ударит в спину».

Новый уровень доверия установился не мгновенно, уже этой же ночью он был подвергнут серьёзному испытанию.

Повторю: именно отношения с Боголюбским были в тот момент наиболее важны. Куда важнее производства «военного бетона», начавшихся работ по взрывчатым веществам или изменения речного транспорта на Волге.

В трапезной было шумно, душно и пьяно. Я скромно доложил на ухо Искандеру последние новости от «верховного» и, воспользовавшись отсутствием за столом князя Михалко, подсел к его брату.

— Здрав будь, князь Всеволод. Хочу тебе вещицу одну дорогую показать. В какую бы цену ты её купил?

Всеволод, заглядевшийся куда-то в сторону, поворачивается ко мне. Благостное пьяненькое юное личико в обрамлении чёрных кудрей вразлёт. Алкоголь замедляет реакцию, и я вижу неторопливо сменяющие выражения недоумения, неприязни, маску официального высокомерия аристократа.

— Я не жид на торгу, чтобы цену на прикрасы тебе сказывать.

— А ты глянь, может и скажешь.

Ещё до моего ответа он опускает взгляд и сразу отшатывается. Узнал. Тянется руками. И сразу отдёргивает, когда я сжимаю серьгу в кулаке. Глядя мне в лицо, постоянно намереваясь взглянуть на мою ладонь, и тут же останавливая себя, произносит:

— Бронзовяшка. Дешёвка. Ногата в базарный день. За две возьму.

Факеншит. Переоценил.

«Там, где недостаёт ума, недостаёт всего» — сэр Джордж Сэвил? — Не будьте столь категоричны. Имейте снисхождение. К детскому пьянству.

Всеволод Большое Гнездо по летописям производит впечатление умного серьёзного человека. Способного придумать свой многоступенчатый план и расколоть план противника. Почти полвека он будет (в РИ) одним из четырёх главных игроков в «Святой Руси». А тут — детский лепет. Он что, реально думает, что я серьгу случайно нашёл и случайно же к нему с ней пришёл?

— Не, княже. Плоха твоя цена. Государь поболее даст. А уж с рассказчиком впридачу, со сказочником рыжим…

— Ыгх… Сколько? Сколько ты хочешь?

«Гречники» на «Святой Руси» — название купцов-греков. Типаж… негативный. Льстивые лгуны, обманщики. Об Антонии Черниговском в летописи сказано: обманул, преступил клятву, «ибо был он грек». Андрей применяет это название к своим братьям, сыновьям «грекини», греческой царевны. Но, похоже, княжичи — «гречники» не только по происхождению, но и по манерам.

— Поедем, княже, ко мне. В баньку сходим, грехи наши смоем, поговорим без спешки. И без ушей лишних. Или ты хочешь, чтобы я эту серьгу на торг вынес? Рассказал что да откуда? Хорошо ли это? Давай уж тишком-ладком. Погреем парком, сбрызнем кваском…

— Не… я не…

Он судорожно оглядывается, ищет кого-то глазами.

Забавно: племянники — сидят рядом, Попрыгунчик — на месте, но Всеволод ищет, похоже, брата. Не повезло: Михалко нет в зале — то ли проблемы со здоровьем, то ли пошёл насладится видом мёртвого обидчика. Да, в конце концов, может у князя пищеварение заработать?

— Пойдём, пойдём.

Я, стараясь не афишировать, тяну княжича из-за стола. Если он сдёрнет скатёрку с посудой, ухватится за плечо сидящего рядом Безокого… да просто заговорит громко… Нет, сопротивление сломлено. Его собственным страхом огласки. Ещё вяло, то и дело оборачиваясь, останавливаясь на каждом шагу… пошёл.

После объявления о завершении банкета публика толпами устремляется на выход. Кто-то допивает оставшееся, кто-то, уже на ногах, договаривает. Если бы все сидели, то я бы его не вывел. Но в этот момент, когда масса народа переходит из одного состояния в другое, совершая вполне броуновское движение…

Твен в «Личных воспоминаниях о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря» упоминает эпизод, когда Жанну перехватывает, по дороге к дофину, вражеский отряд. Будущая Орлеанская Дева успешно дурит противника, но не спешит ускакать:

Так и я вёл Всеволода через толпу шагом, поддерживая и придерживая, вовсе не рысью.

Кинувшиеся, было, к князю его слуги были им, по моему настоятельному совету, мановением руки отправлены домой, дровни, куда уже загрузили коня Бастия и самого покойника, быстренько освободили для нового пассажира и, оставив часть команды искать другие сани, мы, наконец-то, рысцою отправились ко мне в расположение.

Всеволод был в смятении. Поездка по свежему воздуха выветрила хмель из его головы, но не избавила от растерянности. Периодически он довольно глупо, по-детски пытался дёргаться. На что я тут же находил отговорки. Типа:

— Я… это… мне надо слугам сказать!

— Зачем? Они же видели, что ты со мной уехал.

— Не, я в баню — не. У меня чистого исподнего с собой…

— Не беда, у меня найдётся.

— А… ну… а как я назад? Темно. Нет, мне надо…

— Не надо. Как договорим — мои люди тебя проводят.

Снова столь памятная мне по первым месяцам пребывания в «Святой Руси» банька. Место, где я впервые ощутил неземной восторг. От лицезрения господина своего. Хозяина меня. Прежде невиданного, но уже заочно прекрасного и обожаемого.

— Разоблачайся. Полотенцы, простыни чистые — там.

— Ты… ты поговорить хотел.

— Само собой. Заодно и помоемся. И выпьем.

— Н-не… я — не…

— Да брось ты. Или ты не муж добрый? Надо же встречу нашу отметить. Помнишь как мы с тобой прошлый раз повстречалися? У меня, в Пердуновке. Это ж сколько лет прошло. Ты тогда совсем дитём был. Вырос-то как! Возмужал. Муж добрый. Воин славный. Киев брал! Ну, со свиданьецем. Бери-бери. Не отрава. Сам видишь, и себе из того же кувшина наливаю. Или ты со мной пить брезгуешь?

Всеволод нерешительно взял налитую стопочку. Посмотрел, как я поднёс свою к губам.

— Давай-давай. Залпом. Штука ядрёная — надо сразу в горло закинуть. Сразу, по-мужски. Ну.

Понукаемый, подталкиваемый моими советами, он, наконец, решился и вкинул в горло полусоточку. Как раз на один глоток. Спирта. Чуть подкрашенного соком чёрной смородины. Клюквы, сами понимаете, в Киеве не найти. Мгновенно зашёлся в кашле, задёргался, схватился за горло.

Я немедленно кинулся на помощь.

— Корочкой! Корочкой занюхай! Огурчик! Огурчик солёненький! Запить! Да не хватай ты! Убери руки! Хлебай! Дышать не забывай! Ещё хлебни. Во-от. А я-то думал, что тебя греки вино пить выучили. А ты будто монашка нецелованная. На, ещё запей. Закусывать не забывай. Ну ты меня и испугал. Красный сразу, слёзы текут. Ну, думаю, угробил княжича.

Вся эта суетня и «чистосердечная помощь» позволили мотивировано оставить на столе нетронутым свой стаканчик. И вкатить пациенту, в качестве запивона, поллитра «ёршика» — пивка креплёного. Всё. Минут через двадцать он будет… никакой. Хорошо бы за это время получить от него достаточные показания.

Несколько лет назад, ещё в Пердуновке, получив первый продукт из ректификационной колонны, я предполагал, что ректификат найдёт применение не только в химии и санитарии, но и в душах человеческих. Предвидел его несколько… «оружейное» применение. Основываясь на той огромной роли, которую алкоголь играет в русской культуре, на внешнем сходстве моего продукта с применяемыми здесь этиловым смесями. Я был прав: навык много пить хмельное здесь есть, а хмельное крепкое — нет. Дозу не контролируют и не держат. Проверено неоднократно.

Очередная жертва. Ещё и несовершеннолетняя. Но УК РФ я не нарушаю. Поскольку ни УК, ни РФ не наблюдается.

Всеволод замучено пытался продышаться, а я, закинув в рот ломтик сала с прожилками — с утра не ел ничего — поинтересовался:

— Ну, сказывай.

Всеволод панически дёрнулся в сторону двери. Потом попытался изобразить невинность:

— Про что?

Мой насмешливый наглый взгляд заставил его опустить глаза:

— Про сиську Варваркину.

— Какую сиську? Не знаю ничего!

Он даже попытался изобразить на лице нечто вроде похабной ухмылки:

— Ты про какую Варьку? Сколько сисек в руках не держал — ни одной Варвары не было.

Я продолжал рассматривать его, улыбаясь. Ни пугать, ни доказывать было не нужно. Мы оба знали. Что он попал. Как жучок на иголку в энтомологической коллекции.

«То, что ты показываешь характер, вовсе не говорит о том, что этот характер у тебя есть» — Тарантино? Да, похоже.

Позже выяснилось, что он сказал абсолютную правду: «в руках не держал». Но я этого не знал, да и значения это не имело.

— Ты не забыл?

Я потянулся к карману повешенного на стенку кафтана, вытащил оттуда серьгу, бросил на стол, ему под нос. Он испуганно дёрнулся от резкого движения. Убрал руки под стол. Не дай бог дотронуться. Хоть бы и случайно.

— Не знаю ничего. Первый раз вижу.

Глупо. После его реакции на пиру пытаться «начать с чистого листа»…

Пришлось взять пустую кружку и старательно напрягая вовсе не согласный с этим желудочно-кишечный, выпустить в ёмкость струю густой тягучий слюны.

— Ты врать-то кончай. Дар у меня. Чуйка на враньё. Выворачивает. Что от своего, что от чужого. Поэтому и не вру никогда. Думал повечерить нормально. Так нет же — ты попался. Это хорошо, что я с утра вот первый кусочек съел. А то ты бы сейчас в мыльне обблёванный отмывался. С ног до головы.

Парнишка постепенно окосевал, утрачивал контроль над мимикой, и я видел, как к выражению упрямства на его лице добавилось удивление. И — страх.

— Слуга твой, которого ты рыжего зарезать послал, ныне у меня. Здесь (я постучал пяткой по полу) — пытошные подземелья хороши. А палачи у меня… не хуже Манохи. Кое в чём, пожалуй, и по-искуснее.

— Он ничего не скажет!

Ну вот. А то: я — не я и серёжка — не моя.

Кстати, правда: не его.

— Да? Как интересно. А откуда я знаю, что он сельджук? Из дома Данишмедидов, раб, крещён, холост.

Бедняга задёргался глазами. Оглянулся на дверь.

— Сбежать собрался? Брось, там слуга мой. «Живой мертвец». Может, слышал? У человека душу вынули. Волхвы богомерзкие. Пришлось новую выращивать. А прежняя — здесь.

Я приподнял висевший на груди костяной человеческий палец.

— Вот думаю — в кого бы её вложить. Тебе как, душу поменять не надобно?

Стандарт. Увод темы в сторону. В сторону непонятного, страшного. Чертовщины, сумасшествия.

Информатика и эмоциональность в хомнутых сапиенсом смешаны. Стукнешь по одной — польётся из другой.

— Он врёт! Я его не посылал! Он сам! К твоему торку в услужение…

Да, эту тему мы с Охримом обсуждали. «Легенда», с которой сельджук появился на моём дворе заставляет предполагать «плотный присмотр» моего хозяйства. Может, изнутри, может, снаружи.

Сельджук появился часа через два после ухода обоза с Чарджи во главе. Кто-то озаботился доносом. Похоже, что сельджук знал: Чарджи не вернётся до утра. «Течёт» изнутри?

Ещё: мои противники «видят» уже не только меня, но и других людей в отряде. Будут «подходы». Попытки вербовки или ликвидации. Охрим должен провести инструктаж личного состава. Парни будут фыркать:

— Да кому мы нужны!

Или наоборот:

— Пусть только попробуют!

Дети. А против профи — и вовсе младенцы. Только гугугать и пузыри пускать. Придётся самому «мозги промывать». И, конечно, Гапу с усадьбы не выпускать. Да и на усадьбе…

Когда-то я рассуждал о том, что попаданец — «глаз урагана», «средоточие катастроф». Всё, что оказывается рядом, подвергается попыткам разрушения. Не по злобе, а от несовместимости, чужести. Чем человек ближе ко мне, чем больше в нём от меня, тем сильнее он не вписывается в мир, тем сильнее мир стремится «обломать ему краюшки» и «оборвать крылышки».

Сейчас ситуация более конкретная, похожая на обычное состояние окружения здешнего лидера какой-нибудь группы. Только похожая: нет существенных элементов. Например, наследственности слуг. У меня-то все безродные.

С одной стороны, нет многолетней, много-поколенной привязанности к сюзерену, ко мне. С другой — нет родни, которой можно было бы шантажировать или использовать для оказания давление.

Гапа и Чарджи — самые близкие мне из присутствующих. Вот по ним мир и бьёт. Чарджи чудом жив остался. Хоть Агафью-то надо поберечь.

— Конечно. Сам. И сразу кинулся рыжего убивать. Служку нынешнего наречённого митрополита Кирилла.

Новый титул Туровского епископа ему известен, но воспринимается не сразу. Хорошо видно замедление мышления. Пока он соображает, продолжу:

— Я с тобой спорить не буду. Возьму вас троих: тебя, сельджука и рыжего и отвезу к Государю. А дальше пусть он разбирается. Маноха, знаешь ли, большой мастер по выяснению подробностей.

Что его слуга мёртв — он не знает. А я не говорю ни что тот мёртв, ни что жив. Не вру: как он понял — его забота.

Молчит, сопит. Боится, но упирается. Детализируем.

— Что ты похитил частицу святых мощей Великомученицы — Боголюбский поверит сразу. И прикажет тебя выслать. Из Руси Святой. Мда… По «Уставу об основании Всеволжска» вся земля вне граней русских — моя. Он и вышлет тебя ко мне. А у меня… Ты, поди, слыхал, как Федя Бешеный, епископ Ростовский, путь свой жизненный кончил? У меня на Стрелке особой машиной была ему голова отрублена. После смерти глазами хлопала, говорит пыталась. Лежит ныне у меня в подземелье. В стеклянном сосуде закрыта, особой тканью завёрнута, в крепком сундуке заперта. И твоя может рядом оказаться.

— Ты… ты не посмеешь!

Где-то я недавно это слышал. От Агнешки?

Приятные акробатические воспоминания заставили дружески улыбнуться.

— Я? Зверь Лютый? Не посмею?… Забавно. Но ты прав. Сунуть твою голову в стеклянный чан сразу — было бы не умно. Поэтому… Тебя водили в Нумеро?

— Н-нет.

— Но ты знаешь что это такое?

Молчит. Знает. Но не хочет со мной соглашаться ни в чём.

— Это тюрьма. Где славные герои из Варяжской гвардии, известные своей храбростью и неподкупностью, уже пару столетий расправляются с врагами императора. Очередного. Иногда они, по воле благословенного и порфироносного, просто выжигают оппонентам величайшего глаза. Калёным железом. А иногда закапывают беднягам в глаза кислоту. По чуть-чуть. Роговица мутнеет, образуется бельмо. И вскоре очередной бедолага отправляется в ссылку. Без явных следов казни. Просто болезнь. Руки, знаешь ли, в тюрьме мыть нечем. А кто трёт глаза грязными руками… Тут уж вины благороднейшего нет.

Я работаю с его тезаурусом, с известной ему информацией. И вызываю в нём эмоции. Которые побуждают к действиям. Будь на его месте какой-нибудь «друг степей калмык» — не сработало бы. Даже и большинство русских князей не имеют достаточно ярких картинок, привязанных к произносимым мною словам.

Казнь «Бешеного Феди» на Руси известна. Но немногие интересовались и впечатлились подробностями. Всеволод, будучи сыном и братом князей Суздальских, рассчитывающий на долю в «отцовой заднице», должен был, в ряду с братом и племянниками, более других разбираться с происходящими в соседних с его возможным владением, с его вотчиной, событиями. А, значит, он слышал и о говорящей, моргающей отрубленной голове у меня в руках. О странных письменах на столбах гильотины, о твёрдой уверенности многих, что душа преступного епископа не отлетела в мир иной, в ад или рай — неважно. Она здесь, в кости. Сохраняемой у меня в подземелье.

Рассказы о подобном существуют веками. И в христианской, и мусульманских культурах. Уверен, о таких демонах, заточённых в кувшинах, костях, иных контейнерах, служащих своим хозяевам, он не раз слышал на Юге.

Пройдя в детстве процедуру «княжеского изгнания», он куда лучше других понимает реальность моего варианта. В РИ Боголюбский, узнав об участии смоленских княжичей в убийстве брата Перепёлки, требует выслать одного из Киева, другого — из Руси, а третьего — конкретно в Берлады.

И конечно, он один из немногих в «Святой Руси», представляет себе Нумеро. Неважно — бывал ли он там физически. За этой тюрьмой тянется вековой шлейф страшных историй. Легенд. Ужастиков, которые слуги пересказывают любопытным детям аристократов перед сном.

Я внимательно разглядывал его большие чёрные блестящие глаза. Будто прикидывая сколько кислоты туда надо будет закапать. Всеволод дёрнулся, отворачивая от меня лицо, резко закрыв глаза. Я дотянулся через стол, ухватил его за подбородок, повернул к себе.

Терпит. Непрошенное прикосновение, навязанное движение… Можно чуть успокоить:

— Пока ещё ничего не случилось. И не случится. Но я должен знать. Рассказывай.

Он молчал, и мне пришлось помочь:

— Чья это была идея?

— Его! Михалко! Это всё он! Он — старший! Я должен его слушаться! Он сказал…

Отношения между братьями… братские. Но не дружеские. Ещё детьми они ссорились друг с другом. Я как-то наблюдал это в Пердуновке. В походе «11 князей» Всеволод предал Жиздора и перешёл на сторону Боголюбского. Наверняка, не сам, «как все», как остальные княжичи в Вышгороде. А Михалко остался верен присяге, пострадал, попал в плен. Старший — герой-неудачник, младший — трус-изменник. Так они друг друга воспринимают.

Теперь испуганный Всеволод легко «сдаёт» с детства враждебного ему старшего брата.

Сюжет таков.

Перед штурмом Попрыгунчик предложил Михалко идти с Вышгородской дружиной. Не воином, а проводником. Типа:

— Покажешь где там что.

Аргумент никакой. Вся «Вышгородская шестёрка» многократно и недавно бывала в Киеве. Но Попрыгунчик, видимо, обдумывал нечто вроде моего «войти в детинец первым». С последующим переделом добычи «по законам войны». Для этого Михалко, о котором в Киеве известно, что он остался верен Жиздору и попал в плен, был удобен. Его знают в лицо, если он подъедет к воротам и начнёт кричать:

— Помогите! Я сбежал из плена! Вместе с моими гриднями! За мной гонятся! Пустите внутрь!

То… Ворота не откроют. Но три-пять воинов по сброшенным стражей верёвкам смогут подняться на стену. Если они удержат кусок прясла пару-тройку минут — есть шанс «забросить наверх» достаточно многочисленную группу. Овладеть воротами и поднять над ними своё знамя.

Резкий ответ в духе:

— Изменить? Никогда!

Был парирован невинным вопросом:

— Изменить? Кому? Жиздору? Так он мёртв. Или ты ещё кому клятвы давал? Да ты как девка созревшая: чуть отвернёшься — уже подлегла. Под кого попало.

Затем рассуждения из области высокой духовности, чести и достоинства, были цинично переведены в область материально-денежную:

— Ты знаешь сколько я заплатил Бастию за тебя? Ну и с чего ты собираешься долг отдавать? Или ты полагаешь, что я такие деньжищи тебе, князю-рюриковичу, как юродивому на паперти, подаянием на колени бросил?

Михалко, после захвата, учинённого ему Бастием, просто на коня залезал скалясь от боли. Но сел и поехал.

Задумка не сработала, всё происходило слишком быстро. Вообще, приступ, начавшийся с сечи уже внутри города, разворачивался стремительно.

Вышгородцы вошли в открытые изнутри ростовцами ворота и включились в общий бой. Вот тут Михалко, со слов Всеволода, обратился к нему с вопросом:

— А какая в городе самая дорогая вещица?

На Михалко висит «долг чести» — выкуп его у Бастия. Своих людей у него нет — все слуги от Попрыгунчика. В одиночку пленнику хищение не провернуть. Он спрашивает у единственного близкого человека, своего брата. Тем более, что они союзники: победа Боголюбского представляет опасность для обоих.

Есть вещи дорогие физически. Типа: шкатулка с золотыми монетами. Куда дороже вещи дорогие символически.

Речь об очень большой сумме. Не только о возврате «долга чести». Учитывая присутствие здесь Боголюбского, братья вполне могли ожидать повторного изгнания. В Царьграде… корм дадут, племянники императора, всё-таки. Но быть в нахлебниках, в приживалах и компаньонах… Цены в Византии… Соваться туда без денег — провести остаток жизни в прихожих аристократов, выпрашивая очередную подачку. Они это хорошо помнили по своему недавнему там пребыванию.

Чисто для знатоков. Должностями в Византии официально торгуют. Есть документы этой эпохи, где очередной чиновник платит сумму, кратно превышающую его годовое жалование. Статусность, власть перекрывает кажущуюся убыточность сделки. Но надо сперва заплатить.

Глава 587

Самая дорогая и компактная вещь в Киеве — мощи св. Климента. Ольгин крест, икона Богоматери, другие почитаемые на Руси святыни, для греков особой ценности не представляют. А настоящие деньги там, в Царьграде.

Мощи должны быть в Десятинной. Братья и пошли туда. Собственные и подчинённые Всеволоду Вышгородские гридни (Михалко — пленник, собственного отряда не имеет) вычистили церковь от посторонних, братья сунулись в притвор св. Климента. А там пусто.

— Ап-ап… а где? Нету… И чего ж теперь…?

Потрясение было мощнейшее.

Они не знали, что Антоний Черниговский прежде их успел. Успел спрятать реликвию, критически важную для русского раскола. Примерно в то время, когда братья-князья потрясенно рассматривали пустой притвор св. Климента в Десятинной, я гонялся за Антонием по Софии.

— А это что?

— Варвара Великомученица.

— А ну откроем.

«За неимением гербовой пишут на простой», «на безрыбье и рак рыба» — фольк предлагает ряд решений в сходных ситуациях. Но её же не утащить! Всю…

— Тут он ножик — раз. Сиську ей — раз. Я ему: ты что делаешь?! Святотатство! А он: святость от разделения мощей только приумножается. А нам — безбедное существование до конца жизни.

О ценности уже полтысячелетия окаменевшей, но млеко- и кровоточивой груди Великомученицы, пребывавшей в монастыре в Византии, братья знают.

Тут у входа снова вспыхнул бой. Они погасили свечку, в темноте закрыли крышку и побежали на крыльцо.

— А рыжий?

Я был прав. Всеволод заметил «золотоволоску» на паперти, видел, что тот вбегал в храм. Посчитал, что прирезали или угнали гридни. Потому так перепугался, увидев его живым в моём обозе. Паники добавила моя репутация: «цепной пёс Боголюбского». Т.е свидетель не просто «в живых», а уже «в руках карающих органов».

Зачем?! Зачем этот рыжий «Зверю Лютому»? — Только для проведения следственно-розыскных мероприятий. То, что у меня случаются приступы человеколюбия — даже и в мыслях появиться не могло.

— Где мощи сейчас?

— У брата. Спрятал где-то. Говорит — это наш последний шанс.

Я задумчиво крутил стопку.

Ну вот. Пришла «царица доказательств». И что? Отвезу я всю троицу, включая покойника с ледника, к Боголюбскому. Всеволод чистосердечно покается. Боголюбовские гридни схватят Михалко и слуг обоих князей, перетряхнут их майно. Найдут, хотя не факт, искомое. Братьев вышибут с Руси или постригут в монахи. И станут они символами «борьбы за свободу и справедливость» против «кровавой тирании».

Насчёт пострига — вряд ли. Ближайшее насильственное пострижение русского князя — 1210 г. Рюрика Стололаза, которого я сегодня на пиру видел, вместе с женой и дочерью Предславой, своей первой женой, пострижёт упомянутый уже сын (или не сын?) Жиздора — Роман Подкидыш.

Успешный поход тестя и зятя на половцев плавно перейдёт в банкет по случаю победы, обсуждение итогов и, внезапно, в заточение в монастырской келье. С картинкой пострига в Радзивилловской летописи. А вот этот юноша, сидящий ныне напротив с полными, от страха, слёз глазами, тихонько сдаст Рюрика, своего давнего союзника и друга. Оставит эту, невиданную, со времён бедного Судислава, самого младшего сына Крестителя, выходку Подкидыша без последствий.

Ещё через полтора года Подкидыш попадёт в засаду в Польше и погибнет. Стололаз выйдет из монастыря и в последний, седьмой раз сядет Великим Князем. Киевляне к тому времени его возненавидят, великокняжеский стол, с молчаливого согласия Гнезда, займут потомки Гориславича, черниговские рюриковичи. Стололаза снова сунут в монастырь. На это раз в Чернигове. Где он вскоре и умрёт. А в русской истории возникнет, из-за недостаточности летописных записей, ещё одна маленькая загадка: «О черниговском княжении Рюрика».

Хотя такого быть не может: Любеческий съезд с его «каждый да владеет отчиной своей» поделил Русь между мономашичами и гориславичами.

Их выгонят. Что есть удар по Боголюбскому. Мне придётся перехватывать и как-то… иллюминировать. Тратить на это время, своё и своих людей. Не говоря уж о деньгах. А людей обученных у меня нет. Вот, даже нормально спросить у кого какой шлем был в ночь штурма — некому.

Сохранение их убийства в тайне значения не имеет. Молва — скажет. Это будет второй удар по Андрею. При нынешних раскладах всякая попытка «свержения самодержавия» — беда. Пока на Руси война — белых изб не поставить.

— Г-господине. Господин воевода. Иван Акимович… Ты ж нас не… не выдашь? Я скажу брату — мы поделимся. Третью часть! Там знаешь сколько получится?! Ты и представить не можешь! Не сотни, не тысячи — сотни тысяч! Золотых! Безантов! По здешнему — гривен кунских. Богаче любого князя станешь! На всю жизнь хватит! Лёд сойдёт — я человечка пошлю. Туда, в Царьград. Там есть люди, я знаю! Они столько отсыпят…! Вечным спасением клянусь! Вот!

Он поднял золотой крестик, висевший у него на шее и истово приложился к нему.

Я глянул исподлобья на этот страстный поцелуй, на его юношеское, раскрасневшееся от выпитого, от переживаний и страха, лицо. Полное трепетной надежды, глубоко задушевного стремления убедить, уверить меня.

— Хм… Давай-ка дёрнем.

Булькнул ему большую половину из моей рюмки.

Он с готовностью схватил свою, жадно выглядывая на моей физиономии признаки согласия с его предложением. Мы же пьём вместе! Мы же не враги!

— Ну, за просветление. Мозгов.

Мда. Всё-таки подкрашенный спирт и настойка на клюкве — две большие разницы. На вкус и на послевкусие. Закусил под неотрывным жадно ждущим взглядом.

— Подкупить меня хочешь? Как Попрыгунчик Бастия? Бастия я угомонил. Сколь верёвочке не виться… Собаке — собачья смерть. Продажной собаке — тем более. Вы совершили преступление. Ты — вор. Противу церкви и государя.

— Нет! Это всё Михалко! Это ему денег надо! А он старший! Я его послушал. А резал — он. И придумал он. И спрятано у него. А я… пожале-е-ей… не губи-и-и…

Он сполз на пол и на четвереньках подобрался к моим ногам, пытаясь их поцеловать. Нехорошо — мы ещё не мылись.

Да уж, Боголюбский здорово их запугал. Хотя, вернее, эмоциональный фон этого парня последние полтора года формировал Попрыгунчик. Запугивая и натравливая. Разными слухами и страшилками.

Михалко эти годы делал дело: ходил на половцев, управлял Росью, княжил в Торческе. А Гнездо жил «в запечке». Без собственной воли, без дохода. Прихлебателем у Попрыгунчика. Из милости. По благоволению младшего родственника. Который мог и в корме урезать. Не по злобе, а так, закрутился, дел важных много… Прихлебателю приходилось подыгрывать благодетелю. Искренне.

Подхватил парня за подбородок, поднял его лицо.

Надежда, мечта. Жаркая, искренняя, истовая. Что защищу, спасу. Пожалею. Не брошу в пасть этого страшного зверя. Который скоро святой и благоверный.

Похоже. Девять лет назад в этих же стенах я похоже смотрел на своего хозяина, на боярина Хотенея. С жаркой и искренней надеждой. Только мои ужасы не были персонифицированы. Мне было страшно всё, весь этот мир, все люди в нём. А не какой-то один Боголюбский.

— Когда-то давно полчища неверных осадили Царьград. В страхе смертном устремились люди в храмы божьи. И вот, во Влахернах, явилась им Богородица. И накрыла их невыразимым сиянием Покрова своего. Свет благодати, заключённой в Покрове, с течением времени ослабел, и сам он стал невидим. Но и так, невидимо, Плат Царицы Небесной оборонил град Константинов от нашествия.

Юный князь стоял передо мной на четвереньках, задрав лицо, а я почёсывал ему горло, как делает добрый хозяин в минуты хорошего настроения своему верному псу.

— Богородица спасла своих. Тех, кто пришёл с истовой молитвой в её храм. Множество иных христианских церквей в иных городах были разрушены. Я не имею Её Покрова, ибо ни человеку, ни ангелу не снести его. Но стараюсь следовать Её примеру: защищать своих. Ты — мой?

Всеволод, растерянно выслушавший пассаж, кажется не вполне поняв, уловив лишь концовку «защищать — своих», судорожно затряс головой.

— Да-да-да!

— Хорошо. Куда ж они его положили…? А, вот.

Пришлось встать, заглянуть в ящичек с банными мелочами, протянуть находку Всеволоду. Начав вновь, в который уже раз за время моего пребывания в «Святой Руси», воспроизводить, как старый граммофон, ритуал подчинения. Основанный на въевшемся в здешние души, подобно угольной пыли в кожу шахтёра, повсеместном чувстве рабства.

«Храбрость без ритуала — дерзость, мудрость без ритуала — самонадеянность» — будем же храбры и мудры.

Они все — рабы. Все рабы божьи. Припадающие, лобызающие и восхваляющие. Его. Господина своего. Все — рабы человечьи. Нижние — верхних, верхние — верховных. Символ первого рабства — крест. На шее и в душе. Символ второго — ошейник. Там же.

Они в этом выросли, они с этим живут. «Это ж все знают!». Их суть, чувства и мечты мечутся вокруг смены серебряного крестика на золотой. Покрасоваться. ГБ порадовать. Как будто смена одного элемента из таблицы Менделеева на другой, существенна для творца всего.

— Это — рабский ошейник. Вот тавро моё — лист рябиновый. Вот так приложить, концы свести до щелчка. Потом снять нельзя. Никому, кроме меня. Но даже и снятый, он оставляет след. След невидимый. След на душе твоей. След твоего рабства, след моего владения. Тобой. Твоими телом и душой, умом и разумом. Ты — имение моё. Мой холоп. Вещь. «Орудие говорящие». В ряду других орудий — мычащих и молчащих. И даже смерть не отменит это. На. Надень.

Он растерянно смотрел на меня.

Я ожидал какого-то взбрыка в сфере свободолюбия. Как-никак — князь русский. Брат Боголюбского, сын Долгорукого, внук Мономаха. Три века высших русских аристократов в предках. Племянник императора. А там… века и века благородных, хоть мадьяр, хоть греков.

Увы, личную свободу надо лично отстаивать. Уметь, быть готовым.

Люди не ценят то, что даётся им естественно, даром, как воздух. Ещё более они не понимают ценность того, чего у них никогда не было, чего вообще в их мире не наблюдается.

Свободы у Гнезда не было никогда. Он всегда зависел. От старших, от начальствующих. Принадлежность его кому-то была нормой. Принадлежал батюшке на Руси. Брату, когда жили в Болгарии. Императору. Имперским чиновникам, представляющим волю басилевса, священнослужителям, выражающим повеления Его…

Положение младшего принца в большом аристократическом доме хорошо приучает к подчинённости, покорности. Стремление к независимости деградирует в хитрость, изворотливость. Как в стаях шимпанзе. Есть исключения, обладающие необузданным вольнолюбием, Боголюбский или Евфросиния Полоцкая, например. Среди полусотни рюриковичей этой эпохи едва ли найду ещё человека, который столь твёрдо, многократно и многолетно, отстаивал своё право на свободу, на собственные решения в своей судьбе.

Возражение Гнезда носило характер отнюдь не возмущения гордой и непреклонной свободной личности, а было вполне практического свойства:

— Но… если нельзя снять… все ж увидят… что я… ну…

— Да. Все увидят. Что ты холоп. Домашняя зверушка. Двуногая собственность. Какого-то дикого князька с приволжского бугра. Безродного, плешивого, из дебрей и болот вылезшего. Подставка для пяток дикаря. Но… что лучше: быть мёртвым львёнком, или живым щенком?

— Но… но почему?! Я уговорю брата… Ты получишь половину! Почему «нет»?! Хорошо — две трети! Ты не понимаешь! Здесь всё можно будет золотом засыпать! Все эти… полы, лавки, шайки, веники. Всё!

— Если ты — сам… Я везу немедля всех троих к Андрею. Дальше… Судьбу ты выберешь. Сам. В застенке у Манохи.

Он пытался рассмотреть ситуацию прагматически, с точки зрения очевидной выгоды, предложить долю в прибылях, «ты мне — я тебе». Абсолютная уверенность, что в жизни всё можно купить и продать. Вот же — Михалку продали!

Мне это было не интересно. Его слова, обещания, предложения — ничего не значили.

Для него сотня тысяч золотых — «хатынка, садочек, ставочек» в Византии. Мне — не интересно. А здесь такая куча золота — бессмысленная смерть. Потому что найдётся куча молодцов, кто вздумает отобрать. И потому, что её не на что тратить. Это как в «лихие девяностые» попить пивка у «Трёх вокзалов», распахнув у ног чемодан с баксами. И не потратить, и живым не уйдёшь.

«Проклятие размерности» в национально-финансовом исполнении.

Для них там сотня-другая тысяч — уважаемые люди, защищаемые законом. Здесь — всеобщая мишень, вне закона. Мы — нищая страна. Или меняй страну, чтобы быть там одним из многих. Или не лезь под топор всенародной зависти.

Для Всеволода такое «шейное украшение» означало «…ец всему». На «Святой Руси» даже просто пострижение в монахи, пусть и насильственное, закрывает путь к возвращению на княжеский стол. Так будут говорить Стололазу, сбросившего схиму после смерти Романа Подкидыша: «не бывать иноку во князьях».

Вывалился из своей страты — назад дороги нет. Изгой. «Прикладень».

Рабские клейма могут быть почётны. Как боевые шрамы. Если они получены от врагов, захвативших благородного человека в битве или обманом. Здесь такая «прикраса» означает кучу вопросов, объяснений. Что даст презрение и отвращение к святотатцу. Да ещё и трусу. Выбравшему позор церковного вора — ради наживы, принявшему долю холопа — из страха.

Он отрицательно тряс головой, пытался что-то придумать, как-то выкрутиться, увернуться от неизбежной личной катастрофы, гибели всех планов, всей жизни.

Я пожал плечами и пошёл к дверям.

— Собирайся.

— Нет-нет-нет!

— Слуг позвать, чтобы одели?

— Не надо!

Человек более смелый кинулся бы на меня. Хотя я старше, сильнее, тяжелее его. «Кинулся» — без надежды на победу.

Человек более слабый душою или более привычный к фатализму, просто надел бы и будь что будет. «Что — воля, что — неволя…».

Человек более тупой ничего бы не делал, застыв подобно буриданову ослу. Тогда я бы, в самом деле, отвёз бы всю троицу: живого, чуть живого и мёртвого — к Боголюбскому. И пусть разбирается. Разве я сторож государю моему?

Я уже взялся за ручку двери, когда меня догнал звук металлического щелчка.

На полу столь памятного мне по событиям девятилетней давности предбанника, на дорожке, где меня чуть не изнасиловали хором в роли «княжны персиянской», а мне пришлось изображать «проход по-регбистстски», сидел голый Всеволод Большое Гнездо и держал руки у шеи.

Испуганный своим действием, стремящийся инстинктивно закрыть ладонями наглядный знак своего нового статуса. Трясущийся в панике от того, что он сделал, не сделал или сделал неправильно.

— В-вот.

— Когда обращаешься ко мне добавляй «мой Господин». Понял?

— Д-да. Мой господин.

Парень послушно стоял на четвереньках, пока я, задрав его длинные чёрные кудри на затылке, покрутил ошейник. Не дёргался, когда я заставил его откинуть голову в бок, ощупывая его шею. Никакого сопротивления, полная покорность. Так молодой волчок подставляет горло старому матёрому вожаку стаи.

Я бы поверил. Если бы не знал его жизненный путь в РИ. Как он будет дурить и бить разных «матёрых вожаков» стаи здешних рюриковичей.

Как-то, ещё в начале его княжения, он побил коалицию своих противников и поймал рязанского князя Глеба (Калауза). Вся возня шла в рамках Залесья. Но Всеволод становился здесь единственным правителем, это тревожило соседей. Собиралась серьёзная коалиция уже внешних, не местных князей. Зять Калауза, повзрослевший за годы, прошедшие с нынешнего взятия Киева, Мстислав Храбрый чисто по родственному — молодая жена, всего год замужем, все уши прожужжала, высказал Гнезду укоризну:

— Тесть мой у тебя в темнице сидит. Нехорошо это, не по-семейному.

В тему, кроме смоленских, вписался и черниговский Гамзила.

Спаситель и благодетель Гнезда: после захвата Попрыгунчиком в Киеве, Гамзила задержал приехавшего к нему прятаться племянника Боголюбского, сына галицкого Остомысла Владимира. Гамзила провёл обмен пленниками. Почему-то. По доброте души? Всеволод с Безоким получили свободу, жили в Чернигове, пока смерть Боголюбского не открыла им путь в Залесье.

Долг чести, отблагодарить хлебосольного гостеприимного Черниговца…

Всеволод, весь из себя миролюб и добронрав, давний приятель Храброго по «Вышгородской шестёрке», немедленно согласился:

— Твой тесть? Конечно-конечно. Отпускаю. С условием. Чтобы уехал на Юг. Вышгород там, Путивль… Хоть куда.

Калауз ответил:

— Луче еде умру, не иду. (Мне лучше умереть, чем от Рязани отказаться).

И через несколько дней сделал «как лучше» — помер. Чисто случайно, просто совпало. Родственнички вдруг обнаружили, что идти воевать против Всеволода — достойного повода нет. А просто пограбить да разорвать княжество… некошерно. Жадностью отдаёт.

Ещё. Из будущего в РИ.

Гамзила годами поддерживал Гнездо. Спасал, помогал. Дружили они. А потом будто с цепи сорвался: не смотря на всю свою жадность, экономность отправился в самый длинный в «Святой Руси» (2000 км.), и, вероятно, весьма недешёвый, поход. На Всеволода. И был им бит.

Попрыгунчик десятилетиями смотрел на Гнездо дружелюбно и сверху вниз. Был уверен, что это он, старший и умный, манипулирует этим подростком (как его помнил). И только к концу жизни осознал, что это Гнездо им играет.

Ситуация у нас нетипичная для попандопул.

Традиционный попаданец воздействуют на информационную сферу выбранного им для опыления туземного лидера. Например, учит т. Сталина делать самолёты. Или на чисто физическую: грохнем Хлодвига из гранатомёта. Бывают единичные воздействия в эмоциональной среде: насмерть перепугать Николашку грядущим большевизмом, чтобы тот «слил» сербов.

Единичные кратковременные воздействия на устойчивую, уже сформировавшуюся, взрослую психику.

Здесь я вижу юношу с набором его полудетских психологических свойств. Я, примерно, по хроникам, представляю эволюции этой личности. Нужно найти единичное воздействие, которое изменит изменения этой личности.

Часть свойств изменить нельзя: он как был экстравертом, так и останется. Часть — нужно форсировать. Уровень тревожности у него взрослого достаточен. Сейчас — ещё нет. Положение на шкале либерализм-консерватизм — сдвинуть: сотрудничество со мной потребует принятия потока «новизней».

Нужно «с одного пинка» не разрушить, не изменить личность, а изменить траекторию её развития. Так, чтобы в ней усилились одни свойства, и ослабли, были подавлены другие. «Вторая производная»: не изменить объект, а спровоцировать последовательность его собственных изменений.

Сходно с Ростиславой Андреевной. Но там и объект был другой, и времени у меня куда больше, и инструменты разнообразнее. А здесь…

Умный. Адаптивный. Изворотливый. Жестокий. Способный к неочевидным решениям. Упорный в достижении поставленной цели.

Это прекрасно. Если он на моей стороне, в моей упряжке.

Как? Как «запрячь» его? Так, чтобы он «тащил», а не «грыз постромки».

Ошейник — символ. Но годы, проведённые в Византии, наверняка научили его относится к символам без пиетета, не вкладывая в них так уж много сакральности. Потому что он видел их великое множество. Разных. Древнегреческих, древнеримских, ранее-христианских, средне-христианских, мусульманских, языческих… Все они были когда-то кому-то «истиной в последней инстанции». Были. И перестали.

Чтобы довести его до метанойи, до перемены ума нужны более сильные средства. Тот же ошейник, но с радиоуправляемым зарядом… вкатить дозу смертельного яда и чтобы противоядие только у меня…

— Я буду звать тебя Севушкой. Не возражаешь?

— Э-э-э… Как будет угодно господину.

— Господину угодно, чтобы раб Севушка помыл ноги своему хозяину. Пойдём-ка в мыльню. Но-но, вставать на ноги я не разрешал.

«Ноги мыть и воду пить» — старинное русское выражение. О функционале «правильной» жены. Он, конечно, не жена… ну, так и «пить» не предлагаю. В смысле: воду. Так-то мы уже…

Гнездо довольно ловко перемещался на коленях, притащил шайку, налил воды, принялся намыливать мне ноги. Я девять лет назад двигался на коленках куда более ловко. Но и у него получалось… естественно. Несколько тяжеловат. Брюшко мешает.

«Костюм „Евы“ ей идёт. Только ушить кое-где надо».

Хм… а мысль интересная. «Ногомойка» в «неушитом костюме». И интерьер… навевает и располагает. А рифма — просто напрашивается.

— Севушка, ты — девушка?

Пауза. Которая сама по себе… Попытка спрятать лицо, сосредоточив всё внимание на отмывании моего большого пальца правой ноги. Пришлось запустить пальцы в его чёрные кудри, жёстко сжать и поднять лицо.

— И не вздумай врать: обблюю так..

— Я… н-н-н… м-м-мой г-г-осподин.

Отрицательный ответ — единственно ожидаемый. А вот реакция на двусмысленность… показательна.

Мда… Вот кто бы сомневался. Место такое. Как сильно древние греки начали со своим Ганимедом, так и пошло. Спартанцы-любовники, гетейросы Македонского, Цезарь послом в Вифинии. Добился успешного для римского народа договора, доставив тамошнему царю массу удовольствия. Как позднее старому Помпею за очень большие деньги.

Специалисты говорят, что в Византии и её наследнице Блистательной Порте существовала система из трёх гендеров: мужчины, женщины и мальчики. Что, естественно, означает распространённость трансгендеров: мальчики вырастали и становились мужчинами. В одной из греческих историй времён Римской Империи, мастер-гончар, поймав молоденького любовника своей жены, трахает его и советует:

— Ты не лезь на женщин, от этого твоя попочка огрубеет, привлекательность потеряет.

Ходят слухи, что именно таким путём ещё один племянник императора, брат мадьярского короля Иштвана IV, отправленный заложником в Византию, будущий король Бела III Великолепный, заслужил глубокую любовь басилевса и был уже почти провозглашён наследником. Тут у Мануила Комнина родился-таки сын. Но надо же наградить великолепного любовника. И византийцы травят короля мадьяр, император посылает войска сопроводить «мальчика» на престол сопредельного государства. Вот прямо сейчас, в этом году, эта интрига и начинается.

Так будет столетиями.

Георгий Франдзи описывает, что происходило в Св. Софии в конце мая 1453 года:

Было бы странно, если бы мальчик из хорошего дома, но лишённый высочайших покровителей, наоборот: ищущий такого покровительства всеми силами, оказался бы не вовлечён в подобные… развлечения.

— Вот и хорошо. Искушённый в любовных играх раб сможет доставить господину своему много новых приятственных впечатлений. Вон там на полке — корчажка с маслом. Смажь-ка дырочку. Для приятственности.

Не могу сказать, что его движения свидетельствовали об автоматизме, достигаемом многочисленными повторениями. Однако суть предмета была ему вполне знакома и особых страхов не вызывала. Он даже попытался зазывно глянуть на меня через плечо.

Ресницы у него хороши. Длинные, чёрные, густые. Но, деточка, я же помню как я сам подобные манёвры маневрировал. И что при этом думал.

Заглянул в парилку.

— Возьми-ка шайку с мочалкой и тащи сюда.

Парень старательно держал порно-угодливую улыбку, но соображал тяжело: пойло моё его догнало. Я оборвал пару длинных матерчатых завязок с мочалки, привязал ему кисти рук к ошейнику, к самому ошейнику — верёвочку.

— Ну-ка, коленками на ступеньку, грудкой на половичок.

Парилка уже остыла, но половичок на полок надо бросить. Чтоб не обжёгся. Я, конечно, собираюсь его «жарить». Но не поджаривать же!

Прокинул верёвочку сквозь щель в досках. Затянул так, что он лицом почти впечатался в полок, прикрытый рядниной.

— Ну что ж, раб мой Севушка, привалило к тебе великое счастье. Господин твой решил тебя… помыть. Как добрый воин моет резвого коня на походе. Надеясь, что верный конь привезёт хозяина к славе и увезёт от беды. Ты как, чувствуешь себя лошадкой?

— Я… господине… я всегда…

— Тпру. Стой спокойно.

Я намыливал, смывал и натирал это белое, мягкое, несколько пухловатое тело. Которое закончит свой мирской путь через сорок три года в Андреевском приделе Успенского собора во Владимире.

Тело охало и ахало, краснело, от довольно жёсткой мочалки, но терпело. И вдруг затихло. Я не сразу понял причину такого напряжённого внимания к моим действиям. Потом дошло.

Намыливая приуготовляемую к скорому употреблению высокоблагородную задницу, я, по привычке моей к перфекционизму, несколько расширил зону омовения. Широко расставленные ляжки будущего (в РИ) Великого Князя открывали доступ к… к его архитектурным излишествам. Я не имею в виду аркатурный колончатый пояс в построенном Всеволодом в свою честь, в смысле: в честь своего святого, Димитриевском соборе во Владимире.

Нет, часть тела, которую я надраиваю мочалкой, не столь эстетически выразительна. Но куда драгоценнее для Руси/России, всех шестисот прекрасных белокаменных барельефов собора, изображающих святых, мифических и реальных животных.

Картинка недавнего выдаивания епископа Туровского перед имитацией Голгофы мелькнула перед внутренним взором.

Вспомнилась мне и более давняя здешняя личная история. Когда в Пердуновке поп Геннадий поймал меня возле своей лодки и, оседлав и чуть не раздавив своей тушей тощего тогда мальчонку, радостно рвал и мял мой… мои части тела. Пребывая в восторге от ощущения полной власти, от беззащитности и беспомощности обидчика. От пьянящего чувства исполняющейся мести.

Ошибся Гена. Заигрался. Убил я его.

Поп тогда наслаждался моими мучениями. Причиняемой мне болью, моим страхом перед ним. У меня нет злобы к Всеволоду, нет «жажды мщения». Но какие блистательные возможности открывает этот процесс!

Я крутил в кулаке небольшие кусочки живого мяса и постепенно впадал в эйфорию. Просто пьянел от восторга! Не так, как «хрипатый» в «Иерусалимской пещере» — значительно сильнее. Исторически-процессуально!

Только истинные попандопулы могут понять мои эмоции!

«Дайте мне точку опоры и я переверну мир!» — восклицал Архимед, разобравшись с правилом рычага.

У меня в кулаке — рычаг. Которым можно перевернуть весь мир! Ибо какой мир без России? Или — с другой Россией?

Вот здесь, из перебираемых моими пальцами тестикул, вырвутся, в несколько последующих десятилетий, толпы «маленьких хвостатых зверьков». Очень пронырливых, очень жизнеспособных. Прозвище «Большое Гнездо» — не просто так.

И понесутся в века, наполняя собой историю Руси/России, наборы аллелей. Его. Вот этого конкретного пацана. До Годунова именно они, выскочившие из этих «пузырьков», будут определять поведение государей. И — судьбу страны, судьбу народов.

Нет, не вообще: никуда не денется климат, Русская равнина с её геологией, география, соседи, экономика, производительные силы, общественная формация… Но сколь много разных путей можно найти в рамках столь широкого «коридора возможностей»!

Гены определяют поведение человека на треть. Эта треть в моём кулаке. Вторая треть — «культурная традиция» семьи. Она задана Боголюбским. Всеволод воспримет, подправит и укрепит её. Третья треть — среда, «улица». Для аристократов, которые по улицам не гуляют, которые растут в закрытых теремах, «среда» — почти то же самое, что и семья.

Стоит мне просто посильнее сжать кулак, просто провернуть чуть резче и всё. Всё! История пойдёт по другому пути. Кастрат князем быть не может. Во власти в Залесье после смерти Боголюбского окажутся племянники, Торцеватые. Это парни куда меньшего ума, просто — масштаба. Удержать в руках Суздальскую землю… вряд ли.

Часть земель (Москва, Коломна…) уйдёт к Рязани. Остальное, вероятно, станет уделом Храброго. Вероятно, с участием его братьев. Собрав в ближайшие десять-двадцать лет, в той или иной форме, Муром, Рязань, Суздаль, Новгород, Смоленск, Киев, Полоцк, Галич… смоленские рюриковичи способны задавить Черниговское и Волынское княжества. Повторить Мономаха, объединить землю Русскую «как раз накануне татаро-монгольского нашествия».

Можно не отрывать. Можно ж просто… чуть крутануть. Так, чтобы в князья — гож, а мачастости — минимум. И нет нужды хорошо за полтинник брать в жёны тринадцатилетнюю девчушку, затаскивать в свою постель невестку. Значит, не будет ссоры со старшим сыном Константином. Не будет краха задуманного и почти утверждённого майората.

Этот собор (в 1210 г. в РИ) подтвердил решение Всеволода о лишении Константина прав на великое княжение. Что привело к бойне Липицкой битвы 1216 г. О которой историки скажут: наследники Всеволода сводили на убой гридней его многочисленной дружины.

Не будет сына Юрия. Удивительнейшим образом «проспавшего» появление Батыя на рубежах Руси. Об этом невозможно было не знать, но… Уровень тревожности задаётся гормонами, которые от генов. Юрий — не обеспокоился. Не предпринял никаких действий. Ошибся. Не сумел правильно оценить опасность. За что заплатил головой. И головами тысяч ополченцев, собравшихся по его призыву на Сить. Десятками тысяч погибших по всему Залесью.

Не будет внука — Святого Александра Невского. Понятно, что какой-то князь в Новгороде будет. Но сумеет ли тот, неизвестный нам персонаж, вознесённый силою довольно мелких, династических, местечковых интересов, на это место, принять нестандартное, против канонов воинских, решение: без запроса помощи из Владимира, без полного сбора ополчения, посадив немногочисленную пехоту на коней, рвануть напрямки через болота, бросив обозы. Даже «и щиты не берите». Атаковать шведский лагерь у устья Ижоры и одержать блестящую победу.

Другое нетиповое решение, происходящее, возможно, от наследственной готовности находить неочевидные выходы: Ледовое Побоище. Третье, основанное на родовой жестокости, позволит, пусть и выжиганием глаз недовольным, но заставить Новгород платить «ордынский выход».

И, конечно: «Немцев — бить, с татарами — жить». Никого другого с таким искренним решением не было! Даже брат его пытался поднять восстание. Даниил Галицкий ожидал помощи из Рима, Полоцкие князья — от Литвы. Другие смирялись перед «безбожной татарвой», скрипя зубами.

Не будет.

Не будет умного, циничного, изворотливого Калиты. Сумевшего понять, что гордость тверских князей вот в этих условиях — глупость. И превратить пособничество ордынцам в основу возвышения Руси.

Не будет Симеона Гордого, который из ничего, из спокойного, разумного, трезвого образа жизни, создал глубокое уважение к себе могущественнейших ханов Орды — Узбека и Джанибека. И тем — просто трезвостью — спасшего Русь от множества бедствий.

Не будет Дмитрия Донского. Который рискнул. Сильно рискнул. И вывел русские рати, впервые после полуторавекового перерыва, в Дикое Поле. Пошедшего против всех воинских канонов: ставшего в общий строй простым ратником.

Многие ли способны такие решения найти? Какой триплет в каком гене сработал в тот момент, выбросив в кровь князя дозу гормона, заставившего его искать и найти уникальный выход? А ведь друга детства боярина Бренка, в его доспехах, под его знаменем — зарубили.

Не будет Ивана III. Называемого то Иваном Великим, то Ванькой Горбатым. Сумевшего пережить бедствия своего детства, плен и ослепление отца, собравшего и поднявшего Русь настолько, что и Орду развалил, и ханскую грамоту потоптал, и рати лодейные на Туру посылал. И сообразил, решился на брак с Софьей Палеолог. Подняв за одну свою жизнь Московию аж на три уровня: от состояния мелких усобиц нищих князьков в никому неинтересных окраинах, «микрострасти в микромире», до державы мирового уровня.

Не будет и внука его Ивана IV. Пережившего детство, в котором ему с младшим братом иной раз и есть нечего было. И его великие победы, и ряд ошибок, показывающих отсутствие прозорливости, неспособности предвидеть присоединение Ливонского ордена к Литве, Литвы к Польше, последствия избрания Батория.

Перед государем почти всегда плещет поток доносов, сообщений. Преимущественно — сомнительной достоверности. Выбрать из них те, которые точнее описывают действительность, заполнить лакуны собственными размышлениями, предвидеть… Это — опыт. Но прежде всего — талант. Который — в человеке, в его мозге, в его крови.

Очень многое может измениться в истории. Если государи Руси будут другими. Если будут принимать другие решения, проявлять иные душевные и умственные качества. Или — те же, но в другое время, в других ситуациях.

Вот сейчас сожму покрепче и дёрну. И будущий мир станет другим. Не знаю каким. Но ведь и Архимед, кричавший в восторге«…я переверну мир!» не говорил о том, о перевёрнутом, мире. Не гарантировал, что «мир, стоящий на ушах» лучше «мира стоящего на ногах». Не рассуждал: кому лучше, чем, когда, насколько…

Классический научный подход. Восторг от возможности: «Перевернуть? — Могу!». А что там осыпется, развалится, вырастет, расцветёт… тема для философических трактатов. Не физика.

«Физика», однако, штука повсеместная. «Законы того самого Исаака» действуют «невзирая на лица». И на… «прочие подробности».

Глава 588

Раскрасневшееся тело передо мной вдруг задёргалось, вжимаясь в мой кулачок, напряглось и сильно выдохнуло. С чего бы это? А, вона чего.

— Ты, Севушка, я смотрю, настоящий порни. Так подобных греки называют? В смысле: шлюха. Шлюх: кончаешь под клиентом. Твой господин озаботился удовольствием раба своего. Ты счастлив?

— Д-да. Господине… забота твоя, ласка, длань хозяйская… могущая причинить боли и несчастья, но дарующая…

— Эт хорошо. Что ты понимаешь. Долженствование твоей искренней благодарности господину твоему. Тем более у тебя причин порадовать собой господина. Расстараться подо мной.

— Ай!

— Ну-ну, полно-полно. Тебе же не впервой. Сам, поди, знаешь: расслабься и получай удовольствие. Тебе нравится?

— А-ай. Д-да. Господине.

— А так?

— У-уй! Ежели господину такое в радость, то и мне… о-ой-ёй… счастье.

Аристократов учат жёстко. При любых собственных чувствах и ощущениях они должны говорить уместные для конкретной ситуации слова, определяемые этикетом, с надлежащим выражением лица и интонацией.

Недостаточно быть умным, образованным, знатным, чтобы занять достойное место в обществе. Необходимо быть благовоспитанным. Наиболее сильно «благовоспитанность» вбивается именно в таких, в младших.

Первейшие могут себе позволить некоторые вольности, слуги могут быть выгнаны или сами уйти. Но аристократик не может выскочить из ярма семьи, рода, налагаемого на него при рождении. Всякая вольность воспринимается высочайшими как амбиции, претензии на более высокое, на их место. Что — чревато… В Византии — Нумеро.

Я то толкал его, то пощипывал и похлопывал по висевшим на боках складках жира, щёлкал по колышущимся ягодицам. Не прерывая потока разнообразных движений, почти улёгся ему на спину, и к потоку физических воздействий добавил словесные.

Дополню Аль Капоне: и большего, чем одним «револьвером».

Так что я заворковал. Прямо ему в ухо.

— Ты такой хорошенький, такой гладенький, шкурка нежная, мягенькая. Ты мне так нравишься. Я возьму тебя с собой. Хочешь ко мне? Поедем во Всеволжск. У меня там неплохой гарем. Но ты будешь любимой женой. Я буду тебя… вот так… не ойкай… и вот так… не ахай. Тебе же нравится? Ты же счастлив? Во-от. Я буду осчастливливать тебя каждый день. Утром и вечером. И в обед. Я ведь много могу. Раз. Ты представь: сколько тебе счастья будет. Каждый день. Изо дня в день. Через пару месяцев ты вообще ни о чём другом даже думать… Будешь просто сидеть и ждать. Когда господин придёт и тебя… осчастливит. А я тебе подарки подарю. Серёжки золотые. Хочешь серёжки? А какие? С рубинами или с изумрудами? Платье шелковое дам. Хочешь рубаху шелковую? С вышивкой? А какого цвета? Штаны не надобны. У меня в гареме тепло — зачем тебе штаны? Только время терять. Как увидел господина, так сразу рубаху на голову и в позицию. И я тебя опа-опа… не пищи. От всех — почёт, уважение и всякое возможное услужение. Господское влагалище… в смысле: куда господин влагает… оно завсегда в общем преклонении. Я, к примеру, послов каких принимаю, и тут ты, возле ног моих сидишь. В ошейничке золочённом. Я тебя по щёчке поглаживаю, улыбками нежными переглядываемся. А люди говорят: Севушка у самого «Зверя Лютого» в большом фаворе, в любви, значит. Надо Севушке посильнее поклониться, глядь — Воевода дело к нашему удовольствию решит. Я тебя разным штукам научу. Ты про «суздальский поцелуй» слышал? Во-от. У тебя хорошо получится. Губки пухленькие, язычок… покажи язычок… вполне. А потом я из тебя трансгендера сделаю. В смысле: натуральную бабу. Чтобы дырок больше. Чтобы многими разными способами мог хозяину удовольствие доставить. Ты же хочешь? Многими разными? Ух ты какой хорошенький, со всем согласненький. А потом, бог даст, я тебя обрюхачу. Ты же хочешь от меня понести? А родить? Да ты не стесняйся. Ведь хочешь? Походишь такой пузатенький. Тебе в тягости быть — очень миленько получится. Вот грудью выкармливать… Я такого колдовства пока не знаю. Но для тебя, мил дружочек Севушка, влагалище моё жаркое, поместилище желанное, обязательно придумаю.

Тут я кончил. И этот сексуально-бредовый монолог тоже.

Напомню: идея перемены пола в фольке отсутствует напрочь. Человек может превращаться в рыбу, птицу, зверя. В муху, в змею. В камень, в дерево. Не в женщину. Такое — за гранью народной фантазии.

«Этого не может быть, потому что не может быть никогда!».

Но мой логический переход от распространённой содомии, к предлагаемому, как реальность, смене пола, к обсуждению будущей беременности, разрушает категоричность этого «не может быть». А слава «Полуночного колдуна», только что подтверждённая странной смертью Бастия, заставляет допустить возможность такого события.

Те трансгендеры, которых я знал в 21 веке до и после их превращения, не производили впечатления счастливых людей. Но рассказывать об этом Гнезду я не буду. Понятно, что провести подобную операцию я не смогу по уровню медицины. Но знание реализуемости есть. И нынче оно звучит уверенностью, реальностью в моих словах. Это — «правда».

Пьяненький, запаренный, задёрганный и защипанный со всех сторон, Гнездо пребывал в полной растерянности. Тогда я сменил ухо, ставшее красным от моих непристойностей, и приступил к заливке с другой стороны чуть другого текста: «заклятия Пригоды»:

— Вот, семечки мои в тебе. Подобно пище, поедаемой тобой, войдут они в стенки кишок твоих, станут плотью твоей, станут тобой. Но останутся моими. Следом моим в тебе. Останутся во власти моей, подобно членам моим, руке или ноге, направляемых волей моей. И ежели ты согрешишь против меня, ежели надумаю я наказать раба своего глупого, или нерасторопного, или неверного, то обратятся они к той части тела твоего, кою я выберу для наказания. Сожмут они сердце твоё дланью невидимой, и ощутишь ты хлад смертный, или разорвут тебе печень, и истечёшь ты желчью, или даже и кал твой устремится путём обратным и хлынет из ноздрей твоих. Ты во власти моей, ты в воле моей, в мире тварном и в мире горнем, здесь и повсюду, сейчас и всегда. Помни об этом, раб мой Севушка. Помни и страшись гнева моего, ищи благоволения моего, радуйся ласке моей. Будь верен. Смиренен и послушен. Как и подобает быть доброму рабу Божьему, рабу Воеводы Всеволжского.

Вечная связь между человеком и его следом — «это ж все знают». Через след, отрезанные волосы или ногти, вещи, просто отпечаток на земле, наводится волшба на «причину» следа, узнаются его мысли и чувства, «наводятся» болезни, эмоции и поступки. А уж сакральность спермы просто наполняет все человеческие культуры. Я лишь форсирую «инверсное» направление воздействия.

«Не плюй в колодец, вылетит — не поймаешь».

— Ы-ы-ы… буду… всегда… душой своей клянуся… господине…

Он попытался поцеловать мне руку. Пришлось подсунуть ему под нос ладонь: из-за вязок, наложенных на него во избежание ненужных инстинктивных движений, возможности проявить раболепие были ограничены.

— Ну и хорошо. Постой пока так. Слугу пришлю. Подмыть тебя. А то ты нынче… не презентабелен.

Уже от двери я оглянулся. Натруженное «большое гнездо» Большого Гнезда выделялось «алыми розами любви» на фоне раскрасневшихся, поблескивающих от масла, ягодиц. А справа, со стены, по-прежнему сурово, выставив пальцы вперёд в крестном знамении, смотрел с иконы Спас.

За прошедшие годы в жаре и сырости, лик Спасителя полинял, стал плохо различим. Но я помнил его. Как он смотрел на меня. Девять лет назад. Повелевающе, угрожающе, требуя покорности. На этом же полке. В сходной позиции.

Нет. Мне было хуже. Тельце меньше, отсутствие опыта, полное непонимание происходящего, смыслов, последствий. Бездонная трясина непредставимого, неожидаемого. Панически пугающего. И единственный сияющий столп — господин, хозяин. Светоч, опора, защита. Надежда.

Потом, правда, эту «надежду» пришлось зарезать и сжечь. Что для «ложных надежд» — типично.

Вывод? — Нельзя становиться для этого юноши «ложной надеждой». А то прирежет.

Хорошенько отмывшись после совершенного «подвига», а считая Бастия — двух подвигов, я вовсе не торопился послать Сухана сполоснуть родоначальника Московских рюриковичей.

А.С.Пушкин, сыграв свадьбу с Натальей Гончаровой и исполнив супружеский долг, утречком вышел на минуточку из спальни. И не вернулся. Ибо на квартиру, снимаемую молодыми, уже явились во множестве друзья его. Следуя долгу дружбы и гостеприимства, молодой супруг сел с друзьями за стол, где они продолжили вчерашнее празднование, чередуя банальные тосты с оригинальными, полными острословия и веселья, виршами собственного сочинения. Лишь часам к четырём по полудни подвыпившие гости, возжелав увидеть молодую, напомнили «нашему всему» о её существовании. Тогда же выяснилось, что всё это время юная жена поэта провела в постели. Ибо не могла покинуть супружеское ложе: слуги не появлялись и не отзывались на крики её, прислуживая господину своему, а одежда её в спальне отсутствовала.

История эта вспомнилась потому, что я решил её отчасти воспроизвести. Оставив Всеволода одного, привязанного, в остывающей парилке, в весьма неудобном состоянии, я дал ему возможность «узнать своё место». Место холопа, наложника, сексуальной игрушки. Одной из… Ощутить заброшенность, одиночество, зависимость от моего отношения и внимания.

Непослушных детей здесь частенько ставят на горох. Гороха нет, но стоять коленками на досках… Полезно. Для осознания.

Главное: мне надо подумать. «Познав» Всеволода технически, получив представление о его нынешних моральных свойствах и об отношениях с другими персонажами окружающего меня «Святорусского театра трагедии и маразма», зная по летописям о его эволюции со временем в части свойств душевных и умственных, мне надо решить: годится он к тому плану, который я задумал? Потянет ли он роль, которую я собираюсь ему предложить на ближайшие десятилетия?

Тут не знаешь сумеешь ли позавтракать, а нужно представить поведение личности в течении пятнадцати лет, минимум. В буйном букете интриг, под мощнейшими внешними воздействиями, в густом потоке случайностей и неопределённостей.

Вот подхватит он инфекцию. От, например, повреждения слизистых в результате моих «активных действий». И — «даст дуба». Соответственно, все мои измышлизмы и «коварные ковы»… в дым.

Спустя час Сухан, следуя моим инструкциям, провёл необходимые гигиенические процедуры. В стиле «злобный скотник приводит глупую тёлку к товарному виду».

«Жалует царь, да не жалует псарь». И, ты, Севушка, теперь зависишь не только от моего доброго отношения, но и от благосклонности моих слуг.

Впрочем, Всеволод вполне знаком с истиной насчёт слуг по своему опыту пребывания в Византии.

Мануил Комнин принял сестру с детьми «с превеликим почётом». Но потом… Старшему из «гречников» дали городок на Дунае к востоку от Доростола. Провинция, пограничье, захолустье.

В этих местах ещё помнят русские дружины. Когда посланный сюда, после убийства Лже-Романа, сын Мономаха Вячко пытался удержать эти города. И, разорял их, вытесняемый византийцами.

Не любят там русских.

— Мы ж не русские! Мы ж греки!

Греков в этих местах не любят ещё больше.

Семье пришлось разделиться. Жизнь в «чужих людях», пусть даже это и монастырская школа или городская усадьба родственника, работает как тёрка по младенцу: снимает с души опрелость вместе с кожей.

Потрепал по-хозяйски по щёчке замученного, испуганно поглядывающего на меня Всеволода: «а понравился ли я господину?». Интересно: я сам девять лет назад тоже так выглядел? — Нет, хуже: тощий, лысый и глупый. Севушка — яркий юный брюнет, глазастенький, чистенький, чуть пухловатенький, хорошо воспитанный. Идеален по местным критериям для этой роли.

Он послушно принял очередные пол-полсотки, уже без слёз на глазах, кашля и захлёбывания воздухом.

«Первая — колом, вторая — соколом, третья — залётной пташечкой» — русская народная мудрость. Вот «пташечку» я и наблюдаю.

Взвигнув, когда я игриво ущипнул его за задницу, Всеволод был одет, нагружен мазями и советами по их применению, обещаниями скорого повторения с расширениями, и, хоть и несколько нетвёрдым шагом, в наклонку и раскорячку, направлен к ожидающим его саням.

Уже в сенях я вдруг, типа, вспомнил:

— Сиську Варькину завтра вернуть Боголюбскому.

— Э-э-э… Но, господине… Это ж такие деньжищи! Это ж… великое приумножение имения твоего! Мой господин.

— Вернуть. Понял?

— Д-да. Господин.

Получив очередную дольку моей благосклонности за проявленную понятливость в форме лёгкого щипка за щёчку, он уже направился к выходу, когда я снова остановил его:

— Постой. Куда ж я ключик сунул? А, вот. Я смотрю, тебе моя прикраса как родная на шею легла. Но люди злы, не к чему зависть их дразнить. Дай-ка я сниму. Пока. Как в другой раз сойдёмся — опять надену. А нынче… чувствуешь? Хоть и снят, а остался. След моей власти на тебе. Ладно, беги. Севушка.

Верил ли я Всеволоду? Ну ты спросила. Нет. Действия государя, вообще всякого разумного человека, основывается не на вере, а на знании. Я стремился знать. Чего он хочет, что для него важно, какие люди его окружают. Подправлять, по мере возможности, его цели. Так, чтобы им было место среди моих. Помогать ему в их достижении. Поддерживать в неудачах, радоваться успехам.

Всеволод был умён. И не имел «твёрдых моральных принципов». Более широкие «границы допустимости» давали ему больше свободы выбора. Что заставляло меня быть более внимательным к нему.

Не поняла? Смотри, три великих государя: Мануил Комнин, Фридрих Барбаросса, Андрей Боголюбский. Они во многом сходны. Они не родились государями. Тратили силы на укрепление своих государств. Часто — довольно жёстко. Умны, храбры, энергичны. Укрепляли веру христианскую. Их называли «рыцарственными». Слова и оттенки различны, но смысл один: истинно верующие, истинно благородные. Для всех трёх, хоть и по разному, эта смесь — вера и благородство — стала причиной не только смерти, но и краха.

Всё есть, только «сволочизма» недостаточно.

Вот два других: Генрих II Плантагенет и Салах-ад-Дин Юсуф ибн Айюб. Эти тоже говорили «правильные» слова, специально стремились к тому, чтобы эти слова были широко услышаны. Совершали «правильные» поступки, проявляли «милость к падшим», немало способствовали «укреплению истинной веры». Тоже умны, храбры, энергичны. Их тоже называли «рыцарями». Потому что они старательно, целенаправленно создавали такой образ. Ибо так — дешевле. Так проще достигнуть целей. Оба создали империи: Генрих на Западе — Анжуйскую, Юсуф на Востоке — Айюбидов.

Не фанатики, но прагматики.

Первые следовали целям внутри своих рамок. Вторые — тоже своим целям. Но их рамки значительно шире. А вот «раскраску» они делали «по-благородному».

Всеволод сходен с этими двумя. В РИ ему не хватило сил. В моей АИ я смог помочь ему ресурсами и советами. А дальше он сам, своими многочисленными талантами.

Едва сани и сопровождающий конвой выметнулся со двора, как я повернулся к Охриму:

— Ну?

— Трое. Двое снаружи, один изнутри. Ноготок работает.

Сунь-цзы:

Нам до такой детальности далеко. У нас «внутри» — тот, кто постоянно живёт в расположении, «снаружи» — тот, кто смотрит со стороны или временно приходящий. Захват полона и приём просящихся под защиту привёл к тому, что часть этих людей вовлекается в текущую хозяйственную деятельность. Получая необходимую свободу перемещений.

Не сомневаюсь, что на моём дворе есть, как минимум, «глаза и уши» Попрыгунчика и Боголюбского. Не считая каких-нибудь киевских или волынских «мстителей». Этих персонажей надо выявлять и, хорошо бы, преобразовывать в «шпионов смерти».

Моя внезапная, явно неофициальная встреча с Всеволодом, не могла остаться незамеченным людьми, которые, по долгу службы, суют нос в чужие дела. Ожидая активизации агентуры, я велел Охриму принять меры. По сути, наши банные посиделки сработали как приманка для разных… «мух».

Понятно, что вычистить расположение так не получится, но кое-что мы удалим.

— Хорошо. Подымай конвой и коня мне.

Я думал хоть щей похлебать — не успел. В ворота заколотили с криком:

— Открывай! Государево дело!

Ну вот кто бы сомневался. Что «человечек» Боголюбского уже стуканул.

— Здравствуй, Дяка. Что так грозно?

Полтора десятка боголюбовских гридней напряжённо осматривали двор, ожидая, видимо, стаи стрел из каждого тёмного угла и лавы бронированных всадников из каждого птичника.

— Эта… Государь. Да. Велел тебя спешно везть. К нему. Ну.

Хреново. Формула «спешно везти» — одно. «Спешно идти» — другое. «Спешно зовёт» — третье.

Меня, похоже «спешно везут» прямо к Манохе в лапы. Но деваться мне опять некуда, единственный способ — втолковать Боголюбскому, что он… не так понял. Что-нибудь. Что ему нынче под хвост попало.

На Красном крыльце Западного дворца ещё толклась кучка пьяных витязей, но двери были закрыты и света внутри не было. Меня провели через другой вход. Где Боголюбский вновь поразил меня. Способностью воспринимать новое и реагировать на него.

Снова проходная комната перед опочивальней. Где мы вчера так хорошо, душевно с ним посидели. Где я, в начале этой ночи, показывал пукалку.

У дальней двери Боголюбский. В лёгком халате, под которым угадываются наплечники. Наверняка, пододет и остальной доспех. В руках меч. Перед ним, наполовину закрывая его, Асадук с обнажённой саблей. Сбоку два лучника. Луки подняты, наложенные стрелы направлены на меня. Хорошо хоть, луки не натянуты. За моей спиной двое, и дальше в проходе ещё двое, кыпчаков с обнажёнными саблями.

Серьёзно. Хохмочку с пукалкой Андрей оценил. Если все наши встречи будут впредь проходить в таком антураже с таким ансамблем, то… это создаст проблемы.

— Раздевайся.

— Здрав будь, государь.

— Раздевайся. Барахло — туда.

Каждое моё движение напряжённо контролируется всеми присутствующими.

Медленно. Не провоцируя. Снимаю шлем, кладу на лавку. Берусь за пояс и мгновенно все напрягаются — там палаш висит. Спокойно, ребята. Расстёгиваю пояс, тянусь сбросить с плеч ремни портупеи. У присутствующих очередной аларм — там «огрызки» за плечами. Сворачиваю ремни, на лавку. Медленно. Спокойно.

— Кафтан.

Начинаю расстёгивать пуговицы, стрелки чуть опускают успокоенно луки. Резкий окрик Боголюбского:

— Карандар! (Смотреть)

— Ещё?

— Снимай. Всё.

Как-то это напоминает мне… кое-какие беседы. С последующими любовными играми. Агнешка, помнится, без моей помощи выполнить команду так и не смогла. Приятные воспоминания. Интересно, а где Андрей построил «лестницу в небо»? Хоть потолки-то протёрли? А то Боголюбский с тыковкой под «запылённого негра»… я, пожалуй, испугаюсь. Хотя, вероятнее, буду хохотать до упаду.

Пришлось снять обе рубахи, сапоги, штаны.

— Тебе мои подштанники тоже интересны?

— Туда (махнул мечом в сторону другой стены). Сесть. На пол (единственная стена, у которой нет лавки).

Подошёл к моим вещам, пошевелил мечом. Хорошо, хоть не рубит в куски. А то бабам опять зашивать.

— Где?

— Что?

— Чем ты… кувшины бьёшь.

— Я к тебе шёл. От тебя беды не жду. Хотя, видать, ошибся.

— Хгр-р-р. Бар! (Идите!)

Кыпчаки, торопясь убраться от гнева Боголюбского, суетливо выметнулись из комнаты. Хорошо, что лучники луки не натягивали: снять стрелу с натянутого лука быстро не бывает. Последним, так и не убрав саблю в ножны, внимательно оглядев нас, ушёл Асадук.

Андрей осторожно, кончиком меча приподнял мою портянку. Как и положено по уставу, повешена на голенище сапога.

— Чистая. В баню ходил?

— Так точно, государь. К тебе — прямо с помойки.

Андрею пришлось потратить пару мгновений на понимание двусмысленности. Сморщился: шутку не принял.

— И с кем же там парился?

— Ни с кем.

Если я правильно понимаю его мимику, то такая морда называется: «Злобное удовлетворение». В смысле: врут — все. И Ванька-правдоруб тоже. А говорил: Богородица — то, Богородица — сё. Болтун. Как все.

Извини, Андрюша. Злобность твоя — твоя забота. А вот удовлетворения я тебя лишу.

— Парилка остыла, попариться не удалось.

«Правильно пережёвывая пищу…», в смысле: задавая правильные вопросы, вы помогаете себе и обществу. А если нет — то нет.

Эк как его корёжит. Точность моего ответа на его вопрос вызывает чувство собственного идиотизма.

Хватит. Из моей сидячей позы я могу сделать то, что местные не умеют: очень быстро подняться или уйти в сторону перекатом. Но если он начнёт махать железякой… или позовёт охрану…

— В парилке я не парился. А сношал твоего младшенького братика, Всеволода.

— Что?! Как?!

— Традиционно. В попку. С маслицем. Ему не впервой. Говорил — нравится.

Как интересно наблюдать каскад эмоций на этой греко-татарской физиономии, обычно похожей на сухой камень. Наконец утверждается высокомерно-презрительная маска.

— Так ты ещё и мужеложец?

— Да брось ты. Строишь из себя монашку. Или ты не знаешь как Асадук твой развлекается? Каждые праздники перед хоромами кыпчаков твоих в Боголюбово отроки подходящего возраста толпой стоят — ждут кого из них нынче выберут да серебрушку заплатят. И да, это ж твоя родня по матери говорит: «женщины для продолжения рода, мальчики для наслаждений».

Тут меня осенило и я озвучил внезапную догадку:

— Андрейша, да ведь ты и сам… а? Помолоду? Только не ври. А то меня тут так вывернет…

У Андрея нормальный гормональный баланс. Что отмечается и летописцами. «Смолоду любил с девками баловаться, но власти над умом своим никому не давал». Множество кыпчаков в окружении давало массу примеров. «С кем поведёшься — от того и наберёшься». А постоянные дальние походы, часто в самом тяжёлом для маршей варианте — легкокавалерийском, без обозов с «сударушками», побуждали. «Как все, так и мы». Чувство самосохранения воинов требовало не допускать спермотоксикоза командира. Так что, «лучшее из возможного» — всегда.

Андрей смерил меня взглядом, хмыкнул, фыркнул, чуть отвлёкся, видимо вспоминая подходящие эпизоды, и тут же убрал усмешку с лица, не позволяя себе и мне отвлечься от наиболее для него важного:

— Значит вы с ним… слюбились. И ты ныне будешь петь с его голоса. Что тебе этот… кукушонок накукует.

— Вообще-то наоборот. Я ведь его не только поял, но и гривну холопскую надел. Он — мой холоп. Добровольно, по своему выбору.

Андрей дёрнулся от неожиданного заявления. Зло резюмировал:

— Гр-р-речник. Суки продажные. Поганое отродье лживой змеищи. Хоть куда вотрутся, пролезут. Лишь бы выгоду получить.

— В этот раз — выгода твоя.

— Что?! Какая моя выгода в… в его заднице?!

— Так, Андрейша, давай-ка посчитаем. Тебе встал поперёк «хищник киевский». Я его убил. Надобно Киев спешно взять — я ворота Лядские открыл. Нужно церковь нашу утишить — наречённого митрополита сыскал. Русь Святую обустроить и благорастворить — вот тебе шапка Мономахова, делай. Как у тебя какая заковыка — я тут как тут. С поклонцем, «чего твоя милость изволит». Ныне ты мне две загадки загадал. Первая: сиська Варвары Великомученницы. Полагаю, что тебе завтра её принесут.

— Он украл?!

«Если мои ответы пугают тебя, перестань задавать страшные вопросы» — Тарантино?

Извините, но у меня хуже. Мой ответ его не испугает, он его и сам ждёт. Пугает — меня. Его ответ на мой ответ. Поэтому ответов не будет. До… до утраты актуальности темы.

— Полагаю, что вернут тебе те мощи с придыханием и слезьми радости в очах. Типа: вот счастье-то какое! Чудесное обретение утраченного. Поди, и сказку подходящую придумают. Как про твою чудотворную. Типа: не схотела сиська в худом месте оставаться, ходила, вздыхала, летала. Всё к праведнику в руки просилась. К тебе, то есть.

— Кто? Кто это сделал?!

— А ты тех, кто такой дар тебе принесёт, встретишь любовью да лаской, возблагодаришь и наградишь. На радостях. И, ежели будет твоя воля, подаришь реликвию мне.

— С чего это?!

— Долг на мне, брат. Была женщина, именем Варвара, которая меня от смерти спасла, сама смерть страшную, жуткую на себя приняла. Псы злобные ей заживо голову раскусили. На моих глазах.

Эту картинку в Смоленском монастыре Параскевы Пятницы я… не забуду.

— Хочу поставить у себя церковь. В её память. Освятить храм во имя Варвары Великомученицы. Для чего и прошу у тебя частицу мощей святой.

Смотрит, молчит, разглядывает меня. Ни одному слову моему не верит. Не может Ванька-лысый, который то и дело, просто мимоходом, над святынями насмехается, храм святой поставить.

Не может. Но — ставит. Андрей знает, по доносам своих соглядатаев, что в каждом новом большом селении на сотню дворов, ставится и церковь. И эта будет, мы, с Фрицом ещё, её придумали. Высокую, стройную, белую. А что освятят её в честь Варвары Баальбекской… Да мне-то что? — Мне — в память Варвары Смоленской. Которая ради меня на смерть пошла.

Что глядишь, будущий благоверной? Ты многого про меня не знаешь. Не только про всякие тех- и орг-. По жизни, по душе — далеко не всё. У меня была своя жизнь. И в «Святой Руси» тоже. Где я много чего хлебанул и кое-чему научился.

— Две загадки ты мне загадал. Вернуть отсечённую грудь Великомученицы. Это — решено. Завтра вернут. Второе: братья твои. Убить — нельзя, выгнать — вернутся. Так оставить… Вражда ваша столь велика, что сыщется множество людей, кто захочет от этого прибыль получить. Кто будет стравливать вас, как драчливых псов. Тебе идёт вал доносов про то, как они на тебя злоумышляют.

— А разве нет?

— А им — страшилки и пугалки про то, как ты их извести собираешься. Не важно — правда ли? Важно — вы в это верите. Прольётся кровь. Много русской крови. Не хочу. Нынче понял я, как сделать так, чтобы ущерба друг другу вы причинить не могли. Не ваше «хочу — не хочу». Не могли. Наоборот, стали друг другу помощниками.

— Что?! Ты хочешь, чтобы я этим змеёнышам помогал?! Никогда! Ни за что!

— Завтра… нет уже сегодня к вечеру, я тебе скажу «когда» и «за что».

— Х-ха. Нынче скажи.

— Нынче я не готов. Надо ещё демонстрационных материалов подготовить.

Ш-ш-ш…

Андрей до того стоявший в паре шагов передо мной с опущенным мечом, вдруг резко взмахнул им, так, что клинок зашипел. Остриё оказалось прямо перед моими глазами. Сантиметров десять, может меньше.

— С-собрался демонов материализ-зовать?! Сатанинский выполз-з-зок.

Факеншит. Уелбантуренный лингвистически. Повторно — теологически. И третий раз — государственно.

Случайная акустическая близость воспринимается как некошерная потусторонняя сущность. С неизбежными в этом обществе орг. выводами.

— Какие демоны? Можно подумать, что возле милостника Богородицы какие-то демоны дышать могут. У тебя меч Святого Бориса в руках. Во всей преисподней не сыщется дурака, который к нему сунется. Нет, это от латинского демостратио — показываю. Люди на слух худо понимают. Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Вот я и хочу, чтобы вы увидели.

— «Вы»?

— Вы. Юрьевичи и андреевичи. Других не надо. И головы разные, и пустой болтовни не будет.

Андрей вглядывался в меня. А чего на меня смотреть? — На мне узоров нет. И говорю я только правду. Станет ли это истиной? — как сделаем.

Меч его дрогнул и опустился.

— Одевайся.

Пришлось подождать пока он отойдёт на пару шагов, не спеша подняться, медленно дойти до своей одежды под его неотрывным взглядом. Натягивать, застёгивать, наматывать, заправлять…

Хорошо, что он «Крепкого орешка» не видел. А то загнал бы меня в одежде в воду. Ближайшая — прорубь на Днепре. Но его попытка обеспечить безопасность — внушает уважение. Умён, решителен. Хотя некоторые вещи упустил. Костяной палец у меня на шее… при некоторой подготовке… вполне смертелен. Или — подштанники… возможное орудие убийства. Но объяснять это я не буду.

— Ну, вроде всё. Доброй ночи, государь.

— Х-ха. До вечера.

Налево кругом, на выход шагом марш. В голове, всё ускоряясь, звучит гитара из Child In Time, уходит в запредельные октавы голос солиста.

Насчёт увернуться — правильно.

А вот глаза закрывать… нет уж.