Вендиго

I

Приключения никогда не минуют того, кто их ищет, и таинственные события происходят только с теми, кто к ним готов, кто сохранил способность удивляться и фантазировать; но большинство людей проходит мимо слегка приоткрытой двери, не заглянув щелку и не уловив едва заметных колебаний того великого занавеса, что всегда отделяет мир видимый от скрытого мира причин.

Лишь немногим, чьи чувства обострены — каким-то странным глубинным страданием либо естественной склонностью натуры, унаследованной из далекого прошлого, — выпадает на долю нелегкое знание о близости этого огромного мира и о том, что в любой момент случайное сочетание разнонаправленных сил и устремлений может заставить нас перейти его зыбкую границу. Есть люди, которые рождаются с этой страшной уверенностью в сердце, и период ученичества им не нужен. К таким избранным, безусловно, и принадлежал Джонс.

Он всегда знал, что его ощущения предоставляют ему более или менее интересный набор ложных представлений, что пространство в его человеческом измерении обманчиво, что отмеряемое минутами время — условность и абсурд и что все его чувственное восприятие есть, по сути, не что иное, как неудачное воспроизведение той самой скрытой за занавесом истины, к которой он всегда стремился и которой ему изредка удавалось достичь.

Джонс всегда с трепетом осознавал, что стоит на пороге иного измерения, где время и пространство — лишь формы сознания, где древние воспоминания открыты взору и все силы, влияющие на человеческую жизнь, обнажены. Он видал те скрытые пружины, которые приводят в движение всю нашу жизнь. Более того, его служба — а он был клерком в пожарной страховой компании и относился к работе со всей необходимой тщательностью и серьезностью — ни на минуту не давала ему забыть о том, что за грязноватыми кирпичными стенами, где при свете электрических ламп остро заточенными перьями что-то писали около сотни служащих, существует тот великий мир, в котором живет настоящей жизнью основная часть его существа. Что же касается мира видимого, то он чувствовал себя в нем зрителем, наблюдающим свою собственную будничную жизнь, по-королевски отрешенно следящим за потоком событий. Душа его была свободна от грязи, шума и низкой суеты.

Джонс не был романтиком-мечтателем, он видел в идеальном не просто приятную забаву — оно являлось предметом его живой и активной веры. Он был настолько убежден в том, что внешний мир — лишь результат обмана наших примитивных чувств, что когда смотрел на великие творения архитектуры, например на собор Святого Павла, то чувствовал, что не удивится, если все здание вдруг задрожит, как желе, и растает, а на его месте откроются цветовые массы, или великая и сложная вибрация, или замечательное звучание — та духовная идея, которую собор представлял в камне.

Примерно таким вот образом работало его сознание.

Однако внешне, так сказать, с деловой точки зрения Джонс был нормален и не совершал никаких странных поступков. К модному поветрию увлечения телепатией он испытывал лишь презрение, да и вообще вряд ли знал, что значат слова «ясновидение» и «яснослышание». Он никогда не проявлял ни малейшего желания вступить в Теософское общество и порассуждать об астральной теории и о четырех стихиях, не посещал собраний Общества физических исследований, не волновался по поводу «ауры» — черная она или голубая — и даже не обнаруживал ни малейшей склонности к возродившемуся дешевому оккультизму, столь привлекавшему более слабые души, мистический настрой и воображение которых нуждались в дополнительных стимулах.

Были вещи, о которых Джонс знал, но ему ни о чем не хотелось дискутировать, и он интуитивно избегал попыток словесно обозначить составляющие того, другого мира, хорошо понимая, что называние лишь ограничит и определит то, что в терминах обычного мира попросту неопределимо.

Так что, хотя его сознание и работало странным образом, в этом человеке явно преобладал здравый смысл. Одним словом, Джонс — он и есть Джонс. Имя соответствовало ему и верно его определяло — Джон Эндерби Джонс.

Среди вещей, которые он знал, а потому никогда не называл и не рассуждал о них, было его ясное представление о себе как о наследнике длинной череды прошлых жизней и конечном результате трудной эволюции многих Я; все они, конечно же, всегда были им, но в различных воплощениях, каждое из которых определялось предшествующим. Нынешний Джон Джонс был последним, современным продуктом всего, что ранее передумал, перечувствовал, сделал Джон Джонс в иных воплощениях и в иные эпохи. Он не вдавался в подробности, не претендовал на знатность происхождения, поскольку сознавал, что появление его нынешнего не могло не быть результатом совершенно обыкновенного и незначительного прошлого; естественной, как дыхание, была его уверенность в том, что на протяжении столетий он участвовал в этой скучной игре, ему и в голову не приходило спорить, сомневаться в этом или задаваться вопросами. Одним из результатов этой веры было то, что его мысли обращались к прошлому значительно чаще, чем к будущему; он читал много книг по истории, а некоторые эпохи привлекали его особо — их дух он чувствовал интуитивно, как будто сам жил в те далекие времена. По той же причине ему были неинтересны какие бы то ни было религии — ведь они происходят из настоящего и обращены к будущему, к тому, что станет с человечеством, вместо того, чтобы оглянуться и осознать, почему человечество стало таким, какое оно есть.

Работу в страховой конторе он выполнял исключительно хорошо, однако никаких личных честолюбивых стремлений не выказывал. На мужчин и женщин смотрел как на безликие орудия, причиняющие ему ту боль либо доставляющие то удовольствие, которых он заслужил своими былыми делами, поскольку места для случайности в его жесткой системе представлений не было. Признавая, что практическая работа продвигается, только если каждый человек делает свое дело тщательно и на совесть, он, однако, не думал о славе или о деньгах для себя лично, а поэтому просто выполнял свои обычные обязанности, не интересуясь результатами.

Как и у всех, чья жизнь вовсе лишена личных интересов, его смелость казалась беспредельной, и он всегда был готов встретиться лицом к лицу с любым стечением обстоятельств, сколь угодно ужасных, так как видел в этом справедливое следствие прошлых действий, нечто им самим спровоцированное, а потому уклоняться или что-либо сглаживать, по его мнению, не имело смысла. И хотя большинство людей его не привлекали и не отталкивали — они просто ничего в его жизни не значили, — стоило ему встретить человека, с которым, как он чувствовал, было тесно сплетено его прошлое, все его существо немедленно и явно давало об этом знать; Джонс управлял своей жизнью очень умело и осторожно, подобно сторожевому на посту, уже расслышавшему приближающуюся поступь неприятеля.

Итак, хотя огромное большинство мужчин и женщин его никак не затрагивало — он видел в них лишь многие души, которые несет вместе с ним поток истории, — время от времени ему попадались личности, малейшее соприкосновение с которыми он осознавал как нечто в высшей степени для себя важное. То были люди, с которыми, как он ощущал всеми фибрами своей души, ему предстоит расплатиться за дела минувших жизней — отдать приятные долги или свести счеты. И на отношения с этими немногими направлялись все те усилия его души, которые большинство людей бездумно растрачивает на широкое общение. Каким образом он выделял этих немногих, может объяснить лишь тот, кто знаком с ошеломляющей работой подсознательной памяти. Суть, однако, состояла в том, что Джонс считал главной, если не единственной, целью своего нынешнего воплощения честную и скрупулезную расплату по старым счетам; любая попытка обойти хоть малейшую мелочь в этих расчетах, увильнуть от чего-то неприятного должна была, как ему казалось, означать, что он прожил зря и что в свое будущее воплощение вступит с этим отягощающим долгом. Ведь, согласно его вере, случайностей не существует и от того, чему должно свершиться, не увильнуть, поэтому бегство от сложностей означает лишь потерю времени и утрату возможностей для дальнейшего развития.

Был один человек, с которым, как Джонс давно и ясно понимал, ему должно посчитаться очень серьезно, к этой цели, судя по всему, и вело основное течение его жизни. Десять лет тому назад, в минуту, когда он впервые переступил порог страховой конторы в качестве младшего клерка и сквозь стеклянную дверь увидел этого человека, сидящего в дальней комнате, внезапно вспыхнула его глубинная интуитивная память, и в этом порыве озарения, как в лучах слепящего света, ему представилась символическая фигура будущего, вырастающая из ужасающего прошлого.

«С этим человеком мне необходимо свести счеты, — сказал он себе, заметив, что крупное лицо оторвалось от бумаги. Их взгляды встретились сквозь стеклянную дверь. — Здесь есть что-то, от чего мне не уйти, — жизненно важные отношения, тянущиеся из нашего общего прошлого».

Он пошел к своему столу, ощущая слабость в коленях и содрогаясь всем своим существом, как будто воспоминание о некоей ужасной боли ледяной рукой коснулось большого страшного шрама на его сердце. В тот миг Джонс с ужасом осознал, что его охватила ненависть. Он немедленно понял, что сведение счетов с этим человеком будет, возможно, выше его сил.

Видение исчезло так же быстро, как и возникло, вновь погрузившись на дно подсознания; но он не забыл его, и вся дальнейшая жизнь Джонса превратилась в своего рода естественное, хотя и ненамеренное приготовление к тому, чтобы, когда пробьет час, достойно исполнить свой великий долг.

В то время — десять лет тому назад — тот человек был помощником менеджера, потом стал менеджером одного из местных филиалов компании. Вскоре Джонса перевели в тот же филиал. Через некоторое время другой филиал их компании, один из главных, находившийся в Ливерпуле, оказался под угрозой закрытия из-за плохого руководства и растрат, и того человека назначили главой филиала, и Джонса опять, словно по воле простой случайности, перевели туда же. Так в течение нескольких лет он буквально преследовал этого рокового человека. Кстати, часто все складывалось весьма любопытным образом; и хотя Джонс ни разу не обменялся с ним ни единым словом, более того, большой начальник его даже не замечал, клерк очень хорошо понимал, что все эти ходы в игре вели к определенной цели. Никогда, ни на одно мгновение он не усомнился в том, что сокрытое за занавесом Невидимое медленно и верно устраивает все таким образом, чтобы естественно привести к развязке, необходимой для восстановления справедливости, к развязке, в которой он сам и менеджер сыграют главные роли.

«Это неизбежно, — говорил он себе, — возможно, все обернется ужасно, но, когда час пробьет, я буду готов, и дай мне бог встретить его достойно и действовать, как подобает мужчине».

Шли годы, но ничего не происходило, и Джонс ощущал, что ужас, надвигающийся на него, все время усиливается; было ясно: этот человек ему ненавистен и отвратителен до какой-то запредельной степени. Он избегал его присутствия и даже взгляда, как будто помнил о каких-то чудовищных жестокостях, которые перенес от его рук; мало-помалу до него стало доходить, что дело, которое им предстоит между собой выяснить, весьма древнего происхождения и что заряд накопившейся ненависти поистине колоссален — его взрыв мог иметь ужасные последствия.

Поэтому, когда однажды главный бухгалтер сообщил ему, что тот человек возвращается в Лондон — уже как генеральный менеджер основного офиса — и что ему, бухгалтеру, поручено выбрать для него среди лучших клерков личного секретаря, а затем добавил, что выбор пал на Джонса, тот, привыкший к фатальному стечению обстоятельств, принял это повышение внешне спокойно, однако трудно описать то отвращение, которое его при этом охватило.

В павшем на него выборе он углядел еще один шаг к неотвратимому отмщению, так что напряженность ожидания скоро, по всей видимости, должна была разрешиться. Поэтому неприятному назначению сопутствовало чувство тайного удовлетворения, и Джонсу вполне удавалось держать себя в руках, когда его официально представили генеральному менеджеру в качестве личного секретаря.

Менеджер сильно располнел, очки, сверкавшие на его багровом лице, казалось, еще больше увеличивали налитые кровью глаза. В жару его щеки покрывались чем-то вроде склизкой пленки, так как он сильно потел. Почти совсем лысая голова переходила в массивную шею, поднимавшуюся из отложного воротника двумя красноватыми мясистыми складками. Огромные ручищи выглядели еще более неуклюжими из-за толстых и неловких пальцев.

Бизнесменом он был замечательным, трезвым в суждениях и с твердой волей, а недостаток воображения, не позволявший ему видеть возможные альтернативы, спасал его от опрометчивых действий. Его незаурядные способности и умение работать с людьми вызывали в мире финансов и бизнеса всеобщее уважение, что же касается человеческих качеств, то он был груб: в злобе, не считаясь с окружающими, распускался и буйствовал, часто бывал несправедливо жесток к своим беззащитным подчиненным.

В приступах ярости его лицо становилось бледно-лиловым, лысая же макушка сияла, как белый мрамор, а мешки под глазами раздувались так, что, казалось, вот-вот лопнут. Выглядело это поистине омерзительно.

Но для такого личного секретаря, как Джонс, который выполнял свои обязанности независимо от того, был ли его начальник зверем или ангелом, все это почти не имело значения. Возникшие между начальником и подчиненным отношения были весьма необычны: генеральный менеджер был доволен работой Джонса; не раз проницательность и интуиция личного секретаря, доходящие чуть ли не до ясновидения, сослужили шефу полезную службу, это неожиданным образом даже сблизило их, заставив начальника уважать в подчиненном способности, которыми он сам не обладал. Бухгалтер же, сделавший столь удачный выбор, тоже оказался в выигрыше, как, впрочем, и все остальные.

Итак, некоторое время дела в конторе шли своим чередом и весьма успешно. Джон Эндерби Джонс получал хорошее жалованье, что же касалось внешности двух главных персонажей этой истории, в ней трудно было заметить какие-либо значительные изменения, только начальник становился все толще и краснее лицом, секретарь же бесстрастно отмечал появление седины у себя на висках.

И все же кое-какие перемены произошли — их было две, обе имели отношение к Джонсу, и о них необходимо сказать.

Одна заключалась в том, что Джонса начали мучить дурные сны. Если он спал глубоко — а именно во время глубокого сна зарождаются вещие сновидения, — его с каждым днем все настойчивее преследовал какой-то высокий худой человек с темным зловещим лицом и нехорошими глазами, который был связан с Джонсом какими-то неведомыми интересами. Весь антураж этих снов был как будто заимствован из прошлого, начиная с одежды и кончая темп ужасающими жестокостями, которые переполняли их и которых в современной жизни, насколько он ее знал, существовать не могло.

Другая перемена была не менее значительной, хотя с трудом поддавалась описанию: Джонс вдруг начал осознавать, что какая-то новая часть его личности, ранее никогда не пробуждавшаяся, медленно оживала где-то в глубинах сознания. Она разрасталась, по сути, в другую личность, и малейшее проявление этого двойничества Джонс всегда отмечал со странным душевным волнением.

И эта другая личность, восставшая в нем, начала пристально наблюдать за менеджером!

II

Поскольку Джонс был вынужден работать в обстановке крайне для себя неприятной, у него вошло в привычку в конце дня немедленно выкидывать из головы все дела. В рабочее время он по возможности строжайше себя контролировал, не давая воли своим фантазиям и не допуская, чтобы какой-нибудь внезапный внутренний порыв помешал исполнению служебных обязанностей. Но после работы этот строгий контроль переставал действовать, и он начинал жить в свое удовольствие.

Современных книг по интересующим его предметам он не читал и, как уже говорилось, не занимался никакой специальной практикой, не принадлежал ни к какому обществу, забавляющемуся тем, что до конца не может быть выражено, однако просто и естественно, едва покинув свое рабочее место, вступал в иные сферы, давним обитателем которых являлся, чувствуя себя там, как дома. По сути это, конечно, было явное раздвоение личности: между Джонсом из пожарной страховой компании и Джонсом из царства загадочного существовал тщательно продуманный договор, по условиям которого две его жизни не пересекались, и под угрозой сурового наказания граница между ними не должна была нарушаться в неурочный час.

Как только клерк страховой компании попадал в свою квартиру под самой крышей одного из домов в Блумсбери и менял деловой костюм на домашний, железные двери конторы захлопывались где-то далеко позади, а перед ним распахивались чудесные врата из слоновой кости, и он вступал в обитель цветов, пения и прекрасных скрытых дымкой форм. Иногда он совершенно терял связь с внешним миром, забывая и о еде, и о сне, — лежал в трансе, и его мысли витали где-то в облаках. Или же, не в состоянии отличить формы воплощенные от форм невоплощенных, выходил на воздух и гулял по улицам, на перепутье двух миров, где-то недалеко от тех сфер, в которых всегда живут, мыслят и черпают вдохновение поэты, святые и величайшие из художников. Однако плоть не допускала полного высвобождения, впрочем, случалось и так, что он чувствовал себя абсолютно независимым от телесной оболочки и тогда никаких препон для него не существовало.

Однажды вечером он пришел домой совершенно изможденный тяжелой дневной работой. Менеджер был груб, несправедлив и зол более обычного, и Джонс едва не изменил своей отработанной тактике молчаливого презрения. Все как-то не ладилось, а настроение шефа с течением дня лишь ухудшалось: он стучал своим огромным кулаком по столу, оскорблял, придирался — одним словом, вел себя в соответствии со своим естеством, обычно прикрытым тонким слоем официальной учтивости. Он сделал все, чтобы задеть больные места своего секретаря, и хотя Джонс, к счастью, обитал в сферах, с высоты которых это безобразие воспринималось как буйство дикого животного, все же напряжение давало о себе знать. Дома Джонс впервые задумался о том, что есть, наверное, какие-то пределы, за которыми он не сможет себя больше сдерживать.

Случилось ведь и кое-что необыкновенное. В результате возникшей в их отношениях нервозности, когда нервы секретаря уже были напряжены до предела из-за незаслуженных оскорблений, менеджер вдруг повернулся к нему, сидящему в углу между сейфами, всем телом, и сверкающие, налитые кровью глаза, увеличенные стеклами очков, встретились с глазами Джонса. В то самое мгновение другая личность секретаря, которая неустанно вела наблюдение, быстро возникла из потаенных глубин его существа и поднесла зеркало к лицу менеджера.

Настал миг озарения: на секунду — всего лишь на одну беспощадную секунду ясного видения — Джонс узнал в менеджере высокого темного человека из своих дурных снов, и в его мозгу словно взорвалось знание о том, что в прошлом этот человек причинил ему какое-то страшное зло.

Видение это вспыхнуло и исчезло, бросив его из жара в холод и снова в жар, и он ушел из конторы с четким убеждением, что приближается наконец время свести счеты и подвести неизбежные итоги в делах с этим человеком.

Однако по своей неизменной привычке он смог вместе с рабочим сюртуком отбросить в сторону все эти неприятные воспоминания и немного подремать в кожаном кресте перед камином, после чего отправился, как обычно, пообедать во французский ресторанчик в Сохо, мечты же перенесли его в царство цветов и дивного пения, к Невидимому, которое и было источником его истинной жизни. Ведь именно так было устроено сознание Джона Джонса, а сложившиеся годами привычки лишь способствовали необходимым и обязательным формам поведения.

У дверей ресторанчика он вдруг остановился, так как вспомнил, что едва не забыл об одной назначенной встрече. С кем он договаривался и где, Джонс вспомнить не мог. Кажется, речь шла об обеде или послеобеденном времени, потом он вспомнил, что это было связано с его конторой, но, как ни напрягал память, она отказывала, а обозначенная сегодняшним днем страница в карманном календаре была пуста: очевидно, он по какой-то причине не сделал записи. Постояв немного и безрезультатно попытавшись вспомнить назначенное время и место встречи или по крайней мере того, с кем договорился, он вошел в зал и сел.

Пусть подробности и ускользнули из памяти, однако его подсознание, казалось, об этой встрече знало, так как внезапно у него упало сердце, и он почувствовал, что охвачен ожиданием и, несмотря на усталость, крайне возбужден. Это ощущение назначенной встречи было столь сильным, что рано или поздно обязательно бы заставило всплыть в памяти все конкретные подробности.

В ресторане ощущение не только не исчезло — оно усилилось: кто-то его ждал — кто-то, с кем он явно договаривался о встрече. Итак, некто ожидал его в этот самый вечер и приблизительно в это время. Но кто? И где? Джонс почувствовал странную внутреннюю дрожь и сделал огромное усилие, чтобы держать себя в руках и быть готовым ко всему, что бы ни случилось. И вдруг его неожиданно осенило: местом встречи был этот самый ресторанчик и, более того, человек, с которым он условился, находился уже здесь, ждал его где-то совсем рядом.

Джонс беспокойно огляделся и начал изучать лица окружающих. В основном здесь обедали французы, они громко болтали, смеялись и оживленно жестикулировали; было немало таких же, как и он, клерков — их привлекали низкие цены и хорошая кухня, — но ни одного знакомого лица он не увидел, пока наконец взгляд его не упал на человека, сидящего в углу напротив — на том месте, которое обычно занимал он сам.

«Вот тот, кто меня ждет!» — сразу подумал Джонс.

Он это знал. Человек сидел в самом углу, на нем было толстое, застегнутое на все пуговицы пальто. Лицо очень бледное и заросшее густой черной бородой. Сперва секретарь его не узнал, но, когда тот поднял голову и глаза их встретились, Джонса охватило чувство, что перед ним некто, кого он когда-то давно знал очень близко. Если бы не борода, лицом этот господин напоминал одного пожилого клерка, стол которого стоял рядом со столом Джонса, когда он только начинал работать в страховой компании. Клерк неизменно проявлял по отношению к нему доброту и внимание и немало помогал ему. Однако через секунду наваждение исчезло, так как Джонс вспомнил, что Торп — так звали клерка — уже пять лет как умер. Сходство, очевидно, объяснялось прихотливой игрой памяти.

Несколько секунд они смотрели друг на друга, затем Джонс, по своему обыкновению, начал действовать интуитивно — пересек зал и сел на свободное место напротив знакомого незнакомца: он почему-то чувствовал, что должен объяснить тому свое опоздание и то, что едва вовсе не забыл о встрече.

Однако, как ни старался, достойного объяснения придумать не смог.

— Да, вы и вправду опоздали, — спокойно сказал неизвестный, едва Джойс успел открыть рот. — Но это неважно. К тому же вы забыли о назначенной встрече, но и это ничего не меняет.

— Я знал, знал, что была какая-то договоренность, — пробормотал Джонс, проведя рукой по лбу, — но как-то…

— Сейчас вы все вспомните, — продолжал визави, мягко улыбаясь. — Мы условились о встрече вчера ночью, когда вы крепко спали, но сегодняшние неприятные события на некоторое время затмили вашу память.

Пока незнакомец говорил, в голове у Джонса действительно забрезжило воспоминание — перед мысленным взором возникла и тут же исчезла какая-то рощица, фигуры прохожих, незнакомец же на мгновение изменился, как бы разросся, и глаза его чудесно просияли.

— О! — смог лишь выдохнуть Джонс. — Это было там — в иных сферах?

— Конечно, — ответил незнакомец, и лицо его озарилось улыбкой. — Вы все сейчас вспомните, всему свое время, пока же вам нет нужды опасаться.

Его голос был замечательно мягок, как шепот ветра, и клерк сразу успокоился. Они еще некоторое время сидели в ресторане, но Джонс не мог припомнить, говорили они о чем-нибудь или просто ели. Позже он вспомнил только, что к нему подходил и что-то шептал на ухо старший официант, что на него странно поглядывали посетители, кое-кто даже смеялся, а потом его собеседник встал и первым вышел из ресторана.

Они быстро и молча шли по улицам. Джонс изо всех сил старался воскресить в памяти все, что произошло во время его глубокого сна, поэтому шел не разбирая дороги. Однако было ясно: он знает, куда лежит их путь, не хуже своего спутника, поскольку часто переходил улицы первым, уверенно нырял в переулки, а неизвестный безропотно следовал за ним, как бы подтверждая правильность избранного им маршрута.

На улицах было очень людно, обычная вечерняя лондонская толпа передвигалась в свете витрин магазинов, но они, подобно дыму, проходили сквозь нее — ничто не замедляло их быстрого шага. Чем дальше они шли, тем реже встречались прохожие и меньше становилось машин; вскоре они миновали дом лорда-мэра, пересекли пустынную площадь перед Королевской биржей и направились вниз по Фенчерч-стрит неподалеку от Тауэра, смутно возвышавшегося в дымных сумерках.

Все это Джонс помнил очень хорошо, ему казалось, что именно ясное ощущение цели так сокращало расстояние. Но только когда Тауэр остался позади и они свернули на север, он начал замечать, что все сильно изменилось и они вдруг оказались в местности, освещаемой только звездами, где было мало домов и начинались луга и поля. По мере того как его глубинное сознание все более брало верх над будничными событиями, исчезало чувство усталости, и он понимал, что передвигается в неких сферах, скрытых за занавесом причинных связей, что не обманывается более своими ощущениями и освободился от нелепой околдованности пространством и временем, а потому не особенно удивился, когда, обернувшись, увидел, что его спутник изменился — сбросив свое пальто и черную шляпу, он теперь передвигался совершенно бесшумно.

На короткое мгновение Джонс увидел его высоким, как дерево, разросшимся в пространстве, подобно огромной тени — туманной, с зыбкими контурами, — сопровождаемой звуком, похожим на шелест крыльев во тьме; но стоило ему остановиться, потому что сердце его сжалось от страха, как тот вновь принял свои обычные формы, и Джонс отчетливо разглядел уже знакомую фигуру на фоне зеленеющих полей.

Затем секретарь увидел, как его спутник ощупывает свое лицо, и вот уже черная борода куда-то пропала…

— Так вы все-таки Торп! — проговорил Джонс, нисколько не удивившись.

Они стояли друг против друга на пустынной аллее, под закрывавшими звезды кронами деревьев, в ветвях которых слышались печальные вздохи.

— Да, я Торп, — ответил голос, звучавший, как шелест ветра. — И я явился из нашего далекого прошлого, чтобы помочь вам, ибо мой долг перед вами огромен и в этой жизни у меня было мало шансов его оплатить.

Джоне тут же вспомнил, как добр был к нему этот человек, и теплая волна любви нахлынула на него при мысли о друге, рядом с которым его душа, возможно, на протяжении многих веков шествовала таинственным путем духовной эволюции.

— Помочь мне? Сейчас?.. — прошептал Джонс.

— Вы поймете меня, как только проникните в свою настоящую память и припомните, какой огромный долг я обязан вам отдать за верность и добро в давно минувшие дни, — тихо, подобно вздоху ветра, ответил его собеседник.

— Между нами не может стоять вопрос о долгах, — услышат Джонс свой собственный голос.

Он запомнил принесенные ему ветром ответ и улыбку, озарившую на мгновенье суровые черты его забытого друга.

— Речь идет не о долгах, конечно, но о большой для меня чести.

Джонс почувствовал, как его сердце рванулось из груди навстречу этому человеку, навстречу испытанному веками и оставшемуся верным другу. Он сделал попытку взять его за руку. Но тот, словно сотканный из тумана, ускользнул, на мгновение у клерка все поплыло перед глазами, как будто зрение ему вдруг изменило.

— Так вы мертвы? — едва слышно вымолвил он с дрожью в голосе.

— Пять лет тому назад я оставил тело, которое вы знали, — ответил Торп. — Раньше я пытался помогать вам интуитивно, не будучи уверенным, что опознал вас. Но теперь я могу сделать для вас гораздо больше.

Ощущая ужас предчувствия и со страхом в душе, секретарь начинал что-то понимать.

— Это имеет отношение к…

— …к вашим прошлым делам с менеджером… — тихо закончил за него Торп, а усилившийся ветер, громко зашелестев в листве, унес конец фразы.

Память Джонса, которая лишь начинала пробуждаться в глубинных пластах сознания, вдруг внезапно, как по мановению волшебной палочки, померкла, и он пошел за своим спутником через поля, по пропитанным ароматами лугам, вдыхая настоянный сладкими запахами прохладный воздух. Так они подошли к большому мрачному дому, одиноко стоящему на краю леса. Дом казался необитаемым, окна были плотно занавешены черным, и клерк, глядя на здание, почувствовал такую ни с чем не сравнимую тоску, что у него защипало в глазах и он готов был разрыдаться.

Ключ повернулся в замке с резким скрежетом, дверь распахнулась в высокую залу, и они услышали беспорядочные шорохи и шепот, как будто навстречу им вышло множество людей. Казалось, пространство было наполнено какими-то туманными формами, которые плавно перетекали одна в другую, Джонс почти видел воздетые руки и смутные очертания полузнакомых лиц, которые необходимо было узнать. В сердце его, задавленном тяжестью нахлынувших воспоминаний, словно раскручивалась какая-то много веков неподвижная пружина.

Они шли по анфиладе, а позади с приглушенным стуком закрывались двери и тени словно отступали в глубь дома и таяли, забирая с собой все эти руки и лица. Снаружи гудел ветер, и его завывания сливались с глубокими вздохами, наполнявшими дом подобно шуму волн; а когда Джонс и его спутник поднялись по широкой лестнице и пошли под сводами комнат с похожими на стволы деревьев колоннами, он понял, что здесь, слой за слоем, копились воспоминания о его собственном далеком прошлом.

— Это обитель прошлого, — прошептал где-то рядом Торп, когда они тихо переходили из комнаты в комнату. — Обитать вашего прошлого. От подвалов до чердака она полна воспоминаний о ваших датах, думах и чувствах, начиная с самых ранних стадий вашей эволюции и до сего дня. Обитель поднимается почти до облаков, а в длину достигает середины леса, который вы видели, однако самые дальние ее помещения населены бесчисленными призраками эпох столь далеких, что, даже если нам и удастся их разбудить, все равно вы их уже не вспомните. И все же настанет день, когда они предъявят вам свои права, и вам придется их узнать и держать перед ними ответ — им не знать покоя, пока они вновь не оживут в вас и не добьются окончательной справедливости. А сейчас следуйте за мной, и вы встретитесь с тем особым воспоминанием, к которому мне дозволено вас сопровождать, ибо вам надлежит узнать, какая огромная сила действует в вашей нынешней жизни; и тогда, в зависимости от степени вашего совершенства, вы либо поднимете меч правосудия, либо возвыситесь до великого всепрощения.

Льдинки возбуждения покалывали содрогающееся сердце клерка, когда, следуя за своим спутником, он слышал доносившиеся и сверху, и снизу, и из самых отдаленных помещений движения и вздохи сонмов спящих. В неподвижном воздухе они звучали, как аккорды натянутых в самом основании дома струн.

Пробравшись крадучись между огромных колонн, поднявшись по изгибам лестницы и пройдя несколько темных коридоров и холлов, Джонс и его спутник остановились наконец перед маленьком дверью под низким сводом, где тени были особенно густыми.

— Не отходите от меня и помните: вы не должны издать ни звука, — прошептал провожатый Джонса; обернувшись, чтобы ответить, клерк увидел, что лицо его посуровело и, став вдруг необычайно бледным, как будто даже слегка светилось во тьме.

Переступив порог, они погрузились в кромешную тьму, но постепенно Джонс стал различать в дальнем углу слабый красноватый свет, ему даже привиделись какие-то фигуры, занятые неведомым действом.

— Теперь смотрите! — прошептал Торп, когда они, прижавшись к стене, стали ждать. — Но не забудьте — надо хранить полное молчание. Это сцена пытки.

Неожиданно Джонса охватил такой страх, что у него задрожали колени, хотелось повернуться и убежать, однако какая-то беспощадная сила держала его, делая побег невозможным. Не сводя глаз с красных отблесков, он осел у стены на пол и стал ждать.

Фигуры, освещенные собственным тусклым мерцанием, не распространявшимся на тьму вокруг, двигались все быстрее, вскоре Джонс услышал негромкое клацанье цепей и чьи-то мучительные стоны. Послышался звук закрывающейся двери, после чего Джонс видел лишь одну фигуру — обнаженного старика, прикованного цепями к какой-то металлической конструкции на полу. Джонс, не отрываясь, смотрел, и вдруг его память встрепенулась от ужаса — лицо старика и его седая борода показались ему знакомыми, как будто он видел их не далее как вчера.

Другие фигуры исчезли, и старик стал центром кошмарной картины. Медленно, с душераздирающими стонами, по мере того как тлеющие угли разгорались в ровное пламя, старческое тело выгибалось, извиваясь от невыносимой муки, и лишь запястья и щиколотки оставались прикованными к железной раме. Крики и всхлипы заполнили комнату, и у Джонса было ясное ощущение, что эти звуки порождает его горло, что это его запястья и щиколотки скованы раскаленными цепями, что это его спину сжигает огонь…

— Испания! — прошептал голос рядом — Четыре века назад.

— За что? — едва мог вымолвить клерк, покрываясь холодным потом, хотя знал ответ, прозвучавший из тьмы:

— Просто необходимо узнать имя одного из ваших друзей, чтобы предать его смерти.

С негромким треском в стене прямо над пыточной жаровней открылось раздвижное окошко, и, озаренное тем же багряным светом, в нем показалось лицо… Джонс едва сумел подавить вопль, поскольку сразу узнал высокого темного человека из своих снов, который сейчас пожирал взглядом извивающуюся внизу старческую плоть; губы палача двигались, будто что-то говорили, но слов не было слышно.

— Он опять выпытывает то имя, — объяснил Торп, а клерк старался одолеть в себе неистовую ненависть и отвращение, которые то и дело грозили перерасти в крик. Щиколоткам и запястьям его было так больно, что он с трудом мог усидеть на месте, но некая беспощадная сила приковывала его к зрелищу.

Он увидел, как старик, издав яростный вопль, поднял голову и плюнул в лицо мучителю; окошко вновь задвинулось, а минутой позже пламя под несчастным вспыхнуло ярче… Старик выгнулся дугой, запахло паленой плотью, седая борода свернулась кольцом и обуглилась; тело безжизненно упало на раскаленное докрасна железо, но тут же вновь забилось в агонии, крики, ужаснее которых нет в мире, разбились о стены камеры… И опять со скрипом открылось окошко, и в нем показалось страшное лицо палача.

И вновь он спросил имя, и вновь не получил ответа; но на этот раз, после того как задвинулось окно, открылась дверь, и в камеру медленно вошел высокий худой человек с порочным лицом, черты которого были искажены бессильной яростью. В кровавых отсветах пламени палач выглядел как сам князь тьмы. В руке он сжимал острый, раскаленный добела железный прут.

— Теперь убийство! — Шепот Торпа донесся, казалось, откуда-то издалека.

Джонс хорошо знал, что ему предстоит увидеть, по не в состоянии был даже закрыть глаза. До этого все ужасающие физические мужи несчастной жертвы он ощущал так, будто это пытали его; но теперь, глядя немигающими глазами на пытку, он почувствовал и нечто иное, а когда высокий человек неспешно подошел к жаровне и проткнул раскаленным железом сначала один глаз, а затем другой, Джонс услышал слабое шипение, от чудовищной боли глаза его готовы были выпрыгнуть из орбит. И тогда, не в силах более сдерживать себя, он издал пронзительный крик и рванулся вперед, чтобы схватить мучителя и разорвать его в клочья.

Тут же — в мгновение ока — все исчезло, поглощенное ворвавшейся в камеру тьмой, и Джонс почувствовал, что его поднимает какая-то исполинская сила, сравнимая с ураганным ветром, и быстро уносит в пространство…

Очнувшись, он обнаружил, что стоит перед тем же большим мрачным домом и рядом с ним полускрытый мраком Торп. Массивные двери как раз закрывались, но, прежде чем они захлопнулись, ему привиделась стоящая на пороге огромная, завернутая в покрывало фигура с горящими глазами и с чем-то сверкающим в руке — похоже, это был огненный меч…

— Теперь идемте! Скорее! Все кончено, — прошептал Торп.

— Кто тот темный человек?.. — задохнулся, быстро двигаясь вслед за своим спутником, клерк.

— В этой, нынешней жизни он менеджер страховой компании.

— А жертва?

— Вы!

— А друг, имя которого он… Я его так и не выдал?

— Тем другом был я, — ответил Торп, и голос его становился все более похожим на плач ветра. — Вы в мучениях расстались со своей жизнью, чтобы сохранить мою.

— И в этой жизни мы опять все втроем были вместе?

— Да. Такие силы стихают не скоро, и справедливость не восстанавливается до тех пор, пока каждый не пожнет то, что посеял.

У Джонса было странное ощущение, будто он соскальзывает в какое-то иное измерение. Торп перестал казаться реальным, скоро он уже не сможет задавать ему вопросы. Клерк вдруг почувствовал себя совершенно разбитым, силы его были на исходе.

— Скажите скорее, — воскликнул он, — в чем смысл явленного мне видения?! Что я должен делать?

Ветер пронесся по полю и ворвался с завыванием в лес, наполнив его голосами и шелестом призрачных крыл.

— Чтобы послужить правосудию, — ответил Торп, и голос его донесся подобно прилетевшему издалека порыву ветра. — Это бывает доверено тем, кто много страдал, но не сдался. Зло нельзя исправить злом, но вы жили столь достойно, что… — голос был уже едва слышен где-то над головой, — …что вам дозволено либо карать, либо… — Джонс окончательно потерял из виду очертания фигуры Торпа, казалось, он исчез, растворился в лесной чаще. Голос его доносился сквозь кроны деревьев очень слабо и поднимался все выше: —…либо вы возвыситесь до великого всепрощения…

Голос окончательно затих, заглушённый плачем налетевшего из-за леса ветра…

Джонс дрожал, озираясь по сторонам. Наконец он заставил себя встряхнуться и протер глаза. В комнате царила тьма, огонь в камине погас; было холодно, тело затекло. Все еще дрожа, он поднялся из кресла и зажег газ. На улице завывал ветер; взглянув на часы, клерк увидел, что уже очень поздно и пора ложиться спать.

Джонс даже не переоделся: должно быть, заснул, сидя в кресле, сразу, как пришел домой. Он явно не обедал, так как чувствовал сильный голод.

III

На следующий день, а также в течение еще нескольких недель дела в конторе шли по-прежнему. Джонс хорошо выполнял свою работу и внешне вел себя абсолютно корректно. Его больше не тревожили никакие видения, а отношения с менеджером стали даже как будто более ровными и простыми.

Правда, этот человек несколько изменился в его восприятии: то он представлялся Джонсу толстым и краснолицым, каким и был в обыденной жизни, то высоким, худым, темным и как бы окруженным черным с красноватым отсветом ореолом. Иногда эти обличья накладывались одно на другое, сливаясь в единый, внушающий ужас лик. Впрочем, эти странные метаморфозы никак не отражались на работе клерка — шла она споро, возможно, даже с меньшими трениями, чем прежде.

Однако в его квартире под самой крышей в Блумсбери все было иначе, ибо отныне в ней поселился Тори. Каждый вечер по возвращении с работы Джонса приветствовал хорошо знакомый шепот: «Когда я дам знак, будьте готовы». По ночам его то и дело будило тревожное сознание того, что сумрачный приживал только что отошел от его кровати и теперь стоит, выжидая и наблюдая, в темном углу. Нередко Торп спускался за ним вниз, Джонс чувствовал его присутствие, хотя тусклые газовые рожки на лестничных площадках не позволяли должным образом разглядеть навязчивого соглядатая; иногда Торп вообще не входил в комнату, а маячил где-то за окном, подглядывая сквозь грязные стекла или доверяя свисту ветра донести до клерка свой шепот.

Исчезать Торп явно не собирался, и Джонс знал, что не избавится от своего преследователя до тех пор, пока не свершится правосудие и он не исполнит того, чего тот от него ждет.

В душе Джонса шла жестокая борьба, наконец он пришел к абсолютно честному для себя решению: «высшее всепрощение» за пределами его возможностей, поэтому ему придется принять альтернативу — использовать полученное им тайное знание и свершить справедливую кару. Стоило ему прийти к этому решению, как он заметил, что Торп уже не покидал его в дневные часы, как прежде, а сопровождал в контору, таясь где-то рядом в течение всего рабочего дня. Джонс слышал шелестящий шепот и на улице, и в поезде, и даже в кабинете менеджера, где ему приходилось работать, — он то предостерегал, то уговаривал, но никогда не предлагал отказаться от основной цели. Иногда же он становился настолько явственным, что клерк был уверен: не только он, но и другие слышат его.

Это было как наваждение: денно и нощно клерк чувствовал на себе испытующий взгляд преследователя и знал, что, когда настанет час, ему понадобится все его мужество, иначе его никчемность станет очевидной не только для него самого, но и для Торпа.

Теперь, когда решение было принято, ничто не могло удержать Джонса от исполнения приговора. Он купил пистолет и каждую субботу после обеда уезжал на пустынное эссекское побережье и, нанеся на песке точный план кабинета менеджера, тренировался в стрельбе по цели. За тем же занятием клерк проводил и воскресенье, снимая на ночь номер в гостинице; деньги, которые раньше откладывал, он теперь тратил на дорожные расходы и на патроны. Тренировался он очень тщательно, так как допустить промах было невозможно, и по прошествии нескольких недель настолько понаторел в стрельбе из своего шестизарядного пистолета, что на расстоянии двадцати пяти футов — максимально длинной диагонали в кабинете менеджера — девять раз из десяти мог продырявить полупенсовую монетку, оставив ровными и неповрежденными ее края.

Медлить далее у него не было ни малейшего желания. План действий Джонс обдумал до мелочей. Его намерения были непоколебимы. Поистине он испытывал чувство гордости, полагая, что избран вершителем правосудия, на которого возложена высокая миссия исполнения столь заслуженной и столь ужасной кары. Возможно, на его решение повлияло и желание отомстить, но с этим ничего нельзя было поделать: временами он все еще чувствовал невыносимую боль, которую причиняли раскаленные цепи на запястьях и щиколотках, прожигавшие тело до самой кости, помнил жуткую боль в своей опаленной медленным огнем спине, вновь переживал те страшные моменты, когда смерть уже готова была положить конец мукам, но жизнь, не желая сдаваться, давала возможность для новых пыток и долгожданное забытье, казалось, не наступит никогда. Потом… потом раскаленное железо в глазницах…. Все это накатывало вновь и вновь, на лбу выступал холодный пот… Темное лицо палача в окошке… его зловещее выражение… Руки Джонса судорожно сжимались в кулаки, кровь закипала. Нет, он был не в силах изгнать из сознания сладостную мысль о мести…

Всякий раз, когда он решался совершить задуманное, жертва от него ускользала. Всему виной были странные стечения обстоятельств: то менеджер от жары терял сознание, то вообще не приходил в контору, а однажды, уже нащупав в кармане пистолет, Джонс вдруг услышал страшный предостерегающий шепот Торпа и, оглянувшись, увидел, что в кабинет бесшумно, крадучись, входит главный бухгалтер. Торп, безусловно, знал, чего хочет, и не мог допустить, чтобы досадная случайность нарушила его планы.

В последнее время Джонсу стало казаться, что главный бухгалтер за ним следит. Он постоянно встречался ему в самых неожиданных местах, причем никогда не мог объяснить, почему он там оказался и что ему нужно. Мало того, передвижения Джонса по конторе, похоже, начали интересовать и других служащих: то и дело они посылали к нему клерков с какими-то незначительными вопросами — очевидно, существовала общая договоренность держать его под наблюдением, так что теперь он никогда не оставался надолго наедине с менеджером. А однажды бухгалтер даже предложил Джонсу — если он, конечно, не будет против — уйти в досрочный отпуск, так как в последнее время он очень напряженно работал, да и погода стояла невыносимо жаркая.

Кроме того, Джонс заметил, что на улице за ним с беззаботным видом ходит некий подозрительный тип. Никогда не встречаясь с ним лицом к лицу, он всегда оказывался в одном с ним поезде или омнибусе; глаза этого вездесущего субъекта он часто ловил на себе, глядя поверх газеты, а однажды, когда вышел пообедать, обнаружил, что тот поджидает его у дверей дома.

Были и другие знаки, указывающие на то, что некие силы пытаются помешать задуманному им деянию, надо было действовать решительно, не давая возможности тайным недругам осуществить свои черные планы. При полном одобрении Торпа развязка наступила очень скоро…

Приближался конец июля, был один из самых жарких на памяти лондонцев дней; в Сити пекло стояло такое, что мельчайшие частицы пыли едва не обжигали горло несчастным, трудившимся на улице или в конторе. Тучный менеджер, которому из-за его конституции было особенно тяжко, ввалился в контору, задыхаясь от жары и тщетно пытаясь прикрыть голову светлым зонтиком.

«Зонтик ему, однако, маловат», — подумал, усмехаясь про себя, Джонс, когда увидел истекающего потом толстяка.

Менеджер заметил его ухмылку и, усевшись за свой стол в углу, долго и пристально на него посмотрел. Через несколько минут он, нажав на кнопку звонка, вызвал главного бухгалтера, а Джонса попросил принести какие-то бумаги из сейфа в комнате наверху.

Нервный озноб пробежал по телу клерка при виде всех этих предосторожностей: итак, вновь враждебные силы работают против него. Джонс чувствовал, что откладывать больше невозможно, что независимо от коварных происков действовать надо сейчас, немедленно, в это самое утро, — и все же послушно поднялся в лифте на другой этаж; возясь с цифровым замком сейфа, код которого был известен только ему, бухгалтеру и менеджеру, он услышал доносившийся откуда-то сзади страшный шепот Торпа:

— Вы должны это сделать сегодня! Вы должны это сделать сегодня!

Вернувшись с бумагами, Джонс обнаружил, что менеджер в кабинете один. Помещение было раскалено, как печь, и, когда он вошел, в лицо ему пахнуло жарким безжизненным воздухом. Едва переступив порог, он понял, что бухгалтер и его враг только что говорили о нем. Они его обсуждали! Неужели крупица его тайны каким-то образом проникла в их сознание? Да-да, уже много дней они наблюдали за ним… У них зародилось подозрение…

Итак, действовать надо немедленно, иначе шанс будет упущен, возможно, навсегда. В ушах звенел голос Торпа, на сей раз это был уже не шелестящий потусторонний шепот, а самый настоящий человеческий голос, который громко и повелительно внушал:

— Сейчас! Сейчас или никогда!

Кабинет был пуст — только Джонс и менеджер.

Отойдя от своего стола, Джонс запер ведущую в контору дверь. Верхняя ее часть была стеклянной, и он увидел целую армию склонившихся над бумагами клерков — скинув свои сюртуки, они работали в одних рубашках. Джонс полностью владел собой, сердце его билось ровно.

Менеджер, услышав, как в замке повернулся ключ, резко вскинул голову:

— Что это вы делаете?

— Запираю дверь, сэр. Только и всего, — невозмутимо ответил клерк.

— Зачем? Кто вас просил?

— Глас правосудия, сэр, — ответствовал Джонс, глядя прямо в ненавистное лицо.

На минуту менеджер побагровел и злобно посмотрел на подчиненного, стоявшего в другом конце кабинета. И вдруг выражение его лица изменилось, он попытался улыбнуться, однако улыбка получилась не доброй, а вымученной и робкой.

— Ну что же, отличная мысль, в эдакую-то погоду, — похвалил он, стараясь казаться беззаботным. — Но не лучше ли было запереть ее снаружи, мистер Джонс?

— Не думаю, сэр, тогда вы могли бы от меня уйти. Теперь вам это не удастся.

Достав пистолет, Джонс направил его на менеджера. Целясь, он вдруг увидел перед собой совсем другого человека, высокого, темного. Однако в следующее мгновение жестокие и зловещие черты слегка дрогнули и стали медленно сползать, а под ними все отчетливее проступало бледное как смерть и блестевшее от пота лицо менеджера.

— Четыреста лет назад вы пытали меня и замучили до смерти, — произнес клерк все тем же бесстрастным голосом, — и теперь те, кто вершит справедливость, избрали меня орудием кары.

Лицо менеджера вспыхнуло и стало пунцовым, затем опять побледнело как мел. Он сделал быстрое движение к звонку, протянул руку — и в тот же миг Джонс спустил курок, прострелив ему запястье. Ближайшая стена покрылась брызгами крови.

— В этом месте мою руку жгла цепь, — отрешенно пробормотал клерк, словно обращаясь к самому себе. Рука была абсолютно твердой, и он чувствовал себя героем.

Менеджер стоял, опираясь правой рукой о стол, и кричал от боли, но Джонс снова нажал курок, и пуля поразила другое запястье; грузная туша, лишившись опоры, с грохотом повалилась на стол.

— Вы сумасшедший! — визжал менеджер. — Бросьте свой пистолет!

— Здесь тоже была цепь, — только и ответил ему Джонс, прицеливаясь для следующего выстрела.

Тучный менеджер, громко вопя, неуклюже попытался сползти под стол, но клерк сделал шаг вперед и дважды быстро выстрелил в торчащие из-под стола ноги, поразив сначала одну щиколотку, потом другую.

— Еще два места, отмеченные раскаленной цепью, — констатировал он и подошел вплотную к своей жертве.

Менеджер, продолжая визжать, отчаянно пытался втиснуть свой жирный торс между стеной и тумбой стола, но даже она не могла укрыть его огромное дебелое тело, и лысая голова высунулась наружу. Джонс схватил визжащего противника за мясистый загривок и выволок на ковер. Весь в крови, тот беспомощно размахивал простреленными руками.

— А теперь поторопитесь! — предостерег голос Торпа.

В дверь колотили; казалось, еще немного — и она не устоит под натиском множества людей. Джонс судорожно сжимал пистолет, как вдруг что-то взорвалось в его мозгу, ослепительная вспышка на миг озарила его сознание — и он увидел: исполинская фигура под покрывалом, с пылающим мечом и сверкающими глазами, стояла пред ним, склонив в суровом одобрении голову.

— Глаза! Не забудьте глаза! — прошипел над самым ухом Торп.

Джонс ощущал себя богом, наделенным неограниченной властью. Чувство мести не покинуло его, он действовал, как безличный инструмент в деснице Невидимого, вершащего свой правый суд и воздающего смертным по делам их. Он наклонился, приставил ствол к лицу менеджера и, слегка улыбнувшись при виде его наивных попыток прикрыться руками, спустил курок — пуля прошла сквозь правый глаз, так что кожа вокруг почернела. Сдвинув ствол на пару дюймов, Джонс разрядил пистолет в левый глаз… Глубокий вздох удовлетворения вырвался из его груди, когда он встал над своей жертвой, выпрямившись во весь рост.

Менеджер конвульсивно дернулся и застыл в мертвом покое.

Нельзя было терять ни секунды, так как дверь взломали, а на горле клерка уже смыкались сильные руки. Джонс приставил пистолет к виску и нажал пальцем на курок…

Однако на сей раз выстрела не последовало. Послышался лишь слабый глухой щелчок: клерк забыл, что в обойме лишь шесть патронов и все они были использованы. Бросив бесполезное оружие на пол, он, посмеиваясь, повернулся, чтобы сдаться.

— Я должен был это сделать, — сказал он спокойно, когда его вязали. — Это был мой долг! Теперь я готов отвечать перед вашим судом, а Торп может мной гордиться — правосудие свершилось, и боги удовлетворены…

Джонс не оказывал ни малейшего сопротивления, а когда двое полицейских вели его сквозь толпу застывших в ужасе клерков, он опять увидел величественную фигуру под покрывалом — она шествовала прямо пред ним и, вращая в воздухе пылающим мечом, словно заключала своего избранника в огненный крут, который неприступной чертой ограждал его от потусторонних сонмищ, прорывавшихся к нему из Другого Измерения.

Перевод И. Поповой

Литературная редакция В. Крюкова