Великий перелом

Глава 4

Маленькая уродливая гусеничная машина для перевозки боеприпасов со звуком «пут-пут-пут» остановилась возле немецких «пантер» в лесу, севернее Лодзи. Передний люк французской машины — трофея триумфальной кампании 1940 года — открылся, и наружу выбрались двое мужчин. Они закричали:

— Эй, парни! Мы привезли вам подарки.

— Самое время, — сказал Генрих Ягер. — У нас осталось всего по несколько снарядов в каждом танке.

— А имеем дело с ящерами, — добавил Гюнтер Грилльпарцер. — У них броня настолько прочная, что нужно долго долбить в одно и то же место, прежде чем удастся ее пробить.

Подвозчики снарядов заулыбались. На них были такие же комбинезоны, как и у танкистов, но не черные, а полевые, серого цвета, полагавшиеся солдатам на самоходных орудиях. Один сказал:

— Здесь для вас новые игрушки — идею переняли у ящеров и стали выпускать для себя.

Этого было достаточно, чтобы вокруг них собралась толпа танкистов. Ягер бесстыдно воспользовался преимуществами высокого звания, чтобы протолкаться вперед.

— Что там у вас? — потребовал он.

— Мы сейчас покажем, — ответил парень и повернулся к товарищу. — Давай, Фриц.

Фриц снял белоснежный брезент, закрывавший кузов. Он нагнулся, поворчал немного — видно, возился с чем-то тяжелым — и вытащил снаряд самого странного вида, какой только видывал Ягер.

— Что за чертовщина? — спросили одновременно не меньше полудюжины танкистов.

— Расскажи им, Иоахим, — сказал Фриц. — Я не смогу правильно объяснить.

— Подкалиберный бронебойный снаряд, — с важностью сказал Иоахим. — Алюминиевая рубашка сбрасывается сразу после выхода снаряда из ствола, и дальше летит один только сердечник. Он из вольфрама…

— В самом деле? — Ягер насторожил уши. — У меня брат — танковый инженер, он рассказывал, что вольфрама не хватает даже для резцов. А теперь его применили для противотанковых снарядов?

— Я ничего не понимаю в резцах, герр оберст, — сказал Иоахим, и Фриц торжественно покачал головой — мол, он тоже. — Но я знаю, что эти снаряды должны дать вам вдвое большую пробивную способность, чем обычные бронебойные снаряды.

— Должны дать вам! — передразнил Карл Мехлер, заряжающий Ягера.

Заряжающие от природы наделены пессимистическим взглядом на мир; когда танк движется, они почти ничего не видят и не понимают. Их место — на дне башни, они выполняют то, что прикажет наводчик и командир. Если вы заряжающий, вы никогда не знаете, что происходит вокруг, пока снаряд не попадет в вашу машину. Секунду назад вы еще живы и здоровы, а в следующую разорваны на дымящиеся куски.

Мехлер продолжил:

— А каковы они в деле?

Фриц и Иоахим посмотрели друг на друга. Фриц сказал:

— Их не отправили бы в фронтовые части, если бы считали, что они не будут действовать так, как обещано, согласны?

— Никто никогда ничего не знает, — сумрачно сказал Мехлер. — Какой-нибудь бедный сопляк все равно должен стать подопытным кроликом. На этот раз мы вытянули короткую соломинку.

— Хватит, Карл, — сказал Ягер.

Упрек был мягким, но заряжающий умолк. Ягер повернулся к подвозчикам снарядов.

— А обычных бронебойных вы не привезли, на случай, если эти окажутся не такими прекрасными, какими их считают ребята на полигонах?

— Ох, нет, герр полковник, — ответил Иоахим. — Что подвезли на поезде, то мы и доставили.

Ропот в толпе танкистов не был похож на мятежный, но и радости в нем тоже не прозвучало.

— Ладно, у нас осталось по несколько снарядов прежнего образца. Мы хоть знаем, на что они годятся и с чем не справляются. Скажите мне только одну вещь, прямо сейчас, вы, двое! Может новый снаряд пробить лобовую броню танка ящеров?

Оба подвозчика печально покачали головами.

— Этого я и боялся, — ответил Ягер. — Дело обстоит так: каждая машина ящеров, которую нам удается подбить, обходится нам примерно в шесть — десять танков. Было бы еще хуже, если бы наши экипажи не превосходили ящеров в умении. Но мы потеряли так много ветеранов, что это наше преимущество постепенно уходит. Это положение могло бы изменить орудие, которое позволило бы нам встречаться с ними лицом к лицу.

— Круче всего изменили бы положение бомбы, которые они сбросили на Бреслау и Рим, — вклинился в разговор Гюнтер Грилльпарцер. — И я знаю, где ее надо взорвать.

— Где же? — спросил Ягер с любопытством. До сих пор его наводчик не проявлял интереса к стратегии.

— Лодзь! — быстро ответил Грилльпарцер. — Прямо в центр города. Взорвет всех ящеров и всех собравшихся там жидов, вот так вот!

На руках у него были перчатки, поэтому, вместо того чтобы щелкнуть пальцами, он просто плюнул в снег.

— Не возражал бы избавиться от ящеров, — согласился Ягер. — А евреи… — Он пожал плечами. — Анелевич сказал, что он не позволит ящерам провести контрнаступление из города, и он добился этого. За это он заслуживает доверия, если уж интересно мое мнение.

— Да, герр полковник.

Круглое мясистое лицо наводчика стало печальным. Впрочем, на лице Грилльпарцера большую часть времени сохранялось печальное выражение. Он знал, что с командиром полка лучше не спорить, но думать о евреях с теплотой и добротой был не способен.

Ягер посмотрел на остальных танкистов. Никто не возразил ему, не высказался против, но никто и не сказал доброго слова о евреях в лодзинском гетто. Это обеспокоило Ягера. Он не испытывал симпатии к евреям, но его охватил ужас, когда он узнал, что немецкие войска делали с ними в захваченных рейхом областях. Он не хотел знать об этом, но, столкнувшись с подобными фактами, не стал делать вид, что слеп. Большинство германских офицеров, к его стыду, никаких угрызений совести не испытывали.

Правда, именно сейчас ему не было нужды думать об этом.

— Разделим, что нам привезли, — сказал он своим людям. — Если получим дохлую свинью, будете есть свиные котлеты.

— Это барахло способно всех нас превратить в дохлых свиней, — проворчал Карл Мехлер, тяжело дыша.

Тем не менее он получил свою долю новых снарядов и уложил их в зарядные ящики «пантеры».

— Они ненормальные какие-то, — проговорил он, вылезая из танка. — Выглядят странно. Раньше ничего такого у нас не было.

— Разведка сообщает, что одна из причин, которая приводит ящеров в бешенство, состоит в том, что мы продолжаем получать новые изобретения, — сказал Ягер. — Сами ящеры не изменяются — или изменяются незначительно. Вы хотите быть такими, как они?

— Конечно, нет, сэр, но я не хочу изменений к худшему, — сказал Мехлер. — Эти штуки выглядят, как сосиски, торчащие из булки, будто какой-то инженер решил пошутить над нами.

— Внешний вид ни при чем, — ответил Ягер. — Если эти новые снаряды не будут действовать так, как ожидается, то чьи-то головы полетят с плеч. Правда, испытывать их придется нам.

— Если эти новые снаряды не будут действовать, как ожидается, то покатятся наши головы, — сказал Карл Мехлер. — Может быть, потом покатятся и еще чьи-то, но мы этого уже не увидим.

Мехлер был прав, и Ягер мог только бросить ему укоризненный взгляд. Пожав плечами, заряжающий забрался в башню. Через мгновение за ним последовал Грилльпарцер. Ягер тоже забрался в танк и откинул люк башни, чтобы стоя наблюдать за окрестностями. Водитель Иоганнес Дрюккер и второй наводчик Бернхард Штейнфелъдт заняли свои места в передней части боевого отделения «пантеры».

Заработал мощный бензиновый двигатель Майбаха. Из выхлопной трубы повалил вонючий дым. Все собравшиеся на поляне «пантеры», «тигры» и Pz-IV ожили. Ягер подумал: словно множество динозавров вздохнули в холодное зимнее утро.

Дрюккер поерзал «пантерой» вперед и назад, включая по очереди первую передачу и задний ход, чтобы разломать лед, который намерз за ночь между катками в параллельных рядах. Проблема со льдом была единственным недостатком подвески, которая обеспечивала плавный ход даже на неровной местности. Временами даже этот прием с ерзаньем не мог освободить катки. Тогда приходилось разводить костер и расплавлять лед, только после этого можно было сдвинуться с места. Вражеская атака в такие моменты была смертельно опасной[5].

Но сегодня немцы были охотниками, а не дичью — по крайней мере, в данное время. Танки выползли с поляны. Их сопровождали несколько самоходных установок и пара колесно-гусеничных транспортеров с пехотинцами. Некоторые пехотинцы были вооружены ручными противотанковыми ракетами — еще одна идея, позаимствованная у ящеров. Ягер подумал, не следует ли обратить на них внимание своего экипажа, но потом решил не беспокоить ребят. Они и так прекрасно делали свое дело.

Против поляков, против французов, против русских танки вермахта всегда шли впереди пехоты, пробивая огромные дыры в обороне противника. Поступи так в поединке с ящером — и твоя голова наверняка покатится под гусеницы. Единственная тактика, которая время от времени позволяла оттеснить их, — комбинированные операции с применением разных родов оружия. Но даже в этом случае земляне нуждались в большом численном преимуществе.

Следов противника пока не наблюдалось. Ягер вспоминал, сколько раз ему повезло. Слава богу, он сумел подбить танк ящеров из пятидесятимиллиметрового орудия Pz-III еще тогда, когда ящеры только спустились на Землю, и если это не удача, значит, удачи на свете не существует. С тех пор прошло почти два года, он все еще жив и все еще не изувечен. Немногим так повезло в жизни.

По мере продвижения вперед лес редел. Ягер обратился по радио ко всем машинам:

— Остановимся на опушке леса, чтобы осмотреться.

Вырвись сразу на открытый простор — и получишь бойню.

Пехотинцы в зимних белых маскхалатах соскочили со своих транспортеров и как призраки двинулись по покрытому снегом полю. У двоих за спинами были пусковые ракетные установки, также окрашенные в белый цвет, остальные были вооружены автоматами МП-40. Ягер слышал, что Гуго Шмайссер не участвовал в разработке этого оружия, но тем не менее автомат этот назывался «шмайссер».

Из-за амбара застрочил пулемет, взбивая фонтанчики снега. Солдаты вермахта на открытой местности залегли. Танки выпустили по амбару два разрывных снаряда, чтобы выгнать ящеров. Не прошло и десяти секунд, как один из этих танков загорелся, пламя и дым вырывались из люков, плясали над башней.

У Ягера пересохло во рту.

— Танк ящеров! — закричал он в микрофон рации.

Все и так уже все поняли, но он должен был сказать это.

— Бронебойный, — приказал Гюнтер Грилльпарцер Карлу Мехлеру. — Дай мне новый снаряд — посмотрим, на что они способны.

— Если они вообще на что-нибудь способны, — мрачно сказал Мехлер, но вложил снаряд с алюминиевой рубашкой в ствол длинной семидесятимиллиметровой пушки «пантеры».

Грилльпарцер со звоном закрыл затвор.

— Дальность? — спросил Ягер.

— Далеко, — ответил наводчик. — Больше пятнадцати сотен метров.

Ягер хмыкнул. Впереди он не видел подходящих мест для укрытия танков, но это не означало, что их нет вообще. Даже если танк противника один, то ударить по нему с флангов скорее всего означало, что машины Ягера будут подбиты одна за другой. Башни у танков ящеров имели силовой привод, предмет зависти Ягера.

С другой стороны, прятаться бессмысленно. Даже если он натолкнулся на последнюю машину из арьергарда ящеров, она может вызвать на его голову огонь артиллерии или даже атаку вертолета, а то и двух. Вертолеты ящеров с их ракетами были сильнейшим противотанковым орудием, а с пехотой разделывались, как с семечками.

Амбар загорелся — единственный результат попадания разрывных снарядов, выпущенных немцами. Это дало им передышку: дым скроет танки от глаз ящеров, по крайней мере пока они меняют позицию. Нет, из всех возможных вариантов зайти во фланг танку ящеров — в конце концов лучше, чем оставаться на месте.

Он взял правее амбара и приказал «тигру» повернуть налево, а Pz-IV, идущему справа, велел двигаться прямо. И обратился к водителю своей машины:

— Давай, Ганс! Пора отрабатывать наше жалование. Вперед!

— Яволь!

Иоганнес Дрюккер вывел машину на открытое пространство. Pz-IV выстрелил в танк ящеров. Его орудие было немногим хуже, чем пушка «пантеры», но на дальних дистанциях все же серьезно уступало ей.

Снаряд свалил дерево позади Pz-IV. Когда ящеры промахивались, причиной обычно было их плохое зрение. Вражеский танк выехал на открытую местность. «Тигр» выстрелил в него. Попадание было точным, но танк ящеров продолжал двигаться. Просто нечестно, до чего же крепкими они были!

Заговорила их пушка. С «тигра» слетела башня, и снаряды внутри нее взорвались, когда она ударилась о землю в пяти или шести метрах от подбитого танка. Шасси запылало. Экипаж из пяти человек, видимо, погиб на месте. Пехотинец выпустил противотанковую ракету в машину ящеров. Он попал точно в переднюю часть машины, но броня у ящеров — Ягер слышал, это была не просто сталь — выдержала удар кумулятивной боеголовки. Пулемет стал нащупывать дерзкого пехотинца.

— Дальность? — снова спросил Ягер.

— Меньше пяти сотен метров, — ответил Гюнтер Грилльпарцер.

— Водитель, стоп, — сказал Ягер. — Огонь!

Из-за того, что он стоял, высовываясь из башни, вместо того чтобы закрыться внутри, звук выстрела обрушился на него, словно конец света. Из жерла орудия вырвался язык пламени.

Пламя и дым вырвались и из танка ящеров.

— Есть! — закричал экипаж Ягера.

Ягер услышал, как затвор защелкнулся за новым снарядом. Длинное семидесятимиллиметровое орудие ударило снова — еще одно попадание! На машине ящеров открылись люки. Пулемет с «пантеры» бил короткими точными очередями. Через несколько мгновений три ящера, выбравшиеся из машины, лежали на земле, их, так похожая на человеческую, красная кровь заливала снег. Вражеский танк продолжал гореть.

Гюнтер Грилльпарцер сказал очень серьезно:

— Герр полковник, это хорошие боеприпасы. Они принесут нам много пользы.

— Даже если они выглядят так странно? — поддразнил его Ягер.

— А и пусть.

Западный ветер нес желтую пыль из Гоби. Тонкий слой пыли лежал на всем, вы чувствовали ее вкус, облизнув пару раз свои губы. Нье Хо-Т’инг привык к этому. Привычка, рожденная жизнью в Пекине и вблизи него.

Майор Мори тер глаза. Пыль беспокоила его. На приличном китайском он спросил Нье:

— Итак, чего же вы теперь от меня хотите? Еще таймеров? Я слышал, что вы хорошо использовали последнюю партию.

— Нет. На этот раз — нет, — ответил Нье.

Его первой мыслью было, что японский майор — дурак, если думает, что против ящеров можно применить один и тот же трюк дважды. Но восточный дьявол не мог быть дураком хотя бы потому, что сохранял свои войска длительное время, против него сражались и ящеры, и Народно-освободительная армия, и войска, лояльные гоминдановской реакционной клике, и китайские крестьяне.

Так что же? Губы Нье раздвинулись в улыбке, которая изобразила скупое удивление. Наиболее вероятным объяснением был расчет майора Мори на то, что китайские партизаны повторят трюк еще раз — и в результате будут раздавлены. Мори это выгодно.

— Хорошо, а что же в таком случае? — спросил Мори.

Хотя под его командованием вряд ли было больше людей, чем в партизанском отряде, он проявлял обычное японское высокомерие. Глядя на него, можно было подумать, что под властью японцев находятся вся северо-восточная часть Китая и береговые анклавы — и при желании они продолжат наступление, даже если не смогут удержать завоеванное.

— Сейчас были бы полезны артиллерийские снаряды, — сказал Нье задумчиво.

— Может быть, но от нас вы их не получите, — сказал Мори. — У нас еще осталось несколько семидесятимиллиметровых орудий, хотя я не скажу вам, где они.

Нье Хо-Т’инг знал, где японцы прячут эти орудия. Он даже собирался их захватить, но потом решил, что от этого хлопот будет больше, чем пользы, поскольку японцы, скорее всего, направят их против ящеров, а не против его людей.

Он сказал:

— Солдаты могут заменить кули и перетаскивать семидесятимиллиметровые орудия из одного места в другое. Как вы сказали, их легко прятать. Но у японской армии была и более крупная артиллерия. Чешуйчатые дьяволы уничтожили эти большие орудия, а иначе вам все равно пришлось бы бросить их. Но у вас должны были остаться какие-то боеприпасы к ним. Так ведь?

Прежде чем ответить, Мори изучал его некоторое время. Восточному дьяволу еще не исполнилось и сорока, может быть, он был на пару лет старше Нье. Кожа чуть темнее, черты лица несколько резче, чем у китайца. Это беспокоило Нье не больше, чем врожденная уверенность Мори в своем превосходстве. «Варвар», — с презрением подумал Нье, уверенный, что Китай — единственный оплот культуры и цивилизации. Но даже и варвар может быть полезен.

— А если и так? — спросил Мори. — Вы хотите получить эти снаряды. Что вы нам дадите за них?

«Капиталист, — подумал Нье. — Империалист. Если ты думаешь только о прибыли, то не заслуживаешь даже этого». Вслух он, однако, сказал:

— Я могу сообщить вам имена двух людей, которых вы считаете надежными, но на самом деле это гоминдановские шпионы.

Мори улыбнулся: улыбка была не из приятных.

— На днях гоминьдан предложил мне продать имена трех коммунистов.

— Это меня не удивляет, — сказал Нье. — Мы знали, что имена японских сторонников стали известны гоминьдану.

— Мерзкая война, — сказал Мори.

В данный момент эти двое слишком хорошо понимали друг друга. Затем Мори спросил:

— И когда вы заключите сделку с маленькими дьяволами, кого вы продадите им?

— Гоминьдан, конечно, — ответил Нье Хо-Т’инг. — Когда война с вами и чешуйчатыми дьяволами кончится, реакционеры и контрреволюционеры останутся. Нам придется бороться с ними и дальше. Они думают, что это они будут бороться с нами, но историческая диалектика показывает, что они ошибаются.

— Это вы ошибаетесь, если думаете, что японцы не смогут навязать Китаю правительство по своему желанию — если, конечно, исключить из общей картины маленьких чешуйчатых дьяволов, — сказал майор Мори. — Сколько бы наши и наши войска ни встречались в бою, вы всегда будете занимать второе место.

— А что станет с ценой на рис? — спросил Нье с неподдельным замешательством. — Постепенно вы устанете от побед дорогой ценой и от потерь в областях, которые вы считаете подчиненными, и тогда вы уберетесь прочь из Китая. Единственная причина, по которой вы сейчас побеждаете, в том, что вы стали использовать машины иностранных дьяволов (под ними Нье разумел европейцев) — раньше нас. Когда у нас будут свои собственные фабрики…

Мори откинул голову и расхохотался — умышленная попытка оскорбить.

«Давай-давай, — подумал Нье. — Смейся. В один прекрасный день революция пересечет море и высадится на ваши острова». В Японии много сельского пролетариата, эксплуатируемых рабочих, которые не могут предложить на рынке ничего, кроме своего труда, они так же безлики и взаимозаменяемы для крупных капиталистов, как винтики и шестеренки. Они — сухой фитиль, горючее для пламени классовой войны. Но — не сейчас. В первую очередь надо разбить ящеров.

— Мы договорились о цене за один такой снаряд? — спросил Нье.

— Пока нет, — ответил японец. — Информация полезна, да, но нам также требуется продовольствие. Посылайте нам рис, лапшу, сою, свинину или кур. За это мы вам дадим столько стопятидесятимиллиметровых снарядов, сколько вы можете взять, для чего бы вы их ни предназначали.

Они начали торговаться о том, какое количество продовольствия должен отдать Нье за снаряды, и о том, где и как организовать доставку. Как и прежде, Нье чувствовал презрение. Во время Большого Похода он постоянно заключал мелкие сделки с кадровыми офицерами и главарями бандитов, примерно такие же, что и в этот раз. Уцелевшие остатки некогда мощной императорской японской армии в Китае опустились до статуса бандитов; японцы не могли теперь позволить себе больше, чем грабеж в сельских местностях. И все равно они не могли обойтись без того, чтобы им не пришлось менять боеприпасы на продовольствие.

Нье решил, что не будет рассказывать Лю Хань подробности переговоров с японцем. Ее ненависть к ним была личной, как и к маленьким дьяволам. Нье тоже ненавидел японцев и чешуйчатых дьяволов, но с такой идеологической чистотой, какой его женщина не могла и надеяться когда-либо достичь. Но она обладала воображением и придумывала такие способы нанесения урона врагам Народно-освободительной армии и коммунистической партии, о которых он никогда и не думал. Успех, в особенности у тех, кто не формирует серьезную политику, может быть достижим и в отсутствии идеологической чистоты — конечно, временно.

Майора Мори нельзя было отнести к искусным торговцам, с какими встречался Нье. Из каждых трех китайцев двое могли бы выторговать больше продовольствия, чем этот Мори. Нье мысленно пожал плечами. Что ж, недаром Мори варвар и восточный дьявол. Из японцев получаются хорошие солдаты, а все прочее — не ахти.

Насколько он знал, то же относилось и к маленьким чешуйчатым дьяволам. Они могли завоевывать, но, похоже, не представляли, как держать под контролем мятежную страну. Они даже не использовали убийства и террор, что для японцев было само собой разумеющимся. Максимум — они вербовали коллаборационистов, но этого было недостаточно.

— Превосходно! — воскликнул майор Мори, когда торги закончились. Он шлепнул себя по животу. — Какое-то время хорошо поедим.

Мундир болтался на нем, как мешок. Когда-то японец, возможно, был довольно упитанным человеком. Теперь нет.

— А вскоре приготовим для маленьких дьяволов подарочек, — ответил Нье.

А если его идея со снарядами принесет успех, он постарается свалить ответственность на гоминьдан. Лю Хань не одобрит этого: захочет, чтобы гнев чешуйчатых дьяволов испытали японцы. Но, как и сказал Нье, в долгосрочной перспективе гоминьдан более опасен.

И пока маленькие чешуйчатые дьяволы не заподозрят в нападении Народно-освободительную армию, переговоры с ними будут идти беспрепятственно. В последнее время эти переговоры приобрели особое значение, их требуется продолжать. Результат может быть куда более существенным, чем возвращение ребенка Лю Хань. Нье надеялся на это.

Он вздохнул. Если бы у него был выбор, то Народно-освободительная армия выгнала бы из Китая и японцев, и чешуйчатых дьяволов. Но выбора не было. Ты должен делать то, что обязан. И только потом, если тебе повезет, ты получишь шанс сделать то, чего хочешь.

Он поклонился майору Мори. Майор ответил ему тем же.

— Мерзкая война, — снова сказал Нье.

Мори кивнул.

«Но рабочие и крестьяне победят в ней, и в Китае, и во всем мире», — подумал Нье.

Он посмотрел на японского офицера. Может быть, и Мори владели мысли о победах. Что же, в таком случае он ошибается. Диалектика Нье доказывает это совершенно однозначно.

Мордехай Анелевич ступил на тротуар перед зданием на Лутомирской улице.

— Я могу иметь дело с врагами, — сказал он. — Я справлюсь и с нацистами, и с ящерами, но эти… Мои друзья! — Он закатил глаза в театральном отчаянии. — Vay iz mir!

Берта Флейшман рассмеялась. Она была на год или два старше Мордехая и внешне настолько бесцветна, что еврейское Сопротивление Лодзи часто использовало женщину для сбора информации: ее никто не замечал. Но вот смехом своим, искренним и сердечным, она выделялась.

— Сейчас дела у нас идут неплохо. Ящеры не смогли пройти через Лодзь, чтобы напасть на нацистов. — Она сделала паузу. — Конечно, не каждый согласится, что это хорошо.

— Знаю. — Анелевич поморщился. — Я и сам не считаю, что это хорошо. Это даже хуже, чем встрять между нацистами и русскими. Кто бы ни победил, мы все равно проиграем.

— Немцы выполнили свое обещание не захватывать Лодзь, пока мы будем удерживать ящеров от активных действий, — сказала Берта. — Последнее время они нас не бомбили.

— За это нужно благодарить Бога, — сказал Анелевич.

До войны он не был религиозным человеком. Для нацистов это значения не имело, они бросили его в варшавское гетто вместе со всеми. То, что он видел там, убедило его, что без Бога он жить не может. Слова, вызывавшие иронию в тридцать восьмом году, теперь звучали искренне.

— В данное время мы полезны им. — Углы рта Берты Флейшман опустились. — Главное не меняется. Раньше мы работали на их заводах, выпуская для них все что угодно, а они убивали нас.

— Знаю. — Мордехай топнул о мостовую. — Думаю, они испытали свой ядовитый газ на евреях, прежде чем применили его против ящеров.

Ему не хотелось думать об этом. Если бы он позволил себе лишние размышления, то задумался бы, почему помогает в борьбе против ящеров Гитлеру, Гиммлеру и собственным палачам. Но, встречаясь с Бунимом и другими ящерами, занимавшими в Лодзи ответственные посты, он не мог помогать им бить немцев — ибо тем самым наносил вред всему человечеству.

— Это нечестно, — сказала Берта. — С тех пор, как существует мир, кто-нибудь предсказывал это?

— Мы — избранный народ, — ответил Анелевич, пожав плечами. — Но мы избраны не для этого.

— Кстати сказать, разве не ожидается проезд грузовой колонны ящеров через город примерно через полчаса? — спросила Берта. Поскольку именно она добыла эту информацию, вопрос был риторическим. Она улыбнулась. — Может быть, пойдем и посмотрим кое-что забавное?

Предполагалось, что колонна направится на север по Францисканской улице: ящеры, пытавшиеся отрезать базу от передовых германских частей, наступающих со всех сторон, нуждались в подкреплении. Ящерам не везло. Любопытно, что они будут делать, когда поймут, почему им так не везет? Впрочем, лучше бы любопытство осталось праздным.

Евреи и поляки стекались к перекрестку Инфланцкой и Францисканской улиц, они стояли на тротуаре, болтали, торговались и занимались какими-то делами, как и в любой другой день. Эта сцена, словно пришедшая из довоенного времени, имела лишь одно отличие от прошлого: многие мужчины — и некоторые женщины — за спиной или в руках носили винтовки. Обман в эти дни вел к быстрому и строгому наказанию.

Минут за пятнадцать до проезда колонны полицейские — евреи и поляки — попытались очистить улицу. Анелевич смотрел на них, в особенности на евреев, с нескрываемым отвращением. Евреи-полицейские — их правильнее было бы назвать бандитами — были преданы Мордехаю Хаиму Румковскому, который стал старостой евреев еще во времена, когда лодзинское гетто было в руках нацистов, и продолжал управлять ими при ящерах. Евреи-предатели, как и прежде, носили длинные пальто, кепи с блестящими козырьками и красно-белые с черным повязки на рукавах, выданные еще немцами. Они раздувались от сознания собственной значимости, но все остальные презирали их.

Полицейские не очень-то преуспели в очистке улиц. Из оружия у них были только дубинки, оставшиеся с тех времен, когда в Лодзи хозяйничали нацисты. Разгонять ими людей с винтовками было непросто. Анелевич знал, что еврейская полиция просила у ящеров оружие. Но все, что существовало до прихода ящеров, было для них неприкосновенно, словно Тора: ничего не менять, ни во что не вмешиваться. Полиции пришлось обходиться без огнестрельного оружия.

Старый еврей, управлявший телегой, груженной столами, поставленными друг на друга по четыре и пять штук, попытался пересечь Францисканскую улицу по Инфланцкой, в то время как поляк, водитель грузовика, ехал по Францисканской с грузом пустых молочных бидонов. Поляк попытался снизить скорость, но, похоже, у него были не в порядке тормоза. Грузовик врезался в телегу старого еврея.

Грохот, который поднялся после столкновения, был громче, чем шум самого столкновения. Задний борт грузовика был не очень хорошо закрыт, и молочные бидоны посыпались на мостовую и раскатились в стороны. Как мог видеть Мордехай, столы на телеге тоже не были закреплены и повалились на землю. Некоторые поломались.

Могло показаться чудом, но возница телеги не пострадал. Удивительно проворно для старика он соскочил со своего сиденья и побежал к грузовику, выкрикивая ругательства на идиш.

— Заткнись, проклятый жид! — отвечал поляк на родном языке. — Вонючий старый христоубийца, напрасно тратишь нервы на крик.

— Я ору из-за твоего отца, пусть даже твоя мать и не знает, кто он, — парировал еврей.

Поляк выскочил из кабины и набросился на еврея. Через мгновение они уже катались по земле. Народ сбегался к месту ссоры. Здесь и там люди нападали друг на друга и начинали новые стычки.

Полицейские — и евреи, и поляки — яростно свистели, стараясь разогнать толпу. Некоторые были втянуты в кулачную драку. Мордехай Анелевич и Берта Флейшман с интересом наблюдали за расширяющимся хаосом.

В этот хаос и въехала колонна ящеров. Некоторые грузовики были инопланетного производства, другие — человеческие, конфискованные. Грузовик ящеров начал сигналить — звук был такой, как если бы ведро воды вылили на раскаленную докрасна железную плиту. Загудели и другие машины, шум получался поистине устрашающий.

Никто на улице не обратил на него ни малейшего внимания.

— Какая жалость, — сказал Мордехай. — Похоже, что у ящеров опять задержка.

— Это ужасно, — сказала Берта таким же торжественным тоном. Они оба засмеялись. Берта продолжила тихим голосом. — Сработало даже лучше, чем мы ожидали.

— Пожалуй, — согласился Анелевич. — Ицхак и Болеслав оба заслуживают тех статуэток, которые американцы каждый год дают своим лучшим киноактерам.

Карие глаза Берты Флейшман заморгали.

— Они не смогли бы сыграть лучше, если бы репетировали несколько лет, не так ли? Остальные наши люди — да и люди из Армии Крайовой, — отметила она, — тоже действуют прекрасно.

— Да, в этой толпе большинство людей или наши, или из польской армии, — сказал Мордехай. — А в противном случае мы получили бы настоящий бунт вместо спектакля.

— Я рада, что никто не снял со спины винтовку и не пустил ее в ход, — сказала Берта. — Ведь не все знали, что это игра.

— Твоя правда, — сказал Анелевич. — И полиция, и водители грузовиков ящеров тоже этого не сделали. — Он показал в конец длинной колонны застрявших автомобилей. — О, смотри. Некоторые как будто стараются повернуть и использовать другую дорогу, чтобы выехать из города.

Берта заслонила глаза рукой, чтобы лучше видеть.

— Да, это так. Но, похоже, у них еще будут неприятности. Я вот думаю о тех, кто все это затеял. Кто бы он ни был, он сумел спешно вывести на улицу большое количество людей.

— Это определенно так. — И Мордехай улыбнулся ей. Она ответила ему улыбкой. Пусть она и не красавица, но ему нравилось, как она выглядит, когда радуется, как в этот раз. — Я думаю, эти несчастные грузовики еще долго не смогут никуда уехать.

— Боюсь, что ты прав. — Берта театрально вздохнула. — Какая жалость!

Они с Мордехаем снова рассмеялись.

Конечно, ящеры были, мягко говоря, не великанами. Но даже среди ящеров Страха был коротышкой: рослый девятилетний мальчик мог смотреть на него свысока. Впрочем, среди ящеров, как и среди людей, рост не влиял на силу личности. Каждый раз, когда Сэм Игер начинал разговор с бывшим командиром корабля «106-й Император Йоуэр», через пару минут он забывал, что Страха ростом ему по пояс.

— Не сдавшись сразу, вы, Большие Уроды, создали Атвару, адмиралу с тухлыми мозгами, проблему, которую он не в состоянии решить, — заявил Страха. — В свое время я убеждал его нанести серию ударов против вас, ударов настолько сильных, чтобы у вас не было иного выбора, кроме как подчиниться Расе. Прислушался он ко мне? Нет!

Усиливающее покашливание Страхи было шедевром грубости.

— Почему же он не сделал этого? — спросил Игер. — Я всегда удивлялся этому. Похоже, что Раса ни разу не решилась усилить давление больше, чем на один шаг за раз. Это позволило нам — как бы это сказать? — пожалуй, подойдет слово «адаптироваться».

— Истинно так, — подтвердил Страха, снова добавив усиливающее покашливание. — Главная вещь, которой мы не понимали в течение более долгого, чем следовало, времени, это то, как быстро вы, тосевиты, умеете приспосабливаться. Этот дурак Атвар продолжал рассматривать кампанию, которую мы вели против вас, как войну с варварами доиндустриальной эры. Именно к этому мы и готовились. Но даже его глаза не могли игнорировать действительность. Он считал, что следует приложить большие усилия, чем было запланировано, но всегда старался свести увеличения к минимуму, то есть как можно меньше менять план, которого мы придерживались, высаживаясь на Тосев-3.

— Большинство ящеров такие же, так ведь? — Сэм произнес пренебрежительное название Расы таким же будничным тоном, какой использовал Страха, произнося кличку, присвоенную Расой человечеству. — Вы не очень-то стремитесь к изменениям, правда?

— Конечно, нет, — сказал Страха — для ящера он был поистине радикалом. — Когда вы находитесь в хорошей ситуации, то зачем — если только у вас есть разум — вы будете изменять ее? Наверняка она станет только хуже. Изменениями нужно управлять очень осторожно, или вы можете разрушить целое общество.

Сэм улыбнулся ему.

— И как же тогда вы относитесь к нам?

— Наши ученые потратят тысячи лет, стараясь понять нас, — отвечал Страха. — Если бы мы не прибыли сюда, вы могли бы уничтожить самих себя в относительно короткий период. Помимо прочего, вы уже работаете над созданием своего собственного атомного оружия, и с ним вы беспрепятственно сделаете эту планету необитаемой. Почти жаль, если это у вас не получится.

— Большое спасибо, — сказал Игер. — Мы вас тоже очень любим.

Он добавил усиливающий кашель, хотя и не был уверен, можно ли использовать его для придания словам сардонического оттенка.

Рот Страхи открылся от удивления: возможно, он понял иронию — а может быть, бывший командир корабля смеялся над тем, как Сэм исказил его язык.

Затем Страха сказал:

— Как большинство самцов Расы, Атвар — минималист. А вот вы, Большие Уроды, — максималисты. В долгосрочном плане, как я указывал, это может, вероятно, оказаться катастрофическим для вашего вида. Я не могу себе представить, чтобы вы, тосевиты, построили Империю, стабильную в течение сотни тысяч лет. Сможете?

— Нет, — заметил Сэм.

Годы, которые имел в виду Страха, составляли лишь половину земного эквивалента, но тем не менее пятьдесят тысяч лет назад люди жили в пещерах и имели дело с мамонтами и саблезубыми тиграми. Игер не мог представить себе, что произойдет хотя бы через пятьдесят лет, не говоря уже о пятидесяти тысячах.

— А вот в краткосрочном планировании ваша склонность к непредсказуемым изменениям создает трудности, с которыми наш род никогда прежде не встречался, — сказал Страха. — По стандартам Расы я — максималист и, таким образом, должен быть более приспособлен к руководству нами против вашего рода.

По человеческим стандартам Страха был более консерватором, чем демократ-южанин с сорокапятилетним стажем сенаторства, но Игер не нашел подходящего повода, чтобы сказать это. Ящер продолжил:

— Я верю в действия, а не дожидаюсь бесконечного ухудшения, как это делают Атвар и его клика. Когда советская ядерная бомба показала нам, насколько катастрофически мы недооценивали ваш род, я пытался изгнать дурака Атвара и передать общее командование более подходящему самцу, такому как я сам. И когда мое предприятие сорвалось, я предпринял конкретные действия — перебежал к вам, тосевитам, вместо того чтобы ждать, когда Атвар отомстит мне.

— Истинно так, — сказал Игер. Это была правда. Пожалуй, по стандартам ящеров Страха и в самом деле был быстр, как метеор. — И в последние дни с вашей стороны таких конкретных действий добавилось, не так ли? Между прочим, что поделывают мятежники в Сибири?

— Ваши радиоперехваты показывают, что они сдались русским, — ответил Страха. — Если с ними будут хорошо обходиться, это покажет другим недовольным подразделениям — а их должно быть немало, — что они тоже могут пойти на мир с тосевитами.

— Это было бы прекрасно, — сказал Сэм. — Когда ваш главнокомандующий поймет, что ему нужно заключить с нами мир, что он не может завоевать всю планету, как планировала Раса, когда направляла вас с Родины?

Если бы Страха был котом, от этого вопроса у него бы шерсть встала дыбом. Да, он презирал Атвара. Да, он перебежал к американцам. Но в глубине сердца он по-прежнему оставался лояльным Императору, и мысль о том, что одобренный Императором план может сорваться, вызывала у него резкое урчание в животе.

Но командир корабля пренебрег этим, спросив в свою очередь:

— А когда вы, Большие Уроды, поймете, что не сможете нас уничтожить или изгнать со своей жалкой холодной планеты?

Теперь заворчал Игер. Когда США воевали с нацистами и японцами, все считали, что война должна продолжаться до тех пор, пока плохих парней не сровняют с землей. Разве не так должны действовать воины? Кто-то побеждает и отбирает барахло у тех, кто проиграл. Если на Землю спустились ящеры и отобрали часть планеты у человечества, означает ли это, что они победили?

Когда Сэм произнес это вслух, Страха задвигал глазами в разные стороны, что означало удивление.

— Вы, Большие Уроды, существа с самоуверенной гордостью, — воскликнул командир корабля. — Ни один план Расы никогда не срывался. Если мы не сможем получить вашу планету целиком, если мы оставим империи и не-империи Больших Уродов целыми и независимыми, мы будем страдать от унижения, которого никогда прежде не испытывали.

— В самом деле? — спросил Игер. — Но как же тогда ящеры и люди собираются жить вместе и решать общие вопросы? Мне кажется, что мы в тупике.

— С нами этого не случилось бы, не будь упрямства Атвара, — сказал Страха. — Как я говорил раньше, единственный путь, на который он согласен, а именно полная победа любой ценой, становится явно невозможным.

— Если он этого еще не понял…

Но тут Сэм остановился и покачал головой. Надо вспомнить точку зрения ящеров. То, что на близком расстоянии выглядит как катастрофическое поражение, может показаться лишь кочкой на дороге в контексте тысячелетий. Люди подготовились к следующей битве, а ящеры — к следующему тысячелетию.

Страха сказал:

— Если он поймет — если такое вообще возможно, — то, я думаю, он сделает одно из двух. Он может попытаться заключить мир на принципах, которые мы с вами обсуждали. Или он может пустить в ход кое-какой ядерный арсенал Расы, чтобы принудить вас, тосевитов, к покорности. Это то, что сделал бы я. Но то, что я предлагал, вряд ли может быть сделано теперь.

— И хорошо! — искренне сказал Игер. Он уже не участвовал в американской программе по созданию ядерной бомбы, но знал, что эти адские машины не сходят с конвейера, как автомобили «Де Сото». — Другой фактор, который его удерживает, — это ваш флот колонизации, не так ли?

— Истинно так, — сразу же ответил Страха. — Это соображение останавливало наши действия в прошлом и продолжает влиять на них до сих пор. Однако Атвар может решить, что заключение мира с вами оставит Расе меньше обитаемой поверхности Тосев-3, чем та, которую он надеется получить, уничтожив значительные территории планеты по нашему выбору.

— Это не остановит нас от продолжения борьбы, вы понимаете, — сказал Сэм, надеясь, что его слова не пропадут даром.

Очевидно, что Страха так не считал.

— Мы болезненно беспокоимся об этом. Это один из факторов, который до некоторой степени отклонил нас от курса. Однако более важным является наше желание не повредить планету ради наших колонистов, как вы сами заметили.

— Ммм-хмм, — произнес Сэм, ощущая иронию ситуации: безопасность Земли держится на заботе ящеров об их собственном будущем, а не на беспокойстве о человеческих существах. — Что будет с нами в течение восемнадцати лет — пока остальные ваши сородичи не явятся сюда?

— Нет, срок вдвое дольше, — ответил Страха. Затем он издал шум наподобие кипящего чайника. — Мои извинения, если вы используете тосевитские годы, то вы правы.

— Да, я имел в виду их — я ведь все-таки тосевит, — сказал Игер с улыбкой. — Что подумают ваши колонисты, когда окажутся в мире, который не полностью в ваших руках, как должно было быть?

— Команды звездных кораблей будут знать об изменении условий, когда перехватят наши сигналы, направленные на Родину, — сказал Страха. — Несомненно, это наполнит их ужасом и приведет в замешательство. Если помните, нашему флоту вторжения понадобилось некоторое время, чтобы начать приспосабливаться к непредвиденным условиям на Тосев-3. Для них эта непредвиденность тоже будет новостью. В любом случае они мало что смогут сделать. Флот колонизации не имеет вооружения: мы исходили из того, что флот вторжения полностью умиротворит этот мир до прибытия колонистов. И конечно, сами колонисты находятся в холодном сне и останутся в неведении об истинной ситуации, пока не оживут после прибытия флота.

— Это будет для них сюрпризом, не так ли? — сказал Сэм, хмыкнув. — Между прочим, сколько их будет?

— Я точно не знаю, — ответил Страха. — На моей ответственности прежде всего был флот вторжения. Но если основой для экспедиции послужила наша практика по колонизации миров Работев и Халесс — почти наверняка так и будет, учитывая нашу любовь к прецедентам, — то мы пошлем сюда от восьмидесяти до ста миллионов самцов и самок… Ваш кашель на моем языке ничего не означает, Сэмигер. — Он произносил имя и фамилию Игера, как будто они были одним словом. — Имеет ли он какое-нибудь значение в вашем языке?

— Извините, командир корабля, — сказал Сэм после того, как снова обрел способность связно говорить. — Должно быть, поперхнулся или что-то в этом роде. — «Восемьдесят или сто миллионов колонистов?» — Раса ничего не делает, не правда ли?

— Истинно так, — ответил Страха.

— Одно унижение за другим, — в глубоком расстройстве произнес Атвар. С того места, где он стоял, ситуация на поверхности Тосев-3 выглядела унылой. — Наверное, все-таки стоило нам потратить ядерный заряд на этих мятежников, чем позволить им сдаться СССР.

— Истинно, — сказал Кирел. — Потери вооружений большие. Через короткое время Большие Уроды скопируют какие-то особенности, когда поймут, как их украсть. Это случалось раньше и происходит снова: у нас есть последнее сообщение, что немцы, например, начинают применять подкалиберные бронебойные снаряды против наших танков.

— Я видел эти сообщения, — подтвердил командующий флотом, — Они не наполняют меня радостью.

— Меня тоже, — ответил Кирел. — Более того, потеря территории, которую прежде контролировала база, где взбунтовался гарнизон, создала нам новые проблемы. Хотя погодные условия в этой местности остаются исключительно плохими, у нас есть свидетельства, что СССР пытается восстановить железнодорожное сообщение с востока на запад.

— Как они могут это сделать? — сказал Атвар. — Наверняка даже Большие Уроды замерзнут, если их заставят работать в таких условиях.

— Судя по тому, что мы видели в СССР, благородный адмирал, похоже, там вряд ли больше беспокоятся о здоровье своих рабочих, чем в Германии, — сказал Кирел печально. — Выполненная работа имеет большую ценность, нежели человеческие жизни, истраченные в процессе ее выполнения.

— Истинно, — сказал Атвар, затем добавил: — Безумие, — сопроводив слово усиливающим кашлем. — Немцы временами, кажется, ставят расходование жизней выше, чем получение труда. Как называлось место, в котором они проявили столько выдумки в уничтожении? Треблинка — так оно называлось.

Раса даже представить себе не могла существование центра, полностью отведенного для уничтожения разумных существ.

Атвар ждал, что Кирел назовет сейчас еще одно, возможно, самое главное отрицательное последствие падения сибирской базы. Кирел не назвал его. Скорее всего, Кирел не думал об этом. Он был хорошим командиром корабля, лучше и не придумаешь, — если кто-нибудь говорил ему, что надо делать. Даже для самца Расы у него было мало воображения.

Поэтому заговорил Атвар:

— Мы теперь должны решить проблему пропагандистских радиопередач от мятежников. Они говорят, что они в хорошем настроении, хорошо питаются, с ними хорошо обращаются, у них в достатке эта вредоносная трава имбирь, для развлечения. Такие передачи могут не только вызвать новые мятежи, но и дезертирство отдельных самцов, которые не найдут партнеров для тайного сговора.

— То, что вы сказали, скорее всего правильно, — согласился Кирел. — Надо надеяться, что усиленный надзор за офицерами поможет решить проблему.

— Да, надо надеяться, — сказал Атвар с глубоким сарказмом. — Следует также надеяться, что к концу зимы мы не потеряем слишком много пространства в северном полушарии и что партизанские налеты на наши позиции будут ослабевать. В некоторых местах — например, в Италии — мы не способны управлять или контролировать территорию, которая объявлена находящейся под нашей юрисдикцией.

— Нам требуется лучшее сотрудничество с тосевитскими авторитетными лицами, которые сдались нам, — сказал Кирел. — Это относится ко всей планете, особенно к Италии, где наши силы снова могут оказаться в состоянии войны.

— Большинство итальянских авторитетных лиц погибли, когда атомная бомба разрушила Рим, — ответил Атвар. — А те, кто остался, в основном симпатизируют своему свергнутому не-императору, этому Муссолини. Как бы я хотел, чтобы немецкому налетчику Скорцени не удалось украсть его и тайно переправить в Германию. Его радиопередачи вместе с передачами нашего бывшего союзника Русецкого и изменника Страхи показали себя наиболее разрушительными из всех контрпропагандистских усилий, направленных против нас.

— Этот Скорцени — словно булавка, воткнутая нам под чешую, он мешал нам в течение всей завоевательной кампании, — сказал Кирел. — Он непредсказуем даже для тосевита и смертельно опасен.

— Хотелось бы спорить, но все верно, — с досадой согласился адмирал. — В дополнение ко всему злу, которое он причинил нам, он стоил мне Дрефсаба, офицера разведки, который был одновременно уклончивым и энергичным в такой степени, что мог соревноваться с Большими Уродами.

— Что делать теперь, благородный адмирал? — спросил Кирел.

— Будем продолжать, и как можно лучше, — ответил Атвар.

Ответ не удовлетворил его и наверняка не удовлетворил Кирела. Стараясь улучшить положение, Атвар добавил:

— Мы должны усилить меры безопасности по охране наших звездных кораблей. Если Большие Уроды смогут украсть ядерное оружие, даже с небольшим радиусом действия, потенциально они получат возможность нанести нам еще больший урон, чем тот, который уже нанесли.

— Я издам приказ, предупреждающий такие случайности, — сказал Кирел. — Я согласен, это серьезная опасность. Я также подготовлю меры, тщательное исполнение которых сделает этот приказ эффективным.

— Хорошо, — сказал Атвар. — И поподробнее. Не допустите никаких возможных ловушек, из-за которых беззаботный самец может послужить причиной несчастья. — Все это были стандартные советы одного самца Расы другому. Через мгновение, однако, командующий флотом задумчиво добавил: — Прежде чем объявлять приказ и дополнительные инструкции, проконсультируйтесь с самцами, у которых есть опыт действий на поверхности Тосев-3. Возможно, они помогут усовершенствовать предлагаемые вами меры.

— Будет исполнено, господин адмирал, — обещал Кирел. — Могу я с уважением предположить, что никто из нас здесь, на орбите, не имеет достаточно непосредственного опыта в отношении условий на поверхности Тосев-3?

— В том, что вы сказали, есть доля правды, — ответил Атвар. — Возможно, мы должны проводить больше времени на самой планете — в достаточно безопасной области, предпочтительно с полезным для здоровья климатом.

Он вызвал на экран компьютера карту поверхности Тосев-3. Одни цвета, наложенные друг на друга, показывали уровень безопасности в категориях, начиная от незавоеванной до мирной (хотя угнетающе малая часть планеты была окрашена этим мирным розовым цветом). Другой цвет отображал климатические данные. Атвар дал команду компьютеру показать место, где оба фактора оптимальны.

— Северный береговой регион субконтинентальной массы, который тосевиты называют Африкой, кажется, ближе всего к идеалу, чем любое другое место, — прокомментировал Кирел.

— Так и есть, — сказал Атвар. — Я там уже был. Приятная местность, некоторые территории — почти как у нас на Родине. Очень хорошо, командир корабля, сделайте необходимые приготовления. Мы временно переместим штаб-квартиру в этот регион, чтобы наблюдать за ведением завоевания вблизи.

— Будет исполнено, благородный адмирал, — сказал Кирел.

Людмиле Горбуновой очень хотелось пнуть генерал-лейтенанта графа Вальтера фон Брокдорф-Алефельдта в то самое место, о котором все знают. Но поскольку проклятый нацистский генерал остался в Риге, а она застряла неподалеку от Хрубешова, это было невозможно. Поэтому она просто топнула по грязи. Грязь пристала к ее сапогу, от чего настроение не улучшилось.

Она не думала о Брокдорф-Алефельдте как о проклятом нацисте, когда была в Риге. Он показался ей культурным обаятельным генералом, не то что невоспитанные советские офицеры или наглые немцы, с которыми ей большей частью приходилось иметь дело.

— Слетайте ради меня на одно небольшое задание, старший лейтенант Горбунова, — бормотала она шепотом. — Захватите пару противотанковых мин в Хрубешове, затем вернетесь сюда, и мы отправим вас в Псков, похлопав по плечу в знак благодарности.

Конечно, это не совсем то, что говорил ей культурный генерал, и он не пытался похлопать ее по плечу, что, в частности, и было признаком культуры. Но если бы он не послал ее в Хрубешов, то ее «кукурузник» не попытался бы протаранить подвернувшееся дерево, а значит, она и в дальнейшем могла бы на нем летать.

— А значит, не застряла бы здесь, под Хрубешовом, — прорычала она и снова топнула по грязи.

Грязные брызги долетели до ее щеки. Она выругалась и плюнула.

Она всегда считала «У-2» почти вечным, в частности потому, что эти самолеты были слишком простыми, чтобы их было можно сломать. Когда-то на Украине она приземлилась, уткнувшись носом в грязь, и самолет легко починили. А вот влепить «кукурузник» в дерево — это рекордная глупость.

— И какой черт оставил дерево посредине посадочной полосы? — спросила она Бога, в которого не верила.

Это был не черт. Это были идиоты-партизаны.

Конечно, она летела ночью. Конечно, одним глазом она смотрела на компас, другим — на наручные часы, еще одним — на землю и небо, а еще одним — на указатель топлива: она почти желала быть ящером, которые умеют вертеть глазами независимо друг от друга. Отыскать слабо освещенную партизанскую посадочную полосу уже было — нет, не чудом, потому что она не верила в чудеса, — большим достижением, без малейшего преувеличения.

Она сделала круг. Направила «кукурузник» вниз. Двигалась плавно. Но не видела молодую елку — чертову палку, — пока не врезалась прямо в нее.

— Сломаны лонжероны крыла, — сказала она, подсчитывая неисправности на пальцах. — Сломан пропеллер. — И то и другое из дерева, значит, можно починить. — Сломан коленчатый вал. — А вот вал из металла, и она не представляла, что с ним можно сделать в этих условиях.

Позади нее кто-то кашлянул. Она крутнулась на месте, как испуганная кошка. Рука инстинктивно схватилась за рукоятку автоматического пистолета Токарева. Партизан, подошедший к ней, испуганно отшатнулся. Это был болезненного вида бородатый нервный маленький еврей, который отзывался на имя Шолом. Она кое-как разбирала смесь его польского и идиш, а он немного знал по-русски, так что им удавалось понять друг друга.

— Идемте, — сказал он. — Мы позовем кузнеца из Хрубешова. Он посмотрит, что с вашей машиной.

— Хорошо, иду, — печально ответила она.

Да, «У-2» нетрудно починить, но, подумала она, вряд ли кузнец сможет починить обработанную деталь так хорошо, чтобы самолет мог снова взлететь.

Это был один из самых крупных мужчин, которых она когда-либо видела, почти два метра ростом и чуть ли не с такими же широкими плечами. По виду он мог бы разогнуть коленчатый вал в нужную форму голыми руками, если бы он был целым. Но вал был не просто погнут, он был сломан пополам.

Кузнец говорил по-польски и слишком быстро, чтобы Людмила могла его понять. Шолом пересказал его слова:

— Витольд говорит, что если это сделано из металла, он починит. Он сказал, что он чинил множество телег.

— Он когда-нибудь ремонтировал автомобиль? — спросила Людмила.

Если ответ будет положительным, возможно, у нее появится надежда в конце концов оторваться от земли.

Услышав ее голос, Витольд удивленно замигал. Затем принял величественную позу; его и без того огромная грудь надулась, как воздушный шар. На руках вздулись мускулы. И он снова быстро заговорил. И снова Шолом превратил его скороговорку в понятное.

— Он говорит, конечно. Он говорит, что для вас он починит все что угодно.

Людмила принялась изучать кузнеца прищуренными глазами. Она подумала, что он имел в виду нечто большее: некоторые из его польских слов звучали очень похоже на русские непристойности. Что ж, поскольку она их не поняла, ей не нужно и реагировать. В данный момент это самое разумное.

Шолома она попросила:

— Скажите ему, чтобы он осмотрел повреждения и решил, что он может сделать.

Витольд важно встал возле нее, выпятив грудь, подняв кверху подбородок и выпрямив спину. Людмила была невысокого роста и чувствовала себя рядом с ним еще меньше. И от этого кузнец ей совсем разонравился.

Пару минут он рассматривал биплан, затем спросил:

— Что тут сломалось, чтобы это починил кузнец?

— Коленчатый вал, — ответила Людмила.

Красивое лицо Витольда оставалось спокойным даже после того, как Шолом перевел ее ответ на польский. Людмила с ядовитой любезностью спросила:

— Вы ведь знаете, что такое коленчатый вал, не так ли? Если вы работали с автомобилями, вы это хорошо знаете.

Перевод Шолома, порция быстрых польских слов Витольда. Людмила кое-что поняла, и ей не понравилось то, что она услышала. Слова Шолома не улучшили ее настроения:

— Он говорит, что работал с автомобильными рессорами и выправлял вмятины на — как это сказать? — на грязевых щитках, вы понимаете? Он не работал с моторами автомобилей.

— Боже мой! — проговорила Людмила.

Она была атеисткой, но божба позволяла отвести душу, и поэтому она обратилась к Богу. Рядом стоял Витольд, сильный, как бык, и такой же полезный для нее, как если бы и вправду носил в носу бычье кольцо. Она набросилась на Шолома, съежившегося от ее крика.

— Почему вы не нашли мне настоящего механика вместо этого грубого идиота?

Витольд испустил яростный рев, похожий на бычий. Шолом беспомощно пожал плечами.

— До войны в Хрубешове было всего два механика по моторам, пани пилот. Один из них уже мертв — забыл, кто его убил, нацисты или русские. Второй лижет задницы ящерам. Если мы его сюда приведем, он все расскажет им. Витольд так много не сможет сделать, зато он верный.

Витольд тоже понял. Он заорал и занес массивный кулак, собираясь ударить Шолома в лицо.

Еврейский партизан не казался вооруженным. Но теперь, словно фокусник, он достал «Люгер» чуть ли не из воздуха и навел его на Витольда.

— У евреев теперь есть оружие, Витольд. Тебе лучше помнить об этом. Скажи что-нибудь о моей матери, и я отстрелю твои шарики. Мы больше не потерпим говна от вас, поляков.

На польском или на русском — дерьмо означает дерьмо.

Бледно-голубые глаза Витольда широко раскрылись. Рот тоже открылся и закрылся несколько раз, но ни единого слова не прозвучало. Ни слова не говоря, он повернулся и пошел прочь. Весь его гонор вышел из него, как воздух из проколотой велосипедной шины.

Людмила тихо сказала Шолому:

— Вы только что дали ему повод продать нас ящерам.

Шолом пожал плечами. «Люгер» исчез.

— Но дышать-то он хочет. Он будет молчать — или умрет. Он знает это.

— Тогда понятно, — сказала Людмила.

Шолом рассмеялся.

— Да, тогда понятно. И в России тоже так?

Людмила собралась сердито отчитать его, но остановилась, прежде чем слова сорвались с губ. Ей вспомнились соседи, учителя и двое двоюродных братьев, исчезнувших в 1937-м и 1938-м. Сегодня они были, а назавтра исчезли. Не спрашивай о них, не говори о них. Если спросишь, исчезнешь следующей. Такое тоже случалось. И все склоняли голову, делая вид, что ничего не происходит, и надеялись, что террор минует их стороной.

Шолом наблюдал за ней темными, глубоко посаженными глазами, полными иронии. Наконец, чувствуя, что ей необходимо что-то сказать, она ответила:

— Я старший лейтенант авиации. Вам бы понравилось, если бы вы услышали, как оскорбляют ваше правительство?

— Мое правительство? — Шолом плюнул на землю. — Я — еврей. Вы думаете, польское правительство — мое? — Он снова расхохотался: на этот раз в хохоте чувствовалась тяжесть столетий угнетения. — А затем пришли немцы и сделали поляков приятным и добрым народом. А это мало кому по плечу.

— Именно поэтому вы здесь, а не с ящерами в Хрубешове? — спросила Людмила.

В следующее мгновение она почувствовала, что вопрос не слишком тактичен, но она уже задала его.

— Некоторые вещи плохи, некоторые еще хуже, а некоторые — хуже всего, — ответил Шолом. Он сделал паузу, убеждаясь, что Людмила поняла польские сравнительные и превосходные степени. Когда он решил, что она разобралась, добавил: — Для евреев — немцы хуже всего. Для людей — ящеры хуже всего. Кто я — человек или еврей?

— Прежде всего вы — человек, — тут же ответила Людмила.

— Для вас это звучит так просто, — со вздохом сказал Шолом. — Вот мой брат Мендель, так он в Хрубешове. — Еврей снова пожал плечами. — Случаются и такие вещи.

Не зная, что сказать, Людмила молчала. Она еще раз заботливо осмотрела «У-2». Самолетик был прикрыт, так что его было трудно заметить с воздуха, хотя маскировка получилась менее тщательной, чем дома. Она постаралась не беспокоиться об этом. Партизан еще не выловили, значит, их способностей к камуфляжу вполне достаточно.

В определенном смысле их маскировка была очень изобретательной, некоторые уловки она уже знала по собственному опыту. Примерно в двух километрах от лагеря они разводили большие костры, палатки изображали присутствие значительных сил. Ящеры пару раз обстреливали фальшивый лагерь, в то время как настоящий лагерь так и не пострадал.

Здесь костры были небольшими, все они горели внутри палаток или были скрыты под кусками брезента, растянутого на палках. Люди ходили туда-сюда, сидели вокруг костров, некоторые чистили оружие, другие просто болтали, третьи играли в карты. В отряде были и женщины, примерно одна на шестерых партизан. Некоторые, казалось, вряд ли были чем-то большим, нежели просто поварихи или подружки, но попадались и настоящие солдаты. Мужчины обращались с женщинами-бойцами, как с равными, но с остальными вели себя так же грубо и насмешливо, как крестьяне со своими женами.

Молодой еврей в немецкой серой шинели отвлекся от игры в карты, чтобы бросить в горшок какую-то траву и размешать железной ложкой с деревянной ручкой. Поймав взгляд Людмилы, он самодовольно рассмеялся и сказал что-то на идиш. Она поняла: в Хрубешове он был поваром, а теперь скатился до этого.

— Лучше, когда настоящий повар готовит, чем неумеха, — ответила она по-немецки и показала на живот, чтобы стало ясно, что она имела в виду.

— Это да, — ответил еврей. Он снова помешал в горшке. — Это соленая свинина. Единственное мясо, которое мы можем добыть. Теперь мы едим его, и я должен сделать его вкусным!

Он возвел глаза к небу, как бы говоря, что разумный Бог никогда бы не довел его до такого унижения.

Что касается Людмилы, то диетические правила, из-за нарушения которых мучился еврей, были для нее примитивными предрассудками, которые современные прогрессивные люди должны игнорировать. Правда, сама она не была свободна от них. Даже великий Сталин заключил мир с православным патриархом в Москве и призвал Господа на сторону Красной Армии. Если предрассудки могут служить делу, какой смысл критиковать их?

Она была достаточно молода, чтобы такой компромисс со средневековьем воспринимался ею как измена. Затем она поняла, что для еврея готовить солонину и — более того — употреблять ее в пищу было святотатством. Он, конечно, заблуждался, мучаясь из-за этого, но не был неискренним.

После еды она чистила миску снегом, когда одна из женщин — не из тех, кто носил оружие, — подошла поближе. Нерешительно и запинаясь женщина (вообще-то почти девочка, вряд ли ей было больше семнадцати) спросила по-русски:

— Вы в самом деле воевали на этом самолете против ящеров?

— Да, а раньше — против нацистов, — ответила Людмила.

Глаза девушки — очень большие и очень голубые — широко раскрылись. Она была стройной и хорошенькой и была бы красавицей, если бы ее лица не портило тупое коровье выражение.

— О небеса! — выдохнула она. — Сколько же мужчин вам пришлось окрутить, чтобы они допустили вас до этого?

Вопрос был наивным и чистосердечным, но менее гнусным для Людмилы он от этого не стал. Людмиле захотелось встряхнуть ее.

— Я никого не окручивала, — возмущенно сказала она. — Я…

— Ничего, — перебила девушка (ее имя было Стефания). — Вы можете сказать. Это ведь не так уж важно. Уж раз вы женщина, вы должны делать такие вещи снова и снова. Это все знают.

— Я — никого не окручивала, — повторила Людмила, раздельно произнося слова, словно она говорила с умственно отсталой. — Многие мужчины пытались окрутить меня. Я стала пилотом, потому что я состояла в Осоавиахиме — государственной программе подготовки летчиков — перед войной. Я умею делать то, что делаю. Если бы не умела, меня бы уже двадцать раз успели убить.

Пристальный взгляд в лицо польской девушки почти убедил Людмилу, что она сумела что-то объяснить. Затем Стефания тряхнула головой, светлые косы качнулись назад и вперед.

— Мы знаем, что приходит от русских: ничего, кроме лжи.

И, как Витольд, она пошла прочь.

Людмиле хотелось пристрелить эту глупую сучку. Она закончила чистить миску.

Это был ее второй полет за пределы Советского Союза. И оба раза она видела, как мало ценят иностранцы ее страну. Непроизвольной реакцией на это было презрение. Иностранцы — всего лишь невежественные реакционеры, если не способны оценить славные достижения советского государства и его намерение принести преимущества научного социализма всему человечеству.

Затем она вспомнила партийные чистки. Разве ее двоюродный брат, ее учитель геометрии и тот человек, который торговал в табачном киоске напротив ее дома, и в самом деле были контрреволюционерами, вредителями, шпионами троцкистов или загнивающих империалистов? Когда-то ее это мучило, но она давно не позволяла себе опасных воспоминаний. Она инстинктивно чувствовала, что такие мысли грозят опасностью ей самой. Насколько же славны достижения советского государства, если вы не смеете о них подумать? Нахмурившись, она положила свою миску вместе с остальными.