Великий Краббен

Тетрадь вторая. Львиная пасть

Лоция Охотского моря. Игра игр – карты. Желание точности. Русалка – как перст судьбы. Болезни и осложнения. Дорога, по которой никто не холит. Большая пруха. «К пяти вернемся». Плывущее одиноко бревно. Капроновый фал из гречки. Левиафан.

Залив Львиная Пасть вдается в северо-западный берег острова Итуруп между полуостровами Клык и Челюсть. Входные мысы залива и его берега высокие, скалистые, обрывистые, окаймленные надводными и подводными скалами. На 3 кбт от мыса Кабара простирается частично осыхающий риф.

В залив ведут два входа: северо-восточный и юго-западный, разделенные островком Камень-Лев. В юго-западном входе, пролегающем между мысом Клык и островком Камень-Лев, опасностей не обнаружено. Глубины в его средней части колеблются от 46.5 до 100 м. Северо-восточный вход, пролегающий между островком Камень-Лев и мысом Кабара, загроможден скалами, и пользоваться им не рекомендуется.

Август пылал как стог сена.

Сияло небо от звезд. Головней тлела над вулканом Атсонупури Луна.

Когда мне надоедал чай, когда мне надоедали прогулки и беседы с Агафоном и Сказкиным, когда ни работа, ни отдых не шли на ум, когда само время, казалось, останавливалось, я садился за карты.

Нет, нет!

Увлекал меня не пасьянс, не покер, не «дурак», как бы его там ни называли – японский, подкидной, астраханский, малайский; просто я аккуратно расстилал на столике истершиеся на сгибах старые топографические карты, придавливал их кусками базальта и подолгу сравнивал условные линии берегов с тем, что я запомнил во время своих отнюдь не кратких маршрутов.

Мыс Рока…

На карте это крошечный язычок, показанный островом Охотскому морю, а для меня – белые пемзовые обрывы и бесконечный ливень, державший нас однажды в палатке почти неделю. Ливень не прекращался ни на секунду, он шел днем и шел ночью. Плавник пропитался влагой, плавник тонул в воде, плавник не хотел возгораться. Раз в сутки Серп Иванович не выдерживал и бежал на берег искать куски выброшенного штормом рубероида; на вонючих обрывках этого материала мы кипятили чай. Кашляя, хрипя, не желая смиряться со взбесившейся природой, Серп Иванович неуклонно переводил все беседы на выпивку, но делал он это совсем без надрыва, и я гордился Серпом Ивановичем!

Мыс Рикорда…

На карте это штрихи, обозначающие отрог разрушенного, источенного временем вулкана Берутарубе, а для меня – древняя гора, двугорбым верблюдом вставшая над океаном, а еще разбитый штормом деревянный кавасаки, на палубе которого однажды мы провели смертельно душную ночь. Палуба была наклонена к океану, спальные мешки тихонько сползали к невысокому бортику, но на палубе было хорошо, ведь дерево никогда не бывает мертвым.

Я всматривался в карты, прослеживал взглядом цепочку Курил, и передо мной в голубоватой дымке вставал безупречный пик Алаида, проплывали заостренные вершины Онекотана, а дальше – Харимкотан, похожий на разрушенный город, Чиринкотан, высокая перевернутая воронка, перерезанная слоем тумана, наконец, базальтовые столбы крошечного архипелага Ширинки…

Когтистые скалы, кудрявые ивины наката, призрачные лавовые мысы – человек в океане всегда один, но человек в океане никогда не бывает одинок. Плавник касатки, мертвенный дрейф медуз, пыльца бамбуковых рощ, принесенная с далеких островов, – все это часть твоей жизни. Ты дышишь в унисон океану, ты знаешь – это и твое дыхание гонит высокую волну от южных Курил до ледяных берегов Крысьего архипелага.

Нигде так не тянет к точности, к детали, как в океане.

Сама безмерность океана заставляет тебя найти, выделить из массы волн одну, пусть не самую мощную, зато конкретную, из великого множества всплывающих за кормой огней выделить один, пусть не самый яркий, зато конкретный.

Когда ты на островах, возникает желание точности.

Тоска по точности на островах так же закономерна, как закономерна на островах вселенская скука давно погасших вулканов.

Вглядываясь в карты, следя за извилистыми берегами островов, я лишь краем уха прислушивался к спорам Агафона и Сказкина.

Все то же.

Слова, слова.

Вот Сказкин, видите ли, разглядел в океане большую рыбу!

А кто, собственно, не видел в океане каких-то больших рыб? Тем более глазами Сказкина! При богатом воображении и склонности к вранью Серп Иванович вполне мог узреть в океане даже тех пресловутых китов, на которых покоится наша твердь.

– Выключи! – взрывался Сказкин, пиная ногой икающую «Селгу». – Видел я рыбу!

– Ты не рыбу видел. Ты правды боишься, – терпеливо и любяще возражал Агафон. – Не мог ты видеть такую большую рыбу!

Запретив себе отвлекаться, я вновь и вновь всматривался во встающие передо мной скалы, отсвечивающие пустынным загаром; я вновь и вновь видел перед собой прекрасные розы разломов, темную дождевую тень над белыми песками, ледниковые мельницы, предгорные шельфы, столовые горы, плоские, как перевернутые ведра; я вновь и вновь видел вересковые пустоши и гигантские бесформенные ирисы на плече вулкана Чирип.

Кто упрекал язык науки в сухости?

– Пить надо меньше! – звучал над вересковыми пустошами ревнивый голос Агафона Мальцева.

– Пить? – взрывался Иванович. – Как это пить? Ты слышишь, начальник? Где бы я мог выпить?

– Начальнику тебя слушать не надо, – ревниво бухтел Агафон. И добивал Сказкина: – Начальник – это начальник!

Усилием воли я изгонял из сознания мешающие мне голоса, но голос Сказкина ревел над берегами, как бензиновая пила. Голос Серпа Ивановича срывал меня с плоскогорий.

«Я не козел! – ревел Серп Иванович. – Я на привязи никогда не сидел! Я на балкере „Азов“ сто стран посетил с дружескими и деловыми визитами! Я с греками пил. Я с австралийцами пил. Только не с тобой, Агафон. И уж океан, мой Агафон, я знаю с таких вот!»

Сказкин, как всегда, малость привирал, но с океаном, точнее с первым (правда, не с самым точным) о нем представлением, а еще точнее, с первыми (правда, далеко не с самыми типичными) его представителями Серп Иванович действительно столкнулся рано – сразу после окончания средней школы, когда из родного села Бубенчиково его, чистого юношу Сказкина, вместе с другими корешами-призывниками доставили грузовой машиной прямо в районный центр.

Гигантский полотняный купол, парусом запрудивший площадь, поразил юного Сказкина прямо в сердце. И уж совсем доконал юного Сказкина транспарант с алыми буквами:

ЦИРК. РУСАЛКИ.

Это было как перст судьбы.

С младенческих лет подогреваемый романтическими рассказами деда Евсея, который в свое время, чуть ли не после Цусимы, после почти двух недель службы на минном тральщике начисто был списан с флота за профнепригодность, юный Сказкин грезил о море.

Море, считал юный Сказкин, наслушавшись деда Евсея, окружено серыми дикими камышами, как Нюшкины болота, что начинаются сразу за их резко континентальным Бубенчиковым. В море, считал юный Сказкин, живут не кряквы, а несказанные в своей жестокости существа, как то: русалки, морские змеи, драконы, киты и спруты!

Вот почему юный Сказкин, не колеблясь, извел все остатки личных денег на билет.

На арене, увидел он, стоял гигантский стеклянный аквариум.

В стеклянном аквариуме, хорошо отовсюду различимые, призывно изгибаясь, резвились в веселом танце русалки, совсем с виду как бубенчиковские девки, только с хвостами вместо ног и с яркими ленточками на груди вместо лифчиков.

Последнее юного Сказкина смутило, он даже поднял взгляд горе.

Там, наверху, тоже было небезынтересно.

Там, наверху, под самый купол цирка уезжал в железной клетке, прутья которой были обмотаны паклей, обильно вымоченной в бензине, веселый клоун в дурацких, как у юного Сказкина, штанах. И конечно этот клоун-умник там решил закурить – вытащил из кармана расшитый кисет, настоящий большой кремень и настоящее, большое, как кепка юного Сказкина, огниво.

Как ни был юн Сказкин, но к тому времени он не раз бывал в соседней МТС, в той, что обслуживала его родное село Бубенчиково, и хорошо знал свойства горючих веществ. Поэтому он робко оглянулся на соседа, на дородного седого мужчину в светлом коверкотовом костюме.

Опытный сосед добродушно улыбнулся, угостил юного Сказкина конфетой и даже дружески полуобнял за плечи: не тушуйся, дескать, сморчок! Клоун дурак дураком, но свое дело знает!

И в этот момент клетка вспыхнула.

Умник-клоун с отчаянным криком бросился к дверце, а опытный дородный сосед юного Сказкина, давясь от смеха, объяснил: «Слышишь, как кричит? Это он к русалкам хочет!»

Юный Сказкин тоже засмеялся, но нерешительно.

Ему было страшно.

Он отчетливо видел, что дверцу горящей клетки заело, и клоун хочет не столько к русалкам, сколько просто из клетки. Но все в зале смеялись, и юный Сказкин тоже стал смеяться. Он не хотел прослыть этаким, знаете ли, простачком из села Бубенчиково.

Утверждая себя, юный Сказкин продолжал смеяться и тогда, когда все в зале замолчали.

Заело не только дверцу, заело и трос, на котором поднимали клетку.

Теперь смех юного Сказкина звучал несколько неуместно, и опытный его сосед, закатав рукав коверкотового костюма, не поворачиваясь, заткнул юному Сказкину рот. В то же время счастливо оказавшийся на сиене пожарник с маху ударил топором по тросу. Объятая огнем металлическая клетка с клоуном рухнула в аквариум. Всех русалок выплеснуло в зал. Одна упала совсем рядом с опытным дородным соседом юного Сказкина, и юный Сказкин успел разглядеть, что хвост у русалки пристегнут.

Убедившись, что утонувшего, зато не сгоревшего умника-клоуна все-таки откачали, зал разразился восторженными аплодисментами.

Но юный Сказкин не смеялся.

Он вдруг понял, глядя на русалок, пусть и с пристяжными хвостами, что все это – перст судьбы.

Судьба указывала ему на море!

Пусть горят корабли, понял он, пусть взрываются толстые, как колбасы, танкеры, пусть защекочивают матросов ужасные русалки, он, Серп Иванович Сказкин, всю оставшуюся ему жизнь отдаст морю!

И действительно, так и случилось.

Серп Иванович Сказкин действительно совершил несколько кругосветок.

– Рыба! Большая рыба! – орал Сказкин. – У меня, мой Агафон, глаза как перископы! Я в любом бассейне отыщу корчму! Я эту рыбу вот как тебя видел! В гробу и в полукабельтове! Три горба, и шея как гармошка.

– А фонтанчики? – хитро щурился Агафон.

– Какие фонтанчики?

– Ну, фонтанчики над горбом.

– Никаких фонтанчиков! Это тебе не цирк. А горбы… Вот горбы были!

– Не было горбов, – обиделся в свою очередь Агафон. – Это, Серп, тебя болезнь гложет!

– Вышла моя болезнь! – ревел Сказкин, как бензиновая пила. – Вышла с моим трудовым потом!

– Ну, если не болезнь, значит, осложнения, – догадывался Агафон. – Болезнь, видишь, вышла, а осложнения налицо!

– Осложнения? – снова взрывался Сказкин. – А корову, мой Агафон, корову тоже осложнения слопали?

Не желая участвовать в бессмысленных спорах, я уходил на берег залива.

Над темной громадой вулкана Атсонупури зависал серебряный хвост совсем небольшой Медведицы. В молчании, в легкой дымке, в курчавящихся волнах мнилось что-то немирное. Вдали, где туман почти касался воды, что-то тяжело плескалось.

Касатка?

Дельфин?..

На секунду я видел острые очертания плавников.

Один… Два…

При желании увиденные мною плавники вполне можно было принять за горбы большой рыбы.

Подумаешь, рыба!

«Вообще, – решил я, – надо мужиков развести на время. Не ровен час, подерутся!»

И посмотрел на зазубренный гребень кальдеры.

Почему бы не прогуляться туда? Почему бы не завершить маршруты прогулкой в Львиную Пасть?

В лагере я так и объявил:

– Завтра, Серп Иванович, заглянем с тобой в Львиную Пасть!

– Ты что, начальник? – удивился Сказкин. – Ты где, начальник, найдешь тут льва?

Я ткнул пальцем в зазубренный гребень кальдеры:

– Видишь? Туда и полезем завтра.

– Это же в гору! – обиделся Серп Иванович.

– Дело есть дело! – отрезал я.

А завистливый Агафон вздохнул:

– Пруха пошла тебе, Серп. Я, считай, полжизни провел под этой горой, а умру и не узнаю, что за нею лежит.

– Тоже мне пруха! – презрительно хмыкнул Сказкин, и я ему посочувствовал.

В самом деле, будь у Серпа Ивановича другой характер, он, возможно, до сих пор плавал бы по всем морям мира, а не сидел со мной на пустом острове.

Но случилось однажды так.

После почти двухлетнего отсутствия явился Серп Иванович в родное Бубенчиково. «Вот, причаливаю! – заявил он жене. – Все решил бросить, буду счастливо дома жить. Навсегда, значит, к тебе причаливаю». Но Елена Ивановна Глушкова, уже бывшая Сказкина, о чем он тогда еще не знал, так ответствовала: «Да нет уж, Серп. Ты давай плыви дальше, ищи свой причал. А я уже давно причалила. К нашему участковому».

Милиционера, носившего фамилию Глушков, Серп Иванович трогать не стал, но пуховики и перины, вывезенные им из Канады, самолично распылил мощным бельгийским пылесосом, а сам пылесос посек миниатюрным, но вовсе не декоративным малайским топориком.

Хорошего мало.

По ходатайству участкового визу Серпа Ивановича напрочь закрыли.

Тогда Серп Иванович и покинул Бубенчиково, стремясь на знакомый восток, к океану.

Свободу узникам Гименея!

Душная ночь.

Душное утро.

Гигантские, в рост человека, душные лопухи. Над лопухами белое душное небо, ссохшееся, как рыбий пузырь.

На шлаковых откосах кальдеры мы еще могли утирать лбы, но в стланике лишились и этого некрупного преимущества – стланик, как капкан, захватывал то одну ногу, то другую.

– Ничего, – подбадривал я Сказкина. – Скоро выйдем на каменный склон, пойдем вдоль берега. Там ходить легче. Пару часов туда, пару обратно, к пяти, точно, вернемся.

– Да ну, к пяти! – не верил Сказкин. – Мы еще на гребень не поднялись.

– Тушенку взял? – отвлекал я Сказкина от мрачных мыслей.

– Зачем, начальник? Сам говоришь, к пяти вернемся.

– А фал капроновый?

– Зачем, начальник?.. – начал Сказкин, но осекся на полуслове.

Прямо перед нами, вверх по растрескавшимся, грозящим в любой момент обрушиться каменным глыбам, в диком испуге промчался, косолапя и даже подвывая, довольно крупный медведь-муравьятник. Перед Тем как исчезнуть в зарослях бамбуков, он на мгновение приостановился и перепуганно подмигнул нам сразу обоими глазками.

– Что это с ним?

– А ты посмотри! Ты посмотри, начальник!

Я обернулся к воде.

На сырой гальке, грязной от пены набегающего наката, на растревоженной, взрытой недавней борьбой сырой гальке, здесь и там валялись останки порванного на куски сивуча. Судя по белесым шрамам, украшавшим когда-то шкуру зверя, это был не какой-то там сосунок, а нормальный, видавший виды взрослый секач, с которым, как с коровой Агафона, не стал бы связываться никакой медведь-муравьятник.

– Начальник… – почему-то шепотом позвал Сказкин.

Не слушая его, я бросил рюкзак на камни и сделал несколько шагов к месту побоища.

– Не ходи, не ходи к воде!

– Почему, черт побери?

– Ты же видишь!

Плюнув в сторону Сказкина, я забрался на каменистый мысок и наклонился над взбаламученной водой.

Правда… ничего особенного я не увидел.

Какие-то мутноватые пленки, отблески, смутные водоросли, посеребренные пузырьками воздуха… Что-то вроде шевельнулось там в глубине… Что-то неясное… Смысла нет определять такое словами…

Я отпрянул.

Наверное, обломки судна, подумал я.

– Начальник, – издали умолял Сказкин. – Вернись. Не надо ходить к воде, начальник, не надо. Я точно, клянусь, видел рыбу. Большую. Точно видел, не вру!

Глаза у Сказкина отдавали легким безумием.

От его шепота, от смутных кружащих голову бездн, от странных отблесков в водной бездне спину мне тронул дикий холодок.

– Идем, начальник!

Пусто.

Тревожно.

Вверх не вниз, сердце не выскочит.

Отдышались мы уже на плече кальдеры. Ловили запаленными ртами воздух, старались не глядеть друг на друга. Если Серп и правда видел несколько дней назад большую рыбу, на гребень кальдеры за нами она все равно не полезла бы. Чего, правда, испугались?

И все же…

Сивуч!

Не какая-то там дворняга, а опытный секач! Кто его так?

Осмотревшись, Сказкин пришел в себя.

– Смотри, начальник, – сказал он мне, – вот я весь нервный стал, а все равно красиво.

Он имел в виду пейзаж, представший перед нами.

Гигантские вертикальные каменные клешни мысов почти смыкались на островке Камень-Лев, одиноко торчащем в узком проливе. Островок действительно походил на гривастого льва. Это сходство так потрясло Сказки на, что он окончательно пришел в себя:

– К пяти вернемся, скажу Агафону – козел! Жизнь прожил, козел, а красивых видов не видел!

Осуждающе покачивая головой, Сказкин сел в сухую траву и перемотал портянки. Покатые плечи Серпа Ивановича быстро двигались, – как слабые чешущиеся задатки будущих крыльев. К Львиной Пасти, налюбовавшись ею, Сказкин теперь сидел спиной. К пейзажу, каким бы он ни был впечатляющим, Серп Иванович уже привык. Кальдера Львиная Пасть его больше не интересовала. Из-под приставленной к низкому лбу ладони Серп Иванович высматривал вдали домик Агафона Мальцева.

– Сидит сейчас, гад, чаи гоняет, а на участке, ему вверенном, крупное зверье давят, как клопов. Непорядок!

Он сплюнул и придирчиво глянул на меня:

– У нас, в Бубенчиково, кот жил: шерсть стопроцентная, драчлив, как три пьяных грека, кормить его – собаку бы перерос. Так и он все больше по мышкам, по птичкам, ну там курочку задерет. Но не сивуча, начальник! Никогда бы он не стал кидаться на сивуча!

– Да ну, – сказал я. – Ты хвастался, что зрение у тебя телескопическое. Вон там… Взгляни… Видишь?.. На той стороне кальдеры… Там что-то лежит?..

– Рыба! – завопил Сказкин, вскакивая.

– Какая, к черту, рыба? Чего это она на берегу? Да и не бывает на свете таких рыб.

Я не верил собственным глазам. В это невозможно было поверить!

– Да рыба это! – надрывался Серп Иванович.

– А чего же лежит на берегу?

– А я знаю?

Он опять приложил ладонь ко лбу:

– А может, змей?..

И восхитился:

– Хорош!

Восхищался он не столько таинственными змеем или рыбой, сколько тем, что змей этот или рыба лежали на другом берегу кальдеры, отделенные от нас не менее чем тремя километрами прозрачной голубоватой воды.

– Ну, хорош! Нажрался, сопит! Небось, ему чебуреки снятся?

Почему именно чебуреки, Сказкин не пояснил.

Зато прояснились события, ставившие нас в тупик, – пропажа собак, гибель коровы Агафона Мальцева, наконец, сивуч, зверски задавленный на подошве кальдеры.

Вглядываясь в простор кальдеры, Сказкин восхищенно бухтел:

– Ты только посмотри, начальник! В нем метров двадцать будет! Сколько можно нарезать галстуков!

– Каких галстуков?

– Из шкуры, – пояснил Сказкин. – А печень, начальник? Представляешь, какая у него печень?

– При чем тут печень?

– Ну, как! – быстро сориентировался Сказкин. – Витамины. Он, наверное, разнообразную пишу жрет!

Он смело сплюнул в траву и неожиданно предложил:

– Давай застрелим!

– Зачем?

– Не видишь, что ли, он мучается? Видишь, какой здоровый, а лежит на голых камнях.

– Почему ты говоришь – он?

– А как надо? – удивился Серп. – Это же змей морской! Гад, если иначе. Морской, а все равно гад! У нас на балкере «Азов» старпом служил, он такого гада встречал в Атлантике. Чуть заикой не стал, при его-то весе!

– А сколько гад весил?

– Не гад, а старпом! – обиделся Сказкин. – Тебе бы с таким встретиться!

– А я уже встретился, Серп Иванович. Вон он, твой гад. Притомился, значит, теперь валяется на бережку.

– И хорошо, что валяется, и хорошо, что на том бережку, а не на этом, – сплюнул Сказкин, – а то, начальник, ты, небось, заглянул бы ему в пасть.

– А мы в любом случае это сделаем.

– Это как? – не понял Сказкин. – Заманим гада на обрыв?

– Зачем? Сами спустимся.

– Вниз? Туда? – Сказкин отступил от обрыва. – Я вниз не полезу. Я не сивуч. Меня нельзя есть.

– И все же, Серп Иванович, придется спуститься.

– Ты что, начальник! Он твой, что ли, этот гад?

– Он наш, Серп Иванович!

– Наш? – удивился Сказкин. – Это значит, и мой тоже?

Я кивнул.

– Ну, тогда пусть гуляет!

Серп Иванович вдруг заподозрил:

– А может, он заявился из нейтралки, а? Или вообще из враждебных вод?

Я не ответил.

Я пристально всматривался.

Далекое змееподобное существо неподвижно лежало на каменистой полоске внутреннего пляжа кальдеры.

Я подполз к самому краю обрыва, но сиреневая дымка мешала смотреть – размывала очертания, не давала возможности увидеть детали.

Вроде бы шея длинная…

Ласты…

Или не ласты?..

Да нет, похоже, ласты…

А вот горбов, о которых говорил Сказкин, я не увидел, хотя средняя часть чудовища казалась непомерно вздутой…

Впрочем, сивуча сожрал, тут вздуешься!.. Хотя бы шевельнулся… Хотя бы шевельнулся чуть-чуть!.. В движении жизнь понятней…

– Сдох! – твердо объявил Сказкин. – Нельзя питаться то говядиной, то сивучом!

– Это почему? – спросил я, оценивая высоту каменных стен, почти вертикально падающих в кальдеру.

– Это потому, что земное – земным! – вздорным голосом ответил Сказкин.

– Ты же лопаешь морское. И ничего.

– Ну, я, – презрительно и высокомерно хмыкнул Сказкин. – Ты с кем это сравниваешь меня, начальник? Я – человек!

– Сейчас проверим.

– То, что я человек? – возмутился Сказкин. – Ты этого так не видишь?

– Да нет, я о змее. Сейчас пойдем по гребню вон туда, до мыса Кабара. Там обрыв метров пятнадцать, не больше. Где фал?

Услышав про фал, Серп Иванович вздохнул и отошел в сторону.

– Я не пожарник, – на вопрос он явно не хотел отвечать. – Я не давал подписку лазать по обрывам на веревке.

– Ладно, – сдался я. – Заставлять не буду. Полезу один.

– А обратно?

Я молча вскинул рюкзак на плечи.

– Да дохлый он, этот змей! – канючил, шагая за мною, Сказкин. – Ну и спустишься, толку? Чего ты с дохлого поимеешь? За такого даже Агафон полчашки сухофруктов не даст, а ты еще дурную болезнь схлопочешь!

Утихомирился Сказкин только на мысе Кабара.

Мыс обрывался в кальдеру почти отвесно, но высота его, действительно, не превышала здесь пятнадцати метров. Прямо перед нами, за нешироким темным проливом торчал Камень-Лев. Длинная скала, вблизи совершенно потерявшая сходство с царем зверей, сильно мешала видимости.

– Отойди вон туда, – попросил я Сказкина. – Оттуда видно. Взгляни, что там делает этот твой гад.

– Да ну его! – уперся Серп. – Что ему делать? Спит!

Фал, захлестнутый за сухой, но мощный, как якорь, корень давно умершей пинии, полетел вниз. Я удивился: обрыв не превышал пятнадцати метров, в отделе снабжения я получил двадцатиметровый коней фала, но здесь почему-то фал завис в метре от берега.

– Не может быть, – удивился я.

– Всякое бывает, – подбодрил меня Сказкин.

Его вдруг сильно увлекли вопящие над кальдерой чайки. Он даже отошел от меня в сторону.

– Он что, усох, этот фал?

– Жара, начальник.

– Отрезал кусок? – я ухватил Серпа Ивановича за покатое плечо. – Агафону отдал? За сухофрукты?

– Какие сухофрукты, начальник? Гречку кто ел?

– Гречку, черт тебя возьми! – шипел я, как змей. – Я тебе покажу гречку!

– Не для себя, начальник! Аля нас с тобой!

– Ладно, организм, – отпустил я, наконец, Сказкина. – В лагере разберемся.

И, проверив фал на прочность, погрозил Сказкину кулаком:

– Не вздумай смыться, как тот медведь! Если бросишь меня в кальдере, разыщу и на том свете!

Не будь узлов, предусмотрительно навязанных мною на каждом метре фала, я сжег бы себе ладони. Но фал пружинил и держал. Перед глазами маячила, закрывая весь мир, мрачная базальтовая стена, вдруг ослепительно вспыхивали вкрапленные в коренную породу кристаллики плагиоклазов, а далеко вверху, над каменным козырьком обрыва, укоризненно покачивалась голова Сказкина в кепке, закрывающей полнеба.

– А говорил, к пяти вернемся! – крикнул Сказкин, когда я завис над берегом.

– И есть хочется! – укорил он меня, когда я уже нащупал под ногой какой-то валун-опору.

– Полундра! – отчаянно завопил он, когда я уже коснулся тверди.

Оступившись, я выпустил из рук фал, и меня шумно поволокло, понесло вниз по осыпи, лицом к водам кальдеры.

И я увидел!

Из пронзительных вод, стоявших низко, как в неполном стакане, из их призрачных студенистых пластов, искривленных преломлением, прямо на меня восходило нечто чудовищное, грозное, одновременно бледное, как студень, и жирно отсвечивающее, как нефть или антрацит.

Ухватиться за фал я просто не успевал.

Да и успей я за него ухватиться, это было бы бесполезно – чудовищно зубастая пасть, посаженная на гибкую змеиную шею, запросто бы сняла меня даже с трехметровой высоты!

Я вскрикнул и бросился бежать по берегу, огибая кальдеру, при этом замечая почему-то, что и камни, и вода одинаково золотисты, одинаково светлы от невысокого уже солнца.