Великий день инков

ВСТРЕЧА В ПОРТУ

Над городом — бесцветное, выжженное небо. Солнце дрожит, млеет, словно сгусток огненной лавы.

У конной статуи Боливара неподвижно стоит полицейский. Черные металлические глаза лошади уставились в безлюдную площадь. Кажется, вот-вот чугунный скакун сбросит своего гордого всадника и, яростно встав на дыбы, полетит в далекие горы, где, окутанные туманом, дремлют черные леса, где бушуют водопады и хищная пума подстерегает свою жертву.

Профессор Крутояр идет медленной, усталой походкой, глаза опущены вниз, лоб изрезан задумчивыми морщинами. Слишком много слепящего света на этой улице, лучше смотреть себе под ноги.

У статуи Боливара он останавливается. Ему кажется, будто кто-то, крадучись, идет за ним следом. Профессор оглядывается, но никого не видит.

В памяти его всплывает недавняя поездка, долгие дни изнурительного блуждания по льяносам и тропическим дебрям. Там, в самых глухих уголках Оринокской долины, его тоже не оставляло ощущение, что за ними следят, чьи-то невидимые, зоркие глаза тянутся за каждым их шагом, взвешивают каждый их поступок, прислушиваются, следят, берут себе на заметку. И врач Бунч, тучный, с отяжелевшим лицом человек, тоже жаловался, что с тех пор как они отправились в путешествие по Ориноко, ему все время кажется, что за ними кто-то следит. Только молодой, лихой географ Илья Самсонов и сын профессора Олесь не знали никаких волнений, воспринимая путешествие просто и непосредственно как изменчивое, увлекательное кино.

Сейчас они все отдыхают в гостинице. Завтра утром самолет поднимет их в воздух, и они, взглянув в последний раз на сонные воды Ориноко, отправятся дальше на юг, где их ждут новые приключения, новые опасности и открытия.

Крутояр вытер платком лоб. От серых пыльных плит тротуара несло жаром. Белые домики с плоскими крышами прятались в прокопченных, сизо-желтых зарослях акаций.

Десятидневная поездка по Ориноко принесла возглавляемой Крутояром экспедиции много интересных неожиданностей. Экспедиция встретила людей из наполовину вымершего индейского племени каража, нашла замечательную коллекцию старинных вещей народа тупи, собрала немало редкостных образцов местной флоры и фауны, исследовала рельеф Оринокского нагорья. И все-таки Крутояр хорошо знал, что их открытия были только каплей в море того богатства, которое таила от человека неразгаданная земля Оринокского бассейна.

Теперь их ждали еще более тяжелее дороги — просторы Амазонки. Короткий прыжок самолетом — и снова вода, жара, лес. Пока мутные волны большой реки не вынесут их к безбрежному Атлантическому океану...

Вот и порт. У деревянного причала покачивается неуклюжий, старинного изготовления корабль с высокой трубой, которым они прибыли сюда из Сан-Феличе. Капитан, добрый, старый дед в поношенном кителе и обвисшей серой шляпе, относился к ним с уважением. Что-то не видно его на палубе, наверное, сидит где-то в баре и за стаканом дешевого мартини перебирает свои невеселые мысли.

В порту не так ощутимо удушье. Река чуть заметно клубится. Плывут по волнам бензиновые пятна, на берегу, у гранитного пирса, бултыхается детвора. Томная тишина, покой, солнечная прозрачность.

Крутояр склонился на деревянные перила, глаза его остановились на улицах города, на цинковых крышах, на острых шпилях каменных церквушек, на стройной телевизионной антенне. Древность и современность. Все здесь вместе, все сплелось, смешалось...

— Оставь меня в покое! Надоела твоя болтовня! — восклицает кто-то рядом.

Крутояр оборачивается на эти слова. Двое мужчин в потертых костюмах стоят совсем близко и смотрят на реку.

— Ты зря, парень, кочевряжишься! — пытается убедить в чем-то своего товарища невысокий рабочий с темным, задумчивым лицом. — Бросай свое Бакарайбо и поехали на Сан-Фелис. Американцы платят на железных рудниках доллар в день. А бывает и по полтора.

— Меня побасенками не купишь! — вспыхивает длинноногий, узкогрудый крепыш и тянется глазами куда-то в заречное пространство. — Лучше пойду на службу в национальный корпус безопасности.

— Скоро этих гестаповцев будут вешать, как собак!

— О, нет! Хунта чувствует себя прекрасно...

Крутояр невольно вздрагивает. Невеселая правда жизни на мгновение сдавила его душу. Он снова смотрит на город, находит взглядом островерхое здание мэрии, над которым задержалось пепельное облачко, сухое и легкое, как крылья мертвых бабочек. Кажется, острый шпиль телевизионной башни зацепился за его пенистое кружево и не опускает его в даль, не хочет расстаться с нею.

— Сеньор Крутояр! — вдруг раздается удивленно и радостно.

К Крутояру издалека улыбаются узкие глаза. Высокий, немного ссутулившийся старичок в светлом костюме, с длинной тростью в руке шагает к нему через дорогу. Очень знакомое лицо. И голос напоминает о давнем, полузабытом. Швед Сундстрём! Неужели это он, вечный странник и искатель своей потерянной мечты?

— Мое почтение, господин Сундстрём! — спешит ему навстречу профессор.

— Я рад видеть вас! — басовитым голосом гудит швед. — Поистине земля — ​​тесное убежище для людей. Откуда? Каким хорошим ветром, профессор? Мы не виделись пять лет!

— Вы правы, господин Сундстрём: пять лет! Этнографический съезд в Сан-Франциско... Целая вечность!.. Вы все путешествуете, все вам мало!..

— Хочу что-то успеть под старость, господин Крутояр.

— "Что-то" — это слишком скромно. Я знаю ваши дела и ваши планы.

— Планов хватает, коллега, — с грустной улыбкой отзывается швед, и в голосе его вдруг проскальзывает усталость измученного нелегкой жизнью человека. — К сожалению, не всем им суждено сбыться.

Всю свою жизнь Сундстрём путешествует, пересекает континенты, упорно ищет каких-то больших тайн. Крутояр знает, что у этого упрямого ученого нет ни собственного дома, ни семьи, ни покоя в сердце. Так и закончатся его дни где-то под Южным крестом или на славных руинах древних ацтеков.

Сундстрём вдруг нахмурился. Закашлялся. Пот выступил на его высоком изрытом темными бороздами челе.

— Вы ничего нового не знаете о смелом голландце? — спрашивает он с горькой надеждой во взгляде.

— О голландце? Ван-Саунгейнлере? — удивление появляется на лице Крутояра.

— Да, о голландском путешественнике Ван-Саунгейнлере.

— Он же погиб!

— Нет, он не погиб. Ван-Саунгейнлер нашел то, что хотел найти. Несколько дней назад он дал о себе знать. Весь мир облетела его радиограмма с сельвы. Загадочная, непонятная радиограмма...

Глаза Крутояра все больше и больше наполняются удивлением, у него как-то выпало из головы происшествие, случившееся со смелым голландцем. Кажется, было это в прошлом году. Ван-Саунгейнлер купил самолет и вместе со своим сыном вылетел в тропические районы верхнего Ориноко. Над пустынным ущельем Рио-Падамо самолет потерпел крушение, смельчаки упали в сельву, и с тех пор никто ничего не знал о них. И вот оказывается, они таки уцелели, они живы, блуждают где-то глухими лесами и даже обращаются к человечеству с радиовоззваниями.

— Простите, господин Сундстрём, — сказал профессор, — в последние дни мы почти не видели газет. Будем надеяться, что скоро все выяснится.

Швед печально покачал седой головой. Сельва не так легко отпускает своих пленников. Сельва жестокая и имеет свои законы.

Профессор развел руками.

— Почему вас так беспокоит судьба голландца, господин Сундстрём?

На лице старого шведа отразилась тоска. Казалось, безразличие советского путешественника неприятно поразило его.

— Ван-Саунгейнлер воевал вместе с моим сыном в Нормандии против нацистов, — сказал он. — Во время высадки шестой армии Тедди погиб. Но Ван-Саунгейнлер стал моим другом, моим младшим коллегой. Мы много путешествовали, слишком нас привлекали страны Западного Полушария, история инков, ацтеков, патагонцев. В каких-то исторических анналах Ван-Саунгейнлер наткнулся на упоминание о последних годах существования империи Атауальпы, о завоевании этой древней страны кучкой испанских авантюристов во главе с Писсаро и о трагической судьбе последних инкских отрядов, которые, не покорившись захватчикам, рассеялись по тропическим лесам материка. Там их и настигла смерть.

— Историю инков я хорошо знаю, — говорит Крутояр. — Вы думаете, что в этом районе...

— Не я думаю, профессор! Смелый голландец первый выдвинул гипотезу, согласно которой последние отряды инков, разбитые, но не покоренные врагом, отошли с междуречья Амазонки и Ориноко. Вероятнее всего, — в верховья Ориноко. Голландец полетел со своим сыном именно в те места, которые, по его мнению, могли открыть печальную тайну...

Старый швед говорил слабым, хриплым голосом, капли пота стекали по его морщинистому лицу.

— Может, зайдем к нам в отель, господин Сундстрём? — вежливо прервал его речь Крутояр.

— Искренне благодарен вам, профессор, — сказал швед и посмотрел на реку. — Для этого у меня уже нет времени. Через четверть часа я отправляюсь в море.

Он показал рукой на небольшую дизельную ланчию, покачивающуюся на волнах у ближайшего причала. Это был быстроходный однопалубный кораблик, не очень комфортабельный, но вполне надежный для плавания по бурным рекам тропической Америки. Суденышко не боялось омутов, быстрых течений и коварно-опасных береговых обрывов.

Шведский ученый торопился. Он должен был уезжать отсюда как можно скорее, бросить все свои дела, забыть о смелом голландце и спасаться на быстроходной ланчии. Да, именно спасаться. Дальнейшее пребывание в тропиках каждую минуту могло оборвать его жизнь.

— Я прилетел сюда для того, чтобы найти Ван-Саунгейнлера. Начал собирать спасательный отряд, снаряжение. Наметил маршрут, я все хорошо продумал. И вдруг... страшный сердечный приступ. Врачи еле выходили меня. Теперь надо бросать все. Возможно, навсегда... И никто не знает правды, никто не спасет моего друга!

Его голос задрожал от горя. Вытерев пот со лба, Сундстрём закрыл на мгновение глаза.

Чего-то он не договаривает. Великое открытие. Таинственная радиограмма. Загадочная судьба инков. Нет, этот чудак просто преувеличивает все. Подумать только: прилетел из Европы, узнав о радиограмме из сельвы. Начал собирать людей. Загнал себя до полусмерти, и вот теперь стоит в отчаянии, словно действительно решается судьба человечества.

А может, в той радиограмме кроется какой-то необычный, угрожающий смысл? Профессор Крутояр попросил показать ему радиограмму, она была напечатана в столичной французской газете мелко, петитом, на последней странице среди незначительных, второстепенных сообщений. Человечество явно не придавало значения истории смелого голландца: "Я, доктор Ван-Саунгейнлер, обращаюсь к совести и сердцу всех честных людей мира. Трагическая тайна сельвы раскрыта. У горы Комо на последней тропе инков совершено преступление. Массовый геноцид подтверждают факты. Человечество должно немедленно..."

На этом радиограмма обрывалась. Дальше шли полушутливые комментарии остроумного французского журналиста, потешающегося над призывом смелого голландца. Еще дальше стояло крикливое рекламное объявление некоей фирмы по производству зубных щеток.

Щетки были превыше всего!

Сундстрём взглянул на часы. Взял газету, сложил ее осторожно вчетверо, сунул в карман.

— Господин Сундстрём... — рука профессора Крутояра потянулась к газете. — Простите, там говорится о какой-то странной горе... Комо! Никогда не слышал...

— Вы не могли о ней услышать, профессор. Это старое индейское название.

— И вы думаете, что научное открытие Ван-Саунгейнлера под угрозой?

— Боюсь, что оно больше политическое, чем научное. В конце концов, под угрозой жизнь моего друга.

— Но история инков уходит в средневековье?

— На этом континенте, господин профессор, есть еще места, где до сих пор царит дух инквизиции, самый черный дух средневекового варварства.

Вдруг на ланчии заурчал мотор. Было видно, как по трапу поднимаются на борт пассажиры. Река переливалась солнечными блестками.

— Господин профессор... — Сундстрём явно колебался. Он хотел сказать последнее невероятно трудное слово и не решался. — Простите, господин профессор! Мое сердце наполнено тяжелой тревогой. Что случилось с Ван-Саунгейнлером? К чему он призывает всех честных людей? Что за преступление совершено у горы Комо? Только вы... вы, господин профессор, могли бы найти ответы на эти вопросы. На днях Голландская академия наук обратилась ко всем исследовательским экспедициям и частным лицам, которые находятся в районе верхнего Ориноко, с просьбой помочь в поисках Ван-Саунгейнлера. Читал, что вы закончили свою работу на Ориноко, вам пора отправляться дальше на юг. Но я знаю, профессор, что вы принадлежите к тем людям, которые не отрывают науку от справедливости, и для которых изменение маршрута... — он вдруг замолчал, его глаза встретились с напряженным, внимательным взглядом Крутояра. Желтая, сухая, как пергамент, рука потянулась в карман. Вынув газету, швед как-то нервно, торопливо сунул ее советском профессору. — Возьмите, может, она пригодится вам. Гора Комо — на юге, в далекой глуши сельвы. Она давно ждет мужественного сердца.

С реки тянет свежим ветром, над горизонтом черно громоздятся облака. Шумят, тревожно раскачиваются пальмы. Вдоль дороги, в порту срывается крик парохода. Крутояр смотрит вслед старому шведском ученому, медленно, широкой поступью поднимающемуся на палубу ланчии. Вспышки молнии падают на дальние леса, река сине горит холодным огнем.

"Там — гора Комо, — бьется в профессорской голове волнующая мысль. — Там загадочная тайна и дух инквизиции. Вечное проклятие континента ".

“ГОЛИАФ” ИДЕТ ПО ОРИНОКО

Маленькое суденышко "Голиаф", преодолевая течение, упорно продвигалось в верховья Ориноко, его деревянный корпус дрожал, скрипел, раскачивался. Иногда казалось, что суденышко не выдержит напора волн и рассыплется, как игрушечный кораблик, сделанный неумелой детской рукой.

Изредка "Голиафу" шли навстречу отдельные моторные баркасы, маленькие пароходики, резвые индейские пироги.

Солнце быстро катилось к горизонту, погружаясь во мглу. Ориноко текла величественно, спокойно. Однако ее покой был обманчив.

В последние дни сын Крутояра, Олесь, худенький пятнадцатилетний мальчишка в коротких штанишках и широкополой шляпе, замечал, что течение реки становилось все более безудержным, стремительным, а бурление — более неистовым.

Капитан Пабло рассказывал парню, как несколько лет назад в ужасающую глубину затянуло маленькое суденышко: катастрофа произошла совершенно внезапно, из экипажа не спаслась ни одна живая душа.

Река тяжело дышала, словно недовольный великан, которого сказочные силы вжали в тесное русло между заиленными берегами, покрытыми непроходимыми зарослями.

Олесь крепче вцепился в металлические перила. Гипнотическая сила воды приковала его взгляд.

И вдруг среди торжественной тишины раздалось бодрое и беззаботное:

Олесь будто очнулся от забытья. Это неугомонный географ Самсонов гуляет по палубе и напевает свои любимые песни. Отчаянно смелый, Илья ко всему подходит с одной меркой: храбрый ты человек или нет? Если не храбрый, то в его сердце не найдешь ни малейшего расположения.

— Что загрустил, капитан дальнего плавания? — крикнул молодой географ Олесю, подходя к нему. Увидев, что на его голос с интересом высунулся из рубки капитан Пабло, Илья, лихо вскочив, сел на перила.

— Сеньор! — переполошился капитан. — Упадете в реку! Храни вас святая мадонна!

Самсонов повернул к капитану загоревшее лицо и, щурясь под ласковыми лучами заходящего солнца, бросил ему задорный припев:

Капитан Пабло махнул рукой. Что ему скажешь, этому диковатому сеньору, когда он не понимает ни одного испанского слова. Капитан Пабло в душе глубоко уважал Самсонова, хотя, собственно, и к другим членам экспедиции относился с почтительной привязанностью. Но Илья Самсонов пробуждал в сердце старика особую симпатию. Веселый мальчишка, умеющий так беззаботно петь песни и смешить всех, — незаурядный ученый. Профессор Крутояр как-то сказал капитану Пабло, что Самсонов — весьма уважаемый у себя на родине географ. Он знает очень много и об их маленькой республике. "Что русских здесь интересует? — удивлялся капитан. — И зачем им было забираться в эти глухие дебри? Только для того, чтобы убедиться еще раз, что бурная Касикьяре вытекает из Ориноко, а гордая и непокоренная Карони, вся перегороженная порогами и скалами, наоборот, впадает в Ориноко? Или может, они прибыли сюда, чтобы собирать насекомых и зарисовывать в свои альбомы гордые пальмы асаи? "

Пабло туже затянул на шее красный шкиперский платок и положил на штурвал морщинистые жилистые руки. Хорошо, когда тебе судьба подкинет таких пассажиров. Еще и заплатили изрядно! Чудаки! Зафрахтовали судно и не разрешили пустить на него ни одного пассажира. Хозяин капитана Пабло, конечно, обрадовался. Загнул хорошую цену, да они и не спорили. Очень торопились. А куда плывут — не говорят. "К верхнему Ориноко, капитан Пабло". Чудаки, да и только!

Тем временем между Самсоновым и Олесем происходила оживленная беседа.

— А хорошо вот так путешествовать, — говорил мечтательно Олесь. — Приключения чтобы были, опасность. — Он вдруг схватил Самсонова за локоть. — Скажите, Илья Григорьевич, почему мы изменили маршрут? Мы же собирались лететь на Амазонку.

— Хочешь знать?

— Еще бы! Расскажите! Если это тайна, я никому ни слова!

Самсонов положил руку парню на плечо, заглянул ему в глаза.

— Никакой тайны нет, Олесик-Телесик, — сказал через минуту. — Раньше мы были только научно-исследовательской группой, а теперь взяли на себя еще и функции спасателей.

— Кого же мы будем спасать? — насторожился Олесь. — Что же вы молчите? Боитесь доверить тайну? А говорили, что мы настоящие друзья!

— Да, мы с тобой друзья, — улыбнулся ему Самсонов. — Я не хотел тебя зря волновать, но если ты настаиваешь — слушай. Твой отец встретил одного старинного знакомого... шведского ученого и путешественника. Тот рассказал ему о смелом голландце Ван-Саунгейнлере, передал газету с радиограммой, полученной от него. Вот мы посоветовались и решили немного изменить маршрут.

— О каком это смелом голландце? О том, про экспедицию которого писалось? Так он жив?

— Не только жив, — сказал с юношеским задором географ. — Он сделал какое-то чрезвычайно важное открытие в истории инков. Если мы не спасем Ван-Саунгейнлера, это открытие навсегда погибнет. И Ван-Саунгейнлер погибнет. И вообще дело очень серьезное...

Олесь удивленно смотрел на розовые волны. Что-то ему было неясно, что-то не укладывалось в его мальчишеское сознание. Он много читал о смелом голландце, в школе они даже рисовали его маршрут, кто-то приносил вырезки из иностранных журналов, удивительные фотографии: самолет с узкими крыльями, далекие горные массивы... Значит, это была правда, не выдумка какого-то писателя-фантаста...

— Послушайте, Илья Григорьевич, — сказал после коротких раздумий Олесь, и его лицо со вздернутым носом стало не по-детски серьезным. — А почему же этот Ван-Саунгейнлер до сих пор сам не вышел из леса? Послал радиограмму, живой и здоровый, а спастись не может.

— Смотря от чего спастись, — сказал Самсонов, смущенный простым Олесевым вопросом. — Сельва имеет свои законы. Законы борьбы и гибели, счастья и горя. Ты слышал такое?

— Слышал.

— Василий Иванович говорит, что смелый голландец, видимо, скрывался в глуши тропиков, целый год жил где-то среди индейцев. Затем дал радиограмму и снова исчез... Да и радиограмма оборвана, короткая, с неясным подтекстом.

— Вы думаете, его схватили?

— Мог расстроиться передатчик.

— Конечно, мог, — Олесь нахмурился. — Никогда не думал, что увижу смелого голландца. Никогда!

— Я тоже не думал, — сказал Самсонов, глядя на темную полосу леса, проплывающую перед ними. — Не думал, что в наше время могут случаться происшествия с эпохи Жюля Верна.

Они постояли еще несколько минут. Самсонов обнял его за худенькие плечи. Им было грустно и хорошо. Их сердца сжимались от неясного предчувствия тревоги.

— Может, пойдем под тент? — сказал Самсонов.

— Давайте постоим. Надоели гамаки.

— Давай постоим.

Олеся глаза тянулись куда-то над лесом, до розовых облаков.

— Значит, мы пойдем через глухие дебри Ориноко? — спросил он тихо.

— Да, Телесик, мы высадимся немного севернее Касикьяре и отправимся сельвой. Возможно, достигнем горных хребтов у Рио-пада. Где-то в том районе упал самолет Ван-Саунгейнлера. Мы расспросим о нем в индейских селениях, в поселениях каучеро, на речных причалах. Уверен, что мы найдем этого мужественного человека. У твоего отца есть телеграмма, которую он получил из Москвы в ответ на свой запрос. Правительство разрешило нам проводить поиски.

Олесь только глубоко вздохнул. Поиски ученого. Горные хребты у Рио-пада. Глухие дебри верхнего Ориноко...

У него возникло множество вопросов, и он засыпал ими Самсонова. Будет ли у них оружие? Кто им будет помогать? Сколько времени они пробудут в сельве? Почему Бунч такой встревоженный? Неужели он боится? Это правда, что индейцы верхнего Ориноко занимаются продажей человеческих голов?

Затем, выслушав объяснения Самсонова, парень вдруг притих — погрузился в собственные мысли.

Самсонов ушел под тент.

Небо на западе быстро краснело. Солнце таяло в кровавой мгле и, потеряв свои очертания, превращалось в удлиненную красную глыбу.

В воздухе резко посвежело. Наступал тропический вечер.

Олесь повернулся спиной к реке, облокотился на перила и окинул глазами кораблик. Под брезентовым тентом в гамаке сидел Бунч. Около него в плетеном кресле отец листал газеты и что-то быстро записывал в блокнот. Эти газеты ему удалось раздобыть утром в одном поселке у местного священника, и они сразу насторожили и обеспокоили его. Он показывал их Бунчу, что-то говорил ему, потом снова и снова перечитывал.

Олесь перевел взгляд на капитанскую рубку. Белые стены палубных надстроек розовели в солнечных лучах. Худощавая фигура Пабло четко выделялась на фоне неба. Капитан вел корабль на запад, за солнцем.

Вдруг резкий гудок рассек речную тишину. Недалеко от "Голиафа" Олесь увидел пассажирское судно, белое, опрятное, с резко очерченной ватерлинией.

"Видимо, рейсовый корабль развозит рабочих каучуковых плантаций", — подумал он.

Капитан Пабло дал две длинные сирены и застопорил машину. Под кормой забурлила вода, тяжелая волна ударила с левой стороны, и "Голиаф" как-то боком, как напуганное животное, стал приближаться к надменному красавцу.

Корабль остановился. Это был двухъярусный пароход с просторной палубой, совершенно забитой пассажирами, узлами и громоздкими тюками. Корабль вез крупную партию рабочих каучуковых плантаций — каучеро. С семьями и скудным скарбом собиратели каучука переезжали на новые места. Лица у них были истощенные, темные, скуластые. На палубе ползали дети, пузатые, шумные, как слепые котята. Олесь невольно перевел взгляд на одного мальчика, который с натужным криком дергал мать за юбку. Получив хорошую пощечину, ребенок встала на кривые ножки, подошла к клетке с курами, что висела тут же на стене, и начал упорно тыкать в щель палочкой.

Чуть поодаль стояла молодая пара — мулат и мулатка. Молодой рабочий в широкополом сомбреро наигрывал на гитаре, девушка пела что-то тоскливое и монотонное.

— Картина горя и нищеты, — мрачно констатировал Самсонов, подходя к Олесе. Географа глубоко поразила величественная, гордая красота корабля, который так внезапно появился посреди реки, и вся нищета этого шумного человеческого муравейника на палубе.

Пабло что-то кричал капитану, высунувшись из маленького окошка. Капитан встречного корабля, оживленно жестикулируя, отвечал ему. Показывал рукой на корму и повторял странное короткое слово:

— Апиака! Апиака!

— О чем они там переговариваются? — насторожился Самсонов.

Олесь потянул его за рукав к капитанскому мостику.

— Пойдем ближе, — сказал озабоченно. — Пойдем, они говорят о чем-то неладном.

Остановившись у мостика, Олесь, наконец, уловил несколько слов из того, что выкрикивал незнакомый капитан, и быстро начал передавать их содержание Самсонову:

— Он говорит, что выше по реке появились люди апиака. Это, наверное, дикарское племя. Много полиции и солдат. Обыскивали корабль. Забрали двух пассажиров...

Самсонов открыл рот, хотел о чем-то спросить парня, но тот нетерпеливо махнул рукой.

— Тс-с! Вот он говорит снова. Так, так... Появились отряды доктора... Понимаете, появились какие-то отряды. Полиция кого внимательно ищет.

Над пароходом поднялась белая тучка, громкий визгливый звук резанул предвечернюю тишину. Ожили лопасти. Заиграли пенистые буруны. Белое громадье проплыло перед глазами Олеся.

— А чтоб ему! — оживился вдруг Самсонов. — Что мы с тобой, парень, повесили носы? У капитанов свои заботы, у нас свои.

Он жестом натренированного спортсмена раскинул широко руки, потом поднял их вверх и на мгновение засмотрелся на небо.

— Эх, чужое небо, Олесик-Телесик, чужая земля!

— Материальный мир везде одинаков, — ответил тоном взрослого человека Олесь и этим неожиданным выводом так рассмешил Самсонова, что тот за бока взялся.

— Слушай, ученый муж, — схватил он парня за плечи. — Раскрой мне тайну: где ты набрался такой мудрости? Может, учился у древнего Авиценны? Или твоим учителем был наш знаменитый Михаил Ломоносов? Нет, нет, ты не таись. "Материальный мир везде одинаков", — с преувеличенной торжественностью повторил он фразу Олеся и снова громко рассмеялся.

— Где я учился, Илья Григорьевич, не имеет значения. Зато я не такой хвастун, как вы. И не такой трус. Да, да, трус. Вы только умеете смеяться надо мной.

Самсонов схватил его за плечи и резко обернул вокруг себя.

— Большой и мудрый Аристотель, не злись на своего верного раба, — захохотал он. — Смотри, провидец, смотри лучше. Ты уже перестал быть человеком. Ты стал солнцем мудрости, вокруг которого вращается ничтожная планета темноты и суеверий. Не отталкивай ее от себя, о премудрый Архимед! Не лишай его своего животворного света! Будь щедрым и великодушным.

Хитровато-скорбное лицо Самсонова, быстрое бормотание, ритуальные жесты так рассмешили Олеся, что он не удержался и громко захохотал.

— Вот и все, солнце моей жизни, Олесик-Телесик, — заговорил спокойнее, но все еще с нотками скрытого юмора Самсонов. — Я сообщу профессору, что научно-интеллектуальный потенциал экспедиции увеличился на одну умную голову. Согласен?

— Хорошо, Илья Григорьевич! — примирительно сказал Олесь.

В этот момент капитан Пабло, высунувшись из своей рубки, крикнул Самсонову и Олесе:

— Сеньоры! Идите сюда!

Они поднялись по крутому трапу, и капитан, не снимая руки с руля, сказал тихим таинственным голосом:

— Извините, сеньоры, но я бы не советовал вам поднимать шум перед заходом солнца. Не думайте, что старый Пабло суеверный дурак. Но лучше быть осторожным...

— Мы можем навредить кому-то своим смехом? — удивился Олесь.

— Не надо искушать судьбу, сеньоры, — сказал Пабло, будто бы стесняясь своего предостережения. — В сельве не принято смеяться перед сумерками. Индейцы говорят, что смех раздражает злого духа Курукиру. Чего только не бывает в сельве! Лучше плыть тихо, без шума, сеньоры!

Он озабоченно уставился в даль реки.

Самсонов положил Олесю на плечо руку и задумчиво сказал:

— Пойдем, Телесик! Сеньор Пабло прав. Не будем искушать судьбу. — И когда они спустились на палубу, добавил тихо: — И не будем раздражать капкана. В конце концов, он неплохой мужик.

“К СЕНЬОРУ ПРЕЗИДЕНТУ РЕСПУБЛИКИ…”

С самого утра на корабле царит тишина и тревога. Слышно только, как глухо воркует в трюме мотор и время от времени с капитанской рубки доносится покашливание капитана Пабло. Старик непрерывно курит трубку и усталым, равнодушным взглядом тянется в даль. Кто бы мог подумать, что в этом засушенном, выдубленном на солнце теле столько решимости и упорства!

О, утром он показал себя! Утром "Голиаф" пришвартовался к маленькому причалу, и началась загрузка его трюмов горючим и провизией. Появились два полицейских из города, светящегося сонными домиками между кустами агавы. Позже пришел высокий, сутулый, с непокрытой головой падре в черной сутане. Толстый, с опухшими от сна глазами полицейский сказал, что он комиссар поселка и просит показать ему "седулы". Какую "седулу"? Разве сеньоры не знают законов республики? Он вынужден задержать их и под конвоем отправить в столицу. При этих словах толстяк победно взглянул на падре и для солидности засунул свои руки под туго затянутый на брюхе пояс. "Седулы" — это личное удостоверение для каждого, кто находится на территории республики, это — закон жизни и порядка. Без "седулы" человек не может жить, как без воздуха. Полицейский широко расправил плечи и громко втянул в легкие прохладный, приятный воздух, как бы желая показать, как хорошо, когда человек может дышать, и как обидно бывает, когда ему не дают на то права.

Крутояр вынул въездную визу с большим штемпелем канцелярии президента и подал ее напыщенный комиссару. Штемпель немного охладил вспыльчивость полицейского, но все же не отнял у него намерения чем-то навредить советским людям.

— Виза не дает права на путешествие, — сказал он грубо.

— Ошибаетесь, комиссар, — сухо улыбнулся профессор, — виза является разрешением на проведение всех научных опытов на территории республики.

— Научных? Хм, — мясистое тело комиссара дернулось, глаза его стали злыми и недоверчивыми. — Вы находитесь в районе антигосударственных беспорядков. В сельве действуют бандиты.

— Политические проблемы нас не касаются. Кроме того, мы ищем голландского ученого Ван-Саунгейнлера, — тихо и немного торжественно сказал Крутояр. — Если вы забыли, комиссар, я могу напомнить вам: господин президент в прошлом году пообещал миру приложить все усилия, чтобы спасти мужественного путешественника.

— Жизнь Ван-Саунгейнлера под надежной защитой закона.

— Нет, жизнь Ван-Саунгейнлера под угрозой, комиссар. Весь мир следит за нашей экспедицией, за нашим продвижением, и, если вы будете препятствовать нам, это только бросит тень на честь президента.

Комиссару пришлось отступить. Вернув документы, он нахмурился, посмотрел темными глазами на кораблик, затем перевел взгляд на падре. Очевидно, он еще возлагал надежду на предсказателя воли божьей.

Падре поднял глаза, мгновение подумал и вдруг быстро, размахивая полами черной сутаны, прошел к "Голиафу". Еще мгновение, и он исчез в трюме. Комиссар с удовлетворением расправил плечи. Падре умел делать такое, о чем даже богу не снилось. Слышен его голос гневный, властный, требовательный. Святой отец свирепствует! Сыплет проклятия на чью-то голову. Резкие крики мешаются с льстивыми, почти нежными словами... Комиссар, переглянувшись со своими полицейскими, нетерпеливо потирает руки... Сейчас, сейчас святая воля пробьет стену неповиновения, сломит сопротивление этих высокомерных правдолюбцев.

И вдруг падре вылетает на палубу. Сбежал на берег. Запыхавшийся, красный, погрозил кулаком "Голиафу". Комиссар недовольно сопит. Второй полицейский, сдерживая ироничную улыбку, вперяет глаза в землю. Путешественники, ничего не понимая, смотрят на священника. А тот шепчет что-то злобно комиссару, еще раз обжигает кораблик едким взглядом, потом плюет себе под ноги и шагает в чащу леса, к серым домиков...

Можно отправляться. "Голиаф", покачиваясь на легких волнах, поднимает буруны на мутной воде и, не торопясь, выходит на середину реки.

— Сеньор Пабло, что здесь случилось? — спрашивает Крутояр у капитана, который, глядя злыми глазами гладь реки, изо всех сил дергает штурвальное колесо.

Капитану Пабло очень хочется рассказать, как он "поговорил" со святым отцом, но он сдерживает себя и только бурчит что-то себе под нос. Крутояр вынимает сигареты, угощает капитана и как бы вскользь бросает, что никогда не видел таких разъяренных священников, как вот только что на пристани. Святой отец чуть сутану не потерял, прыгая по трапу. Странный слуга божий!

— Слуга дьявола! — отзывается Пабло.

— Ваша правда, сеньор Пабло. Встретить в сельве такую ​​невеселую личность, пожалуй, мало радости.

— Одно горе от них, сеньор, — наливается гневом Пабло, рука его еще крепче сжимает штурвал, и вся фигура дрожит от напряжения. — Хуже шакалов!

Теперь капитана как прорвало. Он выкладывает все, без прикрас и похвалы. Мало он задал перца этому паршивому попу. Если бы не было полицейских на берегу — сбросил бы его в реку. За что? О, у них давние счеты! Еще когда генерал Матаразо боролся с хунтой, этот падре прислуживал всякой нечисти. Тогда он был молодой офицер, жалкий кабальеро. Теперь пришел с угрозами: "Ты не смеешь везти дальше этих иностранцев! Святая церковь отступится от тебя, если ты будешь помогать безбожникам".

— И вы испугались, капитан?

— Я ему сказал, что генерал Матаразо мало расстреливал таких жалких оборотней!

Это было утром. С тех пор прошло два часа. Время немалое, чтобы в капитанском сердце улеглись страсти. Судно прошло немало речных излучин, ворковало теперь по ослепительному разливу волн между затопленными хижины, редкими деревьями. Солнце выбралось на самую середину неба. Усталое, растеклось палящим блеском, льет на землю потоки тепла, гасит жажду в бескрайних разливах реки.

Только здесь, среди молчаливого Ориноко, это тепло слишком щедрое. Под жарким светом солнца река исходит паром. И в сердце Крутояра — тоскливая тревога. Как закончится это далекое путешествие? Перед глазами профессора вдруг возникло лицо старого шведа: сухой, крючковатый нос, глаза в глубоких впадинах, бескровные губы. Те губы выдавливают глухие, проникнутые страстной надеждой слова: "Вы принадлежите к людям, которые не отрывают науку от справедливости". Он был уверен, этот странный, упрямый человек, что профессор Крутояр не отмахнется от его призыва. Так оно и случилось. Так оно и должно было случиться. Крутояр помнит, как они в тот день втроем — Олеся специально отослали куда-то на улицу! — собрались на короткое совещание. Тяжелый, неповоротливый Бунч, теребя взмокший от пота платок, долго хмурил брови, сопел, жевал толстыми губами, рассматривал кончики своих ботинок, пока выдавил хриплым, недовольным голосом: "Я не люблю романтических историй, но вы можете рассчитывать на меня". Горячий, отчаянно смелый Самсонов, вскочив на ноги, замахал руками. Он не допускал даже мысли об отказе. Немедленно собираться в дорогу, немедленно менять маршрут! Он говорил с таким рвением, как будто кто-то думал иначе. Профессор засмеялся, похлопав Самсонова по плечу. "Если общее мнение в пользу Ван-Саунгейнлера, мы должны сегодня же приступить к подготовке путешествия. Самолет нам не нужен, билеты сдадим. Придется нанять небольшое суденышко, договориться с капитаном о дне выезда. Позвоним в посольство и выясним некоторые детали. Но я должен предупредить вас, друзья: сельва жестокая и неумолимая. Нас ждет немало опасностей".

Тогда, произнося эти слова, Крутояр не догадывался, что им так скоро придется убедиться в их строгой, тяжелой правдивости. Конечно, он чувствовал, что за радиограммой смелого голландца кроется нечто большее, чем просто научное открытие. Почему Ван-Саунгейнлер посылает с сельвы свои радиограммы вместо того, чтобы вернуться к "цивилизованной" жизни и рассказать всем о своей находке? Кто оборвал радиопередачу? Почему Ван-Саунгейнлер целый год не давал знать о себе?..

— Кирилл Трофимович, — обращается профессор к Бунчу, что дремлет в шезлонге, отбросив назад массивную, посеребренную сединой голову, — вам не кажется, что личность голландца чем-то раздражает местные власти?

Бунч сидит мрачный, сонный, глаза закрыты, губы слегка шевелятся. Голос исходит, как через вату. Он считает, личность голландца раздражает не только местные власти, но и самого президента. Правительство генерала Батиса не любит слишком пронырливых иностранцев, пытающихся заглянуть за кулисы его домашней политики. И поэтому Бунч считает, что в этом деле надо быть особенно осторожным. Никакого вмешательства во внутренние дела республики, никакого политического противодействие властям, ни единого поступка, который бы дал повод генералу Батису к злостным, антисоветским провокациям.

— Мы идем на поиски выдающегося ученого и путешественника, — говорит уверенно Крутояр. — В конце концов, мы выполняем просьбу Голландской академии наук, поступаем по велению совести.

— Полностью согласен с вами, профессор, — вяло шевелит губами Бунч.

— Мы стремимся помочь Ван-Саунгейнлеру выяснить важную научную проблему, распутать клубок исторических и этнографических предположений.

— С этим я согласен, профессор, — ворчит задыхающимся голосом врач.

— Почему же эти идиоты в полицейских мундирах пытались помешать нашему продвижению в верховья Ориноко? Почему поп запугивает капитана Пабло? Вы помните, Кирилл Трофимович, Сьюдад-Боливар? Наш кораблик встретили в порту чуть ли не с триумфальными почестями. А сколько теплых слов мы там услышали. Нас водили по всему городу, нас чествовали подарками. Вот, мол, как любят и уважают здесь советских людей. И вдруг — полицейские угрозы!

— Нет, совсем не "вдруг", дорогой профессор, — улыбнулся устало Бунч. — Когда мэр узнал, что мы собираемся искать Ван-Саунгейнлера, то сразу же изменил свое отношение к нам. Не в его власти запретить это путешествие, но я видел, что он готов был съесть нас вместе с потрохами.

Да, это была правда. История Ван-Саунгейнлера таила в себе что-то необычное, противоречивое. Крутояру припомнились сообщения, которые он читал раньше в газетах о банкете, устроенном Батисом во дворце Мирафльорес в честь "мужественного человека и друга", о награждении голландца высшим орденом республики. Кажется, президент Батис и голландец были старыми знакомыми, их объединяли какие-то особые связи еще со времен минувшей войны. Генерал Батис даже гордился тем, что ему пришлось встретиться в Лондоне с Саунгейнлером, и теперь охотно приглашал его в свой родной дом. Но то, что было когда-то, никак вязалось с сегодняшним днем​​...

Под тент зашли Самсонов и Олесь.

— Уважаемые господа, — сказал, как всегда, в шутку молодой географ, — вижу, вы заняты решением великих мировых проблем. Не забывайте, что мир, как это утверждает один милый, курносый философ, — Самсонов хитро улыбается Олесю — материален во всех его проявлениях. Значит, для поддержания его материального существования не пополнить ли нам свои желудки самыми материальными предметами питания? Кто за это, прошу голосовать!

— Я обеими руками и ногами за! — вдруг повеселел Бунч и поднялся с кресла. — Уважаемый профессор, прошу к столу. Мне кажется, что за обедом мы избавимся от всех наших сомнений.

Толстое тело Бунча, покачиваясь, поплыло в каюту.

ТАЙНА ГОРЫ КОМО

Темная, тропическая ночь упала над рекой. "Голиаф" шел с замедленной скоростью. Мелко дрожала палуба. Мотор глухо бубнил в трюме. За бортом шуршали волны. Вокруг фонаря, висевшего под тентом, водила хоровод мошкара. Большие жуки, будто ласточки, возникали из тьмы и бились о горячее стекло.

Олесь поднялся в капитанскую рубку.

— Позвольте спросить вас, кабальеро? — обратился он к капитану Пабло, четко произнося испанские слова.

— Я слушаю, сеньор, — сказал капитан, кося взгляд на Олеся.

Парню хотелось спросить обо всем, что слышал от отца и Бунча, а также от матросов на пристанях. Но, стоя возле большого руля, он почему-то потерял свои мысли. Пол под ним ритмично поскрипывал, слегка бренчало стекло.

— Скажите, кабальеро, что такое «баранко»? — выпалил наконец парень первый вопрос, который ему пришло на ум. — Местные жители так часто говорят о страшных баранко.

Добродушный капитан Пабло, придерживая левой рукой руль, достает короткую трубку, зажигает ее и начинает рассказывать. Баранко хорошо запомнился капитану Пабло. Еще когда он ездил по Рио-Негро и возил оружие для генерала Матаразо... Эх, генерал Матаразо! Лучше не вспоминать тех времен. Тогда Пабло имел свой корабль и мог послужить хорошим сеньорам, не склонявшим головы перед высокомерными иностранцами. В своем трюме Пабло возил для генерала такие вещи, при вспоминании о которых еще и теперь у него мороз по коже ходит. Конечно, сеньор Олесь не будет болтать о том, что услышал, потому что за это не гладят по голове. Так вот, о баранко. Этим словом индейцы называют жестокий поединок между рекой и берегом, между водой и землей. Когда разъяренная земля, не в силах сдержать гнев, который наполняет ее грудь, падает на воду, и когда грохот катится по реке такой, что, кажется, наступил конец света, это и есть баранко. В такие часы индейцы фанатично молятся, потому что вода может разгневаться и пойти на их поселения и хижины. Глупые индейцы! Капитан Пабло знает, что это за штука — баранко! Просто река подмывает берег, и грунт обваливается в воду. Какие тогда волны вздымаются вокруг! Беда кораблю, что попадет в баранко...

Капитан тяжелой рукой круто повернул руль. Корабль резко качнуло в сторону. Темная полоса леса закачалась перед окном рубки.

— Простите, сеньор, — сказал Пабло, — на этой реке нужно хорошо следить. Чуть не попали в водоворот...

На берегах иногда вспыхивали отдельные огоньки. В темных лесных чащах, что, казалось, вырастали прямо из воды, иногда слышался истерический крик. Крик в вечерних сумерках был ужасный — словно прожорливый хищник рвал несчастную жертву, и она, умирая, наполняла воздух предсмертным ревом.

— Не пугайтесь, сеньор, — успокоил Олеся Пабло. — Это мать-луна. Обычная обезьяна, но дьявольски плохое животное. Пусть защитит от нее путешественников святая мадонна. Когда услышишь среди ночи мать-луну, то готов бежать куда глаза глядят. Нет ничего страшнее, чем ночью оказаться в этом треклятом тропическом лесу. Бог создал сельву для того, чтобы наказать человека. Хорошие люди здесь быстро умирают, потому что сельва не принимает их к себе. — В голосе капитана теперь уже звучала мрачная торжественность, словно он говорил о чем-то пережитом им самим.

Капитан Пабло, тихий, строгий, рассказывал о том, как жестоко мстит сельва тем, кто решается посягнуть на ее извечные тайны, сколько крови и пота стоит каждый отвоеванный у нее клочок земли. Он вспоминал о бедных поселках добытчиков каучука, о диких индейских племенах, о страшных людях-мачо, людях-богах, людях-убийцах, перед которыми в паническом страхе склонялась даже жестокая сельва, потому что люди-мачо не знали ни бога, ни совести, ни сожаления. Это преступники, сбежавшие из каторжных тюрем, убийцы, приговоренные к смертной казни, которым удалось вырваться на волю, авантюристы и пьяницы. Они бежали в сельву и сеяли там страх и смерть. Даже правительство боялось мачо. Полицейские хотели пить с бандитами виски, а не защищать от них законы республики.

— Наши полицейские сами совершают преступления, как самые страшные бандиты, — грустно вздохнул Пабло. — Вы еще услышите имя Черного Себастьяна. У меня на голове меньше седых волос, чем на его черной совести убитых людей. И что же? Он уважаемый полицейский комиссар округа, гроза и сила. Владельцы гасиенде дружат с ним. Для них он — своя рука. Себастьян держит в повиновении бедных пеонов, не дает поднять головы несчастным каучеро, натравливает одни индейские племена на другие и, уверяю вас, имеет на этом хорошую выгоду. Индейцы говорят, что он водится со злым духом Курукира. О, не дай бог встать на его пути.

Рассказ Пабло подавил Олеся. Слова его будто расширили перед мальчиком берега мрачной реки, и он увидел далекие горизонты, увидел то, что слышал раньше, и то, что рисовало его воображение.

— Ничего. Черный Себастьян недолго будет свирепствовать на этих землях.

Капитан замолчал, упорно глядя в темноту, из которой едва заметно проступали отвесные берега.

Вздохнул. Помолчал минуту. Крутанул колесо налево, затем перехватил его на правую сторону.

— У индейцев есть легенда о добром духе Кахунью, защитнике бедных и обиженных, который живет на горе Комо, — заговорил сдержанно капитан Пабло. — Как-то один индеец с Верхнего Ориноко рассказывал мне, что его предки ежегодно зажигали на горе Комо священный огонь свободы. Но позже в их страну пришли белые люди, то есть мы пришли к ним, и с тех пор огонь на горе Комо угас. Индеец говорил мне, что, пока будет жить на земле Черный Себастьян и такие, как он, гора Комо будет стоять в темноте. Индейцы хотят Себастьяну смерти. Его ненавидят все труженики по Ориноко.

ВО ИМЯ ВСЕВЫШНЕГО

Тропическая ночь тепла, волшебно мягкая, словно черный мягкий ковер. Под ее сенью трудно дышать и еще труднее заснуть.

Крутояр лежит, открыв в темноте глаза. Мысли наплывают одна за другой. Надо все хорошенько взвесить, до мелочей обдумать. За это опасное путешествие целиком отвечает он.

Профессор вспоминает разговор со шведом Сундстремом, тайные слова радиограммы Саунгейнлера: "Трагическая тайна инков раскрыта... У горы Комо совершено преступление..."

И уже мозг ищет ответы в прошлом. На дальнем пути истории где-то должна быть разгадка тайны.

На пути истории!

Смешались в кровавый клубок история народов и история завоевателей.

Когда-то был Колумб. Большой, бессмертный, знаменитый первооткрыватель континента. За ним пришли первые каравеллы с испанскими и португальскими солдатами, с гордыми, бездушными кабальеро и их духовными наставниками. Позже начались походы. Крестовые походы на американских землях.

В Мексике холодный меч Кортеса упал на головы добродушных ацтеков. Пленением и смертью их последнего императора Куатемока закончилось существование ацтекского государства.

На юге — перед колесницей конкистадоров склонились доверчивые инки. Жертвой испанского вероломства стал их верховный вождь, "сын солнца и воды" Атауальпа.

Крутояр невесело вздыхает. Инки! Мужественные дети первозданной матери-природы. Профессор вспоминает, как все началось, вызывает в памяти мельчайшие подробности той великой трагедии, которая всколыхнула земли Нового Света.

Мысли снуют в голове, сон уходит еще дальше, усталость от дневной жары еще разлита по телу.

— Василию Ивановичу не спится? — это голос Самсонова.

— Разве не слышите, — ворчит Бунч. — Начальник экспедиции решает нашу судьбу, Илья Григорьевич.

Крутояр, пыхтя сигаретой, протягивает руку к фонарю, что висит над головой, и нажимает на включатель. Пусть лучше будет свет. Может, тогда легче будет дышать.

— Действительно, решаю и ничего не могу решить, — бросает профессор между двумя глубокими затяжками. — Все вспоминаю тех инков. Славный древний народ!

— Приходится верить вам на слово, Василий Иванович, — с обидой в голосе отзывается Самсонов. — Может, и действительно славный, но для меня это пустой звук.

— Ага! Вот вы о чем! — вспоминает Крутояр. — Я обещал рассказать вам историю падения их государства. Об этом, собственно, и думаю сейчас.

— Прекрасно! Думайте вслух!

— Ну, тогда готовьтесь к долгой лекции. — Крутояр, будто действительно собираясь мучить своих друзей всю ночь, в последний раз сладко затягивается сигаретой и, утопив глаза в брезентовый потолок, начинает рассказ: — Инки, их история, их горе всегда тревожили меня. Не раз я спрашивал себя: почему судьба порой бывает такой несправедливой к миролюбивым народам и проявляла столько привязанности к поработителям?

Бунч натужно вздыхает в своем гамаке.

— Разве не ясно почему? Для старой грешницы все равно, кому стелить дорожку: мирным или воинственным народам. Кто сильнее, тот и берет верх.

— Я согласен с вами, Кирилл Трофимович, — говорит Крутояр. — Скажем только точнее: кто достиг высшей ступени в развитии производительных сил, кто стоит на прочной, более надежной материальной основе, тому и судьба улыбается приветливо. Представьте себе ситуацию. Отряд в сто пятьдесят человек во главе с авантюристом Франсиско Писарро завоевал целое государство. Гром аркебуз и мушкетов, блеск стальных панцирей вызвал растерянность у воинов многотысячной армии верховного Инки Атауальпы. И не думайте, что это была какая-то себе примитивная полупервобытная монархия. Сила, большая культурная сила, замечательные, благородные традиции, хорошо слаженный государственный аппарат, армия, чиновничество... Такая страна могла бы посоревноваться с нашей феодально-мракобесной Европой. Могла бы научить ее элементарным нормам общежития. В то время, когда католические изуверы сжигали на кострах неверных "еретиков", когда на площадях Рима и Болоньи идолы в черных сутанах провозглашали анафему смелым предсказаниям первых магелланов разума, когда за одно слово против освященных церковью птолемеевских догм человека бросали в тюрьму, а то и посылали на плаху, государство инков, наивно исповедуя примитивную религию поклонения солнцу, давало своим гражданам широкий простор для духовного расцвета. Конечно, это было классовое, эксплуататорское общество, но в нем еще жили сильные традиции первобытно-коммунистического строя. Четверть всей земли в государстве принадлежала сиротам и вдовам. Скот и сенокосы были собственностью общины. И хотя верховный вождь немалую долю готового продукта забирал на содержание своего двора и войска, на пышные пиры, выезды, ему приходилось уважать древние обычаи своего народа.

Инки добывали золото и серебро. Они не умели выплавлять железо, и это погубило их. Когда Писарро ворвался со своими головорезами в их страну, инкские воины вышли ему навстречу с каменными стрелами и бронзовыми мечами.

Инки высоко почитали науку. Они изучали в школах астрономию, математику, теологию, военное искусство, юриспруденцию. Брак был обязателен. Испанцы увидели на территории инков хорошие дороги, мосты, дамбы, в городах — склады для продовольствия и одежды, гостиницы для царских гонцов, казармы для солдат. Инки умели строить крепости и храмы, которые своей красотой и великолепием не уступали лучшим образцам древнего Рима или Эллады.

— И как же они отдали свою страну на растерзание этом самом проходимцу Писарро? — с горьким упреком в голосе восклицает непримиримый к несправедливости Илья Григорьевич.

— Вы правду говорите — проходимец! — продолжает Крутояр. — Ко всему еще добавьте: негодяй с тонким иезуитским умом, с жестокой, лицемерной душой. Он просто-напросто воспользовался добросердечием наивных туземцев.

Историки рассказывают, что Писарро был человеком "темного происхождения". Личность его было настолько непривлекательной, что даже испанские гранды и мелкие дворяне идальго пытались открестились от него. "Проклятье! — возмущались рыцари, служившие при дворе панамского губернатора. — Лучше привязать свое оружие к хвосту осла, чем служить под командой свинопаса..." Франсиско Писарро действительно в молодости был свинопасом. Он медленно, правдами и неправдами, выбился в люди, стал офицером. Втершись в доверие к королю Карлу I, получил от него патент на завоевание Перу и вместе со своими братьями отправился за океан. И вот во главе отряда профессиональных воинов, имея при себе не более двадцати трех аркебуз и мушкетов, этот авантюрист, отчаянный, умный и хитрый сумасброд, бросился в самое сердце империи краснокожих. Он знал, что в царстве инков только что закончилась междоусобная борьба за власть между верховным правителем Уаскаром и его братом Атауальпой. Победителем вышел Атауальпа. Пятитысячная армия Атауальпы, извещенная о приближении испанцев, расположилась за Андами вокруг небольшого городка Кахамарки. Верховный вождь инков умышленно дал возможность Писарро продвинуться за Анды, перейти обрывы и тяжелые перевалы и углубиться на территорию империи, где маленький отряд завоевателей фактически потерял всякую боеспособность. Поняв безвыходность своего положения, Писарро вместе со священником Висенте Вальверде составил коварный план действий. Испанцы послали в лагерь верховного Инки офицера с приглашением прибыть к ним на праздничный ужин. Испанцы покорно склонили голову перед верховным Инкой и пообещали ему равноправный союз и братскую дружбу. Между тем испанский отряд, разделенный на три группы, засел за стенами домов и приготовился к бою. Атауальпа, простодушно поверив миролюбивым заверениям белого командира, прибыл в Кахамарки с огромной свитой. Он сидел на золотых носилках, сияя золотыми и серебряными украшениями. За ним шли знатные люди его двора, тоже в богатом наряде, в сопровождении многочисленных слуг и телохранителей. На площадь города поступило около трех тысяч инков — вся верхушка империи. Это был мирный, безоружный кортеж, спокойная, торжественная демонстрация уважения и приветствия. "Где же иностранцы?» — спросил верховный Инка, оглядывая пустынную площадь, залитую лучами вечернего солнца. В этот момент из-за дома вышел священник Вальверде. Приблизившись к сияющему золотом императору, он склонил перед ним голову, сказал несколько слов приветствия, затем вынул королевское послание и начал его громко и торжественно читать. Это послание, так называемое "рекер, именто", очень интересная вещь, очень характерна для политических обычаев того времени.

Крутояр высунулся из гамака и вытащил из чемодана старую, в кожаном переплете книгу, развернул ее.

— Уникальный экземпляр, который я достал у одного здешнего букиниста. Послушайте, дословное его содержание:

"От имени высочайшего и всемогущего и всекатолического защитника и всегда побеждающего и никогда и никем непобедимого великого короля Карла Первого, повелителя Испании, обоих Сицилий, Иерусалима и островов и материков моря-океана, укротителя варваров, и от имени высочайшей и всемогущей госпожи королевы доньи Хуаны, дорогой и любимой дочери королевы — я, Франсиско Писаррио, их слуга, их вестник, их капитан, требую, чтобы вы хорошо усвоили, что бог наш, обладатель единственный и вечный, сотворил небо и землю, и мужчину, и женщину, от которых произошли и мы, и вы, и все сущие в мире этом, и те люди, которые будут детьми и потомками. Со дня сотворения мира родилось такое большое количество поколений человеческих, что надо было разделить всех живущих на земле, и возникло много королевств и провинций, ибо если бы осталось все человечество на одном месте, не смогло бы оно прокормить себя... "

— Хитрая преамбула! — воскликнул Самсонов. — Знает кошка, где сало лежит.

— Правда ваша, Илья Григорьевич, — поддерживает его Крутояр. — Иезуитская казуистика. Все, как видите, от бога, который милостиво передает землю королям испанским и делает их обладателями островов и материков. "Почти все, кто живет на этих островах и материках, признали, что их высочества являются действительно королями и властителями здешних земель, — читает дальше профессор, — и начали служить их высочествам и служат поныне покорно и без сопротивления. Значит, надо, чтобы и вы, без промедления, по своей доброй воле, без возражений и упрямства стали христианами, чтобы их высочества могли принять вас радостно и благосклонно под свое покровительство и чтобы могли они вас и других своих подданных обложить налогами...

... Если же не сделаете того, что от вас требуют, и хитростями будете затягивать решение свое, то с помощью бога я пойду во всеоружии на вас и объявлю вам войну, и буду вести ее повсеместно и всякими средствами, которые только возможны, и вас покорю деснице их высочество и церкви. И вас, и ваших жен и детей велю схватить и превратить в рабов... А вам причиню наиболее возможное зло и неприятности, как и положено делать с вассалами, которые не желают признать своего сеньора и оказывают ему всяческое сопротивление.

Предостерегаю вас, что смертоносные несчастья, которые в результате этого произойдут, лягут на вашу совесть, и вы будете в них повинны, а не их высочества, и не я, и не эти рыцари, пришедшие со мной".

— Подлость! Какая безмерная подлость! — возмущается Самсонов. — Какое невероятное кощунство!

— Очень типичное и закономерное для того времени, — успокаивает его вспыльчивость Крутояр. — Вполне в духе католического престола. Священник Вильверде зачитывает инкскому вождю этот наглый документ и предлагает ему признать власть испанского короля. Атауальпа смеется. Ерунда. Разве может папа римский и король Испании распоряжаться землями и народами, которые им не принадлежат. Он, верховный Инка, не может признать высокомерных претензий иностранцев. Более того, он собирается наказать белых неприятелей за всю ту несправедливость, которую они причинили на земле его народа. Тогда Франсиско Писарро, подняв вверх белый шарф, дал команду своим солдатам к наступлению. Гремит пушка. Пехотинцы разряжают аркебузы и с криком бросаются на оторопевших безоружных индейцев. Начинается страшная резня. Опьяненные кровью, испанцы режут и колют несчастных людей, топчут их лошадьми, расстреливают из ружей. Раздаются проклятия, ужасные крики, стоны умирающих и раненых. Через несколько минут вся площадь Катамарка покрывается раздавленными, искаженными трупами. Несколько самых отчаянных индейцев пытаются голыми руками защитить своего вождя. Они подставляют грудь под копья нападающих, хватают за уздечки лошадей, вырывают у врагов мечи. Трон Атауальпы качается, как лодка в море. Гордый вождь непонимающими глазами смотрит на гибель своей гвардии и своей свиты. Наконец испанцы пробиваются через горы трупов к императору. Тогда Франсиско Писарро решает прекратить резню. Он становится на пути своих воинов и властно восклицает: "Кому дорога жизнь, тот не тронет Инка!" Кто-то пытается, вопреки приказу командира, ударить Инка мечом, кто-то ранит даже самого Писарро. Но постепенно побоище стихает.

Атауальпу, гордого, горько опечаленного страшным поражением, бросают в тесную каморку. Вождь инков предлагает за себя выкуп. Огромное количество золота. Им можно было бы наполнить доверху всю его тюремную камеру. Из империи поступают караваны с драгоценностями, охваченный ужасом народ стремится выкупить "сына солнца". Но Писарро боится выпустить инка на свободу, зная, что тот сразу же поднимет против него борьбу. Лучше раз и навсегда покончить с ним. И Писарро устраивает над Атауальпой суд. Обвинив краснокожего императора в многоженстве, братоубийстве и измене испанской короне, суд под председательством самого Писарро определяет ему высшую меру наказания — сожжение на костре. Правда, за час до казни лицемерные убийцы проявили "благородство" и "гуманность". Императора принимают в лоно католической церкви, нарекают испанским именем Хуана де Атауальпа и... лишают жизни, задушив его.

Так закончило свое существование государство древнего народа, растоптанное лицемерием, жадностью и ненавистью грубой, самой верноподданной солдатни его величества испанского короля Карла Первого.

В течение нескольких лет испанские завоеватели захватили просторы, ныне составляющие территорию Эквадора, Перу, Чили, Колумбии. Португальцы прибрали к своим рукам земли современной Бразилии. Южная Америка стала огромной колонией католических монархов Европы. Меч и крест принесли рабство миллионам туземцев. И сегодня мы видим следы этого рабства, и сегодня наша совесть возмущается против новейших Писарро, против жестокости и нищеты, с которыми не может смириться ни один честный человек.

Вот как было, друзья, с историей завоевания Южной Америки...

Вода вкрадчиво шуршала за бортом, словно нашептывала об обманчивости ночного покоя и о тысячах опасностей, скрытых черным шатром ночи.

Иногда среди однообразного брюзжания мотора слышался резкий скрежет, треск... Это "Голиаф" касался бортом за ветки поваленных бурей деревьев.

Путешественники лежали в гамаках, укрывшись под густыми сетками, которые спасали их от прожорливых насекомых. Не спали, Крутояр переворачивался с боку на бок.

Достав сигарету, Крутояр чиркает спичкой, лицо его на мгновение розовеет, огонек выхватывает из тьмы кончик уса и крепкую, жилистую шею.

— Страшная история, — слышится тихий голос Бунча.

— История и действительность, — добавляет Самсонов. — Кстати, Василий Иванович, какую именно тайну разгадал голландец? Была империя и нет. Все в прошлом.

Империя... Прошлое... Крутояр погружается в думы, сон одолевает его. Он затягивается сигаретой и, поднявшись на локте, говорит во тьму:

— Империя инков исчезла, распалась, но борьба этого свободолюбивого народа не прекратилась. Через три года после казни Атауальпы его близкому родственнику Манко удалось бежать из тюрьмы и собрать пятидесятитысячное войско, с которым он начал настоящую освободительную войну против завоевателей. Воины Манко уже владели огнестрельным оружием, в их отрядах были боевые кони. Сам Манко носил европейские доспехи, ездил верхом и в бою блестяще орудовал копьем. Его сын, отважный и умный воин Тупак-Амару, после гибели отца еще тридцать лет сопротивлялся захватчикам. Имя Тупак-Амару стало священным для народов Южной Америки. Это имя не раз брали себе и другие главари повстанцев. Ван-Саунгейнлер, наверное, нашел какие-то следы инкских армий, их оружие, могилы, надписи на камнях. В его радиограмме говорится о "последней тропу инков". Последняя тропинка! Где она? Где исчез смелый голландец? Как нам искать легендарную гору Комо, о которой не знает ни один житель Ориноко? Хватит ли у нас сил и знаний разгадать эти загадки?

Бунч и Самсонов молчат. В самом деле, станет ли им сил разгадать тайну суровой сельвы?

За бортом бурлит вода, тяжелые волны бьют в суденышко, в зарослях пронзительно и тоскливо кричит "мать-луна".

Профессор гасит свет, еще раз затягивается сигаретой и закрывает глаза. Перед ним в голубой дымке вспыхивают выстрелы, развеваются флаги, идут шеренги воинов, бесчисленные, гордые, мощные, как реки тропиков. Идут инки, идут воины свободы, шествуют по горным тропам к далекому солнцу, поднимающемуся над голубым морем. И солнце, растапливая серебро волн и голубизну неба, весело и победно сверкает на их мечах...

Крутояр погружается в сон. Солнце вдруг гаснет, гаснет мерцающие вспышки. Тьма пеленает последнюю тропу инков.

СЕЛЬВА ИМЕЕТ СВОИ ЗАКОНЫ

Корабль, не останавливаясь, шел темной рекой. Крутояр проснулся с тяжелого, призрачного сна. Слова радиограммы Саунгейнлера не выходили из головы: "У горы Комо на последней тропе инков совершено преступление". На последней тропе инков! Хорошие координаты! Перу, Эквадор, Верхнее Ориноко... Куда ушли охваченные отчаянием люди Тупак-Амару? Где могилы последних воинов его армии? Новые силы сопротивления поднимаются на землях республики, снова раздается в сельве клич непокорных, клич свободолюбивых. На причалах, в маленьких городках Крутояр слышал от трудового народа о беспорядках среди местных индейцев и каучеро. Солдаты Батиса были бессильны положить конец антиправительственным выступлениям. В непроходимых чащах действовали разрозненные партизанские отряды. Подпольные группы в городах готовились к решающему удару. Казалось, вся страна замерла в ожидании, в напряженном, нервном возбуждении, словно закованный великан, в глазах которого горят ярость и жажда свободы.

Крутояр смотрел невидящими глазами в темноту. Вдруг остановился мотор. Стало невыносимо тихо. Казалось, даже в лесных чащах замерли таинственные звуки. Крутояр почувствовал, как тишина давит на него, парализует нервы.

Что случилось? Слышны голоса? Кажется, капитан Пабло. И еще какие-то люди. Их много, топают ногами, говорят громко, с вызовом и гневом. Надо немедленно все выяснить...

Профессор встал.

Шаги приближались. Теперь Крутояр отчетливо слышал, что идут иностранцы. Звенит оружие. Незнакомцы что-то требуют от капитана Пабло. Вот они уже совсем близко. Светят карманными фонариками, ощупывают стены.

Яркий луч нагло шмыгнул под тент. Несколько фигур в военной форме заполнили узкий проход вдоль левого борта.

— Ваши документы? Приготовить к ревизии багаж!

Бунч почти выпал из гамака. Самсонов поднялся медленно, нахмурено, готовый силой своих кулаков защищать себя и своих друзей.

Документы пересмотрели быстро, впопыхах.

— Мы протестуем, — сказал с достоинством профессор Крутояр, — мы требуем объяснения. Кто позволил вам делать обыск на гражданском судне? Мы пользуемся...

— Сеньор, нам хорошо известно, что вы пользуетесь... — прервал его лихой офицер и вскинул руку к высокой фуражке с массивной кокардой. — В районе, к которому вы продвигаетесь, объявлено осадное положение. Прошу не оказывать сопротивления и показать ваши вещи.

Осмотр не занял много времени. Желтые круги от карманных фонариков быстро обшарили стены, чемоданы. Профессор Крутояр, следя за торопливыми движениями солдат, понял, что в эти минуты на маленьком кораблике начался первый акт тяжелой борьбы между ними и генералом Батисом. Рука диктатора пыталась остановить их на подступах к Верхнему Ориноко.

— Заметьте себе, сеньор, — тихо, но твердо сказал профессор Крутояр, — что за нашим продвижением следит наше посольство, а также посольство Нидерландов. Мы ищем голландского гражданина Ван-Саунгейнлера и его сына. Малейший акт насилия с вашей стороны немедленно станет известен мировой общественности.

— Не станет, сеньор Крутояр, — сказал офицер, закрывая чемодан, — потому что мы не собираемся наносить вам какие-либо обиды. Путешествуйте дальше и разыскивайте, кого вам надо. Только не забывайте, что сельва жестокая и имеет свои неумолимые законы. Помните об этом, сеньор профессор.

После посещения речного патруля никому уже не спалось. Крутояр зажег сигарету и вышел на палубу.

Сырая, сладковато-томная темнота стояла стеной перед его глазами. Сзади послышались вялые, старческие шаги, шаги капитана Пабло. Передав штурвал своему помощнику Сильвестру, капитан тоже вышел глотнуть воздуха.

— Страшные места, сеньор Крутояр, — бросил он.

— Ночь всегда кажется страшной, — сказал профессор. — Особенно когда за ней скрывается неизвестность.

— Наша ночь связалась со злыми духами. У нее свой взгляд и свои манеры, — ворчал свое капитан Пабло. — Я никогда не могу привыкнуть к здешней темноте.

— Разве вы не отсюда родом?

Нет, капитан Пабло не из этих мест. Он — из Колумбии. У них тоже жара и много солнца. И полиция такая же придирчивая, как здесь. Однако у них ночью по-другому светят звезды, и небо более голубое, и в сельве всегда слышны человеческие голоса.

Родная Колумбия погнала капитана Пабло искать счастья. Но он все прощал земле своих отцов. Ему так хорошо становится на сердце, когда в памяти оживают давно минувшие дни. Как он попал сюда? Немного надо, чтобы судьба забросила человека на чужбину. Когда он был мальчиком, отец отдал его на службу к богатому скотоводу в льяносах за жалкое пропитание и еще более жалкую одежду. Три тысячи голов скота. Целое коричневое море, море рева, ярости, бешенства, безудержной стихии. Молодым пастухам — вакеро — приходилось клеймить, доить, ловить с помощью лассо одичавших быков, а впоследствии перегонять их на бойню в Боготу. В дождливые месяцы пастухи жили в палатках на пастбищах, в сухие — на гасиенде.

— Я работал младшим вакеро. Каждый вечер вместе с товарищами загонял быков в специальные загоны для скота — корали. Тогда я и потерпел бедствие. Однажды на нас напали индейцы. Голодное, несчастное племя, что бродило в окрестных лесах, решило ограбить хозяина. Их было двести человек, нас — тридцать.

Капитан Пабло выбил трубку и спрятал в нагрудном кармане рубашки. В темноте профессор видел только его широкополую шляпу, но в воображении почему-то появился вполне зримый образ Пабло-паренька. Тот летел на возбужденном коне, припав к конской гриве. Где-то сбоку индейцы — туча стрел сыпалась на стадо. Быки начали падать. Несколько стрел попало в вожака, и он, весь окровавленный, с предсмертным ревом бросился в льяносы. Стадо бросилось за ним, как будто его погнал лесной пожар.

— Зря мы пытались вернуть шальных животных, зря летели под градом стрел за вожаком, заворачивая его в сторону. В тот день погибло триста быков. Хозяин хотел повесить меня за ноги на воротах кораллы, да меня заступилась его старая мать, знавшая мою семью. С пустыми руками я вернулся к отцу. Дома было шестеро детей, отец умирал от лихорадки. Каким-то чудом мне удалось попасть на шкиперские курсы. И вот через год я приехал сюда, на Ориноко... Это было так давно, сеньор, что иногда мне кажется, будто я никогда не жил в льяносах и не был отчаянным вакеро.

— Значит, ваша жизнь прошло на этой реке. Вы, наверное, хорошо знаете здешние обычаи, — тихо сказал Крутояр, помолчал и еще тише спросил: — Как вы думаете, почему полиция так тщательно обыскивала пароход? Неужели они всерьез надеялись найти у нас оружие или какие-то недозволенные вещи?

Капитан Пабло глубоко вздохнул. Что он мог сказать, суеверный, тихий капитан Пабло? В последнее время в мире вообще творится что-то непонятное. Конечно, полиция что-то имела в виду. Возможно, она боится контрабандного привоза оружия, а может, с бразильской стороны пробираются волонтеры. Теперь такие времена!..

"Голиаф" осторожно вернул в темноте, минуя выступающий берег. Крутояр почувствовал, как вдруг накренилась палуба. Затем начала клониться все ниже и ниже. Вода ревела под самым бортом, ветки задевали деревянную обшивку суденышка.

— Лево руля! Сильвестр!.. Сильвестр!..

Палуба выровнялась, и ветви растаяли в темноте, будто опустились на дно черной реки. Тяжелая волна ударила теперь от носа. Корабль подпрыгнул вверх и глубоко упал в пропасть.

— Что случилось, капитан? — спросил профессор, судорожно держась за перила.

Никто не отвечал. Капитана уже не было. Крутояр в последний раз бросил подозрительный взгляд в темноту и хотел уже вернуться под тент.

— Простите, сеньор! — услышал вдруг около себя виноватый голос капитана Пабло. — Проклятое баранко. Обвалился берег.

Крутояр заметил далеко над черной полосой леса багрово-желтые всполохи, как будто там, за сельвой, полыхала пожар. Капитан Пабло объяснил, что это действительно пожар. Всё их работа! Проклятые гринго!

— Американцы?

— Да. Компания. Жгут нефть.

— Как... жгут?

— Вывозить ее некуда, так они, чтобы сбить цену, подожгли разработки, — возмущается капитан Пабло. — Третий месяц уже горит. Нашу кровь жгут!

Медленно красные полосы удаляются, гаснут, словно покрываясь пеплом, черная стена встает перед глазами. Безмолвный мрак поглощает берег. Ритмично ворчит мотор. Сокрушенно вздыхает капитан Пабло.

— Сеньор капитан! — профессор придвинулся ближе к капитану. — Мне рассказывали, что в этих краях есть какая-то священная гора Комо. Я не нашел ее на карте.

Гора Комо? О, он слышал о той священной горе. Ее действительно нет ни на одной карте. Это старинное индейское название, идущее от древних инков. Оно передается из поколения в поколение, питает людей надеждой и дает им силы к борьбе.

— Инки? — настораживается профессор.

— Да, древние инки, сеньор Крутояр, — удовлетворенно говорит капитан Пабло. — От них туземцы наших земель унаследовали самые святые обычаи.

— Неужели инки дошли до Верхнего Ориноко, сеньор капитан?

Что Пабло может сказать? Он плохо знает историю. Не ходил в гимназию и даже в глаза не видел столичного университета. Но он слышал, не раз слышал, что в далекие времена эта земля приютила отважнейших инкских воинов. Рассказывают, что сын последнего их вождя Гуаянакапака с несколькими тысячами бойцов и женщин поселился в стране Маноа и основал здесь свое царство. Другие говорят, что сюда отступили отряды инкского рыцаря Амароса.

— Как вы говорите? Амароса?

— Амароса или Амаруса.

— У инков был вождь Тупак-Амару. Не тот ли самый это рыцарь? — спрашивает Крутояр.

Наверное, тот же самый. Капитан Пабло не учился с сеньорами и не знает истории. Он только слышал, что инки проходили этими тропическими чащами, этой забытой богом глушью. Много их могил и священных камней с загадочными надписями есть на берегах Вентуари. Никто не интересуется прошлым несчастной земли.

Крутояр обнял старика за худые плечи.

— Заинтересуются, друг! Каждый камешек обследуют, каждую тропинку освятят добрым словом и уважением!

Капитан Пабло благодарно смотрит на Крутояра. Сам сеньор профессор обнял его. Такой чести еще не доставалось старику за всю его нищенскую жизнь.

— Скажите, капитан, а в ваших местах не случалось авиационной катастрофы?

— Бывало, чего же. Сюда из самой столицы прилетают на охоту, некоторые летают на алмазные россыпи. Кругом лес, сесть трудно, вот и ломают себе головы.

— А вы не слышали об иностранце Ван-Саунгейнлере? Он путешествовал с сыном...

— С сыном?

— Да, их было двое. Самолет упал в сельву. Неизвестно, уцелели ли они. Катастрофа произошла по загадочным причинам.

— Один грузчик на Касикьяре, — объясняет капитан Пабло, — рассказывал мне недавно, что среди индейцев живет какой-то белый. Но сам. Говорят: хороший человек. Лечит краснокожих, мирит их. Особенно любят его дети и старики.

— Где же он живет?

— Кто знает. Последний раз его видели у Рио-Падамо.

И снова в сердце профессора искрится сполох надежды. Он просит рассказать ему, как можно туда добраться — пешком или на лошадях. Пабло раскуривает трубку. Долго молчит. Потом говорит:

— Дорога тяжелая, но с надежным проводником можно пройти через лес и пробиться к порогам. Далее миссионерская тропа — река Вентуари...

— Сеньор капитан! Пойдемте к нам в каюту, покажете мне дорогу на карте.

В маленькой каморке Пабло разворачивает на столе желтую, потертую на сгибах карту.

— Вот начало дороги. Я высажу вас в поселке каучеро, и вы пойдете сельвой. — Он проводит острым пальцем по едва заметной ниточке реки. — Если ничего не случится, завтра вечером мы будем на месте.

У САМСОНОВА РЕШИТЕЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР

Однообразная, мутно-серая гладь Ориноко. На горизонте вздымаются горные хребты. Черная стена сельвы то подходит к самому суденышку, то отодвигается вдаль, будто раскрывает перед ним свои объятия.

Иногда на берегах встречаются поселения, маленькие, почти незаметные в безбрежном океане леса. Это жилища индейцев и нищих каучеро. Одни — на высоких сваях, другие — просто на широких, обширных кронах деревьев, словно гнезда птиц, навеки оторвавшихся от земли, отдавших свое сердце горящем небу.

— Смотрите! Индейцы! — кричит Олесь от носа "Голиафа", где он часами простаивает, созерцая величественные картины тропиков.

Двое темных смуглых тел в шаткой лодке. Один индеец почти лежит на борту, второй стоит с копьем в руке и надменно-орлиным взглядом оглядывает Ориноко. Длинные перья украшают его голову. Капитан Пабло объясняет, что краснокожие ловят рыбу. Как ловят? О, хитрые бестии! Ставят на быстрине большие корзины с ядовитой травой, потом спускаются ниже по течению и ждут, пока одурелая рыба приплывет к ним в руки.

И снова желтые волны реки и жаркое солнце... Полицейские патрули останавливают суденышко. "Документы, сеньоры! Пожалуйста, ​​сеньоры, дорога свободна, но остерегайтесь сельвы! "

Уставшие, посеревшие лица путешественников. Жара отобрала их силы и бодрость, превратила в добровольных пленников маленькой деревянной тюрьмы, качающейся на волнах Ориноко. Не один год, не два снуют по Ориноко корабли и ланчии, давно пролегли здесь трассы современных корабельных компаний, но река осталась той же, что была сотни и тысячи лет назад, — пустынная и неприветливая. Та же враждебность зияет в рыжем ее бурлении и той же жуткой, зловещей пустотой веет из безлюдных лесных зарослей. Разве что раньше первые путешественники, шагая этими безмолвными просторами, надеялись на какое-то чудо, и глаза их выискивали между высокими стволами асаи сказочную фигуру "золотого человека". Теперь здесь все известно и все убого.

Вон туземцы снуют возле берега, вытаскивая из воды длинные лодки. Вон мулат в соломенной шляпе забрасывает сеть и голодными глазами смотрит на хмурую реку. А вон причал, едва сереющий в густых зарослях джунглей.

Толпа сгрудилась у деревянного настила, — бронзовые плечи, полотняные штаны, рваные шляпы. Не успел кораблик причалить к деревянным стоякам, как толпа индейцев шумно вбегает на палубу. Все худые, изможденные, с нездоровым блеском в глазах.

— Практически все они больны лихорадкой, — объясняет капитан Пабло.

Крутояр приносит хинин и хочет одарить гостей. Но индейцы, только что с нескрываемой радостью и интересом вошедшие на борт "Голиафа", едва завидев в руках белого чужака коробку с благодатным порошком, мгновенно нишкнут, мрачнеют, проникаются печальным равнодушием. Они не хотят брать хинин. Отводят глаза, как звери, перед которыми хозяин поставил блюдо и тут же замахнулся плетью, чтобы огреть того, кто прикоснется к ней. Крутояр удивляется. Почему туземцы так неожиданно стали чужими? Почему не берут лекарств?

Капитан Пабло объясняет профессору, что туземцы не имеют золота. Ведь за хинин надо платить золотом, и только золотом, как принято здесь издавна торговцами и миссионерами. А где у этих нищих людей золото? На всех золотых приисках хозяйничают белые.

— Скажите им, капитан, что мы дарим хинин.

Сообщение капитана вызывает в толпе оживление. Широкие, остро разрезанные глаза под черными волосами сверкают подозрением и страхом. Индейцы не верят. Белые сеньоры не могут дать даром лекарств, белые люди наверняка хотят поступить нехорошо с бедными индейцами.

Крутояр убеждает несчастных, что это подарок. Он не возьмет за хинин ни пезеты.

Никакой пезеты?

Какой-то добрый дух, а не человек появился перед забитой толпой. Добрый дух с седыми усами и приветливо-лукавым взглядом глаз. Он протягивает открытую коробку, в которой лежат блестящие, дороже золота пакетики лекарств. Крутояр почти силой вкладывает их в ладони индейцев. "Берите! Это, конечно, не спасет вас, но хотя бы на день-два облегчит страдания. Берите, люди добрые!"

Глаза на скуластых лицах теперь светятся радостью.

Для Ильи это как раз шанс. Упорный кинолюбитель, он мгновенно достает кинокамеру, прикидывает на глаз экспозицию, накручивает пружину, становится немного поодаль:

— Сеньор Пабло, попросите всех встать у трапа. — Илья примеряется объективом в индейцев, жмурится от нетерпения. Скорее, скорее, пока солнце не заползло за тучи!.. Блестящий кадр к общей этнографической коллекции географа... Что такое? В чем дело?.. Гости недовольны, их что-то испугало, может, обидело?

— Сеньор Пабло...

— Ах, сеньор Самсонов!

— Эти индейские красавицы, наверное, стесняются выступать передо мной в своем натуральном виде. О люди! Ваши голые тела являются лучшим украшением планеты. Становитесь, скорей становитесь!..

Илья бегает, размахивает руками, суетится, тащит к трапу какого-то юношу, рядом ставит высокую женщину, потом еще подростка... Но все впустую. Индейцы упорно хмурятся, лица их — враждебные, у некоторых испуганные. Какой-то худощавый старик с костлявым лицом, тряся лобастой головой, протягивает Илье коробочку с хинином.

— Что случилось? — поднимает в недоумении брови Самсонов.

— Старик не хочет хинина, — объясняет Пабло. — Он говорит: "Пусть лучше естрангейро (чужак) возьмет назад хинин и не забирает их лиц".

— Вот оно что! — Восклицает Крутояр. — Прекратите, Илья! Это похоже на экзекуцию.

— Но я... никакого вреда... — упирается географ, крутя в руках кинокамеру. — Иметь лишний документ...

— Вы обижаете людей. Оставьте их в покое!

Илья, как обиженный мальчик, спускается по трапу в каюту. Крутояр улыбается ему вслед. Ничего не поделаешь! Здесь свои обычаи, свои законы.

Наконец суденышко отправляется. Впереди снова желтые волны реки и невыносимое солнце...

Маленький неутомимый "Голиаф" движется по Ориноко. Путешественники шестой день в пути. Вечереет. Затуманенный диск солнца вскоре скроется за горизонтом.

Капитан Пабло пристально всматривается в берег. Ему не нравятся две индейские пироги под левым берегом. Будто охотничьи собаки, крадутся они между зелеными зарослями. Дьявольски сильные руки у тех индейцев! Как они гонят свои лодки!

Пабло следит за пирогами. Их уже три. Вот к ним присоединяется четвертая, потом пятая. И в каждой — вооруженные индейцы. Капитан Пабло привык верить своим глазам. Он хорошо видит луки и стрелы в руках краснокожих. Против кого же те луки? И куда спешат маленькие лодочки?

— Сильвестр! — Кричит капитан Пабло в машинное отделение. — Полный вперед!

— Что, капитан?

Пабло резко оборачивается назад. К нему в рубку поднимается по лестнице профессор. В глазах — настороженное внимание. Он, видимо, тоже что-то заметил.

— Пабло, чего они идут под берегом? — Тихо спрашивает Крутояр, несмотря на индейские пироги.

— Наверное, задумали что-то неладное, сеньор. Они вооружены луками, — мрачно отзывается Пабло. — Боюсь, сеньор профессор, что их стрелы смазаны ядом кураре. Вы знаете, что такое кураре?

— Да, Пабло, знаю. — Профессор, почти беззвучно шевеля губами, стал быстро считать пироги: — Одна, две, три... пять... десять.

Он поднял голову и вдруг увидел, что далеко впереди, посреди реки, как на торжественных соревнованиях, стояло в ряд еще несколько пирог. Казалось, индейцы пытаются блокировать корабль. Это было странно, невероятно. Профессор никогда бы не подумал, что ему придется иметь дело с враждебным туземным населением. В конце концов, они спрятаны за надежными стенами корабля. Нет большого риска, если индейцы и задумают что-то плохое. Впрочем, что они все-таки задумали?

Между тем "Голиаф" приблизился к индейским пирогам, которые пересекали реку. Все лодки по чьей-то команде тронулись с места и быстро двинулись к кораблю. Индейцы, не сидевшие на веслах, вскочили со своих мест, подняли над головами луки и копья и наполнили речное пространство отчаянными криками. Они невероятно шумели, яростно, воинственно потрясая в воздухе оружием и, вероятно, пытаясь запугать пассажиров "Голиафа".

Профессор стоял пораженный.

Капитан Пабло схватил его за плечи и, словно пробуждая от сна, изо всех сил встряхнул.

— Сейчас всем в трюм! — Закричал он в отчаянии. — Кураре! Слышите, сеньор профессор? Кураре!

Страшное слово будто электрическим током пронзило мозг. Надо как можно быстрее скрыться в трюме.

Сбегая по лестнице на палубу, профессор попытался успокоить себя: «Почему непременно кураре! Разве мы сделали индейцам что-то плохое? Наверное, капитан предостерегает на всякий случай".

Бунч, Самсонов и Олесь, услышав приказ капитана, всполошились.

— Спускайтесь быстрее! — Приказал Крутояр, торопливо подходя к ним. — Индейцы, кажется, замыслили недоброе. Ну-ка, Олесь, немедленно в трюм!

Все вошли в тесное трюмное помещение, служившее кают-компанией. Сели на дубовые скамьи вдоль стен. Осторожно начали прислушиваться к невнятным звукам, доносившимся снаружи.

"Зачем мы сюда пришли? — Думал Олесь. — Неужели индейцы могут что-то причинить нам? "Голиаф" выдержит нападение сотен пирог".

"Мы зря с ними панькаемся, — пронеслось в сознании Самсонова. — Один ружейный выстрел, и туземцы бросятся врассыпную".

"Теперь мне ясно, что здесь идет ожесточенная война", — мелькнула мысль у профессора.

Они сидели, думали и мучились своим бессилием.

Самсонов первый не выдержал молчания:

— Посмотрю, что там делается.

Схватившись за поручни, рывком выскочил по трапу на палубу. Река сияла серебром. Капитан Пабло по-прежнему стоял в своей рубке. Немного успокоившийся Самсонов, расправив плечи, пошел к носу. В этот момент он увидел две черные, блестящие головы. Глубоко запавшие глаза яростно смотрели на него из-за борта.

От неожиданности Самсонов отступил назад.

Краснокожие, пожалуй, тоже растерялись, увидев перед собой мощного белолицего великана, ибо их головы сразу исчезли за бортом.

Неожиданно туча стрел обрушилась на "Голиаф".

Опрокинув несколько пирог, судно вышло полным ходом на открытую речную гладь. Индейцы остались позади. Они безумно обстреливали корабль, но ни одна стрела не достигла палубы.

Это было приключение, которого никто не ожидал. Даже капитан Пабло, привыкший ко всяким неожиданностям, совершенно растерялся. Он облегченно вздохнул, когда суденышко наконец миновало опасные места! Вздохнул и улыбнулся. Святая мадонна не подвела капитана Пабло, не отдали его на растерзание презренным нехристям! Он до сих пор не может прийти в себя от ужаса, который овладел им во время столкновения с теми проклятыми сорвиголовами.

"Голиаф" все дальше шел вверх по течению. Яростные противники почти исчезли из поля зрения.

Но что это? Что случилось с машиной? Как будто кто-то дернул суденышко, схватил и не пускает.

— Сильвестр! Что там?

Сильвестр выглядывает из моторного отсека, на его замазанном лице виновато сверкают глаза, губы шевелятся беззвучно и испуганно. Он сам не знает, что сейчас случилось.

— Полный газ, Сильвестр!

— Я и так выжал все, сеньор капитан...

Глаза капитана Пабло втыкаются в береговую полосу, и вдруг ужас проступает в его серых, выцветших зрачках. Капитан Пабло замечает, что берег остановился, остановились высокие пальмы, остановились висящие над водой лианы, уродливые коряги на бурлении воды... Итак, "Голиаф" тоже остановился.

Капитан Пабло сбегает в трюм. Что случилось с мотором? Он берет рычаг передачи, переводит вперед, включает вал винта и прислушается к шумам под днищем. Корабль резко дергается вперед, но не может сдвинуться с места.

Догадки, одна страшнее другой, проносятся в голове Пабло: "Сели на мель. Сломали винт. Уперлись в корягу". Капитан лихорадочно ищет ответ, что может спасти их от смертельной опасности.

— Сильвестр... Мы, кажется...

Высокий мулат, подняв брови, неподвижно замер у мотора. Для него капитан Пабло — второй бог, которому он подчиняется душой и телом. Что говорит сеньор капитан?

Опасность напрягает каждый мускул в теле капитана Пабло, делает этого человека до неузнаваемости волевым, решительным.

— Винт! — Говорит он с холодной решимостью, словно этим словом хочет заклеймить своего злейшего врага.

— Да, сеньор капитан, винт запутался в лианах, — вяло соглашается Сильвестр.

— Индейцы близко. Это их работа. Старый прием. Лиановая перегородка через реку. Корабль попал в нее, как рыба в сети.

Надо что-то делать, спасаться как можно быстрее. У них осталось не более четверти часа. Если индейцы догонят их, то сделают с "Голиафом" все, что угодно.

В трюмном отсеке происходит короткое совещание. Рассказав все, как есть, капитан Пабло беспомощно опускает голову и ждет какой-то момент, что скажут пассажиры.

— А разве нельзя нырнуть под корму и обрезать лианы? — Спрашивает географ.

— Кто же нырнет? Здесь, сеньор, не фокус и кайману на зубы попасть. — Сильвестр боится воды хуже самого дьявола. Вода забрала его старшего брата и двух сыновей. Он думает, что в воде человека ждет верная смерть.

— Смерть там! — Произносит терпким, глухим голосом Крутояр, что как раз выглянул из дверей и пристально всмотрелся вдаль, на крошечные пятнышки индейских пирог.

— Святая мадонна, что же делать? — Нервничает старый Пабло. — У сеньоров нет оружия?

— Никакого оружия у нас нет, — властно бросает Крутояр, — и сражаться с туземцами мы не собираемся. Лучше подумайте, капитан, как снять корабль с лиан!

— Не знаю... Клянусь богородицей Гваделупской, не знаю.

— Вы пробовали поднять корабль мотором?

— Пробовал, сеньор. Почти порвал машину. Ничего не помогает.

— Еще раз попробуйте!

— Напрасно, сеньор.

Становится тихо, как в судный час. И каждому вдруг проклевывается в сердце тоскливое предчувствие страшной развязки. Нет спасения, нет силы, которая освободила бы их из бессмысленной лиановой сетки. Испуг, холодный ужас овладевают каждым, как яд.

Слышно, как за перегородкой в ​​своем отсеке горячо молится Сильвестр. Парная приречная тишина вливается в открытые двери. Тишина эта самая страшная. Она напоминает, что скоро ее рассекут крики, проклятия. Тишина эта, словно предвестник грозы, отразила в себе все страхи и все опасности.

Капитан Пабло медленно поднимает руку и тянется тремя пальцами ко лбу, чтобы сотворить крестное знамение. Все оборвалось в нем, все заглохло. Конец! Если сеньоры не способны помочь беде... если они... Капитан Пабло подносит пальцы ко лбу, и вдруг... его рука бессильно падает. Перед ним стоит милый, добродушный сеньор Самсонов. Он ему что-то говорит, он почти кричит ему в лицо.

Боже мой! Да что же это такое? Капитан Пабло не может понять ни слова из быстрой, горячей речи Самсонова, но глазами, сердцем своим он понял уже, что Самсонов нашел какой-то выход.

Да, Самсонов нашел выход.

Крутояр растолковывает капитану то, что только что сказал молодой географ. Ему нужна крепкая веревка. Длинная веревка и нож. Лучше тесак, мачете. Он попытается нырнуть под корму и сорвать лианы.

Капитан Пабло беззвучно повторяет в душе каждое слово: сорвать лианы... длинная веревка... сейчас же... немедленно...

Канат есть. Капитан Пабло бежит на корму и приносит плотный канат. Надежнейшая вещь в мире, которую не перегрызет даже аллигатор. Вот мачете. Но... это опасно! Капитан Пабло дрожит от страха. Разве можно прыгать в пасть дьяволу?

Выйдя на палубу, Самсонов снимает рубашку, коротенькие штаны, обвязывается бечевой круг поясницы, ощупывает лезвие мачете.

Все это он делает уверенно, твердо, с какой-то холодной решимостью, словно перед обычными, но очень ответственными соревнованиями. Вот сейчас он бросится в заплыв на дальнюю дистанцию, тысячи людей будут хлопать ему в ладони, будет реветь стадион, приветствуя молодого ученого-спортсмена. Так было всегда в Киеве, в Москве, где Самсонов выступал как самый серьезный соперник всех пловцов.

Так будет и сейчас. Он верит в себя, и поэтому его движения спокойны, и поэтому на хорошем, едва побледневшем лице проступает самоуверенная, гордая улыбка.

— Если дерну трижды, тяните вверх!

Неужели он собирается без маски и кислородного аппарата сидеть под водой целую вечность? Какие же у него легкие? Атлет, красавец, сплошная выдержка!.. Крутояр невольно прикипает глазами к напряженному, сверкающему телу Самсонова.

— Осторожно с тесаком, Илья! — Говорит он по-отечески и легко подталкивает Самсонова к борту.

Сильвестр ослабляет веревку. Все жмутся у перил, затаив дыхание. Канат идет под воду, гибко, змеино, как будто навеки скрывается в стремительном потоке реки.

Самсонов всплывает. Глотнул воздуха и снова исчез. Еще раз появился, задержался дольше. Бледный, мертвенно белый, как покойник. Только глаза горят упорно и настойчиво. Он сейчас на дистанции, он рвется к финишу, и ничто уже не остановит его.

— Что, Илья? — Склоняется ниже профессор Крутояр.

— Сейчас... — прохрипел Самсонов и снова смуглое тело, сверкнув в солнечных лучах, осело под корпусом корабля.

Это уже становится невыносимым. Боже, когда же он наконец закончит обрубать те лианы? Крутояр раз за разом поднимает глаза, смотрит вдаль. Индейцы уже недалеко, вон две пироги вырвались вперед и, бурля воду, приближаются к "Голиафу". Четко выделяется высокая фигура на передней лодке, надменная, собранная, крепкая.

Самсонов между тем, вынырнув на поверхность, устало цепляется за борт "Голиафа", несколько секунд отдыхает, встряхивает волосами и снова погружается.

Пироги вырастают, приближаются, слышатся беспорядочное гоготание, визгливые крики. Гребцы, стоя на одном колене, гребут широко, с упрямой настойчивостью. Страшное соревнование жизни и смерти, поединок отчаяния и жестокости.

— Сильвестр!.. Заводи мотор!.. — Хватается капитан Пабло.

— Не смейте! — Гневно обрывает его Крутояр. — Вы хотите раскроить Самсонова пополам?

— Святая мадонна! Что вы говорите!.. Сильвестр только приготовится...

— Ни шагу отсюда! — Гремит властный, дрожащий голос Крутояра. — Пока Самсонов не вынырнет вверх...

— Тяните! — Кричит вдруг капитан Пабло. По выражению лица Ильи, или, может, просто не понятно почему, он уже понял, что корабль спасен. Сам хватается за веревку и вместе с Сильвестром буквально выбрасывает Самсонова на палубу, как рыбу, пойманную на крюк.

Сильвестр бежит в трюм. Мотор ревет радостно, победоносно, словно извещает своим громыханием всю окружающую сельву о победе молодого сеньора Самсонова. За кормой белым горбом встает пенистый бурун.

— Ура! — Восклицает Олесь.

"Голиаф" набирает скорость, волна за кормой катится назад, медленно изглаживаясь, разворачиваясь веером на всю ширь реки. Вон она докатилась до первых пирог, качнула их резко. Индейцы, уцепившись за борта, попадали на дно. Некоторые машут копьями, что-то кричат ​​угрожающе.

— Молодец, Илья Григорьевич, — едва переводя дух, говорит Крутояр.

Бунч, светящийся несвойственной ему добротой, крепко обнимает Самсонова за плечи. Олесь заколдованными глазами смотрит на своего старшего друга.

— Я уже думал, конец, — признается Самсонов. — Начал рубить, а вода сносит. Мачете тупой. Ничего не видно.

— Вы, как человек-амфибия, — говорит Бунч, расщедрившись на доброжелательный комплимент. — Беляевский Ихтиандр и тот бы не справился с таким делом.

— Если бы приспичило, то справился бы, — шуткой отмахивается Самсонов.

— Действительно, приспичило!.. Черт возьми!

— Пойдемте в трюм!

В трюме Крутояр первый вытягивает сигареты, угощает Бунча. Все сидят молча, будто лишились сил от волнения. У Крутояра вдруг становится невыносимо тяжело на душе. Он будто снова переживает событие, которое только что чуть не закончилась страшным бедствием. Собственно, почему бедствием? Неужели это могло произойти? В сознании Крутояра всплывают различные суждения, предположения, догадки, он пытается понять смысл прошлого события, и чем больше углубляется в него, тем отчетливее ему кажется, что дело это не случайное. Кто-то послал забитых, озверевших индейцев, чья-то коварная рука замутила их души.

Крутояр задумался еще больше, грусть полонила его сердце, и тихо-тихо проклюнулась в нем капля сомнения. Не ожидал он, что дело обернется так остро против них, и не подозревал, в какие дебри вражды заведет их эта мутная, непостижимо-грозная река. Ему вспомнился случай, произошедший за год до этого в Египте. На трех европейцев, плывущих где-то в верховьях Нила, напали туземцы. Двое белых людей погибло, один, тяжело раненный, едва спасся от преследователей. Затем стало известно, что туземцы действовали не по своей воле. Им приказали убивать всех белых офицеры английской армии. Да, да, приказали строго, официально, правительственным циркуляром. Только приказ этот был отдан... в годы Второй мировой войны. Тогда еще в оккупированной Эфиопии хозяйничали итальянцы, поэтому Англия, пытаясь защититься от проникновения в Египет итальянских и немецких шпионов, мобилизовала для этого дела пограничное туземное население. За двадцать лет в джунгли тропической Африки не дошла весть об окончании войны, и туземцы, с добросовестностью послушных солдат, совершили бессмысленное преступление.

— Папа, я выйду на палубу, — сказал Олесь, вытирая с лица нехороший пот. — Тошнит чего-то.

— Только у борта не стой!

— Хорошо, — вяло улыбнулся парень. — Купаться не буду, не те места.

Он поднялся по трапу. Вдали маячили темные полоски индейских лодок. Вечер опускался быстро, почти без сумерек. На восточном небосклоне появились первые звезды.

Вдруг Олесь услышал какой-то шорох по ту сторону капитанской рубки. Как будто кто-то барахтался, хрипел, отбивался.

Парень кинулся туда. Широкоплечий, крепкий как дуб, Сильвестр душил индейца. Собственно, это был мальчик лет пятнадцати, худенький, костлявый, с испуганными глазами. Он лежал под великаном Сильвестром и беспомощно скулил. Сильвестр левой рукой держал его за горло, а правой бил наотмашь по голове.

Одним прыжком парень преодолел расстояние, еще отделяющее его от Сильвестра, и схватил матроса за широкие мускулистые плечи.

— Сильвестр, не убивай его!

От неожиданности матрос ахнул, ему показалось, что это злой дух опутал его тело. Он весь расслабился и, втянув голову в плечи, посмотрел на Олеся.

— Сеньор, вы не хотите смерти этого негодяя?

— Не убивай его, Сильвестр.

— Ваша воля, сеньор. Ваша воля.

Мулат трудно встал на ноги.

— Проклятый индейский выродок! Этим ножом... — Сильвестр вынул из кармана небольшой тесачок, чем-то похожий на игрушечный мачете, — он хотел перерезать нас всех.

— А может, он просто разведчик? — Олесь осторожно тронул пальцем лезвие ножа.

— Убивать их надо, как бешеных собак.

— Нет, Сильвестр, я не верю, что индеец хотел зарезать нас. Посмотрите, он плачет!

— У него ядовитые слезы, сеньор. — Матрос посуровел, глянул будто с сочувствием на юного индейца, медленно пошел к моторному отсеку. Задержался у трапа. — Берегитесь его, сеньор! Апиака убивают даже тех, кто дарит им жизнь.

Индеец лежал безвольный, съежившийся, внимательно следил за Олесем. Он понял, что смерть миновала его, но все его существо еще было скованно ужасом. Он ждал, настороженно ждал, как поведет себя с ним белый спаситель. Он еще ненавидел его и одновременно уже чувствовал странное влечение к нему.

Затем он начал подниматься. Осторожно, медленно, не спуская глаз с Олеся. Оперся на локоть, поднял голову. Видимо, ему не хватило сил, и он снова припал грудью к палубе.

Олесь подхватил его за плечи.

— Вставай! Вставай!

Индеец слабо выпрямился, протянул вперед правую руку, положил ее Олесю на плечо.

— Белолицый брат, — прошептал он, с трудом подбирая испанские слова. — Ты не убивать меня, я не убивать тебя. Сын Ганкаура не убивать тебя.

Он сделал необычный ритуальный жест: провел ладонью по шее и быстрым движением сорвал с себя тяжелое ожерелье из клыков ягуара.

— Сын Ганкаура дарить своему белолицых брату. — Он протянул талисман Олесю, потом поднял обе руки, что-то быстро пробормотал и, осторожно пятясь, словно боясь обидеть Олеся, подвинул к борту.

— Ау тен! — закричал вдруг он в веселом восторге. Его черные глаза вспыхнули огнем, и он, еще раз подняв вверх руки, прыгнул в воду.

Олесь замер у борта. "Ты не убивать меня, я не убивать тебя». Он понял, кто спас ему жизнь. Но река погубит его. Зачем он прыгнул в воду? Несчастный парень!

На правой ладони Олеся лежало тяжелое, белое ожерелье.

БРОШЕННЫЙ КОРАБЛИК

Неприступные берега, едва видимые в ночном мраке, молчаливо проплывают мимо. Минуя бурлящие потоки, кораблик шел под самой стеной тропического леса.

Завороженный таинственностью ночи, Олесь остановился у борта. Огромные деревья, похожие на ужасающих великанов, протягивали над водой ветки. Минутами казалось, что суденышко вот-вот зацепится о них бортом. Но старый Пабло умело держал в руках штурвал. "Голиаф" с необычной ловкостью обходил затопленные коряги и небольшие оплетенные лианами островки.

Под тентом шел тихий разговор.

— Нас преследуют, — говорил профессор.

— То-то же и оно, — поддакивал Бунч, со стоном усаживаясь в своем гамаке. — Преследуют и травят. Это уже не романтика, а международный скандал.

Его оборвал Самсонов. Ему лично дело вовсе не представлялась таким угрожающим.

— Друзья мои, вы забываете, что мы выполняем мирную научную работу. Кроме того, мы взяли на себя тяжелую спасательную миссию. Вы думаете, правительство генерала Батиса не понимает этого?

Но профессор, казалось, был настроен гораздо более пессимистично, чем раньше. Озаренный слабым светом фонаря, он склонил голову на грудь и, подперев подбородок рукой, сказал:

— Мы попали в самое пекло. У меня есть подозрение, что эти дикари давно ждали нас. Надо искать надежных друзей, иначе все наши добрые намерения разлетятся в прах, и мы ничего не достигнем.

... Где-то среди ночи корабль неожиданно тряхнуло. Затрещали доски. Палуба резко накренилась на правый бок. В трюме попадали ящики.

Самсонов первый вскочил на ноги и, выставив, как лунатик, перед собой руки, пошел вдоль борта.

Мотор заглох. "Голиаф", поскрипывая своими деревянными суставами, неподвижно стоял среди молчаливой темной реки.

Крутояр также стал на ощупь выбираться из-под тента.

— Слепая курица! — Пробормотал он, вглядываясь во мрак. — Неужели налетели на какую-то посудину?

— Скорее на корягу, а может, на сонного аллигатора, — сказал с досадной шуткой Бунч.

— Боюсь, что этот аллигатор продырявил днище, и теперь нам придется выкачивать помпой воду.

Одно было ясно: "Голиаф" наткнулся в темноте на какую-то непреодолимую преграду. Возможно, действительно это была только водяная коряга, какое-то упавшее дерево, какими так густо было захламлено русло реки. Но почему капитан не искал надежного прохода? И где он вообще делся? Почему не слышно его голоса?

Вдруг из темноты вынырнули две фигуры. Крутояр узнал Самсонова и капитана Пабло. Капитан пытался что-то объяснить географу, но тот, не понимая испанского языка, только смутно мычал в ответ.

— Ах, это вы, сеньор! — Словно обрадовался Пабло, рассмотрев в темноте Крутояра. — Просто не знаю, что вам сказать. Не видел еще в своей жизни такого чуда.

— Кажется, с нами случилась беда, а не чудо? — Нервно перебил его Крутояр.

— Никакой беды, сеньор. Бедствие потерпел кто-то другой, но ночью я не могу ничего понять. Мы наткнулись на неизвестный корабль. Проклятая старость. Сам стоял у штурвала и не разглядел.

— Вы не заметили огней на встречном судне? — Удивился Крутояр.

— Ах, сеньор, не говорите так! — С горечью заговорил Пабло. — Хозяин теперь обязательно выгонит меня с работы. — Он вдруг оживился. — Пойдемте со мной. Вы все поймете.

Пабло довольно бесцеремонно схватил Крутояра за локоть и потащил в темноту. Он очень торопился. Вот сюда, на самый нос. Хотя темно. Они не упадут в воду, потому что на своем корабле Пабло знает каждую щелку.

— Видите, во что мы уткнулись? — Шептал он в страхе, тыча рукой в ​​черную пелену ночи. — Вот, под самым носом.

Только теперь Крутояр разглядел темные очертания посудины, гораздо меньшей "Голиафа". Кораблик стоял неподвижно поперек течения.

— Не обзываются ни словом, — заговорщически пробормотал Пабло.

— А вы посветите, — сказал Крутояр. Беспомощность капитана раздражала его.

Пабло приказал Сильвестру принести большой трюмный фонарь. Поднял его над головой и, низко склонившись через борт, попытался осветить палубу неизвестного суденышка. Но свет был слишком слабым.

— Ничего не выйдет, — забеспокоился Пабло. — Надо перебраться к ним на палубу.

— Ну и перебирайтесь! Скорее перебирайтесь! — Приказал Крутояр, которого неприятно поразило малодушие капитана.

Пабло нерешительно топтался на носу. Ему было страшно перелезать на молчащий корабль, но он стеснялся сказать об этом Крутояру. Знал, что матросы его ни за что не выполнят такого приказа.

И чем дольше он стоял, полный колебаний и страха, тем больше нерешительность пронизывала его сердце. Слабая, больная душа старого Пабло давно была отдана на растерзание предрассудкам.

— Я сам полезу, — твердо сказал Крутояр и взял из рук капитана фонарь.

Фонарь нервно покачивался над водой. Профессор уже перебросил через борт ногу. В этот момент появился Самсонов.

— Погодите, Василий Иванович! — задержал он профессора. В его руке была веревка. — Черт знает что! Темно. Едва нашел. Страшно так прыгать. Еще отчалит — прощай тогда!

Он осторожно перелез на таинственную посудину и привязал конец веревки к одному из высоких стояков, подпирающих палубное покрытие.

Вдали за лесом ударил раскатистый гром. Короткая кривобокая молния на мгновение выхватила реку, лесные чащи над самым берегом и два неподвижных суденышка, которые напоминали испуганных зверей, в поисках спасения сбившихся вместе.

Крутояр засмотрелся в облачную даль. На востоке горизонт едва брался рассветом. Что-то мутно-белое разливалось над лесом, и от того стремительные контуры берега и далекие горные кряжи четко выступали из темноты.

"Скорее бы утро!» — подумал профессор, чувствуя что-то неладное.

Было тихо, жутко. Только где-то в лесной чаще обезьяна-ревун изредка раздирала тишину истерическим криком.

— Принесите еще один фонарь! — приказал Сильвестру капитан.

В этот момент на палубе таинственного судна послышался удивленный возглас. Желтое пятно фонаря качнулась над бортом, и все увидели лицо Ильи.

— Там... там тело! — сказал он, запинаясь.

— Тело?.. Мертвый?.. — спросил его Крутояр.

— Кажется. Не знаю. Просто лежит посреди палубы... Черт возьми! — Самсонов наконец вскарабкался на борт "Голиафа" и спустился на палубу. Руки у него мелко дрожали.

Крутояр перевел его слова капитану. Тот совсем переполошился. Как маленький ребенок, натворивший беды, схватил Крутояра за рукав и жалобно забормотал:

— Вы же будете свидетелями... Я совершенно случайно наткнулся на эту посудину. Надо немедленно отправляться...

Он вернулся в рубку и крикнул надтреснутым голосом:

— Сильвестр! Эй, Сильвестр!

— Что вы хотите делать, кабальеро?

— Эт, сеньор, не говорите! Одна беда на мою старую голову. Да защитит меня святая мадонна!.. Сильвестр! Где же ты запропастился? Заводи мотор!

Крутояр схватил его за плечи:

— Не смейте! — Сказал властно. — Мы должны узнать, в чем дело. Может, там совершено преступление.

Капитан нерешительно топтался на месте.

— Скажите матросам, пусть крепче пришвартуют судно к "Голиафу", — велел профессор.

Уже начинало светать. Зарозовел край неба. Мрак отползал в чащу. Все явственнее проступали контуры загадочного кораблика. На борту его путешественники прочитали блеклую надпись: "Виргиния".

— Старенькая посудина... — констатировал капитан Пабло. — Наверное, из награбленного. Через пятнадцать ли отсюда — пристань. Может, вызовем полицию? — И он вопросительно посмотрел на профессора, ожидая его согласия. Стоял сгорбленный, маленький, вроде даже постаревший.

Но Крутояр не принял капитанское предложение. По его мнению, надо было хотя бы заглянуть в трюмные отсеки. Кто знает, не остались ли там люди, которые нуждаются в немедленной помощи.

— Ну, полезли! — подбодрил всех профессор и первый прыгнул на корму "Виргинии". За ним перебрались Самсонов, капитан Пабло и двое матросов.

Светя фонарем, они осмотрели палубу. У трапа, ведущего к капитанской рубке, действительно нашли тело. Теперь оно уже не вызывало такого ужаса, которым проникся час назад географ.

Поиски в каютах не выяснили дела. Корабль был пуст. Команда покинула его.

— Страшная загадка тропиков, — мрачно констатировал Крутояр, держа над головой фонарь, вокруг которого шальным роем гудела мошкара. — Суденышко покинуто при таинственных обстоятельствах. Кто убит, мы не знаем. И вообще мы ничего не знаем, хотя здесь, возможно, кроется какое-то тяжкое преступление.

Самсонов начал на ощупь обыскивать палубу.

— Гильзы! И... теплые, — обрадовался он, словно ему удалось найти весьма ценную вещь. — Значит, стреляли недавно... Теперь мы можем...

Крутояр, поднес гильзу к фонарю, осмотрел со всех сторон.

— Ничего мы не можем, Илья Григорьевич, — сказал он неоспоримым тоном. — Гильза теплая потому, что палуба, на которой она лежала, еще не остыла после дневной жары. Ваш шерлокхолмовский инстинкт на этот раз дал осечку. Но главное не в этом. Вы видите, сколько здесь отстрелянных гильз? Больше десятка. Да где там, и вот еще валяются. На "Виргинии", видимо, произошла настоящая баталия. Вот гильза от винчестера, а это — с маленького револьвера.

Между тем капитан Пабло, осмотрев палубу, поднялся в рубку. Худое лицо с темной задубелой кожей сверкало каплями пота. Он был голый по пояс, как и двое его матросов, которые неотступно следовали за ним.

Солнце выплыло из-за горизонта. День обещал быть горячим и парной.

Капитан Пабло заглядывал в каждую щель, его коричневое тело можно было видеть то на одном, то на другом конце корабля.

Вдруг тишину разорвал крик Сильвестра. Он, вероятно, что-то нашел в трюме, ибо через минуту выскочил на палубу. Крайне возбужденный, подбежал к капитану и что-то зашептал ему на ухо. Продолговатое лицо Пабло еще больше вытянулось. Он быстро перекрестился и торопливо ощупал карманы своих брюк, словно ища оружие.

— Санта мадонна! — Пабло сделал шаг к трюмному отверстию и настороженно остановился.

— Что там такое? — спросил Крутояр.

— Идите сюда, сеньор!

Капитан, профессор и Самсонов начали спускаться в трюм "Виргинии". Матросы остались у люка. Неодолимый страх все еще проступал на их лицах.

— Курукира, Курукира, — бормотал Сильвестр.

— Да, да, Курукира! — с еще большим ужасом повторял трюмный матрос "Голиафа", высокий мулат с приплюснутым носом, которого звали Фернандо.

Только злой дух Курукира мог совершать такие ужасы. Мулаты были твердо убеждены в этом. Курукира, злой дух болот и лесов, рек и неба, жил в их воображении, как двуногое существо, одна нога которого была похожа на человеческую, а вторая — на ногу ягуара. Непролазные чащи служили ему домом, в небесной вышине он охлаждал свое тело. Переполненный неуемной злобой, он всегда искал людей, случайно заблудившихся в сельве. Это он издавал таинственные лесные звуки, которые сводили путешественника с ума, это он превращался в сказочных чудовищ, в ночные призраки и видения, это он заносил корабли в страшную круговерть, это он в грозовые ночи поджигал молнией дома бедных пеонов.

Курукира пришел на "Виргинию" и погубил ее людей. Курукира готовил беду "Голиафу".

Поэтому и шептал молитвы высокий мулат.

Возможно, страх сидел и в душе капитана Пабло, но он набрался мужества и первым шагнул на ступени трапа, которые вели в трюм. За ним тяжело ступал Крутояр, Самсонов крепко сжимал в кармане револьвер, который дал ему капитан.

В тесном проходе было душно и темно. Тусклый фонарь, оставленный, наверное, с ночи, скупо освещал грубо обтесанные стены. Трюм был загроможден мешками с вяленой рыбой — юккой.

— Да хранит нас матерь божья! — Дрожащим голосом прошептал Пабло, скрестив на груди руки. Обвисшие поля шляпы бросали на его лицо черную тень.

Географ вытащил револьвер и сделал шаг к Пабло, оставив позади Крутояра. Воинственный пыл толкал его вперед.

— Там, — Пабло показал на небольшие дверцы. — Санта мадонна Кастильская!

— Наш капитан пользуется благосклонностью всех мадонн мира, — пошутил Самсонов.

Крутояр смерил его осуждающим взглядом и приказал капитану:

— Откройте эту дверь!

Но Пабло испугано замахал руками.

— А что, если там засел кто-нибудь с оружием? — торопливо заговорил он, отступая в другой конец трюма.

Крутояр сам берется за дверь. Невольно опускает голову и смотрит на свою белую рубашку — отличная мишень для стрельбы в темноте. Очевидно, об этом подумал и Самсонов, потому что в тот же миг властным движением оттолкнул Василия Ивановича подальше от двери. Кошачьим упругим шагом прошел вперед и, подняв револьвер, схватился за ручку. Открывает дверь осторожно, совсем осторожно. Сначала щель, далее шире отверстие, еще шире. Как там темно! Что бы это могло быть? Вероятно, камера или запасной трюмный отсек. Лучше его закрыть.

— Оставьте, сеньор, — умоляюще говорит капитан Пабло. Он уже и так достаточно напуган. — Ах, сеньор, куда вы идете?

Но Самсонов почему-то внимательно прислушивается. Он, кажется, услышал что-то. Он весь насторожился.

И вдруг отшатнулся назад. На лице у него — удивление и настороженность.

— Там... кто-то стонет...

— Давайте сюда фонарь, капитан, — сказал Крутояр.

Самсонов пришел в себя от первой неожиданности, потянул к себе дверь и вошел в небольшую, совсем темную каморку.

— Фонарь! — кричит из мрака. — Шею себе здесь свернешь. — И вдруг в его голосе прорывается дрожь. — Человек! Скорее фонарь!

Когда Пабло внес фонарь и свет залил каморку, все увидели на полу неподвижное женское тело. Женщина лежала на животе, широко раскинув руки. Черные волосы рассыпались по ее плечам.

Женщина пошевелила плечом и болезненно застонала.

— Живая! Живая!

— Сюда ее! На палубу!

— Куда ранена? Смотрите, вот рана. В грудь... и на виске кровь.

Женщину осторожно вынесли на палубу, положили возле капитанской рубки.

Ее лицо было желтое, словно воск. Окровавленная прядь волос прилипла к высокому лбу.

Профессор Крутояр встал на колени, нащупал пульс. Посмотрел, в ее закрытые глаза, задержал взгляд на густой черной брови.

— Она жива, — крикнул Бунчу, который все еще стоял на высокой палубе "Голиафа", — без сознания... тяжело ранена. Идите осмотрите ее.

После того как Бунч осмотрел и перебинтовал раненую, ее перенесли в тесную каморку капитана Пабло. Женщина все еще была без сознания, хотя, казалось, дыхание ее немножко выровнялось и смертельная бледность на смуглых запавших щеках уступила место легкому румянцу.

— Олесь! — Понизив голос до шепота, приказал Бунч. — Быстро принеси мне мой чемоданчик с инструментами. А вы, Василий Иванович, позаботьтесь о горячей воде. Я попробую сделать все, что можно... Надо обязательно достать грелку, что-нибудь теплое.

Раненую обложили горячими бутылками. Бунч сделал ей укол. Женщина стала дышать ровнее, но сознание не возвращалась к ней.

— Тяжелая потеря крови, — мрачно констатировал врач, вставая с постели. — Рана ужасная, я бы сказал — смертельна. Очевидно, женщину ранили где-то вечером, и она всю ночь пролежала без помощи. Нужно перелить кровь. Понимаете? Только это спасет ее.

— Но вы не знаете ее группы, — добавил профессор.

— Да, я не знаю ее группы, — сказал Бунч и еще ниже опустил голову. — Первая группа... первая... — Последние слова он пробормотал почти шепотом, будто прикидывая что-то в мыслях.

Крутояр вышел на палубу. Солнце уже поднялось высоко. Из-за леса наползла черная туча. "Будет дождь, — подумал Крутояр. — Скорее бы дождь, потому что нечем дышать. Как тяжело на этой реке, среди этих пустынных берегов!"

Он прошелся по палубе. "Виргиния" печально покачивалась возле носа "Голиафа".

— Зацепилась кормой за поваленное дерево, — сказал рядом капитан Пабло. — Иначе бы ее давно понесло вниз по течению. Нам надо покинуть это место, сеньор. Немедленно оставить. К дьяволу плохое место!

Крутояр отвернулся. Ему не хотелось слышать сейчас плаксивый голос капитана Пабло. Он ушел под тент и лег в гамак. Лежал и думал.

"Надо действительно что-то делать". В этот момент он увидел Бунча, который вышел из капитанской каюты. У него было удовлетворенное лицо. В белых штанах, в рубашке с короткими рукавами он чем-то напоминал приземистого мальчика-подростка.

— Что случилось? — Спросил Крутояр, поднявшись с гамака. — Ей лучше?

— Она пришла в себя, — сказал Бунч тихим тоном и осторожно оглянулся на двери капитанской каюты. Приложил ко рту свой толстый палец. — Умоляю вас, молчите!

Крутояр вскочил на ноги.

— Я могу пойти к ней? — Спросил он взволнованно.

— Нет, Василий Иванович, дайте ей покой. Ее состояние тяжелое, угрожающее.

— Кирилл Трофимович, сделайте все возможное, чтобы она... вы понимаете меня... Если надо, возьмите мою кровь. Правда, у меня вторая группа, у Самсонова — тоже...

— Вторая, третья — все это не то, — задумчиво сказал Бунч. — Ну ладно, Василий Иванович, я скоро позову вас.

Прошел час. Солнце стояло в зените. Лес дремал, окутанный легкой дымкой. Река сияла мерцающим блеском.

Бунч приболел. Не жалуясь никому, лег в свой гамак и попросил холодной воды. Капитан Пабло принес ему полный ковшик. Оказывается, у него на самом дне в трюме стояла бутыль с водой.

— Что с вами, Кирилл Трофимович? — Спросил Крутояр Бунча. — Может, у вас лихорадка? Вы, конечно, лежите, а я пойду к больной...

Бунч улыбнулся самыми уголками побледневшего рта.

— Идите, посмотрите на нее, но не будите. Она снова уснула. Ей стало легче. Признаюсь вам, коллега, я ей перелил кровь, свою кровь, и боялся. У меня первая группа, годится для всех, но, знаете, чего не случается...

— Вы влили ей свою кровь?

— Что же тут удивительного, — пожал плечами Бунч. — У вас вторая группа, у Ильи, кажется, тоже вторая, вы так говорили, а у меня первая. Не умирать же женщине!

Профессор Крутояр взял в свои ладони толстую руку Бунча, молча пожал ее. Что он мог ему еще сказать?! Добрый, ворчливый Бунч!

Капитан Пабло пришел под тент. У него замкнутое, немного сердитое лицо. В тоненьких складках у рта затаилась решительность. Он сказал, что надо оставить "Виргинию". Могут быть неприятности...

— Нет, нет, Василий Иванович, — запротестовал Бунч, услышав, чего хочет капитан. — Скажите ему: подождем еще час. Скоро проснется больная. Может, она поможет нам кое-что выяснить.

НА “ВИРГИНИИ” ПОЖАР

Путешественники собрались под тентом. Стояла невыносимая духота. Дважды налетал короткий тропический ливень. Грозовые, цвета синьки облака ползли из-за леса. Вспыхивали молнии. За густой дождевой пеленой прятался берег.

Затем внезапно, как по указанию таинственного дирижера, ливень прекращался, и солнце заливало золотыми лучами разморенную, окутанную туманом реку.

Пришел Сильвестр и принес завтрак: зажаренную рыбу пираруку и сухие лепешки из маниоковой муки. Есть не хотелось, но Крутояр первый, показывая пример, взял небольшой кусок рыбы и начал есть. Начали есть и другие. Надо было подкрепиться, им предстоял тяжелый день.

"Виргиния" печально прижималась к левому борту "Голиафа". Изредка, подхваченная волной, она терлась о деревянную обшивку корабля, словно напоминала о себе.

На ее палубе все еще лежало тело убитого матроса. Мушва кружила над ним.

— Сеньор Крутояр! — Послышался вдруг голос Пабло, и худощавая фигура капитана появилась под тентом. Широкополая шляпа совершенно сдвинулся ему на затылок.

— Опять новость? — Крутояр медленно поднялся с гамака.

— Да, сеньор, — быстро заговорил Пабло. — Если мы не освободимся от этой посудины, нам несдобровать. Вы посмотрите, что мои ребята нашли в ее отсеках.

Тотчас матрос-мулат ввел под палатку стройного индейца лет восемнадцати со связанными руками. Он был голый и имел на себе лишь узкий поясок на бедрах. Его глубокие темные глаза с ненавистью смотрели на Крутояра. Черные волосы, гладкие, словно смазанные жиром, доходили юноше до плеч.

— Я ему развязал ноги, а то он не мог идти, — сказал Пабло.

— Развяжите ему руки. Где вы его нашли?

Пабло рассказал, что индеец лежал в одном из темных закоулков трюма и Фернандо случайно зацепился за него ногой.

— Как вы думаете, кто он? — Спросил профессор.

Пабло пожал плечами. Откуда ему знать, что это за нехристь? Плохой индейский котенок!

И индеец вдруг, вскинув голову, воскликнул на хорошем испанском языке:

— Я не делал вам ничего плохого. Я хороший индеец племени арекуна. — И на его лице промелькнула тень надменного пренебрежения.

— Как тебя зовут, мальчик? — Спросил его доброжелательным тоном Крутояр.

— Я не могу сказать вам имени, сеньор, — ответил индеец, не меняя позы.

Юноша, очевидно, понял, что попал к людям, которые не желают ему зла, и немного успокоился. Крутояр говорил с ним по-отечески спокойно, рассудительно, приветливо улыбаясь в свои пышные усы. Олесь стоял перед ним и с восторгом ловил каждое слово.

Индеец, вероятно, не лишен был тонкого природного ума, в конечном итоге он не выдержал и скупо улыбнулся. Его настороженное лицо прояснилось, темно-коричневая кожа будто посветлела.

— Вы не убьете меня? — Переспросил он и, заметив на лице Крутояра подбадривающую улыбку, указал на "Виргинию". — Там сеньора... Убитая сеньора...

— Сеньора жива, — успокоил его Крутояр.

— Где сеньора?

— Она лежит в каюте. Ее ранили, она спит.

— А сеньор Джиордани? Я слышал, как они стреляли...

Индеец потянулся рукой к профессору. Он хотел знать всю правду. Что произошло с сеньором?

— Его убили.

Юноша недоверчиво посмотрел на профессора. И вдруг замкнулся в себе. Больше не спрашивал ни о чем, стал равнодушным и чужим.

Тогда Олесь взял индейца с детским простодушием за руку и сказал:

— Пойдем, арекуна, я дам тебе поесть.

Олесева сердечность, пожалуй, затронула в сердце юноши какую-то живую струнку. Между молодым индейцем и советским мальчиком сразу же пролег невидимый мостик доверия.

— Я не арекуна. Мои люди арекуна, — сказал он, направляясь за Олесем.

Тот подвел его к своему гамаку и достал из-под подушки надкусанный кусок лепешки. Индеец, как голодный волчонок, впился зубами в маниоковый хлебец.

— Я не скажу своего имени, ты не спрашивай, — бормотал он.

И снова из-за леса выползла грозовая туча. Молнии высекали небо, и на скуластое лицо индейца падали синие блики.

Крутояр склонился над Бунчем, который сидел в глубоком плетеном кресле.

— Индеец никогда не скажет своего имени незнакомцу, — пояснил он, вытирая платком шею. — Индейцы считают, что, назвав свое имя, они отдают другому человеку частичку своей души. — Профессор внимательно посмотрел на парня. — Но меня волнует другое. Он должен что-то знать. Надо только успокоить его, пробудить в нем чувство доверия.

Солнце снова выбилась из-за туч, и в тот же миг, будто разбуженная его отвесным лучом, над рекой снялась стая птиц. Аисты, ибисы, чайки...

Удивительной красоты зрелище пленило путешественников... Везде были птицы. Тысячи птиц. Птицы задевали крыльями воду, птицы закрывали солнце, голубизну неба, весь мир.

И Олесь, не удержавшись, воскликнул во весь голос:

— Как замечательно!

Индеец тоже улыбнулся и, словно польщенный увлечением своего нового друга, сказал протяжно:

— Прекрасно!

Олесь взглянул на краснокожего. Тот уже доел лепешку и с вожделением голодного человека высыпал из ладони в рот последние крошки.

Олесь полез под подушку и вытащил оттуда небольшой кусок рыбы.

— Бери, — протянул он юноше. — Я вижу, ты очень голоден.

Туземец сглотнул, оглянулся по сторонам, словно хотел, убедиться, что никто не следит за ним, и осторожно взял рыбу. Но природная застенчивость заставила его опустить кусок вниз.

— Тумаяуа не хочет есть, — смущенно сказал он. — Тумаяуа отдаст рыбу белолицему брату.

Олесь с восторгом изобретателя, добился наконец желаемого эффекта в своем механизме, закричал:

— Тумаяуа! Ха-ха-ха! Тебя зовут Тумаяуа! А меня — Олесь! — Он схватил растерянного туземца за плечи и радостно подскочил. — Ты — Тумаяуа, а я — Олесь. — Тумаяуа! Тумаяуа!

Индеец улыбнулся. То, что он сказал свое имя и этим нарушил священную заповедь своего племени, видимо, уже не беспокоило его. Мальчик в нежно-голубой рубашке окончательно покорил его душу.

К индейцу подошел Крутояр.

— Послушай, Тумаяуа, — сказал он осторожно. — Ты будешь нашим другом, мы будем твоими друзьями. Хочешь?

Туземец выпрямился и поднял гордо голову. Вороньи волосы ровными прядями ложилось ему на плечи. Глаза его светились радушием и добротой. Но свою дружбу он отдавал белым естрангейро как великий дар. И их дружбу принимал как равный. В стоящей позе его, в соколином взгляде темных глаз светилось нескрываемое чувство самоуважения.

— Я буду вашим другом! — Сказал он твердо, будто выносил кому-то суровый приговор. Приложил к груди обе руки и быстро опустил их вниз.

Опять пошел дождь. От грома стонало небо. Высокая пальма на берегу пригибалась к воде, словно оплакивала свое одиночество.

И тогда среди монотонного шабрения капель путешественники услышали голос капитана Пабло. Он будто летел из густых джунглей.

— Пожар! На "Виргинии" пожар!

Все сбежались к капитану. Он стоял крайне растерянный. С его шляпы стекали дождевые потеки. Пабло непрестанно крестился.

— Смотрите, сеньоры. Да защитит меня святая дева Аточская — вышел я на нос, когда что-то как бабахнет на той проклятой "Виргинии» — и дым из трюма. Эй, Сильвестр! Скорее отчаливай!

С "Виргинии" действительно валил дым. Очевидно, внутри суденышка бушевал пожар.

Страх прибавил Пабло решимости. Он стремглав бросился в рубку и налег на руль.

Дождь рассекал дым, рвал его, прижимал к воде. Изредка рыжие пряди наплывали на "Голиаф", и тогда казалось, что пожар уже перекинулся на его палубу.

Фернандо стоял у правого борта и подбирал веревку.

"Голиаф" начал осторожно, задним ходом отходить на середину реки, оставляя у берега горящее судно. Встретившись на одну ночь, корабли расставались навсегда. Медленно удалялась, уменьшалась "Виргиния". Дымовые флаги над ней таяли с густым туманом дождя.