Вексель Судьбы. Книга 1

Глава восьмая Елисиум

Как только отшумели праздники, Петрович отбыл в Волгоградскую область, чтобы помочь внуку Елизаветы Валерьяновны с запуском в работу овощной фермы. В Петрово-Дальнем случилось ЧП: из-за затеянного соседями ремонта водопровода произошёл скачок давления в трубах, и дача Кузнецовых протекла. Встал вопрос о срочном ремонте с просушкой стен и заменой труб, ради организации которого Борису пришлось бросить все остальные дела. А из Екатеринбурга позвонила старая подруга родителей с просьбой пустить пожить на несколько недель в московской квартире — внук собрался поступать в МГУ, и она хотела перед его приездом на экзамен «всё хорошенько подготовить». Отказать в этой просьбе было невозможно, и понимая, что в случае успешной сдачи экзамена постой уральских знакомых может затянуться весьма надолго, Борис обратился к Алексею и Марии со следующим предложением.

— В Дальнем плесень, квартира скоро будет занята. А вам нужно где-то пожить одним. Я созвонился с тёткой — она на всё лето уезжает в Болгарию, где семья племянника прикупила квартиру у моря, и согласна, чтобы вы переехали на её дачу в Малаховке. Направление не столь пафосное, как Рублёвка, но зато поживёте в тишине.

— Не вижу причин для уныния. Перед войной именно в этих местах проводила лето большая часть интеллигенции, — согласился Алексей.

— Замечательное предложение! — с радостью отозвалась Мария. — Но боюсь, мы окажемся обузой. Ведь дачу на целое лето можно сдать за хорошие деньги.

— Она принципиально не сдаёт, — успокоил сестру Борис. — Для Екатерины Андреевны недопустимо нарушение сакральности древних стен. Поэтому — ключи только для своих!

Не успела захлопнуться за спиной дачная калитка, как Алексей с умилением увидел, что вернулся в довоенную юность. Старый и уже покосившийся одноэтажный дом постройки 1935 года, о чём извещала надпись под коньком, вырезанная из рассохшейся фанеры, буквально утопал в зарослях непомерно разросшегося сада. Часть вишнёвых деревьев была уже сухой, однако остальные — цвели отчаянно и очумело. Бело-розовым флёром подёрнулись высоченные яблони, помнившие, надо полагать войну, а чуть ниже всего этого великолепия, заполняя остающееся пространство сада, распускалась сказочная густая сирень.

В доме — несмотря на то, что там всю зиму работала газовая колонка, — кисловато-пряно пахло сыростью и поскрипывали при ходьбе крашеные половицы. Буфет в столовой был забит старой, даже порой антикварной посудой, которую по обыкновению москвичи предпочитают развозить по дачам. С окон свисали кружевные занавески, плавно перетекая на обеденный стол, покрытый бордового цвета парадной скатертью с длинной бахромой, ниспадающей до пола. Выдающихся габаритов холодильник «ЗИЛ», когда его включили в сеть, сперва зарычал, как трактор, однако очень скоро, успокоившись, выдал весьма сильный холод, крепко приморозивший к испарителю неосторожно брошенный на него пакет с припасами.

— Клопов и тараканов нет, — констатировала тётушка Бориса, приоткрывая дверцы гардероба в спальне и выдвигая один за другим комодные ящички.

Затем, пройдя в гостиную, сказала не без гордости, указывая на пианино:

— Настройщик был прошлым летом, если что, он живёт тут неподалеку, я оставлю адрес. А насчёт сырости — не волнуйтесь, в этой комнате у нас теплей всего.

Во дворе под навесом, увитым диким виноградом и зачем-то заставленным пустыми бочками (для «маскировки на зиму от воров», как пояснила Екатерина Андреевна), хранился старый и изрядно побитый автомобиль не вполне понятной иностранной марки. Задние фонари были заклеены прозрачной лентой, местами уже отошедшей, а бампер — подвязан тросом.

— Ванюшкина машина, на ходу. Пользуйтесь, чтобы не ржавела! А ключи и документики — сейчас же узнаю, где он их спрятал, так что забирайте себе! — продолжала тётя с твёрдым намерением всучить своим постояльцам заодно и старую машину племянника.

— Сделай вид, что соглашаешься, а я попробую найти для тебя авто получше, — шепнул Борис на ухо Алексею.

Если не обращать внимание на ржавеющую под навесом развалюху, от которой разило подтекающим маслом, то всё остальное, что оставила своим постояльцам добрейшая Екатерина Андреевна на старой даче, было очаровательным, уютным и прекрасным. Благоухающий сад, раскинувшийся на огромном, почти в гектар, участке, вековые сосны, покрывающие землю ажурной полутенью, скамейки в укромных уголках, да и сам дом — несмотря на возраст основательный, крепкий, добротный и какой-то тёплый изнутри… Можно было пить чай на террасе из старинных потрескавшихся чашечек под трели садовых горихвосток, можно — валяться в гамаке, музицировать, не думая о покое соседей, можно было уединиться с книгой, петь, декламировать стихи или просто лежать на скамейке, глядя, как фиолетовые грозди сирени над головой сливаются с небом…. Цветение сирени в эту весну было фантастическим и неудержимым, в первые мгновения её аромат, казалось, сшибал с ног, а в своём продолжительном воздействии создавал атмосферу неослабевающей восторженности. Подобно хмелю, сиреневый аромат будоражил мысли, заводил и опьянял — не ослабляя своих чар ни на единый миг.

— Мне кажется, что пока мы здесь, мне каждую будет сниться только эта сирень, — сказала Мария Алексею, заканчивая разбор вещей.

— Такое впечатление, что мы находимся острове. Нет ни Москвы рядом, ни посёлка, никого нет. Есть только эта сирень и этот сад. Хочется никуда не уезжать и проводить здесь день за днём.

— А я бы именно так и поступила. Давай, пока цветёт сирень, забудем про остальной мир! Дела могут и подождать. Всё-таки — медовый месяц у нас, а? Как ты считаешь?

— Так и считаю, — ответил Алексей, выбирая упавшие сиреневые лепестки из Машиных волос и крепко их целуя.

Однако уединиться полностью и забыть про остальной мир не получилось. Поздним вечером за воротами послышалось громкое урчание мотора. Борис выполнил обещание и пригнал-таки машину. Алексей ахнул — перед ним стоял, прожигая темень высокими фарами-прожекторами и сверкая новеньким хромом, огромный и потрясающий автомобиль.

— Что это?

— То, о чём вы мечтали, но боялись спросить! — с нескрываемой весёлостью ответил Борис. — Подлинный правительственный «ЗИМ ГАЗ-12». Когда-то он обслуживал отдел культуры ЦК, сейчас — в коллекции у Сёмика Милославского из «Газинвеста». Двигатель от «мерса», трансмиссия, электрика — всё новое. Сёма только что получил его из Латвии, где делался капремонт. Пока действует гарантия, нужно накатать пять тысяч вёрст, на что у него времени, понятно, нет. А у нас — есть и время, и необходимость. Полный гешефт. Так что на ближайший месяц этот ретроркар — наш!

Передав Алексею ключи, документы и какие-то бумаги на английском языке из компании, занимавшей ремонтом, Борис отказался от чая и уехал в Москву на такси.

— Чем займёмся? — поинтересовалась у Алексея Мария, когда тот вносил на террасу кипящий самовар.

— Ты имеешь в виду завтра?

— И завтра в том числе.

— Ну коль скоро у нас появился транспорт, то хотелось бы завтра съездить записаться в «Ленинку» — пора возобновить научную работу.

— Не советую, простоишь в пробках полдня. Давай лучше с утра покатаемся по окрестностям!

На следующее утро Алексей и Мария сумели встать только к обеду, и прогулка, предполагавшаяся дневной, естественным образом сместилась на вторую половину дня. Обновлённый, с иголочки, ретролимузин заводился с пол-оборота, плавно и легко трогался и прекрасно вёл себя на шоссе, заставляя водителей и прохожих оборачиваться и провожать глазами его стремительный роскошный силуэт.

Вначале Алексей решил немного поколесить по старым поселковым проулкам, вспоминая и рассказывая Маше, в каких, по его памяти, домах жили когда-то Прокофьев, Зощенко и Лепешинская, как вместе с отцом он бывал в гостях у Сергея Эйзенштейна на его невероятной круглой даче, напоминавшей пагоду в готическом стиле, и за какой оградой в тридцать шестом боролся с туберкулёзом Илья Ильф, а он ходил к нему за автографом… Вспомнил и про жирных карасей, водившихся в пруду, на месте которого сегодня теснятся высоченные каменные коттеджи… Затем, вырулив на Егорьевское шоссе и перекусив в придорожной шашлычной, они не поспешая добрались до Бронниц, где запутавшись в дорожных хитросплетениях и изрядно поплутав, приняли решение возвращаться по новой дороге на Чулково.

Переехав мост через Москва-реку у Заозёрья, Алексей вдруг в задумчивости остановил машину и несколько минут внимательно разглядывал его исполинскую стальную конструкцию.

— В конце ноября сорок первого наш курсантский взвод почти неделю просидел в окопах на Ленинградке, на берегу канала имени Сталина, перед точно таким же мостом.

Мария с помощью своего айфона немедленно навела справки и сообщила, что это и есть тот самый мост, после войны демонтированный и перевезенный сюда из Химок.

— Вот, выходит, и встретил старого друга, — сказал, задумчиво улыбаясь, Алексей, возвращаясь в машину. — Всё-таки удивительная штука — жизнь! Будто бы и смерти нет…

На следующее утро, сумев проснуться уже чуть раньше, к одиннадцати, Алексей всё же настоял на вылазке в город. Но поездка выдалась ужасной — подъезды к Москве были забиты машинами в столь огромном количестве, какого Алексей даже не мог предположить. В самом городе было не легче, и дорога до Охотного ряда заняла более трёх часов. Машину пришлось парковать на подземной стоянке на площади Революции, где также пришлось попотеть — огромный ЗИМ с превеликими усилиями вписывался в узкую спираль ведущего вниз съезда…

Они договорились встретиться в районе семи часов у «Метрополя» и разошлись — Алексей в «Ленинку», Мария — в студию к подруге, с которой договорилась обсудить поступившие ангажементы. Как оказалось, предложений для Марии пришло пока немного: одно — прослушаться для нового мюзикла, другое — отправиться на стажировку в Великобританию. «Разве в Англии умеют петь?» — возмутилась Мария, и услышала в ответ, что всё дело — в отпрыске одного известного нашего олигарха, живущего в Лондоне и решившего в дополнение к своему успешному бизнесу «немного попродюсировать». Ответ родился внезапно и выдался столь хлёстким и обидным для решившего посентиментальничать с музами молодого бизнесмена, что процитировать его даже малой частью мы не можем себе позволить. Зато они с подругой вволю насмеялись над незадачливым Мусагетом, потом пили кофе и чтобы убить время, вдвоём болтали по телефону со всевозможными приятельницами.

Вернувшись из «Ленинки», Алексей рассказал, что его сначала не хотели записывать в читальный зал, требуя показать студенческий билет или диплом, однако затем всё же пустили. Он без особого труда разыскал через каталог нужные ему французские журналы 1890 года и был одновременно взволнован и удивлён, увидев на месте последней отметки в карточке собственную роспись фиолетовыми чернилами с датой «18/VII-41». Решив воспользоваться благами прогресса, он сделал фотокопии с нужных для работы страниц и сообщил Маше, что теперь спокойно сможет завершать написание своей статьи о предпосылках русско-французского альянса в дачной тишине.

И действительно — помимо нежелания тратить часы и жечь бензин в столичных пробках, сама поменявшаяся погода теперь располагала к неспешной загородной работе. После череды солнечных дней пришли дожди — временами обильные, но не затяжные, с частыми проблесками солнца, от которых особенно ярко блестела молодая листва. Чтобы не мешать Алексею, Мария уходила в сад, где в ветхой деревянной беседке, уединившись в плетённом кресле-качалке, читала всё подряд — от свежих модных детективов до раздобытых Алексеем старых книжек с переводами стихов Валери и «Эглантиной» Жана Жироду. А ближе к вечеру, чтобы немного развеяться, они катались по ближайшим окрестностям, иногда наведываясь на лодочную пристань на Москва-реке или заезжая в Жуковский, где имелся приличный продуктовый магазин.

В один из таких вечеров, незаметно войдя к Алексею в кабинет, Мария застала его склонившимся над листом бумаги, исписанным крошечными квадратными абзацами. Экран ноутбука, на котором Алексей вводил текст, был погашен.

— Как твоя статья? Скоро Россия узнает историческую правду? — с весёлостью поинтересовалась она.

Было заметно, что Алексей немного смутился и сразу же попытался накрыть исписанную рукопись другим листом. Однако решив этого не делать, признался, что с незапамятных времён взял за правило наиболее яркие впечатления записывать в стихотворный дневник. Он протянул листок Марии, и она прочла:

Перечитав несколько раз, Мария вернула Алексею листок и вздохнула.

— Здорово! Ничего не спрашиваю — про кого и про что. Только скажи — что имеет в виду месяц, когда говорит, что «знает вечность»? Намекает, что мы с тобой — пока вне вечности?

Алексей громко рассмеялся.

— Месяц, как известно, является метафорой и субъектом всемирного коварства. Я же, как ты помнишь, просил о любви без коварства, поэтому в силу закона жанра коварство обязательно должно проявиться в конце. Но ты, Маша, к этому безобразию останешься непричастной, ибо сотворит его бледный месяц.

— И когда же, по-твоему, это случится?

— Во-первых, уже завтра утром он положит предел ещё одной роскошной и волшебной ночи, приведя в действие дурацкий будильник в нашей спальне, который с недавних пор ты зачем-то стала заводить. Ну а во-вторых — когда-нибудь закончится и этот дачный рай, высохнет и перестанет блестеть после дождя мокрый деревянный пол на веранде, прекратится цветение в саду, наступит жара, мы отсюда съедем, жизнь закрутит нас, и эта новая, неведомая пока что суета сделается для нас подлинной вечностью. Ну а далее — хоть и не стоит сегодня говорить о грустном — предстоит, наверное, вечность и другого рода. Так что всё, об избежании чего рискнул было помечтать твой лирический герой, — рано или поздно состоится. И суета, и жара, и коварство.

— Понятно. Но прежде этого мне ещё понятно, что тебя что-то сильно расстраивает!

— Да, не стану скрывать. Затея с моей статьёй с треском провалилась.

— Не может быть! Что же произошло?

— Я завершил статью и переслал её посредством компьютерной почты в несколько журналов. Провал полный.

— Почему ты так решил? Неужели успели прийти разгромные рецензии?

— Ничего не пришло, мне пришлось звонить самому.

— Ну и что они ответили?

— В одном журнале тему назвали «пронафталиненной». В другой редакции мне предложили убрать всё, что связано с коррупцией в эпоху президентства Греви — якобы могут возникнуть ненужные аналогии. В третьем месте предложили разместить статью в интернете. Я зашёл на страницу их журнала и посмотрел число читателей — многие статьи не открывались ни разу за несколько лет. А работать в пустоту я не могу.

Мария обняла Алексея со спины и поцеловала в макушку.

— Какой же ты глупый у меня! Живёшь старыми представлениями! Сейчас везде так. Кстати, у твоего любимого Валери я только что вычитала, что «история — это наука о том, чего уже нет и не будет». Так что — прими на вооружение.

— Валери ни при чём… Я понял другое — пришло совершенно иное время. В своей предыдущей, если так можно выразиться, жизни я действовал с чувством значимости каждого шага и жил с пониманием, я бы сказал, исключительности. Исключительности не в том смысле, что мой отец работал у самого Молотова и у нас была квартира на Патриарших, а исключительности в смысле величия времени, в котором мы все находились и ход которого напрямую зависел от наших помыслов и действий. Я уверен, что подобное же чувство имелось у абсолютного большинства людей из моего поколения, включая тех, кто был вынужден жить в коммуналках и бараках. Теперь же я отлично вижу, что ничего этого более нет. Нужно просто жить и не мешать жить другим. Поэтому, Машенька, с историей, равно как с наукой вообще, мне придётся завязать… Зато вот Петрович звонил — говорит, что нужна помощь. Может стоит к нему съездить?

— Зачем к нему? Ты москвич и интеллектуал, неужели они без тебя помидоры не вырастят?

— Я тоже страшно не хочу заниматься какими бы то ни было земледелиями и ремёслами. Но бездельничать — ещё хуже… А вот скажи-ка: как у тебя с приглашениями, гастролями? Давай я попробую заделаться твоим импресарио!

— У меня тоже неважные вести, Лёш. Не будет никаких гастролей.

— Но почему же? Как такое может быть? Тебя же приглашали на пробы в Ла Скала и Оперу Гарнье! А тот тип, что сравнил тебя с Мадо Робен, — я все сто уверен, что он не шутил. Надо напомнить о себе! Если тебе неудобно — давай этим займусь я!

— Уже напоминала. Все приглашения на ходу и визитки — это политес. А тот тип действительно получил государственные деньги на несколько крупных оперных постановок, однако ты же понимаешь — он теперь за это всем обязан! И не он теперь решает, кто там будет петь.

— Тогда зачем же он лгал, раздавая обещания?

— Он думал, что раз я выступаю в президентском концентре, то за меня похлопочут нужные люди. Но нужных людей, увы, — нет. Мы с тобой нужны только самим себе.

— А Штурман? Неужели он тоже — наобещал с три короба, и…

— Сашка как раз не обманул и постарался помочь мне по максимуму. Но он ведь тоже — при всём своём блеске мало что может провернуть по собственной воле. Крутит чужие деньги, выполняет какие-то заказы… Однако он прав в одном — разового успеха недостаточно. Нужно серьёзно заниматься у лучших вокальных педагогов, засветиться в конкурсах, долго и много ездить по миру… Всё это стоит огромных денег, а у него самого их и близко нет. Всё, что Штурман смог — он переговорил с кое-кем из лучших, на его взгляд, педагогов и предложил помощь в знакомстве с несколькими меценатами. Один меценат вроде бы из Красноярска, другой живёт в Тель-Авиве…

Алексей громыхнул кулаком по столу.

— Всё ясно, можешь не продолжать! Дожили! Меценаты! Двух недель не прошло, как ты от своего бандюгана освободилась, и что же — всё заново, снова на поклон? Но скажи — кто же так всё подло устроил, по какому праву ты должна продавать себя? Идти на жертвы для того, чтобы реализовать твой, только твой, твой собственный, только тебе принадлежащий талант!

— По такому, Лёшенька, по-нашему праву. Сегодня везде так — и в Москве, и в Милане, и в Нью-Йорке. Терпи, не скули и, может быть, тогда что-нибудь и получишь.

— Взорвать бы всех этих меценатов к чёртовой бабушке…

— Зачем? Что ты этим изменишь?

— Восстановлю справедливость хотя бы!

Мария поднялась с кресла и вновь обняла Алексея.

— Вот за эту самую справедливость я никогда не разлюблю тебя, так и знай! Ты, Лёша, и в самом деле — не от мира сего. Точнее — не от мира сегодняшнего. Хлебнём же мы с тобой горя… Но я всё равно счастлива буду.

— Брось, о каком ты горе? Тебе для успеха нужны не меценаты, а лучшие учителя. Смотри, я обещал Петровичу продать наши червонцы, за них мы выручим полтора миллиона. Не ахти какие деньги, но на сезон, может быть, хватит. Не хватит на Милан — найдём учителей в Москве или Ленинграде. Выступишь на двух-трёх конкурсах, подтвердишь свой талант… Всё получится, Маша, не бойся!

— А зачем Петровичу полтора миллиона?

— Он говорит, что надо срочно починить какую-то насосную станцию. Без неё помидоры, которые они уже посадили, не вырастут. А так — уже осенью он эти деньги с троицей вернёт.

— Помидоры не вырастут?

— Ну да. Там же очень жаркий климат, а река — рядом. Нужно только воду для полива из реки достать и перекачать, для этого и нужна насосная станция.

— Но тогда червонцы следует отдать Петровичу, иначе его дело прогорит.

— Петрович перебьётся. Дожди, может быть, пройдут.

— А если не пройдут?

— Всё равно у него что-то вырастит. А вот ты — прогоришь!

— Не прогорю. Выкручусь. Тем более я уже решила, что будет делать.

— Что же?

— Пойду в музыкальную школу учить девочек пению.

Алексей хотел присвистнуть от неожиданности, но поперхнулся.

— Скажи — ты это придумала только что?

— Нет. Давно.

— Тогда я ничего не понимаю. Ты — восходящая звезда, у тебя огромный, всеми признаваемый талант. Сейчас мы столкнулись с временными трудностями, но я уверен, мы их преодолеем. Отчего же ты должна опускать руки? Музыкальные школы не закроются, а вот сцена — одна без тебя обеднеет!

— Браво, браво! Вот видишь, Лёш — обещал, что сделаешься такими же, как и мы, — и всё равно выдаешь в себе «сталинского сокола»! Знаешь, в чём разница между нами? Ты уверен, что все эти проблемы с мой учёбой, со сценой, с антрепризой — случайные и временные, и их можно преодолеть, если применить напор и натиск — так, кажется, у вас говорили? А вот для меня всё это — не превратность, а система жизни. В этой системе отшлифованы и подогнаны все кирпичи, закручены все винтики, распределены все до последней роли. Каждый человек находится на отведённом для него месте, свободные перемещения давно не приветствуются. Все проходы тоже перекрыты — но не наглухо, иначе стало бы совсем не интересно. Двигаться возможно, но для этого нужно на каждом шагу отпирать очередной замок, а это чего-то стоит. Стоит либо денег, либо благорасположения «меценатов». И ничего другого взамен нет и не будет! Я всё это уже прошла и поняла сполна!

— Но почему же? Кто мешает нам попробовать? Преграды и негодяи, устраивающие их, существовали всегда. Но ведь есть же ещё и удача! Я лично верю в удачу, без этой веры я не смог бы, наверное, прожить и дня. Давай исходить из того, что у нас есть полтора миллиона и ещё плюсом тысяч двести-триста, если удастся загнать старые фунты…

— Давай исходить из того, что эти деньги пойдут Петровичу на насосную станцию. Я их не приму!

— Но постой же… Можно, наверное, попробовать и без денег или пообещать заплатить осенью — давай я сам поговорю со Штурманом.

— Не надо с ним обо мне говорить. Если ты это сделаешь — я испорчу и разорву со Штурманом все отношения!

— Но это невозможно! Александр рассудительный человек, его…

— Нет, разорву. И он никогда больше не подаст мне руки и не ответит на мой звонок.

— И как же ты это сделаешь?

Мария на миг замолчала, и Алексея неприятно поразило, как сверкнули внезапным недобрым огнём её глаза.

— Я придумаю против него какую-нибудь оглушающую чушь. Знаешь — я объявлю во всеуслышание, во всех газетах и на телевидении, что он меня домогался на фестивале в Юрмале.

— Это в самом деле правда?

— Нет, конечно. Но я сделаю так, что абсолютно все в это поверят.

— Маш, но ведь ты этого не сделаешь, зачем бросаться словами?

— Почему не сделаю?

— Потому, что это бесчестно.

Мария ничего не ответила и, молча поднявшись, подошла к окну. Потом, ещё немного помолчав, произнесла:

— Ты прав, я не сделаю этого. Но отчего же тогда, скажи, он может почти всё, а мы с тобой — нет? Не потому ли, что у него фамилия — Штурман?

— Я думаю, дело в другом. Просто его фамилия позволяет ему быть более гибким и идти на компромиссы там, где мы тобой, судя по всему, никогда не поступимся принципами. Он же сам рассказывал, что перед каждым новым годом тратит целых три-четыре дня, чтобы лично поздравить абсолютно всех своих знакомых, включая полнейших негодяев и подлецов. Для него пожимать грязные руки без разбора — часть, как он говорит, его бизнеса.

Мария снова задумалась и затем тихо произнесла:

— Ты прав, Леша, ты трижды прав… Прости меня, что я так сорвалась. Что на Сашку наговорила, он же, в самом деле, хотел сделать мне лучше, насколько он это сам понимает… Он же ведь тоже, если присмотреться, — безумно наивный человек!.. Однако как же тоскливо заканчивается вечер! У нас осталось вино? Может выпьем?

— Полбутылки вчерашнего коньяка в буфете. Давай я лучше сгоняю в гастроном!

— Куда? Уже девять, вино после девяти часов у нас теперь не продают. Даже в этом зачем-то душат и не дают жить… Теперь я понимаю, что Борька, когда напьётся, правду говорит — всех их надо убивать!

— Кого — «их»?

— Всех тех, кто создал и поддерживает эту гнусную и закостенелую систему. Не знаю, Лёш, честно — не знаю!.. И убивать плохо, и жить так нельзя. Налей-ка лучше мне… как себе наливаешь, по полный. Без закуски? К чёрту закуску, так выпью…

Он разлил коньяк, и они выпили — Алексей половинку большой старинной лафитной рюмки, а Мария — целую. Действие коньяка быстро сняло остроту зашедшего в ступор спора, однако и не намечало никаких путей выхода из тупикового положения.

«Собственно, всё возвращается к состоянию, какое я имел в Очаково, — размышлял Алексей, глядя на мокрое от неуспевших просохнуть дождевых капель стекло террасы. — Ни возможности работать, ни будущего, ни денег… К счастью, появилась Мария — но ведь она тоже всё ещё живёт иллюзиями насчёт меня, а когда иллюзии развеются — что-то будет? Моя главная ошибка состоит в том, что я захотел вернуться в свой прежний мир, решил, что смогу снова заниматься с историей, музыкой, литературой — а этот мир для меня закрыт. Мудрый Петрович трижды прав — надо просто жить, довольствуясь малым. Отправиться, что ли в самом деле к нему выращивать помидоры? Сначала, разумеется, будет мерзко заниматься низшим ремеслом, но потом привыкну. Ха, а как же тогда Маша? Сказать ей, что бросаю игру, которую начал и в которой она мне поверила? Нет, подобную подлость я сотворить не в состоянии. Но что же делать тогда?»

Он услышал за спиной шелест газетного листа — это означало, что Маша раскрыла одну из свежих газет, за которыми он регулярно ездил в киоск, и в ближайшие минуты у него нет необходимости возвращаться в столовую, чтобы продолжать разговор, когда говорить не о чем. Слава Богу, можно по-прежнему смотреть в окно. Древняя, рассыхающаяся от старости рама и чёрное зеркало стекла, хранящие следы от неведомых событий — здесь что-то тёрли ножом, а здесь когда-то раздавили муху… Когда он покинет эту дачу, то на деревянном откосе тоже останется, возможно, какая-то связанная с ним царапина или трещина — ничтожное и никому не ведомое свидетельство его нынешних переживаний и отчаянья. А если — если взять и разбить это стекло? Хозяева приедут, поставят новое, и уже никто ни о чём не вспомнит. Никогда. А на новом окне будут появляться новые царапины и новые отметины, отмеряющие уже новую жизнь…

А ведь судьба дала ему, Алексею Гурилёву, именно такую новую жизнь. И вооружила для этой жизни, если разобраться, нечто более грандиозным, чем обесценившиеся деньги из диверсионного тайника. Записка отца! Царские деньги, ждущие своего часа в Швейцарии! Он никогда не забывал об этой тайне, вдруг ставшей ему известной, однако всегда полагал её едва ли не фантомом, касаться которого преждевременно и опасно. И только сделавшись именитым учёным, перепроверив все связанные с царским фондом отношения и события, он мог бы в будущем на какой-нибудь конференции анонсировать это открытие, предоставив своим коллегам возможность всё перепроверить, и если царский фонд окажется реальностью, то тогда торжественно вскрыть его и забрать средства на развитие, скажем, академии наук или на иную государственную потребность.

А что — если вскрыть фонд самому, как намеревался сделать друг отца? Мысль первоначально нехорошая и подлая, поскольку фонд принадлежит России и ни коем образом не должен быть им, Алексеем, даже в малой толике использован на нужды себя и близких людей. Но, с другой стороны, кто-то же должен однажды вернуть стране содержащиеся в этом фонде колоссальные, надо полагать, средства! А всё та же судьба более чем ясно указывает ему, что этим человеком должен стать именно он и никто другой. Хорошо, пусть так. По крайней мере на ближайшие месяцы ему будет чем заняться серьёзным и нужным, а не поливать и пропалывать без толку помидоры.

«Bonne idИe…»[50]- рассуждал Алексей. А раз так, то у него должна иметься зарплата, которую — почему бы и нет? — за неимением начальства ему придётся назначить себе самому. Заработок, как известно из марксистской политэкономии, должен покрывать основные жизненные потребности, среди которых важнейшая для него сегодня — это сценическая карьера Маши. Поэтому, не нарушая никаких заповедей, он возьмёт из Фонда ровно столько, сколько нужно, чтобы Мария смогла начать выступать. А остальное — отдаст государству. Как? Напишет письмо Президенту России… Нет, не годиться — вдруг письмо не дойдёт, попадётся в руки кому-нибудь из челяди и деньги умыкнут? То, что было немыслимо при Сталине, сегодня, похоже, сделалось всеобщей нормой разгула и воровства. Поэтому он поступит иначе — созовёт международную пресс-конференцию и сделает публичное сообщение. А чтобы его не приняли за сумасшедшего, он начнёт загодя переводить денежные суммы в детские дома или больницы. Гениально, superbement[51]! Здорово же он придумал! Значит — вот его путь. Браво, лейтенант Гурилёв, браво! Выходит — всё не зря, и всё впереди!

Он ворвался в столовую и буквально растолкал за плечи уже начинавшую засыпать над газетой Марию. Наверное, он должен был проделать это более интенсивно, поскольку после первого сбивчивого изложения своей идеи он осознал, что Мария глядит на него глазами, полными изумления и непонимания. «Поди со стороны я похож на сумасшедшего!» — подумал Алексей и быстрым шагом удалился в спальню, где в его дорожной сумке хранилась аккуратно завёрнутся в батистовую тряпицу отцовская тетрадь.

Спеша вернуться назад, он в ударился плечом о дверной косяк и пытаясь удержать равновесие, неудачно схватился рукой за угол буфета. Немедленно загремели рассохшиеся створки и тревожно зазвенел старый хрусталь.

— Что это? — спросила Мария, приходя в себя после полудрёмы.

Алексей положил тетрадь на стол и быстро раскрыл её на отмеченном месте в середине дневника Фатова. И сразу же спохватился:

— А где находится твой телефон?

Мария с лёгким недоумением кивнула на полку буфета, где лежал её «айфон». Алексей взял его и следом вытащил из кармана своего пиджака, вывешенного на плечиках стула, собственный миниатюрный мобильный телефончик.

— Сейчас отнесу их куда-нибудь подальше… в беседку на улицу, так надо. И давай, всё равно, говорить тише.

Когда спустя несколько минут Алексей вернулся из беседки, где спрятал мобильные телефоны в закрытой крышкой алюминиевой кастрюле, то был поражён, с каким неподдельным интересом Мария перелистывает тетрадные листы. Чтобы не помешать ей, он сделал несколько шагов в сторону, но Мария заметила его приход и определённо смущаясь, оторвала взгляд от текста.

Алексей кивком головы послал знак, чтобы она продолжала, однако Мария, бегло пробежав глазами ещё несколько страниц, отодвинула тетрадь на середину стола и произнесла шёпотом:

— Я начинаю всё понимать и поэтому не хочу читать то, что предназначено тебе. Я всегда чувствовала, что в нашей встрече был заключён какой-то высший смысл. Лёшенька, я помогу тебе вернуть эти сокровища нашему народу, и это станет главной для меня задачей. А всё остальное — приложится, даже не желаю об этом думать сейчас!

Они вполголоса проговорили до самого рассвета, обсуждая предстоящие планы: поездку в Швейцарию, поддержание секретности и недопущение преждевременной огласки, способной привлечь к царскому фонду внимание жадных до чужих богатств жуликов и коррупционеров. Решили, что в детали предстоящей операции они посвятят лишь двух человек — Бориса и Петровича. Однако те оба должны будут оставаться на родине — не владевший в должной мере иностранными языками Петрович за границей рисковал оказаться обременительной обузой, а для отслеживания ситуации дома возможности и связи Бориса подходили как нельзя лучше.

Вечером на дачу приехал Борис. Без каких-либо объяснений его мобильный телефон был изъят, завернут в алюминиевую фольгу и отнесён в дальний конец дома, после чего уже в беседке, под шум ночного дождя и шелест листвы, Алексей и Мария начали посвящать его в свой тайный план.

На следующее же утро авиарейсом из Волгограда прилетел Петрович. Его втроём встретили в Домодедово, и по дороге на Патриаршьи и далее в банк, где предстояло продавать червонцы, в просторном семиместном ЗИМе Алексей изложил боевому другу суть предстоящей операции. Петрович выслушал молча, уточнений запрашивать не стал и на вопрос Алексея о своей готовности «принять участие» ответил серьёзно, спокойно и без малейшего проявления эмоций, что «выполнит любой приказ лейтенанта госбезопасности как старшего по званию». Однако от предложенного участия в поездке за границу отказался наотрез, сказав, что «дома ещё слишком много забот».

Алексей настоял, чтобы большую часть денег, вырученных от продажи червонцев, Петрович забрал с собой в Волгоград, и лишь небольшую долю согласился потрать на предстоящую поездку в Швейцарию. Правда, размер командировочных пришлось несколько увеличить, поскольку Борис потребовал, чтобы Алексей и Мария обязательно летели в салоне первого класса и останавливались бы в лучших гостиничных номерах. «Банкиры вас обязательно «пробьют» по своим каналам, и если обнаружат, что вы прилетели как простые туристы и обедаете в «Макдональдсе», то вместо царского фонда есть риск схлопотать статью за мошенничество», — так пояснил он необходимость дополнительно изъять из «червонцевых» десять тысяч евро и пообещал, что ещё столько же раздобудет и внесёт сам.

Борис немного опасался и временами нервничал, что у Алексея с его девственно чистым заграничным паспортом могут возникнуть проблемы при получении швейцарской визы. Однако всё обошлось — с помощью вездесущего Штурмана на имя Марии поступило официальное приглашение выступить на летнем фестивале в одном из горных кантонов. В приглашении содержалось упоминание о «спутнике», в роли которого, разумеется, выступил Алексей. Швейцарское посольство сработало на редкость чётко и оперативно, визы были получены без лишних вопросов, и в первых числах июня Алексей и Мария отбыли в путешествие.

Прибыв «на аэродром», как ещё по-старому продолжал выражаться Алексей, он в очередной раз воспользовался случаем поблагодарить Марию за помощь в освоении реальностей новой жизни, с которыми, как ему казалось, он уже достаточно свыкся. Регистрация на рейс, сдача багажа, получение посадочных талонов, личный досмотр, прохождение границы и, наконец, словно награда за эти труды — коктейль и лёгкая закуска в салоне первого класса — все эти этапы и процедуры приходилось преодолевать впервые, так что без незаметных Машиных подсказок он наверняка бы что-нибудь напутал и тем самым обратил на себя внимание, что в их планы совершенно не входило.

Новый белоснежный аэробус за три с половиной часа доставил путешественников в Цюрих, откуда им предстояло первым делом прибыть на фестиваль в Вале — «отработать визы», как настоятельно рекомендовал поступить Борис. Специальный микроавтобус для особо важных пассажиров с комфортом доставил Марию и Алексея на вокзал Хауптбанхоф. Представитель авиакомпании сопроводил их к женевскому экспрессу, где передал пожилому проводнику, поджидавшему возле вагона с заранее оформленными билетами на Сьон.

Двухсоткилометровая поездка на поезде подарила море незабываемых впечатлений. Изумрудные холмистые предгорья быстро сменились отрогами Бернских Альп, и затем, после коротких и немного тревожных минут, проведённых в темноте Лёчбергского туннеля, долина Роны приветствовала их ослепительным солнцем и лугами, источающими густой хмелящий аромат альпийских трав. Отчего-то казалось, что над южными склонами Альп солнце никогда не заходит.

Они расположились в люксовых апартаментах лучшей — снова noblessе oblige! — гостиницы Сьона и сообщили о своём приезде в дирекцию фестиваля. Оттуда сразу же прислали автомобиль, который быстро доставил их в очаровательную горную деревушку, где Марии предстояло выступать и где сценой служила просторная зелёная лужайка в окружении потемневших от солнца и времени бревенчатых домов. В полноте восторженных чувств Алексей и Мария даже не заметили, что успели учинить спор насчёт того, как правильнее называть жителей Вале — валлийцами, что было бы созвучно с жителями британского Уэльса, или же валлизерами от немецкого Wallise. Совместным решением было решено опустить одну букву «л» и говорить о валийцах.

Однодневный музыкальный фестиваль получился приветливым, красочным и весёлым, однако заметно провинциальным. В основном на сцену выходили местные вокалисты-любители, хотя присутствовали и несколько гостей из Италии и Франции. Репертуар, в котором преобладали неаполитанские песни и несложные арии из старинных опер Генделя и Кальдера, не отличался виртуозностью. Это дало повод Марии шёпотом съязвить, что фестиваль напоминает экзамен в московской музыкальной школе. Алексей подумал, что Марию по причине заметного превосходства могут даже отстранить от выступления, однако вспомнив слова Штурмана о том, что у неё формально нет оснований считаться состоявшейся певицей и по бумагам она продолжает оставаться «молодой дебютанткой», решил, что всё должно обойтись.

Мария заявилась с исполнением моцартовской Царицы Ночи — вещи своенравной, капризной, требующей известной степени раскрепощения и вседозволенности. Однако волшебный альпийский воздух, насыщенный предвкушением близящихся перемен, великолепно проделал за неё эту работу.

Разумеется, выступление Марии, даже несмотря на небольшой сбой дыхания в верхнем регистре, сорвало овацию и как вскоре стало ясно при оглашении итогов, принесло ей первое место. Награда, которую она совершенно не ждала, заставила на ходу придумывать короткую речь, давать интервью местному телеканалу и вместе с мэром городка наносить благотворительный визит в какой-то скаутский лагерь. Вечером для участников фестиваля был устроен приём с фейерверком, на котором Марии пришлось петь многочисленные шлягеры дуэтами и хором со всевозможными местными знаменитостями и даже с несколькими влиятельными банкирами из Берна.

Сложнее всего было отказываться от в изобилии посыпавшихся предложений дружбы и содействия во время их объявленного предстоящего путешествия по альпийской республике. Пришлось лукавить и говорить всем, что у них пока нет конкретных планов на предстоящие дни. Поэтому, скорее всего, они отправятся в Женеву, где определятся с планами и если образуется возможность, то смогут затем где-либо пересечься с почитателями её таланта. На самом же деле Женева в планы пока не входила, поскольку в отцовской тетради было чётко указано, что розыски депозитария следует начинать в Лозанне.

Наутро следующего дня Алексей объявил администратору отеля о своём check-out[52], попросил забронировать аналогичный номер в Лозанне и вызвать такси.

Переехав в Лозанну и устроившись в великолепном Beau-Rivage Hall с видом на Женевское озеро, Алексей переоделся в строгий тёмно-серый костюм, а Мария сменила яркое летнее платье на аккуратный итальянский пиджак с бархатной юбкой. Удостоверившись, что их внешний вид вполне соответствует местному деловому дресс-коду и даже в чём-то превосходит его, они сразу же отправились в региональное представительство Banque Nationale le Suisse[53], о котором упоминалось в тетради.

Предложив Марии подождать в фойе за столиком с разложенными журналами, Алексей, тщательно подбирая разученные накануне современные деловые выражения, попросил о встрече со старшим управляющим по вопросу «особой важности». Через пятнадцать или двадцать минут их принял в специальной комнате для переговоров сотрудник банковского учреждения, представившийся «публичным администратором» — худой высокий брюнет с маленькими рыжеватыми усиками и аккуратно-всклокоченной шевелюрой.

Представив собеседнику «свою спутницу Марию», Алексей сразу же предупредил, что не захватил с собой собственные визитные карточки в силу конфиденциальности визита, на что банкир тотчас же понимающе закивал.

Алексей объявил, что согласно недавно всплывшим документам, он является распорядителем крупного частного фонда, открытого в период с 1891 по 1912 годы в женевском филиале парижского Caisse des Depots[54] и с началом первой мировой войны переведенного в Лозанну в филиал швейцарского Центрального банка. И его соответственно интересует, где именно он может ознакомиться с находящимися в его ведении активами.

Публичный администратор выслушал Алексей с выражением сосредоточенного внимания и не выказав абсолютно никаких эмоций, натренированным голосом поинтересовался, каков предполагаемый состав фонда — ценные бумаги, валюты или драгоценности. Алексей, стремясь выглядеть столь же невозмутимым, ответил, что согласно его информации речь идёт о ценных бумагах — как закрытых, так и публичных.

Администратор задумался, затем несколько раз передёрнул плечами и на его лице застыло выражение, которое бывает, когда уже подготовленная дежурная фраза вдруг оказывается остановленной неожиданным осознанием сложности и глубины вопроса.

— Извините, мадам и месье, — скороговоркой выпалил администратор. — Я хотел бы пригласить сюда старшего банкира. Вы готовы подождать? Заказать для вас чай или кофе?

Спустя пятнадцать минут в комнату вошёл невысокого роста полный человек, одетый в дорогой строгий костюм. Вероятно, именно такими и должны выглядеть швейцарские банкиры, подумал Алексей. Особенностью его внешности была большая блестящая плешь, тянущаяся от лба к макушке, при этом по бокам и на затылке пребывающая в обрамлении необыкновенно густой белоснежной шевелюры.

Видимо, администратор уже ввёл старшего банкира в курс дела, поскольку тот сразу же обратился к Алексею по имени и попросил рассказать известные ему подробности о фонде, а также о том, каким образом он сделался его распорядителем.

Алексей, стараясь не спешить, чтобы иметь возможность лучше обдумывать каждую свою фразу, ответил, что сведения о фонде он получил от наиболее близких родственников, и поскольку отныне обладает «закрытой ключевой информацией для доступа», то за неимением иных владельцев таковой является natif heritier[55].

Банкир понимающе закивал и неожиданно попросил Алексея назвать упомянутый им код. Алексей ответил спокойно и специально с немного надменной интонацией, что он готов огласить и использовать код только в том месте, где непосредственно находится фонд и только убедившись, что он будет немедленно применён для открытия депозита.

— Странно, что вы не доверяете нам, — скороговоркой ответил банкир, немного, видимо, растерявшись. — Во всём мире нам привыкли доверять.

Алексей извинился и сказал, что он в полнейшей степени доверяет швейцарской банковский системе, однако желает получить гарантии того, что его депозит находится именно здесь, в лозаннском офисе Banque Nationale.

— Таких гарантий я вам дать не могу, — бегло ответил банкир. — Более того, упомянутого вами вклада здесь нет.

— Как так нет?

— Извините, месье, но депозитарий был переведён из нашего здания в 1938 году.

Алексей и Мария переглянулись.

— Позвольте! Но как такое может быть? Для швейцарского банка подобное невероятно!

— Перед войной Национальный Банк счёл за благо передать свой небольшой депозитарий частным банкирам. Швейцарский нейтралитет, как вы понимаете, в любой момент мог быть нарушен, а в частных сейфах риск утраты или изъятия средств представлялся минимальным.

— Я понимаю. Но мы могли бы мы тогда проследить историю нашего фонда?

Банкир сделал вид, что не расслышал или не понял вопроса, и вместо ответа задал свой:

— Судя по всему, месье, вы не отслеживали движение фонда как минимум с 1938 года?

— Да, но для этого имелись форс-мажорные причины.

— Понимаю. Понимаю. Скажите — основатель фонда был еврей?

— Не понимаю вашего вопроса… При чём тут национальность?

— Если основатели довоенного фонда — еврей или институированная еврейская организация, то в этом случае действует специальная инструкция, облегчающая розыск активов жертв Холокоста…

— Боюсь, что в нашем случае инструкция не поможет. Основатель моего фонда не имел отношения к еврейству.

— Понятно. Тогда я могу посоветовать вам обратиться к одному из авторизованных адвокатов, располагающих доступом к довоенным банковским архивам и материалам комиссариата юстиции. Уверен, он поможет в розыске.

— Вы готовы дать мне необходимые контакты?

— Конечно. Прежде всего, я хотел бы рекомендовать адвокатское бюро Шпигеля из Берна. Вам удобно будет работать с ним?

— Не совсем. Мы остановились у вас, в Beau-Rivage.

— О, это прекрасный выбор, поздравляю! Лозанна чудный город. Но, боюсь, что в этом случае ближайший адвокат, которого я готов буду вам порекомендовать, находится в Женеве.

— Женева недалеко и нас она вполне устраивает.

— Очень хорошо. Тогда, господа, мой коллега Пьер, — с этими словами он взглянул на сидевшего рядом всклокоченного брюнета, — предоставит вам все необходимые контакты. Мадам, месье, будьте здоровы!

Банкир отдал поклон и удалился. Администратор не выходя из комнаты кому-то перезвонил, и вскоре секретарша принесла лист бумаги с адресом и телефонами женевской адвокатской конторы. Алексей в задумчивости пожал администратору руку, Мария попрощалась быстрым движением глаз, и они молча покинули здание Национального банка.

Сказать, что Алексей был разочарован и раздосадован — это значит ничего не сказать. Ударивший в глаза солнечный свет показался издёвательством, как если бы он оставил в тёмном, антикварным дубом отделанном помещении банка абсолютно все свои надежды, и яркость дня только подчёркивала его открывшуюся беспомощность и ненужность. Лишь ощутив тепло прижатой к нему Машиной руки, Алекей нашёл силы сосредоточится и придавить возникшее было в душе паническое предчувствие безысходности.

Он распрямил плечи и поинтересовался — не будет ли Маша возражать дойти до гостиницы пешком. Разумеется, возражения не последовало.

— Я не всё поняла из вашего разговора на французском. Скажи — они потеряли наш фонд или не хотят нас к нему допускать?

— Сам не могу разобраться… Если отбросить эмоции, то банкир всего лишь констатировал, что наш фонд покинул их здание в 1938 году и теперь необходимо учинять его розыск. Для этого он рекомендует обратиться к какому-то адвокату.

— Разводка, чтобы слупить с нас деньги?

— Трудно сказать. Но, наверное, всё-таки нет. Мне кажется, этим людям нет никакого дела до мелких гешефтов. Или он действительно не знает, куда вывезен фонд, либо знает, но не хочет нас к нему допускать.

— Сколько лет прошло… Они же могли его сами вскрыть и использовать под благовидным предлогом…

— Да, разумеется… Но всё-таки как-то не хочется в это верить…

Несмотря на то что рабочий день был ещё в разгаре, Алексей предложил отложить поездку в Женеву и встречу с адвокатом на завтра. На протяжении нескольких часов в гостиничном номере он штудировал через интернет всевозможные публикации и форумы о швейцарской банковской системе, пытаясь обнаружить ситуации, схожие со своей, дабы подтвердить или опровергнуть свои худшие подозрения. Однако работа с интернетом ясности не привнесла, и незадолго до пяти часов он сделал звонок в Женеву, чтобы заранее анонсировать завтрашний визит — ибо кто знает, вдруг причиной сегодняшней неудачи стала именно внезапность их появления?

Зафиксировав время визита на одиннадцать часов, он попрощался с принявшей его звонок другом конце провода любезной мадемуазель и предложил Маше временно забыть о делах. Вечер вступал в свои законные права, и они отправились на прогулку по Женевскому озеру на борту плавучего ресторана, где было шумно, весело и играл забавный джазовый оркестрик, составленный из румынских цыган.

На следующий день опытный таксист помог им разыскать в женевском районе Ситэ почти безымянную адвокатскую контору, при этом занимавшую несколько уровней дорогого и эпатажного особняка. Её присутствие выдавала лишь крошечная латунная табличка «Dr. Awerbach» на массивной входной двери.

Всё столь же любезная мадемуазель проводила Алексея и Марию в просторный зал с камином и высокими окнами, плотно задрапированными французскими шторами, предложив кофе с прекрасным чёрным шоколадом. Минут через пять после кофе в зал вошёл улыбающийся господин в строгом костюме с тёмно-бордовой бабочкой в сопровождении помощника или консультанта — одетого в приталенный пиджак накоротко стриженного мужчину лет пятидесяти с аккуратной бородкой и в дымчатых золотых очках.

— Гарри Авербах, — представился адвокат. — И мой партнёр Майкл, он неплохо говорит по-русски.

Алексей высказал признательность за встречу и сказал, что несмотря на возможность перевода, он всё же предпочтёт вести разговор на французском или немецком языках. В ответ адвокат изобразил восхищённое лицо и ответил, что нечасто имеет удовольствие «общаться с русскими бизнесменами на языке Вийона и Рабле». Партнёр Майкл усмехнулся едва заметной улыбкой и опустился в кресло на небольшом отдалении от босса. Выражение его лица сразу же сделалось безучастным, а сам он углубился в просмотр какого-то многостраничного документа, принесённого им с собой.

Стараясь выглядеть максимально сдержанным и даже отчасти равнодушным, Алексей предельно коротко рассказал о своей миссии и об основных данных фонда, не упоминая, разумеется, никаких известных ему из отцовской тетради деталей его дореволюционной и довоенной историй. Можно даже сказать, что Авербаху Алексей рассказал меньше, чем выложил вчера банкиру, однако из наблюдения за собеседником можно было заключить, что часть информации он уже откуда-то получил. В завершение своей короткой речи Алексей ещё раз подчеркнул, что является единственным natif heritier и рассчитывает на содействие в розыске фонда.

Авербах задал несколько никчемных уточняющих вопросов, словно желая потянуть время. Когда Алексей тщательно и подробно закончил на них отвечать, то он вздохнул и произнёс:

— Я полагаю, господа, что задача, которую вы ставите — трудна до чрезвычайности. Во-первых, в Национальном банке по определению могли храниться только фонды, принадлежащие государствам, религиозным организациям или монархам, но только не гражданским частным лицам. Вы же, месье Алексей, сообщили, что действуете как частное лицо. Или, быть может, ваша спутница — царских кровей?

Алексей не стал переводить Марии только что употреблённое Авербахом выражение sang royal[56], сочтя его неуместной колкостью, и вместо этого бросил в сторону собеседника хмурый и усталый взгляд. Но тот, нисколько не смутившись, продолжал:

— Во-вторых, депозитарий действительно был выведен из Национального банка перед самой войной. Он был именно выведен, а не переведён, как многие другие во временное альпийское хранилище, чтобы пережить там неспокойные годы. Ответственность за эти выведенные депозиты принял на себя консорциум частных банкиров. Из своего опыта я могу судить, что при транзакциях такого рода далеко не всё оформляется на бумаге. Наиболее ценная информация передается устно и, судя по вашим словам, ваш фонд вполне мог попасть именно в данную категорию. С тех пор прошло семьдесят четыре года, так что вряд ли сегодня у нас получится опросить хотя бы кого-то из очевидцев той операции. Однако даже если мы и разыщем следы фонда, то совершенно не факт, что он существует и дожидается вас. Поймите меня правильно, месье.

— Извините, — ответил Алексей нарочито холодно, — но последнее требует пояснений. Фонд, как известно, был открыт именно в Швейцарии, славящейся традициями конфиденциальности и защиты клиентов. Как, простите, фонд мог попасть в чужие руки?

— Мне грустно об этом говорить, месье, но к величайшему сожалению такое возможно. Незыблемость швейцарской банковской тайны — это в большей степени всеми желанный миф, нежели реальность.

— Разве?

— Да. Не будет, наверное, большим секретом, если я скажу, что в годы войны специальные службы Великобритании и Америки разыскивали вклады и фонды, которые могли принадлежать нацистам или использоваться ими. Если после завершения войны они заявляли нам, что такой-то депозит был сформирован нацистами или работал на них, то мы, как вы понимаете, были вынуждены его раскрывать…

— Господин Авербах, — прервал его речь Алексей. — Ведь вы говорите невозможные и чудовищные вещи! Вы разрушаете веру в финансовую честность швейцарцев. Как такое может быть? А если, допустим, я не наследник, а ловкий журналист, и ужа завтра ваши откровения разойдутся по всему миру? Или вы специально провоцируете меня?

— Конечно же нет! Швейцарская система — лучшая в мире, и в этом справедливо убеждены большинство людей. Но к сожалению, бывают и досадные исключения. Ведь те же частные банкиры, принимавшие на слово и веру ценнейшие активы, такие же люди, как и мы, люди из плоти и крови… Они могли допускать и, к сожалению, допускали непростительные по нынешним меркам ошибки, работая, к примеру, с преступными организациями, созданными Гитлером. Поэтому если информация о фондах, сделанных, скажем, руководителями гестапо, попадала в руки англосаксов, то те получали возможность нас шантажировать и иметь взамен сами понимаете что. Полагаю также, что подобными вещами не брезговала и советская разведка…

— …Которая действовала, как говорят, через третьи страны, — неожиданно возвысил голос из своего глубокого кресла партнёр Майкл, после чего снова принялся перелистывать страницы.

— Тогда куда же направлялись найденные и отобранные у банкиров чужие деньги? — поинтересовался Алексей. — Ведь насколько я в курсе, выплаты жертвам нацизма начали осуществляться лишь много лет спустя.

— Мне об этом ничего не известно, мы можем только догадываться, куда они уходили… — примирительным тоном ответил адвокат. — Однако, друзья мои, не падайте духом! Я лишь набросал перед вами критические варианты, чтобы из состояния эйфории, типичной для всех наследников, вернуть вас на грешную землю. Между тем ваш фонд — почему бы и нет? — может быть, терпеливо дожидается вашего прихода.

— Да, очень хотелось бы в это верить… Но вы могли бы что-то предпринять для его обнаружения?

— Конечно. Более того, я скажу вам, что мы уже начали эту работу.

— Хорошо. Тогда, давайте, поговорим о ней.

— О чём именно?

— О сроках, о гарантиях, о стоимости…

— Да, разумеется! Но только не торопитесь, месье Алексей! В подобных делах любая спешка — первейший враг успеха.

— Мы готовы ждать, — ответил примирительно Алексей, — однако время у нас — не безгранично. Хотелось бы поскорее приступить к работе. Насколько я понимаю, речь пойдёт о контракте с вами?

— Возможно. Однако дайте нам подумать несколько дней. Я лично позвоню вам, как только обрету ясность по возможностям и срокам нашей работы. Уверен, что эти несколько дней вы сможете с пользой провести. Ведь вся Швейцария — перед вами!

— Спасибо, это на сегодня — наше единственное утешение. Будем ждать от вас обнадёживающих известий! — ответил Алексей вставая, чтобы попрощаться.

Покидая офис Авербаха, Алексей отказался от предложения воспользоваться автомобилем и вновь предпочёл пойти пешком куда глаза глядят.

— Час от часу не легче, — по прошествии времени сказал он Марии. — Я уверен, что они просто разыгрывают нас или устраивают какую-то мистификацию, чтобы выжать всё, что мы знаем о фонде. Право, не ожидал я подобного от господ швейцарцев…

Мария остановилась, чтобы ответить шёпотом:

— Возможно, друг твоего отца не ошибался, когда писал о том, что фонд является чем-то исключительным. Швейцарцы вполне могут об этом знать и, увидев нас, заключить, что мы — мошенники, которые хотят завладеть чужими богатствами. В самом деле — приехала на гастроли никому не известная молодая парочка…

— Но мы же и в самом деле приехали сюда на твои гастроли! — с горечью в голосе рассмеялся в ответ Алексей и, ускорив шаг, зашагал в направлении зеленеющего впереди парка Англе. Ничего другого, кроме как впустую тратить время и сжимать от бессилия кулаки, ему не оставалось.

— Хорошо, пусть мы — на гастролях, — неожиданно согласилась Мария, остановившись напротив знаменитых цветочных часов. — Между прочим, они сами отдали мне первое место, и два банкира из Берна оставили мне свои визитки. Позволь, я позвоню одному из них или обоим сразу. Пусть помогут, если обещали помогать!

— Спьяну много что можно пообещать, — буркнул Алексей, однако сильно возражать не стал.

Рассматривая протянутые Марией визитные карточки, он обратил внимание на фамилию, созвучную с известной на весь мир династией швейцарских финансистов и, поразмыслив, предложил позвонить именно ему. Было решено, что звонок они сделают в конце рабочего дня, что разговор на английском начнёт Мария и затем, посетовав на трудность в изложении сложных финансовых материй, попросит разрешения передать трубку Алексею.

Не имея более внутренних сил, чтобы тратить их на многочисленные женевские достопримечательности и оттого проторчав до пяти часов в парке Англе, они, наконец, позвонили в Берн. Разговор на удивление оказался лёгким и весёлым. Когда Алексей излагал суть образовавшейся проблемы и в ответ слышал на другом конце провода «Bagatelle!»[57] и «Cela va passer!»[58], ему временами казалось, что собеседник просто отшучивается. Однако нетрудно было заметить и то, что банкир схватывал суть дела мгновенно и временами своими короткими репликами в точности предварял то, что Алексей ещё только собирался ему сказать. В завершение разговора банкир попросил передать несравненной «russo diva»[59], чтобы та ни в коем случае не волновалась и «ждала информации».

Несмотря на обнадёживающую тональность, разговор с именитым банкиром не смог вернуть наших героев в прежнее расположение духа. Алексей высказал предположение, что всему виной — известная русская критичность и боязнь подвоха. Предложив вместо романтического ужина на берегу просто выпить кофе с круассанами, он вызвал такси, и они засветло вернулись в Лозанну.

Утром Алексею пришлось вспомнить золотые слова молодого графа Монтекристо — «ждать и надеяться». Ничего другого, увы, не оставалось. Мария, чтобы не закиснуть совсем, с жалкой сотней франков в кармане отправилась осматривать окрестные магазины, а сам же он, разыскав на веранде несколько предназначенных для курения столиков, молча сжигал одну мини-сигару за другой.

Когда Алексей увидел спешно приближающегося к нему метрдотеля, то решил, что чрезмерным курением он что-то нарушил и его за это намерены оштрафовать. Однако запыхавшийся метрдотель сообщил, что в холле гостиницы его ожидает представитель Banque Nationale le Suisse.

Алексей немедленно загасил сигару и отправился на встречу с визитёром. В холле его встретил позавчерашний собеседник, лысоватый старший банкир. Но на этот раз вид у него был торжественный, а обрамляющая плешь седина смотрелась как белоснежный венок.

Банкир сообщил, что имеет хорошую новость — информацию о местонахождении «интересующего актива». Незамедлительно разыскав Марию в одном из близрасположенных бутиков, они втроём выехали в банковский офис.

Во вчерашней переговорной комнате банкир, не скрывая за торжественным выражение лица довольной улыбки, объявил, что предпринятые им и его коллегами усилия увенчались успехом: интересующий Алексея фонд с 1938 года находился в депозитном учреждении Banque Coffre Aplestre, а после войны в связи с реорганизацией был переведён в частный банк Banque Privee Courtenay & Cie. Офис и депозитарий последнего расположены совсем отсюда рядом, в Монтрё, и уже сегодня они смогут нанести туда визит.

По-прежнему допуская, что слова банкира могли быть неточны или даже содержать в себе провокацию, Алексей от имени Марии и себя сдержанно поблагодарил его за неожиданное и вселяющее оптимизм известие. Раскланявшись, они на несколько минут заехали в отель, чтобы переодеться, и сразу же отправились в расположенный в тридцати километрах от Лозанны очаровательный Монтрё.

Не в пример предыдущим поездкам, на этот раз таксист-араб был грубым, нервным и страшно спешащим по какому-то личному делу. Единственным резоном, объясняющим его согласие на небыструю поездку по загородному тарифу, могла являться исключительно любовь к деньгам. Это стало окончательно понятно, когда на скверном французском таксист заявил, что Ривьеру ненавидит, Монтрё не знает совершенно, и после двух коротких попыток найти нужный адрес вдруг остановился и потребовал освободить машину.

Алексей не без труда удержался, чтобы не выругаться вслед дикому вознице, и поступил безусловно правильно, поскольку оказался в месте столь уютном и прекрасном, что скверные мысли сразу же улетучились.

Ярко блестела на солнце кожистая листва аккуратно подстриженных изгородей из падуба и изящных гледичий. Едва заметный свежий ветерок с озера отгонял полуденный жар, а запах близкой воды, перемешиваясь с тонкими ароматами haute cuisine[60], навевал непередаваемый бодрящий дух двух начал, трудносоединимых в обычной жизни, — странствия и комфорта.

— Вот, пожалуй, мы и прибыли лучшее место на земле! — восхищённо заметила Мария.

— Да, банкиры знают, где следует работать, — отвечал ей Алексей. — Но, боюсь, мы сейчас никого не найдём — обеденный перерыв.

— Ничего, подождём полчаса.

— Не полчаса, а полтора. Здесь, как и во Франции, не принято обедать на бегу. Два часа на обед как минимум!

Действительно, практически все немногочисленные офисы были закрыты, зато под вывесками и маркизами ресторанов и кафе чувствовалось нарастающее оживление.

Ограничившись перед предстоящей важной встречей лишь одним кофе с шоколадным профитролями, Алексей с Марией отправились на «рекогносцировочную прогулку» в районе проспекта Казино и улицы Театра, где должен был находиться офис частного банка Куртанэ. Банкир из Лозанны не помнил точного адреса и сообщил лишь улицу и телефон, однако при попытке дозвониться автоответчик любезным голосом сообщал, что сделать это лучше по окончании la pause-cafê[61].

Так, проходя дом за домом, наслаждаясь уютом и немного усыпляющим покоем, они оказались на аккуратной площади перед открытой дверью небольшого римского собора, о чём извещала табличка при входе. Пройдя через полумрак короткого притвора в зал и сразу же присев на ближайшую скамью — поскольку после яркого дневного света было трудно различать дорогу — они провели там не менее получаса, слушая внезапно зазвучавший орган. Когда же орган замолчал и Алексей с Марией, не торопясь, поднялись и стали осматривать соборный зал, к ним спустился с приветствием немолодой католический священник.

Алексей высказал восхищение его игрой и сразу же честно признался, что не сумел определить, что именно он исполнял. Священник широко улыбнулся и ответил:

— О, это очень редкая и мало звучащая сегодня музыка Ролана де Лоссю: месса, страсти и мадригал. А вы, должно быть, музыкант?

— Нет, я всего лишь историк. А вот моя спутница — певица.

— Мне очень, очень приятно видеть вас в нашем храме. Приходите чаще, мы будем рады вам всегда. На этой неделе я буду исполнять Баха, Палестрину, Генделя и Пендерецкого.

— Мне безумно жаль, — ответил Алексей, — но мы в вашем городе всего лишь проездом. И, что самое печальное — даже не в связи с отдыхом, а по делам.

— Не волнуйтесь, — поспешил успокоить его падре. — Заботы каждого человека важны и оправданы перед Господом.

— Наверное, к вам приходят специально послушать орган? — немного невпопад поинтересовалась Мария.

— Да, конечно, туристы иногда заходят. А так — приход у нас совсем небольшой для такого храма. Очень немного прихожан. Некоторые священники обижаются и говорят, что люди забывают Бога, но ведь Бог каждому даёт по его силам. У людей сегодня сделалось слишком много забот и слишком мало остаётся времени, чтобы заняться своей душой. Поэтому для меня всякий, кто хотя бы раз зайдёт сюда послушать орган, — уже сделал шаг к Богу и воздал Ему благодарность. Позвольте, я вас благословлю!

Мария опустила голову, падре произнёс «in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti»[62] и перекрестил обоих. Прощаясь со священником, Алексей на всякий случай поинтересовался, не знает ли тот, где расположен Banque Privee Courtenay. Падре был в курсе, он подробно объяснил, как найти этот банк и проводил своих гостей до самых дверей.

Как только на смену прохладному полумраку собора вернулся всеохватывающий жар ослепляющего солнечного полдня, Алексея обступила небольшая стайка детей лет восьми-десяти, весело щебечущих по-французски. И пока Алексей, присев на корточки, о чём-то разговаривал с ними, Мария не без восхищения разглядывала длинный ряд роскошных автомобилей, собравшихся то ли перед казино, то ли перед расположенным неподалёку ювелирным магазином, в котором сегодня должны были презентовать новую сезонную коллекцию известного модного дома.

Затем они быстро разыскали нужный адрес. Банк находился в достаточно скромного вида двухэтажном особняке, и за исключением небольшой таблички возле входа не имел никаких опознавательных знаков и элементов рекламы — разве что две огромные пальмы, росшие возле дверей, подчеркивали знатность и роскошный характер учреждения. Входная дверь была заперта, и чтобы войти в банк, пришлось несколько раз нажимать кнопку звонка.

Как обычно, за огромным и богатым столом ресепшн сидели миловодная секретарша и немногословный охранник, в адрес которых Алексей произнёс разученную наизусть формулу своего визита: прибыл в связи с вопросом особой важности и по рекомендации, полученной в Banque Nationale le Suisse.

Секретарша улыбнулась обворожительной и совершенно искренней улыбкой, что позволило Алексею заключить, что клиентов сюда должно заглядывать не очень много — иначе бы эта улыбка непременно стала дежурной и слегка вымученной. Разумеется, секретарши-дуры могут, словно мартышки, изображать радость перед каждым встречным, однако при первом же взгляде на эту девушку становилось понятно, что в ней одинаково гармонично с телесной красотою соединены ум и душевная глубина.

Секретарша уточнила должность и имя банкира, давшего рекомендацию, и затем немедленно с кем-то связалась по телефону. Положив трубку, она поднялась из-за стола и подошла к Алексею и Марии.

— Любезно прошу нас извинить, — произнесла она, — но мы рассчитывали, что ваш визит к нам состоится завтра. Но, пожалуйста, не беспокойтесь, господин Шолле через двадцать минут вылетает из Франкфурта и в течение часа с небольшим будет здесь. Для нас станет большой честью, если вы подождёте его возвращения в нашем салоне. Пожалуйста, позвольте я проведу вас в салон!

— Давайте-ка лучше мы придём завтра, — немного растерявшись, предложил Алексей. — Если ваш представитель только вылетает из-за границы, то даже несколькими часами ожидания здесь не обойтись.

— Я знаю аэропорт Франкфурта, это сущий кошмар, — подтвердила Мария. — Два часа идёт одна регистрация, и ещё минут по сорок самолёты ждут разрешения на взлёт!

— Не волнуйтесь, господин Шолле вылетает не из международного аэропорта, а с маленького аэродрома в Эгельсбахе на частном самолёте. Он сделает посадку в Блешерете, рядом с Лозанной, и будет в Монтрё уже весьма скоро. Пожалуйста, я проведу вас!

Делать было нечего, и Алексей с Марией проследовали за секретаршей по коридору в просторный и светлый зал, над входом в который была установлена табличка с буквами HNVI. Эта аббревиатура чем-то напоминала каноническую надпись на иконах, хотя, очевидно, имела другое значение. Поэтому, как только они опустились в роскошные кожаные кресла, Алексей немедленно воспользовался айфоном Марии, чтобы выяснить смысл надписи, и обнаружил, что она обозначает «High Net Value Individuals»[63]. Усмехнувшись про себя, он вернул Марии айфон и, внимательно осмотрев помещение салона, действительно обнаружил за высокими спинками кресел кое-кого из high net value individuals. В одном случае это был холёный пожилой африканец вместе с юной чернокожей спутницей, на шее у которой переливалось огненными брызгами внушительной величины алмазное колье. Чуть поодаль о чём-то беседовали две ухоженные дамы европейской внешности. А в дальнем углу совершенно неожиданно обнаружился миниатюрный китаец — и то, когда поднялся в полный рост, чтобы переговорить по мобильному телефону, поскольку до этого момента высокая спинка дивана скрывала его присутствие надёжно и беспроигрышно.

Помимо великолепной мебели, всё остальное устройство салона аналогичным образом было предназначено для обеспечения комфорта, таинственности и скрытости. Звуки голосов дробились и терялись едва не сразу же за головами собеседников, и даже шаги изредка заглядывающей сюда прислуги были практически не слышны. Воздух в салоне был прохладен и чист, а присутствие под пальмами орхидей и цветущих лиан наполняло его ароматами умиротворения и блаженства. Не хотелось даже разговаривать — до того восхитительным и торжественным был царящий кругом покой.

Алексей взял с журнального столика несколько листов бумаги и не желая тратить время даром, занялся одному ему ведомыми записями и расчётами. Мария попыталась занять себя чтением свежих журналов, однако не в силах бороться с одолевающей дремотой, устроилась поудобнее в кресле и заснула. А когда Алексей обратился с просьбой «перефотографировать» свои записи на айфон и она очнулась, то для борьбы со сном ей пришлось дважды ходить к буфетному столу за крепким чёрным кофе и свежими имбирными пирожными, служившими здесь фирменным угощением.

Ровно через два часа, как и было обещано, приехал господин Шолле и Алексея с Марией сразу же пригласили к нему в кабинет.

Управляющий банком Courtenay Франц Шолле был высоким и красивым человеком лет шестидесяти или шестидесяти пяти. Ему могло быть и больше, однако очевидное прекрасное здоровье и внимание к своему состоянию и внешности убедительно говорили о том, что он бодр, силён и ни в малейшей мере не собирается давать кому-либо повод усомниться в своём таланте, влиянии и власти. Даже седина у него была не белой, а светловато-каштановой, напоминающей цвет щедрой пашни или масть благородного скакуна.

Представляясь, Шолле упомянул, что уже более сорока лет представляет в банке интересы собственника в лице семьи Куртанэ, являющейся по происхождению прямыми потомками третьего капетингского дома и дома графов Амьенских.

Алексей высказал благодарность за проявленную господином Шолле готовность прибыть на эту встречу за сотни километров, и словно в своё оправдание посетовал на то, что уже на протяжении нескольких дней вынужден колесить по Швейцарии в поисках следов вверенного ему русского фонда, открытого в 1891 году в женевском филиале парижского Caisse des Depots и в начале XX века переведенного в лозаннский филиал швейцарского Центрального банка.

— Не волнуйтесь, — спокойно и доброжелательно ответил Шолле, — этот Фонд находится у нас. В соответствии с общим порядком, для получения доступа к Фонду вы должны обладать уникальным ключом. Но в силу особого статуса, который сообщили данному Фонду его основатели, применяется специальное правило, согласно которому предполагаемый бенефициар должен также подтвердить свою личность.

— Я первый раз слышу об этом, — ответил Алексей, всеми силами пытаясь сохранить хладнокровие и невозмутимый внешний вид. — Доступ к Фонду открывается номерным ключом, которым я располагаю. В соответствии с банковской традицией вашей страны, обладатель правильного номерного ключа является natif heritier[64] и иных подтверждений не предусматривается. Я не возражаю, чтобы вы проверили мою личность и убедились, что перед вами стоит не мошенник, но в то же время, согласитесь, мне крайне трудно будет доказать вам справедливость передачи прав на Фонд, которые возникли более ста лет тому назад и которые были вынуждены претерпеть многочисленные исторические пертурбации…

Безусловно, охватившее Алексея волнение и даже отчаянье от слов банкира сполна выдавали себя — он стал запутываться в собственных словах и был вынужден свести фразу к набору благозвучных, но слабо связанных между собой выражений. Казалось, что ещё миг — и ему предстоит пережить самую провальную, позорную и страшную минуту своей жизни.

Он замолчал, ожидая спустя мгновение услышать, как смертный приговор, требование раскрыть свою родословную и тем самым обнажить ничтожность прав на неведомое богатство. Или — продемонстрировать незнание существенных и важных деталей, что немедленно в глазах всей этой достопочтенной публики поставит его на одну доску с мошенниками и лихоимцами. Бедная Мария! Какой позор предстоит пережить и ей, когда лучший голос фестиваля в Вале объявят едва ли не преступницей, и даже крошечная заметка об этом в захолустной местной газетёнке, попав в интернет, немедленно поставит крест на всей её мировой карьере!

Однако ничего иного не оставалось, и Алексей молча протянул Шолле свой новенький заграничный паспорт с современным двуглавым российским орлом.

Шолле раскрыл документ, положил его на стол перед собой и принялся с вниманием изучать.

«В довершение ко всему — там единственная виза и два жалкие пограничные штампа! — подумал Алексей сокрушённо. — Для человека с моим французским иметь сегодня такой девственный документ — полный нонсенс! Сразу видно, что паспорт либо поддельный, либо получен специально для того, чтобы провернуть афёру…»

— Скажите, месье Гурилёв, — произнёс Шолле после продолжительной и тягостной паузы. — Вы действительно родились в богом забытом посёлке на Дальнем Востоке России?

«Всё кончено, раскусил!» — ударило в голове. Но, памятуя ещё из детских книг о том, что погибать надо достойно, Алексей взял себя в руки и ответил, насколько возможно, спокойно и равнодушно:

— Я родился в Москве.

— Да, но в вашем паспорте написано, что вы родились на Дальнем Востоке в 1986 году. Я неплохо знаю русскую историю, которая в своё время забросила в этот край земли весьма многих именитых и известных людей. Но помилуйте — все они вернулись к себе домой ещё за тридцать лет до вашего рождения! Насколько я помню, отказался возвращаться лишь один — ваш знаменитый шансонье Вадим Козин, — но, судя по фамилии, вы не являетесь его родственником.

— Разумеется, не являюсь… — ответил Алексей, растягивая слова, чтобы сконцентрироваться на мысли, только что пришедшей ему в голову и призванной положить конец всему этому унизительному процессу разоблачения. — Более всего, господин Шолле, я не хотел бы остаться в ваших глазах человеком, который скрывает свою личность. Поэтому — как вы посмотрите вот на это?

И, наклонившись, он извлёк из портфеля и протянул банкиру сохранённый в отцовском тайнике французский паспорт на имя Alex Gourilev, выписанный в 1939 году для запланированной, но так и не состоявшейся студенческой командировки по линии одного из закрытых советских ведомств. Этим жестом отчаяния Алексей хотел добиться лишь одного — спасти репутацию Марии от позорной огласки, ибо любая информация о её связи с банковским аферистом, прикрывающимся столь экзотическим и невероятным документом, выглядела бы слишком фантастической, чтобы стать правдой.

Шолле бережно принял в свои руки документ, выданный полицейским комиссариатом Третьей Республики, и с неподдельным интересом принялся рассматривать его жёлто-коричневую обложку, скрывающую под собой тридцать две страницы плотной льняной бумаги. Затем, положив раскрытый паспорт на стол, он извлёк большое увеличительное стекло в массивном медном ободе и принялся изучать фотографию и великолепно сохранившиеся записи, сделанные острым стальным пером полицейского писаря со старинной прописью букв и многочисленными завитками. Потом он аккуратно потрогал и даже поддел ногтем две круглые и слегка поржавевшие стальные клипсы, с помощью которых в соответствии со старой французской полицейской традицией была закреплена вклеенная в паспорт фотография. Алексей чуточку привстал, чтобы взглянуть на своё довоенное фото, и с сожалением в душе отметил, что выглядит на нём моложе, чем сейчас, аж на целых три года.

— Странно, а ведь я совсем было забыл, что в наших старых паспортах страницы были разделены на мужскую и женские половинки, — в задумчивости произнёс Шолле, разглядывая документ. — Для мужчин вклеивали фотографии и делали записи слева, а для женщин — справа. Правильно, всё так. Как же я об этом забыл…

— У вас есть какие-то сомнения? — с показным равнодушием поинтересовался Алексей, решив, что терять ему уже больше нечего.

— Нет, сомнений у меня никаких. Паспорт подлинный и принадлежит действительно вам. Возьмите, пожалуйста! — ответил банкир и протянул документ обратно Алексею.

Алексей, не в силах скрыть изумления, принял документ.

— Благодарю… В таком случае — мы не станем больше вас задерживать, — произнёс он, поднимаясь с кресла и протягивая руку Марии.

— Как! Вы уходите? — воскликнул Шолле. — Вы даже не попытаетесь открыть сейф?

— Вряд ли с довоенным паспортом вы мне это позволите…

— Но я же сообщил вам, что паспорт подлинный! Пожалуйста, если номерной код находится при вас — я приглашаю вас в депозитарий!

С этими словами Шолле, опережая Алексея, сделал шаг к двери. Алексей с грустью посмотрел на Марию, пожал плечами и последовал за ним.

Шолле повёл их длинным коридором в глухую часть здания, откуда затем они на лифте спустились на несколько этажей под землю. В ярко освещённом подвальном помещении их встретили двое охранников и узким проходом подвели к стальной двери, замок которой приводился в действие одновременным приложением магнитной карточки банкира и особого ключа, который посредством браслета был пристёгнут к запястью сотрудника охраны.

За массивной дверью располагалось небольшое помещение, разделённое алюминиевой перегородкой, в дальней части которого рядом с маленьким столиком возвышался стеллаж, в ячейках которого находились стальные сейфовые ячейки. Первый же взгляд на их узкие крошечные дверцы вызвал недоумение — неужели за ними могли помещаться сокровища мира? Однако Алексея волновало совсем другое — в каком статусе он проведён сюда по пожелтевшему от времени паспорту, не сошёл ли кто-то из них двоих с ума и не ловушка ли это?

— А всё-таки, господин Шолле, — поинтересовался он у банкира, когда охранники, наконец, оставили их наедине. — Вы действительно уверены, что видите перед собой того человека, который имеет право не только ввести код, но и прикоснуться к содержимому?

— Я смотрю, вы никак не можете успокоиться после триумфального признания вашего старого французского паспорта! Не волнуйтесь, пожалуйста, месье Гурилёв, мы здесь не такое видали!

— То есть вы подтверждаете мои права?

— Предварительно — да. Но решающее слово мы услышим вон оттуда, — и он посмотрел на сейфовый стеллаж. Сейчас вы введёте код, и содержимое ячейки нам обо всём расскажет.

— А где именно вводить?

— Извините, вы заговорили меня… Ваш вклад относится к третьей депозитарной группе, она формировалась как раз на рубеже XIX и XX веков. Номер вашей ячейки — цифра семь, это второй блок слева. В сейфах этой группы впервые были применены тринадцатиразрядные кодовые замки. При этом два последних разряда выполняли роль девиза, подтверждающего основной одиннадцатиразрядный код. Механизм устроен таким образом, что у вас имеется возможность вводить девиз целых двенадцать раз, а вот для основного кода у вас в запасе только две попытки. Вы готовы?

— Пожалуй, да.

— Тогда я, как принято, подожду вас за перегородкой. А вот ваша спутница, не обижайтесь, должна полностью покинуть помещение и дожидаться вас у охранного поста. И ещё один совет — механика у замков исключительного качества, и если сейф не откроется — не пытайтесь по нему стучать и применять силу. Лучше сосредоточьтесь и перепроверьте себя!

Оставшись рядом наедине с сейфом N7, Алексей внимательно осмотрел ведущую к его содержимому отнюдь не самой великой прочности, как ему показалось, стальную дверцу, глазки и колёсики кодового замка. С левой стороны поверх глазков и колёсиков к дверце была прикреплена бронзовая табличка со словом «Alpha» — скорее всего, это было название фабрики, на которой когда-то изготовили сие причудливое устройство. Из всех тринадцати глазков на него смотрели нули. Алексей вспомнил, что когда-то читал о замках, которые в момент закрывания автоматически сбрасывают кодировку — похоже, это был тот самый случай.

Оставшись один, Алексей присел за стул и достал из кармана листок, на котором он неоднократно перепроверял оставленный его отцом расчёт кода. Да, всё сходилось: в изречении Екклесиаста ровно одиннадцать слов, двенадцатый знак — имя книги, тринадцатый — сумма номеров главы и стиха. Может быть, стоит ещё раз по памяти проверить номера латинских букв — нет, поздно, это займёт слишком много времени. Поскольку с девизом, образуемым из слова «Екклесиаст» и цифр «10:7», ошибки быть не должно, у него есть две попытки для ввода основного пароля. Если ошибётся — он перепроверит его ночью и завтра вернется сюда. Итак, вводим пароль? А если в расчётах где-то уже сидит ошибка или неточность, и если она не одна? Тогда если завтра он обнаружит и исправит только одну, то у него не останется права на третью попытку! Так нельзя. Значит, ещё раз и именно здесь, под пристальными чужими взглядами, он должен проверить расчёт пароля заново. Сколько бы ни заняла времени данная работа, эти минуты, пожалуй, становятся самыми важными в его жизни!

Он выхватил авторучку, быстро выписал в столбик пронумерованный латинский алфавит, и принялся по два, по три, а где и по четыре раза перепроверять каждую букву в высказывании «Vidi servos in equis et principes ambulantes quasi servos super terram»[65]. Всё правильно, всё сходится…

Он отёр выступивший на лбу обильный пот и ещё раз взглянул на листок с выкладками. Придраться не к чему, колебаться нельзя. Остаётся лишь одно большое сомнение — удастся ли или нет вся эта безумно сложная операция, ключи к которой прошли через множество рук и судеб, передавались изустно, намёками или, возможно, домысливались в непременном желании скорейшего успеха… И ещё, разумеется, на всём этом пути могли быть заблуждения и ошибки…

Внезапно осознав, что в данный миг от его действий зависит не столько его личная судьба, сколько оправдание чаяний и жизней множества известных и неизвестных ему людей, судьба которых так или иначе могла пересекаться с этим странным и неведомым наследием прежней России, Алексей поднялся, подошёл к сейфу и стал медленно вводить цифры:

Завершив ввод последней цифры, он прислушался в надежде различить срабатывание прецизионного механизма — однако со стороны сейфа не исходило ни малейшего звука. Неужели фиаско? Или всё-таки барахлит хвалёный замок, к которому банкир запретил прикасаться?

Понимая, что терять больше нечего, Алексей легонько постучал пальцем по дверце, а потом слегка надавил её вверх. И о чудо! — раздавшийся звонкий щелчок возвестил, что сейф ожил, под действием пружинного механизма дверца немного приоткрылось, а в коридоре громко зазвенел звонок.

— На вас лица нет! — было первое, что услышал Алексей от сразу же вошедшего к нему Шолле. — Охрана! Сообщите, чтобы срочно принесли воды!

— Со мной всё в порядке, — попытался было успокоить его Алексей, однако увидев свою промокшую насквозь сорочку и записной лист, на который продолжали скатываться крупные капли пота, изменил тон и сообщил, что быстродействие швейцарского замка оказалось не на высоте.

— Ну, это не страшно, бывает, всё-таки сто лет прошло! Поздравляю вас, месье Гурилёв и вас, мадам, — обратился Шолле к подошедшей Марии. — Действуйте же, действуйте смелее!

Алексей открыл дверцу полностью и протянул туда ладонь. Было заметно, с каким вниманием он старается ощупать и перепроверить каждый уголок его неведомого зияющего пространства в поисках сокровища, за которым судьба его сюда привела. Однако спустя полминуты томительного ожидания, Алексей извлёк из сейфа единственный конверт из жёлтой пергаментной бумаги с золотым тиснением по краям и ярким, исполненным киноварью двуглавым имперским гербом и надписью «Правительствующiй Сенатъ». С обратной стороны конверт скрепляла сургучная печать.

Алексей медленно перенёс и положил конверт на столик, на котором только что лихорадочно перепроверял коды пароля и девиза, и обескуражено взглянул на банкира.

— Открывайте! — ответил тот совершенно спокойным голосом. — Воспользуйтесь этим для съёма печати!

И Шолле протянул Алексею красный перочинный нож.

Срезав печать, Алексей осторожно вскрыл конверт. В нём находился одностраничный документ на французском языке. Бегло пробежав по нему глазами, Алексей показал его банкиру.

— Это доверенность, выданная назначенным распорядителем Фонда и заверенная печатью Правительствующего Сената Российской Империи, — пояснил тот спустя минуту. — В ней особо оговорено, что поскольку доверенность предназначена для использования за пределами Империи, то она является бессрочной и действительной для предъявителя, имеющего к ней доступ. Иными словами, этот документ в ваших руках продолжает обладать законной силой. Ещё раз поздравляю вас, месье, и вас, мадам!

Алексей и Мария в недоумении переглянулись. Заметив их замешательство, банкир счёл за благо сразу же сделать нужные разъяснения.

— Эта доверенность предоставляет вам доступ к фидуциарному депозиту, открытому господином Второвым в начале XX века. На этот счёт перечислялись и продолжают перечисляться все доходы от ценных бумаг, размещённых в известном вам Фонде, который между собой мы называем Большим счётом или Большим трастом. Все транзакции осуществляются через наш банк, и сегодня же вы получите обо всём этом самую детальную информацию.

— Спасибо, — ответил ему Алексей. — Но нам хотелось бы также знать, где находится сам Фонд, а также каковы его состав и стоимость.

— Большой счёт находится у нас, и банк Куртанэ уже очень длительное время осуществляет профессиональное управление его бумагами. Могу вас заверить, что управление осуществляется разумно и эффективно, и не было случая, чтобы стоимость бумаг снижалась.

— А можно взглянуть на эти ценные бумаги?

— Это не так просто, месье Гурилёв. В процессе управления нам достаточно проводить операции с их электронными счетами, сами же документы, поскольку они представляют особую важность, находятся в одном из горных хранилищ. Кстати, доверенность открывает вам доступ к этим документам. Но для этого вы должны открыть ещё одну ячейку… точнее не ячейку, а на этот раз уже полноценный сейф.

— В горном хранилище?

— Совершенно верно, в альпийском хранилище.

— А вы знаете, что находится в том сейфе?

— Да, знаю, но не располагаю правом говорить, пока сейф не открыт законным путём. Если у вас имеется второй код — заявите мне об этом сейчас же, и мы не будем терять время!

Стараясь не выдать вновь усилившегося волнения, Алексей ответил, предпочитая глядеть не прямо, а немного вниз:

— Нет, второго кода у меня сегодня нет. Я догадывался, что он существует, однако до сих пор мне его не удалось разыскать. Ещё разобраны не все документы.

— Абсолютно ничего плохого! Абсолютно ничего! Время работает в вашу пользу.

— Да, я тоже так считаю, — ответил Алексей, улыбнувшись. — Мне было важно убедиться, что мы находимся на правильном пути. Так что, надеюсь, навестим вас как-нибудь в следующий раз. Спасибо!

— Как, вы уходите? — поразился Шолле. — И вы даже не посмотрите отчётность по Большому счёту?

— Почему бы и нет? Конечно, посмотрим!

Все вернулись наверх, и Шолле провёл Алексея и Марию в большой зал со стеклянными перегородками, где, по-видимому, находились бухгалтерские службы. Он попросил подождать за столом для гостей и вскоре вернулся с достаточно пухлой папкой.

— Давайте обсудим это в моём кабинете!

Когда зашли в кабинет, Шолле сообщил, что номинальный дебет Большого счёта составляет не менее трёхсот тридцати миллиардов швейцарских франков — в переводе на американские доллары это будет примерно столько же. Для определения точной цифры нужны свежие данные по ряду зарубежных банков, на депозитах которых Банк Куртанэ разместил средства Большого счёта, соответствующая работа может занять до недели, однако на общий результат эти данные совершенно не повлияют.

Вторым важным открытием стало то, что приблизительно пятнадцать миллиардов долларов, скопившихся на управленческом счёте, находятся в полном распоряжении актуального доверителя, то есть Алексея. Заподозрив подвох, Алексей заявил Шолле, что рассматривает царский Фонд как достояние народа России, которое обязался возвратить. Банкир ответил, что исключительно высоко ценит это благородное решение и надеется, что после того, как Алексей восстановит доступ к основной части Фонда, он сможет сделать для этого необходимые распоряжения. При этом банкир особо подчеркнул, что в соответствии со статутом Фонда, на управленческом счёте доверителя аккумулируется исключительно доход, представляющий собой «половину от остаточного дохода Фонда после исключения из него обязательной рекапитализации в размере 7/12 и страхового резерва в размере 7/21 от годовой прибыли, поскольку вторая половина признаётся комиссией банка», — эту замысловатую формулировку Шолле произнёс без запинки и подсказки, что говорило о том, что к встрече он подготовился по высшей категории.

— То есть вы хотите сказать, что эти пятнадцать миллиардов — это скопившийся за невостребованностью доход доверителя, то есть на сегодняшний день — меня?

— Да, совершенно верно. Только пожалуйста, уймите ваше стеснение! За вычетом 7/12 и 7/21 мы имеем… — банкир на несколько секунд задумался, — мы имеем… 21/252, или где-то около восьми процентов годового управленческого вознаграждения, из которых ваших — ровно половина. По сегодняшним меркам это очень скромный показатель, месье Гурилёв. Основатели вашего Фонда были действительно скромными людьми! Однако поскольку этот законный доход они официально передали вам, вы не должны его бояться или, не дай боже, от него отказываться!

— Я не отказываюсь от денег, — успокоил банкира Алексей. — Но тем не менее я готов под присягой заявить, что большая часть этих денег будет отдана моему народу.

Шолле сделал серьёзное лицо и покачал головой.

— Воля ваша. И, между прочим, я вполне допускаю, что вы произносите эти слова искренне. Однако если бы вы знали, сколько эти стены видели правителей различных стран и предводителей народов, диктаторов и президентских вдов, благотворителей, тайных бизнесменов, злодеев, шпионов — и абсолютно все они, подтверждая согласие на распоряжение миллиардами, которые были в здесь для них сохранены и приумножены, в один голос клялись, что непременно потратят их на общественное благо! О, если бы вы только знали! Поэтому не стройте из себя святого бессребреника. Ваш народ сможет получить эти деньги только лишь после того, как вы оформите их на своё имя. Для этого в соседнем «Райффазенбанке» для вас уже заведён лицевой счёт, и в течение часа сюда доставят вашу кредитную карточку. Лимит у вас определён в пять миллионов, пополняться он будет нашим банком в течение двух-трёх дней в пределах общей суммы, размера которой, думаю, нет нужды повторять. Полагаю, что подобный порядок вас вполне устроит.

— Думаю, что да. А почему вы открываете мне счёт в другом банке?

— Исключительно с целью того, чтобы сделать ваш капитал малозаметным. Окружающие, да и то не все, будут видеть у вас карточку хорошо известного банка и лишь миллион-другой долларов на ней — это, поверьте, на сегодняшний день небольшие деньги, а вашей стране, насколько мне известно, многие вообще не считают подобные суммы деньгами. Истинный же баланс будете знать только вы. Кстати, если надумаете производить платежи в интересах, как вы говорите, народа России — не пользуйтесь карточкой, а прилетайте сюда, мы организуем перевод денег грамотно, незаметно и напрямую.

— И всё-таки…

— Никаких «всё-таки», не изображайте из себя картинного благотворителя! Я не должен был вам это говорить, но, так уж и быть, скажу, ибо боюсь увидеть с вашей стороны чудо альтруизма: до войны управленческий доход дважды снимался со счёта, знайте!

— Интересно… А кто же это делал?

— Извините, но вот эту информацию раскрыть для вас я уже не могу. Пока не принесли карточку — вам чай или кофе?

— Два кофе, конечно же, — ответил Алексей. — И с коньяком, если возможно.

— Разумеется, у нас всё возможно!

Расторопный стюард подал вместе с кофе хрустальную бутылку редкого коньяка из рода Grande Champagne, и Алексей употребил целых три бокала для того, чтобы сбросить накопившийся стресс, от которого по всему телу временами пробивала дрожь. Шолле искусно перевёл тему разговора с инвестиций и финансов на Шильонский замок и другие местные достопримечательности, чем сделал ожидание курьера из «Райффазенбанка» приятным и необременительным.

Уже при прощании, после того, как необычная кредитка, закреплённая за обложкой нового загранпаспорта, опустилась в карман Алексея, он неожиданно поинтересовался — не был ли человек, снимавший с Большого счёта деньги накануне войны, Германом Тропецким.

— Да, его звали именно так, — невозмутимо ответил Шолле.

Шолле замолчал на некоторое время и потупил взгляд, будто что-то рассматривал или разыскивал на полу. Потом, подойдя в Алексею практически вплотную, произнёс шёпотом:

— Я вновь делаю то, что не должен делать. Но вы, судя по всему — особый случай, поэтому я хочу вам немного помочь. Я вижу, что вы получили информацию от Тропецкого, который так же, как и вы, имел ключ к управленческому счёту, но не имел ключа от самого Фонда. Судя по всему, после русской революции и гибели господина Второва информация о Фонде разделилась. У Тропецкого была лишь её первая часть. Второй код оказался в распоряжении Христиана Раковского, тогдашнего посла Советской России в Париже. Представители Раковского обращались к нам, однако без первого ключа Фонд остался для них закрытым. Поэтому, cher ami[66], - ищите! Кроме вас, этого не сделает никто. И ещё у меня есть предчувствие, что удача будет на вашей стороне!

Алексей сразу воскресил в памяти содержавшееся в дневнике Фатова упоминание о словах Тропецкого про Россию, без которой был невозможен полный доступ к спрятанному богатству. Не исключено, что Тропецкий что-то ещё знал о второй части счёта и мог бы сообщить перед смертью, однако не успел.

Алексей сердечно поблагодарил банкира, Шолле в ответ поцеловал руку Марии, и они вдвоём спустились на улицу, где их дожидался заказанный банком лимузин.

— Теперь, Маш, прямой дорогой — на проспект Казино? — пошутил Алексей.

— Лучше всё-таки домой, — ответила Мария. — Боюсь, что не смогу остановиться!

По возвращении в Лозанну в Beau-Rivage, Мария сразу же поспешила подняться в номер, чтобы привести себя в порядок, а Алексей остался в холле, желая переговорить с портье. Когда же, переодевшись в вечернее платье, она вернулась, то Алексея там не застала. Она искала его в баре, заглядывала в ресторан — однако его не было нигде.

Неожиданно Марию пронзила обжигающая и острая, словно молния, мысль о том, что её спутник, имея в кармане кредитку с миллиардами долларов, вполне мог исчезнуть, и подобное исчезновение находилось бы в полном соответствии с законами жанра. Ведь пятнадцать миллиардов in cash[67] — богатство умопомрачительное, пребывающее за привычной гранью добра и зла.

Подойдя к стеклянной двери, она увидела, как внезапно вспыхнули красные огни отъезжающего от отеля лимузина, и почти поверила в то, что Алексей должен был находиться именно там. При этом она не успела испытать ни разочарования, ни обиды, поскольку следующей же её мыслью явилось прозрение, что она немедленно должна начинать мстить. Например, срочно позвонив в Москву брату и попросив, чтобы тот объявил обладателя паспорта с сомнительной дальневосточной регистрацией в международный розыск. Воображение самопроизвольно рисовало картину задержания и ареста сконфуженного Алексея в женевском аэропорту, откуда он собирался вылетать в Эквадор или Панаму, с разбирательством в полиции и конфискацией волшебной карты.

Однако не успела она насладиться созерцанием это мига торжества, как очередная страшная догадка заставила её остановится, замереть, вцепиться в дверной косяк и наплевав на макияж, начать нервно вытирать ладонью обильно выступивший на лице пот. Да, она не могла ошибиться — это была та самая одновременно и страшная, и абсолютно правдоподобная мысль, которая уже несколько мгновений свербела где-то внутри и теперь, наконец, вырвалась наружу. Мысль о том, что пригретый её лаской и покровительством бывший энкэвэдэшник, вскормленный кровавым сталинским режимом, конечно же, не мог не предвидеть её подобную реакцию. Более того, он непременно был обучен не оставлять свидетелей — стало быть, где-нибудь поблизости Марию, без сомнений, уже поджидает наёмный убийца. Или, страшно подумать — хотя чего уже бояться! — сам Алексей, прекрасный и чудовищный, как Дориан Грей, хладнокровно взводит за углом ледяной затвор своего нагана или вальтера… Начала сильно кружиться голова. Интересно знать, куда он будет целиться — в голову или в грудь?

— Vous allez bien? — вдруг услышала она, как к ней обращается пожилой господин, направляющийся на прогулку с ухоженной старушкой и весёлой собачкой на длинном поводке. — Puis-je vous aider?[68]

— No, — отрешённо ответила Мария, понемногу приходя в себя. — I am all right.[69]

Дождавшись, когда пожилая чета проследует вперёд и перестанет оглядываться, она также вышла на улицу и с наслаждением подставила мокрое от волнения лицо под порыв свежего ветра, идущего с озера. Светящиеся круглые часы показывали начало десятого, небо быстро темнело, в воздухе пахло сыростью воды, смешанной с ароматами дорогих духов. На веранде поблизости горел яркий свет и сновали официанты, там шумно праздновала развесёлая компания каких-то богатеев. Фортепиано и виолончель наигрывали что-то до боли знакомое из репертуара «Платтерс» или Фрэнка Синатры… Двое мужчин, прижавшись друг к другу, попытались исполнить нечто наподобие тура вальса, однако зацепившись за край стола, под всеобщий смех и грохот посуды, оба повалились на пол…

Мария огляделась по сторонам — Алексей как в воду канул.

«Плохо дело, — подумала она. — Неужели так всё и произойдёт?»

Неожиданно родилось спасительное решение — немедленно позвонить Алексею самой. Позвонить, даже если этот звонок обнаружит её местонахождение и позволит сбыться её самым страшным предположениям. Ещё раз быстро всё обдумав и решив, что лучше ужасный конец, чем этот ужас без конца, она достала из сумочки свой «айфон» и негнущимися пальцами набрала заученный наизусть номер.

Алексей ответил немедленно. Оказалось, что по причине шумной компании, оккупировавшей веранду, он дожидается её за дальним и плохо освещённым столиком, единственным достоинством которого является крошечная табличка, разрешавшая курить. И последнему обстоятельству он был бесконечно рад.

Целая гора в мгновение ока низверглась с Машиных плеч. От восторга она едва не зашвырнула айфон в кусты и с трудом сдержалась, чтобы не закричать или запеть от невыносимого чувства радости. Наплевав на все приличия, она, как уличная девчонка, застыв под фонарём и подперев коленкой ридикюль, спешно восстановила макияж и затем, стараясь ровным и глубоким дыханием навсегда похоронить остатки посетившего её наваждения, быстрыми шагами пошла, а вскоре и побежала туда, где Алексей, дожидаясь её, спокойно пил коньяк.

Приняв её за свой стол, он как ни в чём ни бывало предложил Маше обсудить ближайшие планы, резонно полагая, что она захочет остаться на какое-то время в Швейцарии или посетить другое нужное ей место. Раньше она несколько раз упоминала, что хотела бы заехать на парочку дней на Лазурный Берег, где живёт подруга, вышедшая замуж за тюменского миллионера, и Алексей был не прочь выполнить любой её каприз. Однако Мария сразу же ответила, что не имеет никаких особенных планов, и потому готова отправиться туда, куда он пожелает поехать сам.

Алексей задумался и признался, что хотел бы, конечно, провести недельку-другую в любезной его сердцу Франции, однако считает подобный отдых непростительной роскошью — ведь нужно, не теряя времени, начинать искать второй код, который был известен Раковскому, а для этого необходимо возвращаться в Москву, залезать в архивы… С другой стороны, небольшой отдых также бы не помешал. Отсюда родилась мысль — отдохнуть, одновременно направляясь в сторону дома: взять напрокат автомобиль и двинуться на нём на восток, через Австрию и Словакию.

— А потом — через Польшу или Украину, — напомнила Мария географическую реальность. — Но там мы вряд ли отдохнуть сможем.

— В этом случае, — не стал спорить Алексей, — мы спустимся на юг, в Югославию.

— В бывшую Югославию, — снова уточнила Мария.

— Да, в бывшую… Отец в середине тридцатых находился там в командировке и привёз кучу сувениров, из которых мне запомнилась цветная открытка с изображением лазоревого заката над Адриатикой. Почему-то именно лазоревого… Между прочим, продукция белогвардейского издательства, подпись была на русском языке со старой орфографией. Эта открытка постоянно стояла у меня в витрине книжного шкафа… Так что — почему бы и нет? — погостим на Адриатике, воплотим в жизнь детскую мечту!

Утром Алексей вызвал агента, занимающегося прокатом автомобилей, и несмотря на все попытки последнего всучить им роскошный внедорожник или хотя бы представительский «Мерседес», настоял на аренде небольшого и скромного «Ситроена». Хорошо позавтракав и сердечно поблагодарив за гостеприимство персонал отеля, наши герои отправились в дорогу.

Путешествие, в котором предстояло преодолеть без малого тысячу километров, отлично спорилась. К обеду они безостановочно миновали Берн и подъехали к Цюриху, откуда повернули на юго-восток в направлении озера Валензе. Кофе на полдник пили в центре Вадуца, столицы Лихтенштейна, напротив лоснящегося от солнечных бликов изваяния возлежащей на бронзовых перинах красавицы с грудями-колбами, утомлённой и распухшей от полноты и покоя здешней неспешной жизни. После седого Фельдкирха, в окрестностях которого, казалось, русалки вполне могли когда-то спрятать Золото Рейна, начиналась потрясающей красоты горная дорога, где от величия тирольских перевалов захватывало дух и звенело в ушах. После Инсбрука они неожиданно очутились на территории Германии, однако выяснили это лишь после того, как на подъезде к Зальцбургу наткнулись на австрийский пограничный знак давно упразднённого контрольного пункта. До Вены оставалось более двухсот километров, начинало темнеть, однако Алексей, разогнавшись по великолепному автобану «Вест», решил во что то ни стало «ехать до конца».

Наконец, за полчаса до полуночи, двигатель «Ситроена» смог впервые с утра отдохнуть, остановленный на ночь в подземном паркинге. Путешественники, пошатываясь от усталости, подтвердили сделанную накануне резервацию в венском пятизвёздочном отеле и сразу же поднялись в ресторан на крыше, где их ожидал лёгкий ужин. Не требовалось даже вина — раскинувшаяся внизу блистающая и роскошная ночная Вена, огни которой дробились и множились в чёрном зеркале Дуная, опьяняла, кружила голову и не позволяла спать. Последнее не было преувеличением — заснув не ранее двух и предполагая проснуться ближе к обеду, уже в половине восьмого Алексей и Мария поднялись с постели абсолютно здоровыми, бодрыми и полными сил.

Пешую прогулку по утренней Вене они начали от великолепного Дворца Хофбург, откуда по старинным улочкам проследовали к собору Святого Стефана. Затем, прогулявшись по городскому парку и повернув направо, вскоре обнаружили себя в районе между Венской оперы и Галерей Альбертина, хранящей замысловатые видения Босха и лаконично-взрывные акварели юного Шиле. Мысленно поклонившись памятнику Моцарту в прелестном Императорском саду, они вышли к необъятному Терезия-Плац, разделённому на лужайки, каждая из которых с чрезмерной щедростью была усеяна шарами, конусами и цилиндрами искусно подстриженных кустов. Здесь располагался музей Kunsthistorisches[70]. Алексей сообщил Маше, что всегда мечтал в нём побывать, и, разумеется, теперь не мог не воспользоваться представившейся возможностью.

На пути в знаменитую итальянскую галерею, немного постояв в задумчивости возле «Вавилонской башни» Брейгеля и бегло осмотрев небольшую коллекцию французской живописи, Алексей попросил у Марии позволения ненадолго задержаться в почти пустом зале с античными экспонатами. Здесь его внимание привлёк небольшой свинцовый медальон с изображением двух всадников, едущих верхом на единственной лошади.

— Смотри, — сказал Алексей Марии, — какая необычная вещь!

— Почему?

— На остальных экспонатах всадники едут каждый на своей лошади, а эти двое — на одной.

— Там на табличке должно быть написано разъяснение, прочитай, — посоветовала Мария и зевнула, давая понять, что античность сегодня — не самая актуальная для неё тема.

— Всё равно не понятно, — продолжил Алексей, закончив читать пояснение. — В древней Паннонии — а мы сейчас находимся как раз на её западной границе — в первые века новой эры был распространён религиозный культ так называемых «дунайских всадников». В чём состояла его суть — сегодня никто не знает. Здесь также сказано, что культ представлял собой комбинацию греческих и фракийских верований, и что рядом с некоторыми фигурками присутствует надпись soter, то есть «спаситель».

— Ну и что? Ведь в истории много тёмных страниц.

— Я о другом. Смотри — на одном медальоне всадники изображены точно такими же, как на печатях тамплиеров. Между прочим, как теперь выясняется, не столь уж и далёких от нас…

— Всё равно не понимаю. Один всадник, два всадника — какая разница…

Алексей понял, что Марии не терпится увидеть полотна Рафаэля, Тициана и Караваджо, и потому тратить драгоценное время среди скучных археологических артефактов она на намерена.

Но едва он собрался развернуться, чтобы выйти из зала, как услышал за спиной приближающийся шаги и обращённые к нему слова на русском языке:

— Прошу извинить, если помешал вам, но в этом уголке музея не часто можно услышать русскую речь. Вас, должно быть, что-то заинтересовало?

— Да, — ответил Алексей, улыбнувшись. — Очень необычный медальон.

И он указал незнакомцу на заинтересовавший его экспонат.

— Это изображение «дакийского всадника», — пояснил тот. — Позднеантичного божества, почитавшегося в этих местах.

— А вы не знаете, почему на одном из медальонов всадников двое? Ведь это же, как известно, значительно более позднее представление?

Незнакомец задумался и, почёсывая длинными пальцами свой подбородок, медленно ответил.

— В куда более древней библейской книге Екклесиаста говорилось про рабов, едущих верхом, и князей, идущих, как рабы, по земле…

Услышав про книгу Екклесиаста, с цитатами из которой он работал позавчера, Алексей внутренне сосредоточился — однако решил, что речь, скорее всего, идёт о случайном совпадении.

Между тем незнакомец на хорошем русском языке с едва заметным западным акцентом завершал свою мысль:

— …В людях во все времена жила вера в то, что в новой жизни, которая ждёт их после того, как они покинут этот жестокий и кровавый мир, последние сделаются первыми. А «дакийский всадник» — это как раз почитавшийся здесь посредник между двумя мирами. Я полагаю, что либо эти двое решили уподобиться божеству, либо божество взяло одного из них с собой.

— Вы по специальности историк?

— Нет, моя специальность — прикладная психология. А если быть точнее, то один из её новейших разделов — фелицетарный синтез, или наука о человеческом счастье.

— А вы не подскажите, как пройти отсюда в итальянскую галерею? — немного бесцеремонно поинтересовалась у незнакомца Мария.

— Конечно. Я тоже направлялся туда, но, услышав русскую речь, заглянул к вам. Я покажу вам дорогу, следуйте за мной.

По пути к шедеврам итальянского Возрождения они познакомились. Психолога и знатока панннонских древностей звали Гельмут Каплицкий, он был австрийцем с чешскими корнями. Каплицкий рассказал, что посещает венские музеи едва ли не несколько раз в неделю перед каждым значимым профессиональном мероприятием, поскольку они наполняют его эмоциями и энергией. В последнем трудно было усомниться, так как с лёгкостью и компетенцией лучшего гида он провёл Марию с Алексеем по нескольким залам и мастерски ответил на все вопросы.

В районе половины первого Каплицкий извинился и сообщил, что должен забрать из района Гринцинг свою спутницу, с которой ему вечером предстоит ехать на важную церемонию, и пригласил своих новых знакомых, если на то будет их желание, разделить с ними обед в одном из милых венских пригородов. Алексей поблагодарил за приглашение и записал адрес ресторана.

— Зря ты согласился на обед, — сказала ему Мария, когда Каплицкий ушёл. — Не досмотрим музей. Когда ещё я сюда соберусь!

— В музей можно прийти завтра, давай по такому случаю задержимся в Вене ещё на денёк. Тем более завтра — выходной, суббота. А этот человек — настоящий европейский интеллектуал. Таких и раньше, в довоенные годы, было не весьма много, а сегодня они — просто исчезающий вид. Так что лучше подобными знакомствами не разбрасываться!

Мария не стала возражать и согласилась досмотреть Венский музей как-нибудь поздней осенью или зимой, дабы не похищать дни у предстоящего отдыха на Адриатическом побережье. Возвратившись в отель и закрыв счёт, они погрузили все свои вещи в «Ситроен» и выехали по указанному Каплицким адресу.

…Так получилось, что две машины подъехали к зданию ресторана практически одновременно, и прямо на его ступенях Каплицкий смог представить Алексею с Марией свою спутницу Эмму Грюнвальд — высокую статную даму с роскошными золотыми волосами и волевым взглядом, который немного контрастировал с её добродушно-округлым подбородком и милыми чувственными губами. Эмма тоже совершенно свободно изъяснялась по-русски, поскольку родилась в ГДР, где русский язык являлся обязательным школьным предметом.

Немолодой кельнер, загодя предупреждённый об их приезде, провёл гостей на открытую площадку под почерневшим от времени деревянным навесом, удерживаемом резными колоннами, увитыми виноградом, и предложил занять столик на затенённой половине.

Ресторан был расположен на краю высокого городского холма. Отсюда открывался непередаваемой красоты вид на нижнюю часть городка, излучину Дуная, всю усыпанную голубыми бриллиантами солнечных брызг, и уходящую вдаль широкую изумрудную долину — прибранную и ухоженную, как лужайки перед дворцами блистательной Вены.

Любезный официант огласил дежурный перечень приветствий, раздал меню и поспешил принести воды. Каплицкий разлил воду по бокалам гостей и сам с жадностью выпил несколько глотков. Эмма, усевшаяся напротив Марии, с радостным предвкушением захватывающего процесса выбора блюд раскрыла меню.

— Какой прекрасный вид! — сказал Каплицкий, повернув голову в направлении речной долины. — Я готов спорить с кем угодно, но докажу, что именно здесь — настоящая Европа, её сердце, самый её центр!

— А ведь центр Европы — понятие вполне научное и он, должно быть, давно определён и записан во все учебники, — сказал Алексей просто так, для поддержания разговора.

— Насколько мне известно, один официальный центр Европы находится в Галиции, а другой — в Литве. Но все эти расчёты формальны, — вступила в разговор всезнающая Эмма, отложив меню в сторону. — Подобные расчёты исходят из географического понятия Европы, в котором её половина — это Россия. Но ведь согласитесь, милые мои друзья, — Россия есть Россия, это холодное и неуютное пространство. За редким исключением все оттуда хотят куда-нибудь уехать… Эти бесконечные степи, леса, все эти угрюмые, серые, ужасные поселения от востока Польши и до Уральских гор — это всё что угодно, но только не Европа. Европа, вы же понимаете, — она здесь.

— Признаюсь, мне грустно слушать такие слова о моей Родине, — прервала речь Эммы Мария. — Даже если вы и правы про леса и угрюмые города. Но ведь и Европа не всегда была такой цветущей!

— В том-то и дело, моя милая, что всегда. Я никого не хочу обижать. Просто здесь особый климат, воздух, особый цвет неба… Кстати, я недавно была на Украине, которая сейчас стремиться стать частью Европы, но эта страна — не Европа и Европой никогда не станет!

— Из-за своих степей? — слегка улыбнувшись, поинтересовался Алексей.

— В том числе и из-за степей. Степи, поймите меня правильно, иссушают воздух и делают землю скупой и неухоженной. Степи идеальны для кочевья, когда крошечные группы людей, странствующих по ним, могут наслаждаться их безразмерностью. А вот жить в степях и строить там города нельзя, в таких городах человеческому существу нечем прикрыться и оно утрачивает чувство уюта. Жить надо здесь! — Эмма описала рукой широкий полукруг над распахнутым за парапетом веранды великолепным видом. — Здесь, под сенью светлых дубовых рощ и липовых аллей, среди цветов и полноводных рек, под этим щедрым и радостным солнцем!

Алексей также отхлебнул немного минеральной воды и решив, что небольшой интеллектуальный спор обеду не повредит, возразил:

— Да, вы правы, это прекрасная земля. Но ведь прежде, чем здесь воцарился дух щедрости и красоты, она была свидетелем страшной борьбы за обладание собой. Постоянные войны, океаны пролитой крови… Ведь все попытки сосчитать, сколько людей пало, умерло в муках от копий и ножевых ран, сколько было зарублено и сожжено, сколько погибло ещё прежде, чем появились пулемёты, артиллерия и танки, которые в историческом масштабе лишь немного добавили людских мук, — все эти попытки провалились. Страдание исчислить невозможно. О нём можно только помнить. Помнить, что каждая пядь этой земли пропитана человеческой кровью до самой своей бездны.

— Да, конечно, — согласился Каплицкий. — Но пролитая на какой бы то ни было земле человеческая кровь — лишь эксцесс. Короткий, случайный эксцесс. Поскольку по сравнению с вечностью этой земли пребывание людей на ней — тоже достаточно коротко и случайно.

— И если уж проливать кровь, то проливать её следует за землю, подобную этой, — дополнила своего спутника Эмма.

В этот момент явился официант, чтобы записать заказ, и от дискуссии пришлось на некоторое время отвлечься. Австрийская пара взяла себе лионский салат, рататуй, венский грестль с фаршированной грудинкой и тирольский антрекот; Мария выбрала bouillabaisse[71] и альпийский тафельшпитц под медовым соусом, Алексей — луковый парижский суп и cordon bleu[72] с прованским картофельным гратеном.

После того как официант, поздравив своих гостей с превосходным выбором, закрыл блокнот и важно удалился, Алексей заметил, что «степные пространства» его Родины за прошедшие века были политы не меньшим количеством крови — стало быть, они тоже представляли собой высокую ценность для тех, кто был согласен за них умирать.

— И вы совершенно напрасно твердите только про степь! Ведь средневековая Русь — это главным образом города в благоприятной лесостепной зоне или на опольях. Киев, Владимир, Ярославль… А чистая степь для наших предков была, наоборот, едва ли не вечным источником опасности. Именно из степи являлись те, кто желал эти оазисы захватить.

— Не буду с вами спорить, поскольку вы правы, — с заметной досадой ответила Алексею Эмма. — Я преклоняю колени перед мужеством ваших предков и соотечественников. Но давайте сравнивать результаты. Положа руку на сердце, согласитесь — ведь у них всё равно не было другого выбора, поскольку не было земли, подобной той, что имеется здесь! И по причине этого — вы уж не обижайтесь на мою прямоту! — многие из жертв, понесённых вашим народом, оказались напрасными.

— Напрасных жертв не бывает. Ведь и пришедшие на вашу землю племена, когда начинали собственную борьбу за европейские луга и долины, явились отнюдь не в земной рай. Более того, для древних римлян едва ли вся Центральная Европа представлялась местностью дикой и страшной, покорение которой велось ими главным образом в интересах безопасности цветущей метрополии. Одни названия чего стоят — Косматая Галлия, проклятый Тевтобургский лес…

— Где в судьбоносном сражении германцы отстояли право жить и распоряжаться на собственной земле! — удачно изменил направление разговора Каплицкий.

— Да, но германцам удалось разгромить легионы Вара исключительно благодаря предательству Арминия, которому несчастный Вар доверял, как самому себе!

— Восхищаюсь вашей начитанности, герр Алексей! Однако нам ли судить? На войне как на войне. Для римлян эти места действительно были мрачной прорвой. А для наших предков — благословенным Мидгардом. Хотя, конечно, и у Рима мы позаимствовали немало.

— Но вот, прекрасно, вы сами начинаете соглашаться с тем, что сказала Мария: любая земля сперва одинакова в своей дикости и неухоженности. И только живой человеческий дух способен её преобразовать. Однако на эту работу уходят века. И ещё нужны, я полагаю, какие-то особые всплески человеческого духа, которые заставляют людей решительно отказываться от прежних привычек и установлений, создавая взамен что-то новое. Нынешняя обустроенность и культура пришли в Европу не сразу и тем более не были простым копированием старого Рима. Сначала — каролингское возрождение, мистерии крестовых походов, альбигойский взрыв, который сродни революции; затем собственно Ренессанс, Реформация, Кодекс Наполеона… Каждая из этих вех означала, что общество наполнялось новыми смыслами, которые давали ему энергию для осуществления перемен. Большая часть этой энергии уходила, как водится, на войны, интриги и поиск очередных способов эксплуатации людей. Но какая-то её часть перешла в сады, луга, в эти уютные домики под черепичными крышами, в колокольни и дворцы… В моей же России проделать подобное было значительно труднее — прежде всего из-за огромной нашей территории. Влияние тех импульсов, о которых я говорил, у нас поэтому было значительно меньше. Но зато они были не столь кровопролитными, как в Европе.

— Алексей, вы меня почти убедили! — примирительно ответил Каплицкий, и предложил оценить вино, только что принесённое официантом. Алексей сделал маленький глоток и сообщил:

— В винах я знаток небольшой, но это нахожу приятным и даже выдающимся.

— Разумеется, — улыбнулся Каплицкий, — это же само Chateau Petrus! Самое прекрасное вино мира! Наш подарок для вас.

— Это восхитительно! — Мария, знавшая цену раритету из Бордо, поспешила поблагодарить щедрую чету.

— Не стоит благодарности, — Каплицкий дал знак официанту налить Petrus в бокалы остальных. — Вино это всегда миф, миф от начала и до конца. Люди платят и соревнуются между собой не за миллилитры виноградного спирта, а за образ, который вино в себе несёт.

— Например мы с вами, — поддержала Каплицкого Эмма, — ни перед кем не желаем выделиться и потому с лёгким сердцем пьем вино стоимостью в две тысячи евро на пустой веранде и в неурочное время. Однако скажите: разве для каждого из вас это вино не рисует тот или иной трепетный образ, бесконечно вами ценимый, и вы чувствуете и переживаете через него что-то особенное — надежду, лёгкую грусть, предвкушение исключительных событий, полёт?

Алексей, выслушавший эту мысль с нескрываемым удовольствием, улыбнулся:

— Прекрасные слова! Я бы только дополнил, что в подобные минуты, в этом замечательном месте, в узком кругу друзей не только одна душа начинает стремиться к новым далям, но и сердце наполняется твёрдым намерением перемен. И если есть в вине, как говорят, божественный смысл, то состоит он в том, что человек начинает эти перемены прозревать и прорастать в них.

— Браво! Это тост. Выпьём же за нас, а также за перемены! — и с этими словами Каплиций высоко и торжественно вознёс свой бокал.

Почти сразу же официант доставил первые блюда, чьё появление немного приостановило беседу и позволило немного утолить чувство голода, распалившееся за время, прошедшее с завтрака.

Покончив с салатом и отодвинув тарелку в предвкушении скорой смены кушаний, Каплицкий откинулся на спинку стула и выдал неожиданное признание:

— А ведь вы, герр Алексей, и вы, фрау Мария, будете совершенно правы. Нынешняя обустроенность Европы — это миф, такой же миф, как и это вино. Вино ценят не потому, что в нём содержится что-то совершенно исключительное, а в силу человеческой договоренности. Просто группа людей, которых все считают знатоками, однажды решила, что именно такой-то виноградник, такая-то почва и такая-то роза ветров — вершина в виноделии, и все с ними согласились. И, конечно же, согласились ещё и потому, что эту вершину разыскали во Франции. Окажись, скажем, где-нибудь в Мозамбике пусть даже во много раз лучшее сочетание составляющих для вина — не сомневайтесь, тот аппелласьон в лучшем случае ограничился бы средненьким Vin de Pays. С Европой, поверьте, происходит то же самое.

— Немного с вами не соглашусь, — Алексей заканчивал расправляться с луковым супом и поспешил вернуться к беседе. — Во-первых, обихоженность и обустроенность Европы — очевидный факт. Во-вторых, что бы мы ни думали про прежних и нынешних европейцев, но их мысли и дела, пусть даже не самые идеальные, опираются на глубокую и великую традицию. И эти две объективные основы Европы нельзя недооценить.

Реплика Алексея оживила Эмму:

— Даже совершенно не зная вас, лишь по одному тому, как вы защищаете Европу, я могла бы заключить, что вы русский! Даже те из русских, кто Европу ругает, в глубине своей души думают так же, как вы! Это для вас столь очевидно!

— Простите, но это не совсем так. Я совершенно не преклоняюсь перед Европой. Я просто говорю о том, что вижу и что реально здесь существует — обустроенность и культура. Если бы не тяжёлая историческая судьба, в России было бы так же.

— Помилуйте, Алексей! Неужели вы думаете, что отрицаю право России называться европейской страной?

— В какой-то степени — отрицаете. Взять хотя бы наш спор о степях.

— Это всё она, — Каплицкий обернулся к Эмме и рассмеялся. — Наверное оттого, что с детства не переносит жару и пыль. Но это всё — эмоции. Зато я вам вот что скажу, дорогой Алексей: наличие в России столь взволнованного и трепетного отношения к Европе связано знаете с чем? С тем, что Россия — это такая же часть Европы и, возможно, даже лучшая её часть!

— Нам не нужно быть лучшей частью, мы — просто её полноценная часть, и всё, — поспешила заметить Мария.

— Не скромничайте, друзья мои, я сейчас всё объясню. У вашей страны больше оснований называть себя европейским государством, чем у Германии и даже нашей горячо всеми любимой Австрии. Ещё в десятом веке византийский император Константин Багрянородный, когда кодифицировал установленный Константином Великим запрет на династические браки с иноверцами, сделал особое исключение для франков. При этом все как один византийские хронисты того времени — и Продолжатель Феофана, и Симеон Логофет в один голос утверждали, что за этим исключением стояло желание иметь хорошие отношения с Россией, поскольку ваша страна ведёт своё начало именно от франков, а её княжеский род — от династии Каролингов.

— Я читал об этом, — ответил Алексей. — Думаю, что это, скорее всего, либо ошибка, либо лукавство, устроенное княгиней Ольгой, желавшей женить своего сына Святослава на дочери Константина Багрянородного. Ещё один вариант нормандской теории.

— Не будьте столь категоричны, герр Алексей! Что за странное желание у вас, русских, своими руками тащить себя в сторону востока, одновременно рассуждая о европейских ценностях? Есть же масса других доказательств — взгляните, каменная резьба на ваших древних соборах во Владимире практически повторяет сюжеты и образы резьбы соборов в Арле и Пуатье. А ваше древнее наименование Валдая — Алаунские поля — разве ничем не напоминает Каталунское поле, на котором Флавий Аэций давал последнюю битву старого Рима? Да и тезис о «третьем Риме», коль скоро его однажды озвучили, должен был иметь под собой немного большие основания, чем просто результат женитьбы московского князя на наследнице последнего константинопольского императора. Византийских принцесс отправляли замуж во многие страны, но говорить от Третьем Риме решились почему-то только у вас!

— Думаю, что этот тезис — не более чем пропагандистский жупел, придуманный по заказу отца Ивана Грозного, — улыбнулся Алексей и скептически покачал головой.

— В те далёкие годы к словам относились намного ответственнее, чем сейчас, герр Алексей. Да и фактов имелось предостаточно: пусть отдалённое, но всё-таки родство князя Рюрика с самим Августом Октавианом, племянником Цезаря, прямое родство московских князей с потомками Константина Великого. В жилах матери Ивана Грозного текла кровь ромейской династии Комнинов. На дочери вашего князя Ярослава запросто женится третий из Капетингов король Франции Генрих, как будто бы нельзя было найти кого поближе. Добавьте сюда очевидное для современников родство княгини Ольги с Карлом Великим, крестившим, между прочим, Германию и провозглашённым римским папой императором Запада. Допустите также наличие других возможных фактов и династических историй, которые сегодня напрочь забыты, но о которых в те времена отлично знали и помнили. Вот и получается, что династические линии обоих Римов в один прекрасный день сошлись в Москве. Странно — ведь это вас не радует, неужели вы бы желали выстраивать свою генеалогию от монголов и татарских мюрз?

— В данном случае мне всё равно. Родословная правителей имеет очень опосредованное отношение к историческому процессу. Историей движут другие силы.

— А я не спорю. Но работа исторических сил очевидна для нас, людей современных. А вот для людей, живших тому назад тысячу лет, на первом месте были почему-то вопросы крови тех, кто ими правит. Понимаете, к чему я клоню?

— Если честно — то не совсем.

— Мы начали говорить о том, что у вашей России, какой бы неприветливой, степной и таёжной моя Эмма её ни считала, имеются абсолютно схожие и равные с другими странами основания считать себя источником и хранителем европейской традиции. А коль скоро мы коснулись Рима — то и всей той древней оси, на которой держится цивилизация. Вы же не станете это опровергать?

— Нет, конечно. Однако я думаю, что наш народ завоевал подобные привилегии более весомыми заслугами. Своим трудом и героизмом. Одна лишь защита Европы от монгольских орд чего стоит!

— Не умаляйте свой народ, герр Алексей, и не заставляйте меня, австрийца, быть более русским, чем являетесь вы!

— А я вообще не понимаю предмета вашего спора, друзья! — поспешила внести умиротворяющее начало Мария. — Между прочим, нам уже несут plat de resistance[73]. Поэтому давайте-ка лучше выпьем и сосредоточимся на вкусном!

— С огромным удовольствием! — отозвалась Эмма. — Но ведь вы, русские, не пьёте просто так. Так за что же мы выпьем?

— Давайте выпьем за взаимопонимание, — предложил Алексей. — За взаимопонимание, которое не просто облегчает жить, но делает каждого из нас богаче.

— О, мы все мечтаем разбогатеть! — рассмеялся Каплицкий. — Присоединяюсь!

После подачи главных блюд и нескольких минут, ушедших на то, чтобы начать разделываться с их изысканным и великолепно украшенным содержимым, Каплицкий промокнул губы салфеткой и вернулся к своей немного ушедшей в сторону теме.

— Пока вы кушаете, я позволю себе завершить изложение той мысли, с которой я начинал нашу беседу. И для меня большая честь, чтобы её выслушали именно вы — блестяще образованные, талантливые и успешные молодые люди из России. Я говорю так не для того, чтобы вам польстить — хотя в ваш адрес уместны любые комплименты, а в силу своей убеждённости в том, что именно вашей стране предстоит сыграть особую, если не сказать ключевую роль в предстоящей судьбе Европы.

Алексей тотчас же отставил тарелку:

— Вы говорите волнующие слова, Гельмут, и наивно желаете, чтобы мы спокойно продолжали кушать!

— Это повод для третьего тоста, друзья, — сказала Эмма, вдохновенно поднимая свой бокал. — Давайте на этот раз выпьем за вашу великую, неизведанную и доселе ещё не сказавшую своего настоящего слова страну!

После этого замечательного тоста, за которым бокалы Petrus были опорожнены, Каплицкий перенёс себе в рот два крошечных куска антрекота и, быстро пережевав их, продолжил, выпрямив спину:

— Так вот, позвольте я вас спрошу: верите ли вы в то, что сегодняшняя европейская цивилизация, или, возьмём немного шире, цивилизация западная, в полной мере отвечает своим основам и своим отправным идеям? Верите ли, что её нынешние институты и узаконения способствуют развитию и укрепления в людях исконно европейского духа свободы, ответственности, культуры? Верите ли, что люди, живущие на европейской земле, осознают все эти ценности и стремятся поддерживать их в внутри себя?

— Конечно же не верю, — ответил Алексей. — Сегодня вообще очень трудно говорить о верности чему-либо.

— Ну вот, и отлично. Тогда выслушайте моё мнение насчет того, что происходит с Европой. И затем вы поймёте, что я имею в виду, когда говорю о новой роли России.

— Мы все внимание, говорите! — подтвердила Мария.

— Итак, — начал Каплицкий, поудобнее устроившись на своём стуле, — никто не станет отрицать, что на протяжении тысячелетий, со времён Рима и Афин, древних галлов, нашего германского Мидгарда, славян, кельтов — пожалуй, всех, кто населял и продолжает населять сегодня этот континент, одной из ключевых и определяющих идей была идея ухоженного, безопасного и справедливого мира. Не думайте, что я изрёк банальность — в других местах Земли бытовали иные идеи: вспомните, ну хотя бы Тамерлана или тех, с кем повстречался в Америке Кортес. В Европе тоже лились потоки крови, в этом вопросе я полностью согласен со своим русским другом. Однако по какой-то причине после каждого кровопролития, после каждого безрассудства народы, населяющие наш континент, становились более организованными. А древнее зверство на какую-то пусть даже мизерную долю замещалось понятиями справедливости и так, шаг за шагом, уходило. И ещё — словно во искупление пролитой крови и всех подобных ужасов люди с удвоенной энергией начинали заниматься украшением вмещающей их среды. Мне кажется, в основе этого процесса лежала какая-то внутренняя европейская молитва: выравнивая поля, прокладывая дороги, каналы, строя из вечного камня прекрасные здания, замки и аббатства люди надеялись, что в этой лучшей среде жизни они сами или, во всяком случае, их потомки станут человечнее. Даже кордовские арабы, некогда неотличимые от своих диких родственников из Магриба, прожив пять веков в Испании стали мало чем отличаться от испанцев. И хотя люди в остальных частях света в перерывах между войнами и смутами занимались, в общем-то, тем же самым обустройством, почему-то именно в Европе им удалось построить Европу. Вы вновь качаете головой — вы не согласны со мной?

— Пока могу только сказать, что я не уверен в универсальности вашей теории, — ответил Алексей. — Не будем брать далёкие страны, обратимся к России. Я уверен, что в России была другая идея, и она точно — не обустройство существующего. Один мой друг недавно высказал мысль, прямо противоположную вашей, — о том, что в России, постоянно стремясь к чему-то новому и более совершенному, не только не обращали внимание на жалкое настоящее, но и с лёгкостью сами его разрушали или позволяли разрушать, если случались войны и прочие напасти.

— Поверьте мне, ваш друг неправ. Беда России — в её огромных размерах и малой заселённости. В тех же «степях», как говорит Эмма. Поскольку добротного камня на вашей равнине никогда не хватало, люди были вынуждены строить деревянные избы, даже дороги мостили брёвнами — а разве дерево может создать завершённость, если через какое-то время всё приходится начинать заново?

— Но вот церкви в России строили почти всегда каменными. И крыли золотом — «чтобы чаще Господь замечал», как у нас говорят, — заметила Мария.

— Вы абсолютно правы, — поспешил согласиться с ней Каплицкий. — Через обустройство, даже сверхобустройство сакрального пространства русские люди сумели сверхразвить одну из своих исконных и общих для всех нас общеевропейских черт. Эта черта — вера в то, что на Земле может быть создана какая-то часть Божьего Царства. Для русского человека эта вера локализовалась в постройках церквей и монастырей, которые с лёгкостью переживали века, а вот у западных европейцев она имела возможность выплескиваться и на другие объекты, среди которых протекала повседневная светская жизнь. В маленькой и густонаселённой Европе развитие этих объектов было делом посильным, пусть и небыстрым. Однако прошли века — и вот сегодня мы видим результат…

Алексей хотел что-то возразить, однако Каплицкий не дал ему этого сделать.

— Подождите, я очень прошу вас позволить мне закончить мысль. Я ведь вовсе не собираюсь петь Западу панегирик. Ведь всё, чем мы все только что восхищались, — с этими словами он повернул голову и окинул взглядом изумрудную долину, — на самом деле — обречено.

На какой-то миг воцарилась тишина.

— Почему вы так считаете? — недоумевающе спросил Алексей.

— Потому что в европейцах есть одна очень важная черта, без которой не удалось бы создать Европу такой, какой мы её знаем и любим. И правда состоит в том, что поскольку всё меняется, то сегодня эта самая черта начинает мешать развитию, становится помехой на пути любых улучшений.

— Что же это за черта такая?

— Эгоизм. И наш, — Каплицикй дотронулся до локтя Эммы, — и ваш тоже. Ведь вы — точно такие же европейцы.

— Не совсем вас понимаю, поясните.

— Смотрите. Когда я говорил про обустройство, про европейскую молитву на сей счёт — я намеренно не сказал, что всё это могло работать только в условиях, где каждый индивид имел возможность обихаживать и улучшать кусочек своего собственного мира. Причём не обязательно земли — европеец, живший в городе, с неменьшей истовостью обихаживал и свою каменную конуру — вспомните все эти бесконечные украшения старых домов, резные двери, флюгера, цветы за окнами, отполированные до блеска камни на порогах и откосах! Стремление к уюту и теплу проявлялось здесь даже в самой нищей лачуге! Всем этим принято восхищаться, но ведь в основе этого — чистой воды эгоизм! Стремление любой ценой создать и оградить персональный микрокосм. А вот в России ничего подобного нет.

— И поэтому у нас на окнах не растут бегонии? — поинтересовалась Мария.

— Да. В вашем пространстве и в вашем климате создать индивидуальный микрокосм невозможно. Конечно, если вы — аристократ и у вас есть тысячи рабов, то возможно всё, даже самое невероятное. Оттого европейцы всегда так восхищались дворцами и усадьбами русских аристократов. Однако за пределами этих немногочисленных оазисов приходилось жить куда проще и честнее.

— Честнее — вы это хорошо сказали, — усмехнулся Алексей.

— Да, именно — честнее. В этом плане ваш народ лучше европейцев. Наш эгоизм сделал нас самодовольными бюргерами, которым на всё наплевать.

— Ну уж полноте! — не выдержала Мария. — Только что вы пели этим бюргерам дифирамб, а теперь — смешиваете с грязью?

— Да, милая Мария, именно так. С европейским эгоизмом и индивидуализмом нельзя дальше двигаться в будущее. Для будущего нужен совершенно другой багаж. Что-то другое нужно готовить и брать с собой. Но уж точно — не эти лужайки и домики, которые вышли из прошлого и, увы, останутся в нём навсегда.

— Вы опять говорите загадками, Гельмут…

— Может быть. Но тогда давайте перейдём ближе к делу. К «закату Европы», как выразился когда-то Шпенглер. Верите ли вы, что её нынешние институты и узаконения способствуют развитию и укрепления в людях исконного европейского духа свободы, ответственности, культуры? Верите ли, что люди, живущие на европейской земле, осознают все эти ценности и стремятся поддерживать их внутри себя? Нет, нет и ещё раз нет! Вы согласны с этим тезисом?

— Ну положим…

— Хорошо, тогда я продолжу. Пока шло строительство и совершенствование Европы, здесь пылал огонь подлинного европейского духа. Он создал великую культуру и невиданную в мире систему отношений между людьми, основанную на признании ценности и прав всякой личности. Однако теперь всё погасло. Свершившееся обустройство убило европейский дух и развратило людей. Воля европейцев всегда поддерживалась их трудолюбием. Но теперь — смотрите! — всё есть, можно не работать. Или почти не работать. В Германии и Англии уже возводятся фабрики, где не будет людей, а станут работать исключительно машины. Скоро такие фабрики распространятся повсеместно. То есть все блага, которые нужны людям, включая продукты питания, одежду и прочее, станут производить бездушные компьютерные монстры, для обслуживания которых хватит нескольких тысяч инженеров на целый континент. Все остальные смогут получать хлеб и прочие блага за просто так. Разумеется, если они имеют гражданство, права и зарегистрированы во всевозможных распределительных системах. Поэтому не будет преувеличением сказать, что Европа скоро построит настоящий коммунизм. Что вы об этом думаете, герр Алексей?

— Я думаю, — ответил Алексей, — что подобного рода коммунизм — насмешка над тем, о чём когда-то мечтали у нас в России. Возможно, наша идея коммунизма была недоработанной и наивной, однако она предполагала постоянное и интенсивное развитие. Развитие как условие сохранения человеческой личности. И как значительно более высокую форму простого европейского трудолюбия, о котором вы только что говорили. Если же развития нет — всё цепенеет, и даже трудолюбие не очень-то помогает. Quand on vit, il n'arrive rien[74], как писал когда-то Сартр…

— Гениально, герр Алексей! Вот мы и добрались до самого главного — что станет с Европой? А вы, Мария, я вижу, слушаете меня с большим недоверием. Вы не согласны?

— Мне хочется верить, что с Европой ничего не случится. Вы вполне заслужили всю эту красоту и мир. И мне хотелось бы, чтобы этот мир, насколько возможно, был вечным.

— Спасибо за прекрасные слова! Я бы того же хотел желать! Но, увы, вечный мир — это обман. Когда уже совсем скоро Европа перестанет работать, когда прежде гордые и самодостаточные европейцы превратятся в получателей пособий и страховок от корпораций и государства и будут готовы удавиться за каждый даруемый им цент, они перестанут быть народом. Станут коллективным животным, готовым подобострастно припадать к питающим сосцам и в то же время — загрызть всякого чужака, кто осмелится покусится на эту привилегию. А это — война. Сперва этими чужаками будут посторонние: может быть, мусульмане, может быть — китайцы, мало ли у нас гостей, — однако вскоре придет время, когда люди одного прежде круга станут находить врагов внутри себя. Сопровождавшая человечество со времён каменного века борьба за обладание ресурсами власти и богатства сменится борьбой за обладание места в очереди, в которой раздают пищу, комфорт и здоровье. А для элит — борьбой за место среди тех, кто очередями управляет. И когда подобная метаморфоза в полной мере состоится, из европейцев выплеснется весь накопленный за века заряд эгоизма — они станут бороться друг с другом, доносить, преследовать, убивать… Вот именно этого я боюсь более всего!

Кончив говорить, Каплицкий протянул руку с бутылке с Petrus, разлил остаток вина по бокалам и тотчас же сделал глоток из своего. Было заметно, как его пальцы немного дрожат.

— Мне кажется, вы излишне драматизируете, — ответил Алексей после небольшого раздумья. — В природе и жизни редко получается так, чтобы какой-то процесс доходил до своего логического завершения. Обязательно случится что-то непредвиденное и результат окажется другим. Возьмём ваш пример: пусть вы тысячу раз правы, и европейцы, утратив привычку к труду, начнут грызться и гнобить друг друга в очередях за благами, которые им кто-то обязан предоставлять. Но, во-первых, этот «кто-то» — ничего не обязан, рано или поздно он сможет отключить кормушку. Во-вторых — если в очереди начнутся драки и воцарится хаос, в Европу сразу же хлынут волны голодных и целеустремлённых завоевателей. И тогда либо европейцы, повинуясь инстинкту самозащиты, сами вернутся к прежним традициям, либо все чудо-фабрики вместе с их хозяевами и очередями к местам раздачи благ будут сметены дикими ордами. Которые, осев на этой земле, начнут окультуриваться и подобно варварам, разгромившим Рим, через несколько поколений станут называть себя римлянами. В обоих случаях традиция будет восстановлена. У нас бы это всё назвали «диалектическим витком».

— Неужели у вас в России до сих пор преподают диалектику? — изумилась Эмма.

— Дело не в диалектике, — ответил Алексей. — Просто мы привыкли мыслить категориями неотвратимости перемен. И знаем, что какой бы страшной ни была историческая катастрофа, новая жизнь обязательно будет прорастать на старом субстрате.

— Не стану с вами спорить, — вернулся к беседе Каплицкий. — Однако какова окажется цена подобной новой жизни? У нас создано и обихожено столько всего, что если это разрушить даже на небольшую часть — потери будут неприемлемыми. Я готов приветствовать очищающие вихри истории где угодно, но только не здесь. Мы должны думать над тем, как сохранить Европу и избежать худшего. Между прочим, это наша с вами общая задача. России нужна Европа такой, какая она есть, какой она сложилась исторически, а нам необходима в этом деле ваша помощь.

— Чем же помочь сможем? — поинтересовалась Мария. — Ведь вы же сами говорили, что если в нас и есть что-то европейское, так это наш собственный эгоизм?

В ответ Каплицкий рассмеялся.

— Ценю, ценю вашу наблюдательность! Но ваш русский эгоизм не зловреден, поскольку он — это следствие вашей подсознательной привязанности к Европе, стремление добиться аналогичных уровней культуры и комфорта. Но важно совершенно другое: в русском народе сохранилась воля. Древняя и очень сильная воля, не растраченная, как у нас, по всяким пустякам. Вы можете ставить и решать грандиозные задачи, и в этом вам нет равных. Другие народы перед вами бессильны, судите сами. Китай, вот уже как полвека купаясь в золоте, до сих пор не может собраться и преодолеть бескультурие. Отдельные исламские нации грозят цивилизованному миру войной, однако их собственной воли едва хватает на уколы исподтишка. Латинская Америка двести лет твердит о своей «боливарианской исключительности», однако совершенно не в состоянии обеспечить порядок и безопасность на улицах хотя бы своих столиц. Так что из всех наций, у которых предполагается наличие состоявшейся воли, она по-настоящему имеется только у русских. Или вы так не считаете, герр Алексей?

— Почему же нет? Но меня более интересует цель вашего рассуждения, поэтому продолжайте, пожалуйста… Вы говорите дельные мысли — но неужели клоните к тому, чтобы мы пришли в Европу и помогли европейцам воспрянуть? Поделились с вами своей волей?

— А почему бы и нет? — рассмеялся Каплицкий, откинувшись на спинку стула. — Вы уже много раз приходили в Европу. Брали Берлин, Париж, Вену… В отличие от многих своих соотечественников, я не питаю к этим событиям ни малейшей неприязни. Когда ваши солдаты вступали в европейские города, они делились с нами частью своего необычного и свежего миропонимания, частью своей воли. Нам же это шло на пользу. Но всё же обмены подобного рода для сегодняшнего дня совершенно недостаточны. Сегодня, даже если немки или француженки нарожают тысячи детей с русскими генами, в поведении европейцев ровным счётом ничего не изменится. Хромосомы, биология — ведь всё это прошлый век… Нужно формировать новое сознание, новую психологию, новое восприятие космоса. Одним словом — лепить нового человека, беря от разных наций наиболее ценные составляющие. Ваша составляющая, как я уже сказал — это ваша воля.

— В России большинство убеждено, что наша составляющая сегодня — это нефть и газ, — усмехнулся Алексей. — Однако всё возможно, спорить с вами не стану. Только что вы предлагаете делать?

— Россия не просто влиятельная, но ещё и очень богатая страна. Богатая настолько, что вы, по большому счёту, даже не знаете, как своё богатство потратить. Сегодня вы зарываете своё золото в землю — строите дороги, дома, стадионы, стремитесь достичь наших стандартов, но при этом, заметьте, у вас ничего не выходит — Россия не становится ближе к Европе ни на шаг. Ну а мы, укрывшись в своём комфорте и исключительности, тоже не решаем своих проблем. Поэтому пока наука не придумала какие-нибудь особые технологии, нужно вкладывать все силы и средства в объединение элит. Да, я не оговорился, а вы не ослышались, — в объединение элит. Мы не столь различны, Алексей, как это многим представляется. Мы всегда были одной крови. Имеющиеся различия — ничтожны. Влажные дубравы и засушливые степи в чём-то могут разделять население, влиять на образ жизни, привычки, кулинарные пристрастия. Однако географические различия не столь велики, когда речь идет о людях, вырабатывающих национальные цели и добивающихся их воплощения. Различие наших народов объективно, различие наших элит — не более чем гримаса истории, ширма, мистификация.

Каплицкий перевёл дух и за неимением вина отхлебнул из бокала с водой. Мария не могла не воспользоваться паузой:

— Гельмут, вы переоцениваете тех, кого именуете российской элитой. Абсолютное большинство из них — случайные выскочки и негодяи. Значительная часть которых, несмотря на миллиардные состояния и власть, долго наверху не задержатся.

— Не волнуйтесь, я же очень, очень хорошо знаю вашу страну! Все эти случайные люди, подобно пене, поднимаются и в других странах, но потом так же быстро и опадают. У вас их просто образовалось немного больше, чем допускается на Западе, но — уйдут и они, не сомневайтесь. А останутся подобные вам — те, что на протяжении поколений хранили культуру и занимались — я бы так сформулировал — выработкой национальных целей и правил жизни.

— Спасибо за комплимент, — сказал в ответ Алексей, посмотрев на Марию. — Однако я боюсь, что наша личная роль в судьбе России более чем скромная…

— Вздор, никогда так не говорите! Вы же не одни! Людей, подобных вам, в вашей стране сотни тысяч или даже несколько миллионов. Вы образованы — стало быть, вы обладаете пониманием происходящего. У вас есть совесть — поэтому, если вы обладаете пониманием идеала, вы не можете переносить отклонения от него. Ну а если не можете переносить отклонения и намерены действовать — значит, у вас есть воля. Пусть ваша персональная воля слаба. Однако воля сотен, воля тысяч — это уже великая сила!

— Да, да, Алексей, — Эмма поспешила поддержать своего друга. — Это поистине великая сила. Тем более что она питается на только волей современников, но и растворённой в истории волей прошлых поколений. Шопенгауэр называл это явление палигенезией. Наш замечательный соотечественник Шрёдингер считал, что через неумирающую волю человечество способно будет однажды достичь бессмертия. Вы только вдумайтесь: ваше ego не умрёт никогда, если его воля передастся в чаяния и дела тех, кто придёт вам вслед!

— Не спорю, то, о чём вы сейчас говорите — звучит волнующе, — ответил Эмме Алексей. — Но мне кажется, вы переоцениваете возможности нынешней России. За какие-то полвека от былого единства у нас не осталось и следа. Каждый старается жить сам по себе. Людей дела в правящем классе с огнём не сыскать, а на то, что там есть, не хочется даже глядеть. Разделённость, тщеславие, цинизм… Вот вы предлагаете объединить наши элиты — но зачем? Половина наших только спит и видит, как бы «объединиться с Европой», однако Европа их по факту к себе не берёт. Со свиным-то рылом!

Каплицкий с нескрываемым импульсом эмоций немедленно возразил.

— Алексей, не беспокойтесь, мы их и так не возьмём! Нам жулики и временщики не нужны. Но мы почтём за величайшую честь быть вместе с людьми такими, как вы. С русскими интеллектуалами всех направлений — с футуристами, художниками, философами, поэтами… С инженерами, врачами и учителями… Между прочим, даже с теми из вас, кто не любит Европу и считает себя русскими традиционалистами. Алексей, послушайте: то, что я говорю сейчас — это не прихоть, это, возможно, последний шанс для наших цивилизаций себя сохранить. Если падёт Европа, то погибните и вы, разрушится Россия. Однако если нас ждёт удача — мы восстановим Европу в её подлинных границах, от Гибралтара до Уральских гор. Или до самого Владивостока, если желаете. И Европа эта обретёт будущее, останется живой — вот, что главное! Я не призываю вас немедленно со мной согласиться, однако подумайте хорошенько! Кстати, от чашечки венского кофе на десерт никто не откажется?

— Конечно, мы только за! А что касается ваших слов — я вижу, что вы давно работаете над этими вопросами, поэтому я не готов с хода ни соглашаться, ни возражать. Однако мне непонятно следующее — каким образом вы намереваетесь этот свой проект реализовать?

— О, здесь нет ничего невозможного! Необходимо совсем немного — преодолеть идеологические и религиозные комплексы, разделявшие нас на протяжении столетий, и снова соединиться на основе общих ценностей и интересов.

— Но каких именно?

— Самых простых и оттого вечных. Земля. Солнце. Красота мира и красота человека. Что может быть одновременно и проще, и святей?

— Как будто бы ничего, — ответил Алексей после небольшого раздумья. — Но ведь всё это уже было! Солнце, природа, человек — все эти образы из античной Аркадии не умирали никогда. Однако и всеобщей популярности не снискали.

— Это как посмотреть, — не согласился Каплицкий. — Большинство людей действительно живут текущими проблемами и сегодняшним днём, перепоручая тому, кого они именуют Богом, заботиться обо всём остальном. Будто бы у Бога нет других задач, кроме как прибираться за людьми и устраивать их ничтожные дела. Согласитесь, что рассуждать подобным образом — глупо и нечестно. Умнейшие люди во все века размышляли над тем, как примирить человека не с абстрактными сущностями высшего порядка, а с реальным и повседневным миром. Начиная от Зенона Китийского, призывавшего жить в согласии с природой, или Николая Кузанского, отождествившего природу с самим Творцом. Или вспомните гениального Спинозу, открывшего, что мыслить и переживать способны все сущности подряд, что любая из них наделена душой и что человеческое тело — лишь совершеннейшая из линз, с помощью которой мы способны преломлять и воспроизводить внутри себя абсолютно точный образ любого предмета и явления. А умение отразить — значит и умение принять. То есть человек способен, если захочет, преодолеть свою ограниченность и вместить вовнутрь себя целую Вселенную!

— Спиноза, помнится, зарабатывал на жизнь шлифовкой линз и понимал в них толк, — отшутился Алексей, покачивая головой. — Однако мне кажется, что не стоит планировать жизнь на основе чьих-то идей, пусть даже гениальных. Принимать к сведению — да, подчиняться — ни за что. Тем более что лично мне ближе идеи не слияния с природой, а преодоления её необузданности и стихии. Ведь без борьбы человек закисает.

— Вы рассуждаете как большинство русских, Алексей, хотя ваш Лев Толстой решительно не согласился бы с вами! — ответила Эмма, размешивая кофейные сливки. — Борьба губит человечество. Особенно сегодня, когда в руках людей сосредоточены колоссальные технические возможности, способные уничтожить мир. Чтобы не случилось непоправимого, необходимо навсегда похоронить эгоизм и индивидуализм. А для этого нужно наделить людей единой волей, подняв её из глубин древнего сознания и вернув людям ощущение их единства со всем, что их окружает. И вы даже не спорьте с нами, Алексей, мы это знаем, мы это выстрадали и ни за что своего мнения не изменим!

— Да ведь я и не пытаюсь вас переубедить, — немного растерянно произнёс в ответ Алексей. — Мы и спорить-то не собирались!

— За исключением того, что вы сами заговорили об объединении наших элит, — поддержала Алекея Мария.

— Да, это была наша инициатива, — подтвердил Каплицкий. — Решить глобальную задачу спасения Европы руками одних европейцев, боюсь, нам не под силу, поэтому мы ищем мощного союзника в лице вашего народа. Простите меня за жёсткость, но европейцев надо лечить от эгоизма, а русских — от излишней уверенности в себе. Я предлагаю делать эту работу вместе.

— И при этом очень быстро, — добавила Эмма. — Времени нет, и если Россия не готова к сотрудничеству, то вместо неё мы будем вынуждены привлечь Украину.

— Ну зачем же так резко обозначать барьеры! — поморщился Каплицкий, выказывая несогласие со столь категоричным суждением своей спутницы. — Мы доброжелательны и открыты. И если наш проект удастся, то мы спасём европейскую цивилизацию, спасем цивилизацию русскую как часть европейской от почти неизбежного одичания, от нашествия азиатских орд, от перехода в историческое небытие!

Алексей оценивающе посмотрел на Каплицкого.

— Вы второй раз сказали про «проект». Это серьёзно? Ведь одно дело просто пофилософствовать, а другое — замахнуться на решение задачи… задачи столь сложной и даже опасной?

— Да, герр Алексей, вы правы. Решение этой сложной и опасной задачи — моя профессия, моё credo. Эмма помогает мне уже много лет, у нас с ней абсолютно общие взгляды.

— Понимаю… Но ведь это должно быть чистое подвижничество с вашей стороны! Представляю, каково работать на будущее без уверенности в том, что оно наступит!

— Не сгущайте краски, дорогой Алексей! Во-первых, мы с Эммой не одни, у нас достаточно единомышленников. Во-вторых — откуда вы взяли, что будущее наступит нескоро? У нас, признаюсь, совсем другие планы. Мы уже сейчас ведём напряжённую и результативную работу с тысячами людей, которые определяют жизнь и внутренние процессы в большинстве европейских государств, и присоединение к нашему проекту России давно стоит на повестке дня. Поэтому то, что я высказывал на сей счёт, уверяю вас, не экспромт, а осмысленное и выстраданное понимание общего и единственного пути.

— Чем же мы тогда можем быть вам полезны?

— Уже одним тем, что вы есть, что вы умны, умеете понимать причины и готовы к содержательной дискуссии. Пусть даже и не во всём вы соглашаетесь с нами, но для нас большая честь видеть вас среди своих друзей и вероятных партнёров.

— Спасибо.

— Спасибо вам, Алексей, и вам, Мария, — широко улыбаясь, ответила Эмма, позволив Гельмуту рассчитаться с официантом. — В качестве свидетельства нашего уважения к вам и залога нашей дружбы, в которую я искренне верю, я хотела бы предложить вам посетить одно интересное и важное мероприятие — если, конечно, Гельмут не станет возражать.

— Разумеется, я не буду возражать! — отозвался Каплицкий, подписывая принесённый официантом ресторанный чек. — Эмма, как всегда, меня определила, я сам намеревался предложить посетить наш мастер-класс. Для участия в котором мы, собственно, и прибыли сюда. Сегодня мероприятие будет особенным. Оно пройдёт на знаменитом Паннонском Лугу. Это исключительное место с древней историей и энергетикой. Место военной ставки Марка Аврелия — Конунтум, граничная черта Рима, точка, где Дунай пересекался с Янтарным путём и где поныне сходятся Запад и Восток — Австрия, Венгрия, Словакия… Точка соединения ключевых древних культов — Митры, Кибелы, Вотана и Исиды, чей сын Хор воскрешает Осириса и чьи здешние последователи впоследствии сделались самыми рьяными христианами… Кстати, там же растёт и древний тис, который по преданию является легендарным ясенем Иггдрасиль.

Каплицкий на миг запнулся, чтобы перевести дыхание, и его мысль тотчас же подхватила Эмма:

— …То есть тем самым ясенем, на котором Вотан, верховный бог древних германцев, добровольно распял себя на девять дней, чтобы познать мировую премудрость.

— Эмма знает об этом месте столько всего, что готова говорить часами, — расточая улыбку, вернулся к разговору Каплицкий. — Ну как, заинтересовали мы вас? Всё, что необходимо для реинкарнации Европы и оживления древней воли волшебным образом соединяется в единственном волшебном месте. Уже одного этого должно быть достаточно, чтобы бросить всё к чёрту и отправиться к Паннонскому Лугу, не так ли?

— Действительно, звучит интригующе, — согласился Алексей. — Надо подумать.

— А вы не думайте, а приезжайте. Не пожалеете!

— Как ты смотришь на это? — Алексей обратился к Марии.

— Всё, что вы рассказываете, очень интересно, — ответила та. — Правда, я никогда не верила в возможность просто вот так взять — и рукотворно объединить самых разных людей. Даже если место, как вы говорите, совершенно особенное.

— А вы приезжайте и сами увидите, как это происходит, — с нескрываемой убедительностью, словно о чём-то уже решённом, сказал Каплицкий. — Увидите, как под сенью священных деревьев и полевыми шатрами медленно, но с каждым годом всё верней воплощается вековая европейская мечта о единстве. Мы с Эммой как организаторы должны будем отбыть туда прямо сейчас. Лучшее время для вашего приезда — после четырёх часов. Дорогу найдёте легко — берите курс на Хайнбург и не доезжая где-то километр до моста через Дунай, ищите поворот. Далее следуйте по указателям. Я дам вам пропуск, но вы ещё покажите при въезде мою визитную карточку, с ней вас проводят в зону для почётных гостей. Там и увидимся. Решайте!

— Ну что, Маша, проведем вечер на Панноноском Лугу под шатром Марка Аврелия?

— Честно говоря, я думала вечером отдохнуть — меня после дороги сильно клонит в сон… Однако что ж! Жалко будет пропустить такое мероприятие, коль скоро мы оказались рядом. А как часто оно проходит?

— Такое, как сегодня — только раз в году. Мы выбираем для этого вечер и ночь с идеальной погодой как можно ближе ко дню летнего солнцестояния. Это момент торжества природы. Избранный день для избранных!

— Хорошо, мы приедем, — согласился Алексей. — Всё, что вы обещаете, действительно интригует. Плюс ваши слова о России… Над этим действительно стоит подумать.

— Мы очень благодарны вам за ваше согласие быть с нами! — ответил Каплицкий, вставая из-за стола.

— Уверяю вас, что лучшего места и времени для размышлений о будущем не найти! — добавила Эмма, поднимаясь следом за ним.

— Спасибо за замечательный обед. Тогда что же: короткий отдых — и вперёд?

— Только вперёд! — с решительностью согласился Каплицкий.

Проводив взглядом белый «Мерседес», на котором Каплицкий с Эммой выехали с парковочной площадки ресторана и скрылись за изящной старинной постройкой, чья солнечная стена густо заросла плющом, Алексей посетовал на опрометчивость данного им согласия провести вечер на этом непонятном и скорее всего бестолковом мероприятии. Бессонный ночной переезд давал о себе знать, и вслед за Марией он бы тоже не отказался от нескольких часов крепкого послеобеденного сна. Однако своему слову надлежало быть верным, поэтому он засобирался в дорогу.

Изучив карту, Алексей предположил, что сразу же после завершения мероприятия, пусть даже если оно затянется за полночь, он соберёт в кулак все остатки бодрости и постарается по автобану «Нордост» домчаться до Братиславы. Там они бросят машину возле ближайшего приличного отеля и смогут капитально отоспаться за две ночи подряд. Потом погуляют по Старому городу, посидят в каком-нибудь милом уютном кафе, заглянут в музей или на концерт. Ну а далее, после короткого ночлега — путь на юг. Через Дьор к Будапешту — там, скорее всего, возникнет желание также сделать остановку на ночь, — а уж потом — на Сегед, к сербской границе. Отдых в Суботице — и далее как душа пожелает: Нови-Сад, Белград, Ниш, Цетине, Дубровник… Очень хотелось бы, чтобы в самом конце путешествия сбылось одно из необыкновенных и заветных желаний детства — увидеть лазоревый закат над Адриатикой. И уже с Балкан они вернутся авиарейсом в Москву, где предстоят непростые и ответственные дела.

Поэтому вернувшись отель, забрав вещи и поблагодарив за гостеприимство, наши герои без промедления выехали по указанному Каплицким направлению на Хайнбург.

В полном соответствии с полученной инструкций, незадолго до моста через Дунай они увидели огромный щит, предваряющий поворот к Паннонскому Лугу. Там же на обочине возле поворота стояло с десяток автомобилей, предлагавших бесплатное сопровождение к месту назначения. Водитель крайнего из них сделал несколько шагов к притормозившей машине с явным намерением оказать содействие, однако Алексей, широко улыбнувшись и отрицательно мотнув головой, дал понять, что найдёт дорогу сам.

Нужды в сопровождении действительно не было никакой, поскольку уже задолго до места назначения вдоль асфальтового полотна с усиливающимся постоянством стали появляться плакаты, призывающие «открыть сердце духу Земли» или «оставить прошлую жизнь в прошлом», а на подъезде к самому Паннонскому Лугу в синем небе трепетал растянутый между двумя вековыми вязами аншлаг, информирующий о неизбежности обретения каждым, кто стремится сюда, «древней воли Европы».

В нескольких километрах от предписываемого дорожными указателями места назначения Алексей, ведший свой автомобиль след в след крошечному «Фиату» с громкоговорителем на крыше, который, судя по всему, держал путь в служебную зону, то есть туда же, куда должны были прибыть и они, был вынужден отстать, пропуская вывалившуюся с примыкающей дороги колонну из нескольких десятков огромных и неповоротливых автобусов. «Неужели и они туда же?» — пронеслась мысль.

Возобновив движение и доехав, наконец, до установленного на обочине стенда, который представлял собой огромный щит из лакированной сосновой доски с надписью Wilkomen, со всех сторон украшенной живыми цветами, Алексей стал понемногу притормаживать, наивно рассчитывая заприметить машину Каплицкого или что-нибудь, напоминающее штаб. Но тщетно — ни белого «Мерседеса», ни ничего похожего на стационарный или полевой командный пункт не просматривалось. Более того, вся обочина была нашпигована знаками, запрещающими остановку, и вдоль неё через каждые двадцать-тридцать метров стояли регулировщицы движения — юные создания в полупрозрачных платьицах и бейсболках с зелёными значками волонтёров на груди. Каждая из них была неотразима, как рисованная красотка с довоенных американских плакатов. Всякого, кто намеревался поставить машину в неположенном месте, девушки награждали столь очаровательными и обезоруживающими улыбками, что даже очень сильное желание нарушить запрет на остановку улетучивалось, и водители покорно проезжали дальше по дороге, откуда потом были вынуждены спускаться на огромное поле, размеченное белыми лентами на парковочные квадраты. Поле простиралось едва ли не до самого горизонта и заполнялось по чёткому плану, во исполнение которого очередные регулировщицы, встречавшие машины уже на траве, заставляли всех следовать в наиболее дальнюю его часть.

Алексей, пока ещё не съехавший с основной дороги, с грустью обвёл взглядом это бесконечное поле, подумав, что ему придётся трястись по ухабам не столько на пути к разрешённому месту парковки, сколько при обратном выезде, когда все эти десятки тысяч автомобилей вдруг как один засобираются в дорогу. Как долго продлится стояние в огромной бесконечной очереди — час, два, три?

«Жаль, выходит, что ночлег в Братиславе — под большим вопросом. Надо было ехать с Каплицким, он бы что-нибудь придумал», — пронеслось в голове.

Неожиданно впереди вспыхнули тормозные огни: огромный автобус из опередившей их колонны не вписался в узкий съезд на парковочное поле, из-за чего остановился и начал сдавать назад, перекрыв собой дорогу. Видимо, за рулём там был водитель неопытный, поскольку с завидным постоянством он промахивался, упирался в придорожные кусты и, надсадно ревя мотором, предпринимал одну за другой безуспешные попытки исправить злополучный манёвр. Все юные регулировщицы, оказавшиеся поблизости, побросали свои посты и столпились возле автобуса, пытаясь помочь ему развернуться.

В этот момент к машине Алексея со стороны опустевшей дороги подбежала немолодая взволнованная женщина и заглянув в кабину через опущенное стекло, негромким сбитым голосом обратилась по-испански:

— Mi hija se desmayó! Ayudenme por Dios llevarla al médico! El médico estА en el Recinto administrativo a un kilómetro de aquМ![75]

Алексей, когда-то сдававший в ИФЛИ зачёт по диахронии романских языков, немного понимал по-испански, а женщина могла изъясняться на ломаном французском, поэтому с горем пополам он уяснил, что именно стряслось и как следует действовать. Усадив внезапную гостью на заднее сидение, он, никем не остановленный, принял левее, объехал застрявший автобус и остановившись через указанные пятьсот метров, помог затащить в машину из-под дерева худую и бледную, словно смерть, девицу. Она имела вид несчастный и нездоровый, едва дышала, и с этой мертвенностью контрастировали лишь её роскошные чёрные волосы, сведённые на затылке в тугой узел, схваченный гребнем с огромным пурпурным цветком. Мария попыталась выяснить у девушки, что именно случилось, однако та только твердила, не разжимая полузакрытых глаз: «Santa Verónica, salva mi corazón…»[76]

Через километр, как и говорила её мать, располагался целый городок из автофургонов и тентов, на самом въезде в который стоял автобус с надписью «Ambulance». Алексей вышел из машины и помог матери довести молодую испанку до дверей автобуса, где её передали в руки двух неразговорчивых врачей. Сказав женщине несколько успокаивающих фраз, он оставил её на скамейке неподалёку дожидаться разрешения ситуации с дочерью, и убедившись, что они приехали в искомую «Recinto administrativo»[77], решил приступить к поискам Каплицкого и Эммы.

Неприятной неожиданностью для Алексея явилось открытие, что он не удосужился узнать титулы и должности своих maitres du bal[78], в результате чего теперь предстояло обходить с расспросами о них весьма обширную территорию Ставки. Поскольку Мария не захотела коротать время в машине и также вызвалась идти на поиски, Алексей счёл за благо отогнать их зелёный «Ситроен» на обращённый к лесу участок поля. Оставленный под раскидистыми и низкими ветвями одиноко растущей старой ольхи, он был практически незаметен.

Прежде чем углубиться в служебную зону на розыски своих гидов, Алексей с Марией отошли немного в сторону от Ставки к протяжённому краю небольшой, но достаточно круто ниспадающей гряды. Вид, открывавшийся из этого места, поражал воображение. Всё огромное пространство Паннонского луга, край которого терялся за висевшей в воздухе сине-серой пылевой дымкой, было чрезвычайно плотно занято людьми. Можно было различить несколько десятков помостов-трибун, вокруг которых огромными полуовалами собиралась пёстрая людская масса, внемлющая, по-видимому, каким-то речам; были видны неподвижные и неровные линии разной длины очередей, сходящихся к узловым точкам, где-то устанавливали шатры и натягивали тенты, а ещё откуда-то доносились рваные куски далёкой мелодии… И между всеми видимыми неподвижными объектами, огибая, пересекая, местами соприкасаясь и сливаясь в примыканиях, медленно и монотонно перемещались потоки из сотен и тысяч человек.

Алексей никогда прежде не видел такого людского скопления и не предполагал, что подобное возможно. Когда улеглись первые эмоции от созерцания этой исполинской толпы, неведомой волей собранной в одном месте, он неожиданно остро почувствовал неестественность схождения в почти единое целое столь огромного числа человеческих тел, в каждом из которых продолжали биться отдельное сердце и трепетать живая, не похожая ни на одну другую, душа. Картина человеческого моря завораживала молчаливой предсказуемостью потоков и постоянством неторопливых колебаний, наблюдая за которыми трудно было отделаться от мысли, что эти тысячи людей, зачем-то собранных на Паннонском Лугу, на глазах теряли персональность и сливались необратимо в какой-то неведомый и пугающий единый организм.

Мария первой высказалась об увиденном:

— Какая-то бессмысленная карусель! Столько людей — зачем? Словно батальная сцена в кино… Но в кино — взрывы, дым, напряжение борьбы, а здесь — пустота. Даже закат — и тот в облаках поднятой пыли…

— Да, ты права… Я тоже не вижу в этом смысла. Хотя, возможно, мы этого смысла просто пока не понимаем. Не забывай, что мы с тобой — не в Азии, и чтобы собрать в одном месте столько европейцев, нужны веские причины. И у нас есть возможность во всём этом разобраться. Пойдём!

С этими словами, слегка дотронувшись пальцами до запястья Марии, Алексей сделал шаг в направлении спуска.

— Стойте, друзья мои! — вдруг раздался сзади знакомый голос Каплицкого. — С трудом разыскал вас!

— А мы решили спуститься, чтобы искать вас внизу, — ответила ему Мария.

— Хорошо, что не сделали этого. Внизу мы могли бы и не найти друг друга. Взгляните, что творится!

Алексей недоумённо пожал плечами.

— Вы говорите так, Гельмут, будто там, внизу, — происходит что-то ненормальное. Но это ведь только на первый взгляд. Я прекрасно понимаю, что толпа хорошо организована и подчиняется какому-то особому порядку и закону. Ведь это ваша работа?

— Вы мне льстите, герр Алексей! Конечно же, в том, что мы сейчас видим на этой равнине, есть и мой скромный вклад. Однако мы с Эммой — лишь одни из многих, весьма многих организаторов этого священнодействия.

— А всё-таки объясните, Гельмут, что всё это значит? — обернувшись к Каплицкому, спросила Мария.

— С удовольствием. Эти десятки тысяч людей, которых мы сейчас видим перед собой — подлинная элита Европы. Публика часто ограничивает понятие элиты кругом политиков, банкиров и поп-звёзд, преувеличивая их роль и значение. На самом же деле понятие элиты шире. Вот мы видим в ней всех, кто в своей повседневной деятельности принимает существенные решения и несёт ответственность за их выполнение. Это и сотрудники корпораций и банков, профессиональные служащие, учёные и художники, имеющие хотя бы минимальное признание, врачи, профессора — одним словом, все те, без работы которых шестерёнки общества немедленно остановились бы.

Алексей опустил руки в карманы брюк, покачал головой и тихонечко присвистнул.

— Ну вы и замахнулись, Гельмут! Тех, кого перечислили, будет, наверное, не один миллион. Неужели вам удалось их всех здесь собрать?

— Вы правы. По нашим расчётам, таких людей в Европе от четырнадцати до пятнадцати миллионов человек. Но это только — западный союз. Если добавить наших восточных соседей, то будет около восемнадцати миллионов. А вместе с Россией — о чём мы говорили сегодня за обедом — порядка двадцати одного. Внизу же собралось тысяч триста. Или триста пятьдесят — Эмма знает лучше… Так что, как видите, при существующей производительности работы у нас — не меньше, чем на полвека!

— А что же всё-таки это за работа такая? В чём суть собрания? Вы же нам так ничего не рассказали, — поинтересовалась Мария с нескрываемым изумлением.

— Сейчас всё объясню, — не без удовольствия и гордости за произведённый эффект продолжил Каплицкий. — Я специально не стал вдаваться в подробности нашего проекта за обедом — хотел, чтобы вы сперва всё увидели своими глазами. Собрание, которое происходит внизу — это финальный этап грандиозного тренинга, направленного на изменение личности. На создание совершенного человека, если хотите.

— Но ведь в Европе живёт масса умных и талантливых людей — возразил Алексей. — Я не очень понимаю, зачем заниматься их совершенствованием. И тем более — в таких гигантских масштабах?

— Всё очень просто. Сегодня общество способно дать этим умным и талантливым людям, как вы правильно выразились, в сотни, в тысячи раз большие возможности, чем они имели до сих пор. Судите сами: от решения биржевого брокера, на выработку которого могут уйти секунды, по всему миру в движение приходят десятки миллиардов долларов, способные обогатить или разорить целые континенты. У политиков, журналистов, учёных — не меньшие возможности влиять на события, только они подчас скрыты и опосредованы. Вы же не станете возражать, что пилота аэробуса надо готовить лучше и тщательней, чем, скажем, водителя трамвая?

— Да, конечно… Но одно дело — профессиональная подготовка, а другое…

— Другое, — перебил Алексея Каплицкий, — другое — это то, что сегодня наше общество имеет возможность подарить каждому из них нечто доселе невиданное и невозможное!

Каплицкий поймал заинтересованные взгляды своих собеседников и определённо довольный произведённым впечатлением, продолжил.

— Сегодня наше общество располагает технологиями, позволяющими продлить жизнь каждому из этих людей с привычных восьмидесяти лет до ста двадцати, до ста пятидесяти, а для некоторых — и того больше. Даже до двухсот. Угадываю ваш скепсис. В это трудно поверить, но это так. Медики умеют восстанавливать повреждённые органы, сердце, сосуды, могут подавить в зародыше любое раковое заболевание. Для этого созданы персональные вакцины, генетические сыворотки, технологии саморемонта. Мы вплотную приблизились к тому, чтобы останавливать процесс старения… Жаль, куда-то ушла Эмма, она бы рассказала вам обо всём этом значительно лучше меня….

— Но Гельмут! — буквально вскрикнула Мария. — Это же фантастика! Ничего подобного сегодня ещё нет!

— Напрасно сомневаетесь. Всё это есть. Другое дело, что подобная персональная медицина, когда врачи и учёные специально для вашего генома разрабатывают и производят необходимую вакцину или сыворотку молодости, стоит колоссальнейших денег. Короткий профилактический курс может обойтись в миллион, а серьёзное лечение — в десятки миллионов. Но объяви кто широко, что такие технологии существуют — как тут же возле госпиталей и управлений социальной защиты выстроятся многокилометровые очереди из страдальцев, умоляющих о помощи. Однако на помощь всем не хватит никаких средств. Только вы не переживайте — сегодня мы можем если не дарить бессмертие, то продлевать жизнь самым существенным образом лучшим из европейцев, и это факт. Если вас по-прежнему терзают сомнения, то там, внизу, вы вполне можете встретить мужчин и женщин, которым под сто. Все они в прекрасной форме и при абсолютно ясном рассудке. Морщин и складок у них не больше, чем у сорокалетних. И через десять, и через двадцать лет любой из них будет по-прежнему в состоянии переплыть Дунай на скорость!

— Какая-то фантастика! — промолвила Мария, обводя отрешённым взглядом человеческое море внизу обрыва. — Что скажешь, Леш?

— Даже на знаю… в это трудно поверить. Впрочем, я очень даже допускаю, что наука способна творить настоящие чудеса. Странно лишь то, что её плодами могут воспользоваться лишь единицы… Правда, теперь я начинаю понимать… да, да… Вот, значит, почему все эти люди собрались здесь вместе!

— Вы почти угадали. Этих людей ждёт завидная судьба! Судьба творцов, которым выпадет счастье спустя десятилетия пожинать плоды своих усилий лично и воочию, а не бесплотными тенями, выглядывающими из-за занавеса царства мёртвых. И увидят они результаты своих дел не дряхлыми стариками, которым посчастливилось дожить, а здоровыми и сильными людьми, готовыми к продолжению работы. Подумайте, разве подобный приз не стоит того, чтобы за него побороться?

— Конечно, стоит, — ответил Алексей в небольшой растерянности. — Но я опять же о своём — кто отбирает этих счастливчиков? Насколько справедливо, что их на всю Европу — лишь считанные миллионы?

— Абсолютно справедливо. Ибо любой, совершенно любой человек может войти в их число. У нас нет ни сословных, ни национальных, никаких в принципе ограничений! Единственное, что требуется от желающих вступить в новый мир — немного переделать себя. Чем мы и занимаемся в рамках нашего проекта.

— Тогда расскажите об этом подробнее!

— Ну, я уже всё основное вам рассказал. Чтобы вступить в новую жизнь, необходимо убить в себе старого и несовершенного человека. В физиологическом плане эту работу делают медики посредством своих чудо-вакцин и прочих премудростей. А вот всё остальное — это работа наша. Помните, за обедом я много говорил об эгоизме? Так вот, если свести нашу работу к самому главному, то это главное — уничтожение эгоизма в людях. Согласитесь, что подобная цель — в высшей степени благородна. У нас, признаюсь, немало критиков, однако когда мы заводим речь об истреблении эгоизма, им нечего противопоставить. Эгоизм, в основе которого лежит стремление людей рассматривать себя отдельно от остального целостного мира, — это зло абсолютное и бесспорное.

— Да, теперь я жалею, что мы не продолжили наше общение за обедом, — посетовал Алексей. — Вы затронули проблемы, которые тянут не на одну бутылку Chateau Petrus!

— Разве я был против? — улыбнулся Каплицкий. — Но ведь времени уже не оставалось — меня ждали здесь!

— Да я нисколько не обижаюсь! Просто тема грандиозна и даже, как я вижу теперь, чем-то перекликается с нашими прежними идеями коммунизма… Но у меня сразу много вопросов. Вот, например, что первым приходит в голову: вы сказали, что боретесь с эгоизмом, устраняя отдаленность человека от мира. А как же самосознание? Куда девается знаменитое cognito, делающее человека человеком?

Каплицкий неожиданно помрачнел и посмотрел на Алексея пристальным и цепким взором.

— Зрите в корень, герр Алексей! Я тоже давно понял, что вы не праздный бездельник из России, шатающийся по Европе, каким вы себя пытались представить! Так вот, именно с самосознанием мы и боремся. Точнее, боремся со старым, традиционным типом человеческого самосознания, предлагая взамен новую модель.

— А разве самосознание может быть старым или новым? Это ведь древнейшее свойство нашего мозга, позволяющее выстраивать в голове отраженные образы предметов и явлений для того, чтобы их изучать, развивать и мыслить абстрактно…

— Да, да, конечно. Только не забывайте, что в тех же древнейших пластах человеческой психики, в которых зародилось самосознание, продолжают оставаться также и дикие, архаичные комплексы, много лет назад обнаруженные Юнгом и до конца не понятые до сих пор. Мы же сумели разобраться в их хитросплетениях и теперь легко нейтрализуем или удаляем теневые основы любых страстей. Люди, прошедшие через систему наших мероприятий, становятся доброжелательными, активными и лёгкими на подъём. Перестают обманывать и скрывать что-либо у себя внутри. Даже сны они видят теперь исключительно весёлые и светлые. При этом в разы, в разы возрастает их работоспособность, поэтому на своих служебных местах они отныне в состоянии заработать не только на комфортную жизнь, но и на персонализированный медицинский сервис, продлевающий жизнь на десятилетия вперёд. Улавливаете связь? Могу похвастаться: если в первые годы становления наш проект требовал финансовой помощи извне, то теперь он полностью самоокупаем. То есть прослойка новых, совершенных граждан Европы с некоторых пор в состоянии обеспечивать своё воспроизводство. Кстати, недавно мы получили ещё одну потрясающую новость: новая структура личности, которую мы формируем, оказывается, генетически наследуется и передаётся при рождении потомства!

— Но тогда вы напрасно радуетесь, — Мария прервала Каплицкого, рассмеявшись. — Ведь в таком случае вы скоро останетесь без работы!

Каплицкий открыл рот, чтобы ответить, но его опередил Алексей.

— А как же остальные люди? Даже если ваша система открыта на вход, всех она по-любому не примет. Что же остаётся остальным?

— Герр Алексей, мы обычно не отвечаем на такие вопросы. Ведь тот, кто их задаёт, сам всё прекрасно понимает!

— Вы хотите сказать, что они умрут и освободят Землю?

Каплицкий усмехнулся и, немного помолчав, ответил:

— Да, умрут. Умрут тихо и мирно, умрут своей смертью в отведённый природой срок. Но я не вижу в этом ничего дурного и несправедливого. Мне, признаюсь, тоже по-человечески жаль этих старомодных и не желающих меняться людей. Но для большинства из них этот выбор — на их совести.

— Боюсь, что с этими старомодными людьми умрёт и старая добрая Европа, которую мы с вами было вознамерились спасать! — воскликнула Мария, которую речь Каплицкого, судя по всему, задела, раздосадовала и даже в чём-то оскорбила.

— Нет. Ещё раз повторяю — старый, традиционный путь эволюции завёл общество в тупик. Персональное развитие в обустроенной среде убило в людях волю и теперь превращает их, извините, в обыкновенных социализированных животных. А мы — мы пробуждаем в людях струны древней воли и возрождаем для новой жизни.

Алексей поднял глаза и посмотрел на Каплицкого с определённым недоверием.

— Но как вам удаётся усиливать в людях волю, если вы вычищаете самосознание?

— Элементарно! Убивая эгоизм в самом широком смысле, мы восстанавливаем в людях разорванное единство с природой. То, что природа, весь окружающий нас бесконечный мир обладают имманентной волей, со времён Лейбница и Шеллинга ни для кого не секрет. А в огромном волевом потоке природы присутствует и немалая доля, предназначенная специально для людей. В древности люди умели припадать к этому источнику, черпая из него силу и веру в предстоящие свершения. Кстати, ваш русский учёный Лев Гумилёв во второй половине XX века переоткрыл данный феномен, назвав его, если я не ошибаюсь, пассионарностью. Но он ошибочно полагал, что воля, сообщаемая человеческим сообществам природой, затухает подобно колебаниям маятника. А вот одно из свежих открытий, на которое мы опираемся в своей работе, состоит как раз в том, что мы нашли способ волю не просто восстанавливать, но и усиливать, переводить на новый энергетический потенциал! Вы же понимаете, Алексей, что это означает!

— Понимаю… Но даже не знаю, что и ответить. Честно говоря, я не думал, что философские изыскания могут получить в жизни подобное развитие.

— Не обижайтесь, герр Алексей, но немецкая философия тем и отличается от русской, что изначально была ориентирована на практические вещи. Если вы готовы веками рассуждать о непостижимом Боге, то мы строго и системно анализируем инструменты, с помощью которых Бог управляет миром, и если необходимо, то создаем такие же собственными руками. Кстати, если я потревожил ваши религиозные чувства, прошу меня простить.

— Я далёк от религии, — ответил Алексей с искренним спокойствием.

— О, это совсем не похоже на сегодняшних русских! Я ничего не имею против религии, однако твёрдо знаю, что религиозность мешает понимать вещи такими, какими они есть на самом деле. Ну а вы, Мария, — наверное, не пожелаете быть столь категоричной? Я угадал?

— Да, угадали. Я в церковь не хожу, но Бог для меня — не пустое место и не объект, с которого можно смерить мерку. И вообще, Гельмут, если честно, — мне очень не нравится вся эта затея.

— Чем же именно не нравится? Назовите причины!

— Не могу пока назвать. Не знаю. Просто не нравится, и всё.

— Понимаю вас. Всё новое выглядит необычным и может испугать. Но мы же все прекрасно понимаем, — с этими словами он простёр руку в направлении колышущегося внизу людского моря, — что такие вот процессы невозможно ни выдумать, ни остановить. Бороться с ними также бессмысленно. Поэтому примите происходящее таким, каким оно есть.

Мария не стала ничего отвечать, и разговор сам по себе прекратился. Все молча смотрели вниз, где освещённое склоняющимся солнцем продолжалось движение многих десятков тысяч человек. Наблюдая за ним, становилось понятно, что Гельмут нисколько не преувеличивал. Словно подчинённое некой единой воле, это человеческое перемещение начинало представать прообразом какого-то непостижимого разумного существа, тайна рождения которого, возможно, открывается здесь и сейчас.

«Или это всё бред, спектакль, который разыгрывают перед неофитами?» — подумал Алексей и тотчас же осмотрелся по сторонам, рассчитывая увидеть где-либо в отдалении группы подобных им зрителей, для вдохновения которых это представление могло быть устроено. Однако кого-либо ещё, кто бы мог, как они, праздно наблюдать за происходящим, не имелось. Гребень склона с идеальным обзором был безлюден, и они оставались единственными, кто стоял на нём.

— Что ж! — прервал тогда затянувшуюся паузу Алексей. — Думаю, что для того, чтобы разобраться во всём этом получше, нам следует спуститься вниз и побывать там. Это возможно, Гельмут?

— Да, конечно. Я лишь не хотел бы, чтобы вы шли туда одни. Лучше — со мной. К тому же — уже семь часов вечера. Если мы хотим застать самое интересное и захватывающее — то нам пора!

Алексей, согласившись, кивнул, и они с Марией двинулись вслед за Каплицким. По дороге он подумал, что не всё, наверное, в происходящем здесь столь странно и тревожно. Странность возникает от отсутствия достаточного знания, а тревожность — от новизны.

Спустя несколько минут он смог убедиться в верности этого своего предположения, поскольку увидел перед собой вполне нормальных людей. Правда, как и предупреждал Каплицкий, никто из не чувствовал себя участником собрания праздного — на большинстве лиц читалась сосредоточенность, причём некоторые выглядели обеспокоенными и вели себя отчасти невротично. Однако все огрехи искупались превосходной организацией, которая — что также показалось Алексею удивительным — осуществлялась здесь без чьей-либо внешней помощи, сама собой. Люди спокойно подходили к никак не отмеченным точкам сбора, легко находили там собеседника, говорящего на их языке, имели с ним короткое общение, после которого столь же спокойно шли к следующему месту, которое для одних оказывалось рядом, а для других — и на весьма большом отдалении. «Интересно, как они ориентируются в этом Вавилоне?» — думал Алексей, не переставая внимательно и подчас восхищённо разглядывать участников. И следующим открытием, которое он для себя сделал, была их телесная красота и великолепная физическая форма, нисколько не зависящая от возраста. Да и возраст этих людей — за исключением весьма небольшой прослойки очевидной молодёжи — определить было непросто. Каплицкий не солгал — зачастую лишь по глазам можно было составить заключение о том, что бодрому обладателю рослого стройного тела, эффектно схваченного приталенной белоснежной сорочкой, или улыбчивой милой мадам с гуттаперчевой талией — далеко за пятьдесят.

На вопрос, чем именно занимаются сейчас эти люди, Каплицкий сообщил, что происходит обмен впечатлениями от «работы и событий за минувший год». Все решившие вступить в новую элиту Европы, оказывается, должны отказаться от осёдлости и сложившихся профессиональных предпочтений. Банкир из Франкфурта может получить должность ресторатора в Ницце, а начальник городской полиции — стать управляющим директором в корпорации со штаб-квартирой в тысяче километров от своего прежнего дома. Через год — очередная смена рода занятий и мест жительства, поскольку «мобильность и мультизадачность» — важнейшие принципы программы. Определённые исключения делаются только для представителей науки и медицины, остальным же представляется возможность в свободном общении выбрать для себя место приложения сил на предстоящий год. «Прямо-таки наш Юрьев день!» — пронеслось в голове у Алексея, но он поостерёгся обидеть Каплицкого, судя по всему великолепно знавшего русскую жизнь, излишне жёстким сравнением. Поэтому Алексей лишь осторожно выразил изумление сознательному желанию его подопечных менять привычки и очаги. В ответ Каплицкий пояснил, что «стремление к мобильности совершенно естественно для человека и входит в древний архетип», в то время как чрезмерная осёдлость ведёт к неприятностям и вырождению.

Мария, сохраняя свой критический настрой, усомнилась, что для людей из творческой среды подобная зарегулированность может служить благом. Каплицкий ответил, что специализированные творческие профессии уходят в небытие, и уже в скором времени каждый человек сможет реализовать в себе талант артиста или поэта. «А иначе будет несправедливо!» — заключил он с абсолютной убеждённость.

Затем он подвёл Марию с Алексеем к импровизированному подиуму, на котором уже по-настоящему пожилой человек в чёрном костюме, утопающиё в мягком кресле, что-то не очень складно и временами сбивчиво бормотал в микрофон. Ему внимали через наушники синхронного перевода несколько тысяч человек, расположившихся кто на временных скамейках, кто на траве. Каплицкий пояснил, что здесь проходит один из наиболее важных этапов подготовки «новых людей»: их обучают, как и почему не следует бояться смерти. Продление жизни с помощью успехов медицины не снимает страха смерти как такового, и даже возможность покинуть мир безболезненно, в сладких грёзах обезболивающего медикаментозного сна оставляет у многих мучительное предощущение конца, к которому «надо готовиться». Данное предощущение — очень сильный раздражитель психической сферы, который путём самоподготовки необходимо устранить.

«Но разумеется, мы не можем в своей работе опираться на религиозную фантастику — рассказывать людям про рай, про всеобщее воскресение и тому подобные чудеса. Мы честно объясняем им, что в неизбежный день смерти их воля просто покидает вышедшее из строя тело и возвращается в лоно вечной и неумирающей Природы. При этом в отличие от церковников, мы нисколько людей не обманываем. Все они к этому моменту не просто твёрдо знают, что их собственная воля перед тем как войти в их тела пребывала в резервуаре Природы, но и имеют конкретный личный опыт по взаимодействию с этим резервуаром. Мы профессионально учим их, как этот резервуар следует посещать, забирая оттуда растворённые в нём монады воли прежних поколений и эпох, — улавливаете теперь, почему для нас столь важно принципиально участие русских с их неповторимыми монадами древней воли?.. Когда я впервые обо всём этом рассказываю непосвящённым, мои собеседники обычно не верят ни единому моему слову. Однако резервуар, в котором человеческая воля сохраняется в Природе и откуда она может быть изъята, скорректирована и приумножена — подтверждённая реальность. И я готов вам это доказать. Лучшее доказательство — погрузиться и прочувствовать всё лично».

По выражению лица Марии несложно было сделать вывод, что она действительно не верит ни одному услышанному слову. Алексея же речь Каплицкого в определённой степени заинтриговала, поскольку выданный им залп мыслей породил интересные коннотации, в которых было бы неплохо поразбираться на досуге. Однако разговор вскоре пришлось прервать, поскольку господин в чёрном перешёл от спокойного и умиротворяющего рассказа к настоящей бурной проповеди.

Внезапно вскочив со своего кресла, размахивая руками и потрясая густой седой шевелюрой, он начал выдавать длинные очереди из деклараций и предписаний попеременно на французском, английском и немецком языках. Затем, выдержав паузу и картинно благословив обеими руками поднявшихся со своих мест слушателей, он прохрипел под опережающие аплодисменты: «Volo ergo sum![79]»

Алексею очень хотелось в спокойной обстановке задать Каплицкому несколько важных вопросов, однако он не смог этого сделать — тысячи человек начали быстро покидать трибуны и заполнять достаточно узкую аллею из старых ясеней, образовывавшую проход через плотные заросли кустарника в направлении, где за перелеском должен был начинаться дунайский берег. Упреждая предстоящее движение, Каплицкий указал на небольшую тропу, ведущую через кустарник. Прошагав по этой обходной тропе минут пять, наши герои оказались на просторной поляне, где также находилось неимоверное число людей — на сей раз собравшихся для того, чтобы преодолеть устроенный здесь контрольный пост.

Каплицкий быстрым шагом подвёл Марию с Алексеем к барьеру из плотной нейлоновой ленты, рядом с которым стоял огромной длины автофургон, выполнявший роль камеры хранения. Оказавшиеся возле барьера участники этого странного мероприятия, до этого успевшие в специальных кабинках переодеться в одинаковые одежды из тонкого белоснежного полотна, напоминающие тунику или египетский калазирис, сдавали в фургон свою старую одежду, документы и мобильные телефоны. Взамен номерка на правую руку каждому надевался яркого цвета пластиковый браслет.

— Ну вот, друзья мои, — сообщил Каплицкий, — на этом рубеже нам следует принять решение о дальнейшей программе. Вы достаточно всего увидели, а я вам достаточно всего рассказал — теперь можно попрощаться и вернуться назад. Однако самая захватывающая часть праздника — впереди. Правда, здесь я должен буду вас покинуть. Решайтесь!

— Как ты, Маш? — поинтересовался Алексей.

— А как долго всё это будет продолжаться?

— Задержитесь до полуночи, — ответил Каплицкий. — Хотя лучше всего — остаться до рассвета.

— Я бы поехала домой. Но если это интересно тебе — то давай останемся.

— Заверяю вас, что скучать вам не придётся.

— Тогда остаёмся?

— Остаёмся, — согласилась Мария. — Нам тоже нужно переодеться и сдать на хранение вещи?

— Нет, для вас это не обязательно. Единственное, о чём я вас попрошу — это оставить мобильные телефоны и надеть браслеты. Таков порядок. Без браслетов охрана может принять вас за посторонних.

Обменявшись с Марией удивлёнными взглядами, Алексей кивнул и направился к очереди, выстроившейся за получением браслета. Тотчас же рядом с ними возник пожилой охранник и услужливо предложил помочь с их получением. Мария с нескрываемым равнодушием протянула руку, и натренированные пальцы охранника тотчас же защелкнули на её запястье прочное пластиковое кольцо ярко-алого цвета. С Алексеем же вышла заминка — при попытке браслет застегнуть сломался замок, и охраннику пришлось извлекать из пришедшего в негодность устройства электронный чип, после чего вставлять его в новый браслет большего размера.

В эти несколько минут непредвиденной паузы к Марии, чуть отошедшей от барьера, быстрым шагом приблизилась невысокая светловолосая женщина средних лет. Подойдя почти вплотную и опустив глаза, она спросила тихим и немного заискивающим голосом:

— Sind Sie aus Russland oder aus Polen angekommen?[80]

— Россия, — Мария не говорила по-немецки и ответила машинально и наугад.

Тогда незнакомка перешла на русский язык, которым несмотря на заметный акцент она владела достаточно сносно:

— Простите, меня зовут Агнежка… Я родилась в Праге, но последние пятнадцать лет живу в Веймаре. Завтра утром мне предстоит улетать в Восточную Африку, в Данакиль. Оттуда я не вернусь, там страшное место… Умоляю вас, отнесите это в любой католический костёл и вручите Пресвятой Деве!

Произнося последнюю фразу, женщина подняла глаза и развернув кверху своими слегка дрожащими пальцами ладонь Марии, вложила в неё крошечный золотой крестик.

— Отчего вы говорите, что не вернётесь? — спросила Мария женщину.

Агнежка из Веймара не проронила ни слова в ответ. Убедившись, что ладонь Марии плотно сомкнулась, она лишь испуганно бросила на неё умоляющий взгляд и снова опустив глаза, точно до смерти боясь услышать отказ, прошептала едва различимо:

— Вы ведь обязательно выполните мою просьбу, да?

— Да, да, конечно! — немедленно ответила Мария, задерживая дыхание, чтобы о чём-то ещё спросить незнакомку. Но та лишь склонила голову в мимолётном поклоне и тотчас же, стремительно развернувшись, исчезла в толпе.

В этот момент Марию окликнул Алексей — новый браслет ему наконец-то подошёл и можно было двигаться дальше. Довольный Каплицкий провёл их в обход очереди к турникету, условием пропуска через который была проверка радужной оболочки глаз. «Вас нет в базе данных, поэтому проходите по моему магнитному пропуску, — пояснил он. — При выходе назад я встречу вас и так же проведу!»

И, пожелав на прощанье хороших впечатлений, Каплицкий вернулся за турникет и оттуда несколько раз помахал рукой.

Пройдя от пункта пропуска шагов двести по натоптанной тропе, ведущей через высокие заросли лещинника, Алексей и Мария оказались на открытой прибрежной террасе, несколькими протяжёнными уступами нисходящей к реке. Вряд ли открывавшаяся впереди тёмная лента, лениво переливающаяся в свете вечернего солнца, была Дунаем — скорее всего, они вышли к долине старого русла или к одному из дунайских рукавов. Как только прекратился шум от шагов, то сразу наступила оглушительная тишина. Густой запах травы, скопившийся в безветренном воздухе, слегка пьянил. Несколько раз из зарослей раздался скрипучий крик коростеля, однако тотчас же пресёкся, словно не смея нарушить царящего вокруг сосредоточенного покоя.

— Где же все? — спросила Мария растерянно.

— Действительно, странно, — согласился Алексей, невольно понизив голос до шёпота. — Может быть, только собираются подойти… Или мы взяли неверный путь.

Ещё немного постояв и осмотревшись по сторонам, Алексей ужу собрался было двинуться назад, как услышал сзади гул шагов и сухой треск веток под ногами.

Со стороны лещинника к ним направлялась внушительная колонна людей в белом. Алексей с Марией отошли с тропы, чтобы пропустить идущих. Но как только колонна поравнялась, они немедленно ощутили на себе пристальное внимание многих десятков мужских и женских глаз, а поднявшееся движение воздуха стало доносить ароматы парфюма, перебивающиеся с запахом разгорячённых быстрой ходьбой человеческих тел.

— Marschieren mit uns![81] — послышался обращённый к ним громкий возглас, и буквально сразу чья-то рука мягко, но властно повлекла Алексей к проходящей мимо шеренге.

— Suive-moi, Maria!..[82] — Алексею ничего не оставалось, как подчиниться этой воле и увлечь Марию следом за собой.

Они оказались в колонне, сплошь состоящей из людей более чем солидного возраста, одинаково подтянутых, стройных и дышащих если не здоровым духом молодости, то бодрящим слитым осознанием телесной крепости и жизненного успеха. У мужчин под просторными туниками легко угадывались загорелые прямые спины и сохраняемые в отличной спортивной форме плечи, а кожа идущих рядом женщин была доведена до идеала упругости, прочности и мягкого матового блеска, словно у дорогого шёлка.

Плотная марширующая толпа быстро разъединила Алексея и Марию по разным шеренгам.

Соседом Алексея оказался немного странноватого вида господин с длинной и неопрятной бородой, состоящей из прядей самой различной длины, одна часть которых заворачивалась и переплеталась в районе шеи, а другая спускалась едва ли не до живота. Если бы не въедливые умные глаза, взгляд которых передавал отсвет тлеющего в их глубине огня, его вполне было бы принять за какого-нибудь эксцентричного художника.

Незнакомец на английском языке поприветствовал Алексея и поинтересовался, почему he wears casual, not special clothes[83].

Алексей, спросив разрешения перейти на французский, ответил, что приглашён сюда вместе со своей подругой месье Каплицким в качестве гостей.

Услышав про Каплицкого, бородатый сосед дал понять, что исключительно высоко ценит факт подобного приглашения и чрезвычайно рад «видеть новые лица в наших рядах». Кто-то другой, шествующий рядом и слышавший ответ Алексея, также выразил нечто вроде полного расположения. Поэтому очень быстро между шагающими в шеренге завязался вполне непринуждённый разговор, из которого Алексей почерпнул много нового и любопытного.

Бородач почему-то счёл нужным начать с того, чтобы не без гордости поведать о своём возрасте — ему было под семьдесят — и об отменном здоровье. Затем он рассказал, что последнего времени возглавлял крупную международную авиакомпанию, а теперь ему предстоит потрудиться в должности либо министра культуры, либо еврокомиссара. Вопрос о месте предстоящей работы до конца пока не прояснён, однако в том, что он будет решён по одному из названных вариантов, — сомнений не может быть никаких. Сосед бородача, шагавший от него по правую руку, в основном восторженно поддакивал, слегка шепелявя, а о себе невзначай сообщил, что имеет отношение к науке, в прошлом году удостоился престижной международной награды, а в ближайшие тридцать пять-сорок лет собирается возглавить первую колонию европейцев на Марсе или на Луне.

Алексей высказал свое восхищение возможностью находиться рядом с такими знаменитыми людьми и не желая углубляться в дебри современной политики и космологии, попросил поподробнее рассказать о том, что именно предстоит увидеть этим вечером.

— Ne pas voir, mais ressentir![84] — с твёрдостью в голосе поправил его бородатый, делая особый акцент на слове ressentir, а шепелявый покоритель планет с готовностью его поддержал.

Хотя Алексей уже и начал понемногу догадываться, что под покровом сумерек и предстоящей ночи на дунайском берегу предстоит нечто фривольное, рассказ будущего министра о предстоящих событиях явился для него подлинным потрясением.

Тот поведал, что уже несколько лет избранные участники программы, реализуемой командой Каплицкого, имеют возможность предаваться наслаждению в компании себе равных сильных мира сего, располагая правом не просто выбрать любого партнёра, но и едва ли не официально заключить нечто вроде гражданского брака на предстоящий период. Сколько времени этот союз продлится — значения не имеет, но, как правило, он длится порядка года. «За год даже такие не нуждающиеся ни в чём люди, как мы, начинаем друг другу надоедать, и личная жизнь требует перезагрузки», — резюмировал бородатый.

— Но насколько подобная практика соответствует общественному благу? — спросил у него Алексей, определённо стесняясь собственной наивности.

— Наша жизнь сама по себе есть bien public[85], - с абсолютным спокойствием прозвучало в ответ. — Мы призваны обеспечивать функционирование современного общества, управление которым сегодня требует совершенно других, немыслимых ранее практик и способностей. Поэтому мы же и вправе раздвигать для себя рамки дозволенного. Ошибка многих и ваша, в том числе — вы уж не обижайтесь! — состоит в том, что вы пытаетесь применить к нам устаревший шаблон личной жизни.

Алексей слушал внимательно и сосредоточенно. Бородач, похоже, тоже был не прочь скоротать дорогу за разговором с любознательным неофитом.

— Судите сами, — продолжал он объяснять спокойно и немного вальяжно. — Традиционная семья создавалась с целями деторождения, выживания в условиях риска нужды или гибели одного из супругов на какой-нибудь очередной из войн, а также с целью юридического оформления наследства. Однако сегодня всё это не актуально. Лучшие дети зачинаются под контролем генетиков и рождаются специально подготовленными суррогатными матерями. Случайной смерти никто не боится — по крайней мере, среди нас. Вопросы наследования в нашем кругу также неинтересны, поскольку материальные потребности здесь удовлетворены, а наследовать статус и власть — нельзя. К тому же нашу жизнь, вы наверное это знаете, передовая медицина теперь делает здоровой и страшно продолжительной. От подобного подарка отказаться трудно, однако ещё труднее, согласитесь, обрекать себя на семейный союз, который может продлиться неприлично долго.

— Насколько долго?

— Например, лет сто. Нет, вы не подумайте лишнего — мы тоже привыкли восхищаться взаимной верностью милых стариков и старушек, но ведь ни один из нас, скорее всего, никогда не сделается, подобно им, дряхлым, немощным и беззащитным. Мы энергичны, полны сил, имеем перспективы и постоянную смену занятий, не позволяющие закиснуть. А когда ты не стареешь — тебе не нужен кто-то один, кто бы в этом старении мог служить утешением, старея с тобой вместе.

— Ясно. Теперь я понимаю, что барон Гольбах, обосновывавший атеизм, поспешил на несколько столетий. Пожалуй, только с появлением таких возможностей, какие есть у вас, человечеству следовало отказываться от религии, — ответил Алексей, явно намереваясь потрафить своему собеседнику.

К удивлению Алексея, бородач с ним не вполне согласился:

— Лично мне и, думаю, им всем, — он небрежно обвёл взглядом затылки идущих рядом с ним людей, — Бог не нужен. Однако я никогда не стану утверждать, что Бога нет, я просто говорю, что некоторым из нас нет необходимости с ним общаться. Если живёшь в нужде и не знаешь, что станет с тобой завтра, — пожалуйста, разговаривай Богом. Он ведь подобных к себе и призывал.

— Да, да, я раньше и не задумывался, что прогресс способен так сильно изменить человеческую природу…

— Не то слово! Вот вы наверняка уверены, что сегодня на этом прекрасном зелёном берегу мы будем заниматься заурядной любовью? Позвольте вас в этом разубедить. Обычная страсть, возникающая между мужчиной и женщиной или между, скажем, двумя лицами одного пола, — продолжил будущий министр, лукаво взглянув на своего шепелявого соседа, — есть результат их несовершенства и страха. Если не принимать во внимание вульгарных вариантов, вроде посещения борделя, то для достижения счастливого мига соития влюблённые должны сперва преодолеть собственную робость и страх отказа со стороны партнёра, затем — где-либо уединиться, то есть устранить на время свой страх и стыд перед обществом, и так далее. Но даже когда все подобные преграды позади и соединённые тела трепещут в упоительной близости, не является ли переживаемый влюблёнными восторг всего лишь результатом их искусственной и кратковременной самоизоляции от неприветливого и угрожающего мира? Ведь всё это подобно иллюзии полёта при прыжке с невысокой башни. Освобождение на короткий миг от тягот земного притяжения само по себе прекрасно, однако оно ничего не способно изменить, поскольку следом наступает болезненное приземление.

— Интересная мысль… Никогда не думал, что любовь может быть связана с несовершенством, — признался Алексей. — Но если, допустим, несовершенство устранить — то что должно измениться?

— Не надо делать никаких допущений! Сегодня здесь вы увидите совершенных людей. И отношения между ними будет столь же совершенны. Никто не будет стыдиться своей наготы или impuissance[86]. Никто не будет искать в объятьях избранного партнёра милости или тайного покрова от житейских невзгод. Та страсть, которая скоро вспыхнет между нами, будет страстью к совершенству. Понимаете разницу? Что может быть прекраснее и ярче соединения безупречных, несмотря на возраст, тел и заключённых в них выдающихся интеллектов? Когда не нужны ни условности, ни компромиссы, не нужно что-либо обещать и не нужно опасаться последствий? Так что, друг мой, коль скоро вам посчастливилось оказаться с нами, — присоединяйтесь!

— Спасибо. Но боюсь, что неполнота моих прав не позволит…

— Не бойтесь! Гуляйте, общайтесь, предлагайте свою дружбу и принимайте предложения от ищущих дружбы с вами. И не страшитесь никаких для себя последствий, даже если проведёте ночь с самой госпожой премьер-министром!

— И она так просто это позволит сделать?

— Запросто. Даже если у вас окажутся соперники, не думайте, что они будут добиваться обладания ею лишь потому, что она — успешный и знаменитый премьер. Несколько лет назад я сам прожил с ней два или три месяца — я был тогда послом в Сингапуре, а она возглавляла одно из международных рейтинговых агентств. Неплохо мы там порезвились! И хотя больше нам уже не о чем говорить, мы разошлись друзьями. Это норма. Премьерше сегодня далеко за шестьдесят — но обладая ею, вы ощутите в своих объятиях тело семнадцатилетней красотки! Биомедицина и в самом деле сегодня творит чудеса — её атласная, без единой морщины кожа столь совершенна, что одновременно будет и обжигать, и пронзать исцеляющим холодом, а её подмышки пахнут, как у школьницы. Коктейль гормонов! N'hesites pas![87]

— Если не секрет — то почему столь скоро прервался ваш союз?

— Мы просто наскучили друг другу. Когда прочитаны все мысли — зачем играть в какую-то любовь? Между прочим, по этой причине вы, как человек новый, будете пользоваться сегодня особой популярностью, имейте это в виду!

— Спасибо, я учту. Но если вернуться к нашей основной теме, — можно ли сказать, что главная цель предстоящего события — это обогатить друг друга новыми впечатлениями?

— Вы мыслите в правильном направлении. Только здесь обмениваются не впечатлениями, а эманациями воли — так мы это называем. За год каждый из нас что-то из их багажа подрастерял, а что-то — успел накопить. Но поскольку воля в индивидуальном человеке лишь ночует, а развиваться она должна в совместном обществе, то мы и проводим такие фестивали. Начало было на Рейне, потом Каплицкий обнаружил этот дунайский остров и предложил переехать сюда… не это главное. Главное — всё должно состояться за несколько дней до летнего солнцестояния и обязательно при убывающей Луне.

— Неужели это важно?

— Как ни странно, да. Мы не питаем иллюзий насчёт нашей всесильности, поскольку верховной силой над нами всегда будет оставаться Природа. Чтобы был достигнут результат, наша воля сначала должна объединится с волей Природы в момент её временной паузы на высшей точке подъёма, а затем разойтись по нашим телам. Чёртова механика! Мне до сих пор в ней многое неясно. Тем не менее всё это работает… Глядите — вот и Луна восходит при ясном небе. Сегодня и в самом деле должна быть замечательная ночь!

Действительно, на тёмном сумеречном небе, где уже начинали зажигаться первые звезды, появилась большая, в три четверти, красно-жёлтая Луна. Увлёкшись разговором, Алексей только теперь заметил, сколь большое расстояние они прошагали. Где-то впереди виднелся низководный деревянный мост, переброшенный через протоку на один из островов. Там, по-видимому, и находился конечный пункт их перехода.

За столь увлёкшим его разговором Алексей старался не потерять из вида Марию, которая шла немного впереди в окружении небольшой женской компании. Можно было разглядеть, что дамы о чём-то тоже оживлённо переговариваются между собой. «Интересно, — подумал он, — если речь ведут о том же самом — как мне быть? Плевать я хотел на атласную премьершу и всех этих накаченных гормонами сверхлюдей — мне надо во что бы то ни стало сохранить верность Марии и её любовь ко мне. Безусловно, я люблю её, а она — любит меня. Затея Каплицкого способна всё расстроить… И не для этого ли именно он позвал нас сюда? Du cul![88] Мне нужно устроить так, чтобы не отходить от Маши всю эту ночь…»

Не желая делиться с кем-либо этой обеспокоенностью, Алексей, выдержав небольшую паузу, немного вальяжно и с озорством поинтересовался у бородача как у будущего еврокомиссара по культуре: какой из классических аналогов предстоящего fête de nuit[89] он находит наиболее уместным? Олимп, Парнас, Лимб или Аркадия?

Бородатый весело рассмеялся в ответ:

— Не буду скрывать — обычно наш fête nocturne сравнивают с Содомом. Но вы, я вижу, человек с тонкой организацией, поэтому я не побоюсь признаться, что лично мне импонирует сравнение с мистериями античных богов или героев. Дело отнюдь не в престиже: в силу огромных возможностей, которыми мы обладаем, у нас с ними общие проблемы. Так, если мы утратим согласие внутри своего круга, то последствия будут сравнимы с пергамским побоищем[90]. Или, скажем, возьмём проблему бессмертия. Можете верить, можете нет, но в ближайшие пять или десять лет наука найдёт решение этой проблемы. Однако нужно ли бессмертие — вот в чём вопрос! Поэтому сегодня почти достигнут консенсус о том, что каждый из нас однажды должен будет сам решить, когда прекратить свой земной путь. Современная медицина в полной мере позволяет сделать этот шаг комфортным и радостным, важно лишь преодолеть связанный со смертью комплекс негативных ощущений. Этот комплекс — один из самых стойких, но я уверен, что и он поддаётся демонтажу. Кстати — разве Каплицкий не говорил вам, что будет происходить сегодня перед самым рассветом?

— Нет, мне ничего не известно…

— Предстоит настоящая мистерия — мы будем прощаться с нашими скончавшимися товарищами. Древний погребальный костёр, чистейший огонь, через который к нам возвращается воля умершего, причащение пеплом…

— Жуть какая!

— Нисколько. К смерти необходимо привыкать и выбирать её самому, когда подойдёт срок. В конце концов, когда-нибудь всему человечеству придётся сделать подобный шаг и переместиться в какой-нибудь квантовый носитель разума, которому будет под силу пережить финальный взрыв Солнца и столкновение галактик. Что с вами — вы изменились в лице? Не переживайте, это произойдёт не скоро! А впереди у нас, между прочим, мост — это значит, что мы почти пришли, мой друг. Готовьтесь к лучшему!

Колонна стала замедлять движение и вскоре почти остановилась возле моста, поскольку пройти по узкому настилу могли в ряд не более двух или трёх человек. Солнце давно скрылось за тёмными вершинами деревьев и, возможно, даже скатилось за горизонт, поскольку стало темно, и лица людей на фоне гаснущего фиолетового неба сделались почти неразличимы. В густой траве стали один за другим зажигаться светильники на солнечных батарейках, но их синеватый свет мог освещать только узкий ход тропы. Неподвижный воздух был влажным и необыкновенно тёплым. Где-то несколько раз протяжно пропищала овсянка и тотчас же, словно вспомнив про неурочный час, замолчала.

То и дело приподнимаясь на цыпочках и вытягивая вверх шею, Алексей с огромным трудом разыскал Марию. Она находилась в первых рядах и тоже, похоже, искала его, оглядываясь по сторонам. Но спустя несколько мгновений пришли в движение несколько шеренг, стоявших между ними, и единственный узкий просвет, через который он мог Марию наблюдать, оказался перекрыт чужими головами.

Алексею показалось, что перешедшие на противоположный берег начинают расходиться в разные стороны, и поэтому решил, что Мария, не зная определённой дороги, обязательно там его дождётся. Поэтому он не стал пробиваться к первым рядам и спокойно ждал своей очереди на мост в компании бородача и шепелявого астронавта. Однако сумерки обманули — после перехода через мост никто не разбегался — просто обходили лужу на тропе, и Мария ушла со всеми вперёд.

Теперь-то он в полной мере пожалел, что поленился пробраться к Марии перед переправой. Следуя по узкой тропе, проложенной по-над берегом в плотных зарослях кустарника, Алексей насчитал целых пять развилок, по которым растекались идущие впереди. При этом каждая из них могла иметь ещё по несколько ответвлений, в силу чего розыскная задача осложнялась. Тем не менее, полагал Алексей, он сумеет за короткий срок обойти речной остров, который вряд ли будет большим, а Мария, пусть даже оказавшись в столь необычной обстановке nuit des sorciêres[91], найдет способ отвертеться и дождаться его.

Тропа резко повела вниз и сразу же исчезла, растворившись в песке речного пляжа.

— Ruhrt euch![92] — послышалась впереди отчётливая команда. — Wegtreten![93]

Алексей, по пути предусмотрительно переместившийся в замыкающий ряд, сделал несколько шагов назад и остался стоять, незамеченный никем, за ширмой из ветвей плакучей ивы, обильно разросшейся на берегу. Глаза начинали привыкать к темноте, и лишь светящиеся пятна повсеместно расставленных солнечных светильников немного мешали различать детали. Убедившись, что бородач и шепелявый — те единственные двое, которые знали его, без происшествий дошагали до центра пляжа и разошлись по сторонам вместе с небольшими компаниями, Алексей решил «исчезнуть» и заняться розыском Марии.

Двинувшись по тропе назад, без особых сложностей он нашёл ближайший поворот, отметил его завязанной в узел ивовой веткой и, стараясь ступать осторожнее и тише, вскоре вышел к похожему песчаному пляжу. В отличие от предыдущего, укрытого за высокими деревьями, этот участок берега освещался Луной, которая висела прямо над речной гладью, прочерчивая на чёрной воде дрожащую и мерцающую полосу.

Внимательно присмотревшись, Алексей обнаружил на берегу пять женщин, из которых две, негромко переговариваясь, занимались разведением небольшого костра, а три другие, небрежно скинув одежды, не проронив ни единого звука, стали заходить в воду. Внезапно в отдалении раздался сухой треск веток, и со стороны зарослей, обрамляющих дальний край пляжа, показались две полностью обнаженные мужские фигуры. В отличие от прекрасных, без единого изъяна тел купальщиц, у одного из них вываливался неопрятный живот и блестела под лунным лучом бугристая лысина, а его спутник заметно горбился. «Не на всё, стало быть, способна расхваленная бородатым биомедицина, — пронеслось у Алексея в голове. — Или эти двое ещё не прониклись духом нового человечества!»

Подойдя к купальщицам, искатели прекрасного вступили с ними в разговор, оказавшийся, увы, непродолжительным и малоутешительным: очень скоро за разорванными обрывками фраз пролился весёлый женский смех, и посрамлённые amants malheureux[94], неуклюже развернувшись, продолжили свой одинокий путь. Они направились прямо к тропе, где находился Алексей, поэтому, чтобы не дать себя обнаружить, ему пришлось незаметно переместиться вглубь заросли и присесть. Когда эти двое проходили мимо, Алексей разобрал в обиженном бормотанье толстяка, истерически срывающемся на контратенор, слова «…and beside all she called me elderly sea-cucumber!»[95] — и с трудом сдержался, чтобы не прыснуть со смеху.

«Вот ведь незадача — было бы неплохо припереться сюда принципиально одному, — пронеслась в голове шальная и обжигающая мысль. — Жаль, что не могу задержаться и спуститься вниз… Cette nymphe au le milieu est três bonne»[96].

Тем не менее он потрудился сразу же прогнать подальше эту нехорошую мысль.

Подождав, пока двое голых отойдут по тропе достаточное расстояние, Алексей, стараясь ступать бесшумно, двинулся в поисках очередных развилок и поворотов. С завидным постоянством дорога выводила его на практически одинаковые прибрежные пляжи или отмели, загодя подготовленные для ночных купаний и утех. То и дело тишину взрывали оглушительный плеск воды, хруст хвороста, ворчанье, внезапный крик, стоны, кашель, хлопки, посвистывание, барабанная дробь, отбиваемая ладонями, громкие всхлипывания и шёпот, уханье, придыхание, неожиданные выкрики или даже непонятно каким образом произведённая раскатистая горловая трель, отдалённо напоминающая звук очереди, выпущенной из лёгкого пулемёта.

Наблюдение со стороны за тем, как могущественные и серьёзные люди предаются самым невероятным наслаждениям, демонстрируя в своём большинстве продолжительный и редкий по силе накал страстей в сочетании с дебелой телесной статью, могло бы составить задачу для какого-нибудь творческого проекта, если б не усиливающаяся в душе Алексея тревога за Марию. Рациональная и успокаивающая мысль о том, что его подруга, явившаяся сюда в своей обыкновенной одежде, не должна привлекать внимания, то и дело перемежалась с образом дикой и неистовой расправы, возможно, уже творимой над ней кем-то из самодовольных самцов, слетевшихся на этот невероятный ночной пир.

Смятение и тревога у Алексея усилились после двух особо неприятных моментов. В одном из них ему не посчастливилось лицом к лицу столкнуться на тропе с полусогнутой женщиной, всё тело которой было в кровь исцарапано или исхлёстано. Однако вместо просьбы о помощи она буквально ослепила его ледяным электрическим взором, после чего в сладостной истоме рванулась к нему на шею, припечатывая стремительными поцелуями щёки, нос и подбородок. Она явно намеревалась добраться до его губ, пытаясь пальцами развернуть голову и повалить на землю. Её вытянутое и по-античному красивое лицо хранило живые следы предыдущей страстной схватки, и Алексей явственно слышал запах тёплой крови, сочившейся из её разорванной губы. Не без усилий ему удалось освободиться от пугающих объятий и убежать.

Во второй раз он наткнулся на привязанного животом к толстому буку голого мужчину неопределённого возраста, бившегося в ознобе. На его шее была закреплена широкая петля, от которой к одной из горизонтальных ветвей дерева поднималась туго натянутая верёвка. На петле имелся узел, предотвращающей смертельный перехват, однако и с ним несчастному приходилось несладко — они хрипел, выворачивал голову, а с его щеки на грудь стекала кровавая слюна.

Не раздумывая ни минуты, Алексей бросился на помощь, но в тот же миг из зарослей выбежали с бранью и проклятиями обнажённые женщина и мужчина. Ничего не объяснив, мужчина попытался повалить его на песок, применив борцовский приём. Алексей не растерялся и быстро отделался от захвата, для острастки припечатав нападавшего ударом кулака. С дамой, однако, вышла заминка — та успела подскочить откуда-то сбоку и вцепилась ему в шею своими длинными острыми ногтями. Не решаясь причинять ей встречную боль, Алексей был вынужден разыграть сцену покорности. Напавшая тотчас же ослабила хватку и сладострастно приоткрыла рот — очевидно для немедленного поцелуя. В этот миг Алексей резким движением сбросил со своих плеч обмякшие ледяные руки, метнул ей в лицо: «Ведьма!» — и поспешил удалиться прочь.

Продолжая плутать по лесу в поисках Марии, Алексей вскоре понял, что потерял основную тропу. Какие места и закоулки острова он уже посетил, где ещё не был и куда теперь вели проходы, временами лишь интуитивно угадываемые по разрывам в сплетениях ольшаника и ореха — он не помнил и не знал. Под светом бесстрастной Луны, теперь уже мертвенно-белой, в окружении зарослей, за которыми бушуют нечеловеческие страсти и копятся опасности, под гулкое уханье совы и спорадически усиливающееся кваканье жаб, в приливах тёплого и влажного воздуха, пахнущего корой и болотом, начинало становиться по-настоящему жутко. Электрические фонари, под густыми тенистыми кронами не успевшие за день сполна напитаться светом, гасли один за другим, и во многих местах, куда деревья не пропускали мерцания склоняющейся Луны, становилось черно, как в погасшей паровозной топке.

Алексею пришлось оставить затею о систематическом обследовании острова. Единственное, что занимало его теперь — во что бы то ни стало найти Машу. Однако время неумолимо шло, и шансов на то, что Мария дожидается его в безопасном месте, становилось всё меньше. Пробиваясь в направлении очередного просвета сквозь густое сплетение веток, Алексей поймал себя на мысли, что теперь он даже не в силах ни проклинать Каплицкого, ни осуждать себя, наивно согласившегося ввязаться в эту авантюру. В голове было только одно — найти и успеть.

Спускаясь бегом к очередному плёсу, он не заметил толстого корня, из-под которого высокая вода вымыла песок, и он висел над землёй. Зацепившись ногой за корень, Алексей утратил равновесие и, падая, на всём ходу врезался лбом в дерево. Бенгальские икры, немедленно вспыхнувшие в стиснутых от боли глазах, потухли от нахлынувшей следом мглы. Алексей потерял сознание и с грохотом повалился на землю.

…Он очнулся от тепла и потрескивания небольшого костра, который спокойно и тихо горел совсем рядом. С трудом разомкнув веки и боясь обознаться, он долго не отводил взгляда с весело пляшущего оранжевого пламени. Когда же поднял глаза, то увидел склонившееся над ним чьё-то лицо.

— Are you all right?[97] — произнёс молодой и звонкий женский голос.

— Tout va bien… Wo sind wir?[98] — ответил Алексей одновременно на французском и немецком, при сочетании которых он чувствовал себя увереннее.

И, не дожидаясь ответа, сделал попытку подняться, — однако из-за резкой боли в ноге тотчас же рухнул на песок.

Рядом с ним сидела, опустившись колени, очаровательная худенькая девушка едва ли старше двадцати — двадцати двух. Как и все на острове в эту ночь, она была обнажена, однако её нагота выглядела совершенно естественной и не вызывала смешанного чувства обожания и брезгливости, которое Алексей испытывал при виде вызывающе-безупречных тел титулованных дам и старух. Наверное, у неё по-особому светились глаза, а в голосе угадывалась ещё не в полной мере преодолённые стеснительность и наивная взволнованность.

Девушка легко перешла на немецкий, и Алексей узнал, что она — родом из Венгрии и её зовут Ханна. Дотронувшись своею рукой до царапин и ссадин на лице и шее Алексея, она спросила, может ли он немного потерпеть, пока её подруга не принесёт лекарство.

— Вряд ли лекарство поможет, — ответил Алексей. — На несколько недель всё это, не меньше…

— Поможет, обязательно поможет. Петра вернётся с мазью через несколько минут.

Ханна объяснила, что Петра — так звали подругу — отправилась за особой мазью на Wiese der Abschied[99], куда после захода Луны, перед рассветом, начнут стекаться все, кто проводит ночь на острове. Для их быстрого восстановления и залечивания повреждений медики разместили там небольшой лазарет с чудодейственными лекарствами и аппаратами.

— Значит, на Wiese der Abschied все скоро и соберутся?

— Конечно. Разве ты не знаешь?

Алексей не ответил — мысль о том, что на этой «поляне прощания», он сможет, наконец, найти Марию или что-либо разузнать о ней, перебила всё в его голове. Он даже попытался снова привстать, однако немедленно проснувшаяся боль не позволила этого сделать.

— А ты странный… — тихо сказала ему Ханна, гладя прямо в глаза и таинственно улыбаясь. — Не сменил и не снял одежду. Мы сначала думали, что ты — пробравшийся на остров папарацци и хотели вызвать охрану. А потом — увидели твой браслет и успокоились.

— Да, браслет… — ответил в задумчивости Алексей, рассматривая свою разорванную рубашку и испачканные до неприличия брюки. — Знал бы, что так выйдет — действительно разделся бы…

Ханна улыбнулась, и лёгким прикосновением своих тонких длинных пальцев принялась расстёгивать оставшиеся на рубашке Алексея пуговицы.

— Зачем? — спросил он её.

— Ты же хочешь раздеться. Ты позволишь мне побыть с тобой?

Алексей ничего не ответил и медленно перевёл свой взгляд на жаркие угли костра, а затем — на рассыпающиеся в воде отблески Луны.

— Я ведь тебе нравлюсь, да? — вновь спросила Ханна и улыбнулась.

— Да, ты в самом деле прекрасна. Но пойми, милая Ханна, — я немного не тот, за кого меня все здесь принимают…

Вместо ответа венгерочка поднялась и подошла к кромке берега. Поставив ступни одну за другой точно по урезу воды, она неторопливо воздела руки и, сцепившись наверху пальцами, потянулась вся, выгибая изящную стройную спину и подставляя под последние отблески спускающейся за лес Луны свою острую и плотную грудь.

— Ты тот, именно тот, кого я ждала! Ждала не просто сегодня, а всю жизнь. И я вижу, вижу, что ты тоже любишь меня. Пожалуйста, подойди же!

Эти слова были принесены Ханной с такой искренней трогательностью, что Алексей не осмелился поступить иначе. Превознемогая боль в ноге, он поднялся и, прихрамывая, подошёл к девушке. Она крепко обняла его, сжав с необыкновенной силой за локти, из-за чего он не смог ей ничем ответить. В следующее же мгновение Алексей ощутил, как изначально прохладная, словно ночная роса, кожа Ханны начала теплеть, и через считанные секунды уже обжигала ровным горячим и чистым пламенем.

— Подожди… — попросил он её тихонько. — Проклятая нога… Разреши сесть, так должно стать лучше…

— Конечно… Расскажи мне, где у тебя болит, я согрею…

— Не надо, — прошептал в ответ Алексей. — Не надо. Всё хорошо…

Они вместе опустились на прибрежный песок, и Алексей, с силою прижав Ханну к себе, с непередаваемой ясностью понял, что уже ничем, абсолютно ничем не сможет противостоять этому сладкому плену, пахнущему соломенными волосами Ханны, озвученному её живым дыханием и тихим шорохом дунайской волной. «Будь что будет, — подумал он. — Пусть я преступник. Но ведь и любовь этой девочки, даже явленная в таком месте, — она чиста и без порока. Взаимность моя ей зачем-то очень необходима…»

— …Костёр догорает. Ты не замёрзнешь? Я подложу ещё веток, — сказала Ханна, когда Алексей наконец-то нашёл в себе силы разорвать упоительный поцелуй, длившийся, как ему показалось, целую вечность.

Она бесшумно переместилась к костру и бросила на угли припрятанную где-то поблизости охапку лесного хвороста. Взметнувшиеся вверх языки пламени озарили оранжевыми пятнами край берега и окатили тело щедрым теплом. Словно не желая мешать этому согревающему потоку тепла, Ханна отдалилась от огня и, присев рядом с Алексеем, обняла его со спины.

Он чувствовал сбивчивую трепетность дыхания Ханны на своём плече и по-прежнему сокрушенно думал, что повёл себя как преступник и последний предатель. Господи, где сейчас Мария, что с ней, о чём думает она, видя его исчезновение? Но, с другой стороны, сам он этой встречи не искал, а Ханна буквально его спасла — ведь неизвестно, где он упал, где бы лежал теперь с изуродованной ногой и разбитым лицом и что бы могли сотворить с ним озверевшие от вседозволенности безумцы, заполонившие этот странный остров… Вот если бы неведомая подруга принесла лекарство и он бы смог встать на ноги! Как мало надо человеку, когда что-то у него летит под откос, какую малость требуется вернуть из того, на что в обычной жизни никто не обращает ни малейшего внимания!

Едва подумав об этом, Алексей сразу же обернулся, желая поблагодарить свою добрую фею — но вместо уже привычной таинственной улыбки увидел теперь неподвижное, словно маска, лицо Ханны и её глаза, полные слёз.

— Ханна, что случилось?

Вместо ответа она рухнула на его плечо и громко, в голос, зарыдала. «Ты у меня единственный, — зашептала она. — Единственный и последний. Не уходи, пока можешь… Прошу…»

Отринув все сомнения, Алексей бросился её успокаивать и утешать. Понемногу девушка стала приходить в себя. Опасаясь, что подобное может повториться с ней вновь, он решил оставить до лучших времён невесёлые мысли и постарался разговорить свою странную подругу.

Из неожиданного рассказа Ханны он узнал, что несколько лет назад она закончила с отличием инженерный университет в Германии, но так и не сумела найти работу. Чтобы прекратить безуспешные мытарства, Ханна приняла решение вступить в особую программу, о которой Алексею рассказывал Каплицкий. У этой программы нет устоявшегося названия, однако всем известно, что участвующие в ней не только получают достойные должности в лучших корпорациях и государственных институтах, но и формируют элиту западного континента. Ханна подтвердила ранее услышанное Алексеем о невероятных медицинских услугах, делающих жизнь членов клуба здоровой, бодрой и почти вечной, об их невероятном «корпоративном духе» и о творимых этим духом чудесах.

Алексей и раньше догадывался, что цена подобных благ должна быть достаточно высокой. Однако то, что поведала Ханна, повергало в оцепенение: лично ей для перехода с подготовительного уровня на уровень «практический» мало укоренить в своей голове новое мировоззрение — необходимо и физиологически стать другой, согласившись на ряд необратимых хирургических вмешательств.

— Операции должны состояться на следующей неделе, — сказала Ханна. — Как раз, когда солнце повернёт на зиму и наступят сумерки года, я выйду из госпиталя и больше уже никогда не смогу чувствовать и любить так, как только что чувствовала и любила тебя.

— Бред… Какие ещё сумерки?…

— Кто умирает в сумерки года, тот уже никогда не возвращается на землю… Поэтому я должна успеть умереть до того, как утро года закончится, а это произойдёт совсем скоро.

— Я ничего не понимаю и не верю… Но что же такое они собираются сделать с тобой?

— Вырежут всё, что Бог дал мне как женщине. Возьмут и вставят что-то своё, я даже не знаю, что именно и откуда, и я превращусь в такую же бесстыжую и нестареющую фурию, что резвятся здесь сегодня. У них ведь особые гормоны… Мои дети появятся на свет из пробирки, я их никогда не увижу и, разумеется, никогда не поинтересуюсь, кто их отец. Если ты, милый, про это не знаешь — лучше и не пытайся узнать. Просто райская жизнь требует платы.

— Какая же это к чёрту «райская» жизнь? — искренне возмутился Алексей.

— Так все её называют. Просто другая, прежняя жизнь сегодня делается уже почти невозможной. Говорят, людей развелось слишком много! Поэтому в той самой «обычной» жизни я никому не нужна, и будущего там нет.

И, задумавшись на секунду, добавила:

— Ни для меня, ни для кого. А если честно — то будущего сегодня нет ни для кого на всей этой планете. Перед рассветом на Wiese der Abschied они начнут сжигать своих мертвецов. Будут жечь тела не только тех, кто в течение года умер или погиб, но и кто добровольно оставил жизнь с помощью обезболивающего укола. Потом каждому из нас отсыплют по горсти их пепла, одну часть которого нужно будет съесть, а другую — носить в ладанке, как талисман. Хотят, чтобы мы перестали бояться смерти — ведь если не испытывать ни малейшего страха перед чужой смертью, то воля умершего должна войти в тебя…

— Мне уже говорили об этом. Но это, кажется, какой-то бред. Ты в это веришь?

— Я не знаю, мне всё равно. Они хотели научить меня не бояться смерти — это факт, и я её теперь не боюсь. Но я и не хочу, чтобы они могли забрать себе хоть что-то от меня. Хочу поэтому исчезнуть так, чтобы от меня ничего не осталось — ни праха, ни записи моих дел и моих мыслей, ни даже моего имени. Ничего!..

Алексей не знал, что ответить, и надолго замолчал. Костёр снова стал гаснуть, однако он не решался встать, чтобы подбросить дров, не желая оставлять даже на короткий миг Ханну — от волнения по телу которой стала пробегать лёгкая дрожь и которую теперь он сам должен был согревать собственным теплом.

— Я слышу шаги, это возвращается Петра, — прервала молчание Ханна. — Она хорошая добрая девушка, но об этих грустных вещах с ней лучше не говорить. И ещё, пожалуйста: если ты встретишь кого-то из начальства, не рассказывай, заклинаю, что ты был наедине со мной.

— Конечно, я ничего никому не скажу… Но в чём дело? Разве не для подобных встреч наедине всё это и было придумано?

— Так только кажется. Здесь для каждого навсегда определён свой круг. Мой круг — тот, где я должна быть с Петрой, понимаешь?

— Понимаю. Не хочу подводить тебя. Может быть, мне лучше уйти?

— Не надо, Петра мена не выдаст. Главное, чтобы наши с ней браслеты показали, что мы снова вместе…

Действительно, приближавшиеся шаги означали, что это возвращалась с «поляны прощания» Петра, высокая и худосочная брюнетка. В руках у неё были две крошечные баночки с мазями. Ничего не объясняя, она смазала первой мазью царапины и синяки на лице и шее, а другой — отбитую при падении голень. Результат был фантастический — уже спустя несколько секунд боли стали исчезать, а нога обрела подвижность. Петра наклонилась и внимательно осмотрела ссадины. По её словам, препараты подействовали, раны должны затянуться уже через пару часов, а спустя сутки и исчезнуть полностью.

Завершив осмотр травм Алексея, Петра занялась костром, а Ханна зашла в воду по грудь, переплыла неширокую стремнину и выбралась на осерёдок метров в двадцати от берега. Как раз на этом месте обрывался луч почти уже спустившейся до горизонта Луны, и выхваченная им фигура Ханны, стоящей на отмели, казалась изваянной из ослепительного мрамора.

— Ну как, хороша я? — донеслось с реки.

Петра, занятая раскладыванием хвороста, даже не подняла голову. Алексей крикнул, что Ханна прекрасна, как амазонка Поликлета.

— Ха! А та амазонка, кажется, была раненая? — донеслось с реки. — Раненая, подбитая амазонка! Как же ты прав!

Не опуская высоко поднятых рук, Ханна несколько раз повернулась кругом, подставляя своё миниатюрную мраморную фигуру под лунный луч, а потом совершенно неожиданно сделала несколько быстрых шагов в сторону стремнины. Было заметно, как сильное течение на короткий миг лишило её равновесия и заставило присесть, чтобы удержаться на ногах.

Вернувшись на отмель, Ханна замахала рукой и прокричала:

— Я сейчас поплыву на другой берег!

— На надо! — крикнул её в ответ Алексей. — Можно утонуть!

— Ну и пусть! — донеслось в ответ. — Мне не страшно! А что, разве из амазонки сделаться русалкой — это плохо?

И, не дожидаясь ответа, Ханна стремительно бросилась в реку.

Было хорошо видно, как проплыв несколько метров, она развернулась к течению, словно желая помериться с ним силами, и нырнула под воду. Когда её голова снова показалась над волной, Алексей, забыв от повреждённой ноге, уже бежал к осерёдку, преодолевая нарастающее сопротивление воды, быстро поднимавшейся от пояса до плеч. Сквозь шум и плеск он услыхал, как Ханна крикнула что-то вроде «Не надо помогать!», после чего снова скрылась под зыбкой водной гладью.

Спустя минуту, когда задыхающийся Алексей выбрался на отмель, неровный плеск доносился уже с отдалённой и тёмной части дунайского фарватера. Однако вскоре он затих, и вместе с ним окончательно погас неверный лунный светильник.

— Ханна! Ханна! — прокричал он несколько раз. — Ответь, что ты пошутила!

Не дождавшись ответа, удручённый Алексей в растерянности глядел на безмолвную речную гладь. Не зная, что предпринять, он вернулся на берег.

— Ханна утонула! Зачем она это сделала? — обратился он к Петре, как ни в чём ни бывало греющейся у огня.

Вместо ответа Петра молча пожала худыми озябшими плечами. Это необъяснимое равнодушие на миг воспламенило Алексея страстной ненавистью ко всему её существу — однако уже следующий взгляд на жалкое непропорциональное тело этой необъяснимо странной девушки с некрасиво выпирающими ключицами и разбегающимися в стороны худосочными грудями погасил прилив гнева. «Она никогда не утопится, потому что отсутствие намёка на красоту давно и навсегда примирило её с жизнью… Она вынесет всё, что ей предложат, и всех нас переживёт…»

Алексей постарался незамедлительно погасить клокочущие внутри себя чувства и вернуть самоконтроль. Как только это получилось, он расспросил у Петры про дорогу к пресловутой «поляне прощания» и подбросив в качестве благодарности немного дров в костёр, максимально быстрым в его положении шагом поспешил туда.

Минут через пятнадцать-двадцать он заметил за деревьями рассеянный электрический свет, а чуть позже услышал шум от каких-то работ и приглушённые голоса. Сойдя с тропы и попытавшись пробиться туда через густые заросли, он чуть не налетел на спрятанный в зарослях автоприцеп с установленной на нём цистерной, напоминающей бочку для кваса советского образца. Правда, цистерна таинственно переливалась новеньким хромовым покрытием и имела надпись ярко-красными буквами «Flammable. Butan»[100].

В метрах двадцати за цистерной заканчивался лес и начиналась то самое оживлённое место, освещённое светом фонарей на высоких столбах. Вдалеке виднелись несколько мощных прожекторов, зажжённых пока вполнакала. С одной стороны поляны были установлены длинные столы с едой, к которым понемногу подходили люди в белых одеяниях. Растекающийся в во влажном туманном воздухе домашний запах горячего кофе, наливаемого из огромных термосов, будоражил и смущал душу предвкушением возможного отдыха.

На другом конце поляны Алексей обнаружил непонятную арочную конструкцию из блестящих металлических труб, возле которой копошились несколько человек в рабочих комбинезонах. Периодически некоторые из собравшихся у столов «патрициев» подходили к этому сооружению поближе и побродив или постояв там какое-то время, возвращались назад, чтобы продолжить ранний завтрак.

Обходя поляну со стороны леса, Алексей нашёл в траве оставленную кем-то тунику. Натянув её поверх своей изорванной и перепачканной одежды и сделавшись, таким образом, неотличимым от остальных, он смело вышел на поляну.

Чтобы избежать ненужных встреч, он стал осматривать металлическое сооружение издалека. Оно представляло собой спиральной конструкции помост, напоминающий знаменитую в своё время «башню Татлина», с небольшой огороженной площадкой наверху, на которую сбоку вела узкая прямоходная лестница. Ничего примечательного в этой конструкции не обнаруживалось, а задержавшись возле неё, можно было привлечь к себе внимание. Подумав об этом, Алексей ещё раз обошёл башню и попеременными галсами двинулся в направлении столов с бутербродами и кофе.

Однако на полпути ему пришлось вздрогнуть и замереть от ужаса — едва прикрытые по бокам зарослями травы, на земле стояли около полусотни открытых гробов с покойниками. То есть рассказы о предстоящем с рассветом сжигании мёртвых членов клуба, услышанные накануне, оказывались правдой.

Переведя дух и резонно рассудив, что в этом невесёлом месте можно малозаметно для присутствующих на некоторое время ещё задержаться, Алексей решил осмотреть приготовленные для сожжения трупы.

С печальным выражением на лице он медленно перемещался между рядами мертвецов, то и дело замедляя ход и временами останавливаясь, чтобы получше разглядеть некоторые из них. Поражала, прежде всего, необычность увиденного: вместо привычных деревянных гробов тела покоились на ажурных ложах, выполненных из тонких стальных трубок. По-видимому, все они были доставлены без одежды и лишь здесь накрыты по подбородок одинаковыми синими саванами с орнаментом из бледных звезд. От тел усопших исходил холод и запах формалина — по всей видимости, умирали эти люди в различное время, и до последнего момента их тела сохранялись в холодильнике.

Алексей надеялся увидеть какое-то подобие табличек или бирок с именами мёртвых или данными о том, кем они были, однако ни малейших следов идентификации обнаружить не удалось. Однако и предположить, что на «поляну прощания» свезли каких-либо случайных мертвецов, было недопустимо — хватало одного взгляда на их лица. На стальных одрах возлежали головы людей, когда-то наделенных могуществом и властью, привыкших распоряжаться и повелевать. При этом печать властности на женских лицах проявлялась даже заметно сильней, чем на мужских.

Алексей не мог не обратить внимания и на то, что несмотря на заморозку, покойники и покойницы выглядели дряхлыми и осунувшимися, в то время как живые члены клуба, невзирая на возраст, имели вид холёный и молодцеватый. Значит, действие хвалёных медицинских препаратов всё-таки имело свой предел и в момент кончины прекращалось.

Гробы были расставлены на земле в несколько рядов, и собиравшись развернуться, чтобы подойти к новому ряду, Алексей неожиданно остановился, вдруг увидев совершенно живое молодое лицо. Он немедленно узнал молодую черноволосую испанку, с которой накануне случился обморок и которую вместе с матерью он передал на руки врачам. «Бедная! — пронеслось в голове. — Выходит, она всё предчувствовала и потому просила Святую Веронику ей помочь!»

Забыв об осторожности, он прижал свою ладонь ко лбу испанки. Её тело ещё не успело остыть и единственное из всех источало нежный аромат незнакомых духов. Даже в фиолетовом электрическом свете её кожа продолжала выглядеть мягкой, тёплой и живой. Большой пурпурный цветок, ещё совсем недавно неподражаемо украшавший её волосы, теперь был сильно помят и небрежно воткнут в причёску — видимо, это проделали уже после того, как наступила смерть. Алексей в задумчивости прикоснулся к цветку и развернул его кверху менее повреждённой стороной. Затем разглядев в траве несколько ромашек, он сорвал их и положил юной испанке поверх савана.

— Legt nichts![101] — услышал он вдруг чей-то раздражённый голос. Обернувшись, Алексей увидел рабочего, копошащегося возле какого-то устройства.

— Warum?[102]

Рабочий с явной неохотой объяснил, что тела должны кремироваться полностью обнажёнными и перед установкой на предназначенный для этой задачи помост саваны с покойников будут сняты. На вопрос об их дальнейшей судьбе рабочий ответил, что после кремации останки будет смешаны и пропущены через особую мельницу, подготовкой которой он и был в настоящий момент занят. Чтобы не выдать свою неосведомленность, Алексей предпочёл вопросов более не задавать. Изобразив на своём лице равнодушие, он развернулся и сделал шаг в направлении к следующему ряду покойников.

Неожиданно он поймал себя на мысли, что его правая рука только что украдкой перекрестила мёртвую испанку. «Вот те на! С чего бы это? Ни разу в церковь не заходил, даже не знаю, как пальцы держать… Ну да ладно, будет мне…!»

«Стоп! — вдруг обожгла всё его существо следующая мысль, на этой раз страшная и непереносимая в своей возможной реалистичности. — А вдруг под одним из этих саванов — Мария? Я ведь не только не нашёл её, но и не имею никаких свидетельств, что она также меня искала. Вдруг они её убили? Или сопротивляясь насилию, она сама наложила руки? Чёрт, отчего же я не бросил все силы на её розыск? Ах да, проклятая нога, всё из-за неё… Что же делать?»

Не пытаясь более скоротать время, решительными и быстрыми шагами Алексей принялся обходить гробы, заглядывая во все лица. К счастью, Марии среди мёртвых не было. Чтобы ещё раз перепроверить себя, он предпринял новый обход, попутно пересчитывая покойников. Досчитать до конца не получилось, потому что подошли рабочие, которые начали переносить гробы к постаменту. Там с мертвецов снимали саваны и водружали голые тела, покоящиеся поверх едва заметных ажурных ложементов, на специальные ступени, устроенные вдоль спирального хода взбирающегося наверх металлического каркаса.

Взглянув в противоположную сторону, Алексей увидел, как подкрепившаяся бутербродами публика, постепенно покидая столы, начала выдвигаться и переходить поближе к башне. С востока уже понемногу брезжил рассвет — судя по всему, неотвратимо приближалась развязка этого ночного шабаша, невероятного и жуткого. Алексей счёл за благо перейти на край поляны, откуда только что во всю мощь ударил прожектор, нацеленный освещать место предстоящего аутодафе. Расположившись в кустах под слепящим световым потоком, он навряд ли мог быть кем-либо замечен.

«По окончании этого действа надо будет разыскать Каплицкого или бородатого. Пусть ответят, куда мог пропасть человек. А если — если они заодно с теми, из-за кого исчезла Маша? Нет, тогда лучше дождаться утра, заодно досмотрев этот спектакль, искать брошенную машину и мчаться в ближайший полицейский участок по горячим следам!»

Но не успел Алексей критически проанализировать только что родившуюся мысль об обращении полицию, как он увидел Каплицкого. В настоящей римской тоге, торжественным шагом тот вышел на середину поляны, поднялся на небольшой помост и воздетой к небу рукой поприветствовав собравшихся, начал что-то негромко говорить.

Из доносимых ветром обрывков фраз Алексей смог лишь понять, что Каплицкий то ли благодарит, то ли выражает уверенность и радуется «демонстрируемой убеждённости в процветании и успехах всех вместе и каждого по отдельности». В ответ на эту дежурную абракадабру из толпы прозвучали несколько вопросов, обращённые к нему, однако Каплицкий отмахнулся и попросил всех замолчать.

В направлении, указанном взмахом руки Каплицкого, Алексей увидел небольшую процессию во главе с женщиной, одетой в длинное, до самой земли, белое тканое платье и с венком из полевых цветов в волосах. В следующий же миг он содрогнулся всем своим существом, узнав в этой женщине Марию.

«Жива! — со скоростью молнии пронеслось в голове. — Она жива, и этот факт даёт сказочное облегчение! Выяснить бы теперь, что с ней случилось и зачем она идёт сюда…»

Однако уже спустя секунду мимолётное облегчение сменилось страшным, наповал разящим ударом. Взяв в руки микрофон, одна из женщин, сопровождающих Марию, громкогласно объявила последовательно на английском, немецком и французском языках, что «через несколько минут наша лучезарная гостья добровольно покинет мир, предавая себя чистейшему огню и искренне желая всем провожающим её ничего не бояться».

Как только шталмейстерша закончила говорить, над головами собравшихся пронёсся глухой гул, перемежающийся с изумлёнными возгласами. Но этот ропот затих и прекратился столь же неожиданно, как и возник.

Прожектор выхватил на тёмно-зеленом сукне поляны ослепительную фигуру Марии, застывшую со странным жестом не то приветствия, не то благословения. Все её движения были замедленными и неестественными, и это убедило Алексея в том, что Мария не понимает, что происходит вокруг и замышляется с ней. Скорее всего, она пребывает под воздействием каких-то снотворных газов или лекарств. «Негодяи! Как они посмели так поступить с доверившимся им человеком! Они же не люди!»

Одна за другой вскипали в голове мысли о том, как спасти Марию. Бросится к ней, вырвать из рук негодяев, убежать с ней в лес — глупо, ведь пока он нейтрализует Каплицкого — а тот отнюдь не слабак, и с этим жилистым типом придётся побороться и ещё неизвестно, чья возьмёт, — из ближайших рядов «патрициев» подскочат добровольцы и легко его скрутят. То есть действовать силой — нельзя. Тогда — выбежать из укрытия, прокричать в адрес собравшихся проклятья, создать огласку, испортить им праздник? Нет, это тоже неразумно. Такой его поступок не вызовет ничьей жалости, ничего не исправит и ничто не остановит.

Однако если вариантов спасения нет — то что же? Тогда, когда вспыхнет огонь, он немедленно бросится туда, в огонь, вслед за Машей, и примет смерть вместе с ней. Вместе им будет легче умирать. И он, Алексей, эту смерть в полной мере заслужил — ведь именно он согласился прийти сюда, именно он отказался уезжать минувшим вечером в мирную и уютную Братиславу, именно он желал «увидеть всё до конца». Дурак, позволил себе купиться на новые впечатления! Нисколько не жаль ответить за всё самому — жаль только, что вместе с ним погибнет невинный человек!..

Мысль о принятии смерти вместе с Машей по коротком размышлении показалась Алексею наиболее разумной и позволила перевести дух. Взяв себя в руки, он вновь начал различать слова, которые отчётливо произносила в микрофон с середины поляны незнакомая следующая дама, живописуя собравшимся, сколь лёгким и абсолютно безболезненным «будет у нашей госпожи» расставание с миром. Пересыпая свою речь медицинскими терминами и названиями препаратов, очевидно хорошо публике знакомых, дама то и дело посылала непонятные пассы и рисовала руками воздушные фигуры.

Теперь Алексей твёрдо знал, как будет действовать, и поэтому спокойно дожидался развязки. Когда речи-проповеди прекратились, микрофон вручили Марии, и она неровным тихим голосом, обращаясь на русском языке, в короткой прощальной речи сказала, что «любит всех и принимает смерть для того, чтобы никто из вас её отныне не боялся».

В этот момент откуда-то издалека ударили три новых прожектора. Один из них ярко осветил спиралевидный эшафот, заставленный носилками с мертвецами, и лестницу, ведущую на верхнюю площадку. А два других выхватили из предрассветного мрака невероятных размеров мрачно-зелёное дерево, возвышающееся позади эшафота и своими неровными корявыми ветвями плотно заслоняющее просвет, ведущий к дунайскому берегу.

«Чёртов Иггдрасиль! — немедленно пронеслось в голове. — Спектакль разыграли, как по нотам… Мерзкие и подлые рабы древних мифов! Если бы вы знали, как я вас всех ненавижу!»

Раздался удар в небольшой колокол, Мария поклонилась публике и слегка поддерживаемая под руки сопровождающими, медленно направилась к лестнице. Поставив ногу на первую ступень, она улыбнулась, ещё раз помахала всем рукой и самостоятельно пошла наверх.

«Как только в достаточной степени вспыхнет пламя, я немедленно окажусь там, на верхней площадке, и останусь рядом с ней!» — произнёс про себя Алексей, радуясь наступившему после минут смятения душевному спокойствию. Но пока ещё оставалось время, он счёл необходимым сосредоточился над решением тактической задачи: с какой стороны, дабы максимально долго оставаться незамеченным, ему следует подбираться к огненной плахе, как взбегать на площадку, кричать что-либо оттуда или действовать молча…

Потянулись томительные минуты ожидания. Поднявшись наверх башни, Мария развернулась в сторону рассвета. Было хорошо заметно, как её руки с невероятной силой вцепились в стальной парапет. Внизу, под башней, сразу же возникло какое-то не вполне понятное оживление. Вскарабкавшись на нижний ярус и вытянув шею в узком проходе между мертвецами, Каплицкий громким шёпотом что-то пытался сказать Марии. Из обрывка, донесённого ветром, Алексей понял, что он просит Марию развернуться лицом к зрителям, находившимся с северной стороны. Однако та, не шелохнувшись, продолжала с упорством смотреть в сторону востока.

«Только барабанной дроби не хватает!» — усмехнулся про себя Алексей и в тот же момент отчётливо увидел, как из труб, образующих нижний ярус спирали, вырвались длинные языки синего пламени. Над поляной немедленно пронёсся неуловимый вздох — то ли от ужаса, то ли от облегченья.

Пламя поднималось выше, приблизившись ко второму витку и на некоторое время там замерев, словно накапливая силы для следующего броска наверх. Спустя минуту послышался громогласный «Ах!» — и безжалостное пламя скакнуло на очередную ступень.

Алексей невольно поразился чудовищной предусмотрительности инженеров, придумавших и изготовивших этот погребальный помост. И в тот же миг, глядя на вовсю бушующие у земли огненные языки почти двухметровой высоты и на поджариваемые в них трупы, которые попеременно вздрагивали и лопались от дьявольского пламени, он с ужасом сообразил, что не сумеет преодолеть эту огненную стену и добраться до площадки, где в подлом одиночестве будет умирать его возлюбленная. А раз так — то она никогда не узнает, что он вовсе не предал её и был с нею рядом в последний и самый страшный миг, когда вколотые в кровь наркотики смогут перестать действовать и тогда весь ужас происходящего выплеснется наружу и разорвёт сердце!

Не успев найти ответ на эту оглушающую мысль, Алексей сорвался с места и со всех ног бросился бежать. Но лишь спустя несколько мгновений, преодолевая тяжесть от преодолеваемой преграды и чувствуя, как по щеке течёт кровь от раны, прочерченной острыми шипами боярышника, он осознал, что рвётся не к пылающему помосту, а почему-то вглубь чащи. «Что со мной? Неужели я спасаю шкуру? Надо немедленно вернуться назад!» — выстрелило в его голове.

Он остановился, чтобы подчинить вышедшее из повиновения тело импульсу ясной и сознательной воли, как вдруг его взгляд упал на поблескивающий за ветками хромированный бок газовой бочки.

В следующий же миг он был рядом с ней, и дрожащими от перенапряжения руками, сдирая с ладоней целые лоскуты кожи, вгонял в землю тугой газовый вентиль, от которого уходил в траву затянутый в стальную сетку шланг.

Результат от прекращения подачи газа не замедлил сказаться — было заметно, как огонь на эшафоте погас, на поляне послышались шум и громкие голоса, и вскоре он увидел из-за деревьев, как в его направлении быстрым шагом двинулись несколько человек.

Воспользовавшись тем, что из-под луча прожектора он вряд ли мог быть обнаружен, Алексей бесшумно переместился на несколько метров в сторону, и когда те приблизились к газовой установке — вырвался из лесной тени. Уже через считанные секунды он очумело взбирался по раскаленным стальным ступеням наверх башни. Не имея возможности задержать дыхание и превозмогая убийственно-сладкий запах горелой плоти, он бросился к замершей в оцепенении Марии и первым же делом разомкнул её пальцы, буквально врезавшиеся в парапет. Сразу стало ясно, что Мария пребывает в состоянии полубессознательном и потому не может идти сама. Ухватив за плечи и талию, он стремительно поволок её вниз. Оказавшись на земле, он попытался поднять Марию на руки, чтобы так добежать до леса, — однако оценив, что сил для этого не хватает, молниеносно опустил её животом на землю, забросил её левую руку за плечо, затащил на спину и, глубоко вдохнув по-прежнему мерзкий воздух, устремился к лесу.

Алексею показалось, что спасительные пятьдесят метров, отделявшие его от лесной опушки, он преодолевает целую вечность. Приготовившись ко всему — от преследования и до выстрелов — он двигался, как заведённый механизм, имея перед глазами лишь одну цель — чернеющий под серебрящимися стволами буков плотный колючий боярышник.

Пробивая головой и плечами проход в его густой заросли, он не имел возможности убедиться, что первый этап побега успешно завершён. Наоборот, насколько это было возможным, он пытался продвигаться быстрей, используя остатки своей скорости для того, чтобы запутывать след, смещаясь то в одну, то в другую сторону.

Правда, спустя минут десять или пятнадцать Алексей понял, что силы заканчиваются и что уже через несколько мгновений он более не сможет идти.

Тогда, на короткое время оставив Марию одну, он налегке пробежался вдоль берегового обрыва, уже вполне освещённого встающим солнцем, где присмотрел узкую расщелину, когда-то промытую в глинистом грунте дождевым потоком. Совсем рядом лежала поваленная ветром или грунтовым оползнем небольшая ель, которая идеально годилась для маскировки. Перетащив ёлку в нужное место и забросав следы листьями и старым буреломом, он вернулся к Марии и перенёс её в это импровизированное укрытие.

Она по-прежнему находилась в состоянии полусна, не могла разговаривать, а в ответ на любые его слова лишь тихо стонала.

Маскировка оказалась не напрасной — вскоре в отдалении Алексей услышал приглушённые голоса и треск старых сучьев под ногами. К счастью, голоса не стали приближаться, а спустя какое-то время продолжили звучать с убывающей силой, свидетельствуя о возвращении назад тех, кто его искал. Алексей подумал, что второе счастье состоит в том, что собак, способных взять след, на «срамную ночь» никто не догадался прихватить. Третьим же счастьем должно было стать только полное вызволение себя из этого омута.

Окончательно отдышавшись и не забыв смазать остатками чудодейственного снадобья вновь приобретённые раны и ссадины у себя и у Марии, Алексей с предосторожностью выдвинулся из расселины на речной берег, чтобы осмотреться и определиться с дальнейшей дорогой.

Подойдя к воде, он не мог не порадоваться счастливому покровительству самой природой их только что совершённому побегу — на сторону, где должна была находиться жутковатая поляна и где сейчас, судя по всему, члены клуба избранных должны были дожигать своих мертвецов, опустилась плотная завеса тумана. С восточной же стороны, наоборот, откуда потихоньку поддувал лёгкий ветерок, всё было чисто и открыто.

Алексей быстро сообразил, что он вышел к боковой протоке, которую пересекал по узкому деревянному мосту в компании бородатого еврокомиссара и «марсонавта» и где окончательно потерял Марию. Сориентировавшись по обнаруженным на противоположном берегу верхушкам ясеневой аллеи, миновав которую все накануне сдавали вещи и одевали браслеты, он сделал вывод, что и мост, и дорога к нему, и даже примыкающее к аллее поле с турникетами в настоящий момент укутаны туманом и вряд ли смогут служить источником опасности.

Правда, вспомнив о браслетах, которые с минувшего вечера опоясывали их с Марией запястья, Алексей немедленно вспомнил, что с их помощью за ними могут следить, если уже не следят. Да и памятные слова Ханны о том, что она должна была подтвердить своё пребывание рядом с Петрой кому-то неведомому, укрепили его в этом предположении. От браслетов надлежало немедленно избавиться, но только как? Изготовленные из эластичной пластмассы с внутренним стальным армированием, их невозможно было ни самостоятельно снять, ни разбить.

Сплюнув от досады, Алексей отправился вдоль берега в поисках какого-нибудь брошенного куска железа, из которого можно было бы соорудить нечто вроде зубила или ножа. Метрах в ста от их убежища он обнаружил угли костра, горевшего прошедшей ночью. Он немедленно раздул их и, превозмогая боль от нарастающего ожога, приложил к ним свой браслет. Вскоре пластмасса, прикрывавшая внутреннее устройство браслета, начала плавиться. Добравшись до электронной начинки, он расковырял и стёр её в порошок острым камнем, после чего в очередной раз прокалил на огне.

Чтобы проделать то же самое с браслетом Марии, он соорудил из обмазанных глиной молодых веток некое подобие подноса, с помощью которого перенёс угли к расщелине. Спустя несколько минут браслет Марии был аналогичным образом уничтожен, а обожженная рука — смазана волшебной мазью. От внимания Алексея не могло ускользнуть, что и до момента наложения мази Мария практически не ощущала боли от раскалённых углей — настолько сильным и устойчивым был рукотворный полусон, в который её погрузили негодяи.

Теперь оставалось одно — переправляться на противоположный берег. Необходимо было спешить, поскольку усиливающийся ветер мог в любой момент порвать спасительную туманную завесу. Алексей перетащил Марию к воде, крепко обхватил со стороны спины, протянул по пояс в воду, затем осторожно перенёс захват на подбородок, оттолкнулся от дна — и поплыл на спине. Боясь ослабить захват и потерять Машу, он был вынужден грести одними лишь ногами, что выходило утомительно и очень долго. По этой же причине он не смел повернуть голову, чтобы видеть, насколько далёк берег, и потому глядел только в высокое серо-голубое утреннее небо.

Так прошли минут двадцать, а быть может, и целый час… Наконец, онемевшая макушка ощутила прикосновение прибрежного камыша. Собрав волю и последние силы, Алексей с воодушевлением врезался в его острые заросли, путаясь ногами в подводных стеблях и корнях, но не желая останавливаться ни на миг, пока не нащупает под собой твёрдую почву. Эти последние метры, когда вместо грунта под ногами клубился скользкий ил, тоже, казалось, растянулись на целую вечность. Но миновали и они.

На берегу Алексея ждало приятное открытие, ставшее заслуженной наградой за труды: пока он плыл, течение, имевшееся в протоке, снесло их на достаточное расстояние вниз. Из-за прибрежной заросли ему открылся край Паннонского луга и участок гряды, с которой минувшим днём они любовались людскими перетоками и где имели неосторожность откровенничать с Каплицким. Там же, под старой раскидистой ольхой, вполне мог дожидаться их возвращения зелёный «Строен». Не «должен был» дожидаться, а только «мог», поскольку предугадать, что ждёт их впереди, если машина исчезнет, Алексей даже не решался.

И — о следующее счастье! — зелёный «Ситроён» стоял на месте. Правда, ключи были оставлены в злополучной «камере хранения», но в перчаточном ящичке должен был находиться дубликат. Недолго думая, ударом камня Алексей разбил вдребезги боковое стекло и открыл дверь изнутри. Дубликат был немедленно обнаружен, однако прежде чем завести мотор, Алексей достал из багажника сухую одежду, обувь, переодел Марию и переоделся сам. Там же он нашёл и заграничный паспорт Марии, накануне легкомысленно забытый среди её нарядов. Свои же документы, уложенные по фронтовой привычке в водонепроницаемый пакет, ему удалось пронести в сохранности через все передряги паннонской эпопеи.

Пассатижами, извлечёнными из ремонтного набора, Алексей перегрыз остававшиеся на руках браслеты и выбросил их в ближайшую канаву.

Поскольку под многочисленными тентами и в автофургонах, стоявших в отдалении, вполне могли находиться недоброжелатели или держиморды, способные воспрепятствовать их отъезду с Паннонского Луга, Алексей внимательно изучил ведущую наверх к спасительному асфальту поверхность поля, по которому ему предстояло выбираться, и проложил маршрут в обход заметных кочек и притопленностей.

Бережно усадив Марию в пассажирское кресло и пристегнув ремнём, он неспешно вытащил из рамы остатки разбитого стекла, убедился, что теперь сможет безопасно высовываться для полноты обзора в этот проём, который в летнюю пору не должен ни у кого вызывать подозрений, после чего поудобнее устроился в кресле сам. Затем, широко улыбнувшись и произнеся вслух случайно воскрешённое из глубин памяти старомодное «A Dieu Vat!»[103], быстрым оборотом ключа запустил мотор, и не теряя ни секунды на разогрев, привёл автомобиль в движение.

Надсадно ревя холодным двигателем и захлёбываясь нагнетаемым сверх меры бензином, маленький «Ситроен» медленно, но уверенно начал выползать наверх по размякшему грунту. «Хорошо бы я выглядел, если б согласился взять в прокат двухтонный «Мерседес»!» — пронеслась в голове весёлая мысль и тотчас же, словно в её подтверждение, он почувствовал, как передние колёса надёжно зацепились за асфальт. Спустя пару секунд по днищу машины застучали, подобно пулемётным очередям, отлетающие от шин комки глины — это означало, что вырвавшийся на свободу «Ситроен» стремительно набирает ход.

Впереди, вблизи памятного места, где они остановились, пропуская колонну автобусов, и где им встретилась умирающая юная испанка, дорогу перекрывал шлагбаум, к которому уже направлялся сонный охранник. Алексей почти было собрался с хода таранить шлагбаум, как вдруг вспомнил, что при пересечении границы на разбитой машине могут возникнуть помехи. Немного притормозив, он увидел, что может объехать шлагбаум по обочине, и немедленно выполнил этот манёвр. «Да, браслеты с микрочипами расслабили современных фашистов, — подумал он с накатывающим озорством, — даже дороги разучились перегораживать по-человечески!»

Азарт удавшегося побега позволил Алексею без помех преодолеть самый опасный в плане преследования начальный участок пути. Переехав по мосту Дунай и свернув на автобан «Нордост», он сделал остановку на ближайшей заправке. Прихватив в салон чашечку крепкого ароматного кофе и поднеся её вплотную к Машиному лицу, он с радостью отметил, что она понемногу просыпается и приходит в себя.

Не теряя времени, он погнал в сторону границы. Часы показывали половину седьмого, через отсутствующее стекло в кабину врывался оглушающий поток воздуха, из-за которого держать максимальную скорость было невыносимо. Австрия провожала путешественников тишиной прохладного субботнего утра под присмотром безмолвно вращающихся в высоте лопастей десятков гигантских ветрогенераторов, расставленных вдоль автобана. Похожие во встречном свете солнца на чёрные руки, перемалывающие небо, они усиливали ощущение нереальности, которое ещё долгое время не хотело Алексея оставлять.

Отказавшись от неуместного в их нынешнем положении посещения Братиславы, он сразу же свернул на трансъевропейский автобан, ведущий от гранитных скал Швеции к нежным мраморным россыпям Эгейского моря, и устремился по нему на юг. Венгерская граница в очередной раз порадовала отсутствием пограничного контроля, а сама Венгрия — будоражащим оживлением выходного дня.

Не переставая повторять, что «всё позади» и всячески вполне проснувшуюся успокаивая Марию, Алексей тем не менее не исключал возможности преследования. Поэтому увидав поворот, ведущий на Будапешт, он непременно решил туда заехать, чтобы сменить машину. Поколесив по венгерской столице в поисках приличного отеля, он запарковался на подземной стоянке, где вытащил из багажника и салона и сгрузил на тележку все их вещи. К этому моменту Мария уже вполне могла передвигаться, поддерживаемая за руку. Сопровождаемые служкой, они поднялись на лифте в роскошный гостиничный холл. Алексей на французском объяснил портье, что ждёт к обеду приезда друга, держащего резервацию на номера, и попросил отнести их вещи в кафе. Заказав там лёгкий завтрак, он вновь вызвал портье и сообщил, что намерен арендовать «небольшое авто для поездки на Балканы».

Пока готовился завтрак, все формальности с арендой были улажены. Извинившись за то, что в наличии у прокатной фирмы имеются только «Мерседесы» представительского Sonderklasse[104], портье возвратил Алексею кредитку вместе с ключами от машины и пожелал приятного пути.

— Но нам же ещё нужно сообщить швейцарцам, где мы бросили наш «Ситроен»! — вспомнила Мария.

— Отсюда звонить не стоит. После сообщим, — тихо ответил ей Алексей и подозвал служку, чтобы помог перенести вещи в новый автомобиль.

Спустя двадцать минут Будапешт остался позади, дорога весело бежала в направлении на юг. И поскольку лето с ярким солнцем делали своё дело — чувство тревоги постепенно начало сменяться предощущением устроенности, надёжности и даже близящегося беззаботного отдыха. Километров через двести последовала непродолжительная остановка на границе с Сербией, и, как только пограничные формальности были улажены, совсем скоро Алексей уже переносил вещи в небольшую уютную гостиницу в центре Суботицы.

И лишь когда в просторном гостиничном номере он рухнул на мягкий диван, то понял, какую невероятную усталость носил в себе на протяжении этой восьмичасовой дороги. Не дожидаясь обеда, заказанного в номер, он уснул и очнулся, когда за окном уже зажигались ночные фонари.

— Что же всё-таки произошло с нами? — окончательно придя в себя, спросил он у Марии, наливавшей ему крепкого чая.

— Когда мы миновали деревянный мост, я искала тебя, но вместо тебя встретила Эмму. Она пригласила меня на какую-то опушку, под тент… Меня чем-то угостили там, а что происходило дальше — я почему-то помню очень плохо.

— Ты теряла сознание?

— Нет… Вроде бы всё видела вокруг, разговаривала с ними…

— С кем — с ними?

— С Эммой… Были ещё две незнакомые женщины, потом зашёл какой-то мужчина…

— Каплицкий?

— Нет, это был не он.

— Вспомни, пожалуйста, хоть что-нибудь из вашего разговора!

Мария закрыла глаза, сосредоточенно содвинула брови и долго сидела совершенно неподвижно. Неожиданно она вскрикнула и вскочила с кресла:

— Где мой айфон?

— Мы же сдали эти игрушки перед тем, как пройти на остров.

— Да, да, я отлично помню, я сдавала свой телефон вместе с тобой… Но тем не менее он был со мною там, под тентом!

— Ты в этом уверена?

— Да, абсолютно. Его ведь принёс тот самый незнакомый мужчина.

— Зачем он это сделал? Ты должна была куда-то позвонить?

— Нет, я не звонила. Я даже хорошо помню, что телефон в том месте вообще не ловил…

— Так, так, Маша, этот момент с телефоном, похоже, очень важен — пожалуйста, постарайся всё вспомнить!

— Да, я понимаю… Я стараюсь, — вновь закрывая глаза, произнесла она в задумчивости. — А знаешь — они ведь попросили меня найти один файл… одну картинку, которую, кажется, ты мне подарил.

— Машенька, ты что-то путаешь. Я готов подарить тебе весь мир, но вот картинок я не дарил…

— Нет, дарил… Впрочем — кажется, я вспомнила, ура! Помнишь — в Монтрё, возле католического собора, ты разговорился с детьми и обещал для них сделать какое-то хитроумное вычисление?

— Да, помню, разумеется. Священник придумал для них забавную игру, по условию которой он спрятал в банковский сейф коробку с шоколадом и сказал детям, что код от сейфа они должны узнать из «Магнификата».

— Всё правильно. Когда в салоне банка мы дожидались господина Шолле, то ты, чтобы убить время, занялся поиском придуманного священником кода. А когда у тебя всё получилось и сошлось, ты попросил меня переслать код по электронной почте одному из тех детей.

— А что ты сделала для этого?

— Я сфотографировала бумажку с твоими записями и отправила на адрес, который ты записал… Боже! Я теперь всё поняла! Я всё, всё поняла, что с нами произошло!

— Машенька, ты не волнуйся…

— Ясно, теперь всё ясно! Я фотографировала бумажку с твоими цифрами в том роскошном банковском салоне. Но разве можно, находясь в банке, доставать и показывать какие-то цифры! Там же находились посторонние люди! И вместе с ними там была Эмма. Она всё видела и решила, что в моём телефоне теперь записан код от Большого Счёта, известный только тебе. И, естественно, захотела его украсть!

— Ты уверена, что в салоне была именно Эмма? Ведь когда мы познакомились в музее, ты ничего не сказала, что уже видела её.

— Она перекрасилась, но это была она, точно она, теперь я твёрдо знаю! Походка, разговор — всё это невозможно спутать… И ещё — когда я ходила за имбирными пирожными и разминулась с ней совсем близко, от неё пахло каким-то лекарством неуловимо…

Алексей не стал ничего больше говорить. Неужели всё раскрылось столь элементарно? Добрейший падре спрятал для детей шоколадный подарок в банковском сейфе и придумал код, в поисках которого дети должны были выучить «Магнификат»[105]. Но кажется, священник переоценил знание математики современным поколением: согласно заданию, нужно было разыскать такие две строчки в «Магнификате», для которых нумерологическая сумма первых букв даёт число девять, поскольку именно тогда нумерологические суммы полных слов, содержащихся в этих строках, образуют заветный код. Дети оказались не в состоянии с этим заданием справится, да и у него самого оно отняло почти час — скоротав, правда, ожидание возвращения банкира. Алексей тогда тоже окончательно запутался в вычислениях и догадался о выбранных падре двух строках лишь когда подумал, с какой тоской в глазах тот должен был каждый день взирать на заполонявшие площадь перед собором роскошные лимузины богатеев и светских особ, из которых никто ни разу не заглянул к нему для молитвы и не оставил ни малейшего пожертвования… Конечно же, падре имел в виду звучащее в «Магнификате» древнее пророчество угнетённых: «Deposuit potentes de sede Et exaltavit humiles»[106]!

Быстро убедившись, что только эти две строки соответствуют придуманному падре критерию, Алексей следом рассчитал нумерологические суммы каждого из их семи слов и записал полученные числа на жёлтый стикер, чтобы передать Марии. Внизу он также вывел и подчеркнул восьмое число — накопленный итог нумерологических сумм заглавных букв «Магнификата» с первой строки по последнюю из тех двух найденных — это было число «123», и оно обозначало номер сейфа. Однако насколько же всё просто и глупо вышло потом, Боже мой!

— Стало быть, мошенники приняли нас за русских миллиардеров, — резюмировал свои выводы Алексей, — а когда увидели нечто, напоминающее банковский код, то решили его прикарманить. Знали бы, что крадут! Сильнее всего пострадают дети: шоколад, который слегка поехавший на банковских тайнах добрейший падре спрятал для них, теперь достанется негодяям!

— Позволь с тобой не согласиться, — ответила Мария. — На месте обычных преступников я бы вытрясла душу у этих русских миллионеров где-нибудь поблизости в тёмном предместье и не стала бы разыгрывать спектакль на Паннонском Лугу. Они ведь что-то ещё хотели сделать со мной, ты случайно не помнишь?

Алексей внимательно взглянул на Марию. До сих пор он думал, что она не помнит про самое страшное, что с ней едва не произошло, и потому не хотел допускать ни малейшей возможности напомнить ей об этом. Однако если она что-то помнит сама… Если в её памяти отложились смутные воспоминание пережитого ужаса, если не изгнаны страхи, способные то и дело напоминать о себе, если всё теперь именно так — то тот кошмар надлежит раскрыть и уничтожить.

Поэтому, тщательно взвесив все за и против, Алексей ответил твёрдо и спокойно:

— Они тебя хотели сжечь живой, чтобы убедить собравшихся в лёгкости и безболезненности расставания с жизнью.

— Да, да… Я начинаю вспоминать… Но почему они просто не убили меня, когда я отдала им все нужные файлы? Зачем они выбрали такой странный способ? И для чего ту толпу нужно было убеждать в лёгкости смерти? Ведь все они в открытую гордятся, что смогут прожить во много раз дольше любого из нас и даже, возможно, скоро научатся жить вечно? Зачем им, сверхлюдям, — бояться смерти?

— Право, я не знаю… Или не всё в их философии так гладко, и смерть остаётся страшным и непреодолимым препятствием… Препятствием к окончательному господству над миром… Или — или они, на самом деле, такие же точно люди, как и все мы, и их поэтому нужно было просто красиво припугнуть!

Мария в задумчивости подошла к окну.

— Смотри, как мало иллюминации за окном. У нас в Москве или в Сочи огней гораздо больше.

— Сербия небогатая страна…

— Я понимаю, — ответила Мария, немного распевая слова. — А знаешь — тебе не кажется ли, что всё то, что произошло с нами, — сон?

— Какой сон?

— А самый что ни на есть обыкновенный сон. Когда мы обедали днём в ресторане, Каплицкий с Эммой вполне могли нам что-то подсыпать, напоить или отравить. Потом с помощью гипноза они попытались заставить меня извлечь из телефона этот дурацкий код! Ну а потом, чтобы мы не смогли их разоблачить, бросили нас в машине под деревом — спать до утра! Что ты думаешь?

— Отравили? Бросили? Хм… Но тогда почему у нас у обоих — сны совершенно одинаковые? Разве такое возможно?

— С нынешней техникой, Лёша, всё, наверное, возможно… Но — хватит об этом. Давай лучше погуляем!

Прогулка по таинственной и прекрасной ночной Суботице, завершившаяся лёгким и аппетитным ужином в интерьерах средневекового замка, оказала на путников исцеляющее воздействие — к гостинице они возвращались уже в настроении весёлом и приподнятом. В самом деле, случившееся вполне можно было объяснить наваждением или результатом какого-нибудь особого гипноза. Лёгкость, с которой они выбрались на свободу, отсутствие погони и плюсом ко всему несколько часов дороги до Будапешта в «засветившемся» автомобиле, в течение которых их никто не пытался остановить, — всё это свидетельствовало о том, что за досужими разговорами о Новой Европе мошенники в ресторане просто влили им какое-то снотворное или наркотик. Возможно — даже пожертвовав для этой цели драгоценнейшей бутылкой Chateau Petrus.

Вернувшись в номер и зайдя в туалетную комнату, Алексей специально снял рубашку и засучил низ брюк, чтобы максимально внимательно изучить своё тело на предмет следов от ссадин и ушибов. Но его кожа оставалась на удивление безупречной, без единого следа повреждений. Вряд ли даже самая совершенная мазь была в состоянии так скоро исцелять, если бы раны действительно имели место. Приняв этот момент как ещё одно доказательство, что произошедшее являлось сном, Алексей поудобнее устроился в кресле, чтобы предаться чтению.

Мария сказала, что отправляется принимать ванну, однако спустя несколько минут в одном халате выбежала к нему:

— Смотри! Ты не помнишь?

— Что случилось?

— Помнишь — в том сне… или не во сне? — странную женщину на лугу, которая попросила меня забрать и отнести в костёл её крестик? Этот её крестик сейчас висит на мне! Ту женщину звали Агнежкой, я хорошо помню. Что это, Лёша? Разве это сон?

С этими словами она сняла с шеи и протянула Алексею крошечный золотой крестик, исполненный в западном каноне.

— Не знаю, Маш. Возможно, кто-то и разговаривал с тобой о крестике, когда нас в бреду бросили ночевать под ольхой. Не бери в голову. Что бы там ни было — мы с тобой живы и у нас всё хорошо!

— Да, ты прав… Но я всё равно хочу отнести этот крестик, как обещала. Ты не будешь против?

— Завтра же сделаем.

Наутро, перед дорогой на Белград, Алексей разыскал неподалёку от ратушной площади католический собор, и они тихо проследовали под его гулкие прохладные своды. Приблизившись к алтарной преграде, Мария в молчании повесила крестик на полуопущенную руку Мадонны, изваянную из нежнейшего розового мрамора. От лёгкого соприкосновения с узорным серебряным ограждением в высоте нефа родился утончённый звук, рассыпающийся над головами коротким эхом невысказанной благодарности.

Следующие дни, лёгкие и яркие, словно в награду за пережитые испытания, принесли путешественникам только радостные эмоции. В Белграде, из гостиницы в Старом городе, было рукой подать до Скадарлии, местного Монмартра, с уютными древними улочками, кофейнями и скучающими художниками, у одного из которых они заказали Машин портрет. Кряжистый и молчаливый собор Святого Саввы поражал своими исполинскими размерами и воскрешённым византийским безразличием к течению времён и переменчивости стилей. А постоянно заполненный публикой пляжный парк у дунайской стрелке с живой весёлостью напоминал, что отвлечься от проблем — не только возможно, но и легко.

Алексей сразу же приметил в белградцах что-то очень импонирующее и не пренебрегал возможностью с ними пообщаться по любому поводу. Встретив на Аде Сиганлии белого как лунь уличного музыканта, игравшего на флейте одну за одной грустные мелодии, исполненные турецкой орнаментальностью и балканским фатализмом, он столь расчувствовался, что переложил ему в фуражку, не глядя, все имевшееся в кармане немалые наличные деньги.

Переехав день спустя в Черногорию и остановившись в Цетинье, они до ночи гуляли по беспорядочным древним улочкам «сербской Спарты», а Алексей, как зачарованный, долго прохаживался вдоль ограды Влашской церкви, скованной из трофейных стволов турецких ружей. В усыпальнице Николы Негоша Алексей рассказал Марии, что предпоследний русский император отчего-то называл черногорского князя своим «единственным другом», а также напомнил, что Милице Корьюс родители дали имя в честь дочери Негоша, вышедшей замуж за внука Николая Первого… «Кстати, чуть позже эта же Милица привела в царский дом Распутина!» — резюмировал он и замолчал, сам поразившись обилию исторических скрещений на столь крошечном пятачке.

Затем Мария убедила Алексея сходить поклониться древней реликвии, хранимой в Цетиньском монастыре. Ссылаясь на свою нерелигиозность, Алексей сперва не посчитал эту затею стоящей, однако после, задержавшись перед Иоанновыми перстами, которые крестили Иисуса, вернулся на улицу в задумчивой сосредоточенности. А на вопрос Марии о впечатлениях вдруг ответил с несвойственной торжественностью, что отныне он «в историчности встречи на Иордане двух пророков не сомневается».

Далее, как и было запланировано, их путь лежал в Дубровник, где на долгожданном морском берегу предстояло провести неделю или даже две. Оставив свой «Мерседес» на стоянке пансиона, расположившегося в чудном уголке старого города возле средневекового фонтана, они с упоением предавались пешим прогулкам, катанию на парусной лодке или просто час за часом проводили на пляже, наблюдая за играющими детьми и легко бегущими, словно волны беспечного сна, стрелками старых чугунных часов. Настоящий курортный сезон ещё не наступил, и город был свободен, чист и особенно приветлив. Цены повсеместно были сказочно низкими, а машины на улицах — непропорционально дорогими, что позволило Марии проницательно подметить обратную зависимость между уровнем достатка и обилием «мерседесов» на балканских дорогах — число последних возрастало по мере усиления «общей нищеты». Однако последнее наблюдение для хорошего и полноценного отдыха не имело никакого значения.

Алексей поймал себя на мысли, что за два минувших месяца он, пожалуй, впервые может позволить себе просто расслабиться и наслаждаться спокойной и солнечной жизнью, ни о чём не думая и ничего не остерегаясь.

Правда, эта расслабленность едва не сыграла с ним довольно нелепую шутку, когда погрузившись на катер, следующий на Локрум, уже после отплытия он удосужился прочесть, что расположенный там знаменитый пляж предполагает у своих гостей отсутствие всяческих одежд и покровов. Немедленно вспомнив огненную дунайскую ночь, устроенную Каплицким то ли во сне, то ли наяву, он громко и сердито закричал по-французски, что его ввели в заблуждение и ему необходимо вернуться. Юный губастый возница разворачиваться не желал, и Алексею пришлось, разыграв перед ним сцену пуританского гнева и всучив пятьдесят евро, под непонимающие взгляды остальных пассажиров добиваться безусловного выполнения своего высоконравственного требования.

В один из дней они выбрались на прекрасный, с зацветающими лавандовыми полями, остров Хвар. Расположившись в небольшом отеле и отужинав, Алексей задержался на веранде, чтобы выкурить по сигаре с новым соседом, испанским торговцем хересом. Когда же минут через пятьдесят он поднялся в номер, то застал Марию в необычном возбуждении.

— Смотри-ка, что я разыскала в интернете! — с ходу выпалила она. — Тебе это ничего не напоминает?

Алексей приблизился к экрану и увидел бледную размытую фотографию, на которой была изображена объятая огнём трубчатая «башня Татлина».

— Что это?

— Я не могу прочитать, сайт на французском…

Алексей немедленно приник к экрану.

— Это страница какой-то маргинальной газеты, — спустя короткое время дал он свои пояснения. — Судя по антуражу — французские новые левые, почитающие Троцкого и Мао… Но вот написано здесь — нечто! Смотри, перевожу дословно: «На последнем сборище панъевропейской банды ублюдков, мажоров и индюков — да, да, именно так, dindons[107], - на этом сборище, известном как Fuhrerakademie[108], в минувшую субботу была заживо кремирована Эмма Грюнвальд. Госпожу Грюнвальд считают одним из создателей и руководителей этого борделя, на протяжении последних пятнадцати лет рекрутирующего и поставляющего кадры для комиссий и транснациональных корпораций. Непонятно, что заставило эту особу, состояние которой, по слухам, превышает полмиллиарда евро, взойти на огненный эшафот — предательство подельников, болезнь или желание доказать что-либо из собственных принципов. Говорят также, что первоначально должны были сжечь другую женщину, однако та сбежала. Наш товарищ, тайно сделавший данное фото, сообщает, что кремация вызвала у собравшихся элитариев прилив вдохновения, и после её окончания, как обычно, владыки мира бодро причащались пеплом. Произошедшее с Эммой Грюнвальд для нас любопытно, но в сущности неинтересно, ведь мы не скорбим и не злословим, а готовим революцию». Хм… такой вот текст. И ещё в самом конце приписка: «L'emancipation de l'homme sera totale ou ne sera pas»[109].

Алексей замолчал. Не проронив ни звука и не шелохнувшись, Мария неподвижно смотрела в экран.

— Что ты думаешь об этом, Лёша? — ответила он наконец.

— Думаю, что всему написанному в этой газетёнке можно верить. За исключением революционного лозунга в конце.

— Ты вот всё шутишь, а разве тут до смеха?

— Неприятно, конечно.

— Да не в этом дело. Выходит, всё, что было с нами тогда — не гипноз?

— Выходит, что да. Но ты успокойся, это прошло и больше не вернётся. Миновало, как сон.

— Всё равно — мне как-то не по себе. Погиб человек. Это ведь не игрушки, Лёш!

— А ты хочешь сказать, что чувствуешь свою вину, что сгорела не ты?

— Да нет же! Но ведь они хорошо нас знают и могут теперь отомстить!

Алексей ненадолго задумался.

— Мстить? — ответил он затем с решительной твёрдостью. — Мстить? Нет уж, это скорее мы выведем их на чистую воду! Я всё думал, круглый я идиот, что они представляют собой тайные силы Европы, а это, оказывается, всего лишь секта! И пишут о них в своей газетёнке другие политические сектанты! Не надо их бояться, за такими ведь не стоит ничего серьёзного! Если что, я завтра же заявлю в полицию или расскажу обо всём прессе. Давай лучше спать.

И он демонстративно выключил верхний свет и улёгся на кровать. Ещё не вышедшая до конца усталость не замедлила сказаться — Алексей отключился практически сразу.

Утром, проснувшись немного раньше, чем должен был зазвонить будильник, он нашёл Марию безмятежно и крепко спящей рядом с собой. Стараясь не потревожить её сна, он отключил звонок и потихоньку поднялся. Однако взгляд сразу же привлёк вплотную придвинутый к кровати столик, на котором стояла почти опорожнённая бутылка коньяка из мини-бара.

Оставалось лишь надеяться, что запланированная на сегодня продолжительная морская прогулка наполнит сердце новыми впечатлениями и отвлечёт Машу от гнетущих воспоминаний. И прогулка в самом деле удалась. Небольшая и изящная яхта, управляемая немногословным пожилым шкипером, под спокойным и ровным береговым ветром быстро вырвалась в море и чуть подрагивая на прозрачной зыби, резво побежала по волнам. Пройдя маяк Милны, яхта взяла курс на юго-запад, где оставив позади остров Вис, устремилась в открытый морской простор. Крепнущий бриз освежал, дарил бодрость и звал в дорогу. Лёгкие белоснежные облака, набегающие с берега, постоянно меняли картину неба и казалось, время от времени выжимали из солнца жаркие лучистые брызги. Пели паруса и звенела вода, закручиваясь под свесом кормы. На протяжении нескольких часов Мария самостоятельно простояла у штурвала, а Алексей, откинувшись на палубе перед рубкой, наслаждался симфонией из миллионов голосов, исходящих от воздуха и моря и щедро резонируемых в глубине его повеселевшей и отдохнувшей души.

Ближе к вечеру, уже на подходе к порту, Алексей неожиданно поинтересовался у шкипера, отчего все закаты, которые они наблюдали в последние дни, проходят в преобладании пурпурного цвета, и возможно ли увидеть гаснущее солнце в оттенках сирени или ультрамарина. Привыкший к самым неожиданным вопросам отдыхающих, шкипер широко улыбнулся и сообщил, что цвет заката в этих местах зависит от определённого типа погоды, которая не менялась уже долгое время. Однако со дня на день необходимая перемена, по его мнению, должна состояться.

Но на следующий вопрос Алексея о том, может ли закатное небо окрашиваться в цвет лазури, шкипер ответить с хода не смог. Подумав некоторое время, он сказал, что лазурь — это цвет прежде всего зари утренней, а не вечерней, и потому она вряд ли может быть обнаружена в часы заката.

Но Алексей не унимался — поведал про старинную открытку, утверждавшую, что подобное всё же происходит. В ответ шкипер покачал головой, однако допустил, что лазоревые сумерки возможны в качестве редкого и исключительного явления. Например, если предстоящий восход утреннего светила ожидается столь ярким и бурным, что его предчувствие волшебным образом передаётся и отражается на вечерних небесах.

Проведя на Хваре ещё почти весь следующий день, Алексей с Марией поздней ночью вернулись в Дубровник. Встав к обеду, они отправились позагорать несколько часов на пляже, чтобы уже оттуда, ближе к вечеру, отправиться на прогулку в горы. Где-то там, в одной из затерявшихся деревень, им предстояло разыскать таверну, знаменитую блюдами из запечённой козлятины.

Но едва они отъехали от пляжной стоянки, как Алексей внезапно остановил автомобиль возле полицейского участка и сославшись на необходимость что-то купить на улице, попросил Марию немного его подождать. Возвратившись спустя минут десять или пятнадцать, он молча проехал несколько поворотов, затем снова остановился и заявил неожиданное:

— Маша, мы возвращаемся в Москву!

— Как возвращаемся? Что стряслось? — она отказывалась верить своим ушам.

— Твои страхи оказались не беспочвенны. Они, — он произнёс это слово с особенным ударением, — они нас нашли.

Мария с изумлением и нарастающим страхом в глазах взглянула на Алексея. Но уже спустя несколько секунд, сопоставив его слова с повсеместно царящей безмятежностью сонного курорта, заявила серьёзно и даже обиженно:

— Отчего ты так решил? Разве для этого имеются основания?

— Увы, имеются. Утром в пансионат приезжала полиция — оказывается, ночью вскрыли машину молодой бельгийки с двумя девочками, что живет в соседнем от нас коттедже.

— Ну и что! Обычные воришки…

— Думаю, что не совсем обычные… У бельгийки такой же зелёный «Ситроен», что был у нас в Нижней Австрии. Кроме того, они ничего не взяли.

— Глупости. Просто совпадение. Да и бельгийка та — прирождённая мымра, всё ценное всегда забирает и носит с собой в бауле, я видела.

— Возможно. Но только как ты посмотришь на то, что в нашем номере в данный момент находятся непрошенные гости?

— А ты что — туда заходил?

— Разумеется, нет. Однако прошёлся со стороны сада. Так вот, окно нашей гостиной приоткрыто. Если ты помнишь — я заклеил скотчем дымовой датчик в номере и прилично там накурил, а перед уходом специально не стал проветривать, чтобы с улицы не застукали… Так вот, сейчас окно приоткрыто. И ещё какая-то тень за стеклом мелькнула, хотя, возможно, мне и показалось.

— Горничная могла зайти…

— У горничной рабочее время заканчивается в обед. Тем более она сама попрощалась с нами, когда мы двигались на пляж и сказали её, что сегодня можно не убирать. Нет, Маша, тут что-то не так…

— Зна-чит, — потупив взор, Мария вновь сделалась грустной и стала медленно проговаривать по слогам, — зна-чит, нам на-до уезжать?

— К сожалению.

— А ты не мог чрезчур перестраховаться? Вдруг всё то, о чём ты говоришь, — просто совпадение?

— Совпадение, но только другого рода. Вспомни ещё — когда нам, припозднившимся, приносили завтрак, в пустом ресторане ошивался какой-то тип.

— Да, помню, конечно, но что в том такого?… Может — просто меню посмотреть зашёл.

— Я бы тоже желал думать так же. И даже когда мне показалось, что от этого типа пахнуло тем же лекарством неуловимо, что когда-то от Эммы, — я был уверен, что обознался. Но теперь, как видишь, совпадений сделалось слишком много.

— А как же наши вещи в номере? Давай вызовем полицию!

— В таких переделках от полиции мало толку. Но ты не волнуйся, наши вещи я ещё утром перенёс в машину.

С этими словами он вздохнул, с резкостью тронул руль и выехал на проезжую часть. Однако прежде чем выбраться из Дубровника на загородную трассу — словно на прощание Алексей сделал ещё несколько кругов и замысловатых зигзагов по старинным узким улочкам.

— Отсюда сегодня вечером улетает самолёт в Москву, но на местном аэродроме, скорее всего, нас уже ждут, — продолжил он рассудительным и спокойным голосом. — В Загребе, уверен, — то же самое. Так что придётся разворачиваться и возвращаться в Белград.

— В Белград — так в Белград! А когда это, Лёш, ты научился быть таким осмотрительным? — ответила Мария и тотчас же улыбнулась столь очевидному и неуместному вопросу.

Большую часть вынужденного возвращения в Белград, растянувшегося почти на шестьсот километров, они ехали молча. Несмотря на скверные дороги, Алексей гнал «Мерседес» на пределе возможного, нервно обгоняя неторопливые грузовики. Было печально и грустно не столько из-за потерянных прекрасных дней отдыха, сколько из-за мрачной и глухой угрозы, возникшей неожиданно и вопреки всем их помышлениям и действиям, которые всегда оставались благожелательными для окружающих.

Привыкший с юношеских довоенных лет относиться к встречающейся в жизни несправедливости без излишнего сердцебиения, Алексей тем не менее сильно волновался за Марию, для которой её беспричинная виноватость и факт превращения в опасного свидетеля, грозящие отныне непредсказуемыми последствиями и вынуждающие уносить ноги из этих прекрасных и уютных мест, могли оказаться переживаниями нестерпимыми и губительными. И лишь убедившись, что она отлично держит эмоции под контролем и не прочь пошутить или мирно подремать, особенно когда на горных серпантинах начинало закладывать уши, то от сердца отлегла целая тяжесть.

Миновав черногорский Херцег Нови, забираясь в горы и всё увереннее принимая направление на восток, Алексей не мог не обратить внимание на то, как в кабину через заднее стёкло ударил низкий солнечный луч. Он пробился через фиолетовые облака, хмуро сгрудившиеся над морем, и поэтому имел необычный тёмно-лиловый оттенок. «Вот и не увидал я лазоревого заката над Адриатикой, — вспомнил он про столь запавшую в его детскую душу белогвардейскую цветную открытку, когда-то привезённую из загранкомандировки отцом. — Теперь, буду надеяться, в следующий раз…»

Дальнейшая дорога до Белграда оказалась тяжёлой и заняла более двенадцати часов. Зато уже утром они приобрели билеты и регистрировались в белградском аэропорту, а «пятичасовой чай» пили в старой наркомовской квартире на Патриарших, совершенно не представляя, что и как они будут рассказывать о своих приключениях московским друзьям и будут ли делать это вообще.

А из серебряной конфетницы выглядывала небрежно извлечённая Алексеем из кармана удивительная банковская карточка, открывающая доступ к неисчислимому и невероятному богатству.

Если, конечно же, это богатство не погубит их самих.