Ведьма: Жизнь и времена Западной колдуньи из страны Оз

Часть третья ИЗУМРУДНЫЙ ГОРОД

Душным летним вечером, почти через три года после окончания университета, Фьеро, убивавший время перед встречей в опере, зашел в церквушку на площади Святой Глинды. Не то чтобы Фьеро увлекался унионизмом — просто за свои студенческие годы он научился ценить фрески, которыми были расписаны старые храмы. Здесь он надеялся найти изображение святой Глинды. Он не видел Глинду с самого ее выпуска — а выпустилась она на год раньше него — и решил, что вряд ли будет большим кощунством поставить свечку перед портретом святой, а самому повспоминать о ее земной тезке.

Служба как раз заканчивалась, и из церкви медленно заструилась вереница восприимчивых мальчиков и их старых бабушек в черных платках. Фьеро подождал, пока арфистка завершила мелодию, и обратился к ней:

— Простите за беспокойство. Я здесь проездом. (Ну да — чем же еще объяснить бронзовую кожу?) Думал, сам найду план, церкви, но что-то его нигде не видно. Вы не подскажете, есть ли у вас фреска святой Глинды?

— Если ее не заклеили портретами великого Гудвина, то считайте, что вам повезло, — мрачно отозвалась арфистка. — Я и сама не здешняя; так, захожу сюда иногда, но если не ошибаюсь, вон в том конце когда-то был придел святой Глинды. Попробуйте поискать там.

Фьеро нашел его — крохотный, темный, едва освещенный полоской солнечного света из узенького окошка и тусклым светильником, коптящим перед слегка перекошенным ликом святой. Фреска, увы, оказалась не древней, хотя и была уже основательно подпорчена водой. Он напряг память, но не смог вспомнить ни приписываемых святой чудес, ни какую мученическую смерть она приняла ради очищения собственной души и вдохновения своих почитателей.

Здесь сидела только одна богомолка, и Фьеро хотел было идти дальше, когда вдруг узнал знакомые черты.

— Эльфаба! — воскликнул он.

Она медленно повернула голову, из-за чего платок с собранных на затылке волос упал на плечи, и моргнула. Может, когда он прервал ее молитву (странно, Фьеро не помнил, чтобы Эльфаба была верующей), девушка не узнала его?

— Эльфаба, это Фьеро, не узнаешь? — сказал он и шагнул внутрь, загораживая ей выход, а себе свет. Зеленое лицо скрылось в полумраке. Не веря своим ушам, Фьеро услышал сухой настороженный голос:

— Прошу прощения, сэр. Мы разве знакомы?

— Эльфи, да это же я, Фьеро, мы вместе учились в университете. Дорогая моя Эльфи, какими судьбами?

— Сэр, — сказала девушка, несомненно, Эльфабиным голосом. — Вы с кем-то меня спутали.

— Да нет же, Эльфаба, правнучка герцога Троппа, если я правильно помню твою родословную, ни с кем я тебя не путал. Я Фьеро из Арджики, и ты меня помнишь, ты не могла меня забыть. Мы еще вместе ходили на лекции по биологии к профессору Никидику.

— Вы ошибаетесь, сэр. — В голосе девушки послышались знакомые нотки: ну вылитая Эльфаба. — И если не возражаете, я бы хотела остаться наедине с Господом.

Она подняла платок на голову, почти полностью закрыв лицо. Выглядывал только знакомый острый подбородок, убеждая Фьеро, что даже в тусклом свете он не обознался.

— Хорошенькие штучки! — воскликнул он. — Эльфи! Мисс Эльфаба, если тебе так больше нравится! Ты чего выделываешься? Я же вижу, что это ты, тебя ни с кем не спутаешь. Что это за игры?

Девушка сосредоточенно перебирала четки, давая понять, что разговор окончен.

— Я не собираюсь уходить, — заявил Фьеро.

— Вы мешаете мне молиться, сэр, — тихо сказала она. — Хотите, чтобы я позвала сторожа?

— Я подожду снаружи. Сколько тебе нужно времени для молитвы? Полчаса? Час? Я подожду.

— Тогда встретимся через час на той стороне улицы на скамейке возле фонтана. Я готова поговорить с вами минут пять, не больше, и доказать, что вы допустили ошибку. Не слишком страшную, но начинающую меня раздражать.

— Прости, что помешал. Увидимся через час… Эльфаба. Оставив последнее слово за собой, он вышел из придела, но вместо того чтобы идти к фонтану, вернулся к арфистке.

— Скажите, есть ли из церкви другой выход, помимо главного? — спросил Фьеро, пока она перебирала струны.

Арфистка кивком указала направление.

— Вон та боковая дверь ведет к монастырю. В сам монастырь проход закрыт, но можно выйти на церковный двор и оттуда на дорогу.

Фьеро отошел и притаился в тени за одной из колонн. Минут через сорок в церковь вошла фигура в плаще и, опираясь на палку, проковыляла в придел святой Глинды. Там она долго не задержалась и захромала прочь настолько быстро, насколько позволяли старческие суставы.

Фьеро опустил деньги в церковную кружку: банкноту, чтобы не звякнуть монетой (среди городской бедноты его богатство требовало таких пожертвований хотя бы для успокоения совести), и вышел через боковую дверь на церковный двор. В дальнем конце двора о чем-то оживленно беседовали древние старушки. Фьеро попытался представить себе Эльфабу монашкой — монтией, как звали себя эти служительницы Безымянного Бога, устраивающие общины в самых неожиданных местах. Судя по самозабвенно щебечущим старушкам, обет молчания здесь не практиковался или просто снимался под старость. Нет, Фьеро решительно отмел возникший образ. Не могла же Эльфаба настолько измениться за пять лет.

Он вышел на улицу через заднюю калитку и спрятался в тени деревьев. Прошло несколько минут, и оттуда же, как Фьеро и предполагал, вышмыгнула Эльфаба. Итак, она решительно не хотела его видеть, но почему? Последний раз они виделись в день похорон мисс Клютч — Фьеро хорошо помнил шумные поминки в трактире. Он тогда увязался с друзьями в скандально известный «Приют философа», а Эльфаба вту ночь не пойми зачем сбежала в Изумрудный город, да так и не вернулась. Поговаривали, ее прадед, герцог Тропп, рассылал сыщиков и в столицу, и в Шиз, и еще бог знает куда, но девушку так и не нашли. От самой Эльфабы за все это время не было ни единой весточки. Нессароза поначалу убивалась, потом успокоилась, затаив на сестру глубокую обиду, и еще больше погрузилась в религию — настолько, что прежние друзья стали избегать ее.

Завтра придется просить прошения у партнера за сорванную встречу в опере, но сегодня Фьеро не отступит, пока не выяснит, что происходит. Солнце клонилось к закату. Эльфаба спешила по улицам, то и дело оглядываясь через плечо. Надо было отдать ей должное: действовала она умело. Она все время поворачивала навстречу летнему солнцу, которое слепило глаза возможным преследователям. Ей и невдомек было, что Фьеро годами выслеживал добычу ровно в таких же условиях — во всей стране Оз так не проклинают солнце, как в Тысячелетних степях. Охота научила его щуриться, видеть краем глаза, следовать в том же направлении, что и невидимая жертва, а когда нужно — мигом нырять в траву и прислушиваться: вспорхнет ли птица, хрустнет ли ветка, изменится ли запах. Эльфаба не могла сбить его со следа, она даже не догадывалась, что Фьеро идет по пятам.

Так они прошли почти полгорода, из делового центра в бедный складской район, где ютилась городская голь. Эльфаба остановилась недалеко от солдатских казарм, у боковой двери заколоченного амбара, и выудила из кармана ключ. Пока она ковырялась с замком, Фьеро приблизился.

— Фабала, — позвал он негромким голосом.

Девушка обернулась. Уже поворачиваясь, она спохватилась и попыталась скрыть удивление на лице, но было поздно. Она откликнулась на свое имя. Лишнее доказательство для Фьеро. Не успела Эльфаба захлопнуть тяжелую дверь, как он уже подставил ногу.

— У тебя что, неприятности? — прокричал он через дверь.

— Оставь меня, пожалуйста, в покое.

— Нет, я ведь чувствую, что у тебя неприятности. Пусти!

— Это у тебя неприятности! Не вмешивайся!

Эти слова развеяли последние сомнения. Ну точно Эльфаба. Фьеро приналег плечом на дверь.

— Ты из меня какого-то разбойника делаешь, — прокряхтел он. — Я ведь не грабить тебя пришел и не убивать. Просто хочу поговорить.

Дверь вдруг поддалась, и Фьеро, как клоун, растянулся перед лестницей.

— Что стало с твоими ловкостью и изяществом? — рассмеялась Эльфаба. — Болеешь чем? Или, может, специализировался в Шизе на неуклюжести?

— Сама делаешь из меня медведя, а потом удивляешься, — проворчал Фьеро, поднимаясь. — Погоди, будут тебе и ловкость, и изящество.

— Нет, Шиз положительно тебя испортил, — покачала головой девушка. — Где тот наивный дикарь, горячий, будто из печки?

— Ты тоже хорошо выглядишь, — обиженно сказал Фьеро. — Ну что, мы так и будем тут торчать или найдем место поудобнее?

Эльфаба нехотя двинулась вверх по лестнице, усыпанной соломой и мышиным пометом. Сквозь пыльные окна сочился мутный вечерний свет. На лестничной площадке сидел белый кот и презрительно, как это свойственно их природе, взирал на людей.

— Малки, Малки, кис-кис-кис, — позвала Эльфаба, и кот удостоил ее честью прошествовать за ней к узкой двери в самом верху лестницы.

— Твой напарник? — спросил Фьеро.

— Хо! А я тогда, по-твоему, кто с такими напарниками? Ведьма? А хотя… Иди сюда. Малки, на молочка.

Они вошли в просторное помещение, отдаленно напоминающее жилье. Когда-то здесь был склад: через заколоченные теперь двойные двери в стене раньше поднимали и спускали мешки с зерном. Из единственного треснутого окна под потолком падал солнечный свет. Фьеро осмотрелся. Пол изгажен голубями и усыпан перьями. Ящики составлены в круг вместо стульев. На полу скатан матрас. На стенах кости и зубы различных животных, даже коготь додо — то ли амулеты, то ли украшения. Неожиданно приличный ивовый стол на трех изогнутых ножках, оканчивающихся вырезанными оленьими копытцами. Несколько металлических тарелок, красных в белый горошек, завернутая в тряпки еда, стопка книг у матраса, кошачья игрушка на веревочке. В довершение картины — огромный слоновий череп на стене, из середины которого торчал букет бледно-малиновых роз. «Будто брызнувший во все стороны мозг», — подумал Фьеро, вспомнив институтские убеждения Эльфабы. Ниже висел потрескавшийся стеклянный круг с выщербинами по краям. Возможно, в него смотрелись как в зеркало, хотя вряд ли он что-то отражал.

— Значит, здесь ты и живешь? — спросил Фьеро, пока Эльфаба занималась кошкой.

— Не задавай лишних вопросов, и мне не придется тебя обманывать.

— Сесть хотя бы можно?

— Это тоже вопрос, — улыбнулась она. — А, ладно, посиди минут десять, расскажи о себе. Как тебя занесло в высший свет?

— Какой там высший свет! Одежду изменил всего-то. Внутри я все тот же арджиканский дикарь, что и раньше. У тебя нечем промочить горло? Не обязательно спиртное, просто пить хочу.

— Воды у меня нет, я ее не пью. Есть молоко сомнительной свежести, но Малки не отказался. Да, еще бутылка эля вон там, на полке. Угощайся.

Она нашла себе в чашку немного эля, остальное поставила перед гостем.

Фьеро в общих чертах обрисовал свою жизнь. Жена Сарима, сосватанная ему еще в детстве. Трое детей. Замок Киамо-Ко, который выстроил отец на месте Водного совета, захваченного арджиканцами еще во времена регента Пасториуса. Бесконечные кочевья по Тысячелетним степям во время летнего сезона охоты.

— Арджиканский князь с деловым интересом в Изумрудном городе? — удивилась Эльфаба. — Это что-то новенькое. Если бы тебя интересовала торговля, ты бы поехал в Шиз. А здесь решаются военные дела. Что-то ты, друг мой, задумал.

— Хватит пока, я и так много рассказал, — ответил он, стыдясь своих незамысловатых торговых сделок и напуская завесу таинственности. — Теперь твоя очередь.

Несколько минут она молча ходила по комнате, нашла копченую колбасу, черствый хлеб, пару апельсинов и лимон и небрежно бросила их на стол. Здесь, в душной неубранной комнате, Эльфаба напоминала скорее тень, чем живого человека. Ее зеленая кожа казалась удивительно нежной, как едва распустившаяся листва, как мягчайший бархат. На Фьеро вдруг нахлынуло незнакомое чувство: ему страшно хотелось схватить девушку за руку, остановить, и если не заставить говорить, то хотя бы насмотреться на нее.

— Ешь, — сказала она наконец. — Я сыта, а ты ешь.

— Расскажи мне хоть что-нибудь, — попросил он. — Ты оставила Шиз, растворилась, как утренний туман. Куда? Зачем? Что с тобой стало?

— Сколько поэзии! По-моему, поэзия — высшая форма самообмана.

— Не пытайся сменить тему.

Эльфаба заметно разволновалась: она то сжимала, то разжимала кулаки, подняла с пола кота, усадила на колени, да так запустила пальцы в его шерсть, что тот поспешил ретироваться. Наконец согласилась.

— Хорошо, кое-что я тебе расскажу, но ты должен пообещать сразу же уйти и никогда больше сюда не возвращаться. Я не хочу из-за тебя искать новое место: мне и здесь хорошо. Обещаешь?

— Обещаю подумать. Как я могу обещать большего, когда ты мне еще ничего не рассказала?

— Я устала от Шиза, — начала Эльфаба. — Смерть профессора Дилламонда не давала мне покоя. Все притворялись, что скорбят, но на самом деле всем было наплевать. Мне было тесно среди глупых девчонок. Хотя мне нравилась Глинда. Как она, кстати?

— Мы не общаемся. Я все надеюсь встретить ее на каком-нибудь торжественном приеме во дворце. Говорят, она вышла за какого-то баронета из Палтоса.

— Всего-то? — разочарованно переспросила Эльфаба. — Даже не за виконта или барона? Какая жалость! Значит, ее радужные мечты так и не сбылись?

Сказанное в шутку замечание получилось сухим и неприятно повисло в воздухе.

— У нее есть дети? — спросила Эльфаба.

— Не знаю. Вообще-то сейчас моя очередь спрашивать, забыла?

— Но торжественные приемы во дворце! Ты что же, знаешься с нашим славным правителем?

— Честно сказать, я ни разу его не встречал. Насколько я слышал, Гудвин стал большим затворником. Когда он посещает оперу, его ложу закрывают ширмой, когда устраивает званые обеды, то сам всегда ест в отдельной комнатке, отделенной от обеденного зала узорчатой мраморной решеткой. Я как-то видел силуэт стройного мужчины, шагавшего по залу: если это и был Гудвин, то я никогда его не узнаю. Но ты, ты, ты! Про себя расскажи! Почему ты так внезапно нас бросила?

— Я слишком дорожила вами, чтобы общаться дальше.

— Это еще что значит?

— Даже не спрашивай, — взмахнула руками Эльфаба.

— Нет, я хочу знать! Чем ты занималась все это время? Жила здесь? Все пять лет? Ты учишься? Работаешь? Как-нибудь связана с Лигой помощи Зверям или какой-нибудь другой гуманитарной организацией?

— Я никогда не использую слов «гуманный» и «гуманитарный». Они означают «человечный» и пытаются внушить, что человек по природе добр, а я убеждена, что злее существа нет на всем свете.

— Опять ты увиливаешь от ответа.

— Это моя работа. Вот тебе и подсказка, дорогой Фьеро.

— Поясни.

— Я ушла в подполье, — тихо сказала она. — Ты первый, кто произнес мое имя с тех пор, как я попрощалась с Глиндой. Теперь понимаешь, почему я не могу о себе рассказывать и почему тебе нельзя больше меня видеть? Вдруг ты донесешь штурмовикам?

— Этим полицейским крысам? Хорошо же ты обо мне думаешь, если решила…

— Как я вообще могу что-то о тебе думать, если я ничего толком не знаю? — Эльфаба лихорадочно переплетала свои длинные зеленые пальцы. — Они все ходят в черных сапогах, топчут бедных и слабых, появляются невесть откуда посреди ночи, вытаскивают людей из постели, крушат топорами печатные станки, судят за измену, пока не рассвело, и тут же исполняют смертный приговор. Они прочищают каждую улицу нашего лживого города, планомерно выкашивают всех порядочных людей. Самая настоящая власть террора. Может, они уже собираются под окном. Меня им выследить не удавалось, но что, если они пришли вслед за тобой?

— Тебя не так уж сложно выследить, — усмехнулся Фьеро. — Я мог бы кое-чему тебя научить.

— Не сомневаюсь, но не научишь, потому что мы больше не встретимся. Слишком это опасно для нас обоих. Понимаешь теперь, почему я сказала, что слишком вами дорожила? Думаешь, штурмовики перед чем-нибудь остановятся, если захотят выпытать нужные сведения? У тебя жена и дети, а я всего лишь давняя институтская подруга, с которой ты случайно столкнулся. Ты выследил меня до дома? Считай, что тебе повезло. Но больше за мной не ходи, слышишь? Еще раз увижу тебя — и исчезну, клянусь. Я за полминуты могу собраться и навсегда бросить этот сарай. Меня так учили.

— Зачем ты меня гонишь?

— Мы институтские товарищи. Не друзья даже — товарищи. Не превращай нашу встречу в сентиментальное свидание. Было приятно тебя увидеть, но больше я с тобой видеться не хочу. Бывай здоров и не очень-то знайся с высокородной сволочью, потому что, когда грянет революция, пощады Гудвиновым прихвостням не будет.

— В свои-то двадцать три года ты уже играешь в революцию? Тебе не идет.

— Не идет, — откликнулась Эльфаба. — Как раз описание моей нынешней жизни. «Если гора сама к тебе не идет…» Да что там говорить! Ты вот не старше меня, а вертишься при дворе — чем это лучше? Ну как, поел? Пора прощаться.

— Нет, — решительно сказал Фьеро. Он хотел взять девушку за руку, но не помнил, чтобы прежде ее касался. Вернее, нет, не так, поправил он себя, он хорошо помнил, что никогда еще не прикасался к ней.

Эльфаба как будто прочла его мысли.

— Сам подумай: кто ты и кто я. Не смей, я не разрешаю. Доброго пути, если так у вас говорят, если это не проклятие. Доброго пути, Фьеро, и не приходи сюда больше. Прощай.

Она подала ему его нарядный, плащ и протянула руку на прощание. Он жадно схватил руку и заглянул в глаза. То, что Фьеро в них увидел, бросило его одновременно и в жар, и в холод.

— Что слышно о Боке? — спросила она Фьеро при их следующей встрече.

— Значит, о себе так и не расскажешь? — Он сидел, оперевшись спиной о стену и закинув ноги на стол. — Зачем же ты согласилась со мной встретиться?

— Решила, раз уж ты все равно пришел. Дай, думаю, спрошу о Боке. Мы ведь с ним были хорошими друзьями. Ну и об остальных тоже.

Фьеро рассказал ей, что знал. К всеобщему удивлению, Бок женился на Миле и увез ее в Нестову пустошь, откуда она каждую Лурлиниаду слала слезные письма и обещала покончить с собой.

— Что-то подобное пережила моя мама, — сказала Эльфаба. — Тоже балованная девушка, которую из-под родительского крылышка забросило невесть куда: из Кольвенского замка сначала в Закамышье, а потом в болота Квадлинии. Самое страшное, наверное, испытание на свете.

— Яблочко от яблони, — хмыкнул Фьеро. — Ты вон тоже распрощалась с приличным обществом. Спряталась здесь, живешь как улитка в раковине.

— Помню, когда я в первый раз тебя увидела, — Эльфаба брызнула уксусом на салат, который готовила к ужину, — на лекции у профессора… как бишь его?

— Никидика.

— Вот-вот. Меня поразили твои татуировки. Ты специально так вошел, чтобы произвести на нас впечатление?

— Что ты! Ты даже не представляешь, как бы я рад был войти в другую дверь! Эти рога! Они меня до смерти перепугали; я думал, все, погиб. И кто меня спас? Весельчак Тиббет и балагур Кроп.

— Тиббет и Кроп! Кроп и Тиббет! Я совсем про них забыла. Как они?

— Тиббет очень изменился после той нашей поездки в «Приют философа», а Кроп… Кроп работает аукционистом, торгует живописью и такой же клоун, как всегда. Я иногда его вижу, но мы почти не разговариваем.

Эльфаба рассмеялась.

— Да ты брюзга! А ведь я тогда тоже интересовалась «Приютом философа». Знаешь, я бы так хотела снова с ними встретиться в следующей жизни: и с Боком, и с Кропом, и с Тиббетом, и с Глиндой, конечно, с Глиндой. Даже с Эвриком. С ним-то что?

— С ним я общаюсь. Он все больше сидит в своем маркграфстве, но иногда приезжает в Шиз — там у него собственный дом. А когда он наведывается в Изумрудный город, то ходит в тот же клуб, что и я.

— Он все такой же самовлюбленный грубиян?

— Ба! Да ты и сама брюзга!

— Может быть, может быть.

Они сели ужинать. Фьеро все боялся, что Эльфаба начнет расспрашивать его про семью, но, видно, им обоим не хотелось говорить о своих близких. Она не спрашивала его о жене и детях, а он ее — о друзьях из подполья.

В следующий раз, думал Фьеро, надену рубашку без воротника. Пусть увидит, что моя татуировка спускается на шею и дальше на грудь. Раз ей нравится.

— Неужели ты собираешься провести здесь всю осень? — спросила в один из первых холодных вечеров Эльфаба.

— Я написал Сариме, что задерживаюсь по делам на неопределенный срок. Ей все равно. Да и как может быть иначе, когда ее, дочь вождя маленького кочевого племени, девочкой выдали за арджиканского княжича. Родители Саримы все верно рассчитали: теперь у нее есть еда, слуги и прочные стены Киамо-Ко для защиты от враждебных народов. После рождения третьего ребенка она располнела. Она почти не замечает, Дома я или нет, и уж точно не будет скучать: в замке живут пять ее сестер. Женившись на одной, я приобрел целый гарем.

— Не может быть! — удивилась и даже слегка смутилась Эльфаба.

— Почему не может? Сарима пару раз намекала, что ее младшие сестры с удовольствием проведут со мной ночь. И нечего на меня так смотреть: по нашу сторону Великих Кельских гор запрет на подобную близость не столь силен, как в остальной стране Оз.

— Смотрю как умею. Ну а ты? Согласился?

— На что? — Фьеро удивленно поднял брови.

— Спать со свояченицами.

— Нет. Правда, не из каких-то там нравственных соображений и не потому, что они мне не нравились. Скорее по расчету. Сарима — хитрая женщина, а брак — это постоянная борьба. Если бы я согласился, она бы получила надо мной большую власть.

— Что, все так плохо?

— Да, нелегко. Ты не была замужем, тебе не понять.

— Я замужем. Только не за мужчиной.

Эльфаба зажала себе рот, но было уже поздно. Фьеро никогда ее такой не видел: она ужаснулась собственным словам, отвернулась, прокашлялась, шмыгнула носом.

— Чертовы слезы, как больно жгутся! — вскричала Эльфаба в припадке ярости, выскочила из-за стола и бросилась вытирать глаза старым одеялом, пока соленая влага не покатилась по щекам.

Она стояла, согнувшись как старуха, одной рукой упираясь в ящик, другой вытирая лицо одеялом, свободный край которого свесился до пола.

— Эльфаба! Что с тобой? — взволнованно вскричал Фьеро, бросился к ней и прижат к себе. Их разделяло одеяло, которое, казалось, вот-вот вспыхнет огнем, взорвется розами или брызнет шампанским. Какие только фантазии не приходят на ум, когда тело возбуждено до крайности.

— Нет! — повторяла Эльфаба. — Нет, нет, нет! Я тебе не гарем. Не женщина и даже не человек.

Но ее руки, точно те ожившие рога, сами обвились вокруг и прижали его к стене с почти убийственной страстью.

Малки с презрительной вежливостью забрался под стол и отвернулся.

Они встречались в амбаре у Эльфабы день за осенним днем, которые, повинуясь капризным восточным ветрам, были то теплые и солнечные, то непроглядно дождливые. Иногда приходилось расставаться на несколько дней. «У меня работа, у меня дела, не спорь или никогда больше меня не увидишь, — говорила она. — Я напишу письмо Глинде, узнаю у нее заклинание невидимости — и пуф! — прости-прощай».

«Фьеро + Фея», — вывел он пальцем на муке, которую просыпала Эльфаба, когда пекла лепешки. Фея, как прошептала она ему, будто опасаясь, что кот подслушает, было ее тайное имя, под которым она действовала в подполье. Таково правило: никто из сподвижников не должен знать настоящего имени другого.

Эльфаба не позволяла ему любоваться своим обнаженным телом при свете. Фьеро приходил к ней уже затемно, и она дожидалась его в постели, читая сочинения о теории государства и философии нравственности.

— Я не очень это понимаю, — как-то призналась она. — Читаю как стихи. Мне нравится звучание слов, но вряд ли они как-нибудь изменят мой взгляд на мир.

— А твой образ жизни как-нибудь меняет твой взгляд на мир? — Фьеро погасил свет и сбросил с себя одежду.

— Неужели ты думаешь, это для меня в диковинку? — вздохнула Эльфаба. — Что я так девственно наивна?

— Ну, я бы не стал говорить «девственно», — поправил ее Фьеро.

— А насколько опытен ты сам, ваше высочество Фьеро, князь арджиканского народа, хозяин Киамо-Ко, лучший охотник Тысячелетних степей, верховный властитель Великих Кельских гор?

— Я попал к тебе в рабство, — честно признался он. — Я женился на девочке и, чтобы сохранить свою власть, всегда был ей верен. Пока не встретился с тобой. Ты не такая, как она, не такая, как все. Ты полна загадок.

— Меня не существует, — откликнулась Эльфаба. — А значит, ты не нарушаешь супружеской верности.

— Так давай же еще раз ее не нарушим, — прошептал Фьеро. — Я не могу больше ждать.

Он скользнул руками вниз по ее ребрам, затем по животу. Как всегда, Эльфаба поймала его руки и положила их на свою маленькую острую грудь. Их тела пришли в движение, и синие ромбы забегали по зеленой траве.

Днями Фьеро скучал. Как вождь арджиканского племени он старался завязать как можно больше торговых связей, но для этого достаточно было лишь время от времени показываться в нужных кругах. Все остальное время он гулял по городу и изучал фрески святых. Эльфи-Эльфаба-Фабала-Фея так и не рассказала ему, что делала тогда в церкви на площади Святой Глинды.

В один из таких дней он зашел к Эврику. Они пообедали вместе, потом Эврик предложил сходить к девочкам, но Фьеро отказался. Эврик, как всегда, был упрям, зол на язык, порочен и чертовски красив. Ничего нового, что было бы интересно Эльфабе.

Ветер срывал осенние листья. Штурмовики выдворяли Зверей и им сочувствующих из столицы. Росли процентные ставки в гилликинских банках к радости вкладчиков и отчаянию заемщиков, предчувствовавших потерю дорогих домов в центре города. На окнах магазинов для привлечения бережливых покупателей начали появляться зеленые и золотистые огоньки, предвестники Лурлиниады.

Больше всего Фьеро хотел сейчас гулять с Эльфабой по улицам Изумрудного города: на свете не было прекрасней места для влюбленных, особенно по вечерам, когда витрины светились разноцветными фонариками на фоне чернеющего неба. Фьеро вдруг понял, что никогда прежде не любил. Это новое чувство смутило и испугало его. Жизнь становилась невыносимой, когда приходилось расставаться с Эльфабой на четыре-пять дней кряду.

«Целую Иржи, Манека и Нор», — писан он, заканчивая свои еженедельные письма Сариме, которая не отвечала, поскольку не была обучена грамоте. Ее молчание казалось Фьеро смирением с его супружеской неверностью. Он не писал, что целует Сариму. Он надеялся откупиться шоколадом.

В комнате было холодно. Фьеро повернулся на кровати и сильнее закутался в одеяло. Эльфаба потянула одеяло обратно. Малки терпел эту возню, чтобы оставаться в тепле, поближе к хозяйке, выражая ей то, что у котов называется любовью.

— Фея, дорогая, — сказал Фьеро. — Ты, наверное, и так знаешь, что я не собираюсь быть членом вашей тайной организации, за что бы вы там ни боролись: за снижение библиотечных штрафов или за отмену кошачьих ошейников. Но до меня доходят слухи, будто бы квадлинов опять начали теснить. По крайней мере об этом разговаривали в нашем клубе за трубками и газетами. Говорят, целая карательная дивизия послана в глубь Квадлинии и дошла уже до Кхойра, сметая все на своем пути. Твои близкие еще там?

Какое-то время Эльфаба молчала. То ли обдумывала ответ, то ли пыталась вспомнить родственников. Удивление на ее лице сменялось недовольством. Наконец она сказала:

— Мы жили в Кхойре, когда мне было лет десять. Странный такой городок посреди болота. Половина улиц — каналы. Низенькие дома с покатыми крышами и зарешеченными окнами для доступа воздуха и защиты от посторонних глаз. А какая растительность! Огромные раскидистые пальмолисты, словно гигантские грибы, шуршали листьями на ветру.

— Не знаю, много ли от него теперь осталось, — осторожно сказал Фьеро. — Если верить слухам, конечно.

— Нет, папа теперь не там, слава… кому бы то… чему бы то… а, не важно. Добрые жители Кхойра не слишком прислушивались к его проповедям. Они приглашали нас в свои дома, усаживали на гниюшие циновки, вспугивая ящериц и пауков, угощали печеньями с чуть теплым чаем, а папа добродушно улыбался этим, как он считал, дикарям и без устали рассказывал о милости Безымянного Бога. В подтверждение своих слов он кивал на меня, и я тогда пела какой-нибудь гимн — единственную музыку, которую он не осуждал. Мне было страшно стыдно из-за моей кожи, но папа убеждал меня в важности этой работы. Из вежливости и гостеприимства квадлины соглашались с папиными доводами и вместе с ним молились Безымянному Богу, но было видно, что они нам не верят. По-моему, я даже острее, чем папа, чувствовала, насколько мы неубедительны.

— А где они теперь — отец, Нессароза и твой брат… как там его зовут?

— Панци. Папа со временем решил, что должен просвещать самую отсталую, южную часть Квадлинии. Мы несколько раз переезжали из дома в дом, но все они были одинаковые: маленькие, тесные, в унылой болотной глуши, полной кровавой красоты. Рубинов, — пояснила она в ответ на недоуменный взгляд Фьеро. — Где-то лет двадцать назад, может, чуть больше, авантюристы из Изумрудного города обнаружили в Квадлинии залежи рубинов и кинулись их добывать. Сначала при регенте Пасториусе, а после переворота — при Гудвине. Власть меняется — мерзавцы остаются. Разве что при Пасториусе добыча рубинов не сопровождалась такой жестокостью и зверскими убийствами. Инженеры привезли на слонах камни, перегородили реки, вырыли карьеры, плескаясь в вонючей воде. Папа решил, что вся эта неразбериха идеально подходит для миссионерской работы, и не ошибся: Квадлины выступали против Гудвина разрозненными языческими племенами с камнями в руках. А тут пришел папа, заговорил о едином боге и о всепрощении, объединил воинственные племена и убедил их покориться обстоятельствам. После чего их согнали с обжитых земель и отправили скитаться по свету. Все с благословения святой унионистской церкви.

— О, да у тебя на нее зуб!

— Меня использовали, понимаешь? Не чужой человек, а мой дорогой папочка меня использовал. И Нессутоже, но меньше, потому что она плохо ходила. Мы были наглядными пособиями. Не важно, как я пела: когда квадлины смотрели на меня, то готовы были верить ему из-за моего уродства. Если уж Безымянный Бог любит такую страшилу, как я, то насколько он будет добрее к здоровым и неиспорченным им.

— То есть тебе безразлично, где сейчас твой отец и что с ним?

— Как ты можешь такое говорить? — От возмущения Эльфаба села. — Я люблю этого сумасшедшего слепого старика: он искренне верит в то, что проповедует. Папа даже думал, что умерший квадлин с татуировкой новообращенного счастливее своих живых соплеменников, потому что уже находится в раю. Он верил, что выписал целому народу билет в загробную жизнь, в мир Безымянного Бога. Я думаю, он доволен своей работой.

— А ты — нет?

— Может, это действительно стоящая работа, откуда я знаю? Только она не по мне. Деревню за деревней обращали мы квадлинов. Деревню за деревней разрушали шедшие следом инженерные отряды. А между тем в Изумрудном городе никто не подавал голос протеста. Конечно, кому было дело до каких-то там квадлинов?

— Но почему твой отец вообще решил идти в Квадлинию?

— У него был друг квадлин. Путешественник. Стеклодув. Он погиб в нашем семейном имении.

Эльфаба зажмурилась и замолчала. Фьеро взял ее руку и поцеловал каждый палец. Эльфаба откинулась на подушку и предоставила ему полную свободу действий.

Позже, оторвавшись от нее, он спросил.

— Но, Эльфи, Фабала, Фея, неужели ты не беспокоишься за родню?

— Отец всегда берется за проигрышные дела: в этом он видит хоть какое-то оправдание своим постоянным неудачам. Было время, он пророчил возвращение Озмы, но теперь это в прошлом. А Панци уже, наверное, все пятнадцать исполнилось. Пойми, Фьеро, не могу же я одновременно беспокоиться и о нем, и о Сопротивлении, не могу летать туда и обратно на, метле, как сказочная ведьма. Я выбрала свою судьбу, теперь поздно метаться. К тому же я знаю, что рано или поздно ждет Нессарозу.

— Что?

— Когда мой прадед наконец протянет ноги, она станет следующей герцогиней Тропп.

— А почему не ты? Ты разве не старше?

— Меня больше нет, забыл? Я растаяла в облачке дыма. К тому же герцогский титул идеально подойдет для Нессы. Она станет королевой Нестовой пустоши.

— Говорят, она прошла курс магии в Шизе. Ты не слышала?

— Да? Тем лучше для нее. Если она когда-нибудь слезет с пьедестала, на котором золотыми буквами написано «Эталон нравственности», если проявит всю свою стервозность, то станет первой волшебницей восточных земель. Няня ее поддержит, чтобы не упала.

— Я думал, ты ее любишь.

— Разумеется. Разве по мне не видно? Несса — тот еще фрукт, но все равно я в ней души не чаю.

— И она станет следующей герцогиней Тропп?

— Гораздо лучшей, чем я, — сухо ответила Эльфаба и усмехнулась. — По крайней мере у нее прекрасный вкус на башмачки.

Было полнолуние, и густой лунный свет падал сквозь окошко в крыше, озаряя спящую Эльфабу. Фьеро поднялся и вышел облегчиться. Малки гонял мышей по лестнице. Вернувшись, Фьеро невольно залюбовался своей возлюбленной. Во сне она почти сбросила с себя одеяло, и Фьеро ласкал взглядом ее почти белую от лунного света бархатистую кожу, стройные ноги и точеные лодыжки. Гибкую талию обхватывал бахромчатый винковский платок с красными розами на черном фоне (Фьеро подарил его Эльфабе и повязал вокруг пояса; с тех пор он стал ей особенным костюмом для любви). В воздухе витал аромат духов, и чего-то животного, и волшебного моря, и волос, все еще не развеявшийся после бурной любви. Фьеро сел на складную кровать рядом с ней и стал внимательно ее изучать. Тоненькие курчавые волосы на ее лобке, скорее фиолетовые, чем черные, росли иначе, чем у Саримы. Чуть выше виднелась странная тень: на какое-то мгновение, в полусне, Фьеро подумал, не его ли татуировка в самый разгар секса отпечаталась на коже у Эльфабы. Или это какой-то шрам?

Но тут она проснулась, натянула на себя одеяло, улыбнулась ему, сказала сонным голосом «Фьеро, мой герой», и его сердце растаяло.

Зато уж если она разозлится!..

— Знаешь, я не удивлюсь, если ветчину, которую ты уплетаешь, приготовили из Свиньи.

— Сама поела, так другим аппетит не порти, — миролюбиво сказал Фьеро. В его родных землях почти не было разумных Зверей, и те немногие, которых он увидел в Шизе (за исключением, конечно, «Приюта философа»), оставили по себе мало воспоминаний. Судьба Зверей его не тревожила.

— Вот почему тебе нельзя влюбляться. Любовь порочна, она ослепляет.

— Ну вот, совсем аппетит отбила. — Фьеро скормил Малки остатки ветчины. — Откуда тебе знать о пороках? Ты всего лишь винтик в бунтарском обществе. Новичок.

— Я знаю вот что: порок мужчин в силе, которая мешает им думать.

— А женщин?

— Порок женщин в слабости, рождающей коварство. Поскольку возможностей у них меньше, зло от них не столь велико.

— А какой же мой порок? — спросил Фьеро, задетый ее словами. — Или твой.

— Твой порок — слепая вера в добро.

— Бред какой-то. Ну а твой?

— Думать эпиграммами.

— Опять загадки, — недовольно сказал Фьеро. — Этим ты и занимаешься в своем тайном обществе? Сочиняешь эпиграммы?

— О, мне работы хватает, пусть и не самой важной. Грядут большие перемены.

— Переворот, что ли?

— Не спрашивай и останешься невинен как младенец. Ты ведь этого хочешь?

— Что, убийство? — Самолюбие Фьеро было задето. — Ну убьешь ты какого-нибудь главного мясника — что с того? Кем ты после этого станешь? Святой? Иконой революции? Или мученицей, если первой укокошат тебя?

Эльфаба не ответила, только тряхнула головой и швырнула прочь розовую шаль, будто свою главную обидчицу.

— Что, если во время покушения на главного свинореза погибнет невинный человек, нечаянно оказавшийся рядом? Вы готовы пополнить им ряды мучеников?

— Я мало что знаю о мучениках. Все эти разговоры граничат с религией, которая для меня чужда. Но скажу тебе вот что: настоящим мучеником, по-моему, может стать только тот, кто знает, за что погибает, и сознательно идет на смерть.

— Ага, значит, невинные жертвы все-таки ожидаются? Те, кто не желал бы идти на смерть?

— Жертвы… вернее, несчастные случаи… неизбежны.

— И это не вызывает сомнений и беспокойства в ваших праведных кругах? Вы не боитесь ошибок? Горя, которое можете принести?

— Да каким же слепцом надо быть, чтобы не видеть, что горе уже вокруг нас?! Зачем тревожиться о мелочах? Не мы виноваты в будущих смертях, а те, кто породил этот уродливый строй. Мы не стремимся к жестокости, но и не отрицаем ее, да и как можно отрицать то, чьи проявления видны повсюду? Такое отрицание было бы грехом, настоящим…

— Наконец-то! Наконец ты произнесла слово, которое я уже отчаялся услышать.

— Отрицание? Грех?

— Мы.

— Не понимаю, что…

— Бунтарь-одиночка из Крейг-холла внезапно вливается в коллектив? Осознает себя членом команды? И это наша-то отшельница!

— Как ты не поймешь. Сопротивление безлично. Есть движение, но нет подвижников, есть игра, но нет игроков. У меня нет товарищей, у меня нет даже собственной личности — ее никогда не было, но это к делу не относится. Я всего лишь мельчайший мускул в огромном организме.

— Ха! Да ты самая необычная, неповторимая, единственная…

— Как и все, ты говоришь только о моей коже. И смеешься над ней.

— Что ты, я ее обожаю!

Они расстались, не сказав больше ни слова, и оставшийся вечер Фьеро провел, просаживая деньги в игорном доме.

Не следующую встречу Фьеро принес три зеленые и три золотистые свечи, чтобы украсить комнату перед Лурлиниадой.

— Я не отмечаю религиозные праздники, — заявила Эльфаба, но, сменив гнев на милость, добавила: — Хотя вообще-то красиво.

— Души у тебя нет, — пошутил Фьеро.

— Я не думала, что это так заметно, — серьезно ответила она.

— Ты и правда не веришь в душу?

— Нет, конечно! Какие у меня доказательства ее существования?

— Если в тебе нет души, то откуда у тебя сознание? — не удержался Фьеро, хоть и обещал себе впредь избегать острых тем.

— Как птица выкармливает своих птенцов, не зная ни прошлого, ни будущего? Сознание, дорогой мой, — это всего лишь знание, растянутое во времени. Я зову это инстинктом. Птицы кормят птенцов, не спрашивая себя, зачем они это делают, и не рыдая о том, что их детки — хны-хны — когда-нибудь умрут. Я работаю, руководствуясь звериным стремлением к сытости, безопасности и справедливости. Я как волк: бегу вместе со стаей, потому что так надо. Я незаметна и незначительна, как один из бесчисленных листьев на дереве.

— Учитывая, что твоя работа — терроризм, это самое страшное обоснование террора, которое я когда-нибудь слышал. Ты полностью снимаешь с себя ответственность. Чем ты лучше тех, кто безропотно склоняется перед неизвестной волей какого-то бога, которому не смогли даже подобрать подходящего имени? Если ты отрицаешь идею личности, то автоматически отрицаешь и индивидуальную ответственность.

— И что, по-твоему, хуже? Отрицать идею личности или с помощью тюрем, голода и пыток низводить саму личность? Разве ты побежишь спасать портрет в музее, когда вокруг тебя все горит и гибнут живые люди? Взгляни на мир шире наконец!

— Но невинные жертвы — какая-нибудь безобидная светская дама — это ведь тоже живые люди, а не портреты. Ты сравниваешь несопоставимое — и пытаешься этим оправдать преступления?

— Твоя дама сама выставила себя напоказ, как ходячий портрет, поэтому другого обращения и не заслуживает. А вот в отрицании этого, возвращаясь к нашему прошлому разговору, — и есть твое зло. Я считаю, что если можешь спасти случайного человека, пусть даже эту никчемную даму или промышленника, жиреющего за счет государства, то пожалуйста. Но только не за счет других, более живых, людей. А нет, так нет. Всему своя цена.

— Нельзя же делить людей на «настоящих» и «не очень»!

— Да? — Эльфаба неприятно улыбнулась. — Посмотрим, настоящей ли я для тебя буду, когда снова исчезну. Мой милый.

Она вытянула губы, будто в поцелуе, и Фьеро в отвращении отвернулся.

Тем же вечером, когда они помирились, с Эльфабой случилась истерика. Она металась по кровати в обжигающем поту и не позволяла Фьеро себя утешать.

— Уйди, я тебя недостойна, — стонала она, а позже, когда успокоилась, сказала: — Я так тебя люблю, Фьеро, ты даже не понимаешь… Родиться с талантом или тягой к добродетели — такая редкость в наше время.

Эльфаба была права: он действительно не понимал. Фьеро обтирал ее лоб сухим полотенцем и крепко прижимал к себе. Окошко под потолком затянуло инеем, и они лежали, укрывшись теплым зимним одеялом, чтобы не замерзнуть.

Стоял холодный день, когда Фьеро принес на почту посылку. Детям он отправлял коробку ярко раскрашенных деревянных игрушек, а жене — драгоценное ожерелье. Почтовый обоз шел северным путем, вокруг Великих Кельских гор, и его подарки доберутся до семьи уже весной, когда Лурлиниада давно пройдет. Однако он всегда сможет сказать, что отправлял посылку раньше, и сослаться на почтовые задержки. Если не помешает снег, он к этому времени будет уже дома, расхаживать без дела по узким высоким залам, комнатам и коридорам своего горного замка. Может, тогда его заботу оценят, причем заслуженно, почему нет? У Саримы будет обычная зимняя хандра (отличная от весенней тоски, летней печали и осенней меланхолии). Ожерелье наверняка ее обрадует, хотя бы чуть-чуть.

Фьеро зашел выпить кофе в приглянувшееся кафе, достаточно необычное, чтобы считаться богемным и потому дорогим. Хозяин поспешил извиниться: в оранжерее, где круглый год, обманутые теплом от жаровен, благоухали цветы, прошлой ночью случился взрыв.

— Все окрестные жители в ужасе, — говорил владелец кафе, взяв Фьеро под руку. — Подумать только! Наш славный правитель давно обещал положить конец этому хулиганству: разве не для того принимали новые законы и вводили комендантский час?

Фьеро промолчал, что хозяин принял за согласие.

— Я распорядился перенести несколько столиков в свои покои наверху, — продолжал он. — Если не побрезгуете, то милости прошу за мной. Кактеперь восстанавливатьзимний сад, ума не приложу. Мастеровитых манчиков найти все труднее и труднее, а лучше них все равно никто не сделает. Они просто волшебники. Но почти все мои знакомые манчики уехати на восток, в свои деревни. Боятся. Говорят, их здесь притесняют. Ну конечно, они такие заморыши, что просто грех не обидеть. И трусы в придачу. У вас-то в роду манчиков нет, это сразу чувствуется.

— У меня жена из Нестовой пустоши, — зачем-то соврал Фьеро.

Хозяин смутился, усадил его за столик у большого окна и подобострастно порекомендовал чашку холодного вишневого шоколада. В ожидании шоколада Фьеро стал смотреть в окно. Одна из ставен перекосилась и открывалась не до конца, но простор для обзора оставался. Были видны крыши с затейливо сложенными трубами, расставленные на балкончиках кадки с темными зимними фиалками и голуби, порхавшие туда-сюда, словно хозяева небес.

Владелец кафе принадлежал к той странной породе коренных горожан, которая как будто превратилась в особый народ. На стенах висели портреты членов его семейства, с которых взирали кареглазые мужчины, женщины и дети с одинаково высокими, выбритыми потогдашней моде лбами. От вида принужденно улыбающихся мальчиков, сидящих в розовом атласе с причесанными собачками на коленях, и нарумяненных девчушек во взрослых платьях с глубоким вырезом на неоформившейся груди Фьеро затосковал по собственным, таким далеким, детям. Хоть их семья была не сахар (а у кого она сахар-то?), они были гораздо человечнее этих типичных отпрысков честолюбивых родителей.

«Но это все вздор», — оборвал он себя. Как можно судить о детях по их портретам, по художественным условностям? Он отвернулся к окну, не желая больше видеть ни гнетущих картин, ни других посетителей, ни хозяина, услужливо поднесшего ему чашку шоколада.

Когда он пил кофе внизу, в зимнем саду, то видел только замшелые стены, зеленые кусты и иногда мраморную статую какого-нибудь до невозможности атлетического и бесстыдно голого юноши. Теперь, со второго этажа, взору открывался внутренний дворик. Одна из построек была конюшней, другая, похоже, общественным туалетом. Виднелась и та часть стены, которую разрушило взрывом. На месте пролома, ведущего в школьный двор, натянули колючую проволоку.

Вот дверь школы открылась, и на улицу высыпала горстка людей. Судя по всему, они были — Фьеро присмотрелся — квадлинами. Пять, шесть… семь квадлинов и двое коренастых мужчин, вроде наполовину гилликинцев — не поймешь. И еще семья медведей. Нет — Медведей, небольших рыжих Медведей: папа, мама и детеныш.

Медвежонок деловито пополз под лестницу за игрушками. Квадлины встали в круг и начали какой-то замысловатый танец. К ним, семеня шажками, присоединились старухи, и хоровод двинулся против часовой стрелки, словно призывая время повернуть вспять. Мужчины-гилликинцы хмуро курили одну сигарету на двоих и всматривались через проволоку в мир за стеной. Печальнее других были рыжие Медведи: отец сидел на краю песочницы, тер глаза и чесался, мать то отходила бросить детенышу мяч, то возвращалась к мужу и утешающе гладила его понурую голову.

Фьеро отпил шоколада и придвинулся ближе к окну. Каменная стена вокруг школы, колючая проволока, Звери, квадлины — да это же настоящая тюрьма! Но если этих… скольких?… двенадцать пленников отделяет от свободы какое-то хлипкое ограждение, почему они не бегут? Что их держит?

Минут через десять двери тюрьмы (Фьеро теперь о ней иначе и не думал) распахнулись, и оттуда вышел штурмовик. Широкоплечий, подтянутый и — это чувствовалось даже издалека — страшный. Ужасающий в своей красной форме, сапогах болотного цвета и ярко-зеленым, почти изумрудным крестом, вышитым на куртке и делившим его туловище на четыре части: вертикальная полоса от паха до высокого накрахмаленного воротника и горизонтальная полоса через всю грудь от одной подмышки до другой. Он был еще молод, этот штурмовик, почти мальчишка, с белесыми кудрявыми волосами. Он встал на ступеньке, властно расставив ноги.

Видимо, он что-то скомандовал, хотя через закрытое окно ничего не было слышно. Медведи-родители замерли, а Медвежонок испуганно прижал к себе мяч. Гилликинцы послушно подошли к штурмовику. Квадлины как ни в чем не бывало продолжали свой танец, качая бедрами и выделывая поднятыми руками какие-то семафорные знаки.

Штурмовик что-то крикнул и положил руку на висевшую на поясе дубинку. Медвежонок спрятался за отца. Медведица оскалилась.

«Что же вы медлите? — пронеслось в голове у Фьеро. — Навалитесь на него все разом: двенадцать против одного. Или вы не доверяете друг другу? Или там, внутри, ваши родственники, которых замучают, если вы вырветесь на свободу? Откуда такое рабское смирение?»

Все это, конечно, домыслы: Фьеро не мог знать, что на самом деле происходит там, на школьном дворе. Он почти прилип к окну, прижал к стеклу свободную ладонь. Внизу Медведи все так же отказывались двигаться с места. Тогда штурмовик, в два шага преодолев разделявшее их расстояние, взмахнул дубинкой и обрушил ее на голову Медвежонка. Фьеро вздрогнул и выронил чашку. Фарфоровые осколки разлетелись по натертому паркету.

Из-за двери, обитой зеленым сукном, появился хозяин. Качая головой и цокая языком, он задернул занавески, но не раньше чем Фьеро разглядел еще кое-что. Отшатнувшись, как будто сам никогда не охотился и не убивал зверей в Тысячелетних степях, он поднял взор и увидел в окнах школы множество бледных детских лиц. Двадцать, а может быть, и тридцать школьников, раскрыв рот от интереса, во все глаза смотрели, что происходит у них во дворе.

— Ни стыда, ни совести нет, — негодовал хозяин. — Всех посетителей мне распугают. Совсем не думают, что здесь живут честные люди, которым тоже надо что-то есть. Лучше не смотрите туда, сэр. Там нет ничего интересного.

— Взрыв в вашем зимнем саду, — произнес Фьеро. — Вам не кажется, что кто-то пытался снести стену и устроить побег?

— Даже не заикайтесь об этом, — шикнул хозяин. — Здесь даже стулья имеют уши. Откуда я знаю, кто, чего и зачем хотел? Я добропорядочный гражданин и в чужие дела не лезу.

Фьеро не стал просить другую чашку шоколада. Из-за тяжелых занавесок слышался безутешный рев Медведицы, потом он смолк, и больше ни звука не доносилось из внешнего мира.

«Случайно ли я это увидел? — спрашивал себя Фьеро, глядя на обеспокоенного хозяина новыми глазами. — Или, может, такое творилось давно, а я не обращал внимания? Может, мир открывает только то, что ты готов увидеть?»

Он хотел рассказать о случившемся Эльфабе, но потом передумал. Что-то подсказывало ему, что она слишком ценит разницу их мироощущений и если он вдруг примет ее идеалы, она отдалится от него. Этим он рисковать не мог. И все же образ штурмовика, опускающего дубинку на голову Медвежонку, все никак не покидал его мысли. Фьеро только крепче прижимал к себе Эльфабу, стараясь без слов передать ей свое чувство.

Он уже заметил, что когда Эльфаба была чем-то взволнована, то с большей страстью отдавалась любви. Дошло до того, что он безошибочно угадывал, когда она скажет: «Теперь до следующей недели». Она становилась более раскованной, пылкой, как будто просила прощения за грядущую разлуку. Так случилось и тем утром, когда Фьеро готовил кофе, а Эльфаба смазывала себя маслом, жмурясь от удовольствия.

— Милый мой Фьеро. Лапочка моя, как говорил папа. Нам надо будет расстаться на пару недель.

Фьеро кольнуло нехорошее предчувствие, что она собирается бросить его и выторговывает себе двухнедельную фору.

— Нет, ты что! — попытался возразить он. — Так нельзя. Это слишком долго.

— Нам нужно время, — настаивала Эльфаба. — Не мне с тобой — другим нам. Сам понимаешь, рассказать я тебе ничего не могу, скажу только, что наши последние планы на осень потихоньку начинают выполняться. Произойдет одно… событие, в котором я участвую.

— Какое? Переворот? Убийство? Похищение? Взрыв? Скажи хотя бы так, без подробностей. В общих чертах.

— Я не смогла бы тебе сказать, даже если б хотела, — я сама пока не знаю. Мне сообщат, что нужно сделать, и я выполню приказ. Насколько я понимаю, это сложная схема со многими участниками.

— И ты будешь стрелой? Ножом? Запалом?

— Котик, ну что ты несешь? — проникновенно, но недостаточно убедительно промурлыкала она. — Я еще слишком зеленая, чтобы на глазах у всех совершить какую-нибудь пакость. Да и потом, это было бы слишком предсказуемо. Полиция глаз с меня не спускает: там, где я появляюсь, сразу тревога и повышенная готовность. Нет-нет, мне дадут что-то второстепенное, роль простой неизвестной служанки.

— Не надо, пожалуйста.

— Ты эгоист, — сказала Эльфаба. — И трус к тому же. Ты боишься за мою незначительную жизнь, а сам даже не разобрался, хорошо я поступаю или плохо. Не то чтобы это имело какое-то значение, но пойми, ты сам не знаешь, чего просишь. И хватит об этом. Через две недели возвращайся.

— И тогда это… событие уже произойдет? Кто решает, когда оно случится?

— Я даже не знаю, что это за событие, а ты мне такие вопросы задаешь.

— Фея… — Почему-то больше ему не нравилось ее тайное имя. — Эльфаба. Неужели ты и правда не знаешь, кто стоит за вашей организацией и дергает за веревочки? Как ты можешь быть уверена, что вами управляет не Гудвин?

— Ты хоть и князь, но в наших делах совсем ничего не понимаешь, — презрительно скривилась она. — Думаешь, если бы нами играл Гудвин, я бы не разобралась? Это после того, как еще в институте я насмотрелась на плутовские приемчики Кашмери? После того, как наслушалась столько недомолвок, что теперь по одному тону их раскушу. Поверь, Фьеро, я не вчера родилась.

— Но при этом не знаешь, кто вами руководит.

— Что с того? Папа тоже не знал, как зовут его Безымянного Бога. — Целомудренно отвернувшись от Фьеро, Эльфаба стала втирать масло в живот и бедра. — Главное — дело, а не личности.

— А откуда ты узнаешь, что надо делать?

— Это тебя не касается.

— Неужели нельзя рассказать?

Она повернулась.

— Лучше намажь мне грудь, пожалуйста.

— Перестань! Это что, отвлекающий маневр?

— Вот именно! — Она звонко рассмеялась. — Иди сюда.

Было светло. Снаружи выл ветер, сотрясая стены и половицы. Небо в окне было редкого сине-розового цвета. Эльфаба отбросила свою привычную стыдливость, словно ночную сорочку, и распахнула Фьеро объятия. Как будто в страхе перед будущим здесь, на старой походной постели, она вдруг осознала свою особую красоту.

Этот порыв вместо обычной сдержанности больше всего напугал Фьеро.

Он послушно зачерпнул немного кокосового масла, нагрел его в руках и опустил ладони, словно двух мягких зверьков, на ее маленькую упругую грудь. Он чувствовал, как под пальцами набухают ее соски, видел румянец на ее щеках. Он был уже одет, но, поддавшись страсти, прижался к ней. Его рука скользнула по обнаженной спине, и Эльфаба, прогнувшись с легким стоном, приникла к нему в ответ. Фьеро спустился ниже, к ягодицам, обогнул их и продолжил на ощупь путь мимо курчавых волосков к сокровенному месту, которое притягивало его как магнит.

— У меня четверо соратников, — сказала Эльфаба, слегка отодвинувшись и давая понять, что он и так уже зашел слишком далеко. — Но никто из них не знает, кто руководит нашей ячейкой. Мы встречаемся по ночам, прикрытые маскировочными заклинаниями, которые искажают нашу внешность и голос. Ведь иначе, знай я больше, штурмовики выпытали бы из меня все. Неужели не понятно?

— Чего вы добиваетесь? — шепотом спросил он между поцелуями, стягивая штаны и ведя языком по завиткам ее уха.

— Смерти Гудвина, — ответила она, обвивая его ногами. — Но не бойся, если наше движение — стрела, то я — не наконечник, а всего лишь перышко из оперения. Ниточка из колчана.

Эльфаба зачерпнула масло и стала растирать его так, что, когда они упали на кровать, солнечные лучи заиграли на блестящей коже.

— А между прочим, ты, — сказала она после незабываемых минут сладострастия, — все равно можешь быть агентом дворцовой службы.

— Да нет же, — прошептал он в ответ. — Я хороший.

В первую неделю разлуки выпал снег, в следующую — еще. Приближалась Лурлиниада. Унионистские церкви, бесстыдно позаимствовавшие древнюю языческую символику, были украшены в зеленый и золотой цвета и продавали зеленые свечи и позолоченные колокольчики, зеленые ветки и золотистые фрукты. Прилавки, соревнующиеся друг с другом (и с церквями) в декоре, ломились от модной одежды и дорогих безделушек. Куклы на витринах изображали королеву фей Лурлину в крылатой колеснице и ее спутницу, юную Принеллу, достающую, долгожданные подарки из бездонной волшебной корзины.

Снова и снова Фьеро спрашивал себя, любит ли он Эльфабу.

И еще он спрашивал себя, почему так поздно, после двух месяцев бурного романа, задался этим вопросом? Знает ли он, что такое любовь, и имеет ли это какое-нибудь значение? Он накупил еще подарков для детей и тучной Саримы, этого ходячего недовольства, этого чудовища. И все-таки Фьеро немного по ней скучал: чувства к Эльфабе не вытесняли чувств к жене, а дополняли их. Вряд ли нашлись бы две женщины, более непохожие. В Эльфабе была та свойственная арджиканцам гордая независимость, которая так и не выработалась у Саримы, девочкой выданной замуж. Фьеро стал вспоминать последнюю встречу и, опомнившись от небывалой эрекции, нырнул к стойке с женскими платками дожидаться, пока она спадет.

Он выбрал три, четыре, шесть платков для супруги, которая их не носила, а потом еще шесть для Эльфабы и подошел к кассе. Там на стульчике стояла коротышка-манчунья.

— Одну минуту, мэм, — сказала она кому-то позади него.

Он отодвинулся, чтобы освободить место следующей покупательнице.

— Фьеро! — раздался возглас. — Неужто ты?

— Глинда! — изумленно воскликнул он. — Вот так встреча!

— Да ты, я погляжу, большой любитель платков! Иди сюда, Кроп, смотри, кого я встретила!

Здесь же оказался и Кроп. Слегка обрюзглый (в свои — сколько? — лет двадцать пять, не больше), он виновато оторвался от витрины с дорогими платьями.

— Это непременно нужно отметить, — затараторила Глинда. — Давай быстренько расплатись с нашей очаровательной продавщицей, и пошли.

В своем оживлении она шуршала юбками, как целая балетная труппа. Фьеро не помнил, чтобы раньше Глинда была такой суетливой. Возможно, это последствия замужества. Позади нее Крои театрально закатил глаза.

— Запишите, пожалуйста, на счет сэра Чафри это, это и еще вот это, — говорила Глинда, нагромоздив покупки на прилавок. — И пошлите их в наши номера во Флорентвейском клубе. Мне они понадобятся к сегодняшнему ужину, поэтому, пожалуйста, отправьте с ними кого-нибудь прямо сейчас, если можно. Хорошо? Ах, какая вы прелесть! Да-да! А теперь идемте, мальчики, идемте.

Она вцепилась в руку Фьеро и поволокла его за собой. Кроп покорно, как собачка на поводке, плелся сзади. Флорентвейс-кий клуб был в какой-то паре улиц от магазина, и Фьеро не понимал, почему нельзя было самим донести покупки. Глинда едва ли не вприпрыжку спустилась по парадной лестнице в Дубовый зал, привлекая шумом всеобщее внимание.

— Ты садись сюда, Кроп: будешь за нами ухаживать, когда принесут заказ. А ты, дорогой Фьеро, сюда, рядом со мной, если, конечно, не боишься ревнивой супруги.

Они заказали чаю. Глинда попривыкла к Фьеро и немного успокоилась.

— Кто бы подумал! — воскликнула она, в восьмой раз взяв печенье и положив его обратно. — Вся наша дружная компания собирается. Нет, ну правда, разве был в Шизе кто-нибудь лучше нас? А ты-то, Фьеро, ты ведь самый настоящий принц, да? Ну или князь? К тебе теперь надо обращаться «ваше высочество»? Или светлость? Вечно забываю. Ты все еще женат на той маленькой девочке?

— Она уже выросла, — осторожно поправил Фьеро. — У нас трое детей.

— И она, конечно, приехала с тобой? Я непременно должна с ней встретиться!

— Нет, Сарима осталась в нашем замке в Кельских горах.

— Значит, у тебя здесь роман, — решила Глинда. — Вид у тебя слишком счастливый. С кем же? Я ее знаю?

— Вид оттого счастливый, что я рад вас видеть, — обезоруживающе улыбнулся Фьеро.

И это было правдой. Выглядела Глинда чудесно. Она слегка округлилась, но это не портило ее, а наоборот: прежняя неземная красота стала более женственной и зрелой. На голове с коротко, по-мальчишески подстриженными волосами (что ей очень шло) сверкала диадема.

— А ты теперь, значит, волшебница? — спросил он.

— Едва ли! Моего волшебства хватит, чтобы одним росчерком пера подмахнуть сотню поздравительных открыток, но я даже не могу заставить эту чертову официантку принести нам наконец оладьи с вареньем. Людям свойственно преувеличивать возможности магии. Если бы все было так просто, Гудвин давно бы разделался со своими противниками. Нет, с меня довольно быть хорошей женой моему Чафри. Он сегодня на бирже, ворочает деньгами. Кстати, знаешь, кого мы видели? Ты даже не представляешь! Расскажи ему, Кроп!

От неожиданности, что ему позволили говорить, Кроп поперхнулся чаем, и Глинда тут же продолжила:

— Нессарозу! Представляешь? Живет здесь в особнячке на Нижней Меннипинской улице. Где мы ее видели, Кроп? В «Кофейном мире»?

— Или в «Ледовом саду»?

— Нет, вспомнила: в «Кабаре Спренглтаун». Мы ходили слушать Силлипиду — ты знаешь ее? По лицу вижу, что нет. Это певица, выступавшая на Всеозовском фестивале песни и пляски, когда Гудвин спустился с небес на воздушном шаре и устроил дворцовый переворот. С тех пор она не раз уходила со сцены, но всякий раз возвращалась. По-моему, Силлипида уже выдохлась, но это не важно, все равно было весело. Так вот там, даже за лучшим столиком, чем у нас, сидела Несса со своим дедом. Или кто он ей, прадед? Герцог Тропп который. Ему уже небось за сотню. Я прямо глазам своим не поверила: Несса? На концерте? Только потом поняла, что она просто сопровождает старика. Ей все это страшно не нравилось: она сидела надутая и шевелила губами — молилась. И няня тоже там была. Нет, ну кто бы мог подумать! Ты князь, она вот-вот станет герцогиней, Эврик — маркграф, а я — скромная жена сэра Чафри, обладателя самого бесполезного титула и самого крупного состояния во всех Пертских холмах. — Глинда едва не остановилась, но тут же щедро добавила: — Да, и Кроп, конечно, наш дорогой Кроп. Расскажи Фьеро, чем ты занимаешься; ему, должно быть, до смерти интересно.

Фьеро бы действительно с удовольствием послушал Кропа, хотя бы для того, чтобы отдохнуть от трещавшей Глинды.

— Стесняется, — продолжала Глинда, не успел Кроп открыть рот. — Как всегда.

Фьеро и Кроп переглянулись и постарались сдержать улыбки.

— Кроп устроил себе роскошную квартиру, настоящие хоромы, над кабинетом какого-то врача. Только представь себе! А какие виды из окна! Лучшие во всем городе, особенно сейчас, в это время года. Он балуется живописью, правда, лапусик? Пишет декорации к опереттам. Ах, а мы-то по молодости думали, что весь мир — это Шиз! Знаешь, здесь ведь уже появился театр. И вообще Гудвин значительно облагородил город, ты не находишь?

— Я рад тебя видеть, Фьеро, — улучил момент Кроп. — Расскажи о себе что-нибудь, только быстро, пока Глинду опять не прорвало.

— Ах ты негодник! — воскликнула та. — Все-то твои злые шуточки! Вот как расскажу Фьеро, какие шашни ты тут завел. А, ладно, не бойся, я не такая вредная, как некоторые.

— Но мне действительно нечего рассказывать, — сказал Фьеро, чувствуя себя еще большим чужаком, чем когда он впервые приехал в Шиз. — У меня спокойная, счастливая жизнь. Я руковожу своим народом, когда он в этом нуждается, что бывает нечасто. Мои дети здоровы, жена… не знаю даже…

— Плодовита, — подсказала Глинда.

— Вот именно. — Фьеро улыбнулся. — И я ее люблю. А теперь вы должны меня извинить, но мне пора: опаздываю на деловую встречу в другом конце города.

— Нам непременно нужно снова увидеться, — как-то жалобно, сиротливо сказала Глинда. — Фьеро, голубчик, мы с тобой старые друзья, хоть и молоды. Извини, что я тараторила без умолку, это от радости. Все-таки чудесное было время, несмотря на все странности и печали. Сейчас уже другое. Тоже чудесное, но не так.

— Я понимаю, — сказал он. — Но вряд ли мы скоро встретимся. Мне столько всего нужно сделать, а времени в обрез. Меня уже дома заждались, я с лета там не был.

— Смотри, мы все здесь: я, Чафри, Кроп, Несса, ты. Может, Эврик тоже в городе, мы и его позовем. Собрались бы вместе, поужинали в наших номерах наверху. Я обещаю быть потише. Пожалуйста, Фьеро, пожалуйста, ваша светлость. Это составило бы для меня такую честь!

Глинда склонила голову набок и прижала палец к подбородку, пытаясь найти в лексиконе своего класса слова, способные выразить истинное чувство.

— Если удастся, то, конечно, приду, — сказал Фьеро. — Но особо на меня не рассчитывай. Будут и другие встречи. Я обычно не задерживаюсь в городе до зимы, в первый раз так. Меня дома дети ждут. У тебя есть дети. Глинда?

— Нет. Такое чувство, что у Чафри не яйца, а два пустых ореха, — невинно сказала она.

Кроп снова поперхнулся.

— Да, прежде чем ты уйдешь — я вижу, ты уже собираешься, — скажи, не слышал ли ты чего-нибудь об Эльфабе?

Фьеро был готов к этому вопросу и позаботился, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул.

— Об Эльфабе? Нет, ничего. А что, она нашлась? Разве Несса не говорила?

— Несса говорит, что если когда-нибудь встретит сестру, то плюнет ей в лицо. Нам остается только молиться, чтобы она сохранила доброту и терпимость, которым учит ее религия, иначе она просто убьет Эльфабу. Оно и понятно: остаться одной, когда нужно присматривать и за сумасбродным отцом, и за дряхлым дедом, и за младшим братом, и за имением, и за работниками — и даже не скажешь, что собственноручно: рук-то у нее нет.

— По-моему, я видел Эльфабу, — сказал Кроп.

— Да? — в один голос спросили Глинда и Фьеро.

— И даже не обмолвился, — укоризненно добавила Глинда.

— Не знаю — может, это была и не она. Я ехал на конке мимо Зеркального пруда возле дворца. Шел дождь, и я обратил внимание на девушку, которая боролась с зонтом. Ветер вырывал его из рук, и казалось, что вот-вот подхватит и ее. Вдруг очередной порыв вывернул зонт наизнанку, и я заметил зеленоватое лицо, которое тут же спряталось под капюшоном. Помнишь, как Эльфаба боялась воды?

— До смерти боялась, — поддержала Глинда. — До сих пор не понимаю, как она ухитрялась держать себя в чистоте. И это при том, что я ее соседка!

— Маслом, — сказал Фьеро.

Они удивленно посмотрели на него.

— У… у нас в стране старики очищаются именно так… Вместо того чтобы мыться водой… — пробормотал смущенный Фьеро. — Вот я и подумал… Но я не знаю, конечно… Если получится снова с вами встретиться, то в какое время будет удобнее?

Глинда полезла в сумочку за календарем. Кроп, пользуясь удобным случаем, придвинулся к старому приятелю и с чувством сказал:

— Рад был тебя повидать.

— Взаимно. — Фьеро был тронут. — Будешь в Кельских горах, заезжай погостить к нам в Киамо-Ко. Только предупреди заранее, а то мы там только половину года проводим.

— Вот это как раз для тебя, Кроп, — подключилась Глинда. — Дикие горы, хищные звери. Мода опять-таки на твой вкус: все эти варвары в набедренных повязках. Только ты вряд ли впишешься в пейзаж.

— Что правда, то правда. Мне вообще любой пейзаж, где не на всяком углу найдешь кафе или ресторан, кажется неприспособленным для человеческого существования.

Фьеро пожал Кропу руку и обнял, вспомнив о Тиббете. Потом прижал к себе Глинду. Повиснув на его руке, она проводила его к выходу из зала.

— Давай я отделаюсь от Кропа, и мы поговорим по душам, — тихим, неожиданно серьезным голосом предложила она. — Милый Фьеро, ты даже не представляешь. Наше прошлое… Теперь, когда ты появился здесь, многое встало на свои места. Однако кое-что остается загадкой. Если б мы поговорили, я уверена, что разобрались бы. Я ведь не такая дурочка, какой кажусь. — Глинда схватила его обеими руками. — Что-то очень важное происходит в твоей жизни. Я чувствую. И хорошее, и плохое одновременно. Вдруг я смогу помочь?

— Спасибо за предложение, это очень мило с твоей стороны, — сказал Фьеро, делая знак швейцару, чтобы тот подозвал извозчика. — Жаль, что мне не довелось встретиться с сэром Чафри.

Фьеро вышел на мраморное крыльцо, обернулся и приподнял шляпу. В дверях, которые держал открытыми услужливый швейцар, стояла спокойная, гордая, сильная женщина, исполненная грации и благородства.

— Встретишь Эльфабу, передай, что я все еще по ней скучаю, — с мягкой улыбкой сказала она.

Больше Фьеро Глинду не видел. Во Флорентвейский клуб он не возвращался, мимо дома Троппов на Нижней Меннипинской улице, несмотря на большой соблазн, не ходил, билетов на концерты Силлипиды у барышников не покупал. Зато он часто заглядывал в церковь на площади Святой Глинды и задумчиво сидел перед знакомым образом, слушая иногда песнопения или шушуканья монашек-монтий из пристроенной к церкви обители.

Когда наконец прошли условленные две недели и город забурлил перед Лурлиниадой, Фьеро пошел к заколоченному амбару. Он боялся застать его пустым, но Эльфаба была на месте, готовила для него пирог с овощами. Ее драгоценный Малки с любопытством совался в муку, а потом оставлял белые следы по всей комнате. Разговор никак не клеился, пока кот-исследователь не свалился со стола вместе с миской овощей, чем рассмешил их обоих.

Фьеро решил не рассказывать о встрече с Глиндой и Кропом. У него не хватило духу. Эльфаба так старалась отгородиться от прежних друзей, что сейчас, когда после пяти лет самоотверженной работы она приблизилась к чему-то очень важному, казалось жестоким напоминать ей о них. Сам Фьеро сомневался в пользе анархии (как, впрочем, и во всем: сомневаться было легче, чем верить). К тому же, несмотря на случай с Медвежонком, надо было сохранять хорошие отношения с властями — ради своего народа.

Не рассказал он и про то, что Нессароза с няней были в городе («Они вполне могли уехать», — убеждал он себя). Эгоистичное желание не усложнять себе жизнь пересилило потребность поделиться новостями.

— Знаешь, — сказала Эльфаба ночью, когда сквозь причудливые морозные узоры на окне пробивался звездный свет. — Уехал бы ты из города до Лурлиниады.

— А что, грядет конец света?

— Я же тебе говорила: не знаю, не должна знать. Но чему-то конец точно настанет. Лучше бы ты уехал.

— Никуда я не поеду, даже не проси.

— Я, между прочим, окончила заочные курсы магии. Будешь себя плохо вести — превращу тебя в камень.

— Ты и так уже кое-что превратила у меня в камень. Твердый-твердый.

— Хватит! Перестань!

— Безжалостная женщина! Смотри, ты опять меня околдовала. У него теперь одно на уме…

— Прекрати, Фьеро! Перестань, говорю! Я серьезно. Я хочу знать, где ты собираешься встречать Лурлиниаду. Чтобы быть за тебя спокойной. Скажи, где?

— То есть? Разве мы не вместе ее встречаем?

— Я работаю. — Эльфаба скривила лицо. — Приду только утром.

— Тогда я тебя здесь подожду.

— Исключено. Хоть я и заметала следы, сюда в любую минуту может нагрянуть облава. Нет, слушай меня, ты останешься в гостинице и примешь ванну. Долгую приятную ванну. На улицу не выходи. Обещают снег.

— Да ты что! Чтобы в канун Лурлиниады я сидел в ванной один-одинешенек?

— Можешь нанять себе компанию. Какая мне разница!

— Неужели никакой?

— Главное — держись подальше от людных мест. От театров, ресторанов, от любой толпы. Обещаешь?

— Если бы ты сказала, чего именно избегать, было бы проще.

— Проще всего тебе вообще уехать из города.

— Нет, проще всего тебе сказать, куда именно…

— Все, хватит! По большому счету не важно, куда ты пойдешь, главное — будь осторожен. Хоть это ты можешь пообещать? Оставайся внутри, в приличных местах, не суйся в пьяные толпы.

— А можно зайти в церковь и помолиться за тебя?

— Нет! — рявкнула Эльфаба таким тоном, что он перестал подшучивать над ней.

— И чего ты за меня так боишься? — спросил он Эльфабу, хотя вопрос был к самому себе. — Что ценного в моей жизни? Жена в горах, знакомая, но не любимая, чье сердце высушено многолетним страхом перед будущей свадьбой. Трое детей, до того робеющие перед своим отцом, арджиканским князем, что почти никогда не подойдут к нему. Измученный кочевьями народ с теми же стадами, молитвами и бедами, что и пятьсот лет назад. И я, со своим скудным умишкой, без явных целей, талантов и доброты к миру. Что ценного в моей жизни?

— Я тебя люблю, — просто сказала Эльфаба.

— Тогда решено, — ответил Фьеро и ей и себе. — Я тоже тебя люблю и обещаю быть осторожным.

«За нас обоих», — добавил он про себя.

Пришлось ему опять следить за ней. Любовь всякого превратит в охотника. Эльфаба шла по улицам в длинном темном платье, похожем на монашескую рясу, и остроконечной широкополой шляпе, под которую заправила волосы. Вокруг шеи и подбородка был повязан фиолетовый платок с золотистой вышивкой, хотя длинный крючковатый нос таким платком, конечно, не скроешь. На руках у нее сидели элегантные перчатки, необычайно хорошенькие, но надетые, видно, не за красоту, а для ловкости пальцев. На ногах — большие ботинки с железными мысками вроде тех, которые носят шахтеры-марраны.

Если не знать заранее, что у нее зеленая кожа, то таким темным вечером под снегопадом ни за что не догадаешься.

Эльфаба шла не оглядываясь: возможно, не хотела привлекать к себе внимание, а может, ей было все равно, следят за ней или нет. Ее путь лежал мимо главных площадей города. На площади Святой Глинды она зашла в ту же самую церковь, где Фьеро впервые ее встретил. Зачем? Чтобы получить окончательные инструкции или (боже упаси!) помолиться перед заданием? Ответа он так и не узнал. Через минуту Эльфаба уже выпорхнула наружу.

Она перешла Судебный мост, прошла по набережной Озмы и свернула на Королевскую аллею, уставленную ныне пустеющими розариями. Снег не давал ей покоя: она все плотнее куталась в плащ. Потом ее тонкая фигурка в непомерно больших ботинках свернула в запорошенный снегом Олений парк (где, надо ли говорить, не осталось ни Оленей, ни даже оленей). Пригнув голову, Эльфаба шагала мимо памятников героям прежних эпох. Само время, казалось, смотрело глазами каменных истуканов и не замечало, как предвестница революции идет на зов судьбы.

Кого бы ни назначили мишенью Эльфабе, это явно был не Гудвин. Она не обманывала: она была недостаточно проверенной и слишком заметной, чтобы ее выбрали для покушения на Волшебника. Тем вечером Гудвин должен был открывать антироялистскую «Выставку праведной борьбы» в Народной академии искусства и механики недалеко от дворца, однако у конца Шизской улицы Эльфаба свернула в другую от дворца сторону, в фешенебельный район Золотая Гавань. Значит, она участвует в какой-то диверсии или пытается устранить возможного наследника или союзника Гудвина. Она шла мимо роскошнейших домов города, мимо суровых охранников и дворников, расчищающих мостовую, шла уверенно, не оглядываясь ни назад, ни по сторонам. Фьеро чувствовал, что в выходном плаще привлекает к себе больше внимания, чем Эльфаба.

На другом конце Золотой Гавани располагался известный театр «Мистерия». Маленькая симпатичная площадь перед ним была залита белым светом и обвешана зелеными и желтыми гирляндами. Видимо, ожидалось какое-то праздничное выступление. Все билеты были уже раскуплены, о чем честно предупреждала табличка у входа. Внутрь еще не пускали, и около театра начата собираться толпа. Торговцы продавали горячий шоколад в высоких стаканах. Группа ребят распевала озорные песни на мотив лурлинианских гимнов к заметному неодобрению стариков. Кругом — на фонари, на театр, на людей, на горячий шоколад и грязь под ногами — падал снег.

Поддавшись какому-то отчаянному порыву, Фьеро взобрался на ступеньки библиотеки, чтобы оттуда лучше видеть происходящее. Эльфаба растворилась в толпе. Неужели здесь замышлялось убийство? Или поджог, чтобы испечь несчастных жизнелюбов, как каштаны? Какова цель мятежников? Устранить отдельного человека или устроить страшную трагедию?

Фьеро пока не знал, зачем он здесь: остановить Эльфабу, спасти кого можно или просто стать свидетелем предстоящего и больше узнать о возлюбленной. И разобраться наконец в своих чувствах к ней.

Эльфаба ходила среди толпы, явно кого-то выискивая. Фьеро был почти уверен, что она не подозревает о его присутствии. Неужели она так сосредоточилась на поиске мишени, что не замечает очевидного? Неужели не чувствует, что ее любимый находится здесь же, на заснеженной площади? Неужели она не ощущает на себе его взгляда?

К театру подошел отряд штурмовиков и расположился возле стеклянных входных дверей. Эльфаба взбежала на ступеньки магазинчика и с высоты своего наблюдательного пункта стала оглядывать толпу. Что-то выпирало у нее из-под плаща, но что? Взрывчатка? Волшебное оружие?

Были ли у нее сообщники на площади? Вместе они действуют или порознь? Толпа все прибывала; время представления приближалось. Внутри за стеклянными дверями копошились швейцары, обозначали проход стойками с растянутыми между ними красными лентами, чтобы предотвратить давку. Никто так не прет, как богачи, — это Фьеро хорошо знал.

Из-за угла на дальний конец площади выехал экипаж. Подъехать к самым дверям театра ему не позволяла толпа, но он приблизился, насколько было возможно. Чувствуя, что прибыла важная особа, люди притихли. Не сам ли таинственный Гудвин нанес неожиданный визит? Кучер в меховой шапке соскочил с козел, распахнул дверцу и помог пассажиру выйти.

Фьеро затаил дыхание, Эльфаба застыла, буравя карету взглядом. Вот она, мишень!

Волной черного шелка и серебристых блесток из кареты на снежную площадь выплеснулась грузная величественная женщина. Фьеро видел ее только однажды, но тут же узнал в ней мадам Кашмери.

Так вот, значит, кого должна убить Эльфаба! Все вмиг встало на свои места. Мотив Эльфабы очевиден. Если ее поймают, то увидят в ней всего лишь сумасшедшую студентку из Крейг-холла, затаившую смертельную обиду на директрису. Браво!

Но разве мадам Кашмери связана с Гудвином? Или это тактический ход, чтобы отвлечь внимание властей от чего-то более важного?

Эльфаба двигала руками под плащом, словно что-то заряжая. Мадам Кашмери приветствовала собравшихся. Те, оробев перед важной гостьей, преданно смотрели ей в глаза.

Глава Крейг-холла сделала несколько шагов кдверям театра, ведомая механическим слугой, и Эльфаба, словно почуявший дичь пойнтер, потянулась к ней. Ее острый подбородок торчал над платком, нос нацелился вперед; казалось, она готова одним своим острым лицом разрезать директрису на части. А руки тем временем продолжали копошиться под плащом.

Нотут распахнулись двери, мимо которых шла мадам Кашмери — двери не театра, а школы, Женской семинарии мадам Тистан, — и оттуда высыпал и девочки, дочки обеспеченных родителей. Что они делали в школе в канун Лурлиниады? На Эльфабином лице застыло изумление. Девочкам было лет по шесть-семь: маленькие, бежевые, женственные комочки в меховых муфточках, шерстяных шарфиках, сапожках с опушкой. Они пели и смеялись, как властительницы мира, которыми им суждено стать. Среди них была ряженая фея Принелла: по традиции, ее изображал мужчина в нелепом гриме, с болтающейся накладной грудью, в парике, ярких юбках, соломенной шляпке и с большой корзиной игрушек.

— Ого! Какие люди! — проголосил он. — Ну-ка, кто хочет подарочков?

На мгновение Фьеро был уверен, что сейчас ряженый выхватит нож и заколет мадам Кашмери на глазах у детей, — но нет, Сопротивление было не настолько организованным; такого поворота событий никто не ожидал. Заговорщики не учли ни праздничного вечера в школе, ни ватагу девчушек, жадно тянущихся к фее.

Фьеро бросил взгляд на Эльфабу. На ее лице читалось отчаяние. Дети носились между ней и Кашмери, прыгали на Принеллу, выхватывали у нее (то есть у него) приготовленные подарки. Случайные жертвы — невинные дочери тех самых деспотов, угнетателей и мясников.

Руки Эльфабы все так же двигались под плащом, будто колеблясь: убить или нет? Мадам Кашмери плавно, кактранспарант на параде, двигалась вперед, важно взошла по лестнице и скрылась за распахнутыми для нее дверями. Толпа повалила следом. Эльфаба скорчилась, прислонилась к столбу и в приступе отвращения к себе затряслась такой крупной дрожью, что даже Фьеро было видно. Плюнув на конспирацию, он начал пробираться к возлюбленной, но когда добрался до ступеней магазина, она уже исчезла.

Площадь быстро пустела. Откуда-то с улицы доносились веселые детские голоса. Карета, в которой прибыла мадам Кашмери, подъехала на освободившееся место возле входа в театр, Фьеро медлил, ожидая, что сработает какой-нибудь запасной план и театр взлетит на воздух.

Но ничего не происходило, и Фьеро начал волноваться, как бы за те несколько минут, что он не видел Эльфабу, пока пробирался через толпу, ее не схватили штурмовики. Возможно ли это? Способны ли они действовать так быстро и незаметно? И что он будет делать, если Эльфаба сгинет в застенках тайной полиции?

Испуганный Фьеро быстро зашагал обратно. К счастью, ему быстро подвернулся извозчик, который мигом домчал его к заколоченному амбару, где жила Эльфаба.

В полном отчаянии Фьеро бросился наверх. Пока он мчался по лестнице, живот его вдруг скрутило, и он едва добежал до ночного горшка. Комната была пуста, только Малки глазел на него со шкафа. Облегчившись, умывшись и застегнувшись, Фьеро налил коту молока и позвал его. Тот не шелохнулся.

Фьеро отыскал пару печений, задумчиво их пожевал, потом открыл окно, чтобы проветрить комнату. На пол посыпался снег и лежал не тая, до того было холодно.

Фьеро пошел к печке разводить огонь. От чиркнувшей спички в комнате ожили тени, отделились от стены и, не успел Фьеро опомниться, двинулись на него. Их было трое, или четверо, или пятеро. На них была черная одежда, лица вымазаны сажей, а головы обернуты такими же платками, какие он покупал для Саримы и Эльфабы. На плече у одного сверкнул золотой эполет — знак командира штурмового отряда. Взметнулась дубинка и опустилась на голову Фьеро, как лошадиное копыто, как сук падающего дерева. Наверное, должно было быть больно, но от удивления Фьеро ничего не почувствовал. Наверное, это его кровь брызнула вокруг и оставила красное пятно на белой шерсти кота. Кот вздрогнул, два золотисто-зеленых — прямо под цвет праздника — глаза вспыхнули, он молнией сиганул в открытое окно и исчез в снежной пыли.

Обязанностью младшей послушницы было открывать дверь, если кто-то стучался в монастырь во время трапезы. Однако колокольчик звонил, когда ужин уже кончился, она убирала со столов остатки тыквенного супа и ржаных лепешек, а остальные монтии степенно поднимались в часовню. Послушница заколебалась. Еще какие-нибудь три минуты, и она бы молилась вместе с остальными; тогда можно было бы не отворять. А пока замочила бы посуду. Но в праздник хотелось делать добрые дела.

За дверью, в темном углу каменного крыльца, как мартышка, сжалась женская фигурка. Густой снегопад размывал очертания церкви Святой Глинды. Улицы были пусты. Из освещенных свечами окон доносились песнопения.

— Что такое? — спросила послушница и, вспомнив, добавила: — Счастливой Лурлиниады вам.

Увидев на необычных зеленых руках кровь, а в глазах загнанный взгляд, послушница поняла, что дело серьезное. Милосердие требовало пригласить бедняжку внутрь и помочь ей, но воображение подсказывало, что монахини уже собрались наверху и настоятельница бархатным голосом начинает читать нараспев молитвы. Для послушницы это была первая большая служба, и она не хотела пропустить ни минуты.

— Пойдем, дитя мое, следуй за мной, — сказала она.

Незнакомка, молодая девушка, всего на год-два старше послушницы, на негнущихся ногах, какие бывают у истощенных до крайности людей, направилась за своей провожатой.

Послушница остановилась возле умывальни — смыть кровь с рук незнакомки и убедиться, что эта кровь осталась от какой-нибудь обезглавленной к празднику курицы, а не от попытки вскрыть себе вены, но при виде воды та попятилась в таком ужасе, что послушница только вытерла ей руки сухим полотенцем.

Сверху уже лилась многоголосица песнопений. До чего обидно! Послушница выбрала самый простой путь: она затащила полуживую девушку в зимний зал, где дряхлые монтии доживали свой век в тумане амнезии. Здесь росли маргинии, чей сладкий аромат заглушал запахи старости и мочи. Старухи жили в собственном времени: вряд ли они понимали, что сейчас Лурлиниада, да и потом, невозможно же было, поднять их всех в часовню.

— Посиди пока здесь, — сказала послушница. — Не знаю, что ты ищешь: убежище, еду, ванну или прощение. Здесь тебе помогут. Тут сухо, тепло и спокойно. А я пойду — у нас сегодня всенощная. После полуночи я спущусь.

Она усадила измученную девушку на мягкий стул и накрыла одеялом. Старухи дружно похрапывали, уронив голову на грудь и капая слюной на фартучки, расшитые зелеными и золотистыми узорами. Только некоторые не спали и механически перебирали четки. Через большие стеклянные двери было видно, как на церковный двор падает снег. Эта картина всегда действовала на бабушек успокаивающе.

— Смотри, какой снег — белый-белый, как божья благодать, — сказала послушница, вспомнив свой долг — утешать страждущих. — Подумай об этом, пока отдыхаешь, и поспи. Вот тебе подушка и скамеечка под ноги. А мы пока будем петь и славить Господа, Я помолюсь за тебя.

— Не надо, — выдавила незнакомка и, обессиленная, уронила голову на подушку.

— Мне не трудно, — заверила ее послушница и убежала, чтобы успеть к входному гимну.

Какое-то время в зимнем зале было тихо, как в аквариуме, куда бросили новую рыбку. За стеклянными дверями мерно, завораживающе, как будто из машины, падал снег. Бутоны маргинии закрылись от холода. Масляные лампадки коптили траурно-черным дымком. Далеко в саду, едва различимая за двумя окнами и метелью, дряхлая монтия, не потерявшая еще счет времени, затянула пошлый языческий гимн Лурлине.

Одна из старух подъехала на кресле-каталке к дрожащей девушке. Она нагнулась вперед и потянула носом воздух, потом выпростала из-под пледа свои костлявые руки и дотронулась до нее.

— Плохо деточке, устала, — прошамкала старуха и, как прежде послушница, ощупала запястья девушки. — Целехонька, а все болит, — будто с одобрением сказала она и высунула из-под пледа облезлую голову. — Ослабла деточка, — продолжала она, потом покачалась и накрыла ее руки своими, будто собираясь согреть их собственной холодной кровью. — Жизнь деточки — сплошное разочарование. А еще говорят, праздник. Ну-ну, моя хорошая, иди сюда, иди к матушке-настоятельнице.

Но она не могла вывести девушку из горестного оцепенения. Старухе оставалось только держать ее руки, как чашечка цветка охватывает молодые лепестки.

— Ну-ну-ну, дорогая, все образуется. Матушка Якль не даст тебя в обиду. Матушка Якль проводит тебя домой.