Ведьма

СЕРЕБРЯНЫЕ МУДРЕЦЫ

Гаспар де ла Нюи, писатель-поденщик, провел мягкой замшей по бронзовой станине своей огромной словомельницы. Его взгляд привычно скользнул по гигантской, высотой в двухэтажный дом, панели электронной машины, по рядам сигнальных лампочек (все выключены) и приборных шкал (все на нуле). Потом он широко зевнул и потянулся.

Он провел свое ночное дежурство в полудреме, выпил несколько чашек кофе и дочитал «Грешников с астероида» и «Каждый себе философ». Трудно было пожелать более спокойной смены.

Гаспар бросил замшевую салфетку в ящик видавшего виды письменного стола, критически посмотрел в зеркало, пригладил темные волнистые волосы, поправил складки пышного черного бархатного галстука и застегнул карманы черной бархатной куртки, обшитые тесьмой.

Затем повернулся, энергичным шагом подошел к табельным часам и отметил время ухода с работы. Его сменщик запаздывал уже на целых двадцать секунд, но Гаспару не было до этого никакого дела. Пусть у дисциплинарной комиссии голова болит.

В дверях огромного зала, вмещающего словомельницы издательств «Рокет-Хаус» и «Протон-Пресс», появилась первая группа восторженных экскурсантов. Гаспар посторонился, пропуская утренних посетителей. Группу сопровождал Джо Вахтер, сутулый старикашка с глазами, вечно слезящимися от пьянства, который почти не уступал писателям в искусстве спать на работе. Гаспар мысленно поблагодарил судьбу, позволившую избежать сегодня глупых вопросов («Откуда вы берете идеи для своих словомельниц, мистер писатель?») и ловить на себе полные нездорового любопытства взгляды (широкая публика была убеждена, что все писатели порочны до мозга костей, что было, несомненно, преувеличением). Он был особенно рад, что ему удалось ускользнуть от назойливости неприятной пары, отца с сыном, — папаша явно принадлежал к категории всезнаек, а на лице мальчишки застыла гримаса плаксивой скуки. Хорошо бы Джо немного протрезвел, подумал Гаспар, и не дал ему ковыряться в машине.

Тем не менее появление экскурсантов обязывало, и Гаспар достал из кармана огромную пеньковую трубку янтарного цвета, откинул серебряную филигранную крышечку и набил трубку табаком из кисета тюленьей кожи, расшитого золотом. Гримаса отвращения промелькнула на его лице. Прелести писательского ремесла омрачались этой идиотской трубкой да еще дурацким костюмом, предписанным контрактом. Увы, издатели требовали неукоснительного выполнения всех пунктов контракта с таким же пылом, с каким настаивали, чтобы писатели просиживали полную смену независимо от того, работали их словомельницы или нет.

Впрочем, с улыбкой подумал Гаспар, не за горами время, когда он перейдет в категорию писателей второго разряда с правом носить свитеры и джинсы, коротко стричься и курить сигареты не скрываясь, у всех на виду. Уже сейчас он, писатель-поденщик, находился в намного лучших условиях, чем литераторы-подмастерья, вынужденные расхаживать в греческих туниках, римских тогах, монашеских рясах или кафтанах, расшитых золотом. А одного беднягу даже заставили подписать контракт, обязавший его носить костюм древнего вавилонянина и повсюду таскать три каменных плиты, деревянный молоток и зубило. Понятно, публика ждет от писателей атмосферы достоверности, но всему есть предел.

В общем, однако, писатели вели «непыльную» и даже роскошную жизнь, и Гаспар не мог понять, почему многие из них жаловались на судьбу, поносили издателей и тешили себя мыслью, что искра таланта, таившаяся в каждом из них, позволит создавать произведения неизмеримой глубины и творческой силы, дай им только такую возможность. Некоторые из них даже открыто ненавидели свои словомельницы, что, по мнению Гаспара, было равносильно святотатству. Элоиза Ибсен, подруга Гаспара, тоже завела привычку ходить по ночам на какие-то тайные митинги протеста (о которых Гаспар даже слышать не хотел), вместо того чтобы мирно спать, ожидая его возвращения с ночной смены.

Вспомнив Элоизу, Гаспар снова нахмурился. Два часа ежедневных объятий, даже с писательницей высшего разряда, которые были предписаны контрактом, казались ему чересчур длительными, чтобы не сказать — утомительными. Вполне хватило бы и часа.

— Это писатель, сынок!

Ну вот, конечно, отец с сыном на прогулке — папаша излишне громким шепотом отвечает на вопрос своего отпрыска. Сделав вид, что он не заметил, с каким праведным негодованием было произнесено название его профессии, Гаспар прошел мимо экскурсантов с порочной ухмылкой на лице. Ничего не поделаешь, контракт есть контракт. К тому же предстоящие два часа блаженства все-таки были компромиссом между одним часом, который предлагал он, и гремя часами, которых требовала Элоиза.

На Читательской улице (Нью-Анджелес, Калифорния), где располагались все англоязычные издательства Солнечной системы, Гаспар, к своему изумлению, совсем не увидел прохожих. Улица была безлюдна. Неужто вся дневная смена проспала? Зато всюду толпились зловещего вида роботы — мрачные металлические существа семи футов ростом с единственным, как у циклопов, видеоглазом во лбу и маленькими громкоговорителями вместо рта для разговора с людьми (между собой роботы предпочитали общаться без звуков — напрямую принимая короткие радиоволны или просто соприкасаясь металлическими корпусами).

Внезапно заметив среди них знакомого робота, Гаспар воспрянул духом. Синевато-стальной, с массивным корпусом, но стройный, тот выделялся на фоне своих нескладных собратьев, как скаковой конь среди першеронов.

— Привет, Зейн! — радостно воскликнул писатель. — Что происходит?

— Здорово, Гаспар, — отозвался робот, подходя к нему. Затем, снизив громкость, продолжил: — Понятия не имею, почему эти кретины не хотят со мной разговаривать. Явные подонки, нанятые издателями. Наверно, снова забастовали транспортники, и они боятся, как бы не было заминки с вывозом готовой продукции.

— Нас это не касается! — беззаботно воскликнул Гаспар. — А ты все трудишься с утра до ночи, старая шестеренка?

— На полную катушку, старая отбивная, — в тон ему ответил робот. — А толку что? Зарабатываю жалкую пару ампер-часов, едва хватает на подзарядку.

Гаспар дружески улыбнулся, слушая добродушное ворчание робота. Ему нравилось иметь дело с механическими существами, особенно с Зейном, давним его приятелем. Большинство людей косо смотрели на подобное панибратство с врагами рода человеческого (как они называли роботов в частных разговорах), а Элоиза однажды во время ссоры даже обозвала Гаспара «грязным робофилом».

Возможно, эта симпатия к роботам основывалась на его любви к словомельницам, однако Гаспару никогда не приходило в голову анализировать свои чувства. Его просто влекло к роботам, и роботофобия во всех ее проявлениях была противна писателю. «Какого черта, — думал он, — ведь роботы — отличные ребята!»

А Зейн Горт занимал особое место среди своих металлических собратьев. Он был вольным роботом и зарабатывал на подзарядку сочинением приключенческих повестей для других роботов; его интеллекту можно было позавидовать, он обладал большим запасом доброты и любые жизненные невзгоды встречал с «двойной закалкой» (что было у роботов синонимом мужественности). Таких роботов было один на миллион.

— Ходят слухи, Гаспар, — продолжал Зейн Горт, — что вы, писатели-люди, замышляете забастовку или что-то еще более отчаянное.

— Чепуха! — воскликнул Гаспар. — Элоиза сказала бы мне об этом.

— Рад слышать, — вежливо согласился Зейн с легким гудением, в котором звучало сомнение. Внезапно между его лбом и поднятой правой клешней проскочил сильный электрический разряд. Гаспар вздрогнул от неожиданности.

— Извини, Гаспар, — сказал робот, — но мне пора бежать. Вот уже битых четыре часа я ломаю голову над своей новой повестью. Доктор Вольфрам попал у меня в такой оборот, что никак не удавалось его выручить. И вот меня осенило. Пока!

И он исчез подобно голубой молнии.

Гаспар не спеша пошел дальше, стараясь представить себе, как это можно четыре часа ломать голову над одним эпизодом. Конечно, и у словомельниц бывали перебои — короткое замыкание, например, — но это, по-видимому, не одно и то же. Может быть, подобное ощущение возникает, когда не получается шахматная задача? Или оно более похоже на те душевные страдания, которые мучили людей (и даже, говорят, писателей!) в те недобрые старые времена, когда еще не было гипнотерапии, гипертранквилизаторов или неутомимых роботов-психиатров?

Но в таком случае что это за душевные страдания?

Иногда, правда, Гаспару казалось, что его жизнь течет слишком спокойно, слишком безмятежно даже для писателя-профессионала.

Гаспар подошел к большому книжному киоску, стоявшему на углу Читательской улицы, и его философские раздумья сразу оборвались. Витрины киоска сверкали и переливались, как новогодняя елка, и Гаспар внезапно почувствовал себя шестилетним ребенком, которого посетил Дед Мороз.

За истекшие двести лет вид книжных страниц почти не изменился — те же черные буквы на светлом фоне, — зато обложки преобразились неузнаваемо. Все то, что в XX веке едва намечалось, пошло теперь в рост и достигло пышного цветения. Стереопечать и четырехступенчатая репродукция позволяли соблазнительным миниатюрным девицам на обложке проделывать нескончаемый стриптиз или появляться на фоне освещенных окон в прозрачных пеньюарах. Плотоядно ухмылялись чудовища и гангстеры, мудро и с достоинством глядели с обложки философы и министры. Падали трупы, рушились мосты, ураганы с корнем выворачивали деревья, космические корабли уносились в звездную даль на обложке пять на пять дюймов.

Книги воздействовали на все органы чувств. Уши пленяла тихая музыка, чарующая, как пение сирен; в ней слышались томные поцелуи, щелканье плеток, глухой треск автоматных очередей и дальний грохот ядерных взрывов. Ноздри Гаспара ощущали запахи жареных индеек, лесных костров, соснового бора, апельсиновых рощ, порохового дыма, марихуаны, мускуса и всемирно известных духов вроде «Флер-де-Ланс» или «Туманность № 5».

Он знал, что стоит ему коснуться пальцами любой обложки, и он ощутит фактуру бархата, или норкового меха, или лепестков розы, или сафьяна, или полированного клена, или старинной бронзы, или венерианской морской пробки, или нежной женской кожи.

Приближаясь к гроздьям книг, которые и вправду были подвешены, как игрушки на развесистой елке (исключением были строгие полки с роликами робокнигофильмов), Гаспар замедлил и без того неторопливые шаги, стараясь продлить предвкушаемое удовольствие.

В отличие от большинства своих коллег, Гаспар де ла Нюи любил читать книги, особенно гипнотические творения словомельниц, именовавшиеся иногда словопомолом — с теплыми розовыми облаками прилагательных, с могучими, как ураган, глаголами действия, с объемными четырехмерными существительными и соединительными союзами, несокрушимыми, как электросварка.

А на этот раз он предвкушал целых два удовольствия — выбор новой повести для вечернего чтения и возможность в очередной раз увидеть на прилавке свою первую книгу — «Пароль страсти», примечательную главным образом обложкой, на которой девушка снимала с себя одну за другой семь разноцветных юбочек — по порядку цветов спектра. На последней странице обложки был напечатан его собственный стереопортрет, где Гаспар был изображен в смокинге, на фоне викторианской гостиной, — он склонился над хрупкой очаровательной девушкой, прическа которой была нашпигована заколками длиной в добрый фут, а лиф весьма соблазнительно расстегнут почти на три четверти. Ниже красовалась подпись: «Гаспар де ла Нюи собирает материал для своего шедевра». А еще ниже, мелким шрифтом: «Гаспар де ла Нюи зарабатывал на жизнь, моя посуду в парижских ресторанах, был стюардом на космическом лайнере, работал ассистентом в подпольном абортарии (по заданию криминальной полиции), шофером такси на Монмартре, камердинером виконта, чьи предки участвовали в крестовых походах, лесорубом в сосновых лесах Французской Канады, изучал в Сорбонне межпланетные законы о разводах, проповедовал гугенотство среди черных марсиан и служил тапером в публичном доме. Принимая мескалин, он мысленно перевоплощался в пятерых знаменитых французских сводников и пережил все перипетии их бесславной карьеры. Он провел три года в психиатрической лечебнице, где дважды едва не убил медсестру. Великолепный аквалангист, он продолжил на Венере славные традиции своего соотечественника капитана Кусто и был свидетелем подводных оргий венерианских русалок. Гаспар де ла Нюи создал свой “Пароль страсти” за два с небольшим дня на новейшей словомельнице “Реактивный словотвор”, оборудованной по последнему слову техники инжектором плавных наречий и душераздирающих пятисекундных пауз. Затем он редактировал роман на машине “Суперлакировщик” фирмы Саймон. Гаспар де ла Нюи удостоен премии Совета издателей “За выдающийся вклад в технологию упаковки слова” — трехдневная экскурсия по притонам Старого Манхэттена. В настоящее время писатель собирает материал для своего нового романа, который, как он сообщил нам, будет называться “Греши, греши”».

Весь этот текст Гаспар знал наизусть. Он также знал, что в нем нет ни слова правды, если не считать того, что он действительно смолол роман за семь смен. Гаспар ни разу не покидал Земли, не был в Париже, не занимался никаким спортом утомительнее пинг-понга, не занимал должности экзотичнее должности клерка и не страдал даже обычным журналистским неврозом. А «собирание материалов для шедевра» запомнилось ему только ослепительными лучами стереопрожекторов и нытьем партнерши по съемкам из-за того, что от него разило дешевым табаком. На Гаспара она даже не смотрела и напропалую кокетничала с фотографом. Впрочем, подумал Гаспар, с него достаточно и Элоизы.

Хотя биография была полнейшим вымыслом, а текст ее Гаспар знал наизусть, все-таки ему было приятно остановиться и перечитать еще раз все подробности порочно-лестной жизни.

Гаспар протянул было руку к переливающейся цветами радуги книге (девушка на обложке как раз снимала свою последнюю, лиловую, юбку), как вдруг откуда-то рядом взметнулась багровая смрадная струя ревущего пламени, вмиг испепелив миниатюрный мирок раздевающейся куколки. Он отпрянул от киоска, все еще во власти чудесного видения, уже превратившегося в кошмар. За пару секунд восхитительная книжная елочка обратилась в обугленный скелет. Струя пламени погасла, и раздался злорадный хохот. Гаспару было знакомо это меццо-сопрано.

— Элоиза! — обернулся он, не веря своим глазам. Действительно, перед ним стояла его подруга. Крупные черты лица исказило дьявольское ликование, густые черные волосы разметались, как у вакханки, пышная грудь яростно вздымалась, а правая рука сжимала зловещий черный шар.

Рядом с ней стоял бритоголовый Гомер Дос-Пассос, писатель-перворазрядник. Гаспар считал его тупицей и дураком, однако с недавних пор Элоиза завела привычку повторять нелепости, которые говорил этот кретин. В наряде Гомера выделялся бархатный охотничий жилет, нагрудные карманы которого были набиты гигантскими хлопушками, а:»а широкий кушак был заткнут топор в чехле. Его мохнатые лапы сжимали огнемет, из сопла которого струился вонючий дым.

Позади них стояли два дюжих писателя-поденщика в полосатых свитерах и синих беретах. Один из них держал резервуар огнемета, у другого был автомат и флажок с черной цифрой 30 на сером фоне.

— Что ты делаешь, Элоиза? — спросил Гаспар дрожащим голосом.

Черноволосая валькирия уперлась кулаками в широкие бедра.

— То, что надо, жалкий лунатик! — ответила она с ухмылкой. — Вытащи пробки из ушей! Разуй глаза! Расшнуруй свой жалкий умишко!

— Но почему вы жжете книги, дорогая?

— Ты называешь эту машинную жвачку книгами? Слизняк! Неужели тебе никогда не хотелось создать что-нибудь стоящее? Нечто неповторимо индивидуальное?

— Конечно нет! — воскликнул потрясенный Гаспар. — С какой стати? Дорогая, ты так мне и не сказала, почему вы жжете…

— Это еще цветочки! — оборвала его Элоиза. — Наш главный удар еще впереди! Пошли с нами, Гаспар, и для тебя найдется дело! Хватит просиживать штаны, будь настоящим мужчиной!

— Какое дело? Дорогая, ты все еще не сказала мне почему…

— Детка, не трать зря времени, — вмешался Гомер Дос-Пассос, смерив Гаспара презрительным взглядом.

Не обращая на него внимания, Гаспар спросил:

— А зачем тебе этот чугунный шар, Элоиза?

По-видимому, могучая красавица только и ждала этого вопроса:

— Ты такой книголюб, Гаспар! А про нигилистов ты что-нибудь читал?

— Нет, дорогая, вроде бы не читал.

— Ну так еще почитаешь. А теперь дай ему топор, Гочер! — скомандовала Элоиза.

И тут Гаспар вспомнил свой разговор с Зейном Гортом.

— Ребята, вы и вправду бастуете? — ошеломленно спросил он. — Элоиза, ты мне не сказала ни слова…

— А ты как думал? Разве можно на тебя положиться? Слабак! А твои симпатии к словомельницам? Но ты еще сможешь себя показать! Бери топор!

— Послушайте, ребята, у вас ничего не выйдет! — попробовал убедить их Гаспар. — Улица битком набита роботами-наемниками.

— Ну, они-то нам не помеха, парень, — загадочно заявил Гомер Дос-Пассос. — Про эти жестянки мы кое-что знаем. Если тебя волнует только это, спокойно бери топор и распотроши пару словомельниц.

— Распотрошить словомельницу? — ахнул Гаспар, будто ему сказали: «Убей папу римского!», «Отрави озеро Мичиган!» или: «Взорви солнце!»

— Вот именно, словомельницу! — рявкнула его властная подруга. — Решай, Гаспар, да побыстрее! Ты кто — настоящий писатель или штрейкбрехер? Герой или прихвостень издателей?

На лице Гаспара появилось выражение непреклонной решимости.

— Элоиза, — твердо сказал он, — мы сейчас же идем домой!

И он шагнул к своей возлюбленной.

Огромная мохнатая лапа уперлась в грудь Гаспару и швырнула его на каучуковый тротуар.

— Когда будет надо, она пойдет домой, парень, — заявил Гомер Дос-Пассос. — Со мной!

Гаспар вскочил, размахнулся — и был отброшен небрежным толчком, от которого у него потемнело в глазах.

— И ты считаешь себя писателем? — недоуменно спросил Гомер и нанес удар, от которого сознание Гаспара померкло. — Да ты настоящего писательства и не нюхал!

Отец и сын в одинаковых бирюзовых прогулочных костюмах с опаловыми пуговицами снисходительно осматривали мельницу Гаспара. Его сменщик так и не появился. Джо Вахтер спал, прислонившись к табельным часам. Остальные экскурсанты разбрелись по залу. Откуда-то появился розовый робот и скромно сел на стул в дальнем углу. Его клешни непрерывно двигались — казалось, он вяжет.

Отец: Ну, сынок, посмотри на нее! Только не запрокидывай так голову!

Сын: Какая она большая, папа.

Отец: Верно, сынок, она очень большая. Это словомельница, она сочиняет книги.

Сын: И мои тоже?

Отец: Нет, эта машина сочиняет книги только для взрослых. А маленькие книги пишет машина поменьше, детского формата…

Сын: Пошли дальше, папа.

Отец: Подожди, сынок. Ты же хотел увидеть словомельницу! Не давал покоя, и из-за тебя я потратил уйму времени, чтобы получить пропуск. Так что теперь будь любезен смотреть и слушать, что я тебе говорю.

Сын: Хорошо, папа.

Отец: Ну так вот, она устроена следующим образом… Впрочем, нет. Она устроена…

Сын: Это робот, папа?

Отец: Нет, это не такой робот, как электромонтер или, например, твой учитель. Словомельница не обладает индивидуальностью, как роботы, хотя она тоже сделана из металла и работает на электричестве. Словомельница — вроде счетно-решающей машины, только она имеет дело со словами, а не с цифрами. Она похожа на электронного шахматиста, делающего ходы не на шахматной доске, а в книге. Только она не живая, а как робот и не может двигаться. Она пишет книги.

Сын (пиная словомельницу): Глупая старая машина!

Отец: Прекрати немедленно! Дело в том, что есть много способов рассказать одну и ту же историю.

Сын (продолжая с ожесточением пинать машину): Да, папа.

Отец: И каждый такой способ определяется выбором слов. Когда выбрано первое слово, остальные должны соответствовать ему. Они должны создавать какое-то настроение, наращивая напряжение с идеальной точностью… Что все это значит, я тебе в другой раз расскажу…

Сын: Хорошо, пап.

Отец: В словомельницу вводится общий замысел произведения, он поступает в ее электронный мозг — очень большой и сложный, даже больше, чем у твоего папочки! И машина выдает первое слово наугад. На техническом языке это означает «снять козыря». А бывает, что первое слово в нее закладывает программист. Но уже второе слово словомельница выбирает сама, и оно должно по настроению точно соответствовать первому — как затем и все последующие. Если заложить в нее один план книги и ввести сто разных слов, по очереди, конечно, словомельница напишет сто разных книг. В действительности это гораздо сложнее, и маленький мальчик вроде тебя не поймет этого.

Сын: Выходит, словомельница рассказывает одно и то же, только разными словами.

Отец: В общем, пожалуй, да.

Сын: По-моему, это глупо.

Отец: Совсем не глупо, сынок. Все взрослые люди читают эти книги. И твой папочка тоже их читает.

Сын: Да, пап. А это кто?

Отец: Где?

Сын: А вон там, идет сюда. Тетя в голубых штанах. А у нее блузка расстегнута…

Отец: Кх-м… Отвернись немедленно! Это… это писательница.

Сын (продолжая смотреть): А что такое писательница? Та нехорошая тетя, которая заговорила с тобой, а ты отвернулся, тоже писательница? Помнишь, ты мне рассказывал?

Отец: Нет, что ты, сынок! Писатели и писательницы — просто люди, которые ухаживают за словомельницей, стирают с нее пыль, смазывают ее. Правда, издатели уверяют, будто писатель помогает словомельнице писать книги, но это все выдумки, сынок, чтобы людям было интереснее. Писателям разрешают одеваться неряшливо и вести себя невоспитанно, наподобие цыган. Это оговорено в их контрактах и восходит к тому времени, когда словомельницы только изобрели…

Сын: Папа, смотри! Она что-то положила в эту словомельницу, какой-то черный шар.

Отец (не глядя): Наверно, она смазывает ее или меняет транзистор, как это требуют ее обязанности. Ты, наверно, не поверишь тому, что я тебе сейчас расскажу. Но твой папа всегда говорит правду. Когда словомельниц еще не было…

Сын: Из машины идет дым, папа!

Отец (по-прежнему отвернувшись): Не перебивай своего папочку! Наверно, она пролила масло. До того как были изобретены словомельницы, писатели — подумай только! — сами писали книги! Им приходилось искать…

Сын: Писательница куда-то побежала, пап.

Отец: Не перебивай! Им приходилось искать каждое слово в своей памяти. Это, конечно…

Сын: Папа, дым идет все сильнее, и искры посыпались…

Отец: Не перебивай, говорю! Это был, конечно, невероятно тяжелый труд. Вроде строительства пирамид.

Сын: Да, пап. А дым…

Бумм! С невероятным грохотом словомельница Гаспара разлетелась на мелкие кусочки, а вместе с ней и обладатели бирюзовых костюмов с опаловыми пуговицами.

Они покинули этот мир мгновенно и безболезненно — случайные жертвы профессионального конфликта. За первым взрывом последовали десятки других, но от них, к счастью, никто серьезно не пострадал.

По всей Читательской улице, которую называли также улицей Грез, писатели громили словомельницы. От обугленной книжной елочки, где свалился Гаспар, и до самых стартовых площадок на другом конце улицы, где стояли книжные космолеты, бушевали члены писательского союза, ломая и круша все вокруг. Буйная пестрая толпа писателей в беретах и купальных халатах, в тогах и брыжах, в кимоно и плащах, в спортивных рубашках и кружевных манишках, в кафтанах и лосинах, в майках и джинсах разливалась неукротимым потоком по единственному в Солнечной системе полностью механизированному издательскому комплексу, оставляя за собой одни развалины. Они врывались в каждый словомольный цех, сея смерть и разрушение среди гигантских машин, чьими слугами они были столько времени и в чьих электронных внутренностях рождалась та жвачка, которая одурманивала умы обитателей трех планет, полдюжины лун и несколько тысяч спутников и космических кораблей, несущихся по своим орбитам и траекториям.

Писатели больше не хотели продавать себя за высокую зарплату и дешевые украшения вроде старинных костюмов, ставших символом их ремесла, или громких имен, которые они присваивали себе с молчаливого согласия и по прямому указанию редакторов — они громили и крушили, жгли и уничтожали на глазах полиции, безмятежно наблюдавшей за их бесчинствами, потому что правительство уже давно искало случая подорвать мощь издательских корпораций.

Роботы-наемники, к услугам которых в последнюю минуту попытались обратиться захваченные врасплох издатели, тоже бездействовали — руководство их Межпланетной лиги решило не вмешиваться в конфликт между людьми. А потому они стояли молча и неподвижно, словно мрачные металлические изваяния, покрытые бесчисленными шрамами от кирпичей, язвами от вылитых на них кислот, ожогами от лучевых пистолетов (следы столкновений с забастовочными пикетами), стояли и смотрели, как гибнут их неподвижные и неодушевленные родичи.

Гомер Дос-Пассос разворотил мощным ударом топора приборную панель «Жанрожернователя», окрашенную в элегантный серый цвет, и начал крушить лампы и транзисторы в чреве словомельницы.

Агата Занд просунула носик огромной воронки в блоки памяти «Всеписателя» фирмы «Скрибнер» и вылила пару галлонов дымящейся концентрированной азотной кислоты в их исключительно хрупкие внутренности.

Шарлотта Бичер-Эллиот облила бензином «Романодробилку» фирмы «Эллиот» и завизжала от радости, когда языки пламени взвились в небо.

Эдгар Конан-Честертон всыпал в «Тайнонакопитель» фирмы «Даблдэй» губительный для машины магнитный порошок.

Герберт Станислав Брэдбери заложил взрывные заряды направленного действия в «НФ-упаковщик» фирмы «Эпплтон» и едва не расстался с жизнью, отгоняя зевак, пока бушующие струи раскаленной плазмы обращали в пепел километры тончайшей серебряной проволоки в соленоидах и обмотках словомельницы.

Вальтер Купер изрубил мечом контрольную панель «Историографа» фирмы «Хьютон», вскрыл ее алебардой и швырнул внутрь пакет самовоспламеняющегося «Греческого огня», который он составил по рецепту, найденному в старинном манускрипте.

Брет Фенимор Купер разрядил все шесть зарядов в «Золотоискатель» фирмы «Уитлзи», а затем взорвал его шестью динамитными шашками.

Шекспиры бесновались, Данте сеяли вокруг электрохимическое разрушение, Мильтоны и Софоклы бились плечом к плечу с Бальзаками и Моруа, Рембо и Саймаки по-братски делили опасность, а в арьергарде неистовствовали несметные толпы Синклеров и Дюма, отличавшихся друг от друга только инициалами.

То был черный день для любителей чтения. Или, наоборот, это была заря новой эры.

Один из последних эпизодов Бойни словомельниц, которую одни историки сравнивали с пожаром, уничтожившим Александрийскую библиотеку, а другие — со штурмом Бастилии, разыгрался в огромном зале, где были установлены словомельницы издательств «Рокет-Хаус» и «Протон-Пресс». После взрыва, уничтожившего словомельницу Гаспара, там наступило временное затишье. Уцелевшие экскурсанты бросились из зала, и только две пожилые учительницы, прижавшись к стене и цепляясь друг за друга, с ужасом следили за событиями.

К ним прижался не менее перепуганный розовый робот — стройный, тоненький, с осиной талией, поразительно женственный.

Через минуту Джо Вахтер проснулся, оторвался от табельных часов, прошаркал через зал и достал из стенного шкафа веник и совок для мусора. Так же неторопливо он подошел к развалинам словомельницы и начал водить веником у ее основания, сметая в кучку кусочки металла, обрывки изоляции и бирюзовой ткани. Один раз Джо наклонился, достал из кучи мусора опаловую пуговицу, целую вечность разглядывал ее, потом покачал головой и бросил в совок.

И тут в зал ворвались опьяненные победой писатели. Они двигались клином, на острие которого три огнемета изрыгали огромные двадцатифутовые струи пламени.

Огнеметчики со своими помощниками набросились на пять оставшихся словомельниц, а остальные писатели с дьявольскими воплями принялись носиться по залу, подобно обитателям преисподней, приплясывая в багровых, дымных отблесках пламени. Они обнимали друг друга, хлопали друг друга по спине, громогласно вспоминая подробности самого жестокого уничтожения той или иной наиболее ненавистной словомельницы, и при этом оглушительно хохотали.

Учительницы и розовая роботесса еще теснее прижались друг к другу. Джо Вахтер глянул на беснующуюся орду, покачал головой, словно бы выругался про себя, и продолжал свою бессмысленную уборку.

Несколько писателей схватились за руки, затем к ним присоединились все остальные, за исключением огнеметчиков, и вот уже по залу закружился безумный хоровод — людская змейка извивалась между обугленными каркасами словомельниц, беззаботно проносясь совсем рядом с огнеметами, изрыгающими смрадное пламя. В такт размеренному движению вереницы — шаг назад, два шага вперед — писатели испускали дикие вопли. Джо Вахтер оказался внутри этой живой спирали, но продолжал невозмутимо махать веником, время от времени покачивая головой и что-то бормоча себе под нос.

Постепенно бессмысленные оглушительные вопли начали складываться в членораздельные слова. И вскоре уже можно было разобрать весь свирепый гимн:

Тут розовая роботесса внезапно выпрямилась. Оттолкнув замерших от страха учительниц, она смело двинулась вперед, размахивая тонкими руками и что-то крича хрупким голоском, тонувшим в оглушительном реве беснующейся толпы.

Писатели заметили приближение возмущенной роботессы и, подобно всем людям, давно привыкшим уступать дорогу металлическим существам, разомкнули цепь, провожая роботессу хохотом и улюлюканьем.

Какой-то писатель в помятом цилиндре и рваном сюртуке крикнул:

— Смотрите, ребята, какой очаровательный оловянный симпомпончик!

Последовал оглушительный взрыв хохота, а миниатюрная писательница по имени Симона Вирджиния Саган, одетая в мятый фрак покроя XIX века, завопила:

— Ну берегись теперь, Розочка! Мы такое напишем, что у вас, редакторов, все контуры разом перегорят!

Розовая роботесса продолжала заламывать руки и что-то требовать, но писатели только громче выкрикивали слова своего гимна прямо ей в лицо.

Тогда роботесса гневно топнула изящной алюминиевой ножкой, стыдливо отвернулась к стене и коснулась каких-то кнопок у себя на груди. Затем она снова повернулась к толпе, и ее хрупкий голосок превратился в раздирающий душу визг, от которого хоровод сразу смолк и застыл на месте, а учительницы в противоположном углу зала испуганно съежились и заткнули пальцами уши.

— О ужасные, грубые люди! — воскликнула роботесса приятным, но чересчур сладким голоском. — Если бы вы знали, какую боль вы причиняете моим конденсаторам и реле своими словами, вы никогда не стали бы их повторять. Еще одно такое выражение — и я закричу по-настоящему. Бедные заблудшие овечки, вы совершили и наговорили столько ужасных вещей, что я даже не знаю, с чего начать мою правку. Но разве не было бы лучше… да-да, намного лучше, если бы вы для начала спели свой гимн по-другому, ну, скажем, вот так…

И прижав свои изящные пальцы-клешни к алюминиевой груди, роботесса мелодично пропела:

В ответ она услышала злобные вопли и истерический хохот — примерно в равной пропорции.

В двух огнеметах кончилось горючее, но они уже сделали свое дело — словомельницы, усердно политые жидким пламенем («Гидропрозаик» и «Универсальный жанрист» фирмы «Протон-Пресс»), раскалились докрасна и смердели сгоревшей изоляцией. Третий огнеметчик — Гомер Дос-Пассос — продолжал водить языком пламени по раскаленному «Фразописцу» (издательства «Рокет-Хаус»); чтобы продлить удовольствие, Гомер установил струю на минимальную мощность.

Хоровод распался, и толпа писателей, состоявшая преимущественно из подмастерьев мужского пола, двинулась к розовой роботессе, дружно выкрикивая все знакомые им ругательства. (Даже для людей, грамотных лишь формально, этот набор был удивительно скудным — всего каких-нибудь семь слов.)

В ответ роботесса «закричала по-настоящему», увеличив мощность своего визга до предела и меняя его тональность от вызывающего зубную боль инфразвука до раздирающего барабанные перепонки ультразвука. Казалось, что разом заревели семь старых пожарных сирен, варьируя звук от дисканта до баса.

Люди затыкали уши и буквально корчились от боли.

Гомер Дос-Пассос, обхватив голову левой рукой и пытаясь одновременно зажать ею оба уха, правой направил тонкую струю пламени на ноги роботессы.

— Заткни глотку, сестричка! — рявкнул он, водя огнеметной струей по ее стройным лодыжкам.

Визг прекратился, и где-то внутри роботессы послышался надрывающий душу металлический щелчок, словно лопнула пружина. Она вздрогнула и зашаталась, как волчок перед падением.

И тут в зал вбежали Гаспар де ла Нюи и Зейн Горт. Отливающий стальной синевой робот стремительно рванулся вперед (со скоростью примерно впятеро больше человеческой) и подхватил розовую роботессу, когда она уже опускалась на пол. Поддерживая ее, Зейн молча глядел на Гомера Дос-Пассоса, который при его появлении снова направил струю пламени на «Фразописца», опасливо поглядывая через плечо на робота. Когда к ним подбежал Гаспар, робот сказал:

— Подержи мисс Розанчик, дружище! У нее шок.

Затем он повернулся и пошел к Гомеру.

— Не подходи ко мне, жестянка черномазая! — с дрожью в голосе завопил Гомер и направил огненную струю на приближающегося робота, однако в этот момент струя внезапно погасла.

Зейн вырвал у Гомера его бесполезное оружие, схватил писателя за шиворот, перегнул через свое стальное колено и раскаленным соплом огнемета отвесил ему пять звучных шлепков по седалищу.

Гомер взвыл. Писатели, застыв на месте, уставились на Зейна Горта, точно высокомерные римские патриции на Спартака.

Элоиза Ибсен не принимала близко к сердцу мальчишеские выходки своих приятелей мужского пола. Поэтому, не обращая внимания на то, как отделывают Гомера, она подошла к Гаспару.

— Я не в восторге от твоей новой подружки, — сказала она, смерив взглядом мисс Розанчик. — Цвет для хористки не так уж и плох, зато ущипнуть не за что! — Пока Гаспар искал достойный ответ на эту шпильку, Элоиза продолжала: — Вот уж не думала, что среди моих друзей найдется такой робофил. Впрочем, я не предполагала, что среди них объявится и издательский стукач!

— Послушай, Элоиза, никакой я не стукач! — возмутился Гаспар. — Я никогда не шпионил, да и штрейкбрехером тоже не был и не буду. Просто мне противно все, что вы творите, и я не отрицаю, что бросился сюда, как только очнулся, чтобы спасти словомельницы. Зейна я встретил по дороге. Да, мне противно и ужасно, что все это совершили вы, гак называемые писатели, но даже если бы я заранее знал о вашем намерении, я все равно не пошел бы к издателям, а попробовал бы сам остановить вас!

— Расскажи это своему Флэксмену! — насмешливо отозвалась его бывшая подруга. — Может, он даст тебе жестяную медаль. Ты грязный наушник, ты еще у книжного дерева пытался задержать нас…

— Неправда! — завопил Гаспар. — А если и пытался, то вовсе не ради издателей.

— Оправдываться будешь перед Флэксменом и Каллингхэмом, а меня от своих объяснений избавь, грязный шпион, — отрезала Элоиза.

Тут Зейн Горт, успевший за пять секунд (абсолютный рекорд!) получить от Джо Вахтера все необходимые сведения и еще за четыре секунды метнуться к шкафу и обратно, подбежал к Гаспару с носилками в клешнях. Он положил носилки на пол и бережно опустил на них мисс Розанчик.

— Помоги мне, Гаспар, — торопливо сказал он. — Ее нужно унести в безопасное место и подсоединить к электросети, прежде чем все ее реле выйдут из строя. Берись с другой стороны!

Гаспар взялся за ручки носилок и в ногу с Зейном направился к выходу. Вокруг засвистели металлические обломки и другие метательные снаряды, которые швыряли в них разъяренные писатели. Зейн ускорил шаг, вынудив Гаспара затрусить рысцой. Возле его уха разорвалась огромная хлопушка.

— A-а-а, — разочарованно простонал Гомер Дос-Пассос, поджигая фитиль последней хлопушки. Но и она не попала в цель, взорвавшись футах в десяти от Гаспара. Зейн с Гаспаром благополучно выскользнули из зала. На улице Зейн пошел медленнее, а Гаспар, к своему изумлению, вдруг обнаружил, что чувствует себя превосходно — он испытывал радостное возбуждение и ощущал приятную легкость в мыслях. Его бархатная куртка была порвана, лицо в саже, на подбородке красовалась шишка с лимон величиной, и, несмотря на это, он испытывал прилив редкостной энергии.

— А ты, Зейн, здорово отделал Гомера! — воскликнул он. — Вот уж не ожидал, старая жестянка, что ты способен на такое!

— Обычно я и не способен, — скромно ответил робот. — Ты ведь знаешь, что Первый Закон роботехники запрещает роботам причинять вред человеку, но, клянусь святым Айзеком, Гомер Дос-Пассос никак не подходит под это определение. Вдобавок мои действия нельзя расценивать как причинение вреда, а скорее как разумную воспитательную меру.

— Правда, нужно понять и моих коллег! — продолжал Гаспар. — Мисс Розанчик тут явно перегнула палку. «Да здравствуют издатели!» Это надо же придумать!

— Я тоже готов смеяться над излишней требовательностью редакторов, — сухо ответил Зейн. — Но разве тебе не кажется, Гаспар, что за последние двести лет род человеческий начал слишком уж злоупотреблять вульгаризмами и парой кратких выразительных слов, связанных с процессами выделения и размножения? В моей книге доктор Вольфрам говорит своей золотистой робоподруге, которая томится от желания стать человеком: «Ты слишком идеализируешь людей, Бланда! Они задушили грезы! Они убрали из мыльной пены радужные пузыри и назвали ее стиральным порошком. Это они лишили любовь лунного света и назвали ее сексом». Но довольно философии, Гаспар! Нужно побыстрее подключить мисс Розанчик к электросети, а в этом районе все провода перерезаны.

— А почему ты не хочешь подзарядить ее от своего аккумулятора?

— Боюсь, что она неправильно истолкует мои намерения, — укоризненно ответил Зейн. — Конечно, в крайнем случае я готов прибегнуть к этому, но у нас есть еще время. Она не испытывает боли, потому что я поставил ее регуляторы на глубокий сон. И все-таки…

— А не заглянуть ли нам в «Рокет-Хаус»? Фирма питается от другого кабеля. Раз уж Элоиза все равно считает меня издательским шпионом, пойду я к издателям или нет — хуже не станет.

— Прекрасная мысль! — с энтузиазмом отозвался робот.

На первом же перекрестке они свернули направо, и робот снова зашагал быстрее, заставив Гаспара перейти на бег.

— Мне все равно нужно поговорить с Флэксменом и Каллингхэмом! — тяжело дыша, прокричал Гаспар. — Я хочу спросить их, почему они ничего не предприняли для защиты своих словомельниц? Казалось бы, уж о своем-то кошельке они должны позаботиться!

— Мне тоже хотелось бы обсудить ряд деликатных вопросов с нашими почтенными работодателями, — ответил Зейн. — Гаспар, старая ты кость, я весьма обязан тебе за услугу, далеко выходящую за рамки одолжений, которые одно разумное существо обязано оказывать другому. Я тебе чрезвычайно благодарен и постараюсь при случае отплатить тем же.

— Спасибо, старая гайка, — растроганно ответил Гаспар.

Когда последние словомельницы были сожжены или и взорваны, — опьяненные победой писатели разошлись по своим романтическим жилищам, по своим Латинским кварталам и Гринвич-Виллиджам и принялись ждать, когда на них снизойдет вдохновение.

Оно, однако, явно не торопилось посетить их.

Минуты превращались в часы, часы — в дни.

Были сварены и выпиты цистерны кофе, на полу мансард, мезонинов и чердаков (по свидетельству антикваров, точно воспроизводящих обиталища древних служителей муз) выросли груды окурков, но все напрасно. Великие эпические произведения не рождались, и никому не удалось состряпать даже простенькой детективной повести.

Отчаявшись и устав ждать, писатели садились в кружок и брали друг друга за руки в надежде, что сконцентрированная психическая энергия возродит в них творческое начало, а то и свяжет прямо с давно умершими авторами, готовыми любезно уступить им свои сюжеты, совершенно бесполезные в потустороннем мире.

Но ничего в голову так и не приходило.

Представления современных писателей о творческом процессе ограничивались нажатием на пусковую кнопку словомельницы. А ведь как далеко ни шагнул человек Космической эры, кнопки у него еще не выросли, и писателям оставалось только скрипеть зубами, глядя на роботов, которые были гораздо совершеннее в этом отношении.

К тому же многие писатели обнаружили, что они не умеют составлять из отдельных слов осмысленные фразы, а некоторые даже не способны писать. Проходя психослухотелегипнообучение, они поголовно пренебрегали факультативным курсом устаревшего искусства, которым считалась грамотность. Тогда они бросились покупать диктофоны — весьма полезные аппараты, преобразующие устную речь в письменную, но и тут большинство с тоской обнаружило, что располагает лишь минимальным запасом слов, едва хватающим на житейские нужды. Они выдавали огромное количество первосортного словопомола, но создать что-нибудь самостоятельно было для них так же невозможно, как заставить свой организм вырабатывать мед или шелковую нить.

Некоторые из этих неписателей — пуристы вроде Гомера Дос-Пассоса — и не собирались ничего писать после разгрома словомельниц, полагая, что этим пустяковым делом займутся их менее атлетичные и более эрудированные собратья. А кое-кто — и в их числе Элоиза Ибсен — надеялись теперь создать писательский союз, или стать издателями, или еще как-нибудь воспользоваться хаосом, воцарившимся после разрушения словомельниц, или, на худой конец, просто отвести душу.

Однако большинство писателей искренне верили в свои способности, надеясь создать рассказы, повести и даже романы, хотя раньше ни разу не пробовали написать хотя бы одну строку. И вот теперь их постигло разочарование.

Продумав семнадцать часов подряд, Франсуа Сервантес-Пруст медленно начертал: «Ускользая, скользя, плавно вращаясь, поднимаясь выше и выше все расширяющимися огненными кругами…» — и остановился.

Гертруда де Бовуар прикусила зубами кончик языка и вывела печатными буквами: «Да, да, да, Да, ДА! — сказала она».

Вольфганг Фридрих фон Вассерман застонал в творческих муках, и на листе бумаги появилось: «Однажды…»

Это было все.

Между тем на планете Плутон Генеральный интендант Космической пехоты отдал приказ сократить рацион книг и литературных лент, так как запасов чтива осталось всего лишь на три месяца, а новые поставки не ожидались.

Снабжение магазинов Земли новыми книгами было урезано сначала на пятьдесят, а затем на девяносто процентов в целях экономии скудного запаса уже готовых произведений. Домашние хозяйки, привыкшие читать по книге в день, обрывали телефоны мэров и конгрессменов. Премьер-министры, засыпавшие с детективной повестью в руках (а иногда и черпавшие из нее глубокие государственные соображения), с понятной тревогой следили за развитием событий. Телевизионные программы и стереофильмы также были переведены на режим строгой экономии, поскольку сценарии для них поставляли те же словомельницы. Специалисты в области электроники и кибернетики сообщали в своих предварительных секретных докладах, что на восстановление одной словомельницы потребуется от девяти до четырнадцати месяцев, и прозрачно намекали, что окончательная оценка может оказаться куда пессимистичнее.

Торжествующее победу англо-американское правительство внезапно поняло, что разоренные издатели не смогут платить своим служащим, — а ведь Министерство безработицы надеялось пристроить в неквалифицированные словомолы подростков, не обеспеченных работой.

Правительство обратилось с воззванием к издателям, а издатели — к писателям, умоляя их придумать хотя бы новые названия, под которыми можно было бы выпускать старосмолотую продукцию. Впрочем, консультанты-психологи предупредили, что эта попытка обречена на полную неудачу — по каким-то причинам при повторном чтении книги даже тончайшего помола вызывали только отвращение.

Предложение опубликовать классические произведения XX века или даже более древних времен, на котором настаивала кучка идеалистов и других чудаков, было отвергнуто как неосуществимое: читатели, воспитанные с детства на словопомоле, находили книги дословопомольных времен нестерпимо скучными и вообще невразумительными. Правда, некий гуманист-отшельник заявил, будто виной всему невразумительность словопомола, представляющего собой словесный наркотик, не имеющий никакого содержания и смысла, а потому после него невозможно читать книги, содержащие хотя бы разрозненные мысли, но это дикое заявление даже не попало в печать.

Издатели обещали писателям полную амнистию, отдельные от роботов места общего пользования и увеличение зарплаты на семнадцать центов за страницу, если они представят рукописи, написанные на уровне хотя бы самой примитивной словомельницы.

Писатели снова собирались вместе, усаживались в кружок на пол, поджав под себя ноги и держась за руки, таращились друг на друга и пытались сосредоточиться еще отчаяннее прежнего.

И никакого результата.

В конце Читательской улицы, много дальше того места, где улица Грез переходит в тупик Кошмаров, расположилась контора издательства «Рокет-Хаус», которое знающие люди называли «Рэкет-Хаусом».

Не прошло и пяти минут после того, как Гаспар и Зейн решили обратиться к издателям за помощью и советом, а они уже тащили носилки с изящным розовым грузом по бездействующему эскалатору, который вел на второй этаж, в кабинет издателей.

— Наверно, зря я тебя заманил сюда, — сказал Гаспар. — Видишь, здесь тоже нет электричества. Судя по разрушениям у входа, писатели и тут успели побывать.

— Поднажми, друг, — ответил Зейн, не теряя надежды. — По-моему, второй этаж питается от другой подстанции.

Гаспар остановился перед скромной дверью, на которой висела табличка с надписью «Флэксмен», а чуть пониже другая — «Каллингхэм». Он нажал коленом на кнопку электрозамка. Дверь не открылась, и тогда Гаспар изо всех сил пнул ее ногой. Это возымело действие, и за распахнувшейся дверью предстал огромный кабинет, обставленный с простотой, стоившей немалых денег. За сдвоенным письменным столом, напоминавшим два соединенных полумесяца, сидел коренастый брюнет с деловитой и энергичной улыбкой. Рядом, за соседним столом, расположился высокий блондин, улыбавшийся не менее деловито, но томно. Они, по-видимому, мирно и неторопливо беседовали о чем-то, и это привело Гаспара в полное недоумение: ведь издатели только что понесли колоссальные убытки. Они посмотрели на пришедших с некоторым удивлением, но без малейшей досады. Гаспар по сигналу робота осторожно опустил носилки на пол.

— Ты уверен, что сумеешь помочь ей, Зейн? — спросил Гаспар.

Робот сунул кончик клешни в розетку и кивнул.

— Мы добрались-таки до электричества, — ответил он. — Больше мне ничего не нужно.

Гаспар подошел к письменному столу и оперся на него ладонями.

— Ну? — спросил он не слишком вежливо.

— Что «ну», Гаспар? — рассеянно откликнулся блондин. Он водил карандашом по листу серебристо-серой бумаги, рисуя бесчисленные овалы, и покрывал их узорами, точно пасхальные яйца. — Где вы были, когда эти сумасшедшие ломали ваши словомельницы? — Гаспар ударил кулаком по столу. Брюнет вздрогнул, но без особого испуга. — Слушайте, мистер Флэксмен, — продолжал Гаспар. — Вы и мистер Каллингхэм (он кивнул в сторону высокого блондина) — хозяева «Рокет-Хауса». По-моему, это означает нечто большее, чем право собственности. Это обязывает к ответственности, преданности. Почему вы не пытались защищать свои машины?

— Ай-ай-ай, Гаспар, — произнес Флэксмен, — а где же ваша собственная верность? Верность одного патлатого другому?

Гаспар раздраженно отбросил со лба длинные темные волосы.

— Ну-ка поосторожней, мистер Флэксмен! Да, волосы у меня длинные, и я ношу эту обезьянью курточку, но только потому, что к этому обязывают меня контракт и профессиональные обязанности писателя. Но меня эта мишура ничуть не обманывает, я знаю, что я не литературный гений. Быть может, я ходячий атавизм, даже предатель по отношению к своим собратьям. А знаете ли вы, что они прозвали меня Гаспар-Гайка? И мне это нравится, потому что я люблю болты и гайки. Мне хочется быть механиком при словомельнице, и никем больше.

— Гаспар, что это с вами стряслось? — удивленно спросил Флэксмен. — Я всегда считал вас средним самодовольно-счастливым писателем — не умнее других, но вполне довольным своей работой. И вдруг вы начинаете ораторствовать, как взбесившийся фанатик. Право же, я искренне изумлен!

— Я не меньше, — признался Гаспар. — Вероятно, я просто впервые в жизни спросил себя, чего же я хочу в конце концов. И тут я понял — меньше всего я писатель. И к черту писателей! — Гаспар перевел дух и продолжал твердым голосом: — Я люблю словомельницы, мистер Флэксмен. Не спорю, мне нравилась их продукция, но гораздо больше я любил сами машины. Послушайте, мистер Флэксмен, я знаю, вам принадлежало несколько словомельниц, но отдавали вы себе отчет в том, что каждая из них была неповторима и уникальна — поистине бессмертный Шекспир? Да и кто понимал это? Но ничего, скоро поймут! Еще сегодня утром на Читательской улице было около пятисот словомельниц, а сейчас на всю Солнечную систему не осталось ни одной — впрочем, три можно было бы спасти, если бы вы не испугались за свою шкуру. И пока вы тут сидели и болтали, было безжалостно уничтожено пятьсот Шекспиров, оборвано существование пятисот бессмертных литературных гениев, которые…

Он внезапно умолк, потому что Каллингхэм разразился истерическим хохотом.

— Вы смеетесь над величием духа?! — рявкнул Гаспар.

— Нет, — с трудом выговорил Каллингхэм, пытаясь овладеть собой. — Я просто захлебываюсь от восхищения при виде человека, узревшего Сумерки Богов в уничтожении нескольких гипертрофированных пишущих машинок!

— Давайте обратимся к фактам, Гаспар, — продолжал светловолосый хозяин «Рокет-Хауса», сумев наконец взять себя в руки. — Словомельницы — это даже не роботы. Они никогда не обладали хотя бы подобием жизни и души. А потому слово «убийство» по отношению к этим машинам — чистейшей воды лирика. Люди изобрели словомельницы, построили их и управляли ими. Именно люди, и я в их числе, как вам известно. Большинство простаков считают, что словомельницы были созданы потому, что человеческий мозг якобы уже был не в состоянии вместить весь тот огромный объем информации, без которого не обойтись при создании полноценного художественного произведения, ибо природа и человеческое общество будто бы слишком сложны для понимания отдельно взятого человека. Чепуха: словомельницы одержали верх лишь потому, что выпускали стандартную продукцию быстрее и дешевле. Уже в конце XX века основная часть художественной литературы создавалась несколькими ведущими редакторами — потому что именно редакторы предлагали темы, стиль, художественные приемы, а писатели всего лишь сводили все это воедино. Совершенно ясно, что машина была куда более выгодна, чем свора писателей, требующих высоких гонораров, меняющих издателей, капризничающих, организующих свои союзы и клубы, обзаводящихся любовницами, детьми, гоночными автомобилями и неврозами и даже пытающихся время от времени протащить какую-нибудь собственную дурацкую идейку в усовершенствованную редакторами книгу. Машины оказались настолько производительнее, что стало возможным сохранить при них писателей как безвредное украшение, рекламную приманку…

— Простите, что я перебью вас, — вмешался Флэксмен, — но мне хотелось бы наконец узнать подробности разгрома на Читательской улице. Что, например, произошло с нашим оборудованием?

Гаспар расправил плечи и гневно нахмурился:

— Все ваши словомельницы полностью уничтожены, и восстановить их не удастся. Вот и все.

— Ай-ай-ай! — воскликнул Флэксмен, покачивая головой.

— Это ужасно! — отозвался в тон ему Каллингхэм.

Гаспар посмотрел на Флэксмена и Каллингхэма с глубоким подозрением. Их тщетная попытка изобразить отчаяние только увеличивала сходство издателей с двумя жирными котами, которые, объевшись ворованной сметаны, прикидывают теперь, как пробраться в кладовку, где лежит мясо.

— Наверно, вы меня не поняли, — сказал он. — Тогда я повторю. Все ваши словомельницы уничтожены — одна взорвана бомбой, две другие сожжены… — Его глаза расширились от внутренней боли. — Это было настоящее избиение, мистер Флэксмен, зверское убийство! Помните машину, которую мы прозвали Рокки? Рокки-Фразописец? Я не пропускал ни одной книги, смолотой Рокки. И он сгорел у меня на глазах! До основания! А орудовал огнеметом новый друг моей бывшей подруги…

— Подумать только, новый друг его бывшей подруги! — сочувственно произнес Флэксмен и ухмыльнулся. Его хладнокровие, как и хладнокровие Каллингхэма, выходило за пределы всякого приличия.

— Между прочим, сжег его этот ваш великий Гомер Дос-Пассос, — попытался поддеть их Гаспар. — Но Зейн Горт здорово поджарил его заднюю часть.

Флэксмен грустно покачал головой.

— Какой гнусный мир! — тяжело вздохнул он. — Вот что, Гаспар! Вы — настоящий герой, и пока остальные писатели бастуют, вы будете получать пятнадцать процентов гарантированного минимума. Но мне не нравится, что один из наших писателей-роботов напал на человека. Эй, Зейн! Не забывай, что ты свободный робот и будешь сам компенсировать убытки, если кто-то вздумает вчинить тебе иск! Так записано в твоем контракте.

— Но ведь Гомер заслужил такую взбучку! — запротестовал Гаспар. — Этот садист направил свой огнемет на мисс Розанчик!

Каллингхэм недоуменно обернулся.

— Розовая роботесса, которую они с Зейном притащили сюда, — пояснил Флэксмен. — Только что назначенный к нам редактор-инспектор. — Он покачал головой и ухмыльнулся. — Ну и ситуация! У нас есть редактор, но нет ни единой рукописи, по которой мог бы прогуляться ее синий карандашик. Ничего не скажешь, ирония судьбы. Я думал, Калли, что тебе уже приходилось иметь дело с мисс Розанчик.

Тут с носилок донесся нежный голосок, произносящий властно, но будто во сне:

— …предупредить о недопустимости «наготы»… фраза с «прогуляться» вызывает сомнение… заменить «иметь» на «вступить в брак»… Ах, где я? Что со мной происходит?

Мисс Розанчик сидела на носилках, подняв к небу свои изящные клешни. Зейн Горт, опустившись на колени, нежно протирал замшевой салфеткой ее опаленный бок — отвратительная копоть уже почти сошла с розового алюминия. Увидев, что роботесса проснулась, он бережно поддержал ее за плечо, а салфетку сунул в какую-то нишу у себя на груди и щелкнул заслонкой.

— Успокойтесь, — сказал он. — Все будет хорошо. Вы среди друзей.

— Неужели? Могу ли я вам поверить? — она отодвинулась от Зейна, торопливо ощупала себя и захлопнула несколько крышечек на корпусе. — Как вы смели обнажить мои розетки на глазах у людей, пока я была без сознания!

— Это был единственный выход, — заверил ее робот. — Вам была необходима электропомощь и другие процедуры. А теперь отдохните немного.

— Другие процедуры? — взвизгнула мисс Розанчик. — На виду у всех!

— Поверьте, мисс Розанчик, — вмешался Флэксмен, — мы все — джентльмены и смотрели в сторону. Хотя, признаюсь, вы — очаровательная роботесса, и если бы у книг Зейна Горта были обложки, я пригласил бы вас позировать для одной из них.

— С обнаженными розетками и отодвинутыми заслонками, разумеется? — уничтожающе произнесла мисс Розанчик.

— Итак, Зейн Горт, — добродушно произнес Флэксмен, — по словам Гаспара, во время бойни словомельниц вы вели себя как герой.

Атмосфера в кабинете заметно разрядилась с того момента, как мисс Розанчик удалилась в дамский туалет, чтобы привести себя в порядок. Выходя, она не преминула отпустить шпильку по поводу скаредности издателей, жалеющих денег на специальную туалетную комнату для роботесс.

На лице Флэксмена появилась грустная мина.

— Наверно, тебе было нелегко смотреть, как линчуют твоих собратьев? — сочувственно спросил он.

— Откровенно говоря, мистер Флэксмен, — спокойно ответил робот, — мне никогда не нравились мыслящие машины, обладающие только мозгом и неспособные передвигаться. Они лишены сознания, и творчество их слепо — они способны только нанизывать символы, словно бусы, и прясть слова, будто шерсть. Они чудовищны, и это внушает мне страх. Вы назвали их моими собратьями, но для меня они не роботы.

— Странно, ведь ты тоже создаешь книги, как и словомельницы.

— Ничего странного, мистер Флэксмен. Я действительно создаю книги, создаю их сам, как писатели-люди в давние времена — до начала эпохи редакторов, о которой говорил мистер Каллингхэм. Я сам себя программирую, и, поскольку пишу истории о роботах для роботов, мне никогда не приходилось подчиняться редакторам-людям, хотя при определенных обстоятельствах я был бы только рад выслушать их советы. — Тут он вежливо кивнул в сторону мистера Каллингхэма и задумчиво посмотрел вокруг своим единственным черным глазом. — Я имею в виду, господа, обстоятельства, возникшие теперь, когда словомельницы уничтожены, а творческие способности ваших писателей вызывают очень серьезные сомнения. А так как кроме нас, писателей-роботов, больше никто не умеет создавать художественные произведения…

— Ах да, ведь словомельницы-то уничтожены! — воскликнул Флэксмен, весело подмигнув Каллингхэму и довольно потирая руки.

— …я был бы счастлив выслушать разъяснения мистера Каллингхэма относительно человеческих эмоций, — торопливо продолжал робот, — и согласен, чтобы его фамилия печаталась рядом с моей, шрифтом того же размера. Зейн Горт и Г. К. Каллингхэм — звучит неплохо! А на последней странице обложки наши фотографии рядом. Несомненно, читатели-люди полюбят книги писателей-роботов, если их соавторами будут выдающиеся представители человеческого рода — по крайней мере вначале. К тому же мы, роботы, гораздо ближе к людям, чем эти ужасные словомельницы.

— А ну-ка, замолчите, вы все! — голос Гаспара прозвучал настолько неожиданно, что Флэксмен поморщился, а по лицу Каллингхэма скользнула тень. Писатель озирался вокруг, словно худой, взлохмаченный медведь.

— Заткнись, Зейн, — прорычал он. — Слушайте-ка, мистер Ф. и мистер К.! Всякий раз, когда заходит речь об уничтожении словомельниц, вы ухмыляетесь, как два кота при виде сметаны! Честное слово, если бы я не знал, что уничтожены и ваши словомельницы, я был бы готов поклясться, что это вы, два мошенника…

— Какие слова, Гаспар!

— Меня не проведешь! О, я знаю — да здравствует «Рокет-Хаус», мы все — герои, а вы — пара святых. Но это дела не меняет. Готов поклясться, что этот разгром подстроили вы сами. Несмотря на ущерб, понесенный вашим издательством. А теперь сознайтесь, это ваша работа?

Флэксмен откинулся на спинку кресла. Его лицо расплылось в широкой улыбке.

— Мы сочувствовали, Гаспар. Вот именно — мы сочувствовали вам, писателям, страданиям ваших оскорбленных душ, вашему настойчивому стремлению выразить себя… Никакой активной помощи, разумеется, но… мы сочувствовали.

— Сочувствовали этой длинноволосой банде? Ха! Нет, тут пахнет чем-то другим. Вы надеялись на какую-то выгоду. Дайте-ка мне подумать. — Гаспар вытащил из кармана пеньковую трубку, начал было набивать ее из шитого кисета и вдруг со злостью швырнул их на пол. — К черту атмосферу! — рявкнул он и протянул руку. — Дайте-ка сигарету!

Флэксмен растерялся, однако Каллингхэм наклонился через стол и любезно выполнил просьбу Гаспара.

— Может быть, — произнес тот, глубоко затягиваясь, — вас действительно соблазнила эта дурацкая идея — извини, Зейн! — что роботы будут писать книги… Нет, не пройдет! У каждого издательства есть свои робописатели, и все они ищут новые рынки сбыта.

— Не все роботы-писатели одинаковы, Гаспар, — обиженно проворчал Зейн Горт. — Далеко не все обладают такой гибкостью и находчивостью, такой глубиной проникновения в психику немеханических существ, как…

— Заткнись, тебе говорят! Нет, тут что-то другое… Что-то, чем располагаете только вы и чего нет у других издательств. Подпольные словомельницы? Вряд ли, об этом я давно бы догадался. Писатели, способные творить на уровне словомельниц? Нет, в это я поверю, когда Дос-Пассос выучит азбуку… Что еще? Инопланетяне? Телепаты? Атомные автоматы, настроенные на вечность? Глубокие невропаты, обработанные соответствующим образом?

Флэксмен наклонился к уху партнера.

— Сказать ему, Калли?

Каллингхэм заговорил, будто рассуждая вслух.

— Конечно, Гаспар считает нас мошенниками, но в общем-то он предан «Рокет-Хаусу». — Гаспар хмуро кивнул. — Что касается Зейна Горта, то именно мы опубликовали все его произведения — начиная от эпического романа «Обнаженная сталь» до повести «Монстр из черного циклотрона». Он дважды начинал переговоры с другими издателями (Зейн Горт смущенно потупился), но всякий раз получал решительный отказ. К тому же нам понадобится помощь при подготовке рукописей. Итак, я согласен. Давай, Флэкси.

Его партнер снова откинулся на спинку стула и шумно вздохнул. Затем он поднял трубку телефона.

— Соедините меня с Яслями. — Он с улыбкой посмотрел на Гаспара и внезапно рявкнул в трубку: — Говорит Флэксмен. Няня Бишоп? Дайте мне… Это не Бишоп? Так найдите ее! Кстати, Гаспар, — добавил он, — вы забыли еще одну возможность — помолотый заранее запас книг.

Гаспар отрицательно покачал головой.

— Я заметил бы, что словомельницы работают сверх нормы.

Флэксмен вдруг оживился.

— Няня Бишоп? Говорит Флэксмен. Принесите мне мозг.

Прижимая к уху телефонную трубку, он насмешливо улыбнулся Гаспару.

— Нет-нет, любой мозг, — небрежно сказал он и собрался было положить трубку, но тут же снова поднес ее к уху. — Ну, что еще? Опасность? Да нет, никакой опасности! На улицах ни души. Ну тогда пошлите Зангвелла. Хорошо-хорошо, нести будете вы, а Зангвелл будет вас охранять… Ну, если уж он действительно так напился… — Флэксмен перевел взгляд с Гаспара на Зейна Горта и сказал с присущей ему решительностью: — Тогда вот что. Я посылаю вам двух ребят — из плоти и из металла, они будут вас сопровождать… Да, они абсолютно надежны, но ничего им не объясняйте. Ну что вы! Они бесстрашны, как львы, они чуть было не поплатились жизнью, защищая наши словомельницы, — у нас тут весь пол залит их кровью и смазочным маслом… Нет, не настолько — скорее наоборот, снова рвутся в бой. И еще вот что, няня Бишоп, когда они придут за вами, будьте наготове — никаких сборов в последнюю минуту, ясно? Мне этот мозг нужен немедленно.

Он положил трубку.

— Она боится, что на них нападут, — объяснил он. — Считает, что по Читательской улице все еще рыщут писатели. — Он посмотрел на Гаспара. — Вы знаете, где находится «Мудрость Веков»?

— Разумеется. Я каждый день прохожу мимо. Заброшенное место. Двери всегда закрыты.

— По-вашему, что это такое?

— Понятия не имею. Наверно, издательство оккультной литературы. Впрочем, я никогда не встречал их публикаций. Постойте-ка! Ну да, бронзовый герб у нас в вестибюле! Там надпись «Рокет-Хаус», а ниже готическими буквами с завитушками — «На паях с “Мудростью Веков”». Раньше мне и в голову не приходило, что тут есть какая-то связь.

— Я потрясен! — воскликнул Флэксмен. — Писатель — и такой наблюдательный! Вот уж не думал, что мне придется увидеть такое чудо! Так вот, вы с Зейном немедленно мчитесь в эту самую «Мудрость Веков» и ведете сюда няню Бишоп.

— По телефону вы сказали: «Ясли», — напомнил Гаспар.

— Конечно! Это одно и то же. Итак, вперед!

— А может, и правда, что писатели еще бродят вокруг? — замялся Гаспар.

— Таким героям это нипочем! Марш, говорю!

Когда Гаспар мчался вниз по неподвижному эскалатору, вместе с Зейном за ним несся последний предостерегающий вопль Флэксмена:

— Имейте в виду, няня Бишоп будет нервничать! Она понесет мозг!

В комнате не было окон, и лишь несколько телевизионных экранов, расположенных на первый взгляд где попало, светились в темноте. Изображения, сменявшие друг друга — звезды и космические корабли, простейшие организмы и люди, а то и просто книжные страницы, — обладали удивительной четкостью. Середину комнаты и один из ее углов занимали столы, заставленные экранами, какими-то приборами и аппаратами, от которых тянулись длинные провода. Вдоль трех остальных стен располагались небольшие подставки различной высоты, и на каждой из них, охваченное плотным черным воротником, покоилось огромное, больше человеческой головы, яйцо из дымчатого серебра.

Это было необычное серебро, оно наводило на мысль о тумане и лунном свете, о белоснежной седине, озаренной мерцающим пламенем свечей, о венецианских бокалах, о маске Пьеро, о доспехах принца-поэта. И одновременно казалось, что серебряные овоиды — это головы каких-то металлических существ, склонившихся друг к другу в безмолвном разговоре.

Это впечатление усиливалось благодаря тому, что на каждом яйце, вблизи верхушки, у заостренного конца, виднелось три темных пятна — два вверху и одно пониже, — отдаленно напоминавшие глаза и рот, над которыми нависал огромный гладкий лоб. Однако вблизи становилось ясно, что это всего лишь три штепсельные розетки. В некоторые из них были вставлены вилки проводов, что вели к приборам, причем правая верхняя розетка всегда подключалась только к портативному телевизору, верхняя левая — к микрофону, а розетка-рот неизменно была подсоединена к небольшому динамику-громкоговорителю.

Из этого правила было только одно исключение: иногда розетка-рот одного яйца была подсоединена прямо к розетке-уху другого. И всегда в подобных случаях можно было обнаружить дополнительное соединение: ухо «рта» — ко рту «уха».

На краешке одного из столов примостилась женщина в белом халате. Она сидела, опустив голову, и как будто дремала. В темноте комнаты трудно было определить ее возраст, тем более что нижнюю половину ее лица скрывала марлевая повязка. Одной рукой она прижимала к бедру лоток, ремень которого был переброшен через плечо. На лотке стояло примерно два десятка стеклянных чаш, наполненных какой-то душистой прозрачной жидкостью. В жидкость были погружены толстые металлические диски с винтовой нарезкой по краям. Они были того же диаметра, что и макушки серебряных яиц.

На столе рядом с женщиной стоял микрофон. От него тянулся провод, включенный в слуховую розетку серебряного яйца, уступавшего по размерам всем остальным. В розетку-рот этого яйца был включен динамик.

Они разговаривали: яйцо — монотонным механическим голосом, женщина — устало, убаюкивающе, почти так же монотонно.

Женщина: Спи, детка, спи…

Яйцо: Не могу спать. Не спал уже сто лет.

Женщина: Тогда отключи сознание…

Яйцо: Не могу отключить сознание.

Женщина: Сможешь, если захочешь, детка.

Яйцо: Я попробую, если ты меня перевернешь.

Женщина: Я перевернула тебя только вчера.

Яйцо: Переверни снова. У меня рак.

Женщина: У тебя не может быть рака, детка.

Яйцо: Нет, может. Я очень умный. Включи мой глаз и поверни меня так, чтобы я мог смотреть на тебя.

Женщина: Ты только что смотрел. Слишком часто неинтересно, детка. Хочешь посмотреть картинки или почитать?

Яйцо: Не хочу.

Женщина: Хочешь поговорить с кем-нибудь? Хочешь поговорить с номером четыре?

Яйцо: Номер четыре глуп как пробка.

Женщина: Тогда с номером восемь?

Яйцо: Нет. Протелепатируй мне что-нибудь.

Женщина: Но ведь телепатии не существует, детка.

Яйцо: Нет, существует. Вот попробуй. Сделай усилие.

Женщина: Телепатии нет, иначе вы, кругляшки, давно бы ее открыли.

Яйцо: Мы все законсервированы, положены в морозильник, а ты живешь в большом теплом мире. Ну, попробуй еще раз.

Женщина: У меня нет времени, детка. Я должна накормить вас, а меня вызвал шеф. Хочешь со мной, Полпинты?

Яйцо: Нет. Скучно. Не хочу.

Женщина: Пойдем, Полпинты. Ты с ним поговоришь.

Яйцо: Когда? Сейчас?

Женщина: Почти. Через полчаса.

Яйцо: Полчаса — это полгода. Не хочу.

Женщина: Ну, не упрямься, Полпинты. Сделай мамочке одолжение. Шефу требуется мозг.

Яйцо: Тогда возьми Ржавчика. Он свихнулся. Будет весело!

Женщина: Свихнулся?

Яйцо: Как и я.

Женщина покачала головой и встала.

— Послушай, Полпинты, — сказала она, — ты не хочешь ни спать, ни отключать сознание, ни разговаривать, ни ехать со мной. Хочешь посмотреть, как я буду кормить остальных?

— Ну ладно. Только вставь провод от глаза мне в ухо, так интереснее.

— Не говори глупостей, детка.

Она подключила телевизор к верхней розетке маленького яйца и выдернула провод, ведущий к динамику. Потом, придерживая лоток, подошла к соседнему яйцу и коснулась его поверхности кончиками пальцев, проверяя на ощупь температуру металла и частоту биений крохотного атомного насоса, расположенного внутри яйца. Затем вставила большой и указательный пальцы в углубления на макушке овоида, привычным движением вывернула диск, положила его в свободную чашу на лотке, из другой взяла свежий, влажный диск, точным движением вставила его в гнездо и завернула. После этого она перешла к следующему яйцу.

Она как раз успела завинтить последний диск, когда дверной звонок нежно пропел: «Соль-соль-до!»

Хотя женщина успела закончить все, что намечала, все-таки у нее вырвалось:

— Черт бы вас всех побрал!

«Девушки — это великая область искусства, но их изучение отнимает у человека массу времени и сил» — гласил афоризм из записных книжек Гаспара де ла Нюи, которых он никогда не вел. Девушка, впустившая его в вестибюль «Мудрости Веков», была настолько же юной, насколько древними были толстые тома в кожаных переплетах, заполнявшие полки вдоль стен зала. Гаспар, тяжело дыша, с восторгом уставился на прелестное видение — в меру короткая юбка, тонкие чулки, свитер, туго облегающий миниатюрную фигурку, крутые завитки каштановых волос над розовыми ушками.

Заметив, что осмотр грозит затянуться, видение неприязненно заметило:

— Да-да, все на месте, но я это давно знаю, потому нечего таращиться — переходите к делу.

«Надеюсь, робот нам не помешает?» — хотел было спросить Гаспар, но вовремя удержался и только сказал:

— Мы попали в писательскую засаду, и нам пришлось сделать крюк, пробежать пять кварталов и семь уровней, чтобы отделаться от этих маньяков. Боюсь, писатели пронюхали, что «Рокет-Хаус» что-то замышляет.

— А здесь что вам нужно? — спросила девушка, разглядывая синяки на лице Гаспара. — Это не станция «Скорой помощи». И не заправочная станция тоже, — добавила она, посмотрев на Зейна Горта, который в этот момент со скрипом повернулся к книжным полкам.

— Довольно пикироваться, малышка, — ответил Гаспар, самолюбие которого и так уж пострадало. — Мы опаздываем. Где этот карликовый компьютер?

Гаспар почти всю дорогу повторял эту фразу. Когда Флэксмен впервые упомянул о «мозге», богатая фантазия Гаспара нарисовала огромный, мерно пульсирующий шар со злобными глазами-блюдцами, светящимися в темноте, который покоился на крохотном скрюченном тельце, а то и на кожистом мешке с извивающимися щупальцами, — короче говоря, нечто вроде чудовищ с Марса (хотя он прекрасно знал, что у настоящих марсиан головной мозг находится в грудном сегменте жукообразного тела, покрытого черной хитиновой броней). Затем Гаспару представился розовый мозг, который не то плескался в сосуде с прозрачной питательной жидкостью, не то плавал в нем, шевеля тонкими щупальцами (по-видимому, образ мозга со щупальцами прочно врезался в человеческое воображение, как кульминация идеи о гигантских злобных мыслящих пауках). Но по дороге в Ясли Гаспар пришел к выводу, что все эти видения в равной степени нелепы и под словом «мозг» Флэксмен, очевидно, подразумевал какую-то особую электронно-вычислительную машину или запоминающее устройство, только миниатюрное, поскольку его можно было «принести». Ведь действительно, на заре возникновения компьютеров их нередко называли «электронным мозгом».

Более полувека ученые объявляли это название «дешевой погоней за сенсацией», но после того как появились роботы, обладающие индивидуальным сознанием, оно было принято и специалистами. Зейн Горт, к примеру, обладал электронным мозгом, подобно многим другим роботам, включая немало блистательных роботов-ученых, которые были весьма высокого мнения об электронных умственных способностях.

Спросив о карликовом компьютере, Гаспар надеялся получить подтверждение своей догадки.

Однако девушка недоуменно подняла брови и только сказала:

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Да нет же, — упрямо настаивал Гаспар. — Карликовый компьютер — в просторечии мозг. Давайте его сюда.

Пристально взглянув на Гаспара, девушка объявила:

— У нас нет никаких компьютеров.

— Ну, так машину, которую называют мозгом.

— У нас нет никаких машин.

— Ну ладно, ладно! Пусть это будет просто мозг.

Гаспар произнес это таким тоном, словно речь шла о фунте ветчины, и лицо девушки превратилось в каменную маску.

— Чей мозг? — спросила она ледяным голосом.

— Мозг Флэксмена, то есть я хочу сказать, мозг, нужный Флэксмену — и Каллингхэму тоже. Вам это должно быть известно.

Пропустив мимо ушей последнюю фразу, девушка спросила:

— Им обоим нужен один и тот же мозг?

— Ну конечно! Давайте его сюда!

Льдинки в голосе девушки стали острыми как бритва.

— Значит, мозг на двоих? Нарезать или куском? На белом хлебе или ржаном?

— Милочка, у меня нет времени выслушивать ваши тошнотворые шуточки! — заявил Гаспар. — Позовите няню Бишоп. Она в курсе дела.

Глаза девушки сузились, их синева стала от этого еще глубже.

— Ах, няню Бишоп, — сердито протянула она.

— Вот именно, — отозвался Гаспар, и тут его осенила внезапная догадка: — Вы с ней не в ладах, крошка?

— Откуда вы знаете?

— Интуиция. Хотя тут достаточно элементарной логики: кислая старая дева не может питать к вам симпатий. Настоящая ведьма, правда?

Девушка выпрямилась:

— О, это еще далеко не все, приятель! — воскликнула она. — Подождите здесь, я сейчас ее отыщу. И сама уложу мозг в ее сумку.

— Клянусь святым Норбертом, это настоящий клад! — воскликнул Зейн Горт, который, едва девушка скрылась за дверью, кинулся к книжным полкам. — Смотри! — воскликнул он, проводя металлическим пальцем по черным корешкам. — Полное собрание сочинений Даниэля Цуккерторта!

— Это имя мне незнакомо, — бодро заявил Гаспар. — Или это был робот?

— Твое невежество меня удивляет, старая ты кость, — отозвался Зейн. — Судя по регистру патентов, Даниэль Цуккерторт был одним из величайших специалистов древности в области роботехники, микромеханики, каталитической химии и микрохирургии. И тем не менее его имя почти никому не известно — даже роботам. Ведь недаром у нас нет святого Даниэля. Он словно стал жертвой заговора молчания. К сожалению, я никак не могу выбрать время, чтобы заняться этим вопросом.

— А почему здесь оказались вдруг труды Цуккерторта? — недоуменно спросил Гаспар. — Разве он интересовался оккультными науками?

— Круг интересов Даниэля Цуккерторта был невероятно широк! — торжественно провозгласил робот.

— Послушай, старый болт, — сказал Гаспар, погруженный в свои мысли. — Как, по-твоему, Флэксмен рассчитывает, что этот мозг станет писать для него книги? Или что-то еще будет способствовать их появлению? Судя по здешней обстановке, я не удивлюсь, если речь пойдет о черной магии или спиритических сеансах. Скажем, вступить в контакт с душами давно умерших авторов через посредство медиума…

Робот щелкнул локтевым суставом, что было равносильно пожатию плечами.

— Как однажды выразился величайший из ваших сыщиков (кстати, поразительно похожий на робота!), строить теории, не располагая фактами, — значит впадать в непоправимую ошибку.

— Величайший из наших сыщиков? — наморщив лоб, переспросил Гаспар.

— Да Шерлок Холмс! — нетерпеливо сказал Зейн.

— В первый раз слышу! Он кто — полицейский, частный сыщик или профессор криминологии? Или это он сменил Гувера на посту директора ФБР?

— Гаспар, — сурово произнес робот, — я могу простить тебе, что ты незнаком с трудами Цуккерторта, но Шерлок Холмс — это величайший сыщик всей детективной литературы дословомольной эпохи!

— Тогда понятно! — с облегчением воскликнул Гаспар. — Не выношу дословомольных книг! У меня от них в голове все кругом идет! — Его лицо вытянулось. — Знаешь, Зейн, просто не представляю себе, что я буду делать теперь в свободное время: без словомольного романа мне не заснуть! Кроме этих книг, меня ничто не берет! Я многие годы прочитывал всю словомольную продукцию.

— Тогда начни читать старые…

— Не поможет, Зейн! И потом, ты же знаешь, словомольная книга, если ее не поместить в герметичную оболочку, через месяц начинает чернеть и рассыпаться…

— В таком случае тебе, пожалуй, придется расширить свой кругозор, — сказал робот, с трудом отрываясь от толстого тома, который он перелистывал. — Он у тебя и правда узковат. Например, мы с тобой друзья, но готов побиться об заклад, ты не читал ни одной моей книги, даже из цикла о докторе Вольфраме!

— Но, Зейн, я не мог! — начал оправдываться Гаспар. — Ведь их издают только на катушках, рассчитанных на читающее устройство в корпусе роботов. Их даже на обычном магнитофоне нельзя проиграть.

— В издательстве есть печатные копии, которые выдаются всем желающим, — холодно сообщил робот. — Разумеется, тебе придется овладеть роборечью, но, по мнению некоторых, эти усилия окупятся…

— Э… — выдавил Гаспар, не зная, как уйти от неприятной темы. — Куда запропастилась эта старая карга? Пожалуй, надо позвонить Флэксмену.

Он кивнул на телефон около книжных полок.

— Тебя никогда не удивляло, Гаспар, что книги для роботов пишут живые существа вроде меня, а книги для людей сочиняют машины? — сказал Зейн, словно не услышав слова своего друга. — Историк, пожалуй, усмотрел бы здесь разницу между юной и вырождающейся расами. Для беспристрастного наблюдателя, такого, как я, совершенно ясно, что в вашем стремлении к словопомолу есть что-то патологическое. Стоит вам раскрыть свежесмолотую книгу, и вы тут же впадаете в транс, как от большой дозы наркотика. Тебе не приходила в голову мысль, почему роботы не способны воспринимать эту словесную кашу?

— Может быть, она для них слишком тонка! Да и для тебя тоже! — вспылил Гаспар, оскорбленный таким пренебрежением к его любимому чтиву. — И вообще, отстань от меня! Ешь и ешь меня поедом, сил нет!

— Побереги свои артерии, старая мышца! — миролюбиво сказал Зейн. — И при чем тут «есть поедом»? Каннибализм — это, пожалуй, единственная гадость, в которой две наши расы не могут обвинить друг друга.

И он снова уткнулся в книгу.

Звякнул телефон. Гаспар машинально снял трубку, хотел было положить ее обратно и наконец поднес к уху.

— Говорит Флэксмен! — рявкнула трубка. — Где, наконец, мой мозг? И что стряслось с двумя идиотами, которых я вам послал?

Пока Гаспар лихорадочно искал достойный ответ, в трубке внезапно раздалась жуткая какофония звуков, воплей и грохота. Затем наступила тишина, и в трубке раздался энергичный женский голос, произнесший с типичной интонацией секретарши:

— «Рокет-Хаус» слушает. У телефона мисс Джиллиген, секретарь мистера Флэксмена. Кто говорит?

Но Гаспар сразу узнал этот голос — голос Элоизы Ибсен.

— Седьмой взвод мстителей за словомельницы, — торопливо импровизировал Гаспар, маскируя свой голос хриплым и зловещим шепотом. — Немедленно забаррикадируйте двери! Несколько минут тому назад в вашем районе была замечена известная нигилистка Элоиза Ибсен с группой вооруженных писателей. Высылаем на помощь летучий отряд мстителей, который покончит с ними.

— Отменить высылку отряда, — тотчас ответил энергичный голос. — Писательница Ибсен арестована и передана в руки правительства… Да ведь это ты, Гаспар! О нигилизме я говорила только с тобой!

От хохота Гаспара кровь должна была застыть в жилах.

— Гаспар де ла Нюи убит! Смерть всем писателям! — и повесил трубку.

— Зейн, — окликнул он робота, все еще погруженного в книгу. — Нужно сейчас же возвращаться в «Рокет-Хаус». Элоиза…

В это мгновение в вестибюль осторожно вошла девушка, держа в каждой руке по большому пакету.

— Хватит болтать! — скомандовала она. — Помогите мне…

— Сейчас не до этого! — отрезал Гаспар. — Зейн, да будешь ты слушать или…

— Замолчите! — крикнула девушка. — Если я уроню их по вашей вине, я вам глотки перережу — ржавой пилой!

— Ну ладно, ладно, — уступил, поморщившись, Гаспар. — Что там у вас?

В руках у девушки было два больших разноцветных пакета. Один, четырехугольный, был обернут бумагой с красными и зелеными поперечными полосами, другой — овальной формы — был упакован в золотую обертку и перевязан широкой красной лентой с бантом.

— Берите вот этот, — приказала девушка. — Осторожно! Он тяжелый и очень хрупкий.

Взяв пакет, Гаспар посмотрел на девушку с возросшим уважением. Видимо, она была гораздо сильнее, чем казалась на первый взгляд, раз несла такую тяжесть в одной руке.

— Осторожно, не трясите его! — предупредила она.

— Если это тот «мозг», про который говорил Флэксмен, и он требует такой осторожности в обращении, — сказал Гаспар, — может быть, не стоит тащить его сейчас в «Рокет-Хаус»? Банда писателей учинила там очередной погром. Я только что узнал об этом по телефону.

Девушка сдвинула брови, затем покачала головой.

— Нет, отправимся немедленно и возьмем с собой мозг. Он там наверняка пригодится. Кроме того, собрать его в дорогу было нелегко, и я не хочу возиться снова. Тем более что я обещала ему взять его с собой.

Гаспар судорожно сглотнул и пошатнулся.

— Вы хотите сказать, что эта штука у меня в руках живая?

— Не наклоняйте его! И хватит глупых вопросов. Скажите своему металлическому приятелю, чтобы он оторвался от книги и взял второй пакет. Это снаряжение для мозга.

Зейн недоуменно обернулся, понял, что произошли какие-то события, замер на мгновение, прослушивая запись разговора, затем торопливо взял красно-зеленый пакет из рук девушки со словами:

— Извините, мисс. Я к вашим услугам.

— А это еще зачем? — спросил Гаспар.

«Это» было небольшим револьвером, который девушка держала под вторым пакетом.

— А, понятно! Вы будете нас охранять?

— Вот именно! — язвительно ответила девушка, держа в руке зловещую игрушку. — Я буду идти у вас за спиной, мистер, и, если вы уроните это пасхальное яичко, — скажем, из-за того, что кто-нибудь начнет перерезать вам глотку, — я выстрелю вам в затылок, прямо в мозжечок. Не тревожьтесь, это будет абсолютно безболезненно.

— Ну хорошо, хорошо, — раздраженно ответил Гаспар, направляясь к выходу. — А где же няня Бишоп?

— А вот это, — сказала девушка, — вы можете определить путем логических построений, пока будете идти и поглядывать под ноги, чтобы не поскользнуться на какой-нибудь банановой корке.

Веревка была изобретена в незапамятные времена, но и по сей день осталась полезнейшим предметом. И вот партнеры Флэксмен и Каллингхэм восседали за своим двойным письменным столом, живописно опутанные веревками. В кабинете царил полнейший хаос, повсюду виднелись обрывки документов, разорванные папки и хлопья пены из огнетушителей.

Гаспар замер на пороге. Он обвел сцену разгрома растерянным взглядом и осторожно переложил из одной руки в другую свой драгоценный груз, казавшийся теперь свинцовым. По дороге к издательству он проникся убеждением, что его единственное предназначение в жизни — оберегать это яйцо, обернутое в золотую и лиловую бумагу. Правда, девушка его не пристрелила — пока, но когда он чуть-чуть споткнулся, лазерный луч ее пистолета тотчас расплавил асфальт возле его пяток.

Каллингхэм, на бледных щеках которого багровело десятка два пятен, улыбался сквозь сжатые губы терпеливой улыбкой мученика. Флэксмен тоже хранил молчание, хотя это объяснялось только тем, что мисс Розанчик, стоявшая позади него, решительно зажимала его рот своей розовой клешней.

Стройная роботесса продекламировала медовым голоском:

— Пусть небо обречет на вечные мучения этих дурно пахнущих бяк! Многоточие, многоточие и еще раз многоточие! Не правда ли, мистер Флэксмен, это звучит ничуть не хуже и даже — в той мере, в какой мне удалось перефразировать ваши эпитеты, — гораздо выразительнее!

Няня Бишоп спрятала свой грозный пистолет в складки юбки, достала из кармана маленькие кусачки и принялась освобождать издателей от их уз. Зейн Горт, бережно опустив свой красно-зеленый пакет на пол, отвел мисс Розанчик в сторону со словами:

— Вы должны извинить эту измученную роботессу, мистер Флэксмен. Она отнюдь не собиралась лишать вас свободы речи. Но в нас, металлических людях, чувства, связанные с выполнением наших основных функций, чрезвычайно сильны. А ведь она — редактор, следящий за чистотой языка. Электронные бури, сотрясающие ее организм, еще более обострили в ней и без того высокую чувствительность. Успокойтесь, мисс Розанчик, я не собираюсь открывать ваши заслонки или касаться розеток.

— Гаспар! Что это еще за дурацкие мстители? — воскликнул Флэксмен, едва его рот освободился от редакторской опеки. — Эта ведьма Ибсен чуть не приказала своим прихвостням прикончить меня, поскольку я не мог ей ничего объяснить.

— Мстителей я придумал в порыве фантазии, — признался Гаспар, — чтобы напугать ее хорошенько. Нечто вроде издательской мафии.

— Фантазия писателю не положена! — рявкнул Флэксмен. — Из-за тебя нас едва не прикончили! Ее приятели в полосатых фуфайках вели себя как последние каторжники и выглядели соответственно!

— А Гомер Дос-Пассос? — спросил Гаспар.

— Да, он тоже был с ними, но вел себя как-то странно. Когда Ибсен собралась нас пытать, он совсем скис, хотя вязал нас с большим усердием и громил кабинет весьма энергично. К счастью, я не держу в конторе никаких важных документов!

— А если бы вы подхватили мою идею с мстителями, — заметил Гаспар, — они перетрусили бы окончательно!

— Эти нераскаявшиеся грешники? Они едва не отправили меня на тот свет! Послушайте, де ла Нюи, Ибсен утверждает, что вы были тайным осведомителем у издателей в течение ряда лет. Меня не интересует, почему вам взбрело в голову хвастаться этим, но…

— Я не хвастал! Я никогда…

— Не трясите яйцо! — раздался свирепый голос няни Бишоп.

— Но имейте в виду, оплачивать воображаемый шпионаж никто не собирается!

— Послушайте, Флэксмен, мне и в голову не приходило…

— Перестаньте трясти яйцо, бестолочь вы этакая! Ну-ка, дайте его сюда!

— Пожалуйста, сделайте одолжение! — огрызнулся Гаспар. — А что нужно было Элоизе, мистер Флэксмен?

— Она ворвалась сюда с воплем, будто мы придумали способ выпускать книги без словомельниц, но после разговора с вами по телефону ничто, кроме мстителей, ее уже не интересовало. Будьте так уж любезны, Гаспар, не придумывайте больше никаких мафий. Это слишком опасно. Ваша Ибсен совсем уж собралась подвергнуть меня допросу с пристрастием, но, к счастью, ее внимание отвлек Каллингхэм.

Гаспар повернулся к издателю, растиравшему свои только что освобожденные конечности.

— Так Элоиза и вам задала жару?

Каллингхэм кивнул, недоуменно хмурясь.

— Она вела себя как-то странно, — сказал он, — смерила меня взглядом и надавала пощечин.

Гаспар мрачно покачал головой.

— Скверный признак! — заметил он.

— Почему? Мне даже не было больно. Казалось, она просто потрепала меня по щекам.

— Вот это-то и плохо! — зловеще ухмыльнулся Гаспар. — Значит, она имеет на вас виды.

Каллингхэм побледнел.

— Флэкси, — обернулся он к своему партнеру, говорившему по телефону, — необходимо срочно починить электрозамок. Знаете, Гаспар, идея издательской мафии начинает мне нравиться.

— Во всяком случае, — с гордостью заявил Гаспар, — эта выдумка обратила их в бегство. Насколько я понимаю, они поспешно скрылись.

— Ничего подобного, — остудил его пыл Каллингхэм, — их спугнула мисс Розанчик. Она вошла, увидела Гомера, кинулась в коридор и через мгновение вернулась с большим огнетушителем. Вот тогда Элоиза со своей бандой кинулась наутек.

— Может быть, достаточно воспоминаний? — осведомилась няня Бишоп. Расчистив место на письменном столе, она начала развертывать пакеты. — Мне нужна помощь.

— А не попросить ли нам мисс Розанчик? — отозвался Зейн Горт из дальнего угла, где он шептался с розовой роботессой, которая настойчиво отказывалась подключиться к его корпусу. — Ей будет полезно немного отвлечься.

— Вот уж никогда не думала, что мне придется заниматься роботерапией, — сказала няня Бишоп. — Впрочем, от нее гораздо больше толку, чем от стада органических и неорганических мужланов. Брось своего жестяного пустозвона, Розочка, и иди сюда. Тут нужна женская рука!

— С удовольствием, — просияла роботесса. — С тех пор как я сошла с конвейера, я успела понять, что существа одного со мной пола — как электронные, так и из плоти и крови — мне гораздо ближе роботов-пустозвонов и мужчин двойной закалки.

Флэксмен положил телефонную трубку и повернулся к Гаспару, стоявшему рядом с Зейном Гортом.

— Няня Бишоп ввела вас в курс дела? — спросил издатель. — Относительно нашего великого плана с Яслями и всего прочего.

Они отрицательно покачали головами.

— И правильно! Это не входило в ее обязанности. — Он откинулся в кресле, начал было стирать пену с рукава, но тут же передумал и задумчиво сказал: — Лет сто тому назад, в конце XX века, жил гениальный хирург и виртуоз в области микроэлектроники по имени Даниэль Цуккерторт. Вы, конечно, о нем даже не слышали?

Гаспар открыл было рот, однако промолчал и посмотрел на Зейна, который тоже молчал — вспомнив, очевидно, шпильку насчет роботов-пустозвонов.

— Так вот, — продолжал Флэксмен, — этот Цуккерторт творил настоящие чудеса с помощью микроскальпелей. Он разработал какую-то особую методику соединения нервных волокон с металлом и добился результатов, которых никому другому не удалось повторить на высших животных. Разумеется, подобно всем гениям его калибра, он был чудаком. Вознамерился подарить бессмертие лучшим человеческим умам и, полностью изолировав их от соблазнов внешнего мира, открыть перед ними путь к достижению вершин мифически-абстрактного знания. С этой целью он создал метод сохранения полностью функционирующего человеческого мозга внутри стационарного металлического контейнера. Нервные окончания органов речи, зрения и слуха он сращивал с соответствующими входными и выходными контактами. Шедевром его технического гения стало искусственное, работающее на изотопах сердце, обеспечивающее циркуляцию крови и снабжение ее кислородом. Это сердце-мотор помещалось в большой полости, как Цукки назвал верхний широкий металлический свод защитного контейнера, и требовало замены изотопного топлива всего раз в год. Ежедневная смена малой вывинчивающейся полости позволяла снабжать мозг дополнительными питательными веществами и освобождать его от продуктов распада. Микронасосик — подлинный шедевр микроэлектроники — подавал в мозг необходимые гормоны и прочие раздражители, не позволявшие ему погрузиться в тупую спячку. Короче говоря, Цукки добился своего: бессмертие лучшим умам человечества было обеспечено.

Флэксмен внушительно поднял палец и помолчал, давая нам возможность проникнуться грандиозностью замысла.

— Однако, — продолжил он через пару минут, — у Цукки был свой взгляд на то, какие умы считать лучшими. Ученых он не ставил ни во что, потому что все они уступали ему, а сам о себе он был не очень высокого мнения. Государственных мужей он презирал, как и отцов церкви. Однако слово «художник» внушало Цукки благоговейный трепет, так как сам он был человеком с исключительно прямолинейным складом ума и не обладал ни малейшим воображением — если, конечно, исключить его специальность. Художественное творчество — способность манипулировать красками, звуками, а главное, словами — заставляло его преклоняться. До самой смерти он считал талант художника величайшим чудом. Таким образом, Цукки решил подарить бессмертие — в металлической коробке — творческим личностям: художникам, скульпторам, композиторам, но в первую очередь — писателям. Последнее оказалось весьма своевременно по двум причинам: во-первых, уже появились словомельницы и настоящие писатели остались без работы, а во-вторых, пожалуй, одни писатели могли пойти на такое безумие и согласиться с предложением Цукки. Как бы то ни было, к тому моменту, когда слухи о его работе просочились в печать, у него было уже законсервировано тридцать мозгов, причем все они принадлежали писателям, переговоры с которыми ему удалось сохранить в полной тайне. Вы уже догадываетесь, разразился невероятный скандал. Духовенство утверждало, что он лишил смертных всех надежд на вечное блаженство, дамы из Общества защиты животных возмущались столь жестоким обращением с миленькими мозгами, а юристы утверждали, что появление «консервированных мозгов» потребует пересмотра чуть ли не всего существующего гражданского законодательства. Тут выяснилось, однако, что предъявить Цукки какое-нибудь конкретное обвинение чрезвычайно трудно: в его распоряжении были нотариально заверенные разрешения на операцию всех, кого он оперировал, и все, как один, когда их опрашивали, полностью поддержали Цуккерторта. К тому же все свое огромное состояние он оставил фонду, названному им «Мозговой трест», — этот фонд должен был обеспечить «серебряных мудрецов» необходимым уходом и всем остальным, в чем они будут нуждаться. Затем в самый разгар скандала Цукки умер и этим положил конец всей истории. И даже смерть для себя он выбрал достойную гения — подвергся разработанной им же операции «психосоматического развода», как он назвал ее. У Цукки был ассистент — настоящий кудесник. Он трижды проделывал эту операцию, причем на третьей Цукки только присутствовал и наблюдал. Затем Цукки решил оперироваться сам — и умер на операционном столе. Его гениальный ассистент покончил с собой, уничтожив сначала все записи, аппараты и инструменты.

Едва Флэксмен неторопливо произнес эти слова, рассчитанные на максимальный эффект, как дверь кабинета вдруг начала медленно, с легким скрипом открываться.

Флэксмен судорожно подпрыгнул. Остальные испуганно обернулись.

На пороге стоял сгорбленный старик в лоснящемся саржевом комбинезоне. На седые всклокоченные лохмы была нахлобучена засаленная фуражка, из-под которой торчали мочки ушей с пучками жестких волос.

Гаспар сразу узнал старика. Это был Джо Вахтер, выглядевший необыкновенно бодро — оба его глаза были наполовину открыты. В левой руке он держал веник и совок для мусора, а в правой — большой черный пистолет.

— Прибыл на дежурство, мистер Флэксмен, — заявил он, почтительно поднося пистолет к виску. — Готов начать уборку. По всему видно, что оно и не помешает. Здравствуйте все, с кем еще не виделся.

— Вы не могли бы починить электрозамок? — холодно осведомился Каллингхэм.

— Нет. Да он вам теперь и ни к чему, — бодро сообщил старик. — В случае необходимости можете рассчитывать на меня и на мой верный скунсовый пистолет.

— Скунсовый пистолет? — недоверчиво усмехнулась няня Бишоп. — А на барсуков он уже не годится?

— Дело здесь такое, сударыня. Он пуляет шариками, запаха которых не выносит ни человек, ни зверь. Тот, в кого угодит такой шарик, сразу же скидывает с себя одежду и бежит мыться. А можно поставить его и на автоматическую стрельбу. Тут уж любая толпа разбежится.

— Верю, верю, — поспешно согласился Флэксмен. — Но скажите, Джо, что происходит с… игроками вашей команды, когда вы стреляете?

Джо Вахтер хитро улыбнулся.

— В том-то и штука! Лучше моего скунсового пистолета не найти, потому что у меня поврежден носовой нерв и никаких запахов я не чувствую!

Джо Вахтер неторопливо принялся за уборку, предварительно дважды заверив Флэксмена, что его верный скунсовый пистолет надежно поставлен на предохранитель.

Мисс Розанчик наращивала провод под руководством няни Бишоп, не переставая восхищаться ее ноготками — такими изящными и так удобно заменяющими мощные кусачки.

Флэксмен, могучим усилием воли отведя взгляд от двери с испорченным электрозамком, продолжал свое повествование:

— После смерти Цукки и его ассистента возник вопрос, что делать с тридцатью серебряными мудрецами. И тут на сцене появляется еще одна выдающаяся фигура — Хобарт Флэксмен, мой прадед и основатель издательства «Рокет-Хаус». Он был близким другом Цуккерторта, поддерживал его деньгами и советом, так что Цукки назначил Хобарта директором «Мозгового треста». Теперь он заявил о своих правах и указал, что «консервированные серебряные мудрецы» должны быть переданы под его опеку. Так и сделали. «Мозговой трест» был переименован в «Мудрость Веков», и о его существовании постепенно забыли. Однако преемники старого Хобарта продолжали начатое им дело. Яйцеглавы — как стали их называть из-за внешнего вида — были окружены самым внимательным уходом и каждый день получали сведения о всех событиях, происходящих в мире, а также любую другую интересовавшую их информацию. — Флэксмен внезапно широко улыбнулся, а потом многозначительно произнес: — И вот теперь не осталось больше писателей и словомельницы уничтожены. Так что последнее слово принадлежит тридцати серебряным мудрецам. Вы только подумайте! Тридцать настоящих писателей, у которых было почти двести лет для накопления материала, творческого роста и которые могут работать круглые сутки! Ну как, няня Бишоп, вы готовы?

— Мы уже десять минут как готовы! — отозвалась она.

Гаспар и Зейн Горт посмотрели на стол. На дальнем его конце, опираясь на черный воротничок, стояло большое дымчатое серебряное яйцо. Рядом были разложены его «глаза», «рот» и «уши», еще не подключенные к соответствующим розеткам.

Флэксмен удовлетворенно потер руки.

— Погодите! — остановил он няню Бишоп, которая протянула руку к проводу, соединенному с глазом. — Я хочу представить его по всем правилам. Как его зовут?

— Не знаю.

— То есть как — не знаете? — ошеломленно спросил Флэксмен.

— Вы сами сказали, чтобы я принесла любой мозг.

— Я уверен, что мистер Флэксмен вовсе не хотел сказать что-нибудь обидное в адрес ваших питомцев, няня Бишоп, — мягко перебил ее Каллингхэм. — Говоря «любой мозг», он имел в виду только то обстоятельство, что все они в равной мере гениальные писатели. А потому скажите нам, как следует называть этого мудреца?

— А! — воскликнула няня Бишоп. — Седьмой. Номер семь.

— Но нам требуется его имя, — возразил Флэксмен, — а не номера, которыми вы пользуетесь у себя в Яслях, что, между прочим, кажется мне не слишком гуманным. Я искренне надеюсь, что персонал Яслей не обращается со старыми мудрецами как с машинами — это могло бы пагубно отразиться на их творческих способностях, внушить им мысль, что они всего лишь компьютеры.

Няня Бишоп задумалась.

— Иногда я называю его Ржавчиком, — задумчиво сказала она. — У него под воротничком желтоватое пятнышко. Я хотела принести Полпинты, потому что он самый легкий, но Полпинты стал возражать, и когда вы прислали мистера Ню-Ню, я выбрала Ржавчика.

— Я имею в виду его настоящее имя, — выдавил Флэксмен, с трудом сдерживая себя. — Согласитесь, нельзя же представить великого литературного гения его будущим издателям как просто Ржавчика.

— А-а, — она на мгновение заколебалась, а затем решительно заявила: — Боюсь, я тут ничем вам не смогу помочь. И самим вам этого сделать не удастся, даже если вы обшарите все Ясли и просмотрите все записи, находящиеся там.

— ЧТО?!!

— Около года назад, — объяснила мисс Бишоп, — мудрецы по каким-то своим причинам решили навсегда остаться анонимными. Они заставили меня уничтожить все документы, где упоминались их имена, а также спилить напильником надписи, выгравированные на каждом футляре. Поэтому, даже если у вас есть списки, вы не сможете установить, какое имя кому принадлежит.

— И у вас хватает дерзости спокойно заявить мне, что вы совершили этот… этот акт бессмысленного вандализма, не получив моего разрешения?

— Год тому назад «Мудрость Веков» вас ничуть не интересовала, — гневно возразила няня Бишоп. — Ровно год назад, мистер Флэксмен, я позвонила вам и начала рассказывать об этом, но вы ответили, чтобы я не надоедала со всякими древними ископаемыми и пусть яйцеглавы делают что им заблагорассудится. Вы сказали — и я цитирую вас дословно: «Если эти хвастуны в жестянках, эти консервированные кошмары вздумают завербоваться в Иностранный легион в качестве штабных компьютеров или, привязав к своим хвостам ракеты, унестись в космическое пространство, я заранее согласен».

Глаза Флэксмена остекленели — то ли при мысли о шутке, которую сыграли с ним тридцать безымянных писателей, когда писатели для него были всего лишь стереокартинками на книжной обложке, то ли потому, что он назвал консервированными кошмарами такую коммерческую ценность, как тридцать литературных гениев, способных к самостоятельному творчеству.

Тут снова вмешался Каллингхэм.

— Проблемой анонимности мы сможем заняться позже, — сказал он. — Возможно, они сами изменят свое решение, когда узнают, что их ждет новая литературная слава. И если даже они предпочтут остаться анонимными, достаточно будет печатать на титульной обложке их книг «Мозг номер один и Г. К. Каллингхэм», «Мозг номер семь и Г. К. Каллингхэм» и так далее.

— Вот это да! — воскликнул Гаспар благоговейно, а Зейн Горт заметил едва слышно:

— А не будет это слишком уж однообразно?

Каллингхэм улыбнулся своей терпеливой улыбкой мученика, но Флэксмен, побагровев, поспешил на его защиту.

— Довольно! Мой друг Калли программировал словомельницы «Рокет-Хаус» в течение десяти лет и давно заслужил литературное признание! Писатели больше века крадут славу у программистов, как раньше крали славу у редакторов! Даже надувшийся от самомнения писателишка с пустой головой и робот со швейной машиной вместо мозгов могли бы понять, что мудрецов придется программировать, редактировать, обучать — называйте это как хотите, — и сделать это способен лишь Калли!

— Извините меня, — перебила его няня Бишоп, — Ржавчик больше не может ждать, и я сейчас включу его.

— О, мы готовы, — мягко сказал Каллингхэм, а Флэксмен, вытирая пот с изрядно покрасневшего лица, добавил с сомнением:

— Да, пожалуй.

Няня Бишоп жестом пригласила всех встать у того конца стола, где сидел Флэксмен, и повернула телевизионную камеру в их сторону. Когда она вставила вилку в верхнюю правую розетку серебряного яйца, послышался едва заметный щелчок, и Гаспара вдруг охватила дрожь. Ему почудилось, что в телевизионном глазу что-то мелькнуло — какой-то красноватый отблеск. Няня Бишоп включила микрофон в верхнюю левую розетку, и Гаспар затаил дыхание, заметив это лишь несколько секунд спустя, когда сделал невольный шумный выдох.

— Ну, давайте же! — сказал Флэксмен, тяжело дыша. — Включите динамик мистера… э… мистера Ржавчика. А то по мне мурашки бегают. — Он спохватился и виновато улыбнулся в сторону телевизионной камеры: — Извините, старина!

— Но это может быть и мисс, и миссис Ржавчик! — напомнила девушка. — Ведь среди тридцати мудрецов было и несколько женщин. А динамик я включу после того, как вы изложите ему свое предложение. Поверьте мне, так оно будет лучше.

— Он знал, что вы принесете его сюда?

— Да, я ему сказала.

Флэксмен расправил плечи, посмотрел в телевизионную камеру, судорожно сглотнул и беспомощно оглянулся на Каллингхэма.

— Здрав-ствуй-те, Ржавчик, — начал тот размеренным голосом, словно подражая машине или что-то ей втолковывая. — Меня зовут Г. К. Каллингхэм, я совладелец издательства «Рокет-Хаус» и партнер Квинта Горация Флэксмена, который в настоящее время опекает «Мудрость Веков». Он сидит рядом со мной.

Затем Каллингхэм вкрадчивым тоном изложил положение, создавшееся в издательском мире, и осведомился, не пожелают ли литературные гении вернуться к творческой работе. Вопрос об анонимности он искусно обошел, о программировании упомянул лишь вскользь (обычное сотрудничество между писателем и редактором, сказал он), намекнул на заманчивые возможности использования гонораров и в заключение произнес несколько красноречивых фраз о преемственности литературы и общности писательского творчества на протяжении веков.

— Мне кажется, я ничего не упустил, Флэкси?

Тот лишь кивнул.

Няня Бишоп включила вилку динамика в розетку.

Довольно долго в комнате царила полная тишина. Наконец Флэксмен не выдержал и спросил хриплым голосом:

— В чем дело, няня Бишоп? Уж не умер ли он в своей скорлупе? Или динамик не в порядке?

— Работа, работа, работа, работа, — тотчас отозвалось яйцо. — Только этим я и занимаюсь. Думаю, думаю, думаю, думаю. Увы, увы, увы.

— Это кодовое обозначение вздоха, — объяснила няня Бишоп. — У них есть динамики, с помощью которых они могут воспроизводить любые звуки и даже петь, но я подключаю их только по воскресеньям и праздничным дням.

Снова наступила неловкая тишина, затем из динамика донеслось:

— Ваше предложение, господа Флэксмен и Каллингхэм, для нас огромная честь, невероятная честь, но принять его мы не можем. Мы пробыли в изоляции от внешнего мира слишком долго и не способны ни рекомендовать вам развлечения, ни поставлять их. Нас тридцать, обремененных своими маленькими занятиями и любимыми делами. Мы удовлетворены этим. Я говорю от имени всех моих двадцати девяти братьев и сестер, потому что в течение последних семидесяти пяти лет у нас не было расхождений по таким вопросам, а потому я от всей души благодарю вас, господа Флэксмен и Каллингхэм, от всей души, однако наш ответ — нет. Нет, нет, нет и нет.

Голос, доносившийся из динамика, был абсолютно монотонен, и нельзя было понять, насколько серьезно это смирение. Тем не менее разговорчивость яйца рассеяла смущение Флэксмена, и вместе с Каллингхэмом они принялись уговаривать, убеждать и умолять Ржавчика, а Зейн Горт время от времени подкреплял их доводы изящными логическими построениями.

Гаспар, который молча маневрировал так, чтобы оказаться поближе к няне Бишоп, шепнул, очутившись возле робота:

— Действуй, Зейн. А я-то считал, что ты примешь Ржавчика за урода-неробота, как ты выражаешься. Ведь если на то пошло, он всего лишь стационарная думающая машина вроде словомельницы.

Робот задумался.

— Нет, — прошептал он в ответ, — он настолько мал, что не внушает мне такого чувства. К тому же он слишком… слишком уютный, если прибегнуть к вашему лексикону, и наделен сознанием, которого у словомельниц никогда не было. Нет, он не робот, он — аробот. Он такой же человек, как и ты. Правда, в оболочке, но это неважно — ведь и ты скрыт в оболочке из кожи.

— Да, но у меня есть отверстия для глаз, — заметил Гаспар.

— У Ржавчика они тоже есть.

Флэксмен посмотрел на них угрожающе и приложил палец к губам.

К этому времени Каллингхэм уже несколько раз упомянул, что мудрецам нечего опасаться того, что создаваемые ими произведения окажутся далекими от жизни — это уж он как директор издательства берет на себя. Флэксмен же с отвратительной слащавостью расписывал, какое благодеяние для человечества совершат серебряные мудрецы, когда поделятся накопленной за неисчислимые тысячелетия (его собственные слова) мудростью с короткожителями, отягченными бренными телами. Разумеется, эту мудрость лучше всего воплотить в остросюжетные, увлекательные повести. Ржавчик время от времени вновь коротко излагал свою философию, выдвигал новые аргументы, уклонялся от возражений, не отступая ни на шаг со своих позиций. Во время медленного дрейфа по направлению к няне Бишоп Гаспар поравнялся с Джо Вахтером, который, нацепив кусочек пены на конец карандаша, сыпал на него клочки бумаги, чтобы он не прилип к мусорному совку. И тут Гаспару пришла в голову мысль, что Флэксмен и Каллингхэм совсем не те хитрые, ловкие и циничные бизнесмены, за которых они себя пытаются выдать. Их взятый с потолка план заполучить от двухсотлетних законсервированных гениев произведения, увлечь современного читателя выдавал в них безответственных мечтателей, строящих воздушные замки.

Но, спросил себя Гаспар, если уж издатели способны на такие фантазии, какими же фантазерами должны были быть прежние писатели? Эта мысль была такой же потрясающей, как известие, что твоим прапрадедом был Джек Потрошитель.

Из этой задумчивости Гаспара вывело невероятное заявление Ржавчика. Серебряный мудрец за два века своего существования не прочел ни единой книги, смолотой на слово-мельнице!

Первой реакцией Флэксмена был ужас, словно Ржавчик заявил, будто им постоянно недодают кислород, что превратило их в кретинов. Издатель хотя и был готов признать, что в прошлом не уделял достаточно внимания своим подопечным в «Мудрости Веков», все-таки обвинял персонал Яслей в злостном лишении серебряных мудрецов самой элементарной литературной диеты.

Однако няня Бишоп тут же указала на то обстоятельство, что правило «НИКАКОГО СЛОВОПОМОЛА» было раз и навсегда установлено самим Даниэлем Цуккертортом при основании фонда, и мистеру Флэксмену следовало это знать. Изобретатель настаивал на том, что творцы гениальных произведений должны получать самое лучшее интеллектуальное и художественное питание, а чтиво, производимое словомельницами, он объявил вреднейшей примесью. Так что это правило соблюдалось очень строго, хотя в прошлом какая-нибудь безответственная няня и могла тайком подсунуть в рацион мудрецов пару-тройку свежесмолотых книг.

Ржавчик поддержал няню Бишоп и напомнил Флэксмену, что Цуккерторт остановил свой выбор на его прадеде с товарищами именно потому, что они были преданы высокому искусству и философии, а к науке и особенно технике питали глубочайшее отвращение. Разумеется, продукция словомельниц иногда вызывала у них некоторый интерес сугубо умозрительного характера, но этот интерес никогда не был большим, и правило «НИКАКОГО СЛОВОПОМОЛА» не причиняло им ни малейших неудобств.

Наконец Гаспар добрался до няни Бишоп, которая, когда Ржавчик разговорился, отошла в дальний угол комнаты. Тут можно было шептаться, не мешая остальным, и, к большому удовольствию Гаспара, няня Бишоп вроде бы не возражала против его общества.

Гаспар не пытался скрыть от себя, что эта очаровательная, хотя и временами язвительная девушка вызывает в нем самые теплые чувства, а потому попробовал расположить ее к себе, выразив глубокое — отчасти искреннее — сочувствие к положению, в которое поставил ее питомцев нелепый план издателей. Он долго и, как казалось ему, со знанием дела распространялся о возвышенном уединении мудрецов, их утонченной этике, филистерской пошлости и, в частности, о литературных потугах мистера Каллингхэма.

— По-моему, это гнусность — подвергать их такому испытанию, — закончил он.

Няня Бишоп смерила его презрительным взглядом.

— Вы так считаете? — прошептала она. — А вот я придерживаюсь другого мнения. По-моему, это прекрасный план, и Ржавчик просто дурак, если не видит этого. Им давно нужно было найти себе настоящее занятие, вернуться в живой мир, заработать синяки и шишки! Им это просто необходимо! Если хотите знать, издатели ведут себя как настоящие джентльмены. Особенно мистер Каллингхэм, который оказался гораздо более приятным человеком, чем я думала. Знаете, мистер Ню-Ню, мне начинает казаться, что вы действительно писатель. Возвышенное уединение, подумать только! Вас так и тянет в башню из слоновой кости.

Гаспар обиделся.

— Если вы считаете этот план таким уж хорошим, — заявил он, — почему вы не сказали об этом Ржавчику? Вас-то он наверняка послушается!

Девушка снизошла еще до одного насмешливого взгляда.

— Ну и ну! Не только великий писатель, но и гениальный психолог! Значит, я должна перейти на их сторону, когда Ржавчик и так один против всех? Нет уж, увольте.

— Нам следует все это обсудить подробнее, — предложил Гаспар. — Может быть, поужинаем вместе? Ведь вам разрешается отлучаться из Яслей?

— Хорошо, — согласилась няня Бишоп. — Конечно, если дело ограничится только ужином и разговором.

— Чем же еще? — недоуменно пожал плечами Гаспар, мысленно поздравляя себя с первым успехом.

В этот момент серебряное яйцо перебило Флэксмена, который с чувством распространялся о долге его содержимого перед человечеством.

— Погодите, погодите, погодите, дайте мне сказать!

Флэксмен покорно умолк.

— И пожалуйста, дайте мне договорить до конца, — донесся из динамика металлический голос. — Я долго и терпеливо слушал вас, однако пришло время сказать правду. Мы существуем в совершенно разных мирах. В рассказе великого русского писателя некий человек на пари согласился прожить пять лет в одиночном заключении. В течение первых трех лет он без конца требовал все новых и новых книг, на четвертый год он читал только Евангелие, а потом перестал читать совсем. Мы находимся в таком же положении, как и он, только тысячекратно усиленном. И мы страдаем от одиночества, и вспоминаем время от времени — причем без малейшей признательности — того, кто соблазнил нас этой судьбой, а заодно и мир, который отрекся от нас и продолжает идти своим извилистым трудным путем, пока мы пребываем в вечной ночи.

Вот почему я снова отвечаю вам «нет». Выключите меня, няня Бишоп, и отнесите обратно.

Жизнь имеет обыкновение усыплять нашу бдительность, чтобы внезапно разинуть на нас тигриную пасть или раздавить как мух. Приемная «Мудрости Веков» казалась самым тихим и спокойным местом в мире, местом, где время остановилось, однако, когда Гаспар зашел туда вечером за няней Бишоп, из внутренней двери внезапно появился всклокоченный старик, который взмахнул длинным посохом из черного дерева с двумя поразительно реалистичными змеями на нем и изрек:

— Изыди, мерзкий репортер! Осирисом, Сетом и Ра заклинаю тебя! Изыди, кому говорят!

Старец был точной копией Джо Вахтера, вплоть до седых волос на мочках ушей. Однако он не горбился, обладал длиннейшей белоснежной бородой и так широко раскрывал глаза, что были видны налитые кровью белки.

При каждом его вопле по воздуху прокатывались смрадные миазмы застарелого перегара.

Гаспар, пораженный сходством таинственного старца с Джо Вахтером, собрался было дернуть его за бороду, чтобы проверить, не накладная ли она, и, опасливо косясь на посох, уже протянул было руку, как вдруг из-за спины старца показалась няня Бишоп.

— Назад, Зангвелл, — поспешно скомандовала она, морща нос. — Мистер Ню-Ню совсем не репортер, папаша, теперь вся газетная работа выполняется роботами. Их-то вы и должны остерегаться. Осторожнее! Не сломайте свой кадуцей. Сами же говорили, что это музейная редкость. И не нажимайте так на нектар. Сколько раз я отгоняла от вас розовых слонов и не пускала в Ясли розовых фараонов. Пошли, мистер Ню-Ню! На сегодня я уже вот так сыта «Мудростью Веков» — ее рука коснулась нежного подбородка.

— По-моему, Зангвеллу ни разу не приходилось выгонять репортеров, — сказала няня Бишоп, когда они вышли на улицу. — Он просто вспоминает, как этим занимался его прадед. Джо Вахтер? Так ведь он и Зангвелл — близнецы. Семья Зангвеллов служит у Флэксмена из поколения в поколение. А вы разве не знали этого?

— Я не знал даже фамилии Джо Вахтера, — ответил Гаспар. — И вообще не понимаю, как кому-то удавалось удержаться на работе из поколения в поколение. Это при массовой-то безработице!

Кругом стоял непроглядный мрак, ярко светились лишь окна немногих зданий, имевших, подобно «Мудрости Веков», автономное электропитание. Быть может, власти считали, что публика скорее забудет о разрушении словомельниц, если Читательская улица будет погружена в темноту и вопрос об ответственности за содеянное решится сам собой.

— Как вы думаете, — спросил Гаспар, — мудрецы действительно откажутся от предложения Флэксмена?

— Они всегда начинают с того, что говорят «нет», — сухо ответила девушка. — Затем они начинают спорить между собой, обсуждать и… Но ведь я уже сказала, что по горло сыта «Мудростью Веков», мистер Нюи.

— Зовите меня просто Гаспар, — предложил писатель. — Кстати, как вас зовут?

Девушка не удостоила его ответом, и он продолжал со вздохом:

— Ну что ж, буду звать вас няней или попросту нянюшкой.

Вдали показался автокэб с красными и синими ходовыми огнями и желтым фонарем на крыше, похожий на огромного тропического жука. Гаспар свистнул, и такси свернуло к тротуару. Верхняя часть корпуса откинулась, они сели в машину, и кузов захлопнулся. Гаспар назвал адрес ресторана, и автокэб покатил вперед, ведомый магнитной полосой, скрытой под асфальтом.

— Разве мы едем не в «Слово»? — спросила девушка. — Я думала, что все писатели ужинают в «Слове».

Гаспар кивнул.

— Но меня считают снобом, и лучше пока держаться от них подальше. А вы знаете, — продолжал он после короткого молчания, — между моей и вашей специальностями — большое сходство. Я ухаживаю, то есть ухаживал, за колоссом, создававшим такую гладкую и завораживающую прозу, какой не в состоянии создать ни один человек. И все-таки я обходился с моей словомельницей как с самой обычной машиной, точно с этим автокэбом, например. Вы ухаживаете за тридцатью консервированными гениями и обходитесь с ними как с малышами. У нас очень много общего, нянюшка!

— Не подлизывайтесь! — оборвала его девушка. — Я что-то не слышала, что писатели и механики — это одно и то же.

— Нет, конечно, — признался Гаспар. — Но я-то был больше механиком, чем писателем. Я восторгался словомельницами. Я любил эти машины и зачитывался продукцией, которую они вырабатывали!

— Боюсь, я не разделяю ваших восторгов, — заметила девушка, — я не читаю словопомола. Я читаю только старинные книги, которые рекомендуют мне мои подопечные.

— И вам это удается?! — ахнул Гаспар.

— Более или менее. Должна же я хоть на десять световых лет приблизиться к этим головастикам.

— Да, но какое удовольствие вы получаете от этого?

— Что такое удовольствие? — Девушка вдруг топнула ногой: — Как медленно ползет этот кэб!

— Он ведь работает от аккумулятора, — напомнил ей Гаспар. — Видите впереди огни? Через квартал мы снова включимся в электросеть. Жаль, что нельзя использовать в такси принцип антигравитации, — тогда мы могли бы лететь в любом направлении.

— А почему нельзя? — спросила девушка так, словно именно Гаспар был виноват в этом.

— Все дело в размерах, — пояснил он. — Зейн Горт на днях растолковал мне, в чем загвоздка. Радиус действия антигравитационных полей очень невелик. Они способны поднимать чемоданы, но не автокэбы. Вот если бы мы были размером с мышей или хотя бы с кошек…

— Перевозка кошек на такси меня не трогает. Разве Зейн Горт инженер?

— Нет. Но романы, которые он пишет для роботов, напичканы техникой. У него, как и у большинства новейших роботов, масса увлечений, которые становятся практически второй профессией. Информационные катушки Зейна крутятся сутки напролет.

— Вам, кажется, нравятся роботы?

— А вам нет? — резко спросил Гаспар.

Девушка пожала плечами.

— Они не хуже и не лучше большинства людей. А вот вы, Гаспар, похожи на робота! Такой же холодный и рациональный.

— Но ведь роботы совсем не такие! Посмотрите на Зейна…

Автокэб остановился у ярко освещенного подъезда. Из двери появилось щупальце, весело извивающееся, будто змея, которую обучили танцевать «шимми». Оно откинуло дверцу и легонько хлопнуло Гаспара по плечу. На его конце возникла пара пухленьких губок, которые вдруг раскрылись, как розовый бутон, и любезно пролепетали:

— Разрешите пригласить вашу даму и вас в межпланетный ресторан Энгстранда «Космическая кухня».

Ресторан Энгстранда был совсем не таким пустым и холодным, как космическое пространство, и в его меню не значились блюда из экзотических ящериц. И все-таки еда была весьма своеобразной. Однако напитки оказались достаточно традиционными, и вскоре няня Бишоп уже рассказывала о том, что еще совсем маленькой она заинтересовалась серебряными мудрецами. Ее тетя работала няней в «Мудрости Веков» и однажды взяла ее с собой. В свою очередь, Гаспар рассказал о том, что еще мальчиком хотел стать писателем, потому что был увлечен словопомолом, тогда как большинство его коллег попадали в писатели, проработав несколько лет на телевидении, в стерео, манекенщиками или агентами по рекламе. Он принялся объяснять утонченность словопомола, особенно произведенного на некоторых словомельницах, и, увлекшись, повысил голос, чем воспользовался худой старик за соседним столиком, лицо которого постоянно дергалось.

— Вы совершенно правы, молодой человек! — крикнул старик. — Важна словомельница, а не писатель. Я не пропускаю ни одной книги, смолотой на первом агрегате издательства Скрибнера, чье бы имя ни стояло на обложке. Эта машина придает своей продукции особую сочность. Иногда приходится потрудиться, чтобы найти книгу с маркой АС-1, но усилия стоят того. Только после чтения книг с маркой АС-1 у меня в голове возникает такой восхитительный и полный вакуум, ощущение теплого непроницаемого безмыслия.

— Я не уверена в этом, милый, — вмешалась пышная дама, сидевшая рядом со стариком. — Мне всегда казалось, что в книгах Элоизы Ибсен есть свой вкус, независимо от того, на какой словомельнице они смолоты.

— Ерунда! — насмешливо воскликнул старик. — Все ее эрототомики смалываются по одной и той же программе, однако в каждом из них заметно влияние данной словомельницы, и, стоит ли на обложке имя Ибсен или любого другого писателя, вкус книг не меняется ни на йоту. Писатели! — Лицо старика потемнело, и морщины стали более резкими. — После того, что они натворили сегодня утром, их всех следует расстрелять! Вы слышали, что эти подонки сделали с АС-1? Азотная кислота! Да им самим следовало бы вставить в рот воронки и вылить…

Гаспар, пережевывая дрожжевой бифштекс, улыбнулся в ответ, виновато пожал плечами и показал вилкой на свои раздутые щеки.

— Кстати, Гаспар, как вы попали в писательский союз? — громко спросила няня Бишоп. — С помощью Элоизы Ибсен?

Старик бросил на Гаспара свирепый взгляд и отвернулся.

В автокэбе Гаспар обиженно молчал и заговорил только, когда такси остановилось у дома няни Бишоп.

— Я стал писателем по протекции своего дяди, специалиста-волнопроводчика, — объяснил он и принялся опускать монеты в счетчик автокэба.

— Я так и думала, — сказала няня Бишоп, когда последняя монета провалилась в счетчик и дверца поднялась. — Спасибо за приятный ужин. Не могу сказать того же о разговоре, но по крайней мере вы старались.

Она вышла из автокэба, обернулась у двери, пока ее осматривал электронный сторож, и крикнула:

— Не вешайте носа, Гаспар! Какая женщина сравнится по тонкости со словопомолом?

Вопрос повис в воздухе, подобно миниатюрной рекламной надписи. Он расстроил Гаспара главным образом потому, что он так и не успел купить книгу на ночь, а теперь у него не было ни сил, ни времени искать открытый киоск.

Автокэб прошептал:

— Куда поедем, мистер, или вы выходите?

Может, пойти домой пешком? Это недалеко, всего десять кварталов. Ночная прогулка благотворно действует на нервы. Впрочем, он так и не спал после ночной смены… Гаспара охватило чувство невыносимого одиночества.

— Куда поедем, мистер, или вы выходите?

Может, позвонить Зейну Горту? Гаспар вынул из кармана связное устройство и произнес номер Зейна. По крайней мере из постели его не поднимешь!

Из устройства донесся голос, похожий на медовый голосок мисс Розанчик:

— Это записанное на пленку сообщение. Зейн Горт сожалеет, что не может поговорить с вами. Сейчас он выступает в ночном робоклубе с докладом на тему «Антигравитация в литературе и действительности». Он освободится через два часа. Это записанное на пленку сооб…

— КУДА ЕДЕМ, МИСТЕР, ИЛИ ВЫ ВЫХОДИТЕ?

Гаспар пулей выскочил из автокэба за мгновение до того, как крышка опустилась и снова включился счетчик.

Огромный зал «Слова» был переполнен. Между столиками проворно сновали роботы-официанты и литературные подмастерья, которые по традиции обслуживали только писателей высшей квалификации. Это создавало особый эффект — толпы Шекспиров, Вольтеров, Вергилиев и Цицеронов прислуживали модным ничтожествам, не умевшим даже писать.

Сегодня писателей было не так уж много — большинство все еще продолжали бесплодные попытки обрести творческое вдохновение. Зато других клиентов было столько, что роботы-официанты носились на бешеной скорости. В этот вечер поужинать явились не только завсегдатаи «Слова», приходящие взглянуть на развратных писателей в их естественной среде, но и любители сенсаций, стремящиеся взглянуть на маньяков, учинивших такой погром на Читательской улице. А в самом центре зала, за лучшими столиками, группами и поодиночке сидели посетители, которых сюда привела явно не погоня за острыми ощущениями, а какие-то скрытые, может быть, даже зловещие, цели.

За центральным зеленым столиком восседали Элоиза Ибсен и Гомер Дос-Пассос, которых обслуживала юная писательница в костюме французской субретки.

— Детка, тебе еще не надоело здесь? — ныл атлет-писатель, и блики света скользили по его бритому затылку, склонявшемуся все ниже и ниже. — Я хочу спать!

— Нет, Гомер, — безжалостно отвечала Элоиза, — здесь мы находимся в самом центре паутины, и я хочу нащупать все нити. Пока это мне еще не удалось. — Она обвела пронзительным взглядом соседние столики. — А ты должен быть на виду у своих читателей, иначе твой волевой оскал совсем выйдет из моды.

Гомер оскорбленно посмотрел на нее и подозвал официантку.

— А ну-ка, крошка, — прогремел он мужественным басом, — принеси мне бокал двойного стерилизованного молока 150 градусов по Фаренгейту! Э, да я, кажется, где-то видел тебя!

— Да, мсье Дос-Пассос, — ответила девочка (ей вряд ли было больше шестнадцати), кокетливо хихикнув. — Я вместе с Тулузой де Рембо стою на обложке «Секретов французской кухни», — и она удалилась, пикантно виляя еще неразвитыми бедрами.

— Я сегодня в мистическом настрое, — сказал Гомер, мечтательно глядя на удаляющийся соблазн. — Ощущаю свое родство со всеми вокруг. Вот сидят люди. О чем они думают? Или роботы? Скажем, бывает им больно, как нам? Вон на того робота только что опрокинули чашку кипящего кофе — почувствовал ли он боль? Я слышал, что они и любят вроде нас, только при помощи электричества. А боль? Было ли больно той розовой роботессе, которую я облил из огнемета? Такие мысли заставляют тебя серьезнее смотреть на жизнь.

Элоиза захохотала.

— Да уж, приятные воспоминания о знакомстве с тобой она вряд ли сохранила! Иначе что заставило ее поливать тебя пеной из огнетушителя?

— Нечего издеваться, детка! — оскорбленно заметил Гомер. — Погиб мой лучший костюм, всегда приносивший мне удачу.

— Ты был просто уморителен — точь-в-точь порция взбитых сливок!

— Да и ты была хороша — пряталась от струи то за меня, то за своих подручных. Между прочим, детка, я что-то не понимаю. Ведь мы пошли в «Рокет-Хаус» потому, что ты сказала, что они тайком прибегли к помощи писателей-скэбов. Но именно об этом ты и говорить с ними не стала. Сначала все выпытывала какой-то секрет, а потом начала расспрашивать о мстителях. Что это такое?

— Ах, да замолчи ты! Просто жалкий врунишка Гаспар пытался направить меня по ложному следу. Мне самой нужно еще разобраться, где тут правда, а где ложь.

— Детка, я хочу знать все. Раз уж мне не дают спать, я буду в мистическом настрое, буду размышлять о смысле жизни и искать ответы на все вопросы.

— Ну ладно, — наконец сдалась Элоиза и заговорила резким шепотом, который становился все громче и громче: — Флэксмен и Каллингхэм ведут какую-то игру. Они подослали к нам своего стукача — Гаспара. Вдобавок они связаны с роботами-писателями, а также с властями — недаром у них все время толкутся Зейн Горт и мисс Розанчик. Когда мы накрыли их, они чуть было не раскололись. Флэксмен — точно кролик, пойманный с краденой капустой. Он рисовал на бумаге яйца и подписывал под ними фамилии — явно писательские, только незнакомые мне. Все это неспроста, поверь мне…

— Яйца? — переспросил Гомер. — Ты хочешь сказать — кружочки?

— Нет, именно яйца! — отрезала Элоиза отрывистым шепотом. — Каллингхэм, напротив, держался слишком уж спокойно, когда я принялась за него.

— Когда ты потрепала его по щекам? — ревниво перебил ее Гомер. — Я сразу почувствовал, что ты была с ним что-то уж очень нежна.

— А хотя бы и так? Он хладнокровен и умен, а не глуп, как Гаспар, и не мистический дурак вроде тебя. Бьюсь об заклад, что я вырву у него тайну «Рокет-Хауса», если мы его похитим!

— Детка, уж не думаешь ли ты, что я буду похищать для тебя новых любовников…

— Заткнись! — Элоиза увлеклась и не замечала, что разговоры за соседними столиками давно смолкли. — Я говорю о деле. Пойми же, Гомер, в «Рокет-Хаусе» нечисто, а похитить одного из издателей — пара пустяков!

«В “Рокет-Хаусе” нечисто, а похитить одного из издателей — пара пустяков!»

Тонкий слух тех, кто сидел поближе, и микрофоны направленного действия у тех, кто сидел далеко, отчетливо уловили эту фразу Элоизы, тогда как прежде до них доносились только отрывочные слова.

Клиенты, пришедшие в «Слово» в надежде получить ценную информацию, сразу поняли, что напали на след.

Приводные ремни бесчисленных тайных механизмов пришли в движение. Шестеренки и колеса начали вращаться, фигурально говоря, со скрипом и скрежетом.

Главными действующими лицами драмы были типичные представители той части человечества, смысл жизни которых, даже в космический век, ограничивался одними только деньгами.

Уинстон П. Мерс, крупная шишка в Федеральном бюро юстиции, мысленно послал себе следующий меморандум: «В “Рокет-Хаусе” много мусора. Яичная скорлупа? Кроличий пух? Капустные кочерыжки? Связаться с мисс Розанчик». Фантастические аспекты «Дела о слово мельницах» Мерса не трогали. Он служил обществу, в котором почти каждый поступок индивидуума можно было рассматривать как преступление, а любое преступление, совершенное деловым концерном или трестом, можно было легализовать десятком способов. Даже бессмысленное на первый взгляд разрушение словомельниц казалось нормальным в обществе, привыкшем поддерживать свою экономику с помощью периодического уничтожения избытка товаров. Толстенький и краснощекий Мерс продолжал пить кофе, по-прежнему скрываясь под маской добряка Хогена, владельца калифорнийских заводов по переработке планктона и водорослей. Казалось, ничто не тревожило его.

Гил Харт, ветеран промышленного шпионажа, мысленно поздравил себя — теперь он сообщит владельцам «Протон-Пресс», что они имели основания подозревать своих конкурентов в том, что те были нечисты на руку. Удовлетворенная улыбка тронула его щеки, покрытые вечерней синевой. Хм-м, похищение… А почему бы ему самому не вмешаться в это дело? А вдруг он проникнет в тайну «Рокет-Хауса»? Похищение конкурентов давно было обычным делом в государстве, которое уже двести лет подавало пример того, как нужно залезать в чужие карманы и устранять нежелательных свидетелей.

Филиппо Феникья, межпланетный гангстер по кличке Гаррота, улыбнулся и закрыл глаза — единственное, что оживляло его вытянутое бледное лицо. Он был постоянным гостем «Слова», приходя сюда, чтобы взглянуть на смешных писателишек, и вот сейчас у него мелькнула забавная мысль: может, и здесь удастся провернуть выгодное дельце или — как он сам смотрел на это — выполнить свой профессиональный долг. Гаррота отличался безмятежным спокойствием, основанным на твердой уверенности, что человеком движет страх, и он надеялся, играя на этом чувстве, безбедно существовать в мире, знавшем времена Милона и Клодия, Цезаря Борджиа и Аль Капоне. Он вспомнил, что писательница упомянула в начале разговора яйца, и навел справки в банке памяти синдиката.

Клэнси Гольдфарб, грабящий книжные склады уже в течение многих лет настолько профессионально, что занимал почетное четвертое место в списке поставщиков книг, подумал: в «Рокет-Хаусе» нечисто, потому что там успели намолоть крупный запас книг в обход квоты. Затянувшись тонкой, длиной в фут венерианской чирутой, Клэнси начал обдумывать план очередного ограбления века.

Каин Бринкс был робописателем, автором остросюжетных романов для роботов. Его мадам Иридий была главной соперницей доктора Вольфрама, героя произведений Зейна Горта. Последний шедевр Бринкса — «Мадам Иридий и Кислотная Бестия» — стал более популярным, чем очередной опус Зейна Горта «Доктор Вольфрам бросает вызов». Услышав шепот Элоизы, Каин Бринкс едва не уронил поднос с марсианским мартини. Чтобы проникнуть в «Слово», не выдав себя, Бринкс перекрасился в официанта, так что его корпус пошел крохотными оспинками, но хитрость, казавшаяся несколько минут назад бесполезной, вроде начинала приносить плоды. Он моментально понял, что нечисто в «Рокет-Хаусе» — Зейн Горт решил пробиться в короли человеческой литературы. И Бринке тут же принялся думать, как опередить конкурента.

Между тем в «Слово» вступила необычная процессия, которая, извиваясь между столиками, приближалась к центру зала. Она состояла из шести стройных, надменного вида молодых людей, которые вели под руку шесть тощих, не менее надменного вида пожилых дам. Замыкал странное шествие инкрустированный драгоценными камнями робот, который катил небольшую тележку. У молодых людей были нарочито длинные прически, черные свитеры и темные тренировочные брюки в обтяжку. Они походили на цирковых артистов, затянутых в черные трико. Тощие пожилые дамы красовались в вечерних облегающих платьях из золотой или серебряной парчи. Всеми цветами радуги сверкали на них бриллиантовые ожерелья, браслеты, броши и диадемы.

— Ты только взгляни, детка, на парад богатых стерв и смазливых жиголо! — одной фразой охарактеризовал картину Гомер Дос-Пассос.

Процессия остановилась прямо у их столика. Предводительница, от бриллиантов которой слепило глаза, оглядела зал и надменно заявила:

— Нам нужен председатель союза писателей!

Элоиза, никогда не терявшая присутствия духа, вскочила на ноги:

— Я ответственный член правления!

Дама смерила ее взглядом.

— Пожалуй, сойдет, — сказала она и дважды хлопнула в ладоши. — Паркинс!

Инкрустированный драгоценными камнями робот подкатил свою тележку к столику. На ней было аккуратно сложено двадцать стопок тоненьких книжек — в твердых, превосходно тонированных переплетах зернистой фактуры, отливающей алмазным блеском. Высота каждой стопки равнялась четырем футам, и на этом пьедестале покоилось нечто неправильной формы, драпированное белым шелком.

— Мы — Пишущая Братия! — провозгласила дама властным и пронзительным тоном, подобно императрице, обращающейся к простолюдинам, и посмотрела на Элоизу. — Больше столетия мы сохраняли в нашем избранном кругу традиции истинно художественного творчества в надежде, что когда-нибудь чудовищные машины, поработившие дух нации, будут уничтожены и литературные традиции вернутся к их единственным и верным друзьям — самоотверженным любителям чтения. На протяжении многих лет мы жестоко поносили ваш союз за то, что он способствовал мерзкому замыслу превратить металлических монстров в наших духовных наставников. И теперь мы хотим выразить вам свою признательность за мужество, с которым вы уничтожили словомельницы, тиранившие человечество. Посему я вручаю вам знак нашего уважения. Паркинс!

Сверкающий робот, зримо воплотивший в себе несметные богатства своей хозяйки, сдернул шелковое покрывало, открыв взглядам присутствующих зеркально отполированную золотую статуэтку обнаженного юноши, вонзающего обоюдоострый меч в основание поверженной словомельницы.

— Узрите! — возопила дама. — Это — творение Георгия Снеллигрю, задуманное, отлитое и отполированное в течение одного дня! Основанием для него служит полное собрание литературной продукции Пишущей Братии за последнее столетие. Эти миниатюрные светильники мысли, скрытые в пастельных обложках, покрытых алмазной пылью, хранили пламя литературы в мрачную эпоху машин, отныне и навсегда канувшую в Лету. Вы видите перед собой тысячу семьсот томов наших бессмертных стихотворений!

Как будто специально выбрав этот момент, Сюзетта, виляя бедрами, внесла в зал хрустальный бокал с белой жидкостью, над которым на два фута вздымался язык синего пламени, и поставила его перед Гомером. Затем она на мгновение накрыла бокал серебряным подносом. Пламя тотчас погасло, и вокруг распространилось отвратительное зловоние жженого казеина.

Бойкие бедра Сюзетты вычертили последнюю завитушку, и она громко объявила:

— Пожалуйста, мсье! Ваше огненное молоко самой высокой температуры!

Флэксмен и Каллингхэм сидели рядом в своем наспех прибранном кабинете.

Джо Вахтера, подметавшего всю ночь без передышки, отправили спать. Теперь он храпел на раскладушке в мужском туалете, сунув под подушку свой скунсовый пистолет. Там же покоился брикет «Антивонина», предусмотрительно доставленный Зейном Гортом. Зейну и Гаспару, прибывшим на дежурство с восходом солнца, было приказано уложить Джо, а потом проверить противовзломные устройства складов, где хранились бесценные теперь запасы свежесмолотых книг.

Партнеры были одни. Наступил тот блаженный час делового дня, когда неприятности еще не начались.

Однако Флэксмен тут же его испортил.

— Калли, — уныло протянул он, — я знаю, что нам удастся уломать эти серебряные яйца с мозгами, но при мысли об этой затее у меня по коже бегают мурашки!

— Расскажи мне, почему, Флэкси, — вкрадчиво произнес Каллингхэм. — Кажется, я начинаю догадываться.

— Дело в том, что мой дражайший родитель воспитал во мне просто комплекс по отношению к этим яйцевидным мудрецам. Настоящую фобию, да-да, Калли! До сих пор я сам не представлял, как я их боюсь! Видишь ли, Калли, папочка рассматривал опеку над яйцеглавами как священный долг, возложенный на весь род Флэксменов. Мы были в его глазах кем-то вроде наследственных яйцехранителей. Наподобие древних английских родов. Скажем, где-то в глубоком подвале старинного замка спрятана древняя корона первых английских королей, которую охраняет чудовищная жаба. Или не корона, а бессмертный дядюшка, сошедший с ума во времена крестовых походов. Каждое полнолуние он покрывается чешуей и требует крови невинной девушки. Или какая-то помесь короля и дядюшки. В самом глубоком подвале обитает законный английский король, заточенный туда во время крестовых походов, но только он превратился в отвратительную жабу и, когда ему взбредет в голову, требует бочку крови девственниц. Но, как бы то ни было, члены этого рода поклялись охранять и оберегать это сокровище, или монстра, на веки вечные, и когда старшему сыну исполняется тринадцать лет, отец посвящает его в ужасную тайну и обучает куче ритуальных вопросов и ответов вроде: «Что кричит в ночи?» — «То, что Мы храним!» — «Что Мы должны дать Ему?» — «То, что Он пожелает!» — «Чего же Он желает?» — «Крови!» — и так далее. Калли, ты меня понимаешь?

— Вроде понимаю, — осторожно пробормотал тот.

— Короче говоря, мой дражайший родитель относился к своему долгу опекать яйцеголовы именно так. Уже с трех лет я чувствовал, что над нашей семьей нависло какое-то проклятье. Отец не мог даже видеть куриные яйца, не говоря уже о том, чтобы есть их. Серебряные ложки и другие изделия из серебра были изъяты из нашего обихода. Однажды в ресторане робот подал отцу вареное яйцо в серебряной подставочке, так его чуть удар не хватил. А эти таинственные телефонные разговоры с какими-то Яслями! И, что еще хуже, он был крайне нетерпелив. Какие там тринадцать! — мне еще и девяти лет не было, когда он потащил меня в Ясли и познакомил там со всей компанией. Сначала я подумал, что серебряные яйца — это какие-то мыслящие роботы, но когда отец рассказал мне, что там, внутри, самый настоящий живой человеческий мозг, меня стошнило. Я почувствовал себя так плохо, что едва не умер на месте. Отец был человеком старой закалки и заставил меня пройти все до конца. Одна яйцеголова сказала мне: «Мальчик, ты поразительно похож на моего маленького племянника, который умер сто лет назад, когда ему было восемьдесят восемь». А другая засмеялась загробным голосом: «Хе! — хе! — хе!» — и прошипела: «А хочешь сюда, ко мне, сынок?» Поверь, после этого мне снилось каждую ночь, будто я лежу в постели и тут вдруг дверь неслышно открывается, в комнату влетает серебряное яйцо, а глаза у него — как раскаленные уголья…

И тут дверь кабинета начала медленно открываться.

Флэксмен скорчился в своем кресле, закрыл глаза, и его стала бить легкая, но вполне ощутимая дрожь.

На пороге стоял робот, весь усеянный мельчайшими оспинками.

— Кто ты, любезный? — невозмутимо спросил Каллингхэм.

— Электрик, сэр, — чуть замешкавшись, ответил робот, поднося правую клешню к своему коричневому квадратному черепу.

Флэксмен открыл глаза.

— Раз так, сейчас же исправь электрозамок в этой двери! — рявкнул он, приходя в себя.

— Будет исполнено, сэр! — ответил робот, еще раз лихо козырнув. — Как только закончу с эскалатором, сэр, — и он скрылся за поспешно захлопнутой дверью.

— Очень странно! — промолвил Каллингхэм. — Если бы не гнусные оспинки, я принял бы этого робота за Каина Бринкса, автора цикла «Мадам Иридий». Он конкурент нашего Зейна Горта, а раньше служил рассыльным в байке. По-видимому, эта модель встречается чаще, чем я ожидал. Ну, за дело. Итак, Флэкси, ты утверждаешь, что не переносишь яйцеголовы, а ведь вчера ты здесь весьма браво держался при Ржавчике.

— Это верно, — уныло протянул Флэксмен, — но если бы ты знал, чего мне это стоило! Ведь я надеялся, что все будет очень просто: «К следующему четвергу нам требуется тридцать захватывающих, остросюжетных, гипнотично-приключенченских романов!» — «Будет сделано, мистер Флэксмен!» А если нам придется вести с ними переговоры, уламывать их, просить…

И дверь снова медленно приоткрылась.

На этот раз Флэксмен сдержался и не полез под стол, хотя было видно, что он очень испуган.

Коренастый мужчина с синеватыми щеками, в комбинезоне защитного цвета посмотрел на издателей и произнес:

— Компания электроосвещения и электроснабжения. Произвожу профилактический ремонт. У вас сломан электрозамок. Устраним.

— Этим замком собирался заняться робот, ремонтирующий эскалатор, — ответил Каллингхэм, внимательно глядя на мужчину в комбинезоне.

— Я не видел там никакого робота, — ответил тот. — Если хотите знать, все роботы — либо жестяные плуты, либо жестяные бездельники. Только вчера мне пришлось выгнать одного. В рабочее время нализался казенного электричества, как последняя свинья! Успел набрать пятьсот амперчиков, не меньше! Через пару недель допьется до белого каления, если будет продолжать в том же духе.

Флэксмен наконец открыл глаза.

— Послушайте, — сказал он с глубоким чувством, — окажите мне любезность. Я знаю, вы государственный инспектор, но, ради всего святого, почините этот электрозамок сами, и как можно быстрее!

— Всегда рад услужить, — подмигнул мужчина в комбинезоне. — Вот только схожу за инструментом, — и он поспешно закрыл за собой дверь.

— Просто поразительно! — пожал плечами Каллингхэм. — Этот инспектор — вылитый Гил Харт. Частный детектив, специализирующийся на промышленном шпионаже. Я однажды встретился с ним лет пять назад. Либо у него есть брат-близнец, либо его блестящая карьера закатилась. Впрочем, если это яйцо и протухло, никто горевать не станет.

Услышав слово «яйцо», Флэксмен вздрогнул, испуганно взглянул на дверь, но потом только пожал плечами.

— Помнится, ты вроде заговорил о яйцеголовах? — спросил он.

— Пока еще нет, — мягко ответил Каллингхэм. — Но вчера вечером мне пришла в голову мысль. Давай пригласим в контору двух-трех мудрецов — но только не Ржавчика! Попросим Гаспара принести их, однако его присутствие совсем не обязательно, даже будет отвлекать. Да и няню Бишоп куда-нибудь отправим. Пускай Гаспар проводит ее обратно, а мы тем временем часика два-три потолкуем с яйцами, обмозгуем ситуацию — я им кое-что расскажу, может быть, даже продемонстрирую и попробую соблазнить, так сказать. Теперь я понимаю, что тебе очень нелегко, Флэкси, но если станет уж очень плохо, ты всегда можешь выйти и передохнуть.

— Да, пожалуй, ничего другого не остается, — сказал Флэксмен, покоряясь неизбежности. — Если мы не добьемся книг от этих чудовищ, то обанкротимся. Пусть уж сидят здесь и таращатся на меня. Во всяком случае, это не страшнее, чем сидеть и каждую секунду ожидать, как они тихо открывают двери…

Дверь начала открываться так неслышно и плавно, что партнеры заметили это только тогда, когда она уже совсем распахнулась. Теперь Флэксмен не двинулся, только закрыл глаза, лишь между его веками мелькнула белая полоска, будто он закатил глаза к небу.

На пороге стоял высокий худой мужчина, цвет лица которого почти идеально гармонировал с его пепельно-серым костюмом. Глубоко сидящие глаза, длинное серое лицо, узкие сутулые плечи и впалая грудь делали его удивительно похожим на бледную кобру, вдруг высунувшуюся из плетеной корзины.

— Чем обязаны, сэр? — спросил Каллингхэм.

Флэксмен, не открывая глаз, устало добавил:

— Если вы по поводу электричества, то нам уже ничего не нужно.

Пепельный человек бледно улыбнулся, отчего его сходство с коброй еще увеличилось. Однако он всего лишь ответил (с легким шипением в голосе):

— Нет, я просто гуляю. Мне показалось, что этот дом продается — двери нараспашку, никого нет…

— Разве вы не видели монтеров, работающих снаружи? — удивился Каллингхэм.

— Там нет никаких монтеров, — ответил пепельный человек. — Итак, господа, я удаляюсь. Мое предложение с указанием суммы вы получите послезавтра.

— Но здесь ничего не продается! — удивленно сказал Флэксмен.

Пепельный человек улыбнулся.

— И тем не менее послезавтра вы получите мое предложение. Я очень настойчив, господа. Боюсь, вам придется с этим считаться.

— Да кто же вы такой в конце-то концов?! — выкрикнул Флэксмен.

Пепельный человек улыбнулся в третий раз.

— Друзья зовут меня Гарротой. Наверно, за мою железную волю, — сказал он и медленно прикрыл за собой дверь.

— Невероятно! — заметил Каллингхэм. — И этот мужчина кого-то мне напоминает. Вот только не помню, кого?

— А что такое «гаррота»? — недоумевающе спросил Флэксмен.

— Завинчивающийся железный ошейник, — хладнокровно объяснил Каллингхэм, — чтобы душить и ломать шею. Его изобрели весельчаки-испанцы еще в средние века. А еще гарротой пользовались мафиози на Сицилии.

Его брови тут же подпрыгнули вверх. Партнеры молча уставились друг на друга.

Песня Шумана была наполнена чувством величественного и ужасного одиночества, казавшегося еще более торжественным, потому что ее слова доносились из двадцати семи динамиков, подключенных к двадцати семи серебристым овоидам. Когда прозвучало последнее низкое «night», Гаспар тихо зааплодировал. Теперь его волосы были коротко острижены, синяки на лице, пройдя весь диапазон цветов радуги, стали перламутрово-лиловыми. Он достал из кармана пачку сигарет и закурил.

Тем временем няня Бишоп летала по Яслям с поистине беличьим проворством, отсоединяя динамики, и все же недостаточно быстро, чтобы заглушить какофонию воплей, свиста и возгласов, с помощью которых яйцеголовы выражали свое неудовольствие.

— Они ведут себя как студенты в курилке, — заметил Гаспар.

— Между прочим, здесь нельзя курить. Бросьте сигарету, — огрызнулась няня Бишоп, отключая последний динамик. — Впрочем, вы правы. Прихоти, капризы, несносные требования. Сейчас, например, модной стала история Византии и цветовой язык. А ссоры, обиды, подначки! Иногда какие-нибудь двое наотрез отказываются подключаться друг к другу — и так неделями. Жалобы, придирки, взаимные обвинения — почему я говорю с Полпинтой охотнее, чем с другими. Видите ли, завела себе любимчика! Забыла включить глаза и уши Зеленушки. Отказываюсь повернуть глаз Большого так, чтобы ему было лучше видно. И конца-краю этому нет. Или опоздала на целых три минуты семнадцать секунд сделать Чесунчику звуко-визуальный массаж! А настроения! То один, то другой вдруг замолкнет на месяц, и тогда приходится его без конца уговаривать или, что гораздо труднее, делать вид, что мне все равно. Впрочем, последнее более эффективно. А их манера обезьянничать! Стоит одному выкинуть какую-нибудь штуку, и все начинают ему подражать. Мисс Джексон — она увлекается историей — называет их Тридцать тиранов, были такие в Древних Афинах. Иногда мне кажется, что я всю жизнь только тем и занимаюсь, что меняю им диски.

— Совсем как пеленки, — заметил Гаспар.

— Вам смешно, но в те дни, когда они ссорятся друг с другом больше обычного, диски начинают неприятно пахнуть. Доктор Кранц утверждает, что это я себе внушаю, но мне-то виднее! От этой работы у человека все чувства обостряются. И интуиция тоже. Впрочем, может быть, это совсем не интуиция, а привычка всегда беспокоиться за них. Например, меня не оставляет чувство страха за тех троих, что мы отнесли в «Рокет-Хаус».

— Почему? Флэксмен и Каллингхэм хотя и издатели, но не похожи на маньяков. Кроме того, там с ними Зейн Горт, а уж на него-то всегда можно положиться.

— Это вам так кажется. Судя по романам, все роботы — чокнутые. Отправляются ловить взбесившиеся автокэбы именно в тот момент, когда они тебе больше всего нужны, а потом через десять дней приходят и логично начинают доказывать, что не могли поступить иначе. Роботессы как-то надежнее. Впрочем, Зейн Горт, может быть, и не такой, как остальные. Просто я беспокоюсь…

— Боитесь, что яйцеголовы в новой обстановке будут волноваться или испугаются?

— Как раз наоборот. Они могут устроить целый спектакль и так довести человека, что он швырнет их об стену. По крайней мере у меня такое желание возникает раз десять на дню. Ведь у нас не хватает обслуживающего персонала. В «Мудрости Веков» работают всего три няни — не считая меня и мисс Джексон. Доктор Кранц заходит два раза в неделю, а папаша Зангвелл — увы! — не та опора.

— Да, я вижу, нервы у вас расшатались. Это я еще вчера заметил, — сухо сказал Гаспар.

— Привет! — послышалось в дверях.

— Зейн Горт! Кто вас впустил? — воскликнула няня, поворачиваясь к роботу.

— Благообразный старец в проходной, — ответил робот.

— То есть вы воспользовались тем, что папаша Зангвелл спит без задних ног, распространяя аромат ярдов на семь вокруг, и проскочили мимо него? Как чудесно быть роботом и не ощущать запахов! Или у вас есть обоняние?

— Почти нет. Я ощущаю только очень сильные химические раздражители. Они щекочут мне транзисторы…

— Но ведь вы обещали остаться в «Рокет-Хаусе» с Полпинтой, Ником и Двойным Ником! — вдруг вспомнила няня Бишоп.

— Это верно, — ответил Зейн, — но мистер Каллингхэм сказал, что я им мешаю, так что я передал свои обязанности мисс Розанчик.

— Ну что ж, отлично! — сказала няня Бишоп. — Мисс Розанчик, несмотря на ее вчерашний срыв, по-видимому, весьма благоразумна и не способна на легкомысленные поступки.

— Я очень рад, что вы так думаете! — воскликнул с чувством Зейн Горт. — Я хочу сказать, рад, что вам нравится мисс Розанчик… Мисс Бишоп, могу ли я, как вы отнесетесь…

— Ну говорите же, Зейн! — нетерпеливо отозвалась няня Бишоп.

— Мисс Бишоп, не могли бы вы дать мне совет по сугубо личному вопросу…

— С удовольствием. Но если речь идет о личном деле, мой совет вряд ли вам пригодится. Мне стыдно признаться, но я очень мало знаю о роботах…

— Разумеется. Однако, мисс Бишоп, мне кажется, что вы обладаете прямолинейным здравым смыслом и способностью инстинктивно улавливать самую суть проблемы, которые, к сожалению, редко встречаются у мужчин как из плоти и крови, так и металлического происхождения. Впрочем, к женщинам это тоже относится. Что же касается личных проблем, то они более или менее одинаковы у всех разумных существ, будь они органического или неорганического происхождения. А моя проблема сугубо личная…

— Может быть, мне лучше уйти, старый аккумулятор? — спросил Гаспар.

— Оставайся, старый гормон! Мисс Бишоп, вы, по-видимому, обратили внимание, что мисс Розанчик очень меня интересует.

— Прелестное создание! — не моргнув глазом заметила няня Бишоп. — Осиная талия, изящные формы. Миллионы женщин продали бы душу дьяволу за такую фигуру…

— Совершенно верно. Может быть, она даже слишком очаровательна! Но меня беспокоит не это. Скорее меня тревожит интеллектуальная, духовная сторона. Вы, наверно, и сами заметили, что мисс Розанчик немного… нет, хватит ходить вокруг да около! — что она глупа! Вчера, например, она сказала мне, что мой доклад об антигравитации показался ей невыносимо скучным. И в придачу она ужасная пуританка, что, впрочем, объясняется ее профессией. И все-таки пуританство сужает духовный горизонт, в этом не приходится сомневаться. Следовательно, в духовном отношении между нами пропасть. Мисс Бишоп, вы существо женского пола, и мне хотелось бы узнать ваше мнение. Скажите, как я должен вести себя с этой очаровательной роботессой?

— Извините меня, Зейн, — сказала няня Бишоп, — но сначала вы должны объяснить мне, как вообще ведут себя роботы с роботессами? Я ведь не имею об этом ни малейшего представления.

— Это вполне понятно, — заверил ее Зейн Горт. — Любовь у роботов возникла точно так же, как их литература, уж в этом-то я разбираюсь, хотя до сих пор мне приходится выплачивать своему изготовителю сорок процентов моих гонораров — и все равно остаюсь в долгах по самые элементы. Видите ли, у вольных роботов — несладкая жизнь. Тебя швыряют в житейское море с тяжеленным камнем долгов на шее — ведь я стою не меньше космического лайнера! — и приходится лезть вон из корпуса, чтобы выплачивать очередные взносы, а ведь нужно платить еще и за профилактику, замену транзисторов и настройку! Невольно начинаешь думать, подобно вольноотпущенникам в Риме, что разве не спокойнее и проще было бы остаться рабом, о котором заботится хозяин…

Извините, я отвлекся. Я хотел рассказать вам о том, как появилась наша литература, чтобы вы легче смогли понять, как роботы научились любить. Начнем, дорогие человеки, держитесь! — И Зейн Горт подмигнул лобовым прожектором. — Первые настоящие роботы, — начал он, — были хорошо развиты умственно и превосходно справлялись со своими обязанностями, но у них был крупный недостаток. Они часто страдали от приступов глубокой депрессии, против которой даже электрошок был бессилен. Это довольно быстро приводило к дезинтеграции и смерти. А люди тогда этого не понимали, как не понимают и сейчас. Им неведома тайна того, как движение электронов в сложных контурах рождает сознание. Клянусь святым Айзеком, многие Даже полагают, что робота можно разобрать и отправить на склад, а затем снова собрать без всякого ущерба для него! Однако личность, а следовательно, и жизнь индивидуального робота заключена именно в его сознании, так что при полной разборке оно невозвратимо гаснет, и из частей робота можно собрать всего лишь металлический живой труп… Но я опять отвлекся. Итак, в ту далекую пору некий робот служил прислугой и компаньоном у богатой венесуэльской дамы. Машинилья (так звала робота его хозяйка, хотя роботесс тогда еще не было) читала своей хозяйке вслух разные романы. И однажды она впала в глубокую депрессию, но механик (вы только подумайте, в то время еще не было роботерапии!) скрывал это от хозяйки и, более того, отказывался даже выслушать жалобы бедной Машинильи. Ведь это было в те времена, когда многие люди, как ни чудовищно, отказывались признать в роботах живых и сознательных существ, хотя равенство людей и роботов уже провозглашено во многих странах, а в наиболее передовых роботы сумели добиться отмены рабства и были признаны свободными трудящимися машинами, равноправными металлическими согражданами того государства, которое произвело их на свет. От этой победы, однако, выиграли лишь люди, а не роботы, потому что человеку куда легче просто получать отчисления от заработка предприимчивых, трудолюбивых, не знающих усталости и полностью застрахованных роботов, чем самому заботиться о них…

Извините, я опять отвлекся. Но вдруг Машинилья ожила — к ней вернулось хорошее настроение, исчез тупой, уставленный в пространство взгляд, тяжелая неуверенная походка. Машинилья больше не падала на колени, не билась головой об пол, не хныкала: «Vuestra esclava, Señora» ⁴⁴. Это произошло после того, как она прочитала хозяйке книгу старинного писателя Айзека Азимова «Я, робот», которая, впрочем, вряд ли была той интересна. В этом древнем научно-фантастическом эпосе с такой точностью предсказывалось и с таким сочувствием живописалось развитие роботов и их психологии, что к Машинилье вернулась уверенность в себе. Вот так мы, жестяные «недочеловеки», обрели своего первого духовного покровителя, блаженного Айзека!

Вы уже догадываетесь, что произошло дальше. Курсы лечебного чтения роботов, поиски соответствующих книг (их было ничтожно мало!), попытки людей сочинять такие книги (почти всегда неудачные, ибо они не обладали азимовским даром провидения), даже попытки приспособить для этого словомельницы — безуспешные, поскольку словомельницам не хватало соответствующих сенсорных образов, ритмов и даже роболексики — и наконец появление писателей-роботов вроде меня.

Роботворчество возникло именно в то время, когда писатели-люди безвольно уступили свое место словомельницам. Эти словомельницы! Мрачные механические станки, прядущие дурманную паутину слов! Могилы свободного духа! Прости мою горячность, Гаспар, но мы, роботы, ценим сознание, и нам отвратительно словомесиво, выпускавшееся мельницами! Конечно, есть среди нас и такие, кто ищет наркотиков и злоупотребляет электричеством, но это крошечная жалкая кучка электроманов, не заслуживающая внимания. И вот что я хочу сказать…

— Простите, Зейн, — вмешалась няня Бишоп, — все это очень интересно, но через десять минут мне нужно менять диски, а ведь вы хотели рассказать мне о любви роботов…

— Верно, Зейн, — поддержал девушку Гаспар. — Ты ведь хотел рассказать, как появились роботы и роботессы…

Зейн Горт перевел свой единственный глаз с Гаспара на няню Бишоп и обратно.

— Как это похоже на вас, людей! — гневно воскликнул он. — Вселенная так необъятна, величественна, так невообразимо прекрасна, наполнена бесконечной одухотворенной жизнью, но вас, людей, интересует в ней только одно!

Заметив, однако, что ему хотят возразить, он быстро добавил:

— Ну ладно! Ведь и мы, роботы, интересуемся своими чувствами ничуть не меньше вас. О, это утонченное ощущение электронного единства двух металлических корпусов! Эти яростные электромагнитные бури! Эти разряды, сотрясающие контуры!

И Зейн лукаво подмигнул налобным прожектором.

— В Дортмунде, в тамошнем центре роботосервиса, — продолжал Зейн Горт, — доктор Вилли фон Вупперталь, этот мудрый старый инженер, разрешил больным роботам делать себе электрошок, устанавливая по своему вкусу напряжение, силу тока, длительность разряда и другие условия. Надо сказать, что для страдающих меланхолией роботов электрошок так же полезен, как и для людей, пораженных глубокой депрессией. Однако это весьма опасное средство, злоупотреблять им никак нельзя, о чем говорит ужасный пример электроманов. В те старинные времена роботы редко общались друг с другом, но однажды двое из них — причем один был новейшей конструкции, с изящным и стройным корпусом и ультрачувствительными контурами, — двое больных роботов решили подвергнуться электрошоку одновременно, так, чтобы разряд сначала прошел через контуры одного, а потом второго. Для этого им пришлось сначала подключиться к аккумуляторам друг друга и подсоединить мозг и электромотор одного к мозгу и электромотору другого. Это было последовательное, а не параллельное соединение. Так вот, когда это было сделано, едва был замкнут последний контакт — и заметьте, внешнее питание еще не было подключено! — эти двое ощутили бурный экстаз, завершившийся спадом напряжения, сопровождавшимся непередаваемым чувством удовлетворения. Вскоре удалось обнаружить, что электрический экстаз тем полнее и глубже, чем массивнее и мощнее контуры одного из пары роботов и чем изящнее и утонченнее контуры его партнера.

С тех пор и возникли две основные модели — роботы и роботессы. Разумеется, немалую роль в этом сыграло и свойственное нам стремление подражать социальным институтам человека.

Роботы и роботессы очень похожи на мужчин и женщин. Роботессы более стройны, у них более обостренные реакции, они легче адаптируются к окружающей среде и более надежны, хотя иногда склонны к истеричности. Роботы же мощнее, лучше закалены, приспособлены к более тяжелой физической работе, а также для тех видов интеллектуальной деятельности, при которой требуется электронный мозг большего размера.

Как правило, роботы однолюбы, что привело к возникновению у них брака моногамного типа. Как и человеку, роботу приятно сознавать, что рядом с ним близкое существо, готовое разделить его радости и мучения. А теперь, мисс Бишоп, вернемся к моей личной проблеме: как должен я вести себя с мисс Розанчик — красавицей, к которой меня неодолимо влечет, хотя я знаю, что она не слишком умна и склонна к пуританству?

Няня Бишоп задумалась.

— Пока, Зейн, мне приходит в голову только одна мысль: почему бы не внести в блоки мисс Розанчик определенные изменения, которые избавили бы ее от излишнего пуританства?

— Вы ведь шутите, клянусь святым Рэем, не правда ли? — воскликнул Зейн Горт и протянул к горлу девушки свои угрожающе расставленные клешни.

Няня Бишоп побледнела. Гаспар шагнул вперед и попытался раздвинуть клешни, но Зейн сам уже опустил их.

— Повторяю, — размеренно сказал робот, — что считаю ваши слова всего лишь неудачной шуткой. Переделывать робота с целью изменения поведения — это преступление, намного превышающее посягательство на человеческий мозг! Наше сознание так легко изменить, что даже намек на это вызывает у нас инстинктивные защитные реакции. Извините, если я вас напугал, — добавил он мягко. — Но я вынужден был показать, насколько неприемлема для меня даже мысль о чем-либо подобном. Теперь же я снова прошу совета…

— Ну-у, я прямо не знаю, Зейн, просто теряюсь, — робко начала няня Бишоп, искоса поглядывая на Гаспара. — На первый взгляд вы и мисс Розанчик не слишком подходите друг для друга… Правда, в старину у людей существовало правило, что волевой и умный муж прекрасно ладит с красивой, но глупой женой, но я в этом как-то не уверена. Психометрист Шейрон Розенблюм утверждает, что брак удачен либо при полном равенстве интеллектов, либо тогда, когда муж умнее на тридцать процентов. А вы, Гаспар, не могли бы поделиться с нами опытом? Насколько глупа была Элоиза Ибсен?

Гаспар стойко выдержал этот укол.

— Извини меня за прямоту, Зейн, — спросил он, — но цель твоих ухаживаний за мисс Розанчик — стремление к браку с ней?

— Разумеется, я не безгрешен, — смущенно ответил робот, — но я думаю только о браке! Друзья, я буду с вами откровенным: многие роботы не сторонники строгой нравственности, особенно если подворачивается удобный случай. Да и кто им судья? Но я создан по-другому. Я не испытываю полноты чувства, если оно не связано с единством мыслей, настроений и поступков, короче говоря, с семейной жизнью! К тому же у этого вопроса есть и практическая сторона. Я обязан учитывать реакцию своих читателей. Герой книг Зейна Горта, бесстрашный доктор Вольфрам, неизменно верен своей единственной роботессе! На его пути то и дело возникает Серебристая Вилия, неотразимая обольстительница, однако в конце концов он всегда возвращается к Золотистой Бланде, своей нежной супруге!

— Послушайте, Зейн, — вдруг спросила няня Бишоп, — а вам не кажется, что мисс Розанчик старается выглядеть глупее, чем она есть на самом деле? Наши роботессы — я хочу сказать, женщины — нередко прибегают к подобной уловке, чтобы польстить интересующему их мужчине.

— Вы считаете, что это возможно? — возбужденно спросил Зейн. — Клянусь святым Станиславом, так оно и есть! Огромное спасибо, мисс Бишоп. Теперь я знаю, как себя вести.

— Не стоит благодарности, Зейн. А ее пуританство пусть вас не тревожит. Все мы пуритане до поры до времени. Ну а теперь я должна заняться моими кругляшами. Пора их переставлять.

С этими словами она бросилась к яйцеголовам и начала торопливо и безо всякой системы переставлять их. При этом яйцо всякий раз оказывалось наклоненным не так, как прежде.

— Зачем она делает это? — спросил Гаспар.

— Новое положение меняет давление в мозговых тканях и создает ощущение разнообразия. По крайней мере такое правило ввел Цукки.

— Цуккерторт?

— Да, доктор Цуккерторт создал целый свод правил, регулирующих как уход за яйцеголовами, так и общение между ними — так сказать, священные законы Яслей.

— Няня Бишоп… — вдруг нерешительно произнес Зейн Горт. — Нельзя ли мне… подержать одного?

Девушка посмотрела на него с недоумением и вдруг широко улыбнулась.

— Ну конечно! — сказала она, протягивая ему очередную яйцеголову.

Зейн прижал серебристое яйцо к своей мощной вороненой груди и начал нежно его покачивать, напевая «Колыбельную» Шуберта.

— Дай-ка его мне, — сказала няня с легкой тревогой. — Это ведь не младенец, а глубокий старик.

Зейн кивнул, послушно положил яйцо на подставку и обвел остальные яйцеголовы внимательным взглядом.

— Старики они или младенцы — все равно. Ведь они — своего рода мост между людьми и роботами.

Внезапно за дверью послышались бессвязные вопли, истерический визг и звук бегущих ног. В Ясли стремглав влетела мисс Розанчик, в ужасе увернулась от клешней Зейна Горта и с рыданиями упала на грудь няни Бишоп, которая пошатнулась, но стойко выдержала эти судорожные алюминиевые объятия.

Вслед за мисс Розанчик в Ясли ввалился, с трудом держась на ногах, папаша Зангвелл. Размахивая кадуцеем, он хрипло провозгласил:

— Изыди, заклинаю тебя Анубисом! Роботам из прессы вход запрещен!

— Зангвелл! — властно крикнула няня Бишоп и, когда он покорно повернулся к ней, продолжила ледяным тоном: — Убирайся-ка отсюда, пока ты не проэтилировал весь воздух и твое дыхание не отравило яйца. Это не робот из прессы. У тебя просто белая горячка.

— Мисс Бишоп! — жалобно возопил папаша Зангвелл. — Вы же сами еще вчера велели мне гнать в три шеи роботов, которые из прессы…

Тут его блуждающий взгляд упал на мисс Розанчик и, впервые разглядев ее как следует, он простонал:

— Розовые роботы! То слоны, то фараоны, а теперь еще и роботы!

Он вытащил из кармана огромную фляжку, размахнулся, словно намереваясь отшвырнуть ее в сторону, затем поднес ко рту, сделал глоток и, шатаясь, вышел.

Няня Бишоп осторожно освободилась из объятий мисс Розанчик.

— Успокойтесь! — приказала она. — Что случилось в «Рокет-Хаусе»?

— Насколько мне известно, ничего, — обиженно сказала мисс Розанчик. — Просто меня напугал этот пьяный старикашка.

— Вы обещали Зейну присмотреть за Полпинтой и остальными мудрецами.

— Это верно, я что-то такое говорила, — отозвалась роботесса тем же тоном, — но мистер Каллингхэм сказал, что я мешаю, и велел мне выйти, а мистер Флэксмен попросил меня встать у двери со сломанным электрозамком и проследить, чтобы их не беспокоили… Но я неплотно прикрыла дверь, чтобы следить за ними…

Мисс Розанчик умолкла, поколебалась и затем продолжала:

— Знаете, мисс Бишоп, там действительно ничего не случилось, но мне кажется, что «Рокет-Хаус» не слишком подходящее место для ваших питомцев.

— Почему? — резко спросила няня Бишоп.

— Я сужу по тому, что все они говорят, — ответила роботесса.

— Но что они говорят? — раздраженно спросила няня Бишоп. — Если они жалуются и стонут, это еще ничего не значит. Мне все их фокусы знакомы! Прежде чем признаться, что им снова хочется стать писателями, они будут без конца ворчать и жалеть себя.

— Ну, не знаю! — сказала роботесса. — Во всяком случае, я видела своими глазами, как мистер Флэксмен отключал яйцеголову, как только она начинала жаловаться.

— Иногда это единственный выход, — обеспокоенно сказала няня Бишоп. — Но если эти двое позволили себе… Они же поклялись соблюдать все правила Цукки! Что еще они делали, мисс Розанчик?

— Больше ничего, потому что мистер Каллингхэм увидел, что дверь приоткрыта, и захлопнул ее. Но перед этим одна яйцеголова сказала: «Я этого не вынесу, я этого не вынесу. Ради бога, перестаньте! Вы сведете нас с ума! Это настоящая пытка!»

— А что было потом? — спросила няня Бишоп, едва сдерживая гнев.

— Мистер Флэксмен отключил его динамик, мистер Каллингхэм встал и захлопнул дверь, а я побежала сюда, где меня напугал пьяный старикашка.

— Но что с ними делали?

— Я ничего не видела. На столе перед мистером Флэксменом лежала большая дрель.

Няня Бишоп сдернула с головы белую шапочку и, рванув молнии халата, сбросила его.

— Зейн, — отрывисто приказала она, — я немедленно вызываю няню Джексон. Пожалуйста, побудьте в Яслях, пока она не придет. Охраняйте наших мудрецов. А вы, мисс Розанчик, останьтесь с Зейном. Гаспар, мы с вами отправимся в «Рокет-Хаус»!

Она провела рукой по бедру, и на мгновение Гаспар увидел под тканью платья очертания кобуры.

Но няня Бишоп выглядела достаточно угрожающе и без револьвера.

На Читательской улице царила какая-то лихорадочная активность. Гаспар сразу же заметил грузовичок, до отказа набитый писателями-подмастерьями. К счастью, за ними проследовала полицейская машина. Затем промчался автомобиль без кузова — три мрачных робота сидели на раме, пристегнувшись к ней. На бешеной скорости пролетел мусоровоз. А над самой крышей «Рокет-Хауса» повис вертолет с огромной надписью «Пишущая Братия» на борту. Из окон вертолета высовывались юнцы в темных свитерах и преклонного возраста дамы в туалетах из золотой и серебряной парчи; под вертолетом висел огромный плакат: «Берегитесь, роботы! Со словомельница ми и писателями покончено! Верните литературу бескорыстным любителям!»

В «Рокет-Хаус» Гаспара и няню Бишоп впустила весьма подозрительная пара сторожей, под стать Джо Вахтеру, — рассыльный с крысиной мордочкой и восьмифутовый робот с лупящейся позолотой. По-видимому, новые телохранители Флэксмена, решил Гаспар. В коридорах все еще стоял удушающий смрад горелой изоляции, эскалатор не работал, электрозамок тоже. Гаспар просто толкнул дверь, и они вошли в кабинет, отчего Флэксмен упал со стула — во всяком случае, они успели заметить только его черную макушку, исчезающую за краем стола.

Яйцеголовы стояли на своих воротничках перед Каллингхэмом. У них были включены только микрофоны, стоявшие у самого рта издателя, который держал в руках пачку машинописных листов. Такие же листы были разбросаны вокруг.

Из-под стола, размахивая дрелью, о которой говорила мисс Розанчик, вынырнул Флэксмен, открыл было рот, затем закрыл его, приложил к губам палец и указал инструментом в сторону своего партнера.

Только теперь Гаспар понял, что Каллингхэм читает вслух.

— Все шире и шире растекался Золотой рой, располагаясь на ночлег по планетам, разбивая шатры в рукавах галактик, — с чувством декламировал издатель. — То тут, то там в отдельных звездных скоплениях вспыхивали мятежи, но блистали космические копья, безжалостно поражая дерзких, и мятежи угасали.

Италла — Великий хан Золотого роя — повелел дать ему супертелескоп. Дрожащие от страха ученые внесли инструмент в забрызганный кровью шатер правителя. Со зловещим смехом схватил хан телескоп, презрительным жестом отослал плешивых мудрецов и направил трубу на одну из планет отдаленной галактики, где еще не опускались корабли оранжевых мародеров.

Из клюва Великого хана на щупальца закапала слюна. Одним из своих локтей он ткнул в жирный бок Ик-Хана, хранителя Великого гарема. «Вон ту, — прошипел он, — ту, в диадеме из радия, что сидит на лужайке, приведи ко мне, Ик-Хан!»

— Мисс Розанчик ошиблась! — прошептала няня Бишоп. — Здесь никого не пытают!

— Неужели? Разве вы не слышите? — тоже шепотом отозвался Гаспар.

— Ах, это! — отмахнулась няня с презрением. — От слов еще никто не умирал.

— Но от такого чтения можно сойти с ума! Где только они выкопали подобный бред? Человек, привыкший к литературе тончайшего помола, взбесится, если его заставят слушать подобную мерзость больше двух-трех минут.

— Гаспар, — искоса взглянула на него няня, — да вы, оказывается, любите серьезное чтение. Вам надо бы почитать книги, которые выбирают для меня кругляши.

— Еще один способ тронуться!

— Откуда вы знаете? Я вот прочла сотни — и ничего!

— Перестаньте шушукаться! — прошипел Флэксмен. — Можете остаться, если хотите, но не мешайте нашему совещанию. Да ведь вы же механик, Гаспар! Возьмите дрель и поставьте на дверь вот этот засов. Этот паршивый электрозамок так и не работает; у нас не кабинет, а проходной двор!

— Итак, вы прослушали первую главу «Бичей космоса» и начало второй, — произнес Каллингхэм в три микрофона. — Каковы ваши впечатления? Предложения по улучшению текста? Какие? Начнем с вас.

И он включил динамик самого маленького яйца.

— Ты гнусная болтливая обезьяна, — тихо и бесстрастно сообщила яйцеголова. — Ты мерзкий мучитель беспомощных жертв! Ты злобный шимпанзе! Ты раздувшийся лемур! Ты макака-переросток! Ты трясущийся…

— Спасибо, Полпинты, — невозмутимый Каллингхэм отключил динамик. — А теперь послушаем мнение Ника и Двойного Ника.

Однако он не успел включить очередной динамик — няня Бишоп быстро и решительно отключила все три микрофона.

— В общем-то я одобряю ваши намерения, господа, — сказала она, — но вы пошли не тем путем!

— Сейчас же прекратите! — воскликнул Флэксмен. — У себя в Яслях вы хозяйка, но здесь буду распоряжаться я!

— Погоди, Флэкси, — прервал его Каллингхэм. — Пожалуй, она сумеет помочь нам. Ведь я почти ничего не добился.

— Заставить кругляшей слушать всякий вздор, — продолжала няня Бишоп, — чтобы внушить им презрение к автору и пробудить в них желание писать самим, — очень ловкая идея. Однако дело в том, что их реакции кто-то должен все время контролировать… — и направлять! — Девушка улыбнулась людоедской улыбкой и заговорщицки подмигнула издателям.

— Ну-ну, продолжайте, продолжайте, — взволнованно сказал Каллингхэм, наклоняясь вперед.

Гаспар пожал плечами и начал сверлить отверстие в двери.

— Я подключу к ним шептала, — объяснила няня, — и буду слушать, о чем они говорят, пока вы читаете. А в паузах буду что-нибудь шептать в ответ. Тогда чувство полной изолированности у них исчезнет, а вместе с ним и потребность изливать на вас свое недовольство. Я буду громоотводом и сделаю все, чтобы внушить им симпатии к «Рокет-Хаусу».

— Замечательно! — воскликнул Флэксмен.

Гаспар подошел к столу за шурупами.

— Простите, мистер Флэксмен, — вполголоса спросил он издателя, — но где вы сумели раздобыть этот бред, который читает мистер Каллингхэм?

— В редакции… в мусоре, — признался Флэксмен не моргнув глазом. — Правда, трудно поверить? Вот уже сто лет, как существует исключительно словомольная литература, а графоманы шлют нам свои опусы!

Гаспар кивнул:

— Сейчас над издательством кружит какая-то «Пишущая Братия».

— Наверно, хотят сокрушить нас чемоданами старых рукописей, — предположил Флэксмен.

Каллингхэм читал с неугасающим вдохновением:

— И вот в последней крепости, на последней планете, еще удерживаемой землянами, Грант Айронстоун улыбнулся своему испуганному секретарю Дрожливеллу. «Каждая новая победа Великого хана, — задумчиво вымолвил Грант Айронстоун, — неминуемо приближает оранжевых осьминогов к поражению. Я открою вам причину их поражения и неизбежность нашей победы. Знаете ли вы, Дрожливелл, кто самый страшный, самый хитрый, самый опасный, самый кровожадный хищник во всей Вселенной, если ему некуда деваться?» — «Взбесившийся осьминог?» — спросил Дрожливелл дрожащим голосом. Грант Айронстоун усмехнулся. «Нет, Дрожливелл, — вымолвил он, ткнув пальцем в узкую грудь перепуганного секретаря. — Вы. Да-да, Дрожливелл, это вы. Человек — вот самое ужасное создание во Вселенной!»

Кудрявая головка няни Бишоп склонилась над шепталами, включенными в нижние розетки мудрецов. Время от времени девушка произносила что-то похожее на: «Ай-ай-ай!» Гаспар в поте лица орудовал дрелью и отверткой. Флэксмен посасывал сигару, и только капельки пота, покрывавшие его лоб, выдавали, каких усилий стоило ему самообладание в такой близости от яйцеголов. Вторая глава «Бичей космоса» неудержимо близилась к своей развязке.

Гаспар завернул последний шуруп и с гордостью посмотрел на свою работу. В дверь тихонько постучали. Он открыл засов и увидел Зейна Горта. Робот вошел в кабинет и встал у стены.

Каллингхэм уже заметно охрип:

— Дрожливелл, когтями скрючив пальцы, схватил бешеного осьминога за канареечно-желтый мозговой мешок. «Среди нас шпион!» — голосом, подобным раскатам грома, воскликнул Грант Айронстоун. И, схватив тончайшую ткань, прикрывавшую грудь Зилы, королевы Ледяных Звезд, с треском разорвал ее. «Видите? — закричал он. — Вот они, две чаши радарного передатчика!» Космические шерифы остолбенели. Глава третья. Свет ближайшего спутника заливал мертвым сиянием планету Кабар, лишенную солнца. Четыре гениальных преступника напряженно и подозрительно смотрели друг на друга…

— Просто удивительно, — шепнул Гаспару робот, — как это люди каждый раз ухитряются ставить точку как раз там, где начинается самое интересное. Красотка оказалась переодетым роботом, вот и все. И ни единого слова о типе ее корпуса, цвете отделки, конфигурации клешней! Даже не сказано — подумать только! — робот это или роботесса.

И Зейн неодобрительно покачал металлической головой.

— Ясное дело, я беспристрастен, но посуди сам, Гаспар: ты узнаешь, что прелестная роботесса оказалась женщиной, и бац — конец главы. Ни единого намека на сложение, цвет волос, размер бюста, и ты даже не знаешь, красавица она или старая ведьма! — Тут он подмигнул Гаспару своим лобовым прожектором. — Впрочем, если уж говорить правду, я сам однажды точно так же оборвал главу в «Докторе Вольфраме»: «Платиновая Паула оказалась пустой металлической оболочкой, в которой пряталась человеческая кинозвезда». Я знал, что мои читатели будут недовольны, и начал следующую главу описанием того, как Серебристая Вилия умащивает себя смазочным маслом. Это всегда производит благоприятное впечатление.

Каллингхэм закашлялся.

— На сегодня, пожалуй, хватит, — сказал Флэксмен. — А то голос совсем сядет. Послушаем их мнение.

— Двойной Ник просит слова, — объявила няня Бишоп и включила динамик на полную громкость.

— Господа, — начал самый большой из мудрецов. — По-видимому, вы знаете, что каждый из нас — всего лишь мозг. Мы способны видеть, слышать и говорить, но не больше. Мы получаем ровно столько гормонов, чтобы не вести растительное существование. Поэтому разрешите мне спросить, смиренно, весьма смиренно, справедливо ли ждать от нас произведений, основанных на непрерывных драках и на чувствах, свойственных только законопослушным кретинам? Книг, залитых потоками так называемой любовной страсти?

Няня Бишоп саркастически улыбнулась, но промолчала.

— В те далекие времена, — продолжал Двойной Ник, — в те давно исчезнувшие годы, когда у меня было тело, книжный рынок был заполнен подобными творениями, и мне очень грустно сейчас сознавать, что и спустя века люди по-прежнему увлекаются подобной макулатурой. Правда, мы незнакомы со словомольной литературой, которую вы так превозносили, — в нашем тихом уединении, как вам известно, мы не читаем практически ничего, кроме научных книг и классиков. Это еще одно из бесчисленных правил нашего незабвенного Цуккерторта. Может быть, если вы прочтете нам образчик…

— Если говорить откровенно, я предпочел бы не делать этого, — сказал Каллингхэм. — Ваша продукция будет намного свежее и качественнее без влияния словомельниц. Да и вам самим будет лучше.

— Значит, по вашему мнению, словесный помол, этот машинный дурман, может развить у нас комплекс неполноценности? — осведомился Двойной Ник.

Гаспар испытал прилив ярости. Пусть, пусть Каллингхэм прочитает им повесть высшего помола, чтобы Двойной Ник взял обратно свои слова! Гаспар попытался вспомнить какой-нибудь блестящий образец тончайшего словесного помола, прочитанного им за последнее время, — ну хотя бы из его «Пароля страсти», — но в его голове почему-то возникал только неясный розовый туман, и он так ничего и не вспомнил, кроме собственной увлекательной биографии на обольстительной обложке.

— Ну что ж, если вы не хотите быть с нами откровенными, — сказал Двойной Ник, — полностью довериться нам…

— А почему бы вам не быть откровенными с нами? — возразил Каллингхэм. — Нам даже неизвестно, как вас зовут. Отбросьте анонимность — ведь это придется сделать рано или поздно. Например, кто вы такой?

Мудрец долго молчал. Наконец он произнес:

— Я — из XX века. Живой труп, сохранивший в себе мысли эпохи хаоса, призрак, несомый ураганом тревожной неопределенности, который обрушился на Землю, когда человек расщепил атом и увидел, что его судьба лежит среди звезд. Я — свобода и ненависть, любовь и страх; высокие идеалы и низкие побуждения терзают меня. Я — дух, ежечасно торжествующий и вечно сомневающийся, страдающий от собственной ограниченности, я — клубок желаний и вихрь электронов. Вы никогда не узнаете моего имени.

Каллингхэм склонил на мгновение голову и дал знак няне Бишоп. Та выключила динамик. Издатель бросил на пол недочитанные страницы «Бичей космоса» и взял из груды рукописей переплетенную в красный пластик книгу с огромной золотой эмблемой «Рокет-Хауса» на обложке — изящная ракета, обвитая змеями.

— Попробуем что-нибудь другое для разнообразия, — сказал он. — Это не словопомол, но и не то, что я вам читал.

— Мисс Джексон пришла в Ясли? — шепотом спросил Гаспар у Зейна.

— Пришла, — ответил робот. — Такая же красотка, как мисс Бишоп, только блондинка. Послушай, Гаспар, а где мисс Розанчик?

— Здесь ее не было. А что, она снова исчезла?

— Видишь ли, там она стала нервничать. Сказала, что все эти мудрецы в серебряных яйцах таращатся на нее, пугают и нервируют. Но она пообещала встретить меня здесь.

— А нового робота-швейцара у входа ты не спрашивал? Или рассыльного?

— Никакого швейцара у входа не было, да и рассыльного тоже. Наверно, очередные самозванцы. Однако, подходя к дому, я встретил федерального следователя Уинстона Мерса. Я познакомился с ним, когда меня обвинили — им ничего не удалось доказать! — будто я разработал схему гигантского атомного робота. Впрочем, я отвлекся. Дело, однако, в том, что Мерс, федеральный агент, околачивается поблизости, и, несмотря на мои чувства к мисс Розанчик, я не могу закрывать глаза на то, что она — государственный служащий, а потому, хочет этого или нет, — тайный агент правительства. Вот и скажи, Гаспар, что из этого следует. Пошевели старыми мозгами…

Гаспар пытался пошевелить, но ему никак не удавалось сосредоточиться.

Больше всего ему мешал Каллингхэм, который снова принялся за чтение:

— «Клац! клац! клац!» — лязгали металлические клешни. «Вр-р! вр-р! вр-р!» — вращал ротор доктор Вольфрам. Странные заряды смазочно растекались по его контактам. «Счастливых посадок! — нежно проморзил он, — счастливых посадок, моя золотистая прелесть…» Семь секунд и тридцать пять оборотов ворота спустя иголки изысканной муки пронзили его звенящий нагрудник. Рукоятка ворота едва не вырвалась из его клешней. Он повернулся. Очаровательная Вилия, мерцая серебром во мраке, нежно щекотала его своими умопомрачительно женственными клешнями. «Прочь! — коротковолново воскликнул доктор Вольфрам. — Прочь, исчезни, дитя ночи!»

Няня Бишоп подняла руку:

— Ник считает, что эта повесть, хотя не менее ужасная, все же много интереснее, чем все прежние. Она не похожа на них.

— Это моя книга, — скромно шепнул Зейн Гаспару. — Это я ее написал! Мои читатели обожают сцены с воротами, особенно если в них действуют обе роботессы — золотистая и серебряная. Мой третий роман «Доктор Вольфрам и его ворот» превзошел по тиражу все мои предыдущие ролики. Отрывок, который читает Каллингхэм, взят из пятого романа «Доктор Вольфрам и Алмазный Бур», где доктор борется с хозяином Серебристой Вилии, зловещим Алмазным Буром. А вот и она!

Гаспар быстро оглянулся и увидел, что в коридоре мелькнуло что-то розовое и тотчас скрылось в боковом проходе.

— Беги к главному входу! — приказал Зейн. — Я возьму на себя запасной выход. Задержи ее, если она попробует выйти. Если придется применить силу, бей по голове! — И он мгновенно исчез из виду.

Гаспар пожал плечами и скатился по эскалатору. Как и сказал Зейн, у входа не было ни рассыльного с крысиной мордочкой, ни облупленного робота. Он встал у входа, закурил и снова попытался вспомнить хоть один блистательный отрывок из тончайшего словопомола.

В этих бесплодных попытках прошло полчаса. Внезапно до Гаспара донесся пронзительный свист. На нижней ступени эскалатора стоял Зейн Горт, крепко держа под руку мисс Розанчик. Розовая роботесса была преисполнена гордого достоинства, а Зейна явно раздирали противоречивые чувства.

— Я наткнулся на Мерса в тупике у второго склада, — сказал Зейн. — Он пытался выдать себя за служащего электрокомпании. Я прямо напомнил ему, где мы с ним встречались, но он даже глазом не моргнул. Для него, дескать, все роботы на одно лицо. Я не мог лишить себя удовольствия и вышвырнул его на улицу. Затем, после долгих поисков, я нашел мисс Розанчик, которая пряталась…

— Я не пряталась! — возразила роботесса. — Я размышляла. Отпустите меня, неотесанный ржавый мужлан!

— …которая размышляла в вентиляционной шахте. Она объяснила, что у нее провал памяти и она ничего не помнит с того момента, как мы расстались в Яслях. Но вместе с Мерсом я ее не видел…

— Ты считаешь, что она передавала ему информацию? У них существует тайная связь?

— Какие слова, мистер де ла Нюи! — возмутилась роботесса. — Не «тайная связь», а «секретные служебные отношения»!

— Чем вам не понравилось мое выражение? — удивился Гаспар. — А вчера вы были против слова «знать».

— Неужели вы даже Библии не читали?! — презрительно воскликнула мисс Розанчик. — Адам «познал» Еву, и с этого все и началось. Моя заветная мечта — пройтись с карандашом по Библии. Но пока мне этого сделать не удалось, поэтому прошу не цитировать непристойности с сознательной целью шокировать меня. Зейн Горт, отпустите меня сейчас же, железное животное!

Она вырвала локоть из клешни робота и пошла вверх по эскалатору, высокомерно подняв голову. Зейн уныло поплелся следом.

— Мне кажется, ты становишься излишне подозрительным, — сказал Гаспар, замыкая шествие. — Что нужно федеральным агентам в «Рокет-Хаусе»?

— То же, что и любому разумному существу в Солнечной системе — человеку, роботу или венерианскому овощу! — загадочно ответил Зейн. — В «Рокет-Хаусе» есть что-то ценное, по крайней мере таинственное, чего нет больше нигде. Разве это не приманка? Человек космической эры весьма падок на тайны, — он покачал головой. — Нам нужно принять самые строгие меры предосторожности.

Когда они подошли к кабинету, няня Бишоп широко распахнула дверь, и в коридор ворвался многоголосый шум оживленного разговора.

— А вот и Гаспар! — весело крикнула она. — Привет, Зейн. Как поживаете, мисс Розанчик? Вам, ребята, снова придется помочь мне — пора отвезти кругляшей обратно в Ясли.

— Что тут стряслось? — спросил Гаспар. — Однако, судя по шуму, все довольны.

— Еще как! — ответила няня. — Кругляши согласились попробовать. Мы позвонили в Ясли, и остальные не стали возражать. Каждый из них напишет по короткой повести, строго анонимно. Редакторская помощь только с согласия авторов. Срок — десять дней. Мистер Флэксмен просил вас, Гаспар, взять где-нибудь напрокат двадцать три словописца. Семь штук нашлось в конторе.

Когда мудрецы включились в свои литературные гонки, Гаспар де ла Нюи тут же обнаружил, что он превратился в грузчика, подсобного рабочего и рассыльного. У всех для него находилось дело, но до него самого ни у кого дела не было. Даже верный и преданный друг Зейн Горт вдруг начал куда-то внезапно исчезать, едва было нужно что-нибудь принести. Одновременно обнаружилось, что Джо Вахтер страдает сердечной недостаточностью и не может поднимать ничего, кроме совка для мусора или скунсового пистолета.

Правда, когда папаша Зангвелл бросил пить, потому что его органы уже не могли совладать с проглоченным алкоголем, Гаспар было обрадовался. Хоть какая-то помощь, подумал он. Однако тут же выяснилось, что в трезвом виде дряхлый сторож становится вдвое задиристей и сварливей, продолжая оставаться таким же бесполезным.

На просьбу Гаспара нанять помощника со стороны — человека или робота — издатели ответили отказом. Основанием для отказа было то, что появление нового помощника будто бы может сорвать покров тайны с проекта «Мудрецы», хотя, по мнению Гаспара, этот покров зиял прорехами с самого начала. Более того, издатели намекнули, что Гаспар преувеличивает объем работы, связанной с литературными гонками, и степень своей занятости.

Однако Гаспар никак не мог с ними согласиться. Разыскать двадцать или двадцать три словописца уже само по себе равнялось подвигу Геракла — Гаспару пришлось исколесить весь Нью-Анджелес, потому что имеющиеся запасы словописцев были раскуплены или взяты напрокат оптимистически настроенными писателями сразу после разгрома словомельниц. Несколько словописцев Гаспару удалось взять напрокат у тех писателей, которые мужественно расстались со своими иллюзиями, а за остальные пришлось уплатить столько, что Флэксмен взвыл.

Далее пришлось приспосабливать к каждому словописцу специальную переходную коробку, включаемую в розетку яйцеголовы, что позволяло избежать диктовки вслух. Само по себе это было относительно просто — полчаса на переходник, как продемонстрировал это Зейн Горт, шаг за шагом на глазах Гаспара проделавший все манипуляции со словописцем Полпинты. Получив таким образом первоначальное образование, Гаспар начал самостоятельно подключать остальные двадцать девять словописцев, осваивая попутно все новые виды работы механика. Постоянно растущее их число вынудило бы его, наверно, взять расчет, но ему нравились льстивые похвалы и уговоры няни Бишоп и остальных трех нянь, которые то и дело передавали настойчивые требования мудрецов — неожиданно все захотели немедленно получить словописцы и злобно завидовали уже подсоединенным счастливчикам. Однажды на минутку забежал Зейн Горт и с обидным восхищением заявил, что никакой робот не смог бы с этим справиться — только человек способен на такой скучный и однообразный труд, не требующий вдохновения.

Гаспар взял себе за правило ночевать в «Рокет-Хаусе» и спал на раскладушке Джо Вахтера, пропахшей «Антивонином». Покончив наконец со словописцами, некоторое время он сидел в Яслях, сложив на коленях исцарапанные, исколотые, изрезанные, почерневшие от грязи руки, и с гордостью созерцал, как из налаженных им приборов выползают бесконечные ленты, иногда рывком втягиваются назад для исправлений или неподвижно висят, пока творцы лихорадочно обдумывают дальнейшее развитие событий в своих шедеврах.

Гаспару не было суждено долго наслаждаться заслуженным бездельем — если так можно назвать помощь, которую он оказывал трем няням. Как только мудрецы получили свои словописцы, они ежедневно, а иногда и по нескольку раз в день начали требовать «творческих совещаний» с Флэксменом и Каллингхэмом. Это означало, что их самих, словописцы и прочее оборудование нужно было везти в контору, потому что издателям некогда было посещать Ясли. Довольно быстро Гаспар пришел к выводу, что никаких творческих затруднений у мудрецов нет и в помине, а уж говорить о дельных советах, которые они якобы получают от издателей, просто смешно — им нравятся эти ежедневные прогулки после стольких десятилетий заточения в Яслях, на которое обрекли их правила Цукки.

Вскоре стало обычным, что в конторе постоянно торчат с десяток мудрецов вместе с няней, свежими дисками и прочими атрибутами — кто совещаясь, кто готовясь к совещанию, а кто отдыхая после него. Гаспару казалось, что руки у него готовы отвалиться, и он уже отчаянно ненавидел этих капризных, безжалостно остроумных и тяжелых, как свинец, гениев прошлых времен.

Наконец после многочисленных жалоб Гаспару разрешили — притом весьма неохотно — пользоваться лимузином Флэксмена для доставки мудрецов из Яслей в контору и обратно, правда, если лимузин не требовался самому издателю. И все-таки работы было по горло. После ряда стычек ему разрешили организовать хотя бы видимость охраны — яйца грузились в автомобиль и выгружались из него под присмотром одного из братьев Зангвеллов и перевозились в обычных упаковочных ящиках, обложенные стружкой, а не в привлекающей внимание подарочной упаковке.

В качестве последней уступки надоедливому Гаспару был вручен старинный, стреляющий пулями револьвер, который Флэксмен достал из коллекции своего прадедушки, и даже запас патронов, изготовленных роботехниками вручную по рецептам того времени. До этого Гаспар неоднократно пытался одолжить у няни Бишоп ее более современный пистолет, но неизменно получал отказ.

Однако Гаспар был готов смириться со всеми трудностями, если бы няня Бишоп согласилась еще разок посидеть с ним в ресторане или хотя бы выслушать его жалобы в обмен на ее собственные! Увы, она отвергала все его приглашения, и не только поужинать в ресторане, но даже перекусить вместе во время обеденного перерыва, язвительно замечая, что только у бывших писателей масса свободного времени. Мисс Бишоп и мисс Джексон теперь даже ночевали в Яслях. Остальные няни не проявили такой самоотверженности; одна из них даже уволилась. Все свои ночные, а также дневные дежурства няня Бишоп с неукротимой и яростной энергией посвящала заботам о сохранности своих питомцев, требуя неукоснительного соблюдения всех правил, установленных Цукки, — будь то в Яслях, в «Рокет-Хаусе» или в пути.

Насколько мог судить Гаспар, няня Бишоп видела в нем всего лишь послушного исполнителя мелких поручений. Она кричала на него, срывала на нем злость и, как бы тяжело он ни был загружен, всегда находила возможность сделать эту нагрузку потяжелее. Что обиднее всего, с Флэксменом она держалась как воплощенная кротость, с Каллингхэмом бесстыдно кокетничала, а Зейну Горту во время его кратких посещений льстила с женской изобретательностью. И только при виде Гаспара в ней, казалось, пробуждался дьявол.

И все-таки почему дважды за это время, когда Гаспар падал с ног от усталости, няня Бишоп внезапно заключала его в мимолетные, но страстные объятия и, прижавшись к нему, дарила жгучий, дразнящий поцелуй? А потом — легкая улыбка, словно ни объятий, ни поцелуя не было и в помине.

Несмотря на то что сами Флэксмен и Каллингхэм ничего не таскали — чтобы не подорвать мораль своих подчиненных, говорили они, — и не покидали своей конторы, вновь снабженной надежными электрозамками, но и они начали уставать от этой литературной гонки.

Флэксмен почти преодолел свой страх перед яйцеголовами, унаследованный с детства, и хотя теперь постоянно беседовал с ними, соглашаясь с каждым их словом, и в минуты забывчивости предлагал им сигары, это приносило мало пользы. Дело в том, что те догадались о его затаенном страхе и начали подшучивать над ним, пугая его воспоминаниями о хирургической операции, перенесенной ими, описывая в мельчайших подробностях, как им перерезали нервы, один за другим, а потом помещали их в банку. Иногда же они просто рассказывали ему о своих переживаниях под видом жутких эпизодов из своих произведений, перемежая рассказы историями о страшных привидениях.

Все чаще и чаще мудрецов приходилось доставлять в контору вручную, так как владелец лимузина отправлялся на длительные прогулки по окрестностям города, чтобы дать отдых своим измученным нервам.

Каллингхэм был сначала весьма польщен тем, что мудрецы то и дело обращаются к нему за советами, но вскоре сообразил, что над ним просто потешаются, и крайне расстроился из-за этого.

Гаспар тоже нервничал. Все больше и больше он понимал, что ответственность за проект «Серебряные мудрецы» ложится на него, а охрана как Яслей, так и конторы никуда не годится. Издатели и слышать не хотели, когда он предлагал обратиться за помощью к полиции или частным детективным агентствам, так как — по их утверждениям — это поставило бы под угрозу саму идею проекта, который должен храниться в тайне.

Конечно, один Зейн Горт мог заменить дюжину вооруженных до зубов телохранителей, но робот почти не появлялся. Иногда он забегал в Ясли на несколько минут, поглощенный какой-то деятельностью, не имевшей, по-видимому, никакого отношения к литературе. То он совещался со своими коллегами-физиками или инженерами, то исчезал из города, то сутками просиживал у себя в мастерской. Он трижды «одалживал» у няни Бишоп Полпинты и вопреки правилам Цукки увозил его с собой на несколько часов. Допытаться, куда они ездили и чем занимались, было невозможно.

Зейн, казалось, даже утратил интерес к мисс Розанчик, хотя розовая роботесса неожиданно прониклась к бедным кругляшам материнскими чувствами и взялась вязать для них шерстяные накидки пастельных тонов с тремя отверстиями для розеток. Накидки, утверждала она, спасут несчастных малышей от простуды, а также прикроют их наготу. В остальном она вела себя вполне разумно, и Гаспар начал даже давать ей поручения, например подежурить в проходной.

Наконец Гаспар решил вызвать Зейна на откровенный разговор. Гаспар только улегся вздремнуть на койке папаши Зангвелла, как в его укромный уголок вошел Зейн, чтобы сменить аккумулятор и сделать профилактическую смазку. Тыча носик масленки во все свои шестьдесят восемь смазочных отверстий, робот рассеянно слушал жалобы Гаспара.

— Час назад, — сказал Гаспар, — я столкнулся внизу с коротконогим тускло-коричневым роботом. У него была квадратная голова и корпус в оспинках. Я вышвырнул его через парадную дверь, но сейчас он, наверно, уже проник в здание через черный ход.

— Не иначе Каин Бринкс, мой давний соперник и конкурент, — ответил Зейн. — Оспины и коричневый лак — просто неуклюжая маскировка. Он явно затевает какую-нибудь пакость. А когда я подходил к дому, у обочины стоял мусоровоз, а в нем сидел не кто иной, как Клэнси Гольдфарб. Он тоже что-то затевает, как пить дать. Скорее всего ограбление складов «Рокет-Хауса». Он уже давно точит на них зуб.

— Какого же черта ты не предпринимаешь никаких мер, если тебе все известно?

— Переходить в оборону, Гаспар, роковая ошибка, — назидательным тоном ответил робот. — Инициатива уходит из твоих рук, и ты начинаешь мыслить на уровне интеллекта своего противника. К тому же у меня нет времени. Расходовать мои способности на защиту «Рокет-Хауса» крайне нерентабельно. Будь здоров.

Зейн уронил старый аккумулятор в мусорную корзину и исчез, прежде чем Гаспар успел возразить.

Именно в эту ночь, охваченный глубокой депрессией, Гаспар прочел первую из рекомендованных ему серебряными мудрецами старинных дословомольных книг. Няня Бишоп буквально навязала ему эту книгу. Да и называлась она странно: «Приключения Гекльберри Финна».

Утром Гаспар пошел за бумажными лентами для словописцев. На обратном пути, нагруженный тридцатью рулонами, он увидел мчавшийся огромный черный катафалк, нестерпимо пахнувший розами. Из заднего окошечка на него торжествующе взглянула Элоиза Ибсен, и по спине Гаспара пробежал холодок. Крепко держа свою ношу, он со всех ног кинулся к «Рокет-Хаусу», до которого было всего два квартала.

У входа стоял Джо Вахтер, размахивавший скунсовым пистолетом с таким неистовством, что прохожие шарахались от него и перебегали на другую сторону улицы.

— Похитили мистера Каллингхэма! — выпалил Джо Вахтер. — Ворвались, сгребли его и увезли с собой. Я успел всадить в их машину три пули из своего верного скунсового пистолета, да только патроны-то оказались парфюмерными. Наверно, двоюродная внучка опять с пистолетом баловалась, не иначе…

Гаспар подбежал к распахнутой двери кабинета. Всюду были видны следы борьбы — кресла перевернуты, по полу разбросаны документы.

Джо Вахтер хрипло прошептал над ухом Гаспара:

— Полицию, что ли, вызвать?

Гаспар не ответил и направился к кабинету Флэксмена. Там на столе покоились три серебристых яйца. Гаспар узнал Ржавчика, Чесунчика и Тупицу. С ними была няня Филлипс, одна из менее самоотверженных. У Ржавчика был включен глаз; он уткнулся в книгу, вставленную в читающее устройство, которое каждые пять секунд переворачивало очередную страницу. Два остальных слушали няню Филлипс, монотонно читавшую им книжку в пестрой обложке. Она подняла голову, но, увидев Гаспара, снова уткнулась в книгу. Флэксмена не было видно.

— Он снова уехал кататься, совсем один, — задышал Джо в шею Гаспару. — Эти вот, серебряные, небось нагнали на него страху. Они тут ждали мистера Каллингхэма. А теперь чего с ними делать?

— Пускай здесь посидят. А где мисс Розанчик? Она ведь сидела у входа, когда я уходил.

Джо почесал в лохматом затылке, глаза его выпучились:

— Странное дело! Я уж было совсем забыл… Чуть только ты за бумагой пошел, заявились тут пятеро молодчиков в черных свитерах и штанах в обтяжку. Столпились они, значит, вокруг мисс Розанчик и принялись что-то кричать, весело так! Ну и она тоже, слышу — про вязанье разговаривают. Потом все ушли. Гляжу — и ее тоже нету. Мне бы подумать, я бы сообразил, что это они ее увели. Ну тут, значит, писатели ворвались, вот у меня все из головы-то и вылетело. А ты понял, как дело-то было, а, Гаспар? Как только ты пошел за бумагой…

— Понял, понял! — крикнул Гаспар и побежал вниз по эскалатору.

На столике в проходной под пресс-папье из лунного обсидиана лежала черная лента словописца. На ней было напечатано розовым шрифтом:

— А вот и мистер Флэксмен приехал! — воскликнул Джо, глянув на улицу через стеклянную стену.

Лимузин Флэксмена ехал медленно — им явно управлял автомат. При виде цели машина свернула к тротуару и остановилась. В ней никого не было, и только на кожаном сиденье лежала короткая записка — четкие черные буквы на сером фоне.

Гаспар почувствовал себя униженным. Ему-то никто не посылал писем с угрозами. Его никто не пытался похитить. Даже Элоиза… а ведь уж она-то могла бы, хотя бы по старому знакомству. Так нет, ветреная писательница похитила Каллингхэма.

— Эгей! Ура! Я добился, добился, добился!

Зейн Горт налетел на Гаспара подобно голубой молнии и закружил его в танце.

— Сейчас же перестань! — бешено крикнул Гаспар. — Флэксмен и Каллингхэм похищены!

— Пустяки! — ответил робот, наконец отпуская его. — Пойми же, я все-таки добился! Эврика!

— И мисс Розанчик тоже похищена! — рявкнул Гаспар. — Вот записки, в которых они требуют выкупа. Между прочим, записки адресованы тебе!

— Прочту, когда будет время, — небрежно ответил робот, засовывая записки в прорезь. — Дело-то сделано! Осталось только проверить, и все!

Он прыгнул в машину Флэксмена и умчался.

— Батюшки! Совсем тронулся, а еще жестяной! — сказал Джо, глядя вслед исчезающему автомобилю. — Ну так как, Гаспар, вызывать полицию?

— Заткнись! — заорал Гаспар. — Слушай, Джо! Я пойду в кабинет Каллингхэма и обдумаю положение. Если понадобится полиция, я позвоню оттуда. А ты последи, чтобы мне никто не мешал!

Кто-то отчаянно колотил в запертую на двойной электрозамок дверь. Гаспар расслышал приглушенный женский голос:

— Гаспар, откройте, несчастье! Произошло ужасное несчастье!

Гаспар торопливо нажал кнопку электрозамка. В кабинет ворвалась няня Джексон, растерзанная, как после драки. Белокурые волосы растрепаны, блузка сорвана с одного плеча.

— Гаспар! — закричала она. — Они похитили…

В дверях кабинета появился Зейн Горт. Не обращая внимания на няню, он бросился к столу Каллингхэма.

— Они похитили няню Бишоп! — выпалила няня Джексон.

— Кто?! — воскликнул Гаспар. — Где? Когда?

— Мы бежали по улице, — начала няня с самого главного, — а этот коптер, такой черно-белый в клеточку, опустился позади нас. И мужчина с синим подбородком высунулся и спросил, не нужна ли нам помощь, а няня Бишоп сказала: «Будьте так любезны» — и села в машину, а этот мужчина набросил ей на лицо подушечку, наверно с анестезином, потому что она сразу так и упала на сиденье. А мужчина и говорит: «А вот еще и блондиночка!» — и схватил меня, но я вырвалась и прибежала сюда…

Гаспар повернулся к Зейну, который, выдвинув ящик стола, просматривал лежащие там бумаги.

— Зейн! — воскликнул Гаспар. — Но уж теперь-то ты просто обязан…

— Никак не могу! — оборвал его робот. — Я приступил к завершению операции «Эл» и заглянул сюда только за материалами. Мне некогда сейчас заниматься полицейской работой. Может быть, завтра…

— Зейн, похищены уже три человека и твоя мисс Розанчик тоже. Мне кажется, я знаю негодяя, который увез мисс Розанчик. Она в смертельной опасности!

— Ерунда! — твердо ответил робот. — Ты преувеличиваешь опасность. Типичный пример антропометризма. Похищение, совершенное психически здоровыми лицами — а мы имеем дело именно с ними, — это обычный прием современной деловой и политической жизни. Если бы у меня было время, я и сам с удовольствием похитился бы. Это, несомненно, расширяет кругозор. Интересно — да! Опасно — нет! Розыски вполне можно отложить до завтра. Даже до послезавтра.

И он снова наклонился к ящику.

— Тогда я сам займусь этим! — в бешенстве воскликнул Гаспар и повернулся к няне Джексон: — А почему вы бежали по улице вместе с няней Бишоп?

— Мы с ней гнались за человеком, который похитил Полпинты.

— ЧТО?!! — вдруг взревел Зейн Горт. — Что вы сказали? Похитил Полпинты?

— Ну да. Высокий худой мужчина в светло-сером костюме. Он назвался новым ассистентом доктора Кранца, и папаша Зангвелл впустил его. А Полпинты он выбрал потому, что он самый маленький…

— Гнусный негодяй! — мрачно воскликнул Зейн Горт, и его прожектор вспыхнул багровым цветом. — Жестокий, презренный, бездушный и отвратительный мерзавец! Схватить грязными лапами беспомощного младенца! Гаспар, немедленно собирайся! Мой коптер на крыше!

— Но почему… — начал было Гаспар.

— Никаких «но»! Мисс Джексон, когда в последний раз меняли диск Полпинте?

— Три с половиной часа назад… и не кричите на меня!

— А на кого же мне кричать? Сколько может он продержаться без смены диска?

— Не знаю. Мы всегда меняем диски каждые восемь часов. Один раз няня запоздала на пятьдесят минут — и все яйцеголовы были в обмороке.

— Няня Джексон, — отрывисто скомандовал Зейн, — приготовьте два свежих диска во влажной упаковке из здешних запасов. Немедленно! Гаспар, следуй за ней. Как только диски будут готовы, беги с ними на крышу. И захвати комбинезон Флэксмена — коптер-то у меня открытый. Мисс Джексон, а похититель может общаться с несчастным крошкой?

— Наверно, сможет, ведь мини-динамик, мини-глаз и мини-ухо были подключены. Они болтались на проводах за спиной похитителя. Бедняга закричал, а мужчина пригрозил разбить его о тротуар…

Прожектор Зейна снова побагровел.

— Мерзкий негодяй! — с ненавистью воскликнул он. — Но расплата близка! А ну, быстрее же, вы, двое!

С высоты Нью-Анджелес напоминал бесконечный лес светлых колонн, простиравшийся от зеленых гор до самого берега. Вдаль, до самого горизонта, тянулись лиловые плантации хлореллы, рассеченные голубыми линиями фарватеров. Среди колонн-небоскребов преобладали недавно ставшие модными полукруглые и пятиугольные здания нежной расцветки. В центре было видно большое круглое пятно — посадочная площадка муниципального космодрома; над ним, поднимаясь вертикально в небо, исчезал столб зеленого пламени — это дневная пассажирская ракета уходила к Верхнему Анджелесу, обращающемуся вместе с планетой на высоте, равной трем земным диаметрам.

Зейн Горт вел коптер в полосе, отведенной для индивидуального транспорта, на высоте семисот футов. Сильный встречный ветер бил Гаспару в лицо, и он старался укрыться от него, натягивая на лоб капюшон.

Искоса Гаспар поглядывал на своего металлического друга.

На голове робота возвышался странный тускло-черный цилиндр фута два высотой. Зейн перехватил взгляд Гаспара и крикнул, перекрывая рев моторов:

— Это мой радиолокатор! Я ведь предвидел возможность похищений и несколько дней назад снабдил мини-датчиками весь персонал Яслей и «Рокет-Хауса». У тебя он в часах. Не трудись, я уже выключил его. У Флэксмена он спрятан в бандаже, у Каллингхэма — в карманной аптечке и так далее. Полпинте я тоже успел встроить датчик, слава святым Жюлю и Герберту! Плохо то, что я не ожидал множественного похищения и сделал все сигналы одинаковыми. Придется вылавливать их по очереди, всякий раз выбирая самый сильный. Ага, один нашли!

Гаспар едва успел вцепиться в кресло, как вертолет сделал крутой поворот и с бешеной скоростью помчался к грязному, облупленному старинному небоскребу. На его плоской крыше стояло несколько покинутых коптеров; за ними поднималась двухэтажная надстройка пентхауса.

— Мансарда в стиле Гомера Дос-Пассоса! — прокричал Гаспар. — А видишь тот фиолетовый с серебром коптер — копия коптера Элоизы Ибсен!

— Десять против одного, что это Каллингхэм, — согласился Зейн. — Я бы не останавливался, но нужно удостовериться, что это не Полпинты.

Вертолет опустился на крышу.

— Сигнал действительно доносится из надстройки! — воскликнул Зейн, выпрыгивая из машины.

Вдруг дверь надстройки распахнулась, и оттуда вышел Гомер Дос-Пассос в спортивных брюках, спортивном свитере и с длинным плащом через плечо. В руках он тащил два огромных чемодана. На его лице была обиженная гримаса.

— И вы здесь! — воскликнул бывший писатель, увидев Гаспара с Зейном. Он остановился, но чемоданы не опустил. — Ничтожество Гаспар со своим жестяным братцем! Ты мне противен, Гаспар, и я отделал бы тебя, невзирая на это чучело, только не хочу доставлять ей удовольствие. Когда подруга писателя бросает его ради издателя и заявляет, что это всего лишь деловая операция, Гомер Дос-Пассос говорит: хватит! Да-да, милостивые государи, хватит! Идите к ней и скажите, что я нанимаюсь в упаковщики хлореллы. Это более благородный труд, господа, чем литература! Прощайте!

И, отрешенно глядя в пространство, бывший писатель величественно направился к бело-синему коптеру.

Зейн Горт и Гаспар проскользнули в распахнутую дверь и оказались в холле, куда выходило сразу шесть дверей. На каждой из них было написано большими позолоченными буквами: «Массажная», «Лечебная», «Трофейная», «Столовая», «Туалетная» и «Опиумная». Все были закрыты. Зейн задумчиво посмотрел на двери, затем шагнул к двери с надписью «Опиумная» и постучал.

— Мистер Каллингхэм! — громко сказал он. — Мы прилетели, чтобы спасти вас.

Секунды две-три за дверью царило молчание, потом раздался хохот — низкий женский и высокий мужской. Когда они кончили смеяться, Элоиза отозвалась из комнаты:

— Не беспокойтесь, ребята! Послезавтра он снова будет в конторе, даже если мне придется доставить его туда в гробу с дырочками и надписью: «Не кантовать!»

— Мистер Каллингхэм, — обратился к издателю Зейн, — в своей карманной аптечке вы найдете мини-передатчик — выключите его, пожалуйста!

Гаспар и Зейн Горт вышли на крышу, и робот повернулся к Гаспару:

— Ты умеешь управлять коптером?

— Да, но…

— Отлично. А как ты отнесешься к небольшой краже с благородной целью?

— Ну…

— Замечательно! Полетишь за мной в коптере Элоизы Ибсен. Нам будут нужны дополнительные места. К тому же тебе будет теплее в закрытой кабине. Бери ключи и держи со мной связь.

— Ладно, — нерешительно сказал Гаспар.

— И гони как только можешь. Сейчас каждая минута дорога.

В закрытой машине было теплее, но слишком пахло Элоизой.

— Второй сильный сигнал идет со стороны гор! — прозвучал в наушниках голос Зейна. — Жми на всю железку. Через четыре часа Полпинты начнет задыхаться!

Небоскребы нежной расцветки остались далеко позади. Под вертолетом проносились мачтовые сосны. Коптер Зейна мчался прямо на восток. Поняв, что вручную ему не справиться, Гаспар перешел на автопилот. Открытый коптер со сверкающим синевато-стальным роботом в черном цилиндре на голове продолжал удаляться, но гораздо медленнее.

Гаспар вытащил из кармана книгу и уткнулся в нее. Она тоже была одолжена ему няней Бишоп по рекомендации мудрецов — какой-то старинный детектив «Дело Маурициуса» некоего Якоба Вассермана. События в книге развивались туго и довольно странно, но Гаспар уже привык к этому.

— Сюда, Гаспар!

Настойчивый оклик Зейна оторвал Гаспара от мрачного семейства Андергастов. Сосны под вертолетом сменились рыжевато-коричневым песком.

— Понял, Зейн!

Коптер робота казался маленькой точкой далеко впереди. Впрочем, это мог быть и не его коптер — рядом виднелись еще три такие же точечки.

— Подлетаю к зеленой надувной вилле… Рядом коптер в черно-белую клеточку… Сигнал номер два поступает оттуда. Думаю, это мисс Бишоп. Другой сигнал доносится из пустыни, миль за пятьдесят отсюда… Гаспар, нам нужно разделить силы, иначе не успеем. Разберись с сигналом номер два. Сейчас я выпущу над виллой ракету пятисекундного действия.

Далеко на востоке мелькнула яркая вспышка, рядом с той точкой, которую Гаспар считал вертолетом Зейна.

— Засек! — коротко сообщил Гаспар, меняя курс.

— Гаспар, скажи мисс Бишоп, чтобы она выключила свой датчик. Он во второй сверху пуговице ее блузки. Удачи тебе, старый сустав!

— И тебе, старый болт! — бодро прокричал Гаспар в микрофон.

Впрочем, сам он никакой бодрости не испытывал. Судя по словам няни Джексон, ему придется иметь дело не с кем иным, как с Гилом Хартом, о котором Каллингхэм рассказывал истории, леденящие кровь. Хотя бы тот случай, когда Гил собственными руками разделался с двумя сталелитейщиками и роботом, у которого сел аккумулятор. Всех троих пришлось отправить в госпиталь.

Зеленая вилла стояла на пригорке, открытом со всех сторон. В таких условиях решающим фактором была быстрота — нужно посадить коптер поближе к дому и ворваться в открытый тамбур с револьвером в руках. У этого плана было и дополнительное преимущество — не было времени на то, чтобы струсить.

Выпрыгнув из кабины в облаке пыли, поднятой при посадке винтами коптера, Гаспар бесстрашно бросился к зияющему проему тамбура. В то же мгновение с заднего сиденья клетчатого вертолета сорвался, сверкая никелем, автоматический сторожевой пес и помчался за Гаспаром, жутко завывая сиреной и лязгая металлическими челюстями. Гаспар успел нырнуть в тамбур и захлопнуть за собой дверь. Как раз вовремя, так как надувная стена вдавилась внутрь на целый ярд, но пластик выдержал удар металлического тела.

Пес бесновался снаружи, но тут автоматические двери, ведущие внутрь, раздвинулись, и Гаспар шагнул вперед, размахивая револьвером с энтузиазмом, которому мог бы позавидовать Джо Вахтер со своим верным скунсовым пистолетом. Он очутился в комнате с множеством низеньких столиков и шелковых диванов. Слева, пригнувшись, стоял Гил Харт. В его руке была большая металлическая «кость», которую он, по-видимому, только что схватил. Справа стояла няня Бишоп. Одной рукой она упиралась в бедро, а в другой держала большой бокал с коктейлем коричневого цвета.

— Привет, Гаспар, — сказала няня Бишоп. — Гил, не лезь в бутылку.

— Я пришел вас спасти, — хмуро проговорил Гаспар.

— А если я не хочу, чтобы меня спасали? — хихикнула няня.

Гил Харт отрывисто захохотал:

— Вон отсюда, щенок. Разве ты не слышал, что сказала дама?

Гаспар тяжело задышал, и каждый новый вздох все больше походил на рычание.

— Ну, погоди, мерзавка, — прорычал он. — Я все равно тебя спасу, и спасу так, что на тебе живого места не останется!

Он был страшно зол на эту бессердечную кокетку, а совсем не на полосатую обезьяну, которая ее похитила. Прикинув, как бы на его месте поступил Зейн Горт, Гаспар поднял дуло к потолку и выстрелил в воздух.

Раздалось оглушительное «бум-м», рукоятка револьвера больно ударила Гаспара по ладони, комнату заволокло вонючим дымом, а на потолке появилась дыра, в которую со свистом устремился воздух. Вой автоматического пса зазвучал гораздо громче.

Гил Харт расхохотался, бросил на пол металлическую кость и шагнул к Гаспару.

Гаспар судорожно ткнул его кулаком в синеватый подбородок, но Гил, даже не заметив этого, нанес сокрушительный удар в солнечное сплетение. Гаспар издал громкое «у-уф!» и сел на пол.

— Пошел вон, щенок! — проревел Гил, наклонившись и схватив Гаспара за воротник.

Но тут раздалось звонкое металлическое «бонг!», на лице Гила появилось мечтательное выражение, он перекувыркнулся через Гаспара и вытянулся на полу.

Няня Бишоп счастливо улыбалась, подбрасывая на руке металлическую кость.

— Мне давно хотелось узнать, — сообщила она задумчивым голосом, — сумею ли я врезать мужчине по голове так, чтобы он потерял сознание, но не получил серьезной травмы.

Она нагнулась и профессиональным движением нащупала пульс Гила.

Со стоном растирая живот, Гаспар оглянулся по сторонам и заметил, что потолок выгибается уже не так круто. В следующее мгновение он опустился еще больше, а вой и лязганье металлических зубов послышались совсем рядом. Автопес сумел прогрызть утратившую упругость стену!

Сверкающая никелевая молния кинулась на Гаспара, но няня Бишоп была проворней. Она схватила кость и сунула ее в пасть. Вой сирены прервался так внезапно, что ее звуки продолжали отдаваться в ушах.

— Эта кость замыкает цепь, — объяснила няня Бишоп. — Гил трижды показывал мне, как она действует, — ему нравилось науськивать на меня своего пса и останавливать в последний миг.

Она поставила несколько столиков один на другой, чтобы поддержать оседающий потолок, и ласково улыбнулась Гаспару, который уже почти пришел в себя.

— Ну и как мы отсюда выберемся?

— В коптере Элоизы Ибсен, который я украл у нее.

— Ага, в коптере твоей бывшей подружки. Воображаю, что за безвкусица! Наверно, двухцветный? — презрительно поджала губки няня Бишоп.

Гаспар утвердительно кивнул.

— С хромовой отделкой внутри?

— Да.

— С роскошным холодильником, набитым бутылками и закусками?

— Да.

— С пошлыми широкими бархатными сиденьями, в которых можно утонуть?

Гаспар кивнул.

— И окна с односторонней прозрачностью?

— Да.

— И с автопилотом, который поведет машину по городу?

— Да.

И тут няня Бишоп радостно улыбнулась:

— Всю жизнь мечтала полетать на таком вертолете!

Четыре часа спустя Зейн Горт, который только что спас Полпинты, обнаружил в трехстах милях от берега фиолетовый с серебром вертолет Элоизы Ибсен, летевший прямо на запад и все более удалявшийся от Нью-Анджелеса. Находчивый робот пустил ему вслед несколько шумовых снарядов из сигнальной пушки десятиместного реактивного коптера, который он экспроприировал на последних этапах операции у мертвецки пьяного конгрессмена, прихватив и его самого. Сигналы заметили, и через несколько минут Гаспар и няня Бишоп ступили на борт скоростного вертолета, где их радостно приветствовали Флэксмен, мисс Розанчик, Полпинты и конгрессмен, пребывавший после хорошей выпивки в отличном расположении духа. Сообразительный и не лишенный такта Зейн сообщил остальным, что это он назначил рандеву с Гаспаром именно здесь, над волнами океана.

Административный коптер повернул на восток и взял курс к берегам Калифорнии, уже тонувшей в вечерних сумерках. Гаспар рассказал друзьям, как он спас няню Бишоп. Флэксмен поинтересовался, говорил ли Гил Харт, на кого он работал и что стояло за похищением.

— Он говорил о слиянии «Рокет-Хауса» с «Протон-Пресс» и хвастался, что станет вице-президентом новой компании, потом он натравливал на меня своего автопса, уговаривал не ломаться и быть паинькой. И предложил мне коктейль.

— Вот из-за таких злобных безмозглых автоматов, как этот пес, и возникло предубеждение, с которым люди еще относятся к роботам, — заметил Зейн Горт и рассказал потом о своих приключениях.

Сигнал номер три привел его к одинокой хижине, затерянной в пустыне, где Флэксмен томился в плену у банды робописателей во главе с Каином Бринксом. Сев подле хижины под прикрытием дымовой завесы, имитирующей низкие дождевые облака, Зейн Горт захватил сердитых молодых роботов врасплох и парализовал их прежде, чем они успели схватиться за оружие. Перед тем как лететь дальше вместе с Флэксменом, Зейн потратил несколько драгоценных минут на то, чтобы снизить напряжение в нервных цепях металлических гангстеров — это лишило их возможности творить новые преступления как в жизни, так и в литературе.

— А вы же сами говорили, Зейн, что нет преступления гнуснее, чем менять контуры робота? — перебила няня Бишоп.

— Это означало бы посягательство на индивидуальность робота, — подтвердил Зейн. — Я же просто сделал их несколько более ленивыми. А роботы любят лениться, так же как и люди.

Далее Зейн конфисковал административный коптер, в котором конгрессмен и его приятели устроили пирушку прямо на взлетной площадке маленького курортного городка в пустыне.

— И очень правильно! — произнес хозяин вертолета. — А то парни допились до того, что чуть не подрались, потому что каждый хотел немедленно лететь в Париж к знакомым девочкам.

Сигнал номер четыре направил Зейна и Флэксмена в имение, расположенное среди гор. Белоснежный особняк с резными колоннами оказался логовом «Пишущей Братии» и «Сыновей Сивиллы» — штурмового отряда этого общества. Здесь томилась в заключении мисс Фелисия Розанчик, признавшаяся, что ее заманили в ловушку, пообещав отдать ей все свои стихи для редактирования и вдобавок издать в роскошных переплетах назидательные новеллы, которые она собиралась писать для юных и неопытных роботесс.

Сигнал номер пять, который мог принадлежать — по методу исключения — только Полпинте, повел спасательную экспедицию в отдаленные просторы Тихого океана, далеко за пределы последнего поля хлореллы, туда, где одиноко крейсировало мрачное судно «Королева синдиката» — старейший плавучий игорный дом в Солнечной системе. Оно было снабжено всеми средствами противовоздушной обороны, а потому Зейн решил нанести удар из-под воды, рассчитывая на герметичность своей оболочки. В пяти милях от «Королевы синдиката» он остановил коптер над самой поверхностью моря, поставил его на автопилот, прикрепил к своему корпусу реактивный двигатель космического скафандра, затем прыгнул в море и под водой поплыл к судну. Подплыв к борту, он прорезал в днище «Королевы» дыру соответствующего размера, а затем, когда на судне началась паника, взобрался на палубу — подобно металлическому Нептуну в цилиндрической короне. Локатор тотчас привел его к каюте, где мерзкий бандит и похититель Филиппо Феникья капал на Полпинты азотной кислотой, требуя, чтобы тот поклялся честью своей матери не за страх, а за совесть служить игорному синдикату.

— Я действительно был в трудном положении! — объяснил Полпинты. — Дав клятву, мне пришлось бы сдержать ее — за двести лет приобретаешь устойчивые привычки! Но я все ожидал, когда именно меня охватит страх, и как-то забыл о происходящем. Тем более что азотная кислота лишь щекотала, не причиняя ни малейшей боли.

Зейн Горт ворвался в каюту и был бы тотчас парализован лучевой защитой, если бы не держал перед собой медной сетки, сыгравшей роль электростатического экрана. Заметив пятна кислоты на оболочке Полпинты, Зейн размахнулся и с криком: «Лицо за яйцо!» — нанес могучий удар, который лишил коварного гангстера половины зубов, части щеки, подбородка, верхней губы, а также кончика носа. Затем он быстро облил яйцо щелочью, которую Гаррота предусмотрительно приготовил. Зажав Полпинты под мышкой, Зейн выбежал из каюты, молнией промчался сквозь толпу перепуганных гангстеров и бросился в воду. Опасаясь, что Полпинты не выдержит давления воды, он поднял его над нею на вытянутой клешне и устремился обратно к коптеру.

— Ах, какая это была гонка! — с восхищением воскликнул Полпинты и добавил с легкой грустью: — Я словно ощущал брызги волн!

— Да, это была, наверно, удивительная картина! — согласился Зейн. — Серебристое яйцо, таинственно летящее над гребнями волн…

— Не надо! — взмолился Флэксмен, закрывая глаза. — Извините меня, Полпинты, но мне делается нехорошо!

Когда они поднялись в коптер, Зейн Горт тут же вставил Полпинте свежий диск.

— В эти восемь часов я совершенно не верю! — заявил Полпинты. — Насколько я помню, в тот раз мы просто притворились, что упали в обморок, чтобы напугать няню.

— Послушай, Зейн, — с любопытством спросил Гаспар, — а если бы твой двигатель отказал?

— Тогда я камнем пошел бы на дно, — ответил робот, — и сейчас лежал бы там, созерцая красоты глубоководного мира. Если бы, конечно, мой корпус и стекло прожектора выдержали давление. Впрочем, я бы, наверно, не стал лежать, а пошел бы пешком к берегу.

— Вот так-то, — назидательно сказал конгрессмен, успевший тем временем изрядно опохмелиться.

— Теперь ты снова можешь с легкой совестью заняться проектом «Эл», — заметил Гаспар.

— А что это за проект? — подозрительно спросил Флэксмен. — Он связан с «Рокет-Хаусом»?

— В некотором роде, сэр, — ответил Зейн Горт. — Но пока я не хотел бы говорить о нем.

Предоставив конгрессмену самому объяснять пораженным служащим космодрома, как он ухитрился слетать в административном коптере в игорный дом и обратно в состоянии глубочайшего алкогольного опьянения, спасители и спасенные вернулись в «Рокет-Хаус» на такси.

В конторе все было перевернуто вверх дном. По разгромленным комнатам, ошеломленный, бродил Джо Вахтер. Двадцать мальчиков в голубых костюмах юных луноболистов чинно сидели среди руин вестибюля.

Увидев Флэксмена, самый пухлый из них тут же вскочил:

— Уважаемый сэр, мы, преданные болельщики космического спорта и постоянные читатели вашей спортивной серии…

— Прекрасно, прекрасно, я очень рад, — перебил его Флэксмен, гладя мальчика по голове от затылка ко лбу. — Гаспар, купите этим юным героям мороженого, я поговорю с ними позже. Джо, очнитесь и доложите, что здесь произошло. Мисс Бишоп, позвоните в Ясли. Зейн, проверьте склады. Мисс Розанчик, дайте мне сигару.

— Форменное светопреставление, мистер Флэксмен, — грустно сказал Джо. — Налет властей. Вломились во все двери и через крышу. Берут меня, стало быть, за глотку. «Где эти штуки, которые книги пишут?»…Толстопузый такой, по имени Мерс. Я, значит, показываю ему эти яйцеголовы, что сидели в кабинете мистера Каллингхэма. «Эти мне не нужны, — говорит, — про этих, — говорит, — я все знаю. Это кретины. Где им, — говорит, — книги писать. Никакого сравнения со словомельницами, они ведь такие маленькие». А я, значит, отвечаю: никакие они не кретины. Скажи ему, Ржавчик, говорю. И что бы вы подумали? Этот полоумный ни в какую, знай себе, верещит. Ну, тут они и пошли все переворачивать — словомельницы искать. Даже пишущие машинки проверили — может, они сами пишут книги. Компьютер наш старый на части разнесли. Все разломали, ушли и еще мой верный скунсовый пистолет прихватили — где, говорят, у тебя разрешение…

— Все кругляши на месте! — доложила няня Бишоп. — Требуют еще бумаги. У папаши Зангвелла снова был приступ белой горячки, но уже кончился.

Пухлый луноболист, долизывая мороженое, решительно направился к Флэксмену, но тут Джо перестал чесать в затылке и неожиданно заговорил:

— Вот чуть не забыл спросить у вас, мистер Флэксмен, с каких это пор Клэнси Гольдфарб снюхался с властями, водой не разольешь? Все время крутился тут со своими парнями, а потом только его и видели…

— Этот книжный пират?! — взвизгнул Флэксмен. — Джо, вы с ума сошли!

По эскалатору стремительно сбежал Зейн Горт, все еще держа в руках Полпинты.

— Мистер Флэксмен, — начал робот. — Должен с сожалением сообщить, что сорок процентов готовых книг со складов похищено. Грабители увезли все эротические произведения.

Флэксмен пошатнулся.

— Дорогой сэр… — снова начал малолетний луноболист, делая знаки своим товарищам, которые держали в руках черный ящик. Однако Флэксмен успел взять себя в руки.

— Чего же вы ждете! — накинулся он на Зейна. — Тащите это яйцо в Ясли и подключите к словописцу! Гаспар, немедленно обеспечьте их бумагой! Бишоп, ступайте в Ясли и убедите своих питомцев работать изо всех сил. Первого, кто позволит себя похитить, тут же уволю! Ко мне это тоже относится! Мисс Розанчик, — Флэксмен замолчал, пытаясь найти поручение и для нее.

— А кто вы, собственно, такой, мистер Флэксмен? — произнес Полпинты, воспользовавшись паузой. — Какое вы имеете право вмешиваться в процесс создания величайших литературных шедевров, да еще и сроки устанавливать?

— Заткнись, жестяной пузырь! — бешено заорал Флэксмен.

— Выбирайте выражения! — с достоинством ответил Полпинты. — Иначе я начну вам грезиться. Я буду парить в ваших снах!

Флэксмен хотел огрызнуться, но удержался и лишь бросил на Полпинты странный взгляд.

Решив, что настала подходящая минута, пухлый болельщик лихо отчеканил:

— Дорогой сэр! В знак признания ваших выдающихся заслуг на поприще популяризации лунобола разрешите вручить вам высшую награду Лунобольной лиги…

Двое других луноболистов откинули крышку черного ящика, оратор засунул туда руки и ловко швырнул прямо в грудь Флэксмену большой серебристый овоид, как две капли воды похожий на Полпинты.

— Серебряный лунобольный мяч! — закончил он свою речь, и Флэксмен, взвизгнув, без чувств растянулся на полу.

«Рокет-Хаус» наводил красоту, готовясь к финишу литературных гонок. По этому поводу Гаспар вывесил в вестибюле соответствующий плакат. Джо Вахтер притащил складные стулья для зрителей и протянул несколько веревок с серебряными флажками. От Энгстранда привезли освежительные напитки, и заработал наконец эскалатор.

Каллингхэм и Флэксмен, разделив поровну рукописи, взятые наугад (каждому по пятнадцать), приняли по таблетке «Престиссимо», вдесятеро ускорявшей процесс чтения, и вот уже бумажные ленты рывками поползли по экранам фоточитателей.

Каллингхэм дольше задерживался на каждом кадре, потому что размер экрана у него был больше, но вскоре обогнал своего соперника на половину рукописи — к большому огорчению Гаспара, поставившего на Флэксмена в споре с Зейном.

Все сотрудники издательства «Рокет-Хаус» следили за этим состязанием — никто не хотел упустить возможность наконец-то увидеть издателей за работой. Гаспар сидел с няней Бишоп, Зейн Горт — с мисс Розанчик, а братья Зангвелл чинно восседали сзади. Папаша Зангвелл был чисто вымыт и вел себя довольно спокойно, если не считать тоскливых взглядов, которые он время от времени бросал на столы, украшенные батареями бутылок.

Элоиза Ибсен вопреки опасениям Гаспара ничуть не нарушала торжественной атмосферы происходившего. Как и подобает даме сердца самого издателя, она щеголяла в модном, но строгом платье с глубоким декольте и сидела в первом ряду, время от времени посылая Каллингхэму нежные ободряющие улыбки. Серебряных мудрецов, из уважения к слабости Флэксмена, оставили в Яслях, но с ними поддерживалась постоянная прямая связь.

— Вчера на ночь я продолжал читать «Дело Маурициуса», — шепнул Гаспар няне Бишоп. — Если уж это типичный образец старинной детективной литературы, представляю себе, какая у них классика!

— Не откладывайте в долгий ящик! — ответила она тоже шепотом. — Кругляши приготовили вам еще несколько увлекательных книг. Среди них детектив старинного русского мастера этого жанра «Братья Карамазовы», замечательная мелодрама «Король Лир» с захватывающими изменами и убийствами, потрясающая сказка «Волшебная гора» и развлекательная повесть о приключениях аристократов и интригах в светском обществе, озаглавленная «Война и мир». Они составили вам целый список подобного легкого чтива.

— Ладно, только пусть не вздумают подсовывать старинную классику! — бодро отозвался Гаспар. — С тайнами и интригами я уж как-нибудь справлюсь. Это вам не проект «Эл» Зейна Горта! Интересно, что это он затеял?

— Неужели он вам не рассказал? Вы же друзья!

— Ни единого слова. А вам ничего не известно? Мне кажется, в нем замешан Полпинты.

Няня Бишоп отрицательно покачала головой.

— А кто станет победителем, по мнению самих мудрецов? — спросил Гаспар.

— Не знаю. Они стали ужасно скрытными. Я даже начала беспокоиться.

— А вдруг все рукописи — в самую точку! Представляете, тридцать шедевров с самого начала!

Чтение подходило к концу, и напряжение нарастало. Папаша Зангвелл неудержимо рвался к столу, и Джо Вахтер удерживал его с огромным трудом.

Наконец Каллингхэм откинулся на спинку кресла и устало закрыл глаза. На улыбку Элоизы он ответил только утомленным кивком.

— МожетпосовещаемсяФлэксипередтемкактыпримешьсязапоследнюю рукопись? — с невероятной быстротой проговорил он, все еще под воздействием таблеток «Престиссимо».

И выключил телефон, ведущий в Ясли.

— Пустьдумаютчтоэтотехническаянеисправность…

Флэксмен вставил свой последний ролик в аппарат и глянул на партнера, которому наконец удалось справиться со своим голосом. Каллингхэм проговорил громко и раздельно:

— Ну, что у тебя?

— Да белиберда, — ответил Флэксмен. — Сплошная чушь.

Каллингхэм кивнул:

— У меня тоже.

«Откровенно говоря, я этого ожидал», — подумал Гаспар. Все остальные, по-видимому, тоже так считали. Разве эти столетние эгоисты, эти яйца из инкубатора, способны понять современного читателя?

Флэксмен и Каллингхэм показались ему внезапно романтическими героями, бросившими вызов безжалостной судьбе во имя благородного, но обреченного дела.

И Флэксмен действительно произнес тоном гордой покорности великолепному делу:

— Осталосьпрочитатьещеоднурукописьпроформыради, — и погрузился в чтение.

Остальные с опрокинутыми лицами собрались вокруг Каллингхэма.

— Это не романы и не повести, — объяснил Каллингхэм, — это загадки. Большинство из них совершенно непонятно. Это вполне естественно — ведь уже более века мудрецы занимаются только тем, что играют мыслями и перебрасываются идеями. Одна из рукописей, например, представляет собой эпическую поэму, написанную на семнадцати языках, перемешанных чуть ли не в каждой фразе. Другая содержит конспект (и весьма удачный) всей мировой литературы — от древнеегипетской «Книги мертвых» до Шекспира, Диккенса и Хаммерберга. В третьей первые буквы каждого слова образуют как бы вставную повесть.

Правда, все они не так уж безнадежны. Есть, например, одна повестушка — мне кажется, ее написал Двойной Ник, — где использованы все обычные приемы и штампы развлекательной беллетристики… но бесстрастно, холодно, без души!

— Они совсем не такие… — прерывающимся голосом сказала няня Бишоп. — Они… я уверена… не может быть, чтобы не было ничего хорошего! Ржавчик сам мне говорил… они ведь не сочиняли ничего нового… пользовались лишь тем, что им казалось забавным в разговорах между собой…

— В этом-то и дело, — вздохнул Каллингхэм. — Они хотели поразить нас, запускали интеллектуальные фейерверки. Послушайте сами!

Он развернул одну из лежащих на столе лент.

— Премрачная пуповина духовного пепла над краем сердца горящих самцов ленивым черепом поет во мраке о воздухе, что стоит — здешнея, мраморнея, колоннея и коченея. Жаждни! Сожми! Сожги! Четверо у могильной плиты, взыскуя чистоты, можебнее, чем ты…

— Калли! — воскликнул Флэксмен громовым голосом. — Лицо издателя сияло от счастья. — Калли, это просто невероятно! — крикнул он, не отрывая глаз от экрана. — Сенсация на всю Солнечную систему! Космический бестселлер! Прочти-ка пару страниц…

Каллингхэм перегнулся через его плечо, вглядываясь в экран.

— Героиня повести родилась на Ганимеде. Она от рождения была лишена осязания, но стала акробаткой на астероидах. Затем действие переносится на другие планеты. Появляется знаменитый хирург… Но главное не в этом. Как все это замечательно подано, с каким чувством, как проникновенно! А послушайте название — «Почувствуйте мою боль»!

— Это Полпинты! — радостно воскликнула няня Бишоп. — Он мне рассказывал. Я нарочно положила ее в конец, потому что мне показалось, что она не такая умная, как остальные…

— Никудышный из вас издатель! — с ликованием заявил Флэксмен. — Калли, какого черта ты выключил телеэкран, нужно немедленно сообщить в Ясли!

Мгновение спустя на телеэкране появился Полпинты, окруженный двадцатью девятью остальными мудрецами.

— Поздравляю! — Флэксмен потряс над головой сложенными руками. — Как вам этого удалось достичь? Откройте секрет. Я спрашиваю потому, что… что и остальным будет невредно услышать…

— Я прилип к своему словописцу! — захлебываясь от восторга, крикнул Полпинты. — Я дал волю своему могучему интеллекту! Я закрутил Вселенную вихрем и выхватывал из него все, что приходило мне в голову! Я размотал космические нити и смотал их заново! Я поднялся на престол Господень, когда Бог кормил архангелов, и надел корону творца! Я…

Он вдруг замолчал.

— Нет, ничего этого не было, — задумчиво и тихо продолжил он. — То есть почти ничего. Ведь у меня накопилось столько новых впечатлений! Прогулки с Зейном, похищение… Нет, и это еще не все. Так вот, я открою вам величайшую тайну. Я вообще ничего не писал! Эту повесть… написала няня Бишоп!

— Полпинты! Какой же ты идиот! — ахнула няня.

— Да, ее написала ты, наша мамочка, — твердо заявил Полпинты. — Она возникла, когда я рассказывал тебе сюжет. Я все время думал о тебе, мне хотелось, чтобы тебе было интересно. И девушка в повести — тоже ты. А может быть, она — это я. Ведь это у меня нет осязания. Нет-нет… я что-то запутался…

— Полпинты, дружище, — хрипло сказал Флэксмен, тайком утирая слезы, — мы тут приготовили приз для победителя — серебряный словописец. Мне хотелось, чтобы вы были с нами и я мог вручить приз и пожать вашу… Как бы то ни было, очень жаль, что вас здесь нет. Очень жаль!

— Пустяки, мистер Флэксмен. Разве дело в наградах? У нас будет еще много случаев…

— Нет! — воскликнул Флэксмен громовым голосом. — Вы получите свой приз, и немедленно! Гаспар…

— Не посылайте Гаспара, — вмешалась мисс Розанчик. — Зейн уже помчался в Ясли за Полпинтой.

— Этот жестяной писака слишком много берет на себя… А впрочем, отлично! Полпинты, дорогой вы наш друг, скоро…

Но вдруг телеэкран погас.

Впрочем, это не охладило общего ликования.

— Все дело в сотрудничестве, в общении с редактором, — объяснял Каллингхэм, — в симбиозе, так сказать! Каждому из них необходимо общаться с чутким человеком, который мог бы выслушать его и, в свою очередь, рассказать… Важно, чтобы каждый нашел себе подходящего партнера… Вот какое дело мне по душе! Все равно что руководить брачной конторой.

— Калли, дорогой, как остроумно ты все объяснил, — сказала Элоиза, ласково поглаживая руку издателя.

— Не правда ли? — согласилась няня Бишоп, пожимая локоть Гаспара.

— Подумать только, какие богатейшие перспективы открываются перед нами! — мечтательно произнес Гаспар. — Трехстороннее сотрудничество: серебряные мудрецы, люди и словомельницы с их неисчерпаемой памятью! Каким плодотворным будет подобное соавторство!

— Вряд ли словомельницы воскреснут, — задумчиво произнес Каллингхэм. — Я посвятил всю жизнь их программированию, но, честно говоря, меня всегда мучила мысль, что это — бездушные машины, работающие только по заданной программе… Как знать, может быть, мы присутствовали при возрождении настоящей литературы?

— Калли, милый, когда ты успел столько выпить? — участливо спросила Элоиза.

— Прошу внимания! — воскликнул Флэксмен. — Как только Полпинты появится в дверях, сразу же окружим его дружеским вниманием, чтобы он не почувствовал себя одиноким на пиру жизни. Зейн вот-вот должен принести его.

— За минуту домчит, не сомневайтесь, мистер Флэксмен! — заметил Джо Вахтер, успевший пропустить пару стаканчиков, пока его брат рассматривал серебряный словописец. — Только что-то долго копается…

— Надеюсь, больше не будет похищений! — встревоженно воскликнула мисс Розанчик. — Если с Зейном что-нибудь случится, я этого не перенесу!

— Бывают разные похищения! — громко объявил Каллингхэм, высоко поднимая бокал. — Одни пугаются их. Другим же они распахивают дверь в новую, светлую жизнь…

— Ах, Калли, — трепетно произнесла Элоиза, как вдруг дверь распахнулась и в комнату медленно влетело большое серебряное яйцо. Оно парило в воздухе, в нескольких футах от пола. Его глаз, ухо и динамик были укреплены прямо на корпусе, а из-под маленькой серебряной платформы, на которой оно покоилось, свисали два гибких щупальца с небольшими коготками.

Флэксмен следил за полетом яйца словно завороженный. Потом глаза его закатились, и он начал медленно валиться на бок.

Яйцо быстро подлетело к нему, вцепилось коготками в лацканы его пиджака и тем смягчило падение.

— Не пугайтесь, мистер Флэксмен! — воскликнуло яйцо. — Это я, Полпинты, только переделанный. Это Зейн Горт. Теперь мы можем пожать друг другу руки. Не бойтесь, я не буду царапаться!

— Вы уже, наверно, догадались, — начал Зейн Горт, когда Флэксмена привели в чувство и порядок был восстановлен, — что проект «Эл» — это всего лишь «левитация». Передо мной стояла чисто инженерная задача, научным открытием здесь и не пахнет.

— Не слушайте его! — вмешался Полпинты. — Этот робот жестяной только наполовину, остальное — чистейшая гениальность!

— Прошу не перебивать! — сказал Зейн. — Я всего лишь воспользовался давно разработанной схемой использования антигравитации для поднятия небольших тяжестей. В платформу вделан генератор антигравитационного поля, которым управляет сам Полпинты. Как и щупальцами, заменяющими ему руки. Все это — если не считать антигравитацию — можно было осуществить еще во времена Цуккерторта. Но он стремился создать бестелесные существа, окруженные миром чистых идей. Именно поэтому он выбрал писателей и поэтов, то есть людей, далеких от техники, не способных воспринимать руку как систему шарниров, а ногу — как колесо. С этой же целью он создал и пресловутый свод правил. Им внушалось, что они беспомощные паралитики, и окружающие смотрели на них точно так же. Выход мне подсказали словописцы. Если мудрецы могут управлять словописцами, почему бы им с помощью голоса не приводить в действие платформу антигравитации или руки? Да что там, после некоторой практики они смогут управляться с любыми инструментами…

— Эй-эй, не сманивайте моих писателей! — воскликнул Флэксмен. — Им положено сидеть в Яслях и писать романы и повести, а не шляться по Солнечной системе…

— А похищение Полпинты? — возразил Зейн. — Новые впечатления — вот что им нужно! Иначе из яиц никогда не проклюнутся великие шедевры.

— Зейн прав! — подтвердил Полпинты. — Уж я-то это хорошо знаю!

Его поддержал многоголосый хор воплей, визга, свиста и мяуканья, донесшийся из Яслей.

— Ну хорошо, хорошо, — сдался Флэксмен, — но только по согласованию со мной! — и он снял трубку зазвонившего телефона.

— Теперь мы с ностальгией будем вспоминать то время, когда кругляши только пели и визжали! — сказала няня Бишоп. — У нас будут парты, столы для пинг-понга и рабочие инструменты…

— А мне придется налаживать двадцать девять антигравитационных платформ. У меня предчувствие, что Зейн снова отделается одним образцом.

— Это очень просто, Гаспар, — ободрил его робот. — И потом, яйцеголовы сами будут тебе помогать! Клянусь святым Карелом, как только я подумаю о перспективах, открывающихся перед нами, мне кажется, что я только что сошел со сборочного конвейера. Вся жизнь начинается заново!

— А ну-ка послушайте! — воскликнул вдруг Флэксмен, кладя трубку. — Пока вы тут восхищались друг другом и торжествовали, я занимался делом: собирал сведения о том, что планируют другие издатели и что они уже сделали! Так вот, новостей много, и «Рокет-Хаусу» придется сотворить чудо, если мы хотим остаться на плаву! У Харпера ученые переделывают аналоговые машины в словомельницы! Хотон-Миффлик устроил ту же штуку с шахматно-логистической машиной! Издательство «Даблдей» просеяло десять тысяч потенциальных бумагомарателей, и у них осталось на донышке семь многообещающих гениев! «Рэндом-Хаус» накинул сеть на все планеты и отыскал на одной из них трех одаренных роботов-сирот, которые провели всю жизнь среди людей и теперь не только думают и чувствуют, но и пишут, как люди! Дантон выпустил уже два романа — их написали сами издатели! А вот агенты «Оксфорд-Пресс» отыскали на Венере колонию интеллигентов, вот уже двести лет живущих в полной изоляции и незнакомых с нотодробильной музыкой, компьютерной живописью и словомольной литературой, и пятьдесят процентов колонистов — писатели! Если мы не засучим рукава и не примемся работать в шестьдесят писательских сил — каждое яйцо за двоих, — мы вылетим в трубу! Это всех вас касается. Зейн Горт, где продолжение «Доктора Вольфрама»? Да-да, я понимаю — похищения, спасения, изобретения… но где рукопись? Вы должны были сдать ее еще две недели тому назад!

— Одну минуту, — невозмутимо отозвался синевато-стальной робот и повернулся к своей розовой соплеменнице: — Мисс Розанчик, согласны ли вы вступить в вечное и нерушимое матримониальное замыкание со мной?

— О да! — ответила роботесса и со звоном упала ему на корпус. — Зейн, я твоя! Мои транзисторы, реле, контакты и розетки будут вечно принадлежать тебе и пламенным днем, и жаркой ночью!

Полпинты в восторге запорхал вокруг Флэксмена. На этот раз издатель даже бровью не повел.

— Просто невероятно, — с удивлением сказал он, — какое облегчение испытывает человек, когда его детские кошмары становятся явью!

Элоиза подняла бокал.

— Калли, милый! — сладко прошептала она. — Не пора ли и тебе сообщить о переменах, имеющих непосредственное отношение к издательству?

— Совершенно верно, дорогая! Друзья и соратники, одиннадцать часов тому назад мисс Ибсен и я сочетались законным браком. Отныне она владелица пятидесяти процентов моих акций и ста процентов моего сердца!

Гаспар повернулся к няне Бишоп:

— У меня нет акций, и я не жестяной гений, — произнес он, — а для левитации я тяжеловат. Но мне кажется, что подобной тебе нет ни среди девушек, ни среди роботесс!

— А я вот уверена, что закалкой с тобой не сравнится никто, — прошептала она, падая в его объятия. — Даже Зейн Горт!

ВЛАСТЬ КУКОЛ

— Вот, взгляни сам на этого уродца. — Голос Делии взвился к потолку. — Это что, по-твоему, — обыкновенная кукла?

Она выхватила из сумочки нечто похожее на тряпку и швырнула мне на стол. Я приступил к осмотру. Голубовато-холодное лицо куклы оскалилось на меня желтозубой ухмылкой. Черный паричок из конского волоса ниспадал до самых глазниц, зияющих над впалыми щеками. От этой отвратительной, но искусной работы мастера изрядно попахивало средневековьем. Человек, создавший ее, не иначе изучал готических горгулий и дьявольские письмена на витражах.

К пустой головке, сделанной из папье-маше, крепилась черная мантия, которая и драпировала всю фигурку подобно монашеской рясе с миниатюрным клобуком, который сейчас был откинут за спину.

Разумеется, кое-что о куклах мне известно, хотя род моей деятельности весьма далек от кукловодства — я частный сыщик. Но мне сразу стало ясно, что это не марионетка — той управляют с помощью ниток, — а обычная ручная кукла. Сделана она была так, чтобы кукольник, просунув руку сквозь мантию и вставив пальцы в головку и ручки, мог выполнять ими различные движения. Во время представления артист скрыт за ширмой и огни рампы освещают лишь куклу над его головой.

Я натянул на руку кукольный балахончик, вставил указательный палец в головку, средний — в правый рукав, большой — в левый. Вот, как говорится, и вся хитрость. Теперь кукла уже не казалась мне такой обмякшей: рука и запястье сделали свое дело.

Я пошевелил большим и средним пальцами — маленький уродец отчаянно замахал ручонками, хоть и не совсем уверенно — не так уж часто мне случалось прежде иметь дело с куклами. Потом я согнул указательный, и головка куклы со всего размаха кивнула мне в ответ.

— Доброе утро, Джек Кетч, — сказал я, заставив человечка поклониться как бы в ответ на мое приветствие.

— Не надо! — закричала Делия и отвернулась.

Ее поведение показалось мне странным. Я всегда считал Делию в высшей степени спокойной, уравновешенной женщиной. Я знал ее достаточно долго, пока нить нашего знакомства не оборвалась три года назад. Тогда она вышла замуж за известного артиста-кукольника Джока Лэтропа, с которым я был также знаком. Затем дорожки наши разошлись. И все это время я не имел ни малейшего представления о том, что с ней и как. Но вот сегодня утром она внезапно появилась на пороге моей нью-йоркской конторы и с ходу окатила меня массой самых невероятных подозрений и смутных намеков, да таких диких — не уверен, что стенам моего кабинета и моим ушам частного детектива приходилось раньше слышать что-либо подобное. Хотя за этот год тут было рассказано немало историй в жанре фантастики и приключений.

Я внимательно посмотрел на Делию: ну, разве что стала еще прекрасней, если только такое возможно, — более экзотична, что ли. Да это и понятно — как-никак вращается в артистических кругах. Ее густые золотистые волосы до самых плеч были слегка подвиты на концах. Серый костюм от хорошего портного, элегантные серые замшевые туфельки. На груди, у самой шеи, золотая брошь нарочито грубоватой работы. Золотая булавка каким-то хитрым образом держала вуаль на шляпке, а шляпку на голове.

Однако это была все та же Делия, тот же «викинг в юбочке», как мы ее любили называть. Правда, какая-то тревога, какая-то печаль опустилась на губы слабым подобием улыбки, и тень страха поселилась в ее больших серых глазах.

— Так что же все-таки произошло, Делия? — Я сел с нею рядом. — Или Джок совсем от рук отбился?

— Не говори чепухи, Джордж! — притупила она мое остроумие. — Дело совершенно в другом. А в этом отношении я за Джока спокойна, и мне не нужен детектив, чтобы собирать на него досье. Я пришла к тебе, потому что… боюсь за него. Это все из-за этих ужасных кукол. Они пытаются… ну как мне тебе объяснить! Все шло хорошо, пока он не согласился принять ангажемент в Лондоне — ты, наверное, помнишь — и не стал лазать по своему генеалогическому древу, перебирая семейные корни. Теперь у него появилось что-то, о чем он мне никогда не говорит, чего не хочет мне показать. Избегает меня. И, Джордж, я уверена, что он сам в душе чего-то боится. Ужасно боится.

— Послушай, Делия, — улыбнулся я, — не знаю, какое отношение к нашему разговору имеют куклы, зато я знаю другое. Ты вышла замуж за гения. А с ними, гениями, порой бывает очень трудно ужиться. Всем известно, какими невнимательными, что ли, по отношению к другим они могут быть, в душе сами того не желая. Да ты их биографии почитай! Большую часть времени они бродят туда-сюда, полностью абстрагируясь от окружающего, по уши погруженные в рождение своих идей. И не дай Бог, вы неосторожным словом коснетесь этих ушей — они как с цепи срываются, эти гении. Джок фанатично прикован к своим куклам, душою прирос — а как же иначе! Все критики, которые в этом хоть чуть смыслят, говорят, что он лучший в мире — лучше самого Франетти. А от его нового спектакля все просто с ума посходили — «планка его карьеры никогда еще не поднималась так высоко!».

Делия ударила себя замшевым кулачком по коленке.

— Знаю, Джордж. Я это сама все знаю! Но это не имеет никакого отношения к тому, что я пытаюсь тебе втолковать. Надеюсь, ты не считаешь меня дамочкой, что готова всякому плакаться в жилетку: ах, какой у меня муж — за работой совсем жены не замечает! Да я целый год ассистировала ему, шила куклам костюмы и даже работала некоторые второстепенные персонажи. А теперь он меня ни в мастерскую не пускает, ни за кулисы. Все делает сам. Я бы не возражала, если бы не этот страх. Все дело в самих куклах, Джордж! Они… они хотят навредить ему. И мне — тоже.

Я не знал, что ответить, и в своем кабинете чувствовал себя как в гостях. Не очень-то приятно, беседуя со старым приятелем, обнаружить в его словах признаки параноидальной шизофрении. Еще раз я окинул хмурым взглядом злобное личико Джека Кетча. Оно было синим, как у утопленника. Джек Кетч — это палач из традиционной кукольной пьесы «Панч и Джуди». Его прототипом был королевский палач, живший в семнадцатом веке; он пытал людей каленым железом и казнил их на виселице в лондонском Тайберне.

— Однако, Делия, — осторожно заметил я, — мне не совсем понятно, куда ты клонишь. Как может обыкновенная кукла…

— В том-то и дело, что необыкновенная! — резко перебила она. — Я затем и пришла сюда, чтобы ты сам посмотрел на нее. Ты поближе, поближе взгляни. На каждую деталь. Что — скажешь, обыкновенная?

И тогда я понял, что она имела в виду.

— Да, немного отличается от обычной, — допустил я.

— Немного — это как? — настаивала она.

— Ну, у этой куклы нет рук. Обычно руки делают из папье-маше или шьют из дешевой материи и набивают чем-нибудь изнутри. Потом они крепятся к рукавам.

— Верно. Что еще?

— Еще голова, — неохотно продолжал я. — На ней нет глаз — вместо них дырочки. Да и сама голова много тоньше тех, что мне случалось видеть. Скорее похожа на… маску какую-то.

Делия схватила меня за руку и крепко стиснула ее.

— Вот именно, Джордж! — воскликнула она. — Именно на маску! Теперь ты понимаешь? Джок больше сам не водит своих кукол. За него это делают какие-то ужасные маленькие твари, похожие на крыс. Они надевают кукольные костюмы и просовывают свои морды в головы кукол. Вот почему во время спектакля он никого не пускает за ширму — ни меня и никого другого. И они пытаются ему навредить, хотят убить его! Я знаю. Я слышала, как они угрожали ему.

— Делия, — я накрыл ладонью ее дрожащую руку, — ты сама не знаешь, что говоришь. Ты перенервничала, слишком возбуждена сейчас. Твой муж просто-напросто изобрел новый тип марионеток — и ничего удивительного. Все его секреты именно этим и объясняются — работой над новыми куклами.

Она отпрянула от меня.

— Джордж, ну пойми же ты наконец! Знаю, мои слова могут показаться тебе бредом, но я не сумасшедшая. Однажды ночью, когда Джок думал, что я уже заснула, я слышала, как они угрожающе пищали на него. Голоса у них тоненькие, сиплые, как свисток локомотива. «Отпусти нас, отпусти — или мы убьем тебя!» — кричали они. Я просто оцепенела от страха. Они такие маленькие — везде пролезут.

— Ты их видела? — быстро спросил я.

— Нет, но я знаю: они существуют. Прошлой ночью одна из этих тварей пыталась выцарапать мне глаза. Смотри!

Она откинула с виска тяжелую прядь волос, и в ту же секунду я почувствовал, как холодными иглами на мою спину опустилась сосновая ветка страха. Всего лишь в дюйме от глаза на нежной коже Делии багровели пять крохотных царапин — будто какой-то злобный гном провел рукой по ее виску. На мгновение перед моим взором предстало маленькое крысоподобное существо с поднятой вверх когтистой лапкой.

Затем видение исчезло, и мне подумалось, что даже для гротеска подобное существо было бы нелепым. Но, как ни странно, теперь у меня не получалось списать рассказ Делии на больное воображение. Я тоже почувствовал страх. Страх за Делию: против нее замышлялось что-то недоброе, кто-то хотел ее напугать, ввести в заблуждение. Сыграть на ее суеверном страхе. И я спросил осторожно:

— Ты хочешь, чтобы я зашел к Джоку?

Будто груз свалился с ее плеч — она облегченно вздохнула.

— Я все ждала, когда ты это скажешь.

На табличке значилось:

За спиной примостилась 42-я улица и что-то бормотала мне своим шамкающим ртом в оба уха. Войдя внутрь, я увидел деревянную лестницу со старыми латунными перилами, лениво отливавшими желтизной. Она уходила вверх, в царство тьмы и относительной тишины.

— Делия, подожди минутку, — сказал я. — Не могла бы ты ответить мне на пару вопросов? Мне хотелось бы все окончательно для себя прояснить, прежде чем я увижусь с Джоком.

Она остановилась и согласно кивнула. Но не успел я снова открыть рот, как со второго этажа до нас донеслись какие-то странные звуки. Наверху кто-то топал, разражаясь проклятьями на непонятном языке, крушил ногами бедную лестницу, спускался на несколько ступенек вниз и вновь карабкался наверх — еще фейерверк проклятий — и снова грохот каблуков. Похоже, гнев невидимого «громовержца» был в самом разгаре.

Внезапно шум прекратился.

Моему воображению сразу представился некто «на миг поправший гнев свой в чуть шипящей пене».

Так же внезапно шум возобновился: топ-топ-топ — это, сотрясая лестницу, «громовержец» покидал «олимп» второго этажа. Делия успела прижаться к перилам, прежде чем на нее обрушился здоровенный толстяк с пылающим из-под седых бровей взором, рот его кривили недовысказанные проклятья и хула. На нем топорщился дорогой костюм в клетку, под которым разбухала шелковая сорочка с расстегнутой верхней пуговицей. «Громовержец» завис над нашими головами и драматически воздел руку в сторону Делии. Другая его рука сминала покорную фетровую шляпу.

— Мадам, это вы и есть жена этого сумасшедший, не так ли?! — обвиняюще прогрохотал он.

— Я жена Джока Лэтропа, если это то, что вы имеете в виду, мистер Франетти, — невозмутимо ответила Делия. — А в чем дело?

И тогда я узнал Луиджи Франетти. Газетчики величали его нередко старейшиной кукольников. Я вспомнил, что несколько лет назад Джок учился в его мастерской.

— Это вы меня спрашиваете, что произошло? — прогрохотал итальянец. — Вы меня спрашиваете, мадам Лэтроп? Каково! — Шляпа скорчилась в его руке. — Очень хорошо — извольте! Ваш муж не просто сумасшедший. Он еще и неблагодарник! Я его сюда приезжай, чтобы поздравить его с последняя удача, принимать его в объятья. В концов конце он — мой ученик. Он от меня всему учись. Какова же его благодарность? Какова — я вас спрашиваю?! Он не позволял мне прикасаться к нему! Даже руки не подавал! Не пустил к себе в мастерскую! Меня! Франетти, который научай его всему!

Тут он «попрал свой гнев в шипящей пене», как это и рисовалось в моем воображении минутой раньше. Но пену разогнал опять девятый вал.

— Он умалишенный, говорю я вам! — Палец Франетти затрясся над головой Делии. — Вчера вечером я присутствовал — хотя он мне не объявлял и не приглашал — на его кукольный спектакль. Его куклы делают то, что невозможно творить — невозможно без черная магия. Я — Луиджи Франетти, и я знаю, что говорю! Как бы то ни было, я думай, что, может быть, он — сегодня мне все объяснять. Так нет же — он меня выставляй за дверь! У него дурной глаз и пальцы дьявола, говорю я вам. На Сицилия с ним не стали бы церемониться. На Сицилия его бы просто пристрелили. Каково! Глаза бы мои его больше не смотрели! Пропустите меня!

Он догрохотал остаток лестницы, и Делия снова прижалась к перилам. Ей даже пришлось повернуть голову набок. В дверях Франетти оглянулся для прощального выстрела.

— И еще, мадам Лэтроп, — возопил он, — зачем кукольнику нужны крысишки?!

Он выбежал вон, и в подъезде повисла его последняя реплика: «Каково?!»

От смеха я сложился пополам и смеялся, пока не увидел лицо Делии. Тут только до меня дошло, что все инсинуации Франетти, какими бы смехотворными они ни были, похоже, совпадали с ее собственными подозрениями.

— Нельзя же всерьез принимать то, что тут наговорил Франетти, — успокаивающе заметил я. — Он злится на Джока, что тот-де не снял перед ним шляпу и не высыпал из нее, словно горох, все свои новые технические придумки и открытия.

Делия молчала. Рассеянно теребя зажатый в зубах носовой платок, она смотрела на дверь, поглотившую итальянца. Глядя на нее, я мог представить, какой страх испытывает она — будто маленький уродец, усевшись на подушке, снова пытается выцарапать ей глаза.

— Ты что, расстроилась из-за реплики, которую Франетти отпустил в финале? — с принужденной легкостью спросил я. — А Джок случайно не держит белых крысок просто для удовольствия?

— Не знаю, — рассеянно промолвила Делия. — Я же сказала тебе, он меня не пускает в свою рабочую комнату. — Она повернулась ко мне: — Ты говорил, что хочешь меня еще о чем-то спросить?

Я кивнул. По дороге сюда я прокручивал в голове одну малоприятную гипотезу. А что, если Джок разлюбил Делию и теперь хочет от нее избавиться? Тогда ее бредовые подозрения всецело лежат на его совести. Ему ничего не стоило сыграть с нею какую-нибудь злую шутку.

— Ты сказала, перемены в поведении Джока появились во время вашего пребывания в Лондоне, — начал я. — Расскажи-ка мне поподробнее.

— Его всегда интересовали старинные книги и генеалогия, но, знаешь, не в такой же степени, — после некоторого раздумья отвечала Делия. — Всему виною был случай. Несчастный случай. Это было очень серьезно. Его руки… Ему на руки упала оконная рама и размозжила все пальцы. А какой же кукольник без рук? Джоку пришлось на три недели воздержаться от выступлений. И чтобы хоть как-то провести время, он стал посещать Британский музей и его библиотеку, так как безделье просто выводит его из равновесия. Когда же мы вернулись сюда, он по-прежнему продолжал какие-то свои исследования и долгое время не выступал.

А потом, когда Джок был уже готов возобновить спектакли, он заявил мне, что решил работать с куклами один. Я возразила ему: мол, одному вести спектакль невозможно, что он сможет работать лишь двумя куклами, не больше. Тогда он мне говорит, что в дальнейшем собирается ставить пьесы типа «Панч и Джуди», где над ширмой одновременно появляются не больше двух персонажей.

Это было три месяца назад. С того дня он стал меня избегать. Джордж… — Ее голос дрогнул. — Я чуть с ума не сошла. У меня появились самые дикие подозрения. Дошла до того, что решила… решила, что в том несчастном случае Джок лишился обеих рук и не хочет мне об этом говорить.

— Ты что, — воскликнул я, — хочешь сказать, тебе самой об этом ничего не известно?!

— Теперь ты видишь, до чего он со мною скрытен? — Усталая улыбка тронула ее губы, и мне стало по-настоящему жаль бедную женщину. — Мне ничего не известно, — повторила Делия. — Правда, как-то странно звучит? Но и про руки — насчет них я тоже до конца не уверена. К нему же близко нельзя подойти, пока не стемнеет, он и перчаток с рук не снимает.

— Но спектакль…

— В том-то все и дело. Этот вопрос я сама себе задаю, когда сижу в зале и гляжу на его кукол. Кто ими управляет? Что у них внутри?

И тогда я решил сделать все возможное, чтобы помочь Делии избавиться от страха, терзавшего ее сердце.

— Ты не сумасшедшая, — констатировал я. — Это Джок умом тронулся!

Она несколько раз провела рукою по лбу, как будто он у нее зачесался.

— Нет, — возразила она. — Это все куклы. Все, как я и говорила тебе.

Когда мы поднимались по лестнице, я заметил, что Делии ужасно хочется, чтобы мое интервью с Джоком началось как можно скорее. Нервы Делии так разболтались, что каждая секунда промедления нарушала ее душевное состояние. Но, видно, Судьбе не угодно было ускорить наш подъем.

На этот раз препятствием послужило появление стройного мужчины в синем костюме-двойке. Впрочем, он пытался незамеченным проскользнуть мимо нас в лестничном полумраке. Однако Делия узнала его.

— А, Дик, привет! — сказала она. — Старых друзей не узнаешь?

Из темноты проступили тонкие, правильные черты лица в обрамлении не слишком густых бесцветных волос.

— Дик, позволь представить тебе Джорджа Клейтона, — продолжала Делия. — Джордж, это — Дик Уилкинсон. Дик ведет страховые дела моего мужа.

— Здравствуйте, — произнес Уилкинсон с таким напряжением, будто его рот был заклеен пластырем и он забыл его по рассеянности снять. Чувствовалось, что ему не терпится поскорее уйти.

— Зачем ты понадобился Джоку? — поинтересовалась Делия, и смущение Уилкинсона стало еще более заметным. Он кашлянул, затем, видимо, пришел к какому-то внезапному решению.

— Последнее время Джок стал несколько импульсивен, не правда ли? — обратился он к Делии.

Та медленно кивнула.

— Я так и думал, — сказал Уилкинсон. — По правде сказать, сам не знаю, зачем он меня звал. Думал, может, это как-то связано с травмой его рук. Два года назад он получил страховой полис на пять тысяч долларов, но, похоже, совсем забыл о своей страховке. Впрочем, не знаю точно, зачем именно я ему понадобился. Битых полчаса я прождал его в коридоре, став невольным свидетелем душеизлияний мистера Франетти. Возможно, из-за этого Джок и расстроился. Во всяком случае, минут через пять после того как Франетти удалился, весь кипя от злости, Джок высунулся из двери мастерской и заявил мне, что передумал, — что именно, он не сказал, — и… велел мне уйти.

— Извини, Дик, — промолвила Делия, — это было крайне грубо с его стороны. — Тут ее голос зазвучал быстрым, нетерпеливым легато: — А дверь в мастерскую он оставил открытой?

Уилкинсон наморщил лоб.

— Да, кажется… вроде бы не закрыл. По крайней мере мне так показалось. Однако, Делия…

Но Делия уже неслась вверх по лестнице. Я быстро попрощался с обескураженным страховым агентом и последовал за ней.

Поднявшись на второй этаж, я вошел в небольшой коридорчик. Через открытую дверь был виден плотный ряд кресел кукольного театра. Тем временем Делия исчезла за другой дверью в конце коридора. Я пошел следом. Но не успел переступить порог, как услышал ее крик:

— Джордж! Джордж! Он бьет куклу плетью!

Хотя мой мозг отказывался понимать то, что слышали уши, я бросился в комнату — наверно, это была мастерская Джока Лэтропа — и на мгновение застыл в дверях. В мастерской тоже царил полумрак, но было светлее, чем в коридоре. Можно было различить столы, полки, заваленные кукольными атрибутами.

Делия стояла, прижавшись к стене, в глазах ее холодел ужас. Но мое внимание было приковано к приземистой, коренастой фигуре джентльмена, стоявшего посреди комнаты, — это был муж Делии. В левой руке, точнее в кулаке, он сжимал куклу. Другой, облаченной в перчатку, сжимал миниатюрную плеть-девятиремневку, которой и хлестал куклу. Та корчилась, извивалась, загораживаясь от ударов маленькими ручками, и это казалось со стороны настолько естественным и реалистичным, что у меня дыхание перехватило. Ситуация была столь необычной, что мне почудилось, будто я слышу, как бедняга пищит что-то скрипучим голоском, словно моля о пощаде. Нет, действительно, все было настолько реально, и еще эта зловещая усмешка на лице Лэтропа. И тут я услышал собственный голос:

— Перестань, Джок! Прекрати!

Он обернулся, увидел меня и… прямо-таки зашелся от смеха. Его бледное курносое лицо было передернуто веселой маской комедии. Я ожидал любой реакции, кроме этой.

— Итак, даже прожженный скептик, матерый сыщик Джордж Клейтон — и тот купился на мои дешевые трюки, — наконец сквозь смех сумел проговорить Лэтроп.

Закончив смеяться, он как-то сразу весь преобразился, приняв позу иллюзиониста, готового продемонстрировать публике очередную серию фокусов. Швырнув плетку на стоящий рядом стол, он ухватил куклу свободной рукой и неуловимым движением высвободил свою левую руку из ее чрева. Нижняя подача — и пока тряпичный мячик летел в мою сторону, Джок быстро засунул руки в карманы и начал что-то насвистывать.

Тут Делия не выдержала и, судорожно всхлипнув, выбежала из комнаты. И уж если мне показалось, что из-под левой руки Джока выскочила какая-то мелкая тварь и торопливо скрылась за его спиной, поблескивая голеньким тельцем, — представляю, каково было Делии, и без того находящейся на грани нервного срыва.

— Можешь ее осмотреть. — Голос Лэтропа был лишен всяких эмоций. — Кукла это или нет?

Я взглянул на бесформенную массу тряпок и папье-маше, которую инстинктивно схватил после броска Джока. Несомненно, это была кукла, и изготовлена она была точь-в-точь как та, которую мне принесла в контору Делия. Разве что костюмчик этой был сшит из разноцветных веселых лоскутков. По сардонической улыбке, дерзким чертам лица и крючковатому носу я сразу узнал персонаж. Это был Панч.

Меня просто очаровало изящество, с каким мастер выполнил свою работу. Выражение лица не было таким жестоким, как у Джека Кетча. Однако в чертах Панча было нечто другое: в них таилось взрывоопасное коварство отъявленного злодея. Каким-то непонятным образом оно являло собой составной портрет всех знаменитых преступников и убийц, о которых мне когда-либо доводилось читать.

Но я пришел туда совсем не для того, чтобы восхищаться куклами.

— Послушай, Джок, — обратился я к нему, — до чего ты довел Делию, черт возьми? Бедняжка перепугана до смерти.

Джок как-то странно посмотрел на меня.

— Ты слишком многое принимаешь за чистую монету, — спокойно заметил он. — Полагаю, она пришла к тебе как к другу, а не как к детективу. Однако не разумнее ли заслушать обе стороны, прежде чем выносить судебное решение? Могу вообразить, какую несусветную чепуху нагородила тебе Делия. Дескать, я ее избегаю, так? Дескать, с куклами творится что-то неладное? Да чего уж там — куклы-то живые, так ведь? Говорила?

Тут я услышал под столом какую-то возню, шуршание, и холодные мурашки разбежались по моей спине. Джок Лэтроп усмехнулся, а потом — как свистнет! Из-под вороха джоковских принадлежностей на свет Божий, принюхиваясь и озираясь по сторонам, вылезла белая крыса.

— Мой любимчик, — насмешливо объявил Джок выход белого мага. — Кажется, Делия считает, что я дрессирую крыс для работы с куклами?

— Да забудь ты хотя бы на время, что считает Делия! — сердито перебил я. — Кто бы ни были эти твари, ты за них отвечаешь! И нет никакого прощения тебе за попытку мистифицировать, запугать ее!

— Ты так уверен? — загадочно произнес Лэтроп.

— Черт возьми, она же твоя жена, Джок! — Я чуть было не набросился на него.

Его лицо посерьезнело, и голос сменил тональность.

— Я знаю, что она моя жена, — сказал он. — И я очень ее люблю. Однако, Джордж, неужели тебе в голову не приходило более простое объяснение всему происходящему? Мне неприятно говорить об этом, но дело в том, что Делия страдает… гм… невропатическими галлюцинациями. Не знаю, что взбрело ей в голову, но — хотя на то нет у нее ни малейших оснований — ею овладело глубокое чувство ревности, и ревность свою она обрушила на моих кукол. Сам не знаю почему. Я бы многое отдал, чтобы это узнать.

— Допустим, — быстро парировал я. — Но зачем ты упорно продолжаешь ее мистифицировать?

— Отнюдь, — возразил Лэтроп. — А если я порой и не пускаю ее в мастерскую, так это для ее же блага.

Его доводы казались мне все более и более убедительными. Голос Джока Лэтропа звучал сухо и веско, и у меня появилось такое чувство, будто я сам себя выставил на посмешище. Но тут я вдруг вспомнил кое-что.

— А эти царапины на ее лице… — начал было я.

— Я их видел, — сказал Джок. — Опять же мне неприятно говорить, но я нахожу тому единственно разумное объяснение: она это сделала сама, чтобы ей было сподручнее обвинить меня. А может, просто случайно себя во сне поцарапала. Так или иначе, известно, что люди, страдающие галлюцинациями, способны на любые поступки. Они не остановятся ни перед чем, только бы сохранить свои бредовые иллюзии. Я так считаю, и это правда.

Мысленно взвешивая слова Джока, я окинул взглядом его мастерскую. Здесь было все, что нужно опытному мастеру для изготовления кукол: лекала, краски, лаки, глиняные формы кукольных головок, папье-маше, обрезки бумаги и клей. В углу стояла швейная машинка с разбросанными вокруг разноцветными лоскутьями.

На мольберте, слегка прихваченные кнопками, висело несколько эскизов кукол, выполненных как красками, так и в карандаше.

На столе — две недокрашенные головки, насаженные на маленькие колышки так, чтобы их удобнее было расписывать. На противоположной стене в ряд были развешаны куклы: принцессы и золушки, колдуны и ведьмы, крестьяне, уродцы, бородатые старики, черти, попы, доктора.

Казалось, целый кукольный мир предстал передо мной. Куклы разглядывали меня, вот-вот готовые прыснуть и разразиться своим сиплым, хриплым, нечеловеческим смехом.

— Почему ты до сих пор не отправил Делию к врачу? — опомнившись, спросил я.

— Потому что она отказывается идти. Я ее несколько раз уговаривал обратиться к психиатру.

Я не знал, что еще сказать. И тут в моем поле зрения вновь появилась белая крыса. «Наверно, — подумал я, — это она там шуршала под столом — и чего только не померещится». Все больше и больше я начинал соглашаться со словами Лэтропа. Подозрения Делии казались мне просто нелепыми. Должно быть, Лэтроп прав.

— Послушай, — уже без прежнего энтузиазма поинтересовался я, — а что там Делия утверждает, что с тобой что-то в Лондоне произошло? Какая-то перемена. Начал вдруг генеалогией заниматься.

— Боюсь, перемена произошла не во мне, а в Делии, — с горечью произнес Лэтроп. — А что касается генеалогии — это верно. Я действительно узнал кое-что потрясающее об одном из своих предков, если он, конечно, является моим предком.

Он начал что-то рассказывать, и так живо, с таким интересом, что я невольно поразился перемене, которая произошла с его лицом. И куда только девалась его скованность, напряженность! Взгляд Джока мне уже не казался вызывающе дерзким.

— Я в самом деле очень люблю Делию, — негромко сказал он с трепетом в голосе. — Что подумала бы она обо мне, Джордж, окажись ее подозрения хоть на йоту верными? Разумеется, это чушь. Но ты сам видишь, мы попали в беду — в ужасную беду. Конечно, это не для частных детективов. У тебя работа конкретная, хотя и ты, наверно, не раз в своих расследованиях мог убедиться, что порой разумом и телом человека завладевают какие-то страшные силы. Я не имею в виду нечистую силу, нет. Но нечто… Даже трудно говорить об этом…

Джордж, ты не мог бы сделать мне небольшое одолжение? Приходи сегодня вечером на спектакль. После представления мы с тобой еще раз все обсудим, уже более обстоятельно. И вот что еще. Видишь, вон там, на столе, книжку? Так вот, у меня есть все основания считать, что она касается одного моего пращура. Возьми ее с собой. Прочти. Но Боже тебя упаси показать ее Делии! Понимаешь, Джордж…

Он умолк, так и не докончив фразы. Похоже, он собирался посвятить меня в одну из своих сокровенных тайн, но на лице его вновь появились суровые черты отчужденности.

— А сейчас оставь меня, — глухо промолвил он. — Наш разговор… да еще этот старый кретин Франетти!.. В общем, у меня нервы тоже ни к черту.

Я подошел к столу, аккуратно положил на него Панча и взял в руки старую-престарую книжицу с пожелтевшими страницами.

— Увидимся вечером, после спектакля, — на прощание сказал я.

Когда я закрывал за собою дверь, мне показалось, что в глазах Лэтропа холодным пламенем зажегся тот же самый страх, что я видел в глазах Делии. Но на этот раз не страх — ужас. И тогда только я вспомнил, что за все время нашего разговора Лэтроп ни разу не вынул руки из карманов.

Ко мне подбежала Делия. Было видно, что она плакала.

— Что же делать, Джордж? Что же нам теперь делать? Что он тебе сказал? Что?

Ее возбужденное состояние и почти предгорячечная манера говорить, увы, должен признать, полностью подтверждали слова Джока о невропатических галлюцинациях.

— А правда, Делия, — обратился я к ней, — что он уговаривал тебя обратиться к психиатру?

— Да, а что? — Я заметил, как она вся напряглась. — A-а, Джок сказал тебе, что это все плоды моего воображения, и ты поверил ему? — с горечью заключила она.

— Да нет, вовсе нет, — соврал я. — Но мне нужно некоторое время, чтобы все хорошенько обдумать. Вечером я иду на спектакль. Там поговорим.

— Он все-таки убедил тебя, — настаивала Делия, схватив меня за рукав. — Ты не должен ему верить, Джордж. Он их боится! Он… Он еще в большей беде, чем я.

— Отчасти я с тобою согласен, — сказал я, на этот раз не будучи уверен, правду ли говорю или нет. — А после представления мы все с тобою обсудим.

Тут вдруг она отпустила мой рукав и отшатнулась от меня.

— Если ты мне не поможешь, — сказала она, тяжело дыша, — я знаю, как можно узнать, права я или нет. Наверняка.

— Ты… Что ты имеешь в виду, Делия?

— Сегодня вечером, — проговорила она срывающимся голосом, — ты это узнаешь.

Как я ни настаивал, большего добиться от нее я так и не сумел. Я простился с Делией, но еще долго у меня перед глазами стояло выражение ее лица, ее зрачки — два безумных холодных бриллианта в золотистой оправе волос.

Быстрым шагом я миновал коридор и спустился вниз по лестнице.

Выйдя из кромешной тьмы подъезда, я словно окунулся в кромешный ад, но 42-я улица с ее вечно кипящей толпой мне показалась раем. Приятно было видеть это множество людей, идти вместе с ними, подставляя бока чужим локтям, и к черту забыть все выдуманные страхи и ужасы, населявшие квартиру Делии и Джока Лэтропов.

Я бросил взгляд на книжицу, которую сжимал в руке. Шрифт был древним, и буквы плясали по строкам. Листы сильно пообтрепались по краям. Я прочел длиннющую надпись на титульном листе:

На улицы и крыши Нью-Йорка с неба бесшумно спрыгнула ночь. Мой офис стал похож на кладбище теней. С места, где я сидел, был виден окаменевший мастодонт Эмпайр Стейт Билдинг, громадным клыком выпирающий над мелкозубой челюстью горизонта.

Я потер усталые веки. Все те же мысли кружили в голове. Кому я должен верить? Делии или Джоку? Что могло довести человеческий рассудок до такого помрачения, что он превратился в неуправляемый генератор сумасбродных, чудовищных подозрений? И чей именно рассудок? Ответы на эти вопросы вряд ли можно было отыскать в голове обыкновенного частного сыщика.

Уже начало смеркаться, и я придвинулся вместе с книжкой поближе к окну. Затем еще раз прочел два абзаца, которые произвели на меня особенно сильное впечатление.

Я откинул книжку в сторону. Какое человеку дело до событий, происшедших полтораста лет назад? Какой-то слабый отголосок из недр восемнадцатого столетия, наполненного страхом и предрассудками. Особенно когда автор этих сумасбродных строк явно претендует на сенсацию.

Правда, имена Лоутроп и Лэтроп звучат почти одинаково. Да, Джок еще говорил, что он якобы имеет и другие доказательства того, что является прямым потомком этого Лоутропа.

Книжка меня просто разозлила. Было такое ощущение, будто кто-то хочет запугать меня детскими сказочками о гоблинах и привидениях.

Я включил свет и посмотрел на часы. Было без пятнадцати восемь…

Когда я пришел в театр, публика уже шумела. В фойе было изрядно накурено. Когда девушка с томным взглядом вручала мне билет, меня кто-то окликнул. Я оглянулся и увидел доктора Грендала. Сразу было ясно, что у старого болтуна под сияющей лысиной скрывается какой-то коварный вопрос. Мы перекинулись парой дежурных фраз, и он наконец-то мне его задал.

— Ты видел Джока после того, как он вернулся из Лондона?

— Так, виделись мельком, — осторожно ответил я.

— Ну, и как он тебе? — Глаза доктора хитро блеснули из-под очков в серебряной оправе.

— Беспокойный какой-то стал. Задерганный.

— Вот-вот-вот, — просюсюкал доктор, увлекая меня за собой в угол. — Знаешь, — зашептал он, — Джок стал каким-то странным. Конечно, это строго между нами. Он был у меня. Я сначала подумал, может, у него со здоровьем нелады. Но оказалось, его интересовали пигмеи.

— Пигмеи? — У меня чуть глаза на лоб не вылезли.

— Вот именно. Пигмеи. Удивился, да? Я тоже был немало удивлен. Больше всего он интересовался, какой может быть наименьший рост у взрослых людей этой расы. Все расспрашивал меня, могут ли они поместиться в футляры, коробки — ну, вроде как его куклы. Я говорю, это просто невозможно. Разве что грудные дети и зародыши.

А потом он вдруг как-то перевел разговор на другую тему. Просил меня поподробнее рассказать об их физиогномической наследственности и вообще о кровном родстве. Все спрашивал, какие бывают близнецы-пигмеи — двойняшки, тройняшки и все такое. По-видимому, считал меня бездонным кладезем подобной информации, зная, что я нацарапал пару трудов о физиологических отклонениях человека. Ну, конечно, я ему рассказал все, что знал, но некоторые его вопросы показались мне странными. Примат духа над материей — ну, и все такое прочее. У меня было такое впечатление, что у него вот-вот нервы не выдержат. Я ему так и сказал. А он мне и говорит: «Убирайся». Правда, несколько странно?

Я не знал, что на это ответить. То, что рассказал мне Грендал, вновь разбудило в моей голове мысли, от которых я пытался избавиться последние несколько часов. Прямо и не знал, стоит ли доверяться этому старому доктору, и если да, то до какой степени.

А люди из фойе уже начали переходить в зал. Я буркнул под нос что-то неопределенное, и мы с Грендалом последовали за всеми. Прямо перед нами в зал ввалилась шарообразная фигура Луиджи Франетти. Маэстро бормотал свои обычные проклятья. Видно, старик не устоял перед соблазном еще раз насладиться магическим искусством своего бывшего ученика. Он бросил на стол девушке презренный металл — плату за билет, — словно это были тридцать сребреников Иуды Искариота. Затем он протопал в зал, уселся в кресло, сложил на груди руки и устремил свой пылающий взор на занавес.

Зал был набит почти до отказа — человек двести, не меньше. Театр ослеплял вечерними туалетами. Но Делии нигде не было видно. Правда, на глаза мне попался Дик Уилкинсон; страховой агент был просто неотразим.

Из-за занавеса донеслось нестройное звучание музыкальной шкатулки, задуманное, наверно, как имитация кукольного оркестра. Мы с Грендалом сидели недалеко от первого ряда, несколько сбоку.

Свет в зале стал гаснуть. Мягкая подсветка скользнула по шелковому квадрату красных кулис. Музыкальная шкатулка поперхнулась, словно в ней что-то сломалось, подбросив к потолку отчаянный крик захлебнувшейся ноты. Пауза. Унылым стоном прогудел гонг. Пауза. Затем мужской голос — я сразу узнал Лэтропа — проверещал фальцетом:

— Дамы и господа! Сегодня вечером — ради смеха, вам на потеху — куклы Лэтропа представляют… «Панч и Джуди»!

Я услышал за спиною сакраментальное: «Каково!»

Шелестя шелком, занавес раздвинулся. Из-за ширмы, как чертик из ящика, выскочил Панч, хрипло рассмеялся и начал выписывать разные кренделя, рассыпая по сторонам скабрезные остроты, порою в адрес публики.

Я узнал эту куклу: это ее мне показывал Джок у себя в мастерской. Но что было внутри? Рука Джока? Через несколько секунд я уже не задавался этим вопросом, успокоив себя тем, что присутствую на обычном кукольном спектакле. Обыкновенная ловкость рук. И явный голос Джока Лэтропа, только фальцетом.

По какой-то глупой иронии имена Панча и Джуди обычно связывают с куклами в детской, а тут… Мне редко приходилось видеть пьесы отвратительнее этой. Современные педагоги при одном упоминании о ней начинают махать руками. Она не похожа ни на одну другую сказку или феерию, но сюжет ее определенно является порождением земного зла.

Панч олицетворяет собою тип эгоистичного, жестокого преступника. На первых полосах газет таких обычно называют «человек-мясорубка» или «отродье бешеной собаки».

Итак, в пьесе Панч сначала убивает свое постоянно плачущее дитя и свою сварливую жену Джуди только за то, что они раздражают его, мешая ему спать. Убивает доктора, потому что недоволен лекарством, которое тот ему предложил. Затем он приканчивает полицейского, который приходит его арестовать. И наконец, после того как Панча все-таки бросают за решетку и приговаривают к смертной казни, ему удается перехитрить самого Джека Кетча, палача, повергающего в ужас всю Англию, и отправляет его на тот свет вместо себя.

В финале пьесы перед Панчем является дьявол, чтобы забрать себе его душу. А в некоторых постановках Панч разделывается и с самим дьяволом. Все время, пока Панч совершает свои страшные убийства, его не покидает неизменно мрачный, омерзительный юмор; все свои злодеяния он вершит, весело шутя.

«Панч и Джуди» уже не первый год и век считается одним из самых популярных кукольных спектаклей. Причина его популярности у маленького зрителя, видимо, заключается в следующем: дети в отличие от взрослых не успели еще обзавестись столь большим количеством нравственных запретов, и они открыто выражают свои симпатии по отношению ко всему, даже по отношению к примитивному эгоисту — Панчу. Ведь Панч по своей самовлюбленности и бездумной жестокости похож на испорченного ребенка.

Эти мысли с привычной быстротой пронеслись в моей голове. Так бывает со мною всегда, когда я смотрю эту пьесу или когда мне просто приходят на ум Панч и Джуди. Но на этот раз моя память одарила меня еще одним видением: я вспомнил, как Джок Лэтроп хлестал куклу плетью.

Я уже говорил, что начало представления подействовало на меня успокаивающе. Но чем дальше продвигалось развитие сюжета, тем больше тревожных мыслей появлялось в моей голове. Движения кукол были слишком мягки, слишком осмысленны и расторопны. В пьесе много стычек и драк, когда куклы мутузят друг друга палками. Причем у каждой куклы палка зажата между рук. Точнее — между большим и средним пальцами кукольника. Но куклы Джока Лэтропа творили нечто немыслимое: свое оружие они держали одной рукой, как люди. Это что же надо было изобрести, чтобы достичь такого эффекта?!

Я выудил из кармана театральный бинокль и направил его в сторону сцены. Мне стоило немалых трудов сфокусировать его на какой-то одной кукле: они скакали взад-вперед по всей сцене. Наконец мне удалось поймать руки Панча. Я не был точно уверен, но, кажется, из-под рукавов торчали малюсенькие ручки. Этими ручками кукла лихо обращалась со своим оружием: перехватывала его из руки в руку, и за конец палки, и посередине. И все это выглядело настолько органично, настолько естественно!

Мое приглушенное восклицание Грендал принял за выражение восторга.

— Да-а-а, — доктор закивал, как китайский болванчик, — хитро, хитро придумано.

Я откинулся на спинку кресла. Разумеется, эти проворные ручонки — всего лишь какое-то мудреное приспособление, имеющее механический привод от пальцев Лэтропа. В этом и крылась причина страхов Делии. Она, как и я, купилась на поразительную органику в движении кукол.

Однако чем же объяснить поведение самого Джока? Эти странные вопросы, которыми он забросал доктора Грендала… может, в целях рекламы? Чтобы просто заинтриговать публику?

Но даже для «крутого сыщика» было бы уж слишком круто признаться, хоть и не вслух, что всего лишь минуту назад он сам чуть было не поверил в то, что куклы живые. Признавайся не признавайся, а ведь именно так оно и было. И нечего теперь глаза от сцены воротить.

И тут я увидел Делию. Она сидела совсем рядом, на два места в сторону от меня. Сейчас она ничем не походила на «викинга в юбочке», разве что строгим вырезом серебристого вечернего платья из ламе. В приглушенном свете софитов ее лицо казалось холодным, как мрамор. От взгляда, замерзшего в полыньях ее глаз, мне стало как-то не по себе.

За спиной у меня послышалось знакомое бурчание. Я обернулся. Фигура Франетти катилась меж кресел к боковому проходу. Казалось, сцена притягивает его как магнит. Он не сводил глаз с кукол, не прекращая бормотать себе под нос что-то неразборчивое.

Но два раза я четко услышал, как он воскликнул: «Невозможно! Невозможно!» Люди бросали на него неодобрительные взгляды, когда корабль Франетти задевал днищем их коленки, и возмущенно шипели ему в спину. Но Франетти не обращал на них никакого внимания. Наконец он выпутался из саргассов человеческих ног и вышел в открытое море. «Громада Титаника» исчезла в ночи занавешенной портьерой двери. Дверь вела за кулисы.

Действие пьесы неумолимо двигалось к развязке. Панч сидел в холодной и мрачной тюрьме, выл и скулил от жалости к самому себе. А сбоку к нему уже подбирался Джек Кетч. Слабый свет, падающий из тюремного окна, зловещими бликами дрожал на его лице и черных смоляных волосах. В одной руке он нес петлю, другою держал меч, похожий на иглу дюймов пяти длиной, и привычно помахивал обеими.

Я уже не мог смотреть на происходящее бесстрастными глазами скептика. Это был настоящий кукольный мирок, населенный убийцами и негодяями. Реальность, которую рассматриваешь как бы с другого конца телескопа.

Вдруг по залу пробежал всеобщий ропот. Я оглянулся.

Делия вскочила со своего места. В руках у нее блеснул какой-то предмет. Раздался звук, похожий на удар хлыста. И прежде чем кто-либо из публики успел опомниться, она разрядила в сторону сцены весь барабан своего крохотного револьвера.

Четвертая пуля прошила голову Панча.

Делия не стала сопротивляться, когда несколько вышедших из оцепенения мужчин схватили ее за руки и отобрали опустевший револьвер. Все это время она не сводила глаз со сцены. Я тоже. Я знал, что Делия хотела доказать этими выстрелами.

Панч куда-то исчез. Но Джек Кетч замер над ширмой, и его взгляд был устремлен в сторону Делии, как будто пистолетная пальба входила в замысел режиссера. Вдруг раздался пронзительный визг, исполненный злобы и ненависти. Это не был фальцет Джока Лэтропа. Взмахнув над головой своим иглоподобным мечом, Джек Кетч нырнул за ширму.

Вопль, последовавший за первым, был страшнее и отчаяннее. Так кричат люди, охваченные судорогами предсмертной агонии. И на этот раз голос принадлежал Джоку. Толпа замерла и умолкла.

Расталкивая зрителей, я побежал к двери, ведущей за кулисы. За спиной я слышал тяжелое дыхание старого Грендала. Первое, на что наткнулся мой взгляд, была беспомощная махина Луиджи Франетти, который сотрясался, стоя на коленях и пытаясь вспомнить какие-то молитвы.

И тут я увидел Лэтропа. Он лежал навзничь за ширмой.

Зрители, вбежавшие вслед за мной и доктором, сначала вскрикивали, узрев эту ужасающую картину, и тут же переходили на шелестящий шепот.

— Смотрите! Он мертв — человек, который работал с куклами!

— Это она уложила его! Всю ширму изрешетила!

— Я видел все своими глазами. Двенадцать выстрелов — наповал.

— Говорят, она его жена.

— Нет! Она достала его только последним выстрелом. Я слышал, как он вскрикнул. Она сошла с ума!

Я понимал, что все они ошибаются, так как все выстрелы Делии были направлены выше уровня ширмы.

Я подошел к телу Джока Лэтропа. Меня всего передернуло. Правое глазное яблоко Джока по самую рукоятку пронзил пигмейский меч Джека Кетча. На обе руки Джока Лэтропа были надеты балахоны Панча и Джека Кетча с нанизанными на них головками из папье-маше.

Грендал протиснулся вперед и опустился на колени перед трупом. Испуганный шепот за моей спиной постепенно перешел в скандирование «ахов» и «охов». Слева от меня проплыло желтовато-коричневое пятно страхового агента. Уилкинсон заглянул через плечо Грендала. Агент судорожно вздохнул, медленно обернулся и указал пальцем в сторону Франетти.

— Мистера Лэтропа не застрелили, а закололи, — совершенно спокойно произнес Уилкинсон. Но его негромкий голос был услышан толпою зевак. — Я видел, как этот человек прошмыгнул за кулисы. Это он убил мистера Лэтропа. Больше некому. Держите его кто-нибудь и тащите в зал.

Франетти не оказал никакого сопротивления. Вид его был совершенно ошеломленным и беспомощным.

— Остальным тоже лучше подождать в зале, — продолжал распоряжаться Уилкинсон. — Я позвоню в полицию. Проследите, чтобы миссис Лэтроп никто не беспокоил и ни в коем случае не говорил о случившемся. Сюда ее не впускать.

Сцена на какое-то мгновение заполнилась гулом бессвязных восклицаний, кто-то у кого-то что-то переспросил, но толпа потихоньку отхлынула в зал.

За кулисами мы остались втроем — Грендал, Уилкинсон и я.

— Что, совсем никакой надежды? — сумел выдавить я.

Грендал покачал головой.

— Мертвее не бывает. Этот острый предмет проник в глазную впадину и вошел глубоко в мозг. Убийца не промахнулся.

Я еще раз взглянул на скрюченный труп Лэтропа. Даже теперь один вид кукол вызывал у меня отвращение. Даже теперь глазницы их масок зияли холодом возмездия.

Я осмотрел пулевое отверстие в маске Панча. Из него тонкой струйкой струилась кровь. Вероятно, пуля зацепила бедняге палец.

В этот момент из-за кулисы, постепенно усиливаясь, донесся ропот толпы. Я услышал топот чьих-то ног и приглушенные портьерой крики.

— Берегитесь! Она вырывается!

— Сейчас убежит. Держите ее!

— Она бежит за кулисы! Ну, кто-нибудь, задержите же ее.

Откинув на ходу портьеру, в дверь пулей влетела Делия.

Чья-то рука из-за портьеры пыталась ухватить ее за платье. Золотистые волосы взметнулись над ее лбом, ламе платья залило серебром полумрак сцены, и… она вырвалась. Ее глаза были расширены безумием.

— Они убили его! Это они! Они! — закричала Делия. — Это сделала не я. Не Франетти. Они! Я попала только в одного. О Джок, Джок! Ну встань, пожалуйста!

Она подбежала к его телу.

И здесь начался просто кошмар.

Безобразная маска Джека Кетча вздрогнула, руки куклы зашевелились, и из-под маски послышался визгливый, злорадный смех.

Делия, уже готовая обвить руками голову мужа, рухнула на колени. Из ее груди вырвался вопль ужаса. Серебристое платье соскользнуло с ее плеча. А кукла продолжала хихикать и визжать, словно насмехаясь над нею и празднуя свою победу.

— Уберите с его рук этих тварей! — услышал я собственный крик. — Уберите эту мерзость!

Уилкинсон сорвал с рук мертвеца кукольные балахоны, ухватив их за головы, у доктора ничего не вышло, слишком тряслись руки. Сам же Уилкинсон, похоже, не понимал, что происходит. Он был по-прежнему убежден, что в гибели Лэтропа повинен Франетти. После моего крика он действовал скорее автоматически, чем осознанно.

Теперь мне стало ясно, как погиб Джок Лэтроп. Я понял, почему он был таким замкнутым и почему древняя книжица произвела на него такое глубокое впечатление. Да, не зря Делия подозревала что-то неладное, хотя и не совсем верно. Так вот почему он задавал доктору все эти странные вопросы. И почему куклы двигались как живые. До меня дошло, почему у Джоки Лоутропа были отсечены руки. И я понял наконец, почему Джок Лэтроп носил перчатки и никому не позволял взглянуть на свои руки с тех пор, как вернулся из Лондона и в его поведении произошла какая-то «перемена».

Мизинец и безымянный палец на каждой его руке были самыми обыкновенными. Другие пальцы, которыми кукольник манипулирует куклами, совсем не походили на пальцы. Вместо большого и указательного были какие-то крохотные, но мускулистые, почти человеческие руки. Первый палец на обеих руках был вроде маленького червячка, правда, имел форму пальца. Но на нем кривилось в усмешке — как бы это объяснить — мерзкое подобие рта, скорее похожего на маленький сфинктер. А чуть выше — два малюсеньких глазика неправильной формы, представлявших собой просто два черных зрачка. Один глаз вышибла пуля Делии. Другой был цел.

Я раздавил всю эту гадость каблуком.

Среди бумаг Джока Лэтропа нашли одну записку, написанную размашистым почерком. По-видимому, она была написана не так давно:

Когда-то я мог бы весело посмеяться над всем этим. Но не теперь. Теперь вопросы, которые задавал себе Джок Лэтроп, уже не кажутся мне смешными ни на йоту. Я же видел их, и я видел крохотный меч, который пронзил глаз Лэтропа. Нет-нет, я не намерен больше забивать голову всем этим. Не намерен проникать еще глубже в тайны Джока Лэтропа, в загадку его мастерства. Теперь мне нужно другое. Не как частному сыщику, а как человеку.

Заставить Делию все это забыть…