Вечная мерзлота

Поезд стоял в Тобольске долго, больше двадцати минут, но Зимин все равно чуть не опоздал на посадку. На подъезде к вокзалу такси закрутило на скользкой дороге, водитель коротко и хрипло вскрикнул, выкручивая руль — машину юзом повело на фонарный столб. Зимин будто оцепенел и тупо смотрел, как приближается темная полоса, готовая вмяться в бок автомобилю, и пассажира вмять, и… Таксист в последний момент чудом вырулил. Тормоза взвизгнули, и машина со скрежетом припечаталась к высокому бордюру.

— Черт. Вот черт, — Зимин задрал рукав пальто и уставился на часы. Пытался убедить себя, что волнуется, опаздывая на поезд, а не из-за того, что перед глазами у него до сих пор маячил приближающийся столб. — Ехать дальше сможем?

Водитель хлопнул ладонями по рулю и сочно выругался. Потом вытянул из кармана телефон и стал неуклюже тыкать в него. Толстые волосатые пальцы ходили ходуном.

— Понятно. — Зимин вытащил кошелек, бросил на приборную панель двести рублей и полез наружу. Хорошо, хоть багажа нет — сумка с ноутбуком и сменой белья не в счет. Побежал к вокзалу по пустому утреннему тротуару.

Проводница последнего вагона еще не успела махнуть флажком, когда он подлетел и, задыхаясь, хватая морозный воздух раскрытым ртом, стал вытаскивать смятый билет.

— Да потом покажете, запрыгивайте!..

Еще полчаса он шел до своего вагона почти через весь поезд, то и дело останавливаясь в тамбурах и прикладывая ладонь к груди. Сердце все никак не унималось, колотилось, рвалось наружу. Успел-успел! Или нет? Спасся-спасся! Выжил-выжил!

— Выжил, — пробормотал Зимин и хрустнул пальцами. Прижался лбом к грязному холодному стеклу. За окном бежала заснеженная темная равнина в желтых пятнах редких фонарей. Посветлеет часа через три, не раньше… Сердце снова екнуло и затрепыхалось. — Ладно-ладно, — успокаивающе пробормотал Зимин. — Сделаю доброе дело. Помогу кому-нибудь. За чай заплачу вдвое. Завалюсь спать до вечера. Буду тих и приличен. Идет?

В купе оказался всего один сосед, уже проснувшийся. Сидел около столика и со звоном мешал бледный чай в стакане. Близоруко щурился, глядя, как новый попутчик устраивает сумку под сиденье и стягивает пальто. Потом потянул ладонь для пожатия:

— Илья.

— Зимин.

— Так официально?

— Привык, — Зимин пожал плечами. — Меня и пациенты все так зовут…

— Вы врач?

— Не совсем. Головопатолог.

Обычно на такое представление реагировали смехом. Или хотя бы вежливой улыбкой.

Илья же нахмурился и серьезно кивнул. Снова наклонился к чаю, нахохлившийся, как больная ворона.

Вернулся к разговору он ближе к полудню.

— Психиатр, значит? — спросил, будто не было между фразами ста километров пути, позднего рассвета и маленькой станции с гордым названием Юность Комсомольская.

— Психотерапевт, — поправил Зимин и выглянул из-за края газеты.

— Должно быть, в поездках тишину любите? Достали вас разговорами?

— Ну, почему же. Интересная беседа всегда лучше молчания. К тому же, — он поежился. Из приоткрытой двери тянуло сквозняком. Вагон был старый, и через деревянные потрескавшиеся рамы просачивалась декабрьская стынь, — я люблю слушать. Иначе давно ушел бы из профессии.

«Ты обещал помочь кому-нибудь», — екнуло в груди.

«Да, помню», — досадливо поморщился Зимин.

— С чужими иногда проще разговаривать, чем со своими. Мне вот совсем не с кем поделиться было, — Илья криво улыбнулся. — Но я это потом понял. Дорога немного проясняет голову. Я ведь сначала обрадовался, что еду один…

— Издалека?

— От самой Москвы. А потом расстроился. Думал, что получится поболтать. Ну, в Нижнем села парочка — хотя они друг другом были заняты, знаете, глубоко так, на все сто процентов от остального мира — и я не стал их беспокоить. В Екатеринбурге сошли. Потом к проводникам зашел… но они уже выпивали, да и вообще, что они поймут? А теперь вот вы.

— Теперь я.

— Хотите грустную историю послушать? Под пиво?

— Лучше под обед. Есть тут вагон-ресторан?

Заказанный из ресторана обед был невкусный: гарнир пресный, недосоленный, мясо жесткое. С другой стороны, горячее лучше сухомятки.

— Итак? — Зимин отложил вилку в сторону, сложил ладони домиком и осторожно оперся на них подбородком. — Я слушаю.

— Жена мне изменяет. — Илья покачал перед лицом сплетенными в замок пальцами. Костяшки побелели. Суставы хрустнули в такт стуку колес. — Я точно знаю. Каждую неделю бегала к нему на свидание. А потоми вовсе сбежала. Теперь возвращать ее еду. И думаю — может, зря?

— С этого места подробнее, — Зимин откинулся к стене, устраиваясь поудобнее.

— Вы понимаете, — Илья подался вперед, расцепил руки, уронил ладони на колени, потом суматошно замахал ими, будто не зная, куда девать. Потянулся к двери и плотно прикрыл ее. — Она… Мы давно уже вместе… В общем, началось это с полгода назад.

В раковине кисла не мытая три дня посуда. Из полуоткрытого шкафа на пол вывалились книги. Журналы валялись на диване, в углу, на полках разноцветными кляксами, один выглядывал из-под кресла. И на всем — толстый слой пыли, как будто здесь не жилая квартира, а заброшенный чердак.

Она кругами бродила по комнате, механически приподнимая длинную юбку, когда приходилось переступать через упавший стул. Стул упал еще утром.

— Может, хватит? — Илья не выдержал, выбрался из-за стола, шагнул к ней и схватил за плечи. Она дернула головой, будто просыпаясь, посмотрела на него удивленно. Вытащила изо рта прядь волос, которую жевала все это время.

— Что?

— Что?! — Илья сорвался на крик. Если порох долго и тщательно сушить, с каждым днем он вспыхивает все быстрее и легче. Без осечек. Жена была лучшим сушильщиком пороха из всех, кто встречался ему в жизни. — Ничего! Именно что ничего! Я специально провел эксперимент — не загружал посудомойку, не заправлял за тобой кровать, не убирал книги… Не убирал этот чертов стул!

Он яростно пнул деревяшку.

— И что? — Она смотрела сквозь длинную рыжую челку, склонив голову. Тупо моргая. Не человек, а кукла. Долбаная кукла, не способная даже убрать за собой. Она лишь ходила туда-обратно, пока завод не кончится, а вечером молча валилась на кровать и вяло отталкивала, если он пытался ее обнять.

— Что происходит? У тебя депрессия? Или вегето-что-то-там? Надо к врачу? Скажи — пойдем! Хочешь гулять? Давай съездим куда-нибудь!

Она отцепила от себя его пальцы, один за другим, медленно и показательно лениво, больно вцепляясь ногтями в кожу. Потом улыбнулась — одной стороной рта, гаденько, искусственно, будто делая одолжение.

— Знаешь, как в песне? Ничего. Я. Не. Хочу.

— Я как-то пропустил момент, когда у нее началась эта дурацкая прострация. Знаете, как бывает. Вроде все нормально, ты приходишь домой в девять вечера с работы, привет-привет, ужинаешь перед компьютером, смотришь фильм или там играешь в игру, а потом уже два часа ночи, а наутро рано вставать. Нет времени на все эти рассусоливания, разговоры об отношениях, «расскажи, о чем ты думаешь»… Она всегда была не очень многословной, и я сначала не заметил. А когда заметил…

— Дайте я угадаю. Потом ваша жена пошла к психологу, он вытащил ее из депрессии, а заодно оказался весьма интересным мужчиной, и она…

— Если бы, — Илья хрустнул пальцами. — Нет, она сначала уехала. Теперь я думаю, какого дьявола не поехал с ней…

Зимин рассеянно смотрел в окно. Снежная равнина к полудню не побелена, а стала мертвенно-серой — и складчатой. Будто на землю накинули гигантскую застиранную скатерть и расчертили ее узкими овражками и цепочками следов.

«Уеду, — который раз подумал Зимин. — На юг, только на юг. Жить тут зимой становится положительно невозможно».

Сентябрьский дождь моросил день за днем, и листья прилипали к асфальту желтыми плевками. Проснуться на работу казалось абсолютно немыслимым, выбраться из-под теплого одеяла — еще сложнее. В доме еще не топили; стуча зубами от холода, Илья первым делом шлепал на кухню и врубал электрический чайник, ругая сквозь зубы панельные хрущовки и ранние сентябрьские заморозки.

— Я уеду. — Обычно жена валялась в постели до полудня, завернувшись в одеяло с головой, поэтому Илья чуть не выронил кружку с кипятком, когда она внезапно оказалась на пороге кухни у него за спиной. — Сегодня.

— Куда это? — Язвительной интонации не вышло. Вопрос получился глупый и чуть растерянный.

— Домой, к родителям.

— Ты…

— Прости, надо было съездить раньше.

Она подошла и прижалась лицом к его спине.

— Может, тогда станет лучше. Помнишь, ты спрашивал, чего мне хочется?

— Конечно! — он обернулся, крепко обхватил, прижал к себе ее острые локти, спутанные волосы, мятую теплую пижаму. — Конечно…

Сначала он радовался, помогая ей собирать вещи. Собирать — громкое слово, пришлось всего лишь бросить в рюкзак джинсы и свитер, притащить из ванной зубную щетку, распечатать маршрутную квитанцию. Потом, когда она уже садилась в поезд — почему не на самолет? от Москвы до Уренгоя ехать больше двух суток, но она отнекивалась, мотала головой, утверждала, что боится летать, а стук колес помогает упорядочивать мысли, — Илья будто споткнулся. Поймал себя на ощущении, что вся эта радость, и показная деловитость, и «милая, не забудь ключи и бумажные платки» из-за того, что он просто рад избавиться от жены. Эдакая радость облегчения. Хотя бы какое-то время никто не будет слоняться по комнатам, лежать лицом к стенке, тихо всхлипывая во сне. Не будет часами стоять у окна, всматриваясь в дождь. И не будет повторять раз за разом это кукольное «не-хо-чу».

Он чуть не бросился следом по перрону. Пожалуй, и бросился бы — но в последний момент жена обернулась, и Илья снова поймал в ее глазах выражение безразличия. Блестящую пустоту. Он поглубже сунул руки в карманы и тупо зашагал обратно, к метро, пиная листья.

— Я понимаю, если бы она была с юга. Краснодар там или Одесса. Тогда можно было бы хвастаться. Но нет, она каждый раз находила возможность ввернуть при всех — и желательно, чтобы компания побольше — мол, в Москве зимы отвратные, зато у нее на родине…

— Уфф, — Зимин понимающе закивал. Ухватил со столика кружку с еще теплым кофе. Порылся под сидением, добыл оттуда пакет арахиса в шоколаде. Кивнул на него — угощайтесь.

— Новый, мать его, Уренгой! Самый что ни на есть север. Морозы под пятьдесят, вечная мерзлота под боком, дома-коробки, здание Газпрома — единственная радость. Зато снегу по пояс, да. С сентября по май. Вот сейчас у нас март на дворе, да? И в окне сугробы выше крыши. Не весна, а хрен знает что!

— Не слишком хороший город… — осторожно согласился Зимин. И лучше в него летать, чем по железке. Намного лучше.

— И я о том же!

— Что же она там, в гостях, делала? На лыжах каталась?

— Не знаю. Но вернулась она… Не она, в общем.

Вернулась она через месяц без предупреждения.

Он приехал с работы и обнаружил жену на кухне: та жарила мясо на воке и насвистывала под нос монотонный мотивчик. В такт свисту раздавался еле слышный звон. Илья сначала не понял, что в ней изменилось, потом увидел пять косичек, выползающих из-под короткого каре. На каждой — крохотный колокольчик: четыре металлических, один — стеклянный.

У нее был насморк и температура, горячие руки, губы и лихорадочно блестящие, живые, совсем не кукольные глаза. Она смеялась, шлепала его по спине кухонной варежкой, рассказывала, как там поживают «все, и Лиза, и Катька, и Сережа с Максом»… И ночью впервые за полгода сама подобралась к Илье под бок, осторожно подышала в ухо и скользнула рукой под одеяло.

Она привезла из дома кучу фотоальбомов и видеокассет, забрала у знакомых древний похрипывающий видеомагнитофон и принялась целыми днями смотреть старые пленки. Когда Илья подсаживался к жене на диван, она передергивала плечами, начинала пихать его в плечо, смешно злилась и ставила кассету на паузу.

— Жадность, жадность, — шипела она. — Не хочу делиться.

— Чем?

— Кем. Ты же не знаешь их…

Илья и вправду не знал всех этих лиз, кать и максов. Да, впрочем, и не хотел знать. Он пробовал смотреть записи тайком, когда жена была в ванной, и не обнаружил ничего предосудительного.

Общие дни рождения. Самый скучный жанр типичного хоум-видео, когда оператор навеселе, картинка под углом в тридцать градусов, гости ржут, именинник в лучшем случае задувает свечки на торте, а в худшем уже перебрал и лежит где-нибудь в уголке квартиры, заботливо обложенный подарками. Жена на этих видео была совсем другая, не похожая на себя: в рубашках или свитерах под горло, с длинными тусклыми волосами, тихая, серьезная и настороженная. Будто тогда в ней пряталась свернутая пружина, которая только потом развернулась и «расплескалась» в разболтанность движений, визгливые нотки голоса при ссорах, короткую ярко-крашенную стрижку и нервный тик.

Илья не знал ее другой. Да и не хотел знать. Встреть он ее на одном из этих праздников… пожалуй, не подошел бы знакомиться.

Когда он в шутку попытался поделиться этой мыслью с женой, она страшно надулась и даже порывалась тем вечером спать отдельно, на диване. В обнимку с пультом от видеомагнитофона.

— И только неделю назад я выяснил, что вовсе не в гости она тогда ездила. И не к родным. А… по делу.

— Серьезному? — Зимин улыбнулся.

— Серьезнее не бывает. Она сняла со своего счета два миллиона… я и не знал, что у нее такие деньги лежат. Выписку нашел, когда по ящикам ее стола шарил.

— Доказательства искали?

— Искал. И злился. И так… — Илья махнул рукой. — Там ее вещи остались. Понимаете?

— И что с теми двумя миллионами?

— Потратила там, в Уренгое! Или отвезла… ему! Купила…

— Ему? Или его? Вы думаете, человека можно купить за два миллиона?

— Миллионеры, что ли? — Дверь отъехала, в купе заглянула краснощекая проводница с прилизанным каре. Хохотнула. — Сургут через полчаса. Стоянка длинная, туалет закрываю.

Илья кивнул. Проводница мялась на пороге, не уходила.

— Будьте добры, принесите нам еще кофе. И чаю, — Зимин неискренне улыбнулся и полез в карман за купюрой. — И сдачу можете оставить себе.

— Мне нужны деньги.

В конце февраля Илья спросил, почему жена не носит кольцо с бриллиантом, подаренное на годовщину свадьбы. Она замялась на секунду, сцепила ладони, скрытые длинными рукавами свитера, и чуть слышно пробормотала:

— Я продала его. Мне были нужны деньги.

— Что? — На секунду он подумал, что ослышался.

— Мне нужны деньги, — она подняла глаза и посмотрела на него внимательным, сухим взглядом.

Он сразу не нашелся, что ответить, просто стоял и думал, как же ее испортила зима. Вымыла из нее все краски, превратила в себя из прошлого, в ту самую серую тень с напряженным лицом. Жена перестала краситься и, когда чуть отросли корни, подстриглась под мальчика — собственные волосы у нее были мышино-серого цвета. Косички остались, но с каждым месяцем с них пропадало по колокольчику, две недели назад исчез последний — стеклянный.

Сначала Илья шутил «о потерях с пугающей периодичностью». Но она в ответ на эти шутки морщилась, отворачивалась и уходила в себя. Поэтому он перестал.

Но — странно — несмотря на эту тусклость, жена ни на секунду не возвращалась в то самое дурацкое безразличное состояние. Упавшие стулья исправно убирались, книги стояли на полках в образцовом прядке, на кухне вечером скворчало под крышкой и упоительно вкусно пахло, а на старом видеомагнитофоне не было ни одной пылинки. И главное, никто в доме не плакал. До сегодняшнего дня Илье даже казалось, что все в порядке.

— А попросить — не судьба?

— Ты бы поинтересовался, на что.

— Ну, так я сейчас спрошу — на что? — Порох исправно вспыхивал. Как и раньше.

— Не твое дело, — она резко развернулась и выбежала из комнаты. Что-то звякнуло.

— И вы стали контролировать ее расходы, так?

— Так. — Илья смотрел чуть в сторону, мимо Зимина. За окном, несмотря на мороз градусов под сорок, бродили неизменные бабки, предлагающие купить «курочку, картошечку, еще совсем горяченькую…». Это донельзя противное, скользкое «контролировал расходы жены». Когда он делал ей предложение, он ни на секунду не сомневался, что их пара никогда не будет похожа на другие… никаких истерик, ссор, непонимания, грызни из-за денег, конфликтов с родственниками… Вот дурак. Господи, каким же дураком он был. Хотя… Хотя бы с родственниками ее никогда не общался. И то хлеб. — Это было несложно, контролировать. Последние два года она не работала, больше рисовала свои картинки… Покупали их редко. Брала деньги у меня. И…

— И?

— Она стала продавать украшения, потом одежду. До смешного доходило: как-то я вернулся чуть раньше и застал дома какого-то типа, которому она продала стиральную машину. Зачем ей это, не признавалась. Потом заговорила о том, что нужно разводиться и делить квартиру. Меня это выбесило.

— Неудивительно.

— Мне показалось, что она кого-то содержит. Или ее шантажируют. Но скорее первое.

— Давайте начистоту. — Зимин вздохнул и, потерев щеки, на секунду стал удивительно похожим на усталого, потрепанного жизнью бульдога. — Вы до сих пор не сказали мне, почему так уверены в его существовании.

— Я не люблю тебя! — она не просто уронила тарелку на пол. Швырнула ее с размаху, так, что осколки и горячая лапша разлетелись по стенам. — Ненавижу!

— Почему мы не можем помириться? Попробовать начать снова? — Порох уже тлел. Но… мужчина на то и мужчина, чтобы держать себя в руках. Илья и держал, сжимая порез на предплечье — один из осколков оказался более метким, чем остальные.

— Потому! Потому что ты — не моя история!

— Да? А кто же твоя история? Есть такие?

— Не поверишь, есть! — Она непроизвольно дернула головой — в ту сторону, где на полке громоздились старые кассеты.

— В твоем прошлом? В твоем замечательном, охренительном, обалденном прошлом, среди всех этих тупых друзей, ни один из которых почему-то и открытки на день рождения тебе не присылает, есть кто-то, кто лучше меня? Есть такой человек?

— Есть. — Она как будто погасла. Отступила на шаг, опустив плечи. Почти прошептала: — Есть. И я… я не могу без него.

Дальше было совсем некрасиво. Она собирала вещи, Илья хватал ее за руки, оставляя синяки. Она рвалась уйти прямо ночью, в никуда… «в гостиницу, к подруге», он загораживал дверь и орал, не думая о соседях, что никуда не отпустит. Она сползла по стенке, села на пол в коридоре и беззвучно плакала, раскачиваясь взад-вперед. Потом уползла спать на диван, пообещав остаться.

И ушла наутро, дождавшись, когда Илья напился и уснул.

— Сначала она поселилась у подруги. В Митино. И каждый деть, черт побери, каждый… день бегала к нему. Я пытался следить за ней. Но она как будто чувствовала. Все время оглядывалась. Путала следы. И у меня не получилось.

— Илья, — Зимин высыпал в кружку с кофе три ложки сахара и стал его размешивать, противно звякая ложечкой. — Это, конечно, не мое дело и не вполне относится к сюжету, но…

— Спрашивайте, конечно.

— Не мое дело, повторюсь. Но скажите, почему вы никогда не называете ее по имени?

— Не знаю, — Илья зажмурился и прижал подушечки пальцев к векам. — Не сложилось у нас как-то… с именами. Ей страшно не нравилось, когда я звал ее Валей. Даже не то что не нравилось… Она и не отзывалась даже, говорила, что не привыкла. В детстве ее звали Тиной… а мне как-то глупо казалось. Как русалка. Или это, Канделаки. Тьфу.

— Тьфу, — дунул Зимин на горячий кофе. Закашлялся. Сделал бодрый вид, но глаз все равно предательски дергался. — И что, нашли вы, к кому ходила ваша русалка?

— Я нанял частного детектива. Как в кино. Совсем головой тронулся, да?

— Ну, почему же, — Зимин кашлянул в рукав, поднялся. — Сейчас вернусь. Извините.

Он прошел до конца коридора, хлопнул тамбурной дверью. Встал у окна, успокаивая дыханье. И что, спрашивается, накатило? Мало ли Валентин на свете. Или Валентинов.

«Не всех их в детстве звали Тина. Или Тин, — снова некстати шепнуло сердце. — Некоторых только».

— Это совпадение, — упрямо пробормотал он, мелко постукивая костяшками по холодному металлу. — Сов-па-де-ни-е.

— И что же дальше? — спросил он через десять минут, вернувшись.

— Детектив письменный отчет прислал. Как в лучших домах Англии. Я вам даже зачитать его могу, все равно с собой таскаю его, просматриваю долгими зимними вечерами. — Илья криво улыбнулся и вытащил из кармана джинсов мятую распечатку. — Хотите приобщиться к высокому слогу?

— Вай нот, — пробормотал Зимин.

— «Полагаю, ваша жена попала в лапы секты, выманивающей деньги из людей со склонностью к обрядовому сознанию»… ишь, как загнул, а? «или шизофреников. На их сайте — вот адрес, ознакомьтесь — утверждается, что если душа, оторвавшаяся от тела, почувствует себя плохо, то эти прекрасные люди готовы помочь. За несколько сотен тысяч они готовы перезахоронить тело поближе к душе и поддерживать связь между ними. Суммы за поддержание связи называются тоже значительные. По результатам слежки могу сказать — жена ваша ходит на кладбище. Иногда — на собрания секты. Ищите жену среди них. И мыслите позитивно. Это не любовник».

— Неплохой стиль официального отчета, — Зимин сглотнул.

— И не говорите.

— Но вы не поверили.

— Это же бред! — Илья фыркнул. — Во-первых, двадцатый век на дворе. Походы на кладбище, магия… Я бы заметил по ней. Я бы не женился на ненормальной. Я решил, что она просто дала детективу больше денег, чем я.

— Не находите, что это еще больше попахивает киноштампами?

— Не нахожу.

— И что дальше? — Зимин сцепил пальцы в замок, чтобы скрыть дрожь.

— Я выследил ее подругу. Припер к стенке. Стал выспрашивать. Она сказала, что у жены кто-то только что умер… здесь, в Москве… и она буквально неделю назад повезла тело на поезде в Уренгой. Я не поверил.

— Почему?

— Да не было у нее никого в Москве! Когда мы познакомились, три с половиной года назад, она только что приехала с Севера и никого в городе не знала! Все там! Никого здесь, кроме меня!

— Не кричите так, — Зимин скрипнул зубами. За окном свинцовели сумерки.

— Я бы не кричал, если бы все они не сговорились меня обманывать. Вы знаете, что мне по телефону ее мать сказала? Знаете, а?

— Не знаю.

«Знаешь, — стукнуло сердце. — Все ты знаешь».

— Я ведь даже телефон ее не знал. Нашел по фамилии в телефонном справочнике. И начал обзванивать. И раз на третий меня спрашивают: кого к телефону? Валентину, говорю. Извините, отвечает мне ее мамаша. Или не знаю кто, седьмая вода на киселе. Извините, блеет несчастным голосом. Никак не могу Валентину позвать. Умерла она, три с половиной года назад умерла. Ну, не суки, а?

— Суки, — безразлично кивнул Зимин и стал мешать кофе, уже не слушая, как Илья доберется до Уренгоя и всем там покажет. И особенно тому, из прошлого, которого его жена внезапно, погостивши в родных местах, очень полюбила. Или она его и раньше любила? Привезла с собой… деньги на него тратила. А потом, небось, за ним и уехала, потому что тот в Москве не прижился. С-с-скотина он.

«Она», — хлюпнуло в груди.

«Заткнись», — выдохнул Зимин.

Ближе к одиннадцати вечера, после остановки в Ханымее, Илья задремал, предварительно получив заверения от собеседника, что история печальна, но банальна… Заверения и немного сочувствия. Не какого-то там психотерапевтического, а искренне человеческого.

Зимин приглушил верхний свет в купе, но не лег. Продолжал сидеть, уставившись в окно. Под рельсами перекатывалась вечная мерзлота, километры упокоенной земли, укутанные в иней и снег. Под этим стылым одеялом лежали с доисторических времен мамонты, олени, целые собачьи упряжки, когда-то вмерзшие в лед… Идеально сохранившиеся, целые: наверно, если откопать их и согреть на жарком солнце — они проснутся и побегут дальше.

Дверь в купе скрипнула.

Зимин скосил глаза. У него тут же свело шею, пронзило острой болью — до крика — но кричать не получалось, в рот будто натолкали ваты. Нет, не ваты. Снега. Зимин зажмурился, потянулся руками к горлу. Зачем-то сжал его. Раз, другой.

Не помогло. В снежной вате утонул не только голос — пропало дыхание.

Зимин стал заваливаться набок, неловко засучил ногами, сбивая коврик на полу неровными складками.

Сердце забилось противно, мелко-мелко, закололо под ребрами и отдалось тупой болью под ключицу. Вдохнуть, надо вдохнуть, хоть раз. Но как? Он ударился щекой о столик и открыл глаза.

На соседнюю полку, рядом с мирно сопящим Ильей опустилась девушка в темном свитере с высоким воротом. Тихо звякнули колокольчики. Сквозь голову девушки, отрезая скулу от лица, просачивался свет из коридора. Она внимательно посмотрела в лицо Зимину, наклоняя голову то к одному плечу, то к другому.

Тот хрипел и драл горло, оставляя под ногтями кровавые полоски и клочки кожи.

— Тебе привет от брата, — прошептала Тина.

В конце семидесятых на месте Нового Уренгоя еще был поселок. Бараки, времянки, первые наспех построенные приземистые дома… Взрослые занимались геологоразведкой и метеонаблюдениями, а дети вечно мерзли, болели и путались под ногами. Все, кроме Тина. Брат Зимина не только летом, но и зимой обожал лазить по окраинам, заглядывать под старые вагончики, расспрашивать старожилов, ковыряться в бумажках — даже не умея читать, он ухитрялся выискивать там какие-то схемы, чтобы искать сокровища. От дошкольного детства у Вали — Валеры Зимина — сохранилось одно и то же, повторяющееся десятки раз, воспоминание.

Он лежит дома. Холодно. Чадит керосиновая лампа. Саднит больное горло. Тин деловито шуршит бумажками, завернувшись в одеяло около стенки. Потом шепчет:

— Пойду клад искать. Никому не скажешь?

— Никому! — мотает головой Валя.

Тин шуршит в ночь. Возвращается под утро. Холодный, как ледышка, лезет под одеяло, под бок к брату.

— Нашел?

— Нет! Завтра пойду…

Однажды брат вернулся неправильный.

— Нашел? — Валя не сразу понял, в чем подвох. Это потом он что-то осознал, сопоставил… а пока заговорил с этим, как будто оно было Тином.

— Нашел, — вернувшийся взамен брата, выглядящий, как брат, опустил на пол толстую стопку бумаг, несколько папок, покрытых инеем. От них тянуло гнилью и сладковатым, тошнотворным запахом.

— Это… сокровище? — Валя даже забыл на миг о больном горле.

— Еще какое, — незнакомо, по-взрослому ухмыльнулось… ухмыльнулся Тин.

От этого воспоминания Зимин даже на секунду забыл о кончившемся воздухе. Дернулся ниже, нырнул под стол и протянул руку к ноутбуку… нет его, пропал! Со всеми данными из тех папок… В порядке, с выводами, с версиями. Про три года, и про то, как этот срок сложно продлить, и как это… этот Тин, или Тина, или кто бы то ни был из живущих взаймы рыдает по прошлому. На мертвой дороге умели поднимать людей, но не учили жить вперед. Зачем? Пусть работают, пусть строят.

— Думаешь, тебе поверят? — Девушка сидела, покачивая скрещенными ногами в такт колесному ритму. — Не сочтут сумасшедшим? Вон, Илья никому не верил. И не поверил бы. Он думал, что у меня любовник, без которого я не могу. А я не могу без себя. Вот ты, Валя… сможешь без себя?

Вместо снежной ваты во рту оказалась раскаленная смола. Теперь Зимин не просто задыхался: в легкие и желудок текла жидкая боль. Вцеплялась во внутренности, закручивала их, превращала в тлеющие угли. Живот будто наполнялся жаром и пеплом. Зимин свалился на пол и, корчась, пополз к двери.

Вагон тряхнуло, и купе захлопнулось, отрезав луч света из коридора.

Валя ехал в лагерь на Черное море — на самое настоящее море! Туда, где тепло, и юг, и даже обещали настоящую черешню… Что это такое, Валя не знал, но очень хотел попробовать.

Тин — ссохшийся и осунувшийся, то и дело перхающий гноем — оставался дома. Родителям он не по-детски серьезно доказывал, что не вынесет дороги. Вале сказал прямо:

— Мне уже от тела далеко не отойти. Мутит.

Еще давно, через неделю после того, как был найден «клад», Тин сводил брата к месту своей гибели. Они прошли по длинному извилистому оврагу, влезли в едва приметный лаз и спрыгнули в комнату с бетонными стенами. На одной из них висел плакат «Трансполярная магистраль: Салехард-Игарка». Тин — новый Тин — протянул руку и показал на себя старого, придавленного железной балкой на проходе в соседнюю комнату.

— Вот, — пробормотал он, будто это все объясняло.

— Вот, — прошептал Валя. Смысл этого самого «вот» он понял, уже учась в институте, разобрав записи мертвой лаборатории по косточкам. Восемьдесят тысяч заключенных. Сорок миллиардов рублей. Километры рельсов по вечной мерзлоте, и вместо шпал — трупы. Когда «шпалы» в этом аду начали оживать, кто знал, что эксперимент над смертью вырвется на свободу и начнет расползаться все дальше и дальше от трансполярной?…

Позже, вернувшись с моря, он не застал брата дома.

— Пропал, — вытирала слезы мать.

— Сбежал, негодяй, — коротко брякнул отец.

«К телу вернулся», — шепнул Валя. Именно тогда у него появилась привычка разговаривать с самим собой.

Перед глазами у Зимина плыли багровые круги. Он уже не чувствовал тела, не помнил себя, не ощущал ничего, кроме всепожирающей дикой боли.

И только голос Тины шелестел вокруг него, не давая до конца раствориться в плавящем мясо и кости пламени.

— Я любил его. Понимаешь? Любила. И хотела остаться. Забыть про прошлое. Платила шаманам, бабкам, сектантам… деньги кончались. А он не понимал. И я сорвалась. Вернулась к себе. И все равно плачу. Раньше платила, а теперь плачу. Думаешь, сколько он меня будет искать? День? Неделю? Доведет моих родителей до слез? Поверит им? Как ты думаешь?

Сердце Зимина екнуло в последний раз и остановилось.

— Илья тоже тебя любил, — буркнул он, поднимаясь с пола. Отряхнул колени. Морщась, потянул волос из-под ногтя. — Не как ты его, но все же… Не рыдай.

Бывший головопатолог сошел с поезда в Пурпе и уселся на вокзале, ждать состава в южном направлении, к черешне.

Утром в вагоне включили радио. На удивление, из скрипучего приемника звучало не диско десятилетней давности и не «Белые розы», а свежие новости.

Проводница шваркнула на столик стакан с чаем и удалилась к себе, шипя «сошел раньше и белье не сдал… самый умный, к-козел».

Илья звенел ложечкой, щурясь от головной боли.

— Авария на привокзальной площади в Тобольске, — деловито вещал диктор. — Водитель такси не справился с управлением и врезался в фонарный столб. Водитель погиб на месте, пассажир к вечеру скончался в реанимации от полученных травм.

Илья допил чай и стал собирать вещи. В окно он старался не смотреть — в рассветных сумерках почему-то казалось, что от подножья железнодорожной насыпи, из-под снежного одеяла расползается черная гниль. Илье даже казалось, что он чувствует на губах сладковатый привкус, хотя… он же не клал сахар в чай?