Василиса Опасная. Зеркальная маска джанары

Глава 5

Ворвавшись в аудиторию, я тут же вписалась в широкую спину Царёва. Он стоял напротив дверей и не повернулся, когда я толкнула его. А ведь я сразу приготовилась дать отпор, если полезет с насмешками.

Но Царёв стоял столбом, а рядом с ним застыл Козлов, глядя куда-то перед собой. И остальные студенты из моей группы замерли у входа.

Осторожно выглянув из-за Царёва, я увидела странную и очаровывающую картину – перед нами, на ступеньке, ведущей на кафедру, сидел тот самый синеглазый красавец, которого мы с Ленкой встретили на проходной «Ивы», и играл на гуслях. Гусли я видела только в далеком детстве – в советских фильмах про Иванушек и Алёнушек, но там были какие-то другие гусли, потому что те мелодии я не могла вспомнить – хоть убей! – а эта…

Что-то невероятно знакомое, сказочное, отчего сердцу становилось тесно в груди, и одновременно хотелось взмахнуть руками и полететь в танце. Именно полететь, а не прыгать через голову.

А синеглазый (я напрочь позабыла его имя) играл именно так, как летел – опустив ресницы, склоняясь над гуслями с такой любовью, словно собирался зацеловать их до смерти, словно касался не струн, а… своей подруги.

Его игре вторила другая музыка – нежная, приглушенная, как низкий женский голос. Я выглянула с другой стороны от Царёва и увидела знакомую девицу – черноволосую, в мини-юбке, у которой нашлась «запретка» в прическе. Она стоял поодаль и наигрывала на двух дудках одновременно, умудряясь выводить свою мелодию, которая удивительно гармонично вплеталась в серебряный перезвон гусель.

Анчуткин, в свою очередь, налетел на меня, и я тоже не оглянулась, потому что эти двое музыкантов приковывали все внимание. Но в то же время я осознавала, что слушаю музыку как-то иначе, чем остальные.

– Они их заворожили, – тихо сказал мне Анчуткин. Он поправил очки и удовлетворенно кивнул, оглядывая студентов: – Чистая работа. Вот так бы экзамены сдать…

– Заворожили? – я завертела головой, но одногруппники и правда не шевелились, хотя дышали, и моргали.

Я осторожно толкнула Царёва в плечо, но он дернулся под моей рукой, показывая, что не желает, чтобы ему мешали.

– Бесполезно, – шепнул Анчуткин, – пока Слободан играть не перестанет, так и будут стоять.

– А мы почему?.. – только и смогла выдавить я. – Ты почему не зачаровался?

– Так нет музыкального слуха, – признался он. – Я еще с детского сада даже «В лесу родилась ёлочка» нормально спеть не мог. На меня не действует.

– А я?.. – начала я и замолчала.

У меня тоже нет слуха?! Да ладно! Допустим, петь я тоже не умею, но слух-то есть! Я танцую!

Это был еще один удар по моему самолюбию. Хотя чему тут было завидовать? Глупо стоять и глазеть на корыто со струнами.

Отступив к стене, я скрестила руки на груди и погрузилась в мрачные раздумья. Дурацкая школа. Все не так, как у людей…

«Разве мы люди?» – вспомнились вдруг мне слова Ленки.

Мы – не люди…

А мелодия все звенела – как вода, льющаяся на хрусталь. Другого сравнения я подобрать не могла. И от этой светлой мелодии мне было тошно, как от бутера с прокисшим майонезом. На всех подействовало, только не на меня и Анчуткина. Неужели, я и в самом деле такая бездарь, как говорила Ленка? Позорище… Поэтому меня и прятали родители… А вовсе не потому, что хотели защитить. Какие там тюрьмы? Врет все Анчуткин. Специально придумали, чтобы заставлять этих дурачков слушаться. А я не буду. Не буду – и все.

– Ты куда? – переполошился Анчуткин, когда я решительно направилась к выходу из аудитории. – Уже лента началась! Увидят в коридоре – получишь штраф.

– Плевать, – бросила я, поудобнее перехватывая ремень рюкзака. – Хватит с меня ваших институтов, ваших тюрем и песенок. Я домой.

– Как – домой?.. – он совсем растерялся. – Ты что?!

Я не ответила, и он быстренько обогнал меня и встал на пути. И даже заявил, важно поправляя очки на носу:

– Не пущу!

– Как тебя? – устало спросила я у него.

– Меня – что?..

– Как там тебя зовут?

– Борис… – он смотрел на меня, хлопая глазами, но с дороги не уходил.

– Вот что, Бориска, – я уперла кулак в бедро. – Ты лучше посторонись-ка.

– Что?

Он тупил, и это бесило.

– Вон пошел, – сказала я громко и доходчиво, чтобы понятно стало даже идиотам.

– Василиса, – забормотал он, сообразив, что я серьезно. – Василиса, ты не знаешь, что делаешь…

Он попытался взять меня за руку, чтобы остановить, но я вырвалась и толкнула его в грудь. Не сильно толкнула, но Анчуткин улетел к стене, а я вышла из аудитории и пошла наугад. Если повезет, к вечеру выберусь из этой тюрьмы.

Но не успела я сделать и пяти шагов, как мне на плечо легла тяжелая рука. Я обернулась, собираясь наговорить Бориске гадостей, только язык будто приморозило к зубам, потому что оказалось, что держал меня вовсе не Анчуткин, а ректор. И взгляд его не обещал ничего хорошего.

Анчуткин вертелся вокруг него вьюном и причитал:

– Мы больше не будем, Кош Невмертич! Честное слово, не будем! У нас лента… Можно, мы пойдем?

– Вернитесь в аудиторию, Анчуткин, – сказал ректор сквозь зубы, и Бориску как ветром сдуло.

Хлопнула дверь, и в коридоре остались только я и Невмертич. Было тихо, лишь откуда-то издалека лилась хрустальная музыка – как издевка.

– Куда это вы собрались, Краснова? – поинтересовался ректор обманчиво-мягко. – Вы чем-то недовольны, как мне кажется?

Конечно же, разумнее было промолчать, но я смотрела в лицо ректору, прямо в глаза – и понимала, что промолчать не получится. Серебряная музыка что-то сотворила с мной – но совсем на иной лад, чем с остальными студентами. Вместо того, чтобы замереть в восторге, меня так и распирало. И хотелось сотворить что-то, отчего небо и земля перевернутся.

Но силами такой мощи я, конечно же, не обладала. И причина не в злополучных семи процентах…

И сейчас мне оставалось только высказать ректору свои соображения по этому поводу – и пожестче, и с треском вылететь из этого заведения, потому что в их Особые тюрьмы я ничуть не верила. Ничуть!

Но секунда шла за секундой, а я молчала. Ректор продолжал держать меня за плечо, и его ладонь давила на меня, как каменная плита. Только я не делала попытки освободиться. Потому что… нет, не потому что испугалась…

Почему же?

Я облизнула пересохшие губы и поняла – почему. Потому что я – Васька Опасная из сто пятнадцатой квартиры, в бейсболке и мешковатой толстовке. Я – чудила, и в голове у меня ветер. Меня не приняли в хореографическое училище, потому я недостаточно высокая, и родители уже несколько лет каждую встречу начинают с одной фразы: «Василиса, что из тебя вырастет толкового?!.». А он… А он – существо совсем другого мира. Видно, что никогда не ел сосисок в булочке, что продают на улицах, заливая «китченезом» – смесью кетчупа и майонеза. Судя по машинам, которые он так быстро меняет, ректор обедает только в самых дорогих ресторанах. В «Вандалах», например, где здание больше смахивает на дворец, а не на общепит. И у него, наверное, очень интересная жизнь – наполненная колдовством, волшебством и всякими чудесными штуками… И всякие там рыжие ехидны трутся вокруг него, как медом намазано.

На Невмертича тоже не подействовала музыка декана с факультета песнопений, но я сильно сомневалась, что дело тут в отсутствии слуха. Мужская рука все крепче сжимала мое плечо, а потом ректор спросил:

– Может, расскажете, что пришлось вам не по душе?

Я опустила глаза, чтобы он не прочитал моих мыслей. Вдруг он читает мысли?.. А мне бы не хотелось, чтобы он узнал о них. Узнал, что я на самом деле думаю о нем.

– Ну же, говорите, Краснова.

– Мне все не по душе, – глухо ответила я. – И ваша школа, и ваши студенты с преподами, и вы сами.

– Институт, – поправил он меня.

– Без разницы.

– И чем же мы так вам не угодили?

– Всем! – ответила я дерзко, пытаясь разозлиться. – Занимаетесь здесь ерундой! Дешевыми фокусами!.. У меня другие интересы в жизни. «Волшебство! Оборотничество!», – я передразнила Ленку, – да плевала я на ваше оборотничество! И на муравьев ваших, и на ваши песенки!.. На все плевала!..

Но моя вспышка не вызвала у ректора особого интереса.

– Да у вас истерика, Краснова, – сказал он будничным голосом. – Понимаю, все это очень трудно принять сразу. Особенно трудно справляться с потоком подобной информации неокрепшему мозгу. Лучше вам пройти в медчасть, там помогут.

– Я не больна! – заголосила я.

– Сейчас начинаю в этом сомневаться, – вежливо заметил он.

– А вы… вы… – я подбирала обидные слова, чтобы бросить ему в лицо, но фантазия, как назло, подвела. – А вы – украли меня! Стащили из-под носа у полиции, как курицу с прилавка!

– И украл бы еще раз! – рыкнул он, и от неожиданности я всхлипнула и дернулась в сторону, но ректор меня удержал. – И третий бы раз украл, – сказал он тихо, наклоняясь ко мне почти вплотную. – Уволок бы, на плечо забросил и уволок. Неужели ты не понимаешь, что там тебе тесно?

– Т-там?.. – переспросила я тоненьким голоском.

– В том, другом мире, – глаза у Невмертича загорелись удивительным, невероятным светом.

Я смотрела ему в глаза – серые, вполне себе обычные, но всё равно невероятные, и чувствовала себя, как одногруппники, слушавшие музыку Слободана. Я была зачарована…

– Неужели ты не видишь, что там все для тебя слишком мелко? – ректор резко развернул меня к себе спиной, и я оказалась перед огромным зеркалом, невесть как очутившимся в коридоре. Раньше этого зеркала не было, на сто процентов!

В его глубине отразилась я, а ректора почему-то не было. Я была очень маленькая, и нелепая в своей одежде уличного хулигана. Мне захотелось снять бейсболку и распустить волосы, чтобы хоть так избавиться от иллюзии, что передо мной – пацан из подворотни.

Но Кош Невмертич держал меня за плечи уже двумя руками, и я не могла пошевелиться, как будто меня снова отправляли в «печь» связанную.

– Разве ты не хочешь понять свою силу?

Было странным слышать голос человека, который не отражается в зеркале. Этот голос сковывал мою волю, гипнотизировал, подчинял, и только в глубине сознания билась какая-то мыслишка, что в зеркалах не отражаются какие-то редкостные гады… то ли покойники, то ли вампиры… Но руки на моих плечах были теплыми – они согревали даже через толстую ткань толстовки, и никак не могли принадлежать покойнику.

– У меня всего семь процентов, – ответила я и снова почувствовала, насколько я жалкая, маленькая, никчемная…

– Не так уж мало, можешь мне поверить, – он наклонился к моему уху, и я, наконец, увидела его отражение – призрачное, смутное, как нахлынувшую полосу черного тумана. – И твоя сила требует выхода. Она рвется наружу, она сметает все на своем пути. Как ты спалила мою машину! Чисто, аккуратно, не каждый с таким справится. Половина студентов после первого года обучения свечку не могут поджечь, а ты еще и умудрилась разнести все на гайки.

– Это не моя вина… – слабо возразила я. – Ваша машина взорвалась из-за огня…

– Там бензобак был полный, под завязку, – хмыкнул ректор. – Само точно бы не взорвалось. Это сделала ты. Чем же бедняга «Лексус» так тебе не понравился? Наверное, тем, что я поставил его на газон? Так тогда это я виноват, а не автомобиль. Зачем же было разделываться с ним так жестоко? И почему ты не спалила меня? До головешек?

Теперь я видела его в зеркале очень четко – пожалуй, четче, чем себя саму. Наши взгляды в зеркале встретились, и я снова отвела глаза.

Неужели он и правда читает мысли?!.

– Я все про тебя узнал, – голос Невмертича опутывал меня, как веревками. – Ты действительно хочешь вернуться? Для чего? Для чего тебе твоя прежняя, бестолковая жизнь? Опять будешь слоняться со своими бездельниками-приятелями, разрисовывать глупыми надписями стены и плясать на машинах…

Все это было больно и обидно слушать. Но разве он не прав? Разве это не глупо – всё, что я делала раньше? Разве это не ребячество? Попытка привлечь внимание к тому, на что никто и смотреть не хочет. Попытка привлечь внимание к себе… Как по-детски…

– Я ожидаю от вас бо́льшего, Краснова.

То, что Кош Невмертич опять заговорил официально, на «вы», пробудило меня от колдовского морока.

Вырвавшись, я отбежала на пару шагов, тяжело дыша, как после особо динамичного танца, когда крутишься на голове, а потом вскакиваешь и сразу делаешь двойное сальто.

Зеркало колыхнулось и растворилось в воздухе – будто его и не было, а ректор Невмертич стоял передо мной, заложив руки за спину и глядя с неодобрением.

– Мои друзья – не бездельники, – произнесла я упрямо. – И мы не слоняемся! У нас – общее дело!

– Надеюсь, вы передумаете, – сказал ректор холодно. – И сейчас же вернетесь в аудиторию. Вам надо многое наверстать. Будьте прилежны и… благоразумны. Не уверен, что вашей свободолюбивой натуре понравится камера в Особой тюрьме.

Я попятилась, и он одобрительно кивнул:

– Идите, Краснова. Вам нельзя пропускать занятия, – он по-птичьи склонил голову к плечу, к чему-то прислушиваясь. – Ну вот, ваши товарищи уже пришли в себя. Сейчас начнется лекция, поторопитесь. А господину Будимировичу скажите, что это я задержал вас. Чтобы прочесть вам специальную лекцию…

Он сделал полупоклон в мою сторону, повернулся спиной и пошел по коридору. Я смотрела ему вслед, а он оглянулся через несколько шагов, и усмехнулся.

И как усмехнулся! С таким снисхождением!..

Меня прижгло этой усмешкой, как утюгом.

Но в следующее мгновение ректор скрылся за углом, а дверь аудитории приоткрылась и показалась лохматая голова Анчуткина.

– Василиса, – позвал он робко, – ты идешь?

– Лечу, – процедила я сквозь зубы, вскидывая рюкзак на плечо.