Вас зовут «Четверть третьего»?

10. И точка!

Меня вывел из себя этот дубина Зайлер. Как сказал: «Давай-давай», так внутри будто закипело.

И вот тогда-то я впервые понял, что физически ощущаю время.

Чуть не руками хватай и все такое.

Опять полезли всякие там воспоминания. Да все так ясно, отчетливо. Как в кино. Да нет, даже яснее. И вроде бы я сам везде присутствую. «Давай-давай».. Вот это я и вспомнил… Война, бабкина хата в деревне недалеко от Минска. Я после экзаменов в школе уехал отдыхать, да вот так и попал в историю. Пошел путешествовать по Европам. Немцы пришли к нам вскоре после начала войны. Мы с бабкой не успели, да и не смогли эвакуироваться!

Остались мы в деревне при немцах, и пошло это самое «давай-давай».

«Давай, матка, сало!», «Давай, матка, яйки!» Деревня была большая, дворов двести, а может быть, и больше. Как сейчас помню, в жаркий летний день с тучей пыли влетели мотоциклисты и несколько автомашин. Развернулись у бывшей церкви. Потом согнали всех, кто мог и не мог, на «собрание».

Поставили старосту, мужика без ноги и без глаза. Он всегда всего боялся. Припугнул его офицер пистолетом.

Походили солдаты по деревне («давай-давай, матка, то да се!»). Увели у нашей соседки тети Даши корову, погнали к своей полевой кухне. Мы, пацаны, неподалеку вертелись, любопытничали. Но всех нас вдруг как дождем смыло. И все из-за чего? А вот: один солдат стукнул корову кувалдой между рогами, и другой проткнул ей грудь штыком, подставил пивную кружку и полную налил темной дымящейся крови. Я с ужасом подумал: «Что он дальше-то будет делать?» А солдат взял и очень просто вылакал всю кружку.

Глаза, наверное, у меня были шире блюдца. Какие же они люди!

Это же кровопийцы! Вот он сейчас вскочит, налетит, вонзит свои мелкие желтые зубы мне в горло и начнет сосать кровь. Кровопийцы!

Я упал в крапиву. Солдат подошел, ткнул меня легонько сапогом и заржал громко, заливисто. А меня выворачивало наизнанку и трясло.

Партизаны у нас не появлялись, и мы было совсем перестали в них верить. Но однажды соседского парня Тимку Шелеста полицаи вытащили ночью из дома, избили до полусмерти и утром повесили посередине деревни, с доской на груди — «партизан». А Тимке всего семнадцатый пошел.

Потом мы тайком услыхали, что Тимка был у партизан разведчиком, а в эту ночь, когда его поймали, он стащил у нашего коменданта полевую сумку с документами и пистолет. Да заметила, видимо, его какая-то сволочь, сказала полицаям.

Затем нас, молодых парней и девчат из соседних деревень, пронумеровали, пригнали на станцию и, постукивая прикладами («Давай-давай!»), стали загонять в теплушки. Я не помню, сколько шел наш эшелон. Только и сейчас у меня стоит в горле горьковатый запах мочи и прелой соломы, которой был застелен пол в нашей теплушке. Меня продали, а может, подарили какому-то кулаку. Он заставлял чистить свинарники, возить навоз на поля, вообще делать самую тяжелую, самую противную работу. Кормил, гад, как собаку — бросит кость и будь доволен! Ей-богу! Правда, хоть не бил, а я слышал, что другие лупили своих батраков почем зря!

А потом стали налетать американцы. Не на наш хутор, то есть, не на хозяйский хутор, конечно.

Налетали на город, на зенитные батареи и на небольшой заводишко, что стоял недалеко. Грохали бомбы. Все в дым!.. И все такое…

Однажды, во время очередного налета, решили мы с ребятами драпануть. Бежать на восток домой.

…Долго шли. Много скрывались в лесу. Нас почему-то не очень-то искали. Но, завидев на дороге солдат, полицейских или просто подозрительных, мы прятались, куда только было возможно и все такое… Часто слышали пальбу…

Однажды увидели людей в неизвестной форме, говоривших на незнакомом языке. Так мы попали к американцам. Потом лагерь для перемещенных. Мы порастеряли друг друга. Я остался совсем один. Ко мне привязался какой-то дядька, все время нашептывал, что нас расстреляют, чуть только приедем в Россию. «За что?» — недоумевал я. Он делал большие глаза и долго убеждал, что раз мы были в Германии, работали на немцев, значит, мы работали против своих, то есть мы вредители, предатели, фашистские холуи, что нас ждет дома наказание. Понял я потом, какой он «дружок».

Поэтому, когда в лагере меня спросили, куда я хочу податься, я решил выбрать «свободу». Свободка, я вам скажу, ничего себе!

Скоро уже двадцать лет такая свобода. Свобода от работы, свобода от обеда, свобода от жилья… И все такое! Об остальных свободах я уж и не говорю.

Свободнее быть нельзя… Так я и прожил почти двадцать лет, пока не встретил ночью на вокзале профессора Шиндхельма.

Об остальном-то я уже вам рассказывал… Мы договорились тогда на пресс-конференции у профессора встретиться с вами в Бонне, здесь в отеле «Адлер». Теперь я могу рассказать вам о своих дальнейших планах. Я намереваюсь пойти в Советское посольство.

Что? «Рефлекс времени»? Не знаю. Я не знаю, что сделаю с «рефлексом». Попрошу вас еще раз, извинитесь, пожалуйста, за меня перед профессором Шиндхельмом. Скажите ему, что я не могу поступить по-другому. Пусть он на меня не обижается и все такое.

Скажите также, что время я чувствую здорово, физически ощутимо.

Так вот, значит, все. А через пятнадцать минут я иду в Советское посольство, и точка!