Варяг I (СИ)

Ко мне начали подходить другие воины. Кто-то — нехотя, с оглядкой на ярла, кто-то — с радостью. Даже хмурый Гуннар, всегда смотревший на меня с откровенным подозрением, тяжело, по-медвежьи, хлопнул меня по здоровому плечу.

— Чисто ты его уложил, скальд, — проворчал он, не глядя мне в глаза. — Не каждый так сможет. Берсерка, да еще и заряженного зельем Ставра… это тебе не щенка придушить. Молодец. Больше мы тебя не потревожим.

В его сиплом голосе, в этой скупой фразе, было нечто вроде уважения. Сурового, выстраданного, неохотного, но уважения. Я лишь кивнул, не находя слов. Они просто застряли где-то в горле, перекрытые тугим комком пережитого.

Потом я поймал взгляд Астрид. Девушка не смела подойти ко мне через все это пространство, усеянное людьми, но ее лицо… Оно сияло. Сияло облегчением, гордостью, страхом и безумной радостью.

Я устало, но очень искренне улыбнулся ей. И эту мою улыбку заметил Бьёрн. В уголках его глаз, в легчайшем движении скул, собрались грозные тени.

Спустя полчаса Эйвинд помог мне собрать мои новые, внезапно свалившиеся на меня богатства. Мы перенесли дубовый сундук, тяжелое оружие и сверток с драгоценными мехами в мою обитель.

Мне уже давно выделили настоящий угол под самой крышей, отгороженный от основного зала грубым, но плотным холщовым пологом. Не роскошь, не богатство — но личное пространство. Твердая земля под ногами. Знак возросшего статуса. Там же я спокойно осмотрел и обработал свою рану. Как оказалось, все было терпимо. Обошлось без проблем.

Вечером того же дня, когда первые звезды только начали проступать в прояснившемся небе, Бьёрн созвал совет. В его горнице, в свете смоляных факелов, собрались доверенные люди: старые, проверенные берсерки, бонды, Эйвинд и несколько других авторитетных бойцов. Понятное дело, они захватили с собой и меня.

На большом дубовом столе была расстелена грубая карта. Горы, фьорды, леса — все было изображено условно, но узнаваемо. Бьёрн ткнул в нее пальцем с обкусанным, грубым ногтем.

— Смотрите и вникайте. Это наша земля, наша кровь. — Он обвел пальцем большой, удлиненный участок суши, и у меня в голове наконец щелкнуло. Очертания… Да это же… Это прототип Готланда? Или Сааремаа? Но названия, которые он произносил — Хьорт, Ульвхейм, — ничего мне не говорили, они были чужими и гортанными.

— Вы знаете, что он уже давно разделен на три удела. Наша часть — здесь, на западе. — Он ткнул в участок у самого фьорда. — Здесь, на севере, за Сумрачным лесом, сидит Эйрик-Собака и предатель! Он переметнулся к Харальду и ждет своего часа. А здесь, на востоке, за горной грядой, — Ульрик Старый. Ему плевать на всех, сидит в своем хуторе, как сыч на сухом дереве, коптит рыбу и считает ворон.

Бьёрн обвел горящим взглядом каждого из нас. От него буквально смердело амбициями.

— Моя цель — объединить весь остров под своей рукой! Вернуть наследие предков, то, что когда-то было утрачено! Сделать так, чтобы наш стяг, стяг Буяна, реял над каждой бухтой, над каждым хутором!

Мужчины одобрительно загомонили, а ярл откинулся назад и обнародовал срок:

— Выступим через два дня. У нас примерно полторы сотни воинов. А у Эйрика — в два раза больше. Силы заведомо неравные.

Первыми, как и ожидалось, заговорили самые отчаянные викинги. Их мозги были настроены на одну волну.

— Можем вломиться напрямик! — рявкнул один, ударив здоровенным кулаком по столу. — Внезапная атака на их ворота, наша храбрость и благословение Тора сделают свое дело! Будем рубиться, пока руки держат топор! Пока глаза видят врага! В Вальхалле нас примут с радостью, и мы будем пировать вечно!

Другие зашумели, загалдели в поддержку. Бьёрн слушал молча, с каменным, непроницаемым лицом, лишь пальцы его слегка барабанили по рукояти ножа. Потом его взгляд, тяжелый и пронзительный, упал на меня.

— А ты, скальд? — спросил он, и в горнице наступила тишина. — Повтори-ка нам свою «рабскую» тактику. Ту, что на песке у причала рисовал. Послушаем мудрость иноземцев.

Все взгляды, от любопытных до враждебных, устремились на меня. Я сделал шаг вперед, к столу. В голове проносились схемы Сунь-Цзы, манипулы римских легионов, тактические ходы Александра. Но говорить нужно было их языком. Языком силы, хитрости и выгоды.

— Сила против силы — удел баранов, идущих на убой, — начал я, и в горнице повисла напряженная тишина. — Мы должны ударить не грудью, а военной хитростью. Как Локи.

Я ткнул пальцем в точку на карте, рядом с условным изображением борга Эйрика.

— Основные наши силы — три драккара — должны демонстративно высадиться здесь, на главном пляже. Они должны зажечь много огней и создать видимость подготовки к долгой и нудной осаде. Это прикует все внимание противника к главным воротам.

Второй отряд с нашими лучшими лучниками и метателями копий должен скрытно, малым ходом, подойти с фланга, вот здесь, где скалы. Эти смельчаки поднимутся на уступ и начнут обстреливать внутренний двор и тылы защитников. Главное — посеять панику, суету и смятение.

А еще… — я перевел палец на другой скалистый участок позади борга. — Часть наших бойцов может высадиться здесь. Мы можем поджечь с тыла всё его хозяйство. Склады продовольствия. Конюшни. Кузницу. В общем, всё, что горит.

Я посмотрел прямо на Бьёрна.

— Огонь и паника в собственном тылу деморализуют любого врага лучше десятка берсерков. Они дрогнут, запаникуют, отвлекутся. И в этот самый момент наши основные силы пойдут на решительный штурм главных ворот. Они будут ослаблены, защитники — растеряны. Удар будет сокрушительным. И не потребуются ложные маневры с отступлением. Но все это нужно будет провернуть ночью… Так я это вижу.

Эйвинд первым нарушил повисшее молчание. Его глаза загорелись азартом и пониманием.

— Хитро! — воскликнул он, хлопнув себя по колену. — Ох, как хитро! Ясно, как день! Я пойду с тобой!

Старая гвардия заворчала, зароптала, недовольная бесчестной, по их мнению, тактикой. Но Бьёрн резко поднял руку, и все сразу смолкли.

— Довольно! — его голос прозвучал, как удар бича. — План… хорош. — Он медленно обвел взглядом карту, будто прокручивая в голове каждую мелочь. — Но нужно обдумать детали высадки, сигналы. В общем, надо подготовиться. Через два дня отправимся в путь. Пока на этом всё.

Совет начал медленно расходиться, люди выходили, шепотом обсуждая услышанное. Бьёрн кивком и взглядом задержал меня.

— Останься. Поговорим.

Когда горница окончательно опустела, и в воздухе остался только запах дыма, кожи и меда, он подошел ко мне вплотную.

— Я видел, как ты смотришь на Астрид, — сказал он тихо. — И как она смотрит на тебя. Она мне не простая служанка, не рабыня с рынка. Она — дочь моей сестры. Плоть от плоти моего рода. Кровь моей крови.

Его взгляд стал тяжелым, давящим, как гробовая плита.

— Тронешь ее без моего слова — зарублю на месте, как скотину. Обманешь ее, обидишь — сожгу заживо на этом самом дворе. Ясно?

Я выдержал его взгляд, стараясь не моргать и не отводить глаз. Внутри все сжалось в один тугой, холодный комок.

— У меня и в мыслях не было бесчестить ее или причинять ей зло, ярл, — ответил я, и голос, к моему удивлению, не дрогнул, прозвучал твердо и ровно.

Бьёрн вдруг разразился своим громовым, раскатистым, немного пугающим смехом и тяжело треснул меня по плечу — так, что я едва устоял на ногах.

— Знаю! Вижу же, чем ты думаешь, парень! Но и глаза у тебя не врут! Мужик ты неплохой, хоть и с приветом!

Смех его так же внезапно стих, как и начался. Он снова стал серьезен и суров.

— Но чтобы свататься к девке моего рода, мало быть хорошим бойцом или хитрым скальдом. Нужен статус. Настоящий. Вес. Стань хотя бы настоящим карлом. Получи надел земли после этого похода. Настоящую землю, с лесом и водой. Заложи свой собственный хутор. Заработай настоящую, мужскую славу, а не репутацию выскочки-скальда или удачливого лекаря. Тогда… тогда поговорим. А иначе — нет.

Его слова были суровы, даже жестоки. Но по меркам их мира — более чем справедливы. Он давал мне шанс. Ставил передо мной цель. Строил лестницу, по которой я должен был подняться.

— Я понимаю, ярл, — кивнул я, глядя ему прямо в глаза. — Я непременно заработаю это право. Своими руками. Своей кровью, если потребуется.

Бьёрн довольно хмыкнул, и в его глазах мелькнуло нечто вроде одобрения.

Я ушел от него с тяжелой, но на удивление ясной головой. Ноги сами понесли меня прочь от домов, от людского шума, вверх, по тропинке, к скалам над фьордом. Я шел, не разбирая дороги, пока не оказался на самом краю обрыва. Под ногами стелилась темнеющая, бездонная пропасть, внизу гладко мерцала почти черная вода, которая принимала в свое лоно последние, багровые лучи уходящего солнца. Небо на западе полыхало огнем — багрянцем, золотом, алым. Воздух здесь звенел от чистоты.

Я стоял и смотрел. На этот дикий, жестокий, невероятно красивый мир. Буян. Мой дом. И чувствовал невероятный прилив… жизни. Принадлежности. Планы, идеи, проекты роились в голове сами собой, рождаясь из глубины памяти человека 21-ого века.

Как внедрить трехпольный севооборот на этих каменистых, скупых почвах? Как улучшить меха в кузнице Торгрима, чтобы поднять температуру и получать сталь лучшего качества? Как построить небольшую ветряную мельницу на этом холме, если удастся смастерить хоть какие-то подшипники из подручного железа и дерева?

Легкие, почти неслышные шаги позади заставили меня вздрогнуть. Нежные, чуть шершавые от постоянной работы ладони закрыли мне глаза.

— Угадай, кто? — прозвучал сзади игривый, дрожащий от волнения голосок.

Я улыбнулся и положил свою руку поверх ее маленькой ладони.

— Кто бы это мог быть? — сделал я задумчивое лицо, хотя сердце застучало чаще и громче. — Наверное, сама богиня Фрейя сошла с небес, чтобы посмотреть на мое жалкое существование и посмеяться над простым смертным!

Я медленно повернулся.

И, конечно же, передо мной стояла Астрид. Она заливалась румянцем и смущенно прятала свои волшебные глаза. Большие, синие, бездонные. Утонуть в которых — для многих мужчин стало бы последним сокровенным желанием.

— Что теперь будет, Рюрик? — прошептала она, явно намекая мне на предстоящий поход.

Я посмотрел на ее милое, веснушчатое личико, на упрямые рыжие пряди, выбивающиеся из-под платка, на тонкую шею. На закат за ее спиной, который делал ее силуэт нереальным, божественным. И вспомнил. Вспомнил свою прошлую жизнь. Пыльный кабинет. Стеллажи с книгами. Одинокую, стерильную квартирку с кондиционером. Пластиковый, безопасный, пустой мир без любви, без цели, без этого неба над головой, без этого запаха моря и дыма.

Решение пришло само собой. По велению сердца. По зову крови.

Я взял ее руки в свои, ощутив их хрупкость и силу.

— Я люблю тебя, Астрид, — сказал я тихо, но так четко, что слова прозвучали, как клятва. — И я люблю эту землю. Эту суровую, прекрасную землю. Я хочу, чтобы ты всегда была со мной.

Девушка замерла, в ее глазах вспыхнул восторг, а следом — настоящий, животный страх.

— Но ярл… он никогда… он ведь не позволит… он…

— Он дал мне шанс, — перебил я ее мягко, но твердо. — Мне нужно победить в этом походе. Заработать себе настоящее имя. И землю. И я сделаю это. Ради тебя. Ради нашего будущего. Здесь, на этом острове.

Она взглянула на меня с бесконечной нежностью, доверием и той самой грустью, которая бывает только у женщин, провожающих своих мужей на войну.

— Тогда… спой мне, — попросила она, и ее голос дрогнул. — Спой мне о нас. О том, что будет. О будущем, которое ждет нас…

Я обнял ее, притянул к себе, ощутив ее тепло сквозь тонкую ткань платья. И тихий, медленный напев скальда о любви смешался с могучим вечным шумом прибоя и уходящим, багровым светом заката…

Глава 12

Утро на Буяне часто начиналось с тумана. Он стелился по двору ярла, закручиваясь в призрачные воронки у амбаров, смешиваясь с дымом из очагов и запахом влажного дерева, морской соли и навоза. Сегодня этот туман скрывал меня и мое новоприобретенное богатство.

Мой угол двора был оцеплен незримой стеной отчуждения. Одни с жадностью смотрели на груду вещей, накрытых дерюгой. Другие — с ненавистью. Это было наследство Храни. И теперь оно принадлежало мне, вольноотпущеннику, вчерашнему рабу.

Рядом со мной крутился тощий пацан. Он старательно делал важный вид и судорожно сжимал древко копья. Но в глазах нет-нет, а проскальзывало легкое волнение. Бьёрн прислал его не столько для защиты, сколько для напоминания: всё, что у меня есть, — пока лишь на временном хранении.

Я откинул мокрую от росы ткань, и передо мной раскинулась материализованная жизнь воина. Статус Храни, его гордость и его грехи. Теперь это был мой военный бюджет и фонд развития. В руках я сжимал восковую дощечку и стило — инструменты, столь же чуждые здесь, как и я сам. Но я начал записывать. Систематизировать. Это успокаивало, возвращало мне иллюзию контроля.

Затем я взял в руки топор. Этакий бородовидный крепыш. Рукоять была выполнена из ясеня, отполированного до гладкости. У обуха он был окован бронзовой лентой против перерубания. У самого обуха пестрело клеймо мастера: стилизованная птица, ворон или ястреб. Имя кузнеца всегда являлось гарантией качества. Я положил его рядом, ощутив приятную, зловещую тяжесть.

Далее я решил осмотреть копье. Древко было длинным и упругим, из выдержанной сосны. Наконечник оказался не листовидным, а «крылатым». Он был предназначен для таранного удара конного или пешего воина. И у него была одна миссия — пробить кольчугу, застрять в щите или кости, вывести противника из строя одним ударом. Оружие профессионала, знающего свое дело.

Потом я полез в сундук и, к своему восторгу, нашел там скрамасакс. Я вынул его из ножен. Длина клинка оказалась с мой локоть, около пятидесяти сантиметров. Не нож, но еще и не меч. Тяжелый, с одним лезвием и толстым обухом. Рукоять из мореного дуба, украшенная бронзовыми заклепками, образующими подобие волчьих зубов. Ножны — деревянные, обтянутые кожей, с изящной бронзовой оковкой устья и наконечника. Он лежал в руке как продолжение тела. Холодный, готовый к работе. Интересно, откуда такая красота оказалась у Храни?

Мой взгляд упал на шлем. Я поднял его. Он был скроен из нескольких толстых кожаных сегментов, скрепленных продольными полосами. Наносник и нащечники были усилены дополнительными накладками. Внутри покоился стеганый подшлемник из льна. Он был пропитан потом и отвагой предыдущего владельца.

Я поднял наручи. Кожаные, с нашитыми методом клепки продолговатыми железными пластинами. Добротная работа, но примитивная конструкция. Удар сверху мог смять их, покалечив руку.

Затем я поднял гривну. Это был небольшой серебряный прут, толщиной в палец и весом грамм в двести. На нем виднелись насечки, подтверждающие пробу. Банковский слиток темных веков. Не иначе…

Хмыкнув себе под нос, я высыпал горсть монет на ладонь. Восточные дирхемы. Вязь, похожая на арабскую. Они были почти не стерты. Свежие деньги. Храни либо недавно получил их в какой-то крупной сделке, либо просто не успел просадить.

Потом я развязал одну из тугих пачек и рассмотрел соболиные шкурки. Мех высшей ликвидности! Он ценился наравне с серебром на рынках от Бирки до Багдада. В моем мире… Каждая шкурка была выделана идеально, подшерсток оказался густым и шелковистым. Это уже было какое-никакое, но состояние!

На привязи у забора стоял молодой бычок. Породой он напоминал норвежскую красную. Мычал тихо, глупо глядя на меня большими глазами. Рядом стояли две козы, рогатые и бодливые. И всё это — живой капитал.

Я сделал последнюю пометку на дощечке и испугался своих хладнокровных мыслей:

«Он был не просто воином, а настоящим стяжателем. Храни оказался куда полезнее мертвым, чем живым».

Сразу после инвентаризации я отправился в кузню.

Воздух в обители Торгрима был густым, как бульон. Пахло углем, потом, кожей и древесиной. Здесь время текло иначе, измеряясь ударами молота о железо. Я вошел, сбросив с плеч тяжелую ношу — наручи и шлем Храни. Они с грохотом упали к ногам старого кузнеца.

Торгрим не отрывался от работы. Он насаживал новый молот на древко, подбивая клинья с точностью хирурга.

— Принес похвастаться, скальд? — просипел он, не глядя на меня.

— Принес работу, — поправил я его. — И оплату.

Он наконец поднял сузившиеся глаза. Я поднял наруч.

— Твоя работа? Пластины крепкие, но сидят плохо. Удар топора сомнет их в гармошку и переломает руку.

Торгрим хмыкнул и отложил молот в сторону.

— Такие все носят, парень. Железо — дорогое удовольствие. Нельзя всю руку в сталь одевать. Хочешь полные латы — отправляйся к Элирийцам, к их королю, и вступай в паладины.

Я не удивился незнакомым словам и не стал спорить. Подобрал с пола обгорелый уголек, нашел плоский камень для отбивки косы и начал рисовать. Линии были грубыми, но понятными.

— Видишь? — я ткнул пальцем в рисунок. — Мне не нужно больше железа! Просто надо сделать хитрее. Пластины не в ряд, а внахлест. На кожаной основе, пропущенной через прорези в них. Как чешуя дракона. Удар будет не приниматься, а распределяться и соскальзывать.

Я перевел руку на шлем.

— И это… Наносник — слабое место. Он должен быть не отдельной полоской, а частью цельной железной маски. Которая крепится сюда, к кольчужной бармице, если она будет. Чтобы лицо дышало, но было защищено от скользящего удара.

Торгрим молчал, вглядываясь в угольные каракули. Его мозг, привыкший к прямолинейной логике металла, переваривал чужеродные концепции. Я видел, как в его глазах вспыхивал сначала скепсис, потом интерес, азарт мастера, столкнувшегося с новой задачей.

— Это… — он протянул руку, словно ощупывая невидимую конструкцию в воздухе. — Сложная работа. На неделю. Не меньше. Да и кольчугу тебе надо бы сплести. Целее будешь!

Я уже доставал кошель. Развязал шнурок и высыпал на наковальню, рядом с его молотом, все дирхемы, которые у меня были. В довесок положил и гривну. Все это звякнуло, весело сверкнув на фоне почерневшего железа.

— Вот задаток. Сделай мне качественные наручи. Мне нужна полная защита предплечья от кисти до локтя. И переделай наносник, если получится. Остальное — со временем…

Он долго смотрел на монеты, потом на меня, потом снова на чертеж. Наконец, тяжело вздохнув, сгреб дирхемы в покрытую ожогами и шрамами ладонь.

— Ладно, скальд. Будет тебе твой драконий наряд. Посмотрим, убережет ли он тебя от дурости.

Сделка была заключена. Я купил технологическое превосходство. И в очередной раз закрепил союз с одним из самых уважаемых людей Буяна.

Вдохновленный сделкой с Торгримом, я решил избавиться от ненужной собственности.

Я вывел скот на свободное место у главной улицы. Оно превратилось в стихийную рыночную площадку. Я не стал орать и зазывать, как это делали другие. Просто вкопал кол, привязал бычка, отпустил коз щипать жухлую траву у забора. Пусть товар говорит сам за себя. Качество видно.

Вокруг сразу же образовалась зона отчуждения. Одни смотрели с откровенной завистью, другие — с подозрением. Продавать добро убитого врага — дело рискованное. Могли и обвинить в воровстве.

Первым подошел Асгейр. Он молча, по-хозяйски обошел бычка, потрогал холку, заглянул в зубы. Потом взял в руки связку соболя, потеребил мех, оценивая густоту подшерстка.

— Меха зря здесь выставляешь, — тихо сказал он, отойдя со мной в сторону. — Местные оценят вполовину. Вези это на тинг в Убваллу, к ярлу Готтингу. За эту связку соболя он даст тебе трех боевых коней. Или шесть легких кольчуг. А скот я могу сбыть здесь. Он не для дальних дорог.

Я кивнул, поблагодарив за совет. А он исчез так же незаметно, как и появился. Через полчаса я увидел, как он возвращается в сопровождении угрюмого бородача в поношенной кожанке, но с уверенным взглядом свободного землевладельца — бонда. Тот, не здороваясь, прошел к бычку. Молча, профессионально ощупал его мышцы, ребра, осмотрел копыта, заглянул в глаза. Потом так же бегло осмотрел коз. Кивнул Асгейру.

Начался торг. Вернее, его полное отсутствие. Бонд не предлагал цену. Он указал рукой на свою повозку, стоявшую поодаль.

— Буду платить не серебром, — прохрипел он. — Глянешь?

Я кивнул. Это было даже лучше. Серебро абстрактно. Оружие и снаряжение — конкретно и полезно прямо сейчас.

Он перечислил, тыча толстым пальцем в повозку: два добротных боевых топора (попроще, чем у Храни, но крепкие, с хорошей закалкой), три копья с листовидными наконечниками — универсальные, для метания и ближнего боя. И — что было ключевым — большой круглый щит из легкой липы с новым железным умбоном и кованой оковкой по краю. Он был выкрашен в красный цвет.

Скрытый смысл читался легко. Это была не просто оплата. Это была стратегическая инвестиция. Бонд получал ценное мясо, шкуры и меха для продажи. Я — возможность вооружить небольшую группу верных людей или иметь серьезный запас оружия. Асгейр, молча наблюдавший за сделкой, выступал гарантом и свидетелем. Его авторитет делал сделку легитимной.

— По рукам! — сказал я.

Бонд хмыкнул, кивнул своим людям, и те начали перегружать оружие к моим ногам и уводить скот. А я стал богаче.

Далее я хотел поэкспериментировать и хорошенько подготовиться к будущей военной кампании.

Место для своих опытов я выбрал тщательно. Скрытая морская пещера в получасе ходьбы от Буяна. Добраться до нее можно было только в отлив, перебираясь по скользким камням. Внутри было сыро, темно и пахло йодом, разложившимися водорослями и временем. Идеальная лаборатория для алхимика!

Я разложил на плоском, как стол, камне свое новое, самое ценное богатство. Не серебро и не оружие, а ингредиенты.

Селитру я соскоблил костяным скребком со старых известняковых стен скотного хлева. Белесые, солоноватые на вкус высолы являлись продуктами испарения мочи и разложения навоза. Примитивно, но эффективно.

Серу я выклянчил у Торгрима под благовидным предлогом — «для очистки и пайки металла». Желтые, зловещие комочки грели душу.

Также я прихватил с собой ивовый уголь. Я жег лозу в каменном горшочке без доступа воздуха, получая легкий, пористый уголь, который легче было растолочь в мелкий, однородный порошок.

Ну, а вишенкой на торте была сосновая смола. Ее я варил на краю кузницы, на медленном огне, пока она не превратилась в густую, липкую, черную как ночь массу.

Я действовал методом проб и ошибок, вспоминая смутные обрывки знаний из книг и реконструкторских опытов. Первая смесь просто обуглилась и задымила. Вторая — вспыхнула и тут же погасла. Я регулировал пропорции, растирая компоненты в каменной ступе. Наконец, нашел нечто работающее. Формулу, близкую к раннему греческому огню.

Для испытания я слепил из влажной глины небольшой горшок, заполнил его смесью, вставил холщовый фитиль, пропитанный все той же смолой. Сердце колотилось где-то в горле. Я чиркнул кресалом.

Фитиль зашипел, затлел. Я швырнул горшок в большую лужу соленой воды, оставшуюся в углу пещеры после отлива.

Он не погас. С ним произошло нечто дьявольское. Он загорелся с противным, шипящим звуком. Желтое, маслянистое, неестественно яркое пламя запрыгало по поверхности воды, расползаясь сальными, зловещими пятнами. Воздух наполнился едким, удушающим запахом горящей серы и смолы. Черная, маслянистая сажа оседала на камнях. Пламя горело даже под тонкой пленкой воды, плясало и извивалось, словно живое существо, посланное из самых тёмных миров.

Я наблюдал, завороженный и одновременно испуганный. Это было жалкое подобие легендарного «греческого огня», лишенное главного компонента — нефти. Но для суеверных викингов, никогда не видевших ничего подобного, этот огонь, ползущий по воде, стал бы воплощением самой магии. Пламя Сурта! Оружие не столько физического, сколько психологического поражения!

Я засыпал его песком, залил остатками воды из бурдюка. Шипение прекратилось. В пещере повисла зловещая тишина, нарушаемая лишь плеском волн и моим собственным тяжелым дыханием. Я изготовил еще три таких же «огненных горшка», тщательно завернул их в холстину и уложил на дно своей вещевой сумки, присыпав сверху запасной одеждой. Оружие массового поражения и тотального террора было готово!

Но на этом мои дела не закончились…

Луг за поселением был утоптан сотнями ног. Здесь тренировались, сходились в поединках, мерились силой. Земля, обильно политая потом, а иногда и кровью, была твердой как камень. Через два дня мне предстояло окунуться в настоящее сражение. Поэтому пора было вспомнить не только теорию историка, но и мышечную память реконструктора.

Я взял в руки свой новый щит. Я хотел привыкнуть к его весу, к хвату, к тому, как он ложится на руку. Затем я вытащил скрамасакс Храни. Он лежал в ладони удивительно естественно, будто всегда был ее продолжением. Баланс был идеальным.

Я закрыл глаза и вернулся в свое прошлое.

Я снова был в спортзале на окраине Москвы. Запах пота и дерева, лязг тренировочных мечей, крик тренера: «Коротко! Точно! Экономично! Не сила, а точность! Работа ног! Дыши!»

Я начал двигаться, используя короткие, резкие тычки скрамасаксом: подрезы под руки, в пах, быстрые уходы с линии атаки, постоянная работа ногами. Щит — не стенка, а активное оружие — его я тоже использовал на полную: отвод, удар умбоном, прикрытие для контратаки.

Я открыл глаза, весь в поту, дыхание сбилось. Увидел Эйвинда. Он стоял, прислонившись к столбу забора, и молча наблюдал, скрестив руки на груди. На его лице играла сложная гримаса — недоумение, насмешка и любопытство.

— Странно… — произнес он наконец, оттолкнувшись от столба. — Выглядит смешно. Жалко. Но… смертельно. Движешься как змея. Не по-нашему.

— Хочешь попробовать? — я убрал щит и бросил ему деревянный тренировочный меч.

Он поймал его на лету, усмехнулся, вращая запястьем.

— Почему бы и нет? Поучим песню нового скальда!

Мы сошлись. Он атаковал сразу, яростно, как берсерк, — мощными рубящими ударами, которые должны были снести мне голову с плеч. Я уклонялся, отступал, заставлял его тратить силы впустую, кружил вокруг него. Деревянные клинки с глухим стуком встречались, но мои удары были короче, точнее. Он ломился, пыхтел, злился. И в какой-то момент, сделав слишком широкий замах, открылся полностью.

Мой деревянный скрамасакс плавно, без усилия, коснулся его шеи, прямо под челюстью, и остановился.

Эйвинд замер. Ярость в его глазах погасла, сменившись холодным и трезвым расчетом. Он отступил на шаг и опустил меч.

— Ладно, — хрипло сказал он. — Бывает и так. Надо будет! И меня поучишь своей змеиной манере! Если, конечно, не сдохнешь.

Я кивнул, вытирая пот со лба. Я не победил его в настоящем бою. Но я доказал, что мой метод имеет право на жизнь. Я выработал свой стиль. Гибрид. Смертельный гибрид прошлого и будущего.

К вечеру ветер стих, и мы отправились на рыбалку. Фьорд превратился в гладкое, свинцовое зеркало, в котором тонули багровые отсветы заката. Мы сидели с Эйвиндом на плоском камне у самой воды, забросив простые удочки с костяными крючками. Между нами стоял бурдюк крепкого меда. Рядом валялась половинка копченой сиганы.

Тишина была комфортной и не требовала слов. Эйвинд первым отпил из бурдюка, смачно крякнул и передал его мне. Горячая жидкость обожгла горло, разлилась по телу теплом.

— Когда я в первый раз убил… — хрипло начал он, глядя на алую дорожку на воде. — Я не помнил ничего, кроме его глаз. Пустых. Как у рыбы на льду. Потом три дня меня рвало желчью в лесу. Так и становятся мужчинами. Через блевотину и дрожь в коленках.

Я сделал еще глоток. Мед был крепким, обманчиво сладким.

— А я помню все, — тихо сказал я. — Каждый звук. Хруст. Хлюпающий звук, когда металл входил в тело. Теплую кровь на руках… Меня не мутило. Я просто… будто стал пустым. Как этот камень.

— Так и становятся мужчинами, — Эйвинд посмотрел на меня, и в его взгляде не было насмешки. — Ты не получил от этого удовольствия. Не захлебнулся яростью. Значит, ты не чудовище, а настоящий воин. Ты просто сделал работу. Грязную работу.

Мы замолчали. Рыба не клевала. Вода была слишком холодной.

— У меня… там, откуда я родом, был пес, — сказал я неожиданно для себя. Слова вырвались сами. — Бой. Умный был черт! Мы ходили с ним в лес, гуляли по полям. Он таскал в зубах мою шапку… и на душе становилось легче. Не так одиноко.

Эйвинд кивнул и снова протянул мне бурдюк. Его лицо смягчилось.

— Верный зверь — дар Одина. Что с ним сталось?

— Я бросил его… — грустно признал я. — Наверное, он уже умер, последовав за мной…

Эйвинд странно взглянул на меня:

— Может, Всеотец увидит твою печаль и пошлет тебе нового спутника? Хорошего пса, например. Хотя собаке не объяснишь, за что ты воюешь. Она просто будет знать, что ты — свой.

Мы просидели так до тех пор, пока последняя полоска заката не угасла за горами. Мы осушили бурдюк с медом, захмелели и разошлись почти друзьями.

Возвращаясь в поселение по узкой тропе вдоль ручья, я наткнулся на Ставра. Он стоял неподвижно, сливаясь с тенью огромной ели, словно был частью этого пейзажа. Его темный шерстяной плащ был скреплен фибулой в виде двух воронов. В руках он держал длинный посох из темного, отполированного дерева.

Я остановился как вкопанный. Рука сама потянулась к рукояти сакса.

— Мы враги? — спросил я, отчеканивая каждое слово. — Говори прямо, колдун. Мне некогда играть в твои игры.

Он медленно повернул ко мне свое лицо. Его орлиные глаза сейчас казались слепыми и мутными, но я чувствовал, что он видит меня насквозь.

— Враги? — его голос прозвучал как эхо в глубоком ущелье. — О, нет. Что ты? Я — Прыгун Судьбы. И я делаю лишь то, что мне велят Норны. Режу нити, которые должны быть перерезаны. Связываю те, что должны быть связаны. Один обратил на тебя свой взор. Храни был слабой, гнилой нитью в полотне. Его оборвали, чтобы усилить тебя. Я лишь поднес ножницы.

— Я сам тку свою судьбу, — бросил я вызов, чувствуя, как холодный пот стекает по спине.

Легкая, почти незримая усмешка тронула его бескровные губы.

— Так думает каждая нить, скальд, пока не увидит готовый узор со стороны. Твой путь усыпан не только славой. Впереди туман тьмы. Он скрывает лик и друга, и врага. Так что берегись.

Он развернулся и бесшумно растворился в сгущающихся сумерках, словно его и не было. А я стоял один и слушал как стучит мое сердце.

Только очередного шарлатана мне не хватало!

Я тщетно пытался разбудить в себе скептика, но рука сама потянулась к камню вёльвы.

— Чур меня! — раздраженно пробурчал я и отправился к себе домой.

На следующий день утро выдалось хмурым. Небо объелось свинца и облокотилось на наши головы. Это была идеальная погода для войны.

На причале царила хаотичная суета. «Морской Волк» Бьёрна тяжело вздымался на волнах. Воины, похрюкивая от усилий, закатывали по сходням последние бочки с водой и мешки с вяленым мясом и ячменной крупой. Воздух звенел от окриков, проклятий и скрипов дерева.

Я уже стоял на борту и проверял укладку своих вещей. Эйвинд стоял рядом и щерился во все зубы. Ему не терпелось поскорее выступить в путь за боевой славой. Настроение у всех было азартное: все бахвалились, били себя в грудь, мечтали о подвигах, богатой добыче и Вальхалле.

Мой взгляд скользнул по толпе, и я увидел Астрид. Она пробиралась по сходням с большой корзиной, из которой пахло свежеиспеченными ячменными лепешками. Она раздавала их воинам, желая удачи. Подошла ко мне, сделала вид, что поправляет завязку на моем плаще.

— Возьми… — ее шепот был едва слышен сквозь общий гул.

Быстрым, ловким движением, незаметным для посторонних, она вложила мне в ладонь маленький, гладкий, отполированный до блеска черный камушек. Обсидиан. Он был теплым на ощупь.

— Что это? — спросил я, чувствуя странное тепло, идущее от камня прямо в кровь.

— Камень Тоски. — ее губы едва шевельнулись. — Чтобы твоя рука помнила… что ей есть за что держаться в бурю.

Она быстро отшатнулась и скрылась в толпе, не поднимая глаз. Я не смотрел ей вслед. Я сжал камень в кулаке, поднес сжатый кулак к груди, в область сердца. Жест обета. Жест, понятный без слов.

— Выступаем! — пророкотал голос Бьёрна, заглушая весь шум. — Весла — по местам!

Сходни убрали. Гребцы, уперев весла в причал, напряглись. Драккар дрогнул, с глухим скрежетом тронулся с места и медленно, нехотя, пополз в открытую воду, навстречу свинцовому горизонту.

Я встал на носу, спиной к уходящему Буяну. В одной руке я сжимал древко топора, доставшегося от поверженного врага. В другой — горячий камень, залог возвращения. Обещание будущего…

Глава 13

Камень.

Гладкий, холодный, тяжелый обсидиан. Вулканическое стекло.

Он был идеально отполирован морем и чьими-то терпеливыми пальцами. Я вдавливал его в ладонь, пытаясь через боль вернуть себя в настоящее. В реальность, где я стоял на носу драккара, а не в том бреду, что, в последнее время резвился у меня в черепе.

Утро было жидким и серым. Солнце сегодня явно скромничало. Оно притворилось простым бледным, размытым пятном и спряталось за пеленой высоких облаков. Воздух висел холодным, влажным саваном. Он был пропитан солью и едким духом смоленого дерева.

«Морской Волк» мерно вздымался на длинной океанской зыби, его носовая фигура — дубовый, оскаленный волк — то взлетала к небу, то обрушивалась вниз, словно пытаясь ухватить зубами серую пену.

В голове царила свалка. Мысли скакали, как обезумевшие животные. Теплота прикосновения Астрид. Тот самый, негромкий хруст — влажный, костяной — когда мой сакс нашел мягкое место в теле Храни. Пыль на книжных стеллажах в московской квартирке. Скулеж Боя. Зловещий, безжизненный шепот Ставра: «Туман тьмы скроет лик и друга, и врага».

Это трудно было назвать рефлексией. Скорее всего, у меня просто появилось лишнее время на безделье. А оно, как водится, вечно бьет по мозгам.

Я только-только стал осознавать, что по-настоящему убил человека. Не в компьютерной игре… Не в горячке, не рефлекторно. Я вызвал его на хольмганг, посмотрел в глаза и убил. Хладнокровно и расчетливо.

Как посредственный историк, я знал: для этой эпохи это было в порядке вещей. Судебная практика, славный хольмганг. Но я-то не отсюда. Во мне сидит заноза — совесть другого мира. Она сейчас скребется изнутри, гложет, не дает уснуть.

Я сменил один вид рабства на другой. Сначала был рабом системы. Своего бессилия, своей тоски, своего никчемного существования в мире пластика и кондиционеров. Теперь я раб своих поступков. Раб этого топора, что висит у меня за поясом. Раб этого камня в моей руке. Раб слова, данного Бьёрну. Раб долга, который я сам на себя взвалил, как ярмо.

Я — вольный человек. Но свобода оказалась клеткой побольше. А цепи — просто стали невидимыми.

Я сжал камень так, что его острые края впились в кожу. Боль была сладким, единственно реальным ощущением. Мне отчаянно захотелось поцеловать Астрид… Утонуть в ее волосах. Спрятаться от мира… От самого себя.

Берег.

Он возник из тумана неожиданно, как мираж. Неприветливый, каменистый, поросший низким, корявым кустарником.

Владения Эйрика-Собаки.

Земля, которую мы пришли забрать силой.

Я впился глазами в береговую линию, пытаясь разглядеть детали. Это был чей-то дом. Чья-то жизнь. Я видел дымок, поднимавшийся из-за частокола небольшого борга на возвышении. У его подножия теснилась парочка жалких хуторов.

И люди.

Крошечные, снующие фигурки. Женщина, доившая козу у покосившегося забора. Старик, сгорбившийся над сетью на галечном пляже. Двое детей, гнавших пару гусей к воде. Они замерли и уставились на наш маленький флот — пять драккаров, скользящих по воде, как тени морских чудовищ.

Люди просто стояли и смотрели. Застывшие, будто вырезанные из дерева.

— Почему они не бегут и не бьют тревогу? — спросил я, не отрывая взгляда от берега. Голос прозвучал хрипло. — Почему не реагируют?

Эйвинд, стоявший рядом, плюнул через борт, проследив за тем, как слюну относит ветром. Он грубо рассмеялся.

— Бежать? А куда, скальд? От одного ярла к другому? У Эйрика они — скот. А скот не бежит. Скот просто ждёт, чьё ярмо окажется легче. Может, наше? А может, и нет. Их жизнь — это не выбор, а игра в кости. И они уже проиграли. Много раз.

Его слова ударили меня под дых, тупо и тяжело. Мой «освободительный поход», моя гениальная тактика, мое желание доказать всем и вся… Для этих людей мы были не освободителями. Мы были новыми сборщиками податей. Новыми хозяевами, пришедшими отобрать последнее. Просто сменится вывеска на бойне.

Я почувствовал, как подкатывает тошнота. Горький, желчный привкус во рту.

Ночь мы простояли в скрытой бухте, в паре часов ходу от цели. Высаживаться в кромешной тьме мы не рискнули. Это был верный способ напороться на копье разведчика. Мы развели жалкий огонек в каменном ящике, набитом землей. Осторожно, чтобы дым не был виден.

Сидели тесным кругом — Бьёрн, Эйвинд, я, пара других бородатых громил. Ели жареную на углях рыбу, запивая ее кислым пивом, которое отдавало дрожжами и металлом. Ветер гулял по берегу, заставлял пламя трепетать, а нас — ежиться и кутаться в плащи.

Чтобы как-то убить время, я попросил парней, чтобы они рассказали мне о близлежащих землях. Это давно стоило сделать, но все как-то не до этого было.

Эйвинд, разогретый хмелем, взял обгорелую палку и начал водить ею по плоскому камню, как указкой.

— Вот, — ткнул он, — наш остров. Наш Буян. А тут — владения Эйрика-Собаки. Гнилой кусок, от которого пахнет предательством. Дальше на восток — Ульрик Старый дрыхнет, как сурок в своей норке. А вот тут… — Он провел палкой далеко на юго-запад, за море. — Элирия. Там расселились смешные и слабые люди. Их короли живут не в добротных домах, как наши ярлы, а в каменных гробах-замках. Боятся своего же народа. Молятся богу, который учил слабости и всепрощению. Смешно, правда?

Далее его палка поползла на восток, через нарисованное море.

— А вот Гардарики. Дикие земли. Леса там, что стены! Реки — огромные дороги! Говорят, их князья судят не по писаному закону, а по «правде». Это странно. — Эйвинд на миг задумался, но продолжил. — Но… уважительно. Сильные люди там живут! Правдивые! Крепкие и опасные, словно медведи и хитрые, как лисы! И богам поклоняются разным. Перун у них, что наш Тор! В особом почете!

У меня перехватило дыхание. Сердце забилось где-то в горле, громко и неровно. Гардарики. Русь. Она тоже здесь есть! Прямо сейчас, в это самое время, там, за морем, ходят по земле мои предки. Возможно, строят Новгород. Спорят друг с другом и с варягами. Пишут свои первые, еще неясные летописи.

А я сижу здесь, среди чужих мне людей, готовясь штурмовать чужой борг, решать чужие споры. Меня охватила дикая, всепоглощающая тоска. И чувство чудовищной, необратимой ошибки. Я оказался не там, где надо. Я был нужен не здесь… Мне вдруг показалось, что я предал свою землю, просто очутившись не на том клочке истории…

Я машинально протянул руку и провел пальцем по нарисованному Эйвиндом востоку, смазав и стерев некоторые линии. Грязь въелась под ноготь.

Эйвинд поднял на меня взгляд.

— Что, скальд? Знакомые места?

— Слышал краем уха, — буркнул я, отведя взгляд.

Спали, как всегда, на палубе, завернувшись в плащи и прижавшись друг к другу для тепла. Спали урывками, тревожно. Шепот волн о камни, навязчивый скрип снастей, храп и бормотание спящих воинов — все это сливалось в одну тревожную симфонию перед грядущей битвой.

Я ворочался, искал удобное положение на твердых, не щадящих ребра досках. Камень Астрид жёг мне грудь сквозь ткань рубахи.

Рядом зашевелился Эйвинд. Он тоже не спал, а сидел, подтянув колени к груди, и смотрел в темноту, за гигантские скалы, куда мы должны были идти на рассвете.

Потом он начал напевать. Тихо, почти беззвучно. Язык не поворачивался назвать это песней. Это, скорее, был монотонный, напевный речитатив, больше похожий на заговор или погребальную молитву. Звучало это жутковато, по коже бегали мурашки.

"Тень моя

Длинней меня,

Ляжет в землю,

Что покину…

Все забудут про меня?

Не напрасно ли я сгину?

…."

Я приподнялся на локте.

— Эйвинд?

Он обернулся. Его лицо в сумраке было серьезным, усталым, почти испуганным. Таким я его еще не видел. Он всегда был этаким эталоном бесшабашной викингской удали.

— Просто старые глупости, скальд, — он махнул рукой. — Песня моего отца. Он всегда ее напевал, когда мать провожала его в поход. Она ненавидела его за это и заклинала богов, чтобы дорога домой помнила каждый его шаг. Но однажды он не вернулся…

— Ты боишься? — спросил я, удивляясь своей прямоте. Здесь было не принято говорить о страхе.

Он хмыкнул, но в звуке не было веселья.

— Страх — это как холод в этих проклятых водах. Его не победить. К нему можно только привыкнуть. Или… заглушить его хорошим элем и яростным криком. — уклончиво ответил Эйвинд и перевел стрелки. — А ты?

Я посмотрел на свои руки. В темноте они казались просто бледными пятнами.

— Я боюсь не умереть, Эйвинд. Я боюсь убивать. Смотреть в глаза человеку и отнимать у него все. Даже если он враг.

Эйвинд покачал головой, и в темноте я услышал, как скрипят его позвонки.

— Странный ты человек, Рюрик! Не отсюда ты. Но… слушай. Если что… спой же и обо мне. Ладно? Спой правду. Не только о славе. Спой и о страхе. И об этой… тоске перед боем. О том, как сосет под ложечкой. Чтобы все знали. Чтобы помнили настоящими. Не выдуманными героями из саг.

В его голосе была такая пронзительная, такая человеческая потребность оставить после себя хоть что-то настоящее, что у меня сжалось горло.

— Мы все — истории, Эйвинд, — тихо сказал я. — От первого крика до последнего вздоха. И наша единственная жизнь после смерти — в них. В памяти. В сагах. Я спою. Обещаю. Спою самую что ни на есть правду. Если придется…

Он кивнул, и в темноте я увидел, как его плечи расслабились. Мы заключили сделку. Я стал хранителем его памяти. Летописцем его страха.

Высадка началась в тот предрассветный час, когда темнота становится самой густой, почти физической субстанцией. Полная тьма. Ни луны, ни звезд. Только непроглядный мрак и навязчивый, убаюкивающий шёпот набегающих на берег волн.

Мы стремительно двигались на самом маленьком драккаре. Ветер был попутный — водная гладь стелилась, как зеркало…

Я, Эйвинд и дюжина наших лучших лучников, отобранных за зоркие глаза и твердую руку, старались сохранять тишину и даже не дышать попусту. Мы должны были тихо подойти к скалам справа от борга, взобраться на уступ и устроить там кромешный ад для защитников, когда Бьёрн даст сигнал.

Вода вцепилась в кожу ледяными когтями. Она обжигала и заставляла судорожно вздыхать и скрежетать зубами. Мы сползли с ладьи и, держа над головой луки и колчаны, по пояс в воде, побрели к берегу. Босые ноги вязли в холодном, илистом песке. Каждый шаг давался с усилием. Тишина вокруг была звенящей, давящей. Каждый шорох, каждый всплеск казался нам оглушительным грохотом, способным выдать нас всей округе.

Впереди угрожающей черной стеной высились скалы. Бьёрн с остальными воинами уже готовился к высадке на другой стороне берега.

Эйвинд, шедший первым, обернулся и поднял руку — остановка. Он показал рукой налево, в сторону борга — условный знак: «Сохранять тишину». Затем резко махнул рукой всем остальным — «Вперед».

Мы поползли вдоль подножия скал, как крабы. Эйвинд вел нас, я шел следом и чувствовал спиной дыхание остальных. Сердце колотилось где-то в горле. Я ощущал каждую песчинку под ногами, каждый острый камень, каждое шершавое пятно лишайника на скале.

— Должен быть разлом, — прошептал я ему в спину, сверяясь с картой, нарисованной в моем сознании. — Левее. Бьёрн говорил о нем. Кажется, мы прошли его. По нему легче подняться.

Эйвинд кивнул в темноте и, ругаясь под нос, сменил направление. Через несколько десятков шагов мы наткнулись на глубокую расщелину, почти пещеру, ведущую вверх. Идеальный, словно специально созданный для нас путь.

Перед тем как нырнуть в эту темную пасть, я на мгновение замер. Засунул руку в глубокую поясную сумку, нащупал камень Астрид. Он был холодным. Я изо всех сил попытался вспомнить тепло ее рук, ее смех, как она смущенно прятала глаза. Это был мой последний якорь. Последняя тонкая нить, связывающая меня с чем-то человеческим, добрым, нормальным перед тем, как нырнуть в предстоящий хаос.

Мы устроились на уступе, как стая ворон на карнизе. Сырость скалы тут же проступила сквозь одежду. Внизу, в чаше долины, лежал борг Эйрика. Прямоугольник частокола из заостренных бревен, земляной вал, деревянные башни по углам. Внутри проглядывали темные, приземистые силуэты длинных домов. Все спали. Лишь на стенах тускло светили пара факелов, да из-за частокола доносился редкий, тревожный лай собак.

Тишина была зловещей, неестественной. Казалось, жители прознали о нашем прибытии и делают вид, что спят. Параноик во мне разошелся не на шутку.

Я видел, как внизу, у главного пляжа, замигали огни. Три раза. Четко. Это был сигнал Бьёрна. Основные силы высаживались. Демонстративно. Шумно. Они должны были привлечь все внимание на себя.

И они привлекли.

В борге засуетились. Послышались крики, зажглись новые огни, забренчало оружие. Люди забегали, как муравьи. Мы видели их как на ладони — маленькие, беспомощные фигурки, мечущиеся вдоль частокола.

Потом с моря донесся звук рога. Глухой, протяжный, зовущий в бой.

Эйвинд обернулся ко мне, его лицо в предрассветных сумерках было искажено оскалом, в котором было больше ярости, чем веселья.

— Ну что, скальд? Пора твоему огню поговорить? Покажем этим людям, что такое настоящая магия?

Я кивнул, чувствуя, как у меня чуть трясутся руки. Я достал из вещевой сумки один из «горшков». Глиняный, невзрачный, с торчащим холщовым фитилем.

Эйвинд чиркнул кресалом. Искра брызнула, упала на фитиль, пропитанный смолой. Тот взялся и зашипел зловещим красным язычком.

— Во имя Локи, хитроумного! — прошипел Эйвинд и изо всех сил швырнул горшок вниз, в сторону ближайшего длинного дома внутри борга.

Он летел недолго. Разбился о соломенную крышу с сухим, хрустящим звуком.

Сначала ничего не последовало. Потом к небу пополз мягкий, жирный дымок. Послышалась густая брань защитников. А чуть позже полыхнуло.

Пламя. Ярко-желтое, маслянистое, неестественно яркое. Оно накинулось на древесину. Растеклось по соломенной крыше липкими, зловещими пятнами. Оно зашипело, засвистело, как живое, разумное и злобное существо. От него повалил едкий, удушливый дым — засмердело горелым волосом и смолой. Это было похоже на дыхание дракона.

Крики внизу сменились на визг, а он, в свою очередь, — на вопли чистого, животного, неконтролируемого ужаса.

— Суртр гневается! Нас жгут! Нас жгут! — донеслось до нас.

Наши лучники на уступе поднялись во весь рост. Тетивы взвыли, срывая кожу с пальцев. Первые стрелы со свистом понеслись вниз, в толпу защитников, столпившихся у главных ворот.

Мы создали хаос. Идеальный, прекрасный в своем ужасе и эффективности. Все шло по плану.

Я смотрел на это сверху, и мне было не по себе. Я чувствовал себя не воином, а каким-то богом-разрушителем, холодной рукой толкающим одну кость домино за другой, обрекая десятки людей на мучительную смерть. Я был дирижером этого ада.

Когда мы спустились со скал и ринулись к воротам, меня накрыла с головой оглушительная волна звуков и запахов. Крики раненых. Рев ярости. Лязг железа. Древесный хруст ломающихся копий и щитов. Шипение моего «огня», пожирающего амбары и дома. Вой ветра, смешанный с предсмертными хрипами.

И этот чертов запах… В нем стойко чувствовалась кровь, плотно обнимавшаяся с дымом. Едкий запах пота и страха. Резкий, кислый запах мочи и испражнений — многие обделывались от ужаса. И все это перекрывалось тошнотворным душком горелого мяса. Человеческого мяса.

Ворота были разбиты тараном — огромным бревном на веревках. Наши основные силы уже вломились внутрь. Шла ужасная, кровавая рубка на узком пространстве между валом и первыми домами.

Мой путь туда был дорогой через кошмар. Я бежал, спотыкаясь о тела. Одно из них было совсем маленьким, щуплым. Мальчик. Лет десяти, не больше. В простой холщовой рубахе, перепачканной землей. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, как будто уснул. В спину ему воткнулась случайная, шальная стрела. Его глаза были широко открыты, в них застыл немой, ничего не понимающий вопрос. На его бледной щеке я отчетливо разглядел веснушки. Я запомню это лицо. До самой своей смерти. Каждую веснушку…

Кто-то грубо толкнул меня сзади.

— Шевелись, скальд! — проревел хриплый голос. Я чуть не упал, поскользнувшись на чьих-то внутренностях, темной, скользкой массой растекшихся по земле. Рядом какой-то молодой викинг, совсем пацан, блевал, судорожно цепляясь за свое копье. Другой, постарше, стоял на коленях, уткнувшись лицом в окровавленные руки, и его плечи судорожно вздрагивали — он плакал.

Я пробивался сквозь это месиво из грязи, крови и человеческих останков. Мой новый щит, красный и прочный, казался неподъемным. Скрамасакс в моей руке, наоборот, представлялся легким, как игрушка, после топора Храни. В горле стоял ком. Сердце колотилось, бешено и беспорядочно пытаясь вырваться из груди. Я чувствовал себя не на своем месте. Я делал все, чтобы отстрочить роковой момент.

Но это было неминуемо…

Передо мной возник вражеский воин. Он вырос из дыма и хаоса, как призрак. Молодой парень. Лет шестнадцати. Испуганный, храбрящийся, гордый. Его щит был расщеплен почти пополам, лицо заливала кровь — она сочилась из рассеченной брови.

Он замахнулся на меня топором. Крикнул что-то в честь Одина, но его голос сорвался на визгливый и истеричный вопль. В его глазах читался не звериный боевой азарт, а тот же… животный ужас, что и у меня.

Все произошло за считанные секунды. Я помнил только сдавленный, хриплый звук, вырвавшийся из моего горла. Вопль ярости и отчаяния. Все, что копилось во мне все эти недели — унижение рабства, холодное убийство Храни, тоска по дому, который я никогда не увижу, страх и злость — все это вырвалось наружу в одном немом, оглушающем внутреннем крике.

Я занес свой топор. Время замедлилось, растянулось, как смола. Я видел каждую деталь с пугающей, неестественной четкостью. Брызги чужой крови и грязи на его поношенных штанах из грубой кожи. Зазубренный, плохо заточенный край его расщепленного щита. Перекошенное ненавистью лицо. Капли пота, стекающие с его виска и смешивающиеся с кровью на щеке. Он был мальчишкой. Таким же, как многие. Заброшенным эту мясорубку войны.

Я слышал только свист воздуха в своих собственных легких и оглушительный, молоточный стук собственного сердца, отдававшийся в висках.

А потом я обрушил топор вниз.

Лезвие, несущее смерть, устремилось не к врагу, не к противнику в честном поединке, а к обычному человеку. К пареньку шестнадцати лет… Который в моем мире, наверняка бы пропадал ночами за компьютером, гулял бы с девчонками и с ленцой ходил бы на пары в колледж к скучным преподам… Возможно, даже ко мне…

Меня вырвало.

Глава 14

Меня вывернуло. Это был полный и унизительный катарсис — спазм, вырвавший из меня все: остатки кислого пива и жареной рыбы, сухую тряску страха…

Казалось, саму душу выплеснуло наружу и размазало по грубой шерсти плаща того парнишки. Того, чью грудную клетку я только что раскроил своим топором с тем самым влажным, чавкающим звуком, который теперь всегда будет преследовать меня в кошмарах. Его глаза, застывшие в немом, юношеском удивлении, смотрели на меня сквозь пелену моего собственного стыда и отвращения.

Мир сузился до точки. До кислого запаха рвоты, смешавшейся с медной вонью крови. До воя в ушах, в котором тонули все остальные звуки. Я был пуст, выскоблен изнутри.

Разум, тот самый, что еще недавно величал себя ученым, историком, аналитиком, холодным наблюдателем, — сдался. Он отступил, смятенный и бесполезный, оставив тело на растерзание первобытным инстинктам.

Какая-то тень двинулась слева. Она выскочила из клубов едкого, удушливого дыма, пожиравшего амбар. Силуэт — сгусток ярости и скорости, рожденный этим адом, — врезался в меня стенобитным тараном. Скандинавская секира, с широким, страшным, тускло поблескивающим лезвием, уже взметнулась ввысь для сокрушительного удара, который должен был расколоть мой череп. Я словно поставил съемку на замедленный кадр…

Мой щит, красный и неповоротливый, сам рванулся навстречу, повинуясь мышечной памяти, вбитой бесчисленными, изматывающими часами тренировок в прошлой жизни. Я даже не подумал. Просто бросился вперед, под защиту дерева и железа.

Удар!

Глухой, костяной хруст, отдавшийся болью во всей руке. Древко секиры сломалось о железную оковку моего щита, но заточенный, острый как бритва обломок, словно жало разъяренной гадюки, впился мне в плечо. Острая, обжигающая и ясная боль сработала лучше любого отрезвителя.

Она, как ледяная вода, обрушилась на меня и вернула в реальность. Вернула с лихвой!

Я почувствовал непрерывный и оглушительный гул, будто находился внутри гигантской кузницы, где молоты били по наковальням из плоти и кости.

Лязг стали, трель огня, чавкающий звук ударов на живую, хруст ломающихся ребер и черепов, вой чистой, нечеловеческой ярости, предсмертные, пузырящиеся хрипы, треск горящих бревен — все это громко ударило в ушные перепонки. Я также слышал шипение «Пламени Сурта», которое пожирало все на своем пути, ползя по стенам липкими, жадными языками.

И боги, этот запах! Плотная, удушающая, осязаемая смесь крови, пота, мочи, горелого мяса, волос и страха. Он въедался в кожу, в волосы, в ноздри, в легкие, становился частью тебя. От него не было спасения.

Я, рыча от боли и ярости, рванул «занозу» из руки. Теплая струйка крови брызнула на мое лицо, смешавшись с потом и грязью. Чужая кровь смешалась с моей. Символично, черт возьми! До боли символично.

Вокруг царило месиво. Эйвинд, с окровавленным лицом и безумным, лихорадочным блеском в глазах, отчаянно рубился с двумя воинами, отступая к пылающей стене ближнего дома. Кто-то из наших, молодой парень с косичкой, с которым мы делили похлебку прошлым вечером, уже лежал ничком, и из его горла торчало древко обломленного копья. Стрелы с противным, шипящим звуком втыкались в землю у моих ног, в щиты, в спины уже не разбирая своих и чужих.

Этобыло трудно назвать эпическим боем из саг, которые я так любил читать в другой жизни. Это была грязная, кровавая, беспощадная мясорубка. В ней не оставалось места для доблести.

Я просто выживал. Инстинкт, вбитый в мое новое, послушное тело неделями каторжного труда и тренировок, руководил мной теперь безраздельно.

Короткий, точный тычок саксом в бедро нападающему, чтобы перерезать сухожилие. Резкая подсечка. Я толкал одного врага на другого, использовал их как живые щиты, бил своим тяжелым щитом по лицу, чувствуя, как под умбоном с хрустом трещат чужие носы и челюсти. Я поскальзывался на скользких, вывалившихся кишках, меня заносило на липкой луже крови, я слышал, как где-то совсем рядом, за стеной трупов, кто-то хрипло, по-детски, безутешно плакал от боли и ужаса. И этот звук проникал в меня глубже, чем лязг оружия.

В какой-то миг я оказался прижат спиной к той самой горящей стене. Жар пламени лизнул рукав, запахло паленой шерстью. Передо мной возник гигант. Гора в кольчуге, с грубым лицом, с пылающими ненавистью глазами. В его руках блеснул боевой топор, тяжелый и смертельный. Он занес его для мощного, размашистого удара, который не оставлял мне никаких шансов. Отступать было некуда. Сзади — огонь. Смерть пахла дымом, потом и раскаленным железом.

Я сквозь жгучую боль инстинктивно вжался в стену, поднял щит, зная, что это бесполезно. И зажмурился, ожидая последнего удара.

Но его не последовало… Вместо этого раздался чудовищный звук — тяжелый, хлюпающий удар топора по мясу и кости. Я открыл глаза и сиганул подальше от пламени, рухнул наземь и перекатом потушил огонь.

Перед собой я увидел топор, все еще сжимаемый отрубленной по локоть рукой — он отлетел в сторону, описав в воздухе дугу. Гигант замер, тупо, непонимающе глядя на культю, из которой хлестала алая кровь. А потом его буквально рассекли пополам — от ключицы до пояса. Верхняя часть тела грузно рухнула на землю, обнажив окровавленные внутренности.

Из клубов дыма и хаоса, словно сам воплощенный бог войны, вышел Бьёрн. Его бородовидный топор был по самую рукоять в крови и кусках мяса. Он и спас меня.

Появление ярла и его личной дружины было похоже на то, как в самое пекло врывается ураган. Их клин, сплоченный, дисциплинированный и безжалостный, врезался в гущу защитников не просто сея разброд — он сеял настоящую, паническую жатву. Это была природная сила, стихия, сметающая все на своем пути.

Я протер рукавом залитые кровью и потом глаза, пытаясь осознать происходящее, и взглянул на Бьёрна без прикрас и иллюзий.

Он буквально танцевал свой собственный, смертоносный, отточенный до автоматизма танец.

Его движения были выверенной, смертельной поэзией. Он не рубил с плеча, как мы, не тратил силы понапрасну. Он «фехтовал» своим тяжелым, неповоротливым топором, как я фехтовал бы легкой шпагой — с изяществом и страшной эффективностью.

Легкий, почти неуловимый уклон от копья. Его топор, вращающийся в его могучих руках с легкостью трости, парировал удар меча, отводя его в сторону. Короткий, резкий шаг вперед, разворот на пятке, использование инерции противника — и топор, описав короткую, экономичную дугу, впивался в незащищенную шею или подмышку следующего противника. И при всём при этом он постоянно смеялся!

И это был отнюдь не веселый и добродушный смех. Истерический лай гиены и нутряной хохот — вот, что это было… Хохот человека, который смотрит в само лицо Смерти, в это кровавое месиво, в самый ад — и находит это всё довольно-таки забавным.

Кровь брызгала ему на лицо, он облизывал губы, словно пробовал дорогое вино на вкус, а потом заливался новым, еще более безумным хохотком, уворачиваясь от летящего в него дротика или удара.

Именно в этот миг я и осознал всю иронию его прозвища. «Весельчак»… Передо мной сражался человек, для которого эта бойня, это ристалище были единственной подлинной реальностью. Единственной формой существования, приносящей ему экзистенциальную, дикую и первобытную радость.

Его безумие было его силой, его самыми крепкими доспехами. И его дружинники, воодушевленные этим жутковатым, заразительным хохотом, казалось, обретали неуязвимость. Они рубили и шли вперед, как демоны, как продолжение его воли.

Но даже в самом аду, как оказалось, есть свои странные, неписаные ритуалы. Свое извращенное понятие о чести и порядке.

По мере того как Бьёрн, словно острый клинок, пробивался к центру двора, воины с обеих сторон, продолжая рубиться на периферии, начали инстинктивно расступаться. Образовался неровный, стихийный, но четкий круг. Живой круг. Общий гул битвы стал стихать, уступая место звенящей, напряженной, давящей тишине, которую разрывали лишь тяжелое, хриплое дыхание, далекие предсмертные крики и ненавистный, непрекращающийся треск огня.

И в центре этого импровизированного амфитеатра сошлись двое.

Эйрик, как выяснилось, не уступал моему ярлу ни в чем. Широкий в плечах, жилистый, с седой, заплетенной в две толстые косички бородой и холодными, как лед зимнего фьорда, глазами. Он не был из тех правителей, что отсиживаются в задних рядах. Он принял вызов судьбы. В его руке был датский топор, длинный, тяжелый, с ужасающим лезвием.

Это было столкновение двух бульдозеров, двух титанов, двух стихий. Они бились на этих чудовищных топорах, рубя друг другу щиты в щепки и лоскуты, сшибаясь панцирями с грохотом, что отдавался болью в костях у всех окружающих. Грязь и обломки летели из-под их кованых сапог, кровь — из свежих ран на их руках и лицах. Это было грубо, примитивно, жестоко и невероятно эффективно. Никакой лишней эстетики, никакой показухи. Только голая, животная решимость и грубая сила.

Бьёрн, не переставая смеяться своим леденящим душу, сумасшедшим смехом, мастерски провоцировал противника. Делал ложные выпады, на мгновение подставлялся, дразнил, словно тореадор перед корридой.

Эйрик, благородный и прямолинейный воин, взбешенный этим издевательским хохотом, рванулся в яростную, неистовую лобовую атаку. Его ярость затмила ему разум, вытеснила всякую осторожность. Он занес свой топор для сокрушительного, финального удара, широко раскрывшись, вложив в него всю свою мощь и ненависть.

И это стало его роковой ошибкой. Бьёрн, будто только этого и ждал, сделал молниеносное обманное движение, подставив под удар свой уже изрешеченный, почти разваливающийся щит. Топор Эйрика с глухим стуком вонзился в него и застрял, на мгновение выведя ярла из равновесия. А топор Бьёрна в это время описал короткую, смертоносную дугу и вонзился Эйрику под мышку, в единственную щель между прочным кольчужным полотном и стальным наручем.

Эйрик замер. Удивление на его лице было почти комичным, нелепым на фоне всего этого ужаса. Он посмотрел на рукоять топора, торчащую из его тела, как будто не веря, что это вообще возможно. Бьёрн, все так же смеясь своим леденящим кровь смехом, выдернул топор одним резким, профессиональным движением. И добил его следующим, финальным ударом — точным и беспощадным — в шею.

Но с гибелью ярла боевой дух защитников не был сломлен. Каждый стремился попасть в Вальхаллу и уйти из этой жизни настоящим воином. Битва продолжалась до тех пор, пока последний человек Эйрика не рухнул наземь. Некоторых раненых, ослепленных яростью или отчаянием, добивали на месте. Адская мясорубка постепенно затихала, переходя в мрачную, методичную фазу зачистки.

Тишина, наступившая после битвы, оказалась в тысячу раз страшнее самого боя. Воздух все еще был густо пропитан дымом и тем самым знаменитым «запахом битвы», но теперь к нему добавился новый, еще более отвратительный запах — запах страха побежденных.

Пленных, тех, кто выжил, — человек сто, не больше: старики, несколько уцелевших, раненых воинов, женщины с пустыми, отрешенными глазами, — согнали в полуразрушенный и чудом уцелевший амбар. Бьёрн, счищая с лезвия своего топора кровь и куски плоти грязной тряпкой, кивнул в их сторону. Его собственное лицо было похоже на окровавленную маску.

— Рюрик… Иди туда, — его голос прозвучал хрипло, но повелительно. — Ты проницательный парень. И видишь больше, чем некоторые мои парни. Выдави из них всё: где зерно припрятали, где серебро ярлово, где оружие лишнее и где прячутся те, кто думает, что может отсидеться в стороне.

Я прекрасно понимал, что это была очередная проверка. Я взглянул на него — а сам увидел себя со стороны, будто в дурном сне. Я понял, какую сложную, многоходовую игру он ведет, и какую роль отводит мне.

Меня снова затошнило. Но я кивнул и вошел в этот амбар. Запах страха ударил в нос еще сильнее, почти вышибив слезу.

Люди сидели на грязном полу, сгрудившись друг к другу, и смотрели на меня — испуганные, затравленные, побежденные.

Мне пришлось быть жестким. Но мои методы были далеки от насилия. Я заглядывал им в глаза, стараясь не моргать.

— Эйрик мертв, — начал я. — Бьёрн — теперь ваш истинный ярл. Он заберет все, что найдет. Сам. И сожжет то, что не сможет унести, если ему покажется, что вы его обманули. И ваши дети умрут от голода будущей зимой. Или… — я сделал многозначительную паузу. — Вы мне покажете тайники с зерном. С серебром. С оружием. И тогда ваши дети переживут зиму. У вас будет шанс. У вас простой выбор.

Это была жесточайшая арифметика. Простая, как удар топора, и неотвратимая, как прилив. Или ты, или тебя. Я видел, как мои слова ломают их. Как последние остатки воли утекают из их глаз, сменяясь покорностью, пустотой, отрешением.

Один старик, ремесленник судя по засаленному кожаному фартуку и мозолистым рукам, крепко выругался, но потом кивнул и дрожащим пальцем указал на почти невидимую дверцу погребка в полу. Его примеру последовали остальные и стали наперебой делиться ценной информацией.

Меня снова затошнило. От самого себя. От этого выбора. От этой грязной, необходимой работы. Но я делал это. Потому что этот мир был жесток. «Либо ты, либо тебя». И я выбрал себя. Снова. И, наверное, всегда буду делать выбор в свою пользу.

Чуть погодя всех оставшихся в живых жителей борга — воинов, стариков, женщин, детей — согнали на центральную площадь, утоптанную и залитую кровью. Они стояли тесной, испуганной толпой под неусыпным взглядом дружинников Бьёрна. Напряженная, звенящая тишина висела над всеми, густая, как смог, тяжелая, как камень. Страх был почти осязаем, его можно было потрогать.

Бьёрн взошел на импровизированное возвышение — опрокинутую телегу, у которой кто-то из защитников пытался сделать последнюю линию обороны. Он казался воплощением непреклонной и железной воли. Его фигура на фоне дымного неба выглядела огромной и мифической.

— Эйрик мертв! — его голос лихо рубанул тишину. — Тепрь «Я» — ваш новый ярл! Я — ваша земля! Я — ваш закон! Вейцла — три мешка зерна с хутора! И десятая часть от приплода овец и коз. Это меньше, чем брал ваш доблестный правитель! — Бьёрн указал рукой на тело Эйрика, которое еще не успели убрать. — Я буду вас защищать. От Харальда Прекрасноволосого. От голода. От чужих ярлов. За предательство я обещаю вам мучительную смерть. За верность я дарую вам жизнь. Есть вопросы⁈

И, конечно же, их не было. Слова Бёрна по своей сути являлись ультиматумом. Волей сильного. И в этой голой, жестокой воле была своя, странная милость — дань действительно была меньше, чем брал Эйрик. В этом был холодный и прагматичный расчет — сытый, хоть и подневольный человек, будет работать лучше, а бунтовать меньше.

Затем начался дележ добычи. Мне, как и было обещано еще на Буяне, выделили мою долю. Не только горсть серебра, но и добротную кольчугу с одного из дружинников Эйрика.

Потом Бьёрн сделал то, чего я никак не ожидал, то, от чего у меня перехватило дыхание. Он обернулся ко мне, и его голос прозвучал на всю площадь, чтобы слышали абсолютно все — и его воины, и новые подданные.

— Рюрик! — прогремел он. — Встань сюда! Твоим умом и твоей рукой была добыта эта земля! Кровью и хитростью! Ярл Эйрик лежит мертвый, и его борг теперь мой, потому что ты указал нам слабое место в его защите! Отныне ты — бонд! Свободный человек и землевладелец! И вот твой надел! — он властным, не допускающим возражений жестом указал на восток, за частокол, где у самой кромки темного леса виднелся небольшой, порушенный, но целый хутор с парой построек и клочком вспаханной земли. — Хутор твой! Земля твоя! Лес твой! Обрабатывай! Строй! Прокормишь себя — прокормишь и своего ярла! Защитишь себя — и усилишь мой щит!

Я склонил голову, стараясь скрыть охватившее меня смятение, смесь гордости и полнейшей растерянности. Это был коренной, тектонический слом всего моего статуса, всего положения в этом мире.

Бьёрн, не дав мне опомниться, окинул взглядом свою дружину и хлопнул по плечу другого человека — зрелого, лет сорока пяти, с умными, холодными, всевидящими глазами и проседью в коротко подстриженной бороде. Его лицо было испещрено шрамами, а отсутствие двух пальцев на левой руке красноречиво говорило о богатом и суровом опыте.

— Это Сигурд Крепкая Рука. Мой родич. Мой доверенный человек. Он останется здесь моим наместником. С половиной дружины. Его слово — мое слово. Его закон — мой закон. Слушайте его, как меня. — Он повернулся к Сигурду. — Это Рюрик-Бонд. Его ум и его земля теперь тоже под твоей защитой.

Сигурд молча, оценивающе кивнул сначала Бьёрну, потом мне. Его взгляд был тяжелым и взвешивающим. В нем не читалось ни дружбы, ни вражды, ни даже простого любопытства. Просто расчет и готовность к действию. С ним забалуешь. Это я понял сразу.

Вечер застал нас в усмиренном, но все еще «дымящемся» борге. Усталость после битвы была всепоглощающей. Она давила на плечи тяжелее любой кольчуги. Горечь потерь смешивалась с глупым, животным, почти стыдным удовлетворением победителей — тех, кто выжил.

Воздух наконец-то начал понемногу очищаться, пахло дымом костров и густым, наваристым варевом из общего котла, в котором булькало мясо — не знаю, чье и не хотел знать.

Эйвинд был серьезно ранен. Один воин смог достать его и распорол ему ногу до кости. Я, кое-как отмыв с себя чужую кровь, сразу занялся им. Снова стал лекарем. Вернулся к своей первой легенде.

Кипяченая вода, отвар из сосновой хвои и дубовой коры, который я наскоро соорудил по памяти, игла с ниткой из обработанных овечьих кишок — всё это я пустил в ход. Я промыл рваную рану друга, стараясь не смотреть на белеющую кость. С большим трудом и руганью стянул края и наложил грубые, но крепкие швы, затем перевязал все это чистым льном. Руки при этом не дрожали.

В этой ужасной, методичной работе была какая-то странная, медитативная отстраненность, спасение от реальности.

Бьёрн подошел к нам, когда я уже завязывал последний узел. Он посмотрел на мою работу, на бледное, но спокойное лицо Эйвинда, и одобрительно хмыкнул.

— Оставайся, Рюрик-Бонд, — сказал он уже без прежней зычности. — Вылечи его и других парней как следует. Не дай загноиться ранам. Осмотри свои новые владения. Приведи их в нормальный вид. Помоги Сигурду, если что. Он человек суровый, но справедливый, и ему нужны умные головы. Когда он скажет, что все спокойно, что мышь не проскочит, — возвращайся на Буян вместе с Эйвиндом.

Потом он наклонился ко мне чуть ближе, и в его глазах, обычно холодных и насмешливых, мелькнули редкое, неуловимое тепло и лукавство.

— А там… глядишь, и свадьбу сыграем. Пора тебе свой очаг заводить, свою жену у очага держать, своих детей растить. А не у моего порога на холодном ветру спать.

Это был прямой и совершенно очевидный намек на Астрид. И дополнительная цепь. Бьёрн прекрасно понимал, что таким образом привяжет меня к себе навеки.

Сердце у меня екнуло — то ли от внезапного приступа страха перед такой ответственностью, то ли от неожиданного, сладкого предвкушения. От мысли о тепле и доме, о том, что у меня может быть что-то свое, настоящее, в этом жестоком мире.

На следующее утро основное войско Бьёрна ушло, подняв на мачтах алые паруса. Мы проводили их до ворот, а потом я, подставив плечо ослабевшему, но бодрящемуся Эйвинду, медленно побрел к своему… к своему хутору.

Он был небольшим и бедным. На его границе стоял длинный дом, почерневший от времени и непогоды. Крыша кое-где просела, но держалась. Хлев наполовину развалился, и его нужно было срочно чинить до зимы. Небольшое поле заросло бурьяном и чертополохом. Но это было мое поле…

Я толкнул скрипучую, плохо пригнанную дверь. Внутри пахло пылью, старой, прелой соломой, мышами и забвением. Пустота. Ни зерна в закромах, ни утвари у очага, ни инструментов в углу. Это было странно.

Я вышел обратно на порог. Бледный Эйвинд уже сидел на завалинке, ковырял своим ножом в зубах и с насмешливым видом оглядывал мои «владения». Я обошел их кругом. Постоял на краю поля, посмотрел на стену темного, молчаливого леса, на узкую, серебряную ленту ручья, на каменные насыпи, обозначавшие границы. Я потрогал рукой шершавый, потрескавшийся косяк двери. Простое, старое дерево, прошедшее сквозь десятки зим.

Цепь моей старой жизни, жизни Вадима Васильевича, окончательно разорвалась с тихим, почти неслышным звоном.

Я стоял и молча смотрел, как рассвет заливает багрянцем и золотом мою землю, мои поля, мой лес. Впереди была новая жизнь. Новые, невероятно сложные обязанности.

И где-то там далеко меня ждала Астрид. И ее образ согревал меня куда сильнее, чем заходящее солнце.

Я сделал глубокий вдох. Воздух пах свободой. Землей. Дымом. И кровью. Всегда кровью…

Глава 15

Полдень в этом проклятом месте был не благословением, а лишь сменой декораций в непрекращающемся кошмаре. Серая мгла утра давно отползла, открыв взору бойню, застрявшую в стадии агонии. Воздух, холодный и влажный, все еще нес в себе сладковато-прогорклый запах крови, перемешанный с вонью пролитых кишок и гниющей плоти.

«Лучше бы я остался на своем новом хуторе… Лучше бы я не прикидывался лекарем… Лучше бы я никогда этого не видел», — примерно такие мысли царапали мне виски.

Я стоял, прислонившись к обугленному косяку двери, и чувствовал, как дрожь бессилия борется во мне с холодным, аналитическим расчетом. К моим векам привязали камни усталости, но сомкнуть их было равносильно предательству.

Мне поручили помогать Ульрику во всем. Поручили стеречь тыл и латать несчастных. И мой новый пост начинался здесь, среди стонов и предсмертных хрипов.

Мой взгляд, привыкший выискивать слабые места в архаичной конструкции или в строю, теперь автоматически проводил сортировку. Жесткую, беспристрастную, как у машины.

Вот он, первый тип. Парнишка, не старше меня нового… Его лицо было восковым, почти прозрачным. На губах пузырилась розовая пена. «Огневая болезнь». Сепсис. Внутренний пожар, который никакой водой не залить. В его глазах уже угадывались отсветы чертогов Вальхаллы. Это был предвестник конца.

Мимо. Безнадежен.

А вот второй. Двухметровый детина с окладистой бородой, теперь искаженной гримасой боли. Его правая нога была переломана чуть выше колена, причем так, что белая, острая кость прорвала кожу и штанину. Рана уже опоясалась сине-багровым, мертвенным ореолом. Гангрена. Если срочно не ампутировать — умрет. Если ампутировать в этих условиях — умрет с вероятностью в 99%.

Но шанс есть.

Третий.

Сидит, прислонившись к бочке, зажав ладонью бедро. Сквозь его пальцы упрямо сочится алая, пульсирующая струйка. Как он еще дышал?

Вот он — мой приоритет. Иначе сейчас истечет, как поросенок.

Я оттолкнулся от косяка.

«Просто действуй. Не думай. Просто делай», — заклинал я себя.

Быстро нашел тлеющие угли от ночного костра, раздул их дыханием, поймал в поле зрения кусок железа, похожий на кочергу. Далеко не скальпель… А настоящий инструмент мясника.

Для мясной работы…

— Ты! — мой хриплый голос прозвучал неожиданно громко. Я указал на ближайшего викинга, который тупо смотрел на своего умирающего товарища. — Держи его! Крепко! Не давай дергаться!

Тот, ошарашенный, навалился на раненого. Я не смотрел в глаза ни тому, ни другому. Всунул железный прут в угли, дождался, пока кончик не раскалится до ярко-алого, почти белого каления.

Без сантиментов. Без предупреждения. Приложил к рваной, кровоточащей плоти на бедре.

Раздалось резкое, шипящее «п-ш-ш-ш»! В ноздри садануло паленым мясом и волосом. Вопль рванул барабанные перепонки и душу одновременно. Он был настолько нечеловеческим, что у меня самого свело живот. Но алая струйка прекратила свой смертный танец и превратилась в черный, обугленный струп.

Цена оказалась демократичной: жуткий ожог, временная хромота и адская боль. Но я выиграл одну жизнь. Грубая и простая арифметика: Один спасен.

Дальше — промывка. Я послал одного из своих новых «санитаров» — неприметного мальчишку — кипятить воду в найденном котле. Выклянчил у Сигурда горсть соли. И мед. Природный антибиотик.

Я обрабатывал им глубокие рваные раны, прежде чем бинтовать их обрывками ткани. Пусть смотрят как на чудака, который тратит ценную еду на раны. Выживут — может, спасибо скажут.

Краем глаза я заметил Сигурда. Он стоял поодаль, опираясь на свою секиру, и наблюдал. Его взгляд изменился. С холодного, отстраненного любопытства на тяжелую, оценивающую думу.

— Эй, ты! И ты! — его голос прозвучал как удар кнута. Он ткнул пальцем в двух пленных, сидевших у стены с пустыми глазами. — Встаньте и помогите ему! Таскайте воду, держите, что скажет, повязки меняйте! Шевелитесь!

Моя первая «медицинская бригада». Добро пожаловать в самый настоящий ад.

* * *

Сигурд Крепкая Рука принимал доклад гонца от Бьёрна, стоя спиной к утреннему солнцу. Он только что закончил последний дележ добычи — грубую, быструю работу. Руки были в крови и саже. Лицо, и без того грубое и непримечательное, как скала, казалось, стало еще суровее.

Гонец, молодой парень с умными, испуганными глазами, вытянулся в струнку. Он явно боялся Сигурда больше, чем недавнего боя.

— Конунг Бьёрн шлет приказ, ярл Сигурд, — начал он, четко выговаривая заученные слова.

Сигурд молча кивнул, не удивившись новому статусу родича. «Весельчак» по праву мог теперь называться конунгом.

— Все ценное — серебро, оружие, ткани — грузить на ладьи и везти на Буян. Пленных разделить: сильных и здоровых — тоже на Буян, стариков, женщин и детей — оставить здесь, их дело… — гонец запнулся, — их дело обустраивать жизнь под новой рукой.

Сигурд хмыкнул одобрительно. Прагматично. Так и надо.

— И… — гонец сделал глубокий вдох, — конунг приказал подготовить ладью. Не самую плохую. Ладью для Эйрика и его жены. Для погребального обряда. Их нужно сжечь. С оружием и добром.

Сигурд опешил и медленно повернулся к гонцу. Его глаза сузились.

— Сжечь ладью? — тихо переспросил он. — С добром? Добро на щепки пускать — дорогое удовольствие! Эйрик был лисой. Хоть и сдох как волк. Чествовать его — себя не уважать. Мы что, Валькириями заделались, чтобы каждого встречного-поперечного с почестями провожать?

Гонец побледнел, но стоял неподвижно. Видно было, что следующую фразу он вызубрил дословно, как заклинание.

— Конунг приказал передать именно так: «Пусть тот, кто храбро сражался, найдет дорогу в Вальхаллу не пешим, а на палубе своего драккара. Чтобы Один видел, что мы побеждаем сильных, а не бьем слабых. Это прибавит нам славы в глазах богов и живых».

Сигурд замер. Он был старым и опытным воином. Он почуялв этом жесте отнюдь не сентиментальность Бьёрна — того он знал как себя. Он чуял политику. Расчетливый, дальновидный ход. Инвестиция в репутацию. Весельчак желал показать и своим новым подданным, и будущим врагам: Бьёрн не только грозен, но и справедлив. Он уважает доблесть, даже в противнике.

Молчание затянулось. Наконец Сигурд резко выдохнул, словно хотел плюнуть, но передумал.

— Ладно, — процедил он сквозь сжатые зубы. — Будет по воле ярла. Так и быть. Ладью выберем… ту, что похуже, но чтоб сразу не развалилась, как загорится. Оружие дадим… попроще. Погнутое и сломанное. Еду сунем не самую свежую. Хлеб там черствый, мясо — с краю туши. Пусть знает, что путь в Вальхаллу, хоть и на ладье, пройдет экономным шагом. Славы мы ему добавим, а вот добра своего зря терять не будем.

Гонец кивнул и поспешил ретироваться, радуясь, что пронесло. Сигурд остался стоять, глядя на суету в захваченном борге. В его глазах читалось тяжелое и неохотное понимание ситуации.

* * *

Буян встретил драккары оглушительным гвалтом. Причал был забит народом. Жены, матери, дети, старики — все, у кого хоть кто-то был в походе, столпились у воды, вглядываясь в приближающиеся силуэты кораблей.

Астрид стояла среди них, но ощущала себя так, будто находилась за глухой стеной. Их смех, внезапные вскрики радости, когда кто-то узнавал на носу ладьи знакомую фигуру, — все это долетало до нее как приглушенный шум из другого мира. Ее одиночество ощущалось на физическом уровне: оно давило на плечи, предательским змеем сворачивалось в животе.

Она вглядывалась в каждое лицо на кораблях.

Вот показался знакомый шлем!

Ее сердце на мгновение ёкнуло, затрепетало, как мотылек у огня. Но она обозналась. Самого Рюрика нигде не было. Ни на носу, ни у весел, ни среди тех, кто готовил корабли к швартовке.

А с кораблей уже сносили первых мертвецов. Их клали на импровизированные носилки из щитов и несли вверх, к поселению. Бледные, застывшие лица; одеяния, перепачканные кровью — от одного этого зрелища ее бросило в холодный пот. А вдруг и он там? Вдруг и он лежит среди этих молчаливых, страдающих теней?

К берегу сошел Бьёрн. Он выглядел усталым: его лицо осунулось, а под глазами пролегли глубокие тени. Его плащ был порван в нескольких местах. Но под веками горел знакомый, хищный и довольный блеск. Победа.

Он заметил ее, замершую в стороне, и твердым шагом направился к ней.

— Не ищи его глазами, дорогая племянница, — его голос хрипел от недавнего дыма и криков. — Его нет в строю.

У Астрид перехватило дыхание. Мир поплыл перед глазами.

— Он жив, — тут же добавил Бьёрн, положив тяжелую руку ей на плечо. — И невредим, насколько я видел. Он просто пока не в строю. Сейчас он служит мне щитом. Я оставил его стеречь наш новый тыл. Он теперь… Рюрик-бонд. У него своя земля, свой надел в тех краях. Мужчине нужно не только рубить, но и строить. Возводить стены, растить хлеб, крепить род. Наберись терпения, дитя мое. Он вернется к тебе. Но вернется не с кровавой добычей в руках, а с домом за спиной. С будущим!

Облегчение…

Сладкое и горькое — одновременно. Оно волной накатило на Астрид. Слезы выступили на глазах, но она смахнула их тыльной стороной ладони, стараясь выглядеть стойкой. Он жив. Он будет строить. У него своя земля. Слова звучали как сказка, как песня скальда о далеких героях.

Она молча кивнула, затем дрожащими пальцами развязала тонкий кожаный шнурок на шее. Сняла его. На шнурке висел простой, потемневший от времени бронзовый медальон — единственная память о матери. Она всегда носила его скрытно, под одеждой. Теперь она бережно завернула его в небольшой чистый лоскут от своего платья.

— Дядя, — ее голос запорхал ласточкой. — Передай ему это. Когда увидишь. Чтобы… чтобы его дом был крепким. Чтобы устоял против любой бури.

Бьёрн взял сверток, сжал в ладони. В его глазах мелькнуло что-то сложное — может, понимание, может, легкая усмешка. Но кивнул он серьезно.

— Передам. Обязательно.

* * *

Сегодня я многих спас… Но были и те, кто ушел в другой мир слишком рано…

Я наблюдал за приготовлениями к погребальному обряду с холодным интересом. Работа хирургом выжала из меня все эмоции. Мои «санитары» таскали воду и дрова, а я мог позволить себе небольшую передышку.

Под бдительным оком Сигурда рабы готовили ладью. Не полноценный драккар, а небольшой карви. Это судно оттащили на песчаную отмель.

Мой взгляд тщательно выхватывал детали этого мрачного спектакля. Тело покойного ярла облачили в лучшие одежды. Но поверх парадной рубахи на Эйрика натянули его кольчугу — практично и символично: он и в смерти оставался воином.

А его меч…

К нему подошел один из старых воинов Сигурда, молча взял тяжелый молот и одним точным ударом согнул клинок пополам. Это было ритуальное «умерщвление» предмета. Чтобы служил хозяину в ином мире, а не оставался здесь, в мире живых. Сталь зловеще прозвенела, сложившись в финальный контрапункт.

В ладью также загрузили провиант: вместо полноценного быка положили лишь его голову и ноги — символическую жертву, достаточную, чтобы обозначить статус, но без разорения ценных запасов. Бочонок с элем и каравай грубого хлеба легли рядом.

А потом я увидел красивую и знатную женщину… Жена Эйрика была окутана лунной бледностью, а в каждом ее шаге отпечатывалась царственная гордость. Истинная валькирия… К ней подошел местный жрец-обрядник и поднес деревянную чашу к губам. Она взглянула на него, потом на своего мертвого мужа, и без тени сомнения, не моргнув и глазом, залпом выпила содержимое. В ее взгляде звездной россыпью сверкали ясность и безропотная решимость. Это был не суицид от отчаяния. Это был осознанный выбор. Она желала уйти с достоинством, по своей воле, без предсмертных мук и унижений. Возможно, в чаше была настойка белладонны или болиголова.

Это потрясло меня куда сильнее, чем ярость боя. Такая простая и такая страшная сила духа, спокойное приятие своей судьбы. Я понял, что имел дело не с дикарями, а с людьми, чьи понятия о чести и достоинстве были выкованы из самого чистого и самого сурового металла.

Сигурд руководил всем этим с каменным лицом. Слова обряда он произносил четко, безупречно, как заученную мантру. Но огня в них не было. Просто политика. Банальный театр власти для живых. Бьёрн покупал лояльность мертвыми врагами, платил монетой из показного уважения. И Сигурд, как хороший управляющий, исполнял волю патрона.

Ладью, груженную смертью, вытолкнули на глубокую воду. Течение подхватило ее, медленно понесло к центру фьорда. Сумерки сгущались быстро, окрашивая море в свинцово-серые, а затем и в чернильные тона.

Сигурд принял от кого-то горящий факел. Неспешно, с неким отстраненным величием размахнулся и метнул его. Пылающая дуга рассекла наступающую тьму.

Сухой, пропитанный смолой лес вспыхнул мгновенно. Огненный столб, багровый и желтый, взмыл в небо, озаряя воду, скалы и суровые лица всех собравшихся на берегу — и победителей, и побежденных. Отблески пламени плясали в широких глазах. Было тихо, слышалось лишь потрескивание огня да далекий крик чаек.

Удивительно, но супруга Эйрика не издала ни звука. Она молча и героически шла за своим мужем.

Один из старых воинов вдруг запел. Он затянул отрывок из саги о павшем герое, о его доблести и о том, как Валькирии ждут его в чертогах Одина. К нему, сначала несмело, потом все громче, присоединились другие его товарищи. Голоса, низкие и высокие, сливались в суровый, монотонный и завораживающий реквием. Это была песня принятия. Песня конца и начала чего-то нового… В загробной жизни.

Я смотрел на этот погребальный костер, плывущий по черной воде, слушал этот хоровод и понимал: это был гениальный психотерапевтический акт для всей общины. Некоторые их них избавлялись от вчерашней верности, от своей прежней жизни под рукой Эйрика. И давали молчаливую клятву новой власти. Закрывали прошлое. Сжигали его дотла.

Гениально. Страшно. И бесконечно эффективно. Для обеих сторон.

Дорога до хутора заняла полчаса. Я шел, еле переставляя ноги, будто какой-то подранок. Усталость била под колени, но внутри меня что-то щемило — какое-то странное чувство. Мой хутор. Моя земля. Эти мысли звучали непривычно и почти кощунственно.

Багровый диск заката пламенел за горизонтом, бросая последние лучи на длинный, приземистый дом. Он стоял на небольшом пригорке, у кромки темного, нависающего леса. Ручей серебристой змейкой извивался неподалеку.

Вблизи картина стала менее радужной. Дом стоял на каменном фундаменте, но нижние венцы основательно сгнили, почернели и покрылись грибком. Крыша просела потому, что центральные опорные столбы, врытые в землю, подгнили у основания. Хлев представлял собой жалкое зрелище — одна стена вообще валилась набок, крыша зияла дырами. Из инструментов, валявшихся у порога, я с трудом опознал ржавый, зазубренный серп, сломанную деревянную борону с отсутствующей половиной зубьев и половинку каменного жернова. Богатство неописуемое!

Я свистнул сквозь зубы. Эйвинд, сидевший на лавочке возле двери, хмуро осматривал «владения» и скептически цыкал, будто старик-брюзга.

— Ну что, бонд? — в его голосе слышалась усталая ирония. — Где твои похвалы и мед? Где толпы верных трэллов? Я думал, Сигурд тебе выделит кого-то в помощь…

— Он обещал… Но сначала крыша над головой, — отрезал я, уже составляя в голове список неотложных дел. — Потом хлеб в животе. Без теплого и крепкого дома до первых морозов мы тут все помрем, как мухи. Лес рядом есть. Глина в ручье есть. Камней — вагон. Завтра начнем валить деревья. Сушить будем на месте. Искать надо прямые, крепкие сосны. Без сучков.

Эйвинд молча кивнул и посмотрел на подгнившие столбы. Логика строителя и выживальщика победила в нем логику воина. Выживание — оно на всех одно. Суровое и беспощадное.

Сигурд сдержал слово. И прислал двух рабов. «В помощь», как он выразился. Но на них было «грустно смотреть». Прям, как у Есенина…

Первый оказался стариком, лет пятидесяти, с ввалившейся грудью и сморщенным лицом. Он тяжело дышал, хватая ртом воздух — видно, сломал в давке пару ребер.

Второй был юношей, лет четырнадцати. В его глазах свистела пустота — как метель над вымершим полем. Он был в глубоком ступоре, абсолютно безучастный. Наверняка видел, как умирали его родители.

Я не стал заставлять их таскать бревна. Это было бы бессмысленной жестокостью. Старику наложил тугую, но не давящую повязку на грудь из грубого холста.

— Сиди. — бросил я ему. — И грейся у костра. Следи, чтобы огонь не гас.

Юноше дал ведро.

— Носи воду от ручья к тому месту, — показал я на сложенные в кучу камни для будущего очага. — Молчи. Ничего не говори. Просто носи.

Кормил я их из своей миски. Ту же самую похлебку из овса и кусочков вяленой баранины, что ели мы с Эйвиндом. Мой друг выздоравливал на глазах и смотрел на это с плохо скрываемым скепсисом.

— Раб — он как скот, Рюрик. Не работает — не ест. Закон. А ты их балуешь. Они сядут тебе на шею.

— Сломанный инструмент надо чинить, а не ломать дальше, — огрызнулся я, с трудом разжевывая жесткое мясо. — Он нам потом, очухавшись, десятерых отработает. Или сдохнет завтра, а мы сэкономим похлебку. Сам выбирай.

Эйвинд промолчал, недовольно хмыкнув. Но на следующий день юноша, которого я звал просто «Парнем», сам, без приказа, начал подкладывать хворост в костер и поправлять котелок, чтобы тот не опрокинулся. В его пустых глазах появилась крошечная, едва заметная точка осознанности. Первая победа. Не на поле боя. А у очага. Маленькая. Но победа.

Ручной труд меня убивал. Я не был крестьянином. Мои руки привыкли держать указку, порхать над клавиатурой, перелистывать страницы книг. Максимум — гаечный ключ. Здесь же нужно было в прямом смысле слова вгрызаться в землю. Мой дух слабел, а тело ныло и бунтовало. Нужны были технологии. Пусть примитивные. Но технологии.

Я вспомнил принцип рычага. Нашел длинную, крепкую жердь, подсунул под один из подгнивших столбов, упер другой конец в большой валун. Позвал Эйвинда.

— Тяни вниз. Сильно, но плавно.

Он посмотрел на меня как на ненормального, но потянул. Раздался скрежет, и огромный, тяжелый столб, вросший в землю, с хрустом начал подниматься, как зуб из десны. Эйвинд от изумления чуть не отпустил жердь.

Потом я слепил из камней и глины, добытой из ручья, небольшой переносной сыродутный горн. Не для булатной стали, а для простого кричного железа. Чтобы делать гвозди, скобы, и железные наконечники для сохи. Без этого — никуда. Одними каменными и деревянными орудиями цивилизацию не построишь.

Как-то вечером, уставшие, мы сидели у костра. Я взял палку и начал рисовать на утоптанной земле.

— Смотри, — сказал я Эйвинду, который сидел, натирая смолой новую тетиву для лука. — Вот наше поле. Многие из года в год пашут на таких. Сеют. Собирают урожай. Оно скудеет. Земля устает. Урожай все меньше. Так?

Он кивнул, не отрываясь от работы.

— Так и есть. Земля — она как женщина. Любит ласку, но силы не бесконечны.

— Вот именно. Так нельзя. Надо делить поле на две части. Одну засеял — вторая отдыхает, парится. На следующий год — наоборот. Та, что отдыхала, даст урожай вдвое больше. Это называется двупольем.

Потом я нарисовал рядом другое: колесо с лопатками.

— А это ставится на ручье. Вода бежит, ударяет в лопатки, крутит колесо. К колесу можно приделать ось, а на ось — вот этот самый жернов. Он будет молоть зерно сам. Без твоих рук, без твоей спины. Пока ты спишь или рубишь лес — оно мелет.

Эйвинд отложил тетиву и придвинулся поближе, вглядываясь в странные знаки на земле. Скепсис в его глазах боролся с жадным любопытством.

— Само? Без рук? — он покачал головой. — Колдовство. Чистой воды колдовство. Если это и правда сработает… — он посмотрел на меня оценивающе, — ты будешь богаче Бьёрна. Все окрестные бонды будут тебе серебро носить, чтобы и у них такое поставить. Или… — его лицо стало серьезным, — или тебя убьют как колдуна, нарушающего волю богов. Одно из двух. Будь осторожнее со своими «знаниями», Рюрик…

Гонец прибыл на третий день. И это был не какой-то там мальчишка, а сам Асгейр. Исполнял долг чести — решил проведать. Его рыжая борода казалась еще ярче на фоне серого неба.

Мы как раз пытались выравнивать венцы для нового сруба. Асгейр слез с коня, окинул взглядом нашу жалкую стройплощадку, но ничего не сказал. Протянул мне кожаный бурдюк.

— Эль. От Бьёрна. Говорит, чтобы силы не терял.

Я кивнул в благодарность, отхлебнул. Кисловатый, плотный, но после работы — как нектар.

— Бьёрн хвалит тебя, — продолжил Асгейр, привязывая коня к столбу. — Говорит, умная голова нашлась. Но… — он сделал многозначительную паузу, — Сигурд пишет ему другие вести. Что ты больше копаешься в земле и с рабами нянчишься, нежели хозяйство налаживаешь. Что из тебя бонд — как из козла — молока. Будь осторожен, новоиспеченный. У Сигурда здесь уши и глаза. И причем длинные. Не нравишься ты ему…

Потом он развязал поясную сумку и достал оттуда маленький, тщательно завязанный узелок из ткани.

— А это. От девицы с Буяна. Передала через самого ярла!

Я взял узелок. Сердце подпрыгнуло к кадыку. Развернул. Внутри лежал простой, потемневший от времени бронзовый амулет. Он был теплым, словно его только что сняли с шеи. Ткань с платья Астрид пахла можжевельником, брусникой и ванилью с древесными нотками. Я поднял этот причудливый платок к носу и глубоко вдохнул.

Запах женщины, что любит и ждет…

У меня закружилась голова.

Я сжал амулет в кулаке. Он впивался острыми краями в ладонь, напоминая о том, ради чего все это. О долге. О будущем. О доме. Предупреждение Асгейра отравляло надежду, как испорченный мед, но ее подарок, ее вера были сильнее. Они были моим талисманом, моим якорем в этом суровом море.

Настал тот день, когда нужно было вспахать полосу для первого пробного засева. Мы с Эйвиндом кое-как починили старую, разболтанную соху. Впряглись в нее вдвоем. Юноша-раб вел в поводу нашу единственную тощую кобылу, за которую мне пришлось вывалить часть своих трофеев. Она упиралась, фыркала, не желая идти вперед.

Я уперся плечами в грубо оструганное древко. Земля передо мной была плотной, упругой, живой, полной переплетенных корешков и камней. Соха со скрежетом вгрызалась в нее, с трудом выворачивая пласты черной, влажной, дышащей прелью и жизнью почвы. Каждый шаг давался с боем. Мышцы спины горели огнем, руки немели от напряжения, пот ручьем заливал глаза, смешиваясь с пылью.

Но это был акт творения. Я проводил первую черту. Между дикостью и порядком. Между хаосом и волей человека. Между голодной смертью и жизнью. Это и была настоящая, самая главная война. Война с природой, с бесплодием, с самим собой. И я должен был ее выиграть.

А ночью я никак не мог уснуть. Кошмары сменила иная, более продуктивная бессонница. Бессонница стратега и инженера.

Я взял вощеную дощечку и стило. При свете тлеющей лучины принялся царапать на ней цифры, схемы, списки. Я высчитывал площадь поля. Объем зерна, который нужно для посева. Количество бревен для сруба. Количество гвоздей, скоб. Количество дней до первых серьезных заморозков. Ресурсы, сроки, задачи.

Мой мозг лихорадочно работал, проецируя будущее. Я рассчитывал простейшую дренажную канаву вокруг будущего дома — чтобы отводить талые и дождевые воды, иначе сырость и плесень сожрут все наши труды. Прикидывал, как лучше поставить тот самый сыродутный горн, чтобы преобладающий ветер дул в нужную сторону и усиливал жар.

Я был полководцем на поле своей собственной жизни. И эта бессонница была моей самой важной работой.

Сигурд прибыл ко мне через неделю. Он был в сопровождении нескольких угрюмых хускарлов.

Он молча, не спеша, обошел все наше маленькое хозяйство. Потрогал сложенные для сруба бревна, проверяя их на прочность и прямоту. Пнул ногой только что вспаханную полосу земли. Оценивающе, без эмоций, посмотрел на Парня и старика, которые кололи дрова.

— Медленно, — заключил он наконец. Его голос был ровным, как поверхность озера перед бурей. — И слабо. Зимой помрешь. Всех насмешишь. Бьёрн ошибся, дав тебе землю. Она должна кормить воина, а не ученую крысу. Земля требует силы, а не чудес.

Потом он сделал паузу, глядя куда-то поверх моей головы, в сторону темнеющего леса.

— Лучше готовься к своей вейцле. Зимой приду за своей долей. И не забудь о тинге. Скоро он соберется.

Я спокойно ожидал продолжения, предчувствуя что-то нехорошее. И оно пришло.

— Мой сын, Ульф, недавно вернулся в родные края, — Сигурд произнес это так, словно сообщал о погоде. — Доблестный воин. Отличился в походе. Он созрел. Ему нужна хорошая жена, чтобы крепить род, растить новых воинов.

Он медленно перевел на меня свой тяжелый, непроницаемый взгляд.

— Астрид, племянница моего троюродного брата. Она ему под стать. Хорошая кровь. Сильная. Выносливая. Я как ее дядя и твой ярл… благословляю этот союз. Ты же, как ее… друг, — он слегка растянул это слово, вкладывая в него всю глубину моего ничтожного статуса, — должен будешь за нее порадоваться. На тинге и объявим об этом.

Он развернулся, не дожидаясь ответа. Его хускарлы, бросая на меня насмешливые взгляды, развернулись вслед за ним. Через мгновение они уже скакали прочь, оставляя за собой облако пыли.

Я стоял посреди своего поля, на только что вспаханной земле. В кулаке, зажатом в кармане, я сжимал амулет Астрид так, что его острые углы впивались в ладонь до крови. Я смотрел на свои руки — в мозолях, в земле, в царапинах. Потом на спину удаляющегося наместника, на его прямую спину.

Во рту я ощутил вкус железа и горькой полыни. Во мне всколыхнулась холодная и отточенная ярость собственника. Защитника. Он только что объявил мне войну. Он. Сигурд Крепкая Рука. Объявил войну за мое место. За мой дом. За мою любовь.

Я повернулся к Эйвинду, который молча наблюдал за всей сценой. Он сжал рукоять топора, а затем с силой метнул его в ближайший пень. Лезвие глубоко вошло в дерево.

— Кончай с полем. Хватит на первый раз, — сказал я, и мой голос прозвучал непривычно спокойно и твердо. — Собирай инструменты. Завтра на рассвете начнем ставить сруб. Иначе нам здесь не выстоять.

В моих глазах горел уже новый огонь. Злая решимость переливалась в моих зрачках всеми оттенками красного. Они думают, что имеют дело с обычным вольноотпущенником, скальдом и знахарем.

Так вот… Они ошибаются…

Они разбудили во мне варяга. И он готов сражаться за то, что принадлежит ему по праву.

Глава 16

* * *

Казалось, сами боги опрокинули котел в этом зале. Воздух загустел, как студень… Будто Локи замешал в этом вареве дым от смолистых факелов и стойкий запах влажной шерсти. Но основой для бульона, конечно же, было старое, пропитанное потом дерево.

Так пахло в этом месте…

Тени плясали на стенах и суетливо цеплялись за резных зверей на столбах-подпорках, будто те могли ожить и изготовиться к прыжку.

В центре, на столе из грубых плах, застеленном волчьими шкурами, лежала самая большая ценность — развернутые пергаменты с нанесенными углем и охрой зигзагами фьордов, кружками поселений и силуэтами земель.

Конунг Харальд, прозванный в юности Прекрасноволосым, стоял, опираясь на карту костяшками пальцев. Время и груз власти сделали свое дело: волосы поседели и поредели, лицо избороздили морщины, прорезанные бесконечными усобицами и трудными решениями. Но глаза… Синие глаза конунга горели всё тем же холодным и неумолимым огнем, что и двадцать лет назад.

— Мы рвём друг другу глотки… — его низкий голос ударил по тишине стенобитным тараном. — Из-за клочка выжженной земли, на которой и коза не прокормится! Из-за коровы, из-за браслета, из-за косого взгляда. Мы воем друг на друга, как стаи голодных волков, загнанных в одну тесную клетку. И не видим, что стены этой западни уже подточены. — Он ударил кулаком по пергаменту, где грубыми штрихами была изображена южная земля с десятками замков. — Там, на юге, они уже не дерутся. Они строят. Кладут камень на камень. Куют железо тысячами пудов. Учат своих людей подчиняться не зову крови, а одной воле. Одному королю. И когда они придут… а они придут, поверьте мне… они сомнут нас всех. И волков, и овец. Не разбирая.

Он обвел взглядом своих ярлов и хёвдингов. Их лица, с младенчества обласканные морским ветром, сейчас казались суровыми. У некоторых в глазах плясали искорки недоверия. Но большинство, все же, смотрело с пониманием… Они видели тех же богатых купцов, те же низкобортные корабли с десятками гребцов, те же доспехи, что были прочнее их собственных. Юг активно развивался, и даже частые набеги викингов ничего не могли с этим сделать.

— Этот Бьёрн с его Буяном… — Харальд произнес это имя без злобы, с каким-то странным усталым сожалением. — Он не враг нам. Он просто слепой. Он — упрямство, высеченное из скалы предков. Он тянет нас всех назад, в тот век, когда каждый был сам себе конунг, сам себе бог и сам себе палач. Его вольница, его «право сильного» — это путь в общую могилу. Для всех наших детей. Мы должны показать настоящую цену этой слепоте. Цену неповиновения.

Он выпрямился во весь свой немалый рост, и в его осанке вдруг проглянул прежний воин, тот, что отправил в Вальхаллу не один десяток ярлов.

— После Великого тинга флот должен быть готов. Все драккары, все снеккары, все люди, которых можно посадить на весла. Путь до Буяна долог. Но мы пройдем его. И мы покажем всем, от самых западных фьордов до восточных долин, что воля Единого Конунга — это не тирания. Это — последний щит. Щит против грядущей ночи, что может поглотить всех нас.

* * *

А зал Бьёрна на Буяне дышал совсем иными запахами. Шлейф жареной баранины с тмином смешивался с ароматом темного хмельного меда. Запах только что испеченного хлеба из грубой муки робко касался этого общего духа и щекотал ноздри.

Очаг, сложенный из дикого камня, потрескивал, отбрасывая на стены теплые и добрые тени.

Его собственные дети и те, что остались от Эйрика, с визгом носились между скамьями, изображая драккары и знаменитые морские битвы. Потомство своего врага он великодушно оставил в живых. Из них еще могли получиться верные воины. Главное — тепло и ласка… И всё будет.

Бьёрн сидел в своем кресле у высокого резного столба, обвитого деревянными змеями. В руке он держал массивный, окованный серебром рог. Но пить совсем не хотелось. Он смотрел на детей и слушал их смех… Его ясный взгляд кутался в туманный плащ далекой и невеселой думы.

В нем боролись два чувства. Жестокое, почти животное желание защитить этот огонек, этот кусок тепла, жизни и порядка, что он создал здесь, на краю света. И холодная, ранящая, как стрела, стрела пророчества вёльвы. «Твой род прервется. Но дело твое будет жить в нем. В Дважды-рожденном».

Он смотрел на своего старшего сына, на его белокурую, еще детскую головку. Этот мальчик должен был унаследовать Буян. Стать его ярлом. Хранить традиции, беречь людей. А не быть… ступенькой. Тенью. Приложением к чужой, пусть и великой славе. Даже если этой славой будет Рюрик.

К его плечу прикоснулась теплая и родная рука. Жена не сказала ни слова. Ей и не нужно было говорить. Она и так видела бурю в его глазах, чувствовала напряжение в его мышцах. Она всегда всё чувствовала…

Бьёрн положил свою широкую ладонь поверх ее руки. И мысленно, глядя в потрескивающий огонь, поклялся…

Он будет драться. За сына. За Буян. За их право жить по своим законам. Даже против самой судьбы. Даже если против него выступит весь мир и сам Праотец.

Смех и гам в зале поутих, сменившись настороженным гулом, когда в дверях появились двое. Асгейр степенно переступил порог и по-лисьи ощерился. За ним стоял Ульф, сын Сигурда. Прямой, как древко копья, с надменным и холодным лицом воина, который знает себе цену и не сомневается в цене окружающих.

Ульф прошел к столу Бьёрна, кивнул с подчеркнутой, сухой, почти оскорбительной почтительностью.

— Конунг. Я принес вести из Гранборга. У нас всё спокойно. Но старый волк Ульрик сидит в своем борге и копит силы. Ждет. Они следит за нами, как змей из своей пещеры.

Бьёрн молча кивнул, оценивая новость. Ульф был храбр, силен. Но в его глазах читалась та самая слепая спесь, что уже погубила не одного доблестного воина.

— А еще до меня дошли слухи… — Ульф бросил это небрежно, будто сплевывал шелуху. — От том человеке, которому ты даровал звание бонда. О Рюрике. Он копается в грязи, как последний трэлл, а не хозяйствует. С рабами нянчится, песни им поет, будто скоморох какой-то! Зря ты ему землю дал, ярл. Позорище это для твоего имени. Из него хозяина не выйдет! Одно недоразумение.

Он сделал паузу, подвесив эти слова на крючки сомнений.

— Мне нужна хорошая жена, ярл. Чтобы крепить род, растить новых воинов. Астрид, твоя племянница, ей давно пора под венец. Прошу ее руки. Я буду ей добрым мужем. И сильной, надежной рукой здесь, на Буяне. В отличие от некоторых выскочек.

Тишина зазвенела хрустальным стёклышком. Бьёрн медленно, не отрывая глаз от Ульфа, отпил из рога. Ему не понравилась заносчивость этого молокососа.

Тогда вперед шагнул Асгейр. Его голос прозвучал мягко, почти отечески:

— Странные слухи ходят по свету. А я слышал совсем иное! Говорят, Рюрик-бонд не просто копается в земле. А строит и возводит новые стены. И лечит. Многие из наших воинов, — он обвел медленным взглядом зал, и несколько человек, те, кого Рюрик буквально вытащил с того света, невольно кивнули, — обязаны ему жизнью. Он ставил их на ноги, когда местные знахари лишь разводили руками. И уважение он заслужил не родом, а делом! Что до Астрид… — Асгейр улыбнулся, и в его глазах блеснул огонек, — говорят, дева сама неплохо разбирается, чьи песни и чьи глаза греют ей сердце.

Ульф закипел. Его лицо залилось густой, багровой краской. Рука дрогнула и потянулась к рукояти меча у пояса.

— Ты на что намекаешь, старый хрыч⁈ Что какой-то выскочка-раб…

— ХВАТИТ! — Голос Бьёрна хлопушкой ударил по воздуху. В тишине, воцарившейся после его слова, можно было захлебнуться. Он перевел тяжелый взгляд с пылающего Ульфа на спокойного Асгейра. — Я услышал. Я обдумаю твое предложение. У меня есть время до тинга. Всё решат боги и мудрость предков. А теперь — прошу к столу. Хватит пустых разговоров.

Но семя было брошено. Ульф, швырнув на Асгейра взгляд, полный лютой, немой ненависти, удалился. А в зале уже перешептывались. Имя Рюрика звучало все чаще, то с насмешкой, то с уважением, то с простым человеческим любопытством.

* * *

Рассвет на моем хуторе был чистым и звонким, как трель первых ласточек. Воздух покалывал легкие, — в нем прятались свежая хвоя, запах жирной земли и едва уловимый дымок от очага, который я растопил первым делом.

Я стоял перед своим небольшим, но уже сплоченным отрядом. Эйвинд, двое его закадычных друзей, и еще с десяток викингов, чьи раны я недавно штопал, кому вправлял кости или просто кого отпаивал отварами от лихорадки.

— Наклон! — скомандовал я, сам делая упражнение. — Руки в стороны! Плавно, чувствуйте мышцы спины!

Они, красные от натуги и смущения, повторяли эти странные, на их взгляд, телодвижения. Утренняя зарядка. Для них, привыкших к разминке с мечом или топором, это было дико. Кто-то кряхтел, кто-то ворчал, что лучше бы уже взяться за настоящее дело. Но — делали. Потому что приказал тот, кто вытащил их с того света. Кому они были обязаны жизнью.

И я видел, как это работает. Как стираются последние невидимые границы между «ими» и «мной». Как они, посмеиваясь, подтрунивая друг над другом, поправляли товарищей. Для них я уже был не чудаком-чужеземцем с непонятными знаниями, а полноценным другом.

Я был уверен, что эта спайка, эта общая пролитая кровь и пролитый пот, куда крепче любых клятв, данных под давлением. Это был мой главный и нетривиальный козырь. И я готовился разыграть его на предстоящем тинге. Чем больше у меня будет друзей, тем легче я выбью всю дурь из башки Сигурда.

А зарядка… Зарядка полезна для здоровья! Она отлично способствует реабилитации после ран…

— Тащи его сюда! Крепче держи, Брани! Давай-давай! — мой голос хрипел от утреннего холода, разрезая тишину у ручья.

Мы возились с огромным, прямым и невероятно тяжелым бревном — идеальным для оси будущей мельницы. «Хлебная толчея» — самое безумное и самое важное мое начинание.

Воинам, привыкшим рубить и крушить, а не созидать, эта затея казалась дикой. Особенно — после зарядки. Но они видели мой запал и мою уверенность. Видели уже готовые инструменты, что я успел выковать в своей крошечной, но уже работающей кузнице из того самого кричного железа. Не абы что, а добротные, надежные гвозди, скобы, топоры с продуманными, удобными рукоятями.

— Рюрик, да это же… это же лучше, чем у моего отца было! — один из них, тот самый Брани, покрутил в руках новый топор с неподдельным удивлением и зачарованным уважением.