ДЖАНЕТ БЕРЛИНЕР То, что после

Джанет Берлинер является обладательницей премии Брэма Стокера за повесть «Дети тьмы» («Children of the Dark»), вошедшую в третий том серии «Манифест Мадагаскара» («The Madagascar Manifesto»), созданной в соавторстве с Джорджем Гатриджем. В качестве редактора она работала над следующими проектами: «Резюме: хроника женской прозы двадцатого века» («Snapshots: 20th-Century Mother-Daughter Fiction») (в соавторстве с Джойс Кэрол Оутс); дилогия Питера Бигла «Бессмертный единорог» («Immortal Unicorn»), «Истории Дэвида Копперфилда о невозможном» («David Copperfield's Tales of the Impossible»), «Дэвид Копперфилд: за гранью воображения» («David Copperfield's Beyond Imagination»), «Пламя желания: Женские истории о темной стороне страсти» («Desire Burn: Women's Stories from the Dark Side of Passion»). Кроме того, она выпустила «Сонату единорога» («The Unicorn Sonata»), иллюстрированную повесть Питера Бигла, по которой снимается фильм. Сейчас Джанет работает с Кевином Андерсеном, Мэттью Костелло и Полом Уилсоном над приключенческим романом «Флиртуя со смертью» («Flirting with Death»).

«Рискуя прослыть предательницей, я признаю тот факт, что, не считая этой истории, я никогда особенно не интересовалась вампирами, всеми этими традиционными байками про кровососов, — откровенничает Джанет. — По крайней мере до знаменательной встречи на вечеринке в Лас-Вегасе. На таких мероприятиях то и дело натыкаешься на Элвисов или Мэрилин Монро, не считая грязных столов, поэтому я не слишком удивилась, когда пересеклась с высоким, симпатичным мужчиной, который назвался Владом и говорил с сильным балканским акцентом. Кстати, он утверждал, что родом из Трансильвании. Как-то очень быстро он догадался, что я писатель, и спросил, не писала ли я когда-нибудь историй о вампирах. Конечно не писала. Позже, как часто это бывает, прямо на следующий день меня попросили написать вампирский рассказ, действия которого разворачивались бы в Иерусалиме 1197 года.

Вот так все и было. Своеобразный вызов для меня. Я могу продолжать писать о людях, но, встреть я Влада вновь, я бы со всей честностью отчиталась, что в моем послужном списке числится и история о вампире».

В земле Ханаан, иначе зовущейся Эрец-Исраэль, весной года 1197 по календарю христиан, мусульмане молились беспрепятственно и открыто, но с некоторой тревогой. Евреи, для которых весной наступала пора празднования Песаха, исчисляли этот год как 4957. Они молились тайно, но с не меньшей тревогой. Оба народа пережили бесчинства и жестокости трех Крестовых походов. Каждый мужчина понимал, понимала каждая женщина — затишье не продлится долго, и Четвертый крестовый поход последует за третьим так же точно, как верблюды пересекают пустыню с собственным запасом воды в горбах.

Первые три кампании христиан обернулись полным опустошением. Огромное число мусульманских семей было вырезано; евреи, ложно обвиненные в кровавых ритуалах, слишком ужасных, чтобы быть правдой, отказались принять христианство, отречься от Ав ха-рахамим, Отца Милосердного, и сложили головы, прославляя имя Его.

Крестоносцы лишили отцов счастья увидеть, как возмужают их сыновья; отняли у невест женихов, и теперь обеим общинам было очень трудно следовать наказу святых отцов или Аллаха плодиться и размножаться.

Поэтому Мейер бен Иосиф и Хамид аль Фазир, главы среди своих, осознающие, что перед лицом грядущего зла им всем понадобится защита, поддерживали друг друга.

— Если мы будем повержены, горстка выживших перестанет чтить наших богов, — говорил Мейер.

И Хамид соглашался.

В первый вечер Песаха, все из той же религиозной солидарности, мусульманин принял приглашение посетить праздничный ужин, который новоиспеченный его друг называл седером.

— Так я получу возможность, — объяснял он своим людям, — стать свидетелем их обрядов. Если они не пьют кровь христианских детей, как рассказывалось, то мы сомкнем наши ряды, чтобы защитить город от захватчиков, когда те придут.

И вот настал час, когда Хамид вместе с семьей пришел в дом Мейера, где его встретили сам хозяин с женой Розой и их единственный выживший ребенок — дочь Девора. Склонив в почтении головы, они слушали, пока глава семейства рассказывал историю своего народа, пересекшего пустыню в поисках Земли обетованной. Звучали красивые песни, и евреи кивали в такт молитвам.

— Разлей остаток вина, Мейер, — сказала Роза наконец. — Я вижу, наши гости проголодались.

Мейер поделил лишь небольшое количество молитвенного напитка между мусульманами, ибо знал, что вино претит им из религиозных соображений. Остаток он вылил в глубокий кубок, стоявший в другой части стола, — для пророка Илии. И тут в дверь постучали. Рука Мейера дрогнула от неожиданности, и несколько капель священного вина попало на скатерть, сотканную Розой. Еврей поморщился; вина и без того очень мало. Еще один кубок на столе, свободное место для особого гостя — такова была традиция, и Мейер ни за что не пренебрег бы ею, но незнакомцу понадобилось явиться именно в этот момент седера. Какое-то чудесное совпадение.

— Здесь главное — точность, — сказал Мейер, думая про себя, что у пророка хороший нюх, и велел своей шестнадцатилетней дочери: — Ступай, Девора, открой дверь нашему гостю.

Девушка не удивилась, ибо каждый год на Песах отец не самым незаметным образом постукивал по крышке стола и просил ее младшего брата пойти к двери и впустить пророка Илию. Разумеется, на пороге никогда никого не было, но отец утверждал, что дух Илии вошел в их жилище.

На этот раз случилось иначе.

Снаружи, во мраке сумерек ждал высокий человек в длиннополых одеждах, чье прекрасное лицо выражало невыносимую усталость. Немного позади стоял другой гость; его наружность и манеры выдавали в нем слугу.

— Добро пожаловать в наш дом, — приветствовал их Мейер, провожая к столу и думая, что Розе придется накрыть хотя бы на еще одного человека. — Может быть, не хоромы, но один из лучших в Меа Шеарим.

Жестом гость приказал слуге оставаться на месте и последовал за Мейером. Мантии он не снимал и в глаза хозяину не смотрел.

— Помолишься с нами над вином? — предложил еврей, наказывая себе не забыть передать с Деворой ужин слуге, оставшемуся на улице.

Гость сел за стол, но говорить не спешил; не пригубил вина, не отведал пищи, даже когда с молитвами было покончено. Он был смуглым, но явно не из здешних мест.

— Какой дорогой ты прибыл, странник? — спросил Мейер, гадая, прислали ли этого человека, чтобы понаблюдать за кровавыми ритуалами, приписываемыми евреям. Если так, он покинет сей дом разочарованным.

— Я следую дорогой Человечества, — таков был ответ.

И более гость не вымолвил ни слова.

Ужин был окончен, и оставалась еще одна традиция перед завершающим вечерю гимном. Девору — прежде старшее, теперь единственное дитя — послали за спрятанным ею по обычаю куском мацы, именуемым афикоменом.[25]

— Пусть дочь наша отнесет еды и вина человеку, что ждет снаружи в лучах лунного света, — сказал Мейер Розе. — Я награжу Девору за возвращение на стол афикомена, — объяснил он гостям, — ибо без этого куска хлеба седер не может считаться завершенным. Это не займет у нее много времени. Мы с Розой видели, как дочь прятала его в саду.

Но время шло, Девора не возвращалась, и незнакомец поднялся, чтобы уйти. Мейер пожелал ему Божьей помощи в пути и взглянул на мусульман, надеясь, что и они соберутся восвояси. Хозяин дома приложил уйму усилий, чтобы ужин удался, но слишком велико было напряжение. Он хотел только одного: чтобы все поскорее закончилось.

Когда прошли всякие сроки для Деворы вернуться с хлебом, название которого переводилось как «то, что придет после», Роза сказала:

— Я волнуюсь за нашу дочь. Это ее время месяца, нехорошо ей быть на улице в столь поздний час совсем одной.

Мейер извинился перед гостями и вышел на поиски.

Он нашел девушку в маленькой беседке посреди сада, которую каждую осень украшали, прославляя щедрость Бо-жию. В руке Девора держала афикомен. Молча она протянула хлеб отцу.

Молча он взял его.

— Мы ждали тебя. Все, кроме незнакомца. Он вернулся во мрак, из которого пришел.

— Я была с ним, — отозвалась Девора. — И должна была накормить его слугу.


С тех пор дочь Розы и Мейера бен Иосифа ни разу не заговаривала ни о двух мужчинах, ни о ребенке слуги, зачатом в Песах, в ее период месяца, который теперь рос в ее чреве. Время шло, Девора все больше замыкалась в себе, становилась молчаливой и угрюмой. Всякий раз, проходя мимо зеркала, она замечала капли крови на его поверхности, и стыд перед отцом охватывал ее, стыд перед единственным выжившим мужчиной в семье. Вскоре она перестала слушаться его или любого другого мужчину. Ей хотелось умереть при родах, и поэтому, выпекая халу, она нарочно не отделяла часть от теста, которую положено было отдавать священнику в качестве десятины.

Мейеру поведение дочери не нравилось, но он принимал это за влияние беременности, таинства которой он и не пытался постичь. Роза волновалась сильнее, чем сердилась. Пусть то было наставление Господа и Аллаха — плодиться и размножаться, но Господь также велел не зачинать дитя в дни нидды,[26] и по весомым причинам.

Она боялась за жизнь дочери и за жизнь ее ребенка, ибо зачатое в крови дитя могла забрать Лилит, повелительница демонов.


Девочка в утробе росла сильной и здоровой. Как всякий эмбрион, посвящаемый в наследие рода человеческого, она созерцала историю детей Божиих в белом сиянии света, словно при свече, горящей в сумраке сферы. Наблюдала начало и конец Вселенной.

Там, в утробе, ангел берег младенца, обучал законам Торы; снаружи Лилит, чье горе бесплодия и неудавшегося брака лишь увеличивало ее силы во сто крат, следила за ангелом и сгорала от зависти к будущей матери. Свирепая демоница выжидала, ухмыляясь, пока Роза мастерила амулет с изображением ангела Разиэля, который защитил бы мать и дитя после родов, и развешивала многочисленные обереги по стенам и над детской кроваткой, чтобы отпугнуть Лилит.

Перед самыми родами, когда — согласно Писанию — ангел вот-вот коснется нижней губы ребенка, чтобы на верхней образовалась складка, и дитя позабыло все, что узнало, вмешалась Лилит. Погасив сияние в утробе, она толкнула плод в родовой канал.

В тот же момент душа Деворы покинула тело. И родилась Мариса. Она вышла из материнского чрева, сохранив в себе коллективное сознание; и ее высокомерие наряду с пороком в строении лица, безусловно, выделяли девочку среди остальных детей Меа Шеарим.


Из всех шестисот тринадцати заповедей Торы рехилут — первый, хотя наименее строгий запрет на сплетни и злословие — в квартале Марисы нарушали чаще остальных. Пересуды о малышке порождал скорее страх, чем желание как-либо навредить ей. Не было тайной, что ее зачали во время нидды, как не было тайной отсутствие складки на верхней губе. Раз мать умерла при родах, это давало разумное основание полагать, что на ребенка предъявила требования Лилит. Но от чего бежал мороз по коже — о том лишь перешептывались: учитывая обстоятельства зачатия и рождения Марисы, она должна нести в себе семя страшнейшего из всех недугов — проказы.

Мейер и Роза окружили внучку щедрой любовью, они звали ее Мариса Девора, и она была последней из их рода. К несчастью, доброжелательность этого семейства не могла свести на нет страх соседей, столько переживших за предыдущие годы гонений, что они паниковали по любому поводу, который мог бы принести беду в их общину.

И вновь Хамид аль Фазир, весьма милостиво отзывавшийся о доме бен Иосифа, пришел на помощь другу. Они объединили усилия в попытке защитить Марису от любого, кто, будучи ведомым беспричинной боязнью, намеревался обидеть сироту.

Но тщетно. Однажды вечером, почти на закате, Марису выкрали и увезли в пустыню. Там над ямой, где прежде брали воду, теперь наполненной кровью нескольких забитых ягнят, был сооружен жалкий навес, чтобы защитить ребенка от последних жестоких лучей пустынного солнца.

Девочку ожидал обряд крещения кровью. Ее опустили в кровавый водоем и держали там до наступления темноты. Малышке едва исполнилось шесть лет, и она, разумеется, не смогла бы вырваться из сильных рук взрослых. Мариса даже не кричала, не звала на помощь, вместо этого молча подчинившись воле жителей Иерусалима.

В квартале Меа Шеарим, в доме друга, Хамид, с мукой в голосе, вымолвил:

— Без сомнений, они вытрут ее и вернут домой в целости на восходе луны.

— Да, конечно, — согласился Мейер со слезами на глазах. — Что скажешь, Роза?

Роза молчала. Она покинула дом и отправилась в пустыню. Даже если и было что сказать этой женщине, ярость и дурные предчувствия сковывали ее язык. В момент, когда над горизонтом взошла луна, Роза подошла к яме.

Она держалась поодаль, не в силах отвести взгляд от Марисы. Та, пожалуй, никогда прежде не выглядела настолько довольной. Она светилась счастьем, барахтаясь в кровавом пруду и зачерпывая ладошкой кровь, которую пила с такой жадностью, какой ни разу не проявляла при виде бабушкиного куриного супа.

Подняв взор, Роза увидела того самого незнакомца, высокого, в длинных одеждах, верхом на верблюде, которого вел в поводу верный слуга.

— Нет! — вскричала несчастная, а горожане расступились, и странник провозгласил свое право на Марису Девору.

Девочка протянула руки, и слуга передал ее хозяину. Незнакомец посадил ребенка в седло перед собой, и они тронулись прочь.

Роза рыдала, но не сделала ничего, чтобы помешать.

На рассвете жители Иерусалима вернулись к своим делам и повседневным сплетням. Только тогда Роза нашла в себе силы перестать плакать и поведала о случившемся Мейеру бен Иосифу и Хамиду аль Фазиру. Правда, она утаила от них, что слышала женский голос, призывавший странника и девочку. Промолчала о том, что Лилит забрала мужчину и ребенка в свое царство.

Мейер и Хамид, не помня себя от горя, залились слезами, обняв друг друга. Позже они утерли слезы и принялись терпеливо ждать, когда послание о Марисе Деворе и незнакомце достигнет Кипрского королевства и ушей его правителя.

— Берегись, — передал слово в слово посланец, — в земле Ханаан живет дочь Лилит, любимая человеком, Богом и Аллахом и помеченная дьяволом. Не гневи ее, ибо гнев сей уничтожит тебя.

Загрузка...