Вампиры

I

С этой ночи никто из жителей не видел его… Что это, случайность или новая жертва?

Я сказал жертва, но жертва чего?..

II

Вот уже полгода, как я не брал в руки эту тетрадь. Все было спокойно. Мое подозрение, что между «случайностями» есть связь, что-то роковое, что заставило меня вести эту летопись несчастий, улеглось. Мне даже было стыдно, что я поддался такому суеверию…

Вчера мои сомнения вспыхнули вновь. Пропал Генрих-охотник.

Генрих — это предмет тайных мечтаний всех деревенских невест.

Молод, красив, всегда весел. Первый танцор и первый храбрец. Про него говорили, что он не знает страха, черта не боится, а перед Божьей Матерью, покровительницей нашей деревни, склоняется почтительно и даже носит ее изображение и образок на груди на зеленом шнурочке.

В пятницу утром Генрих ушел на охоту, обещав вернуться ко времени службы в костеле.

Но ни в воскресенье, ни в понедельник его не было.

Сестра его, Мария, очень беспокоится: не случилось ли с ним несчастья. Она пришла к нам на кухню, плакала и просила совета.

Среда — Генриха нет. По деревне уже идет слух, что он погиб и искать его надо не иначе, как в Долине ведьм…

Но зачем он туда попадет?

Если кузнец Михель и нашелся в Долине ведьм, то он был пьян…

Генрих не пьет, да и промысел его лежит не близ проезжей дороги, а по другую сторону, в горах…

— Здесь, видимо, вырвано несколько листов, — сказал библиотекарь, сдвигая очки на лоб.

— Вот и отлично, перерыв, мы можем выпить по стакану вина! Эй, Саб о…— вскричал веселый хозяин. — Кстати, господа, — продолжал Гарри, — по расписанию мы завтра после охоты ночуем в Охотничьем доме. Он как раз лежит на холме, при входе в Долину ведьм. Вот, капитан Райт, тебе случай показать свою храбрость.

— Пока я еще ничего не понимаю, — пробурчал Райт.

— Поймешь, когда ведьма завладеет тобой.

— Да объясни лучше, что это за знаменитая Долина ведьм?

— Долина ведьм — прекрасное место, — вмешался один из гостей, местный уроженец. — Говорят, туда собирается нечистая сила, и ведьмы справляют там свои мерзкие праздники. Кто дорожит спасением своей души, не должен на них смотреть.

— Видите ли, друзья мои, — вновь начал Гарри, — Долина ведьм — это небольшая, прелестная долина, лежит она у подножия скалы, на которой стоит замок. Но скала настолько крута, что из долины подъезда на нее нет. С другой же стороны лежит цепь лесистых гор. В одном конце долины стоит наш Охотничий дом, а недалеко от другого конца проходит проезжая дорога. На дне долины лежит небольшое озеро, сплошь заросшее мертвыми розами-ненюфарами. Берега его болотисты и на закате солнца на нем клубится туман.

— Вот этот-то туман, конечно, и подал, по моему мнению, мысль к созданию всех легенд о долине, — вставил свои слова доктор.

— Не слушайте его, у него нет ни капельки поэзии в душе, — перебил хозяин. — Туман, особенно при свете месяца, принимает образы прекрасных молодых женщин, на голове венок из мертвых роз, а по плечам вьется белое легкое покрывало… Глаза горят, как звезды, а тело светится розоватым оттенком…

— Недурно, — промычал Райт.

— Да, но немного найдется желающих испытать эту любовь. Всякого, кто волей или неволей попадал в полнолуние в Долину ведьм, находили мертвым, а если он и приходил оттуда, то умирал через месяц — в следующее полнолуние. Женщины с озера вместе с поцелуями выпивают его жизнь. Он слабеет, бледнеет и умирает.

— Еще бы не умереть, когда вода в озере стоячая, гнилая, и туман несет Бог знает какие ядовитые испарения, — прибавил доктор.

— Смотри, доктор, поплатишься за свое неверие, — смеясь сказал Гарри.

— Напротив, я вполне верю, что если пьяный зайдет на болото, то он или утонет, или, проспав на сырой земле, схватит лихорадку, а болотные лихорадки шутить не любят.

— А что ты скажешь о ранках, находимых на теле тех, кто умер в долине? Положим, ранки крошечны, едва заметны.

— Ну, это очень просто, укус змеи или пиявки. Ведь ты сам говоришь, что ранки едва заметны.

— Впрочем, что, господа, говорить о том, что было да прошло, — с печальной миной продолжал хозяин. — Вот уже больше 30 лет никто не погибал в Долине ведьм и храброму капитану Райту не придется отличиться. Нам остается только жалеть, что мы живем в век, когда нет ни спящих красавиц, ни драконов, ни даже самых простых упырей. И нам остается слушать только чужие подвиги. Еще по стакану вина и внимание! — закончил Гарри.

Библиотекарь надвинул очки и начал снова:

Только когда он пришел в себя, нам удалось разжать судорожно сведенные пальцы. В них оказался образок Божьей Матери, что он носил всегда на себе.

Сегодня Генрих заговорил. Он говорит сбивчиво, неясно, но если хорошо обдумать, то, видимо, дело было так: он заблудился, что довольно странно для Генриха, и к ночи попал к озеру Долины ведьм. Чувствуя, как и все простолюдины, страх к озеру, он решил бежать и взобрался на высокую скалу, куда не достигает туман, и решил не спать. Сев на выступ скалы, недалеко от куста боярышника, он, как хороший католик, прочел «Аве Мария» и задумался.

Луна ярко сияла. На озере клубился туман, воздух был прорван серебристыми нитями, и цветы боярышника странно благоухали. «Точно вонзались мне в голову», — говорил Генрих. Было жарко. Небывалая, приятная истома напала на него… Вдруг порыв ветра качнул куст боярышника, и ветка ударила его в грудь, в ту же минуту он был осыпан белыми цветами боярышника. «Точно белое покрывало окружило меня», — говорил он. Луна померкла. Покрывало засветилось, и ясно было видно прекрасное женское лицо, бледное и чудное, с большими зеленоватыми глазами и розовыми губами. «Оно все приближалось — я не мог от него оторвать глаз», — говорил Генрих. «Хотел молиться, но слова путались в голове. Хотел схватить свой образок, но представьте себе мой ужас, — с дрожью прибавляет Генрих, — образка и шнурка не было на мне».

«Оно» сорвало его покрывалом!

Наконец, «оно» прильнуло к моим губам… все зашаталось и пошло кругом… Я потерял сознание, — добавляет он.

Очнулся он от сильной боли в шее. Не успел открыть глаз, как в голову ударил пряный, одуряющий запах свежей крови…

«У меня вновь закружилась голова и я упал», — говорил Генрих, падая, рукою захватился за что-то и — дальше он не помнит ничего.

Генрих убежден, что сама Божья Матерь спустилась, чтобы спасти его от вампира. Он уверяет, что видел сияние вокруг ее лица и слышал злобный хохот побежденного дьявола. Ведь то, что, падая, он схватил рукою — был его заветный образок!

Мне, сельскому учителю, представителю просвещения, не подобает верить в вампиров.

Да, если спокойно разобрать историю Генриха, то все выйдет очень просто.

Он заблудился. Ночь на воскресенье была очень темная. Увидав себя в Долине ведьм, он, как всякий крестьянин нашей деревни, испугался и, вместо того чтобы быстро пересечь долину и идти в деревню, бросился в горы.

Ведь, пересекая долину, надо пройти мимо озера, ну, а это было выше его храбрости.

Усевшись на камень, он задремал и все остальное видел во сне. Со сна упал и ударился головой, отчего и потерял сознание: да, это так.

Почему только он слаб?

Фельдшер говорит, что такая слабость бывает от сильной потери крови.

Ран на теле у него нет, и фельдшер предполагает, что просто от жары и волнения у него пошла носом кровь, так как рубашка спереди была в кровавых пятнах. Фельдшера удивляет только то, что, судя по пятнам, крови вышло не так много, а Генрих, такой молодой и здоровый, ослабел так сильно от такого пустяка.

Сегодня я был в Долине ведьм и нашел место, где заснул Генрих. Это было нетрудно: ружье его стояло все еще прислоненным к скале, и шляпа валялась рядом. Сев на камень, я отлично понял, как порывом ветра наклонило боярышник, и тот колючкой сорвал шнурок с образка и ею же уколол и шею Генриха. Кстати, и шнурок висел тут же на ветке. Осмотрев подножие камня, я нашел следы колен и рук Генриха. Падая, он рукой нечаянно уперся в оборванный образок и стиснул его пальцами. Если б я нашел признаки, куда вылилась кровь из носа, то все было бы ясно. К сожалению, этого я не нашел.

Кругом все тихо.

Возвращаясь домой, я увидел под ногами цветок ненюфара. Откуда он? Немного завядший, но все еще прекрасный. Генрих не говорил, чтобы он срывал его, да он и не подходил к озеру.

Я поднял цветок и принес его домой.

Сейчас он стоит передо мной в стакане воды. Как прекрасен! Завялости нет и следа, лепестки прозрачнобелы и точно дышат, а внутри сверкают капли воды, как дорогие камни, нет, как милые глазки… Что это, аромат? Нет, игра воображения, ненюфар, мертвый розан, ничем не пахнет.

Пора спать. Слава Богу, дело с вампирами окончено: все так просто и естественно.

…Три дня я не брал пера в руки… Такая творилась со мной чепуха.

Обдумав хладнокровно все приключения Генриха, я успокоился и лег спать. По-видимому, тотчас же заснул…

Сколько прошло времени — не знаю, но мне показалось, что я не сплю.

Комнату наполнял серебристый свет: он переливался и мерцал. Это не был холодный свет луны, а, напротив, полный желаний и трепета… Откуда он?.. Он точно родился в моей комнате. Следя за волнами, я увидел, что он идет от моего письменного стола.

Смотрю, ненюфар уже не плавает беспомощно в стакане воды, а гордо качается на высоком стебле, да это уже не стебель, а стройное, женское тело, а на месте цветка чудная головка. Бледное лицо с большими печальными глазами и чуть-чуть розовыми губами, золотистые волосы падают красивыми волнами на грудь.

Фигура тихо качается и с каждым движением растет и становится нормальной женщиной, только тело ее прозрачно, точно соткано из серебряных нитей.

Вот она двинулась от стола, и комната наполнилась ароматом и неуловимыми звуками. Движения я не улавливаю; фигура точно плывет в воздухе…

Все ближе и ближе; она уже качается около моей кровати, что-то шепчет, но я не могу разобрать слова…

Она склоняется ко мне, я холодею; она хочет припасть ко мне на грудь, но страх придает мне силы; дико вскрикнув, отталкиваю видение…

Раздается грохот и звон разбитого стекла…

В комнату вбегает испуганная Мина, и я вскоре могу разобрать ее ворчание:

— Кричат, столы со сна роняют и графин разбили, а купили-то его всего только два года, новенький.

Итак, это сон!

Недоверчиво кошусь на письменный стол: там беспомощно увядает бедный ненюфар… Только сон!

Мне стало смешно и стыдно.

День прошел, как всегда.

К ночи мне показалось, что ненюфар ожил.

Улегшись в постель, я взял книгу и начал читать, невольно время от времени посматривая на цветок.

Положительно я не ошибаюсь: он становится нежнее и светлее. Еще немного, и он закачался на высоком стебле.

Я сел на кровать. Я не сплю.

И это уже не цветок, а женщина… Опять звенит воздух, опять наполняется ароматом…

Но она не подходит ко мне, а смотрит, смотрит… точно молит о чем-то…

Чего она хочет?

— Мне пришло на ум, не душа ли это какой либо самоубийцы, просящей молитвы за себя.

Призрак застонал и исчез…

Как я заснул — не помню.

Утро. Ненюфар почти завял.

Что же, опять был сон? Нет и нет!

Целый день меня преследует мысль, что она хотела, о чем просила?

Сегодня я ее спрошу.

Вечером, после ужина, я хотел взглянуть на ненюфар, но его не оказалось на столе. Мина на мой вопрос ответила, что выбросила завядший цветок. Жаль, я привык к нему.

Ночью сон бежал меня. Я ждал.

Но все было тихо. Стол стоял пустой и темный. Воздух был спертый. Я ждал.

Но все напрасно…

Наконец, больше не мог выдержать, встал и открыл окно.

Луна сияла. Далеко по направлению Долины ведьм вился туман, принимая различные очертания. Мне казалось, она там, она ждет меня.

Чего она хочет?

Как я ни всматривался в туман, ее не было. А между тем я ясно чувствовал, что она там и ждет.

Не пойти ли? А если правда, что говорят о Долине ведьм?

Пока я колебался, выглянуло солнце и туман рассеялся, вместе с ним ушли и мои желания и сомнения.

Все-таки спрошу у фельдшера нервных капель.

Был на деревне, сказал, что болит голова, и просил капель.

Фельдшер смеется: «Уж и вам, как Генриху, не снятся ли девы, сотканные из тумана, с ненюфарами в волосах?»

Кстати, Генрих поступает в помощники к церковному сторожу. Он говорит, что не может видеть свежей крови и что он должен отмолить свою душу. Его сильно подстрекает старик сторож, да и немудрено, старик страшно дряхл, говорят, ему больше ста лет и он нуждается в молодом помощнике.

Он уверил Генриха, что если вампир попробовал крови человека, то тому очень трудно от него спастись. А в церкви, кроме защиты Божьей Матери, старик предлагает и свою помощь.

— Я умею возиться с этими паскудами! — утверждает он.

Пью капли и сплю отлично, не лучшее ли это доказательство, что дело не в вампирах, а в нервах.

И чего я струсил? Надо было посмотреть, что было бы дальше. Все идет своим порядком, только Генрих с усердием кладет поклоны и звонит на колокольне.

Попробовал расспрашивать его. Молчит. Сознался только, что ранка на шее плохо заживает.

— И не заживет, пока она не укусит кого другого, — буркнул старик сторож, слышавший наш разговор.

У старика, видимо, «не все дома», как говорится. Над окнами, над дверями, на подоконниках — всюду нарисованы кресты. Щелки, замочные скважины забиты чесноком; около кровати Генриха висят венки из омелы и цветов чеснока. Сад полон этим же вонючим растением.

На мой вопрос:

— Что это?

— Она не любит! — ответил старик.

Когда же я стал объяснять ему, что наука не признает существование вампиров и что мертвые не встают из гробов, он только покосился на меня и прошамкал:

— Молод еще, поживи с мое!

Мина говорит, что старик знал лучшую жизнь. Он был дядькой одного из молодых графов Дракула и жил в замке. Но семью постигло какое-то несчастье, которое и свело в могилу почти всех членов семьи. Замок забросили, и он пришел в упадок. Говорят, есть дальние родственники, где-то в Америке, но никто не знает, где они.

— Стойте, — прервал чтение один из молодых людей. — Гарри, да не вы ли этот американский наследник, я что-то слышал подобное.

— Пожалуй, вы правы, — сказал молодой хозяин, — что дело идет обо мне, вернее, о моем дяде. Дядя, со стороны матери, оставил мне, умирая, свои хлопчатобумажные плантации и какие-то права на замок и титул. Первое время у меня не было времени думать о замке и титуле: наступил кризис в торговле хлопком — надо было спасать доллары.

И вот, только полгода назад, я решил ехать в Европу. Оказалось, что замок и земли существуют, но все страшно запущено.

Замок с виду представляет руину, и я даже не был в нем, тем более что не могу получить ввода во владение — не хватает акта похорон двоюродного деда или указания места, где находится его могила.

Вот я и просил Карла Ивановича разобрать школьно-церковный архив. Нужной бумаги нет, а он выудил какие-то записки и рассказы о здешних вампирах. По правде говоря, мне некогда было его выслушать, тем более что местный священник все объясняет старинными легендами, а деревенский староста уверяет, что вот уже тридцать лет, как у них в деревне не было ни одного случая убийства или загадочной смерти. Раз только и случилось, что пьяный столяр зарубил свою жену, да и та после этого жила целый год.

Зиму, как вы знаете, я провел в Париже. А весною меня и потянуло на охоту. Вот я и предложил вам поехать в мое, хотя еще и не утвержденное, поместье в Карпатских горах.

Замок выглядит сумрачно, и я велел пока отделать Охотничий дом.

Карл Иванович забрался сюда раньше и глотает архивную пыль.

— Если б мистер Гарри разрешил посмотреть архив замка, — заявил старый библиотекарь.

— Хорошо, хорошо. Это от вас не уйдет, мы все пойдем осматривать замок. Друзья, по последней сигаре, — предложил хозяин. — Продолжайте, Карл Иваныч.

III

Ночи стали темнее, сплю хорошо, и нервы совершенно успокоились.

Вчера заходил к Генриху. Он бледен, но, видимо, тоже успокоился. Старик усердно подмалевывает крестики и разводит чеснок.

На мои насмешки по поводу чеснока ответил:

— Эх, связываться с тобой только не хочу, а уж порассказал бы!

Надо подпоить старика, авось развяжет язычок.

Все идет спокойно и скучно. По ночам запах чеснока из церковного сада проникает даже и в мою комнату.

Сегодня зашел к нам церковный сторож, принес Мине в чистку какие-то церковные вещи.

Я его зазвал в кабинет и угостил чаем, куда успел влить ложки две рому. Старика живо развезло, и он начал ораторствовать: говорил о замке, о порядках в нем, о гончих, о прекрасной бедной графине.

— А вот поди ж ты, — развел он руками, — чуть она меня не загрызла!

— Кто, гончая сука? — спрашиваю я.

— Какая там сука, графиня. Умерла это она, а как полнолуние, так и пойдет ходить. Пристанет к кому — известно, погиб человек! Иной тянет месяца два, а иной и сразу ноги протянет. Выпьет у человека жизнь. Много тогда народу из замка разбежалось… А вот единожды идем это мы опушкой, а матерый то волк и прысь на меня… повалил; я уже Богу душу представил! А она-то, моя голубка Нетти, красавица, как разъярится, да ему, паскуде, в загривок впилась…

— Кто, графиня мертвая? — удивился я.

— Ну тебя, путаешь все только! Гончая Нетти, я сам ее вынянчил; и ни за что пропала собака! В ту ночь и погибла, когда змея укусила молодую графиню. Знаешь, та, с зелеными глазами…

Чем дальше, тем рассказ его путался все больше и больше, и окончательно нельзя было уже отличить, о ком идет речь: о суке Нетти, о графине или о змее. Кто кого укусил, и у кого были зеленые глаза.

— Я ее утопил в старом колодце! — с гордостью закончил старик.

Он пошел домой, я его не удерживал. На пороге он оглянулся и, смеясь, спросил:

— Что, помогает?

Наступило полнолуние. Я тоскую, меня гнетет неведомое желание, кругом какая-то пустота.

Что она хотела, о чем просила?

Каждую ночь, помимо своей воли, я жду ее и прислушиваюсь…

Тихо.

Только противный чесночный запах стоит в комнате. При открытом окне он легче, несмотря на свободный доступ воздуха.

Чего я жду? Сна… видения?..

Днем я совершенно покоен, но к ночи становлюсь раздражительным, не могу найти себе места. Меня тянет куда-то, что-то надо сделать, но все неясно, неопределенно, а потому еще мучительнее. Состояние становится невыносимым.

Завтра пойду и принесу ненюфар.

День я был сам не свой, к вечеру пробрался за деревню, сбежал в долину, к озеру и сорвал прекрасный ненюфар. Причем по колено попал в болото. Крадучись, точно вор, принес его в свою комнату.

Сижу у стола и жду. Ничего! Надо лечь.

Всю ночь не мог спать, ждал и ждал — ничего!

Ненюфар недвижим, и только запах чеснока царит в комнате.

Что делать? Как добиться ее возвращения?

Чувствую, она страдает, но как и что?!

Был на озере несколько раз, но, кроме промоченных ног и испачканных сапог, ничего не добился.

Тоска моя нарастает… она для меня не видение, не призрак, а любимая, желанная…

Был у Генриха. Старик хитро улыбается. На мой вопрос о суке Нетти довольно обстоятельно объяснил, что у графов, в замке была отличная стая гончих, а Нетти была любимицей самой графини и имела привилегию лежать у ее ног.

— Уже не иначе, как старый, американский дьявол уходил ее, — говорил старик. — С первого же дня она его невзлюбила! Чуяла. Как завидит, ощетинится, оскалит зубы… а в ночь, как захворала графиня, на Нетти смотреть было страшно.

— Когда я вбежал в комнату, Нетти стоит и трясется, шерсть на ней вся дыбом, изо рта пена, а глаза дикие, зубы щелкают. Некогда было тогда заняться ею, а помню, это я хорошо помню, как открыл я дверь на террасу, Нетти как сумасшедшая бросилась вон и скрылась по направлению старой капеллы… Больше ее и не видели…

— Ты думаешь, что змея укусила Нетти? — спросил я.

— Нет, змея укусила графиню.

— Откуда же взялась змея в замке? — удивился я.

— Из футляра, старый дьявол привез…

Когда я уходил, старик спросил меня: хорошо ли я сплю, и перестал ли ходить на озеро.

— Кто тебе сказал, что я был на озере?

— Да где же вы сапоги-то пачкаете, ведь все в тине, не ототрешь. Ничего, будете спать хорошо, — прибавил он и засмеялся.

Придя домой, я все раздумывал, почему старик интересуется, хожу ли я на озеро, и почему он уверен, что я буду спать хорошо.

Раздумывая, я ходил по комнате и нечаянно задел занавес у окна: из-под него что-то скользнуло и упало на пол — поднимаю и что же!.. Гирлянда из засохших цветов и луковиц чеснока! Так вот откуда этот противный запах, а я думал из церковного сада. Не иначе, как сумасшедший старик подкинул мне ее.

— Здесь опять перерыв, — сказал старик библиотекарь.

— И отлично. Пора спать, а то половина наших гостей дремлет, капитан Райт так и похрапывает, — заявил хозяин. — Доброй ночи и побольше прекрасных сновидений.

Все охотно разошлись по комнатам деревенской гостиницы — усталость охотничьего дня давала себя знать.

IV

Утром за чаем веселый хозяин спросил:

— Господа, кого посетили ночью здешние девы? Неужели никого!

— Меня, — робко заявил один молодой человек, скорее мальчик — лет шестнадцати, болезненный, нервный.

— Что, как, расскажите? — посыпались вопросы.

— Она пришла и просила открыть дверь, где она давно томится, и сказала, что берет меня в свои рыцари, — конфузясь, сообщил мальчик.

— Какую дверь, где? — спросил Гарри.

— Не знаю. Она сказала «ищи».

— Ну, конечно, она была с распущенными волосами и с ненюфарами? — смеясь, сказал доктор.

— Совсем нет, — ответил юноша, — я рассмотрел ее хорошо и узнаю из тысячи. У нее темные волосы и большой черепаховый гребень держит их на затылке.

— Галлюцинация, — пробормотал доктор.

— Лошади готовы! — доложил слуга.

Все бросились к ружьям, сумкам, патронташам, и все женщины и вампиры мира были забыты.

Охота.

V

Вечером охотники собрались вместе. Результат охоты был великолепен, а потому и состояние духа у всех повышенное. После хорошего ужина и многих стаканов вина разговор с охотничьих приключений снова перешел на вурдалаков. Вытребовали старика библиотекаря и приступили к нему с вопросами, не нашел ли он продолжения дневника учителя.

— Нет, господа, в церкви идут приготовления к празднику Богородицы, а потому ризница и архив подле нее замкнуты. Но если мистер Гарри позволит, то я могу прочесть письма, найденные сегодня в Охотничьем доме.

Мы были там с управляющим, и дом, как уже известно, не успели приготовить к сегодняшнему вечеру. Он очень запущен. Даже к завтрашнему будет готова только часть дома: столовая и несколько спален, — говорил библиотекарь.

Убирая одну из спален, управляющий нашел в столе пачку писем и передал ее мне. Я просмотрел их, мне кажется, что письма эти имеют связь с Дневником учителя, и вот если господа пожелают, я их прочту, — предложил Карл Иванович.

— Просим, просим!

— Я предполагаю, — продолжал Карл Иванович, — что это пишет один товарищ другому; место отправления, судя по пометке, Венеция. Италия.

Милый Альф!

Ты не можешь себе представить, как я счастлив. Мне разрешено, вернее, я могу вернуться на родину, которую оставил семилетним мальчиком. До сих пор для меня тайна, почему я был отослан из родительского дома.

Я много раз тебе рассказывал, как богато и весело жилось в родовом замке отца, но я как-то стеснялся рассказать тебе последние мои впечатления. Сегодня мне хочется это сделать. Не знаю сам, что побуждает меня к тому.

Начинаю.

Был прекрасный, весенний вечер, солнышко еще не закатилось, сад благоухал запахом цветов; все собрались на террасе. Я и малютка Люси, моя сестренка, также присутствовали. Любимая собака мамы лежала около нас.

Вдруг входит слуга и докладывает, что старый, чужой господин просит разрешения переговорить с отцом.

На разрешение отца ввести его на террасу явился старый, седой господин, одетый в длинное полумонашеское платье. Я заметил, что у него были красноватые глаза и пунцовые губы на бледном лице.

При первых звуках его голоса Нетти, любимая собака матери, вскочила и, ощетинившись, бросилась на него. Она точно хотела вцепиться в его ноги, но страх перед палкой, которую держал незнакомец, заставил ее отступить.

— Поразительно, что с Нетти, — сказала моя мать. — Извините, — обратилась она к незнакомцу, — это первый раз, что Нетти бросается на чужих.

— Петро, выведи собаку, — приказал отец.

Незнакомец, казалось, не обратил никакого внимания на выходку собаки и с низким поклоном подал отцу большой запечатанный конверт.

Пробежав несколько строк, отец обратился к матери и начал сообщать ей содержание письма. Я, конечно, не понял, да и не все слышал. Дело кончилось тем, что отец и мать предложили посланному сесть и изъявили свое согласие на его просьбу.

Пропустив первое мимо ушей, незнакомец спросил:

— Когда же позволите привезти гроб?

— Завтра, если хотите, — ответила мать.

Поклонившись, незнакомец удалился.

О чем говорили отец с матерью, я не разобрал; поминали капеллу, деда, старый портрет, но какую все это имело связь, я тогда не понял.

Вчера мне не удалось кончить письма: пришел Сильвио и уговорил меня ехать прокатиться на Лидо. Вечер был чудесный. Гондола наша тихо скользила по воде. Отблеск заходившего солнца золотил облака. Кругом нас раздавались пение и музыка с соседних гондол.

Я, настроенный на воспоминание о прошлом, думал о моей матери и ее преждевременной кончине. Она умерла, когда я уже был в Нюрнберге. Как прекрасна она была и как быстро увяла. До сих пор я не знаю болезни, что свела ее в могилу. На мои вопросы отец не отвечал, так же, как не объяснил мне причины, почему я был отослан из замка.

— Это желание твоей матери.

Но почему? Она так любила меня?

Я ясно представлял себе мою мать: высокая, стройная, с тяжелыми русыми косами. Голубые глаза любовно и нежно смотрят на меня… Я точно чувствую их… и что же… два глаза смотрят на меня, но это не голубые глаза матери, а жгучие, черные.

Они промелькнули и исчезли… а я не могу их забыть!.. Мне необходимо их еще раз видеть!..

Пока прощай.

Твой Д.

Милый Альф.

Вот уже две недели, как я не писал тебе. Представь, я даже не заметил, что прошло так много времени!.. Ты простишь мне, если я скажу, что счастлив, безмерно счастлив!!

Я нашел ее, т.е. нашел обладательницу тех черных глаз, что смотрели на меня на Лидо. Глаза эти, при свете солнца, еще прекраснее. Да и вся она хороша! Возьми описание красавиц Венеции, и ты будешь иметь понятие, но думай не о ней, а только о ее тени…

Она знатного рода, но сирота и небогата. Живет под присмотром своей кормилицы; вот все, что пока я о ней знаю.

Я уже тебе сообщал, что мое невольное изгнание с родины кончилось, и я могу вернуться в родительский дом. Возвращение мое невесело, так как возможность вернуться я получил только благодаря смерти отца.

Много лет я уже не имел известий из родного дома. Отец, под угрозой его проклятий, запретил мне самовольно явиться в замок: «Когда придет время, я позову тебя».

И вот старый слуга пишет, что отец скоропостижно скончался от разрыва сердца, как определил врач.

Петро был моим дядькой и отвозил меня в Нюрнберг. Он просил прислать нотариуса для продажи замка и прибавляет, что это желание отца. О моем возвращении он не говорит ни слова. Точно этого и быть не может…

Нет и нет! Я еду домой, хотя бы это стоило мне жизни! Я хочу, наконец, знать тайну, что окружает смерть моей матери.

Да и сказать ли тебе, я мечтаю, что поеду туда не один…

Прощай!

Твой Д.

Милый Альф!

Может ли быть кто-либо несчастнее меня? С семи лет у меня не было матери, и я не знал ее забот и ласк; не было родины; никто меня не любил; ты скажешь, что я жил в довольстве, окруженный достатком. Да, но это не то! Я все же чужой; вот и она прошла вчера мимо меня и даже не взглянула! А я знаю, знаю, что она видела, знала, что я стою за колонной и жду ее взгляда. А прошла мимо. Несчастный я, ты можешь плакать на могиле матери, а я… Еду, еду домой!

Ты спрашиваешь, о каком гробе я писал тебе, да о гробе дедушки, что его слуга привез из Америки, отчего дед был в Америке и что с ним там было — сказать тебе не сумею. Есть какое-то предание, но детская моя память его не удержала. Знаю одно, что дед завещал перевезти себя в родовой замок из страны ацтеков.

— Как ацтеков? — вскричал молодой хозяин, — ведь и я из страны ацтеков, я потомок их.

— Быть может, это есть тот самый родственник, документов о погребении которого и недостает, чтобы быть введенным в права наследства, — сказал доктор.

— Жаль, что нет здесь нашего нотариуса. Но дальше, дальше, — торопил Гарри.

На другой день, — опять читал Карл Иванович, — после посещения старика с красными глазами перед вечером в ворота нашего замка въехали дроги, а на них большой черный гроб.

Отец и мать весь день были заняты хлопотами к его принятию.

Открыли двери склепа, что из капеллы. Капеллу всю убрали зеленью и свечами, решили пригласить священника. Склеп также очистили от пыли и паутины и на одном из запасных каменных гробов отец приказал высечь надпись с пометкой «Привезен из Америки».

Долго ожидали старика, и только к вечеру он явился со своей печальной кладью.

Гроб оказался страшно тяжел.

Старик с красными глазами выразил сомнение, пройдет ли гроб по узкой и крутой лестнице, что вела из капеллы в склеп.

— Не лучше ли открыть западные двери склепа, выходящие в сад, — сказал он.

— Откуда вы можете все это знать? — удивился отец.

— По рассказам графа, — сумрачно ответил старик.

Пришлось отказаться от внесения тела в капеллу и от похоронной службы, что очень огорчило мою мать.

Наскоро открыли западные двери склепа и через них внесли гроб и опустили в назначенное место.

Когда хотели снова замкнуть двери замком, который изображал крест и, по словам стариков слуг, был прислан самим папою из Рима, не оказалось ключа. Поднялись суматоха и спор — кто держал ключ, но ключ не находился.

Красноглазый старик попросил у отца разрешение поселиться в развалившейся сторожке, близ дверей склепа, обещая их охранять, как собака.

— Да ведь сторожка непригодна для жилья, — сказал отец.

— Ничего, я ее поправлю, а для меня только и осталось на свете, что посещать могилу моего господина.

— В таком случае — хорошо.

Старик низко поклонился и, вынув из кармана большой темный футляр, подошел к моей матери.

— По словесному приказанию моего умершего господина, графа, на память о нем, — сказал он, передавая футляр.

На нежно-голубом бархате лежало чудное колье из жемчуга. Застежкой к нему служила голова змеи художественной работы, с двумя большими зелеными глазами. Изумруды, их изображавшие, были большой стоимости и как-то загадочно мерцали.

Все колье было особенно и стоило немало денег, конечно.

Вдруг Гарри прервал чтение.

— Не знаю, известно ли вам, что на груди у Вицли-Пуцли было ожерелье из жемчуга, вернее из жемчужной змеи с зелеными глазами, и оно имело какую-то таинственную силу. Ожерелье пропало, когда испанцы разорили храм Вицли-Пуцли.

Подождав минуту, но видя, что Гарри молчит, Карл Иванович продолжал:

Мать взглянула на отца, тот утвердительно кивнул головою.

Мать приняла подарок. Лучше бы она отказалась от него!..

Но прощай, «она» послала за мной… о, я счастливейший из людей!

Д.

Альф, милый Альф, дорогой Альф, она меня любит, любит… мы объяснились! Она меня любит. Это нарочно она прошла мимо. Ей хотелось, чтобы я пошел за ней. Как я счастлив! «Она» и родина, что нужно еще человеку?

Прощай. Бегу за розами.

Д.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Как я уже писал тебе, все шло по-старому, и если смерть дочери садовника и огорчила мать, но все же она была совершенно здорова.

— Какая смерть, когда? — раздались вопросы.

— Видимо, пропущено одно письмо, — ответил Карл Иванович.

— Ну, дальше, — сказал хозяин.

… совершенно здорова, вплоть до роковой ночи.

Происшествия этой ночи крепко врезались мне в память, хотя до сих пор во многом они для меня загадочны.

Люси и я, мы спали через комнату от нашей матери, под надзором Катерины.

Среди ночи меня разбудил страшный крик: откуда он, я не знал. Сев на кровати, я стал слушать: в доме была суматоха, хлопали двери, слышались шаги и голоса.

Окликнув Катерину, я убедился, что ее нет в комнате. На меня напал страх. Босиком, в одной рубашке, я бросился в спальню матери. Там было много народа.

Мать лежала без чувств на высоко приподнятых подушках, бледная, как ее белые наволочки и ночная кофта. На груди, на белом полотне, я заметил кровавые пятна. Отец наклонился над больной, а старый наш доктор вливал ей лекарство в рот.

Кругом толпились испуганные слуги.

Через несколько минут мать очнулась и боязливо осмотрела комнату.

— Фреди, это ты, Фреди, ты прогнал его?

— Кого его, моя дорогая?

— Его, дедушку, не пускай его, не пускай!

— Успокойся, милая, никого нет, дедушка умер, а ты видела сон.

— Сон, да, сон, но как ясно, — пробормотала мать.

— Нет, это не сон!… — снова заговорила она.

— Правда, я уснула, но вдруг почувствовала, что кто-то вошел в комнату, лампада перед образом зашипела и погасла.

— Нет. Быть может, она и раньше погасла, а это шипела змея. Не знаю… В комнате был полумрак,—продолжала больная после короткого перерыва,—но я ясно узнала его, деда. То же бархатное платье и золотая цепь, а главное, те же злые глаза, чуть-чуть отливающие кровью. Горбатый нос и сухие губы. Это был он и не он!

— Полно, успокойся, — прервал ее отец.

— Нет, слушай. — Он наклонился ко мне. — Почему ты не хочешь носить моего подарка? — тихо спросил он, — попробуй. — В руках его было ожерелье с головою змеи. Он надел его на меня, целуя в губы, — при этих словах мать вытерла рот, — губы были холодные, точно лягушки, и от него скверно пахло: гнилью, сыростью… Вместо ожерелья на моей шее висела змея, которая тотчас же меня и укусила…

— Тут я потеряла сознание и ничего не помню… — закончила мать.

— Где же змея, мама? — не вытерпел я.

Тотчас же две, хорошо знакомые руки, подхватили меня и быстро унесли из комнаты.

— Где это видано, бегать ночью босиком, — ворчала Катерина.

— Да где же змея, няня? — не унимался я.

— Какая змея там, барыня видела сон и закричала.

— А кровь на кофте, ведь я видел кровь?

— Ну, это не знаю. Надо спросить доктора. Да спи ты, спи, — ворчала няня, укрывая меня.

На другое утро солнце так ярко светило в нашу комнату, Люси так звонко смеялась и болтала, что я совершенно забыл и о ночном страхе и о змее.

Когда мы были готовы, Катерина, как всегда, повела нас здороваться с родителями. При входе в столовую она просила нас не очень шуметь, так как мамаша не совсем здорова.

На кушетке, обложенная подушками, полулежала наша мать. Даже мой детский взгляд заметил, как она побледнела и осунулась за ночь.

Почти не обратив на нас внимания, она обратилась к лакею:

— Где же Нетти, почему вы не приведете ее сюда? Вот уже полчаса, как я ее жду.

— Нетти нет дома, — отвечал заикаясь лакей, — все утро мы ищем ее и не знаем, куда она делась.

— Но где же она, что это значит? — волновалась мать.

Лакей молчал.

— Разыщите, узнайте, кто видел ее последним, — распорядилась мать.

Лакей вышел.

Отсутствие собаки удивило и меня; я так привык ее видеть у ног матери, но все же судьба змеи интересовала меня больше, и, с несдержанностью избалованного ребенка, я спросил:

— Мама, ты нашла змею?

В ту же минуту отец сердито дернул меня за руку и прошептал: «Молчи».

С недоумением я посмотрел на него и на мать. Брови отца были грозно сдвинуты, а мать с легким стоном откинулась на подушки.

Прежде чем я опомнился, отец спокойным тоном спросил меня, не хочу ли я верхом съездить в деревню, что давно было уже мне обещано.

Удовольствие верховой поездки заслонило все. С криком радости я бросился на шею отца.

— Прикажи оседлать тебе «Каряго» и пусть едет провожать Петро. Когда лошади будут готовы, зайдите сказать, я дам Петро поручение.

— Да, только поезжай осторожно, не скачи особенно под гору, — кончил отец.

Через час мы уже выезжали из ворот замка. Пропуская нас, привратник просил Петро узнать, нет ли в деревне Нетти.

— До сих пор мы не можем ее найти, а барыня изволят сердиться.

Петро проворчал что-то вроде «старого дьявола», и мы осторожно начали спускаться под гору.

Я устал, Альф, до завтра.

Твой Д.

Воспоминания, как рои потревоженных пчел, осаждают меня, и мне остается одно — писать и писать.

Итак, мы отправились с Петро в деревню.

Петро, старый слуга нашего дома, обожал отца и меня, да и вообще любил всю нашу семью. Это был добрый, веселый старик, всегда готовый помогать мне во всех шалостях, достать ли птичье гнездо, смастерить ли удочку, принести ли живого зайца… В Петро я всегда находил усердного помощника.

Но за последнее время Петро очень переменился: его уже не интересовали больше ни наши зайцы, ни ловля рыбы, ни даже молодой ворон с перебитым крылом, что подарил мне кучер.

Петро молчал по целым часам, и только глаза его страшно бегали и как-то загорались злобой, когда он хотя издали видел проходившего старого слугу графа, привезшего гроб.

Он что-то бормотал, и «старый дьявол» частенько срывался с его губ.

Вся дворня знала ненависть старика к приезжему американцу, и всех это удивляло, так как добрее и обходительнее, чем Петро, не было человека в замке.

Чем вызвал американец к себе ненависть — трудно сказать. Он был так тих и так непритязателен. Все время он проводил или в своей сторожке, которую исправил, или в склепе, у гроба своего господина. Реже он тихо бродил в той части сада, где было его жилье.

Ни в людской, ни в кухне он никогда не появлялся. От общего содержания он тоже отказался.

— Мой господин оставил мне достаточно, чтобы не умереть с голода, — объяснил он отцу.

Кое-кто из наших привилегированных слуг думали свести знакомство с новым жильцом; но живо отстали, обиженные его гордыми и холодными ответами.

Отказ от общего стола тоже многих задел за самолюбие, а над выражением «не умру с голоду» слышались шутки.

— Ишь ты, приехал сухой да серый, а теперь так растолстел, что в дверь не войдет, да и губы красные, что твоя кровь! — смеялась Марина, молодая веселая поломойка.

— Не верещи! — крикнул на нее Петро, — вот заест тебя, так не так еще потолстеет.

— Подавится, — заливалась смехом Марина.

Пока довольно. Альф.

Ты спросишь, какие дела с Ритой? Великолепно. Бросая перо, я сбрасываю и все прошлое и принадлежу только моей чудесной невесте.

Иногда мне приходит на ум — время ли теперь заниматься воспоминаниями, не лучше ли наслаждаться настоящим?

Но в тиши ночи, после горячих поцелуев меня тянет к воспоминаниям, а следовательно, и к перу, Что это? Видимо, за долгую жизнь изгнанника назрела потребность высказаться… и даже сама любовь не в силах заглушить ее.

И так до следующего раза. Завтра иду отыскивать подарок, достойный моей милой.

Д.

— Господа, я продолжаю разговор о снах, — сказал хозяин, как только Карл Иванович прервал чтение.

— Что! Спать! Рано еще, — раздались голоса.

— Ну, кто как, а я ухожу, — встал первый капитан Райт.

Сегодня так до него и не добрались, а все это ваши чтения. А по правде говоря, и разобрать-то в них ничего нельзя. Молодежи ничего не осталось, как только покориться решению старших.

Библиотекарь аккуратно сложил старые, пожелтевшие листки и, поклонясь, вышел из комнаты.

— Завтра в Охотничьем доме, — кричали ему вслед.

— Хорошо.

Назавтра за час до захода солнца вся компания собралась к Охотничьему дому.

На высокой башне развевался флаг свободной Америки (голубое поле с серебряными звездами) — это была лесть перед владетельным американцем.

Дом был невелик, но странной архитектуры; видимо, его построили не сразу, а надстраивали и пристраивали понемногу. Стены из серого камня облупились, выветрились, но все это скрадывалось сильно разросшимся диким хмелем и вьющимися розами. Окна нижнего этажа до половины были закрыты боярышником и жасмином. Да и вообще растительность, никем не задерживаемая, развилась во всей красе и часто являлась почти непроходимой.

У крыльца общество было встречено управляющим Смитом и его помощником, местным уроженцем, Миллером. Из довольно темной прихожей с допотопными колоннами гости прошли в ярко освещенную столовую.

Комната большая, но узкая, видимо, всегда имела это назначение: большой камин, несколько вделанных в стену шкафов, украшения из рогов и голов убитых зверей подтверждали это предположение. Охотничьи картины по своей аляповатости ясно говорили о своем местном происхождении и невольно наводили на мысль, что изображенные на них сцены взяты из жизни владельцев.

Вот седой старик наступил на голову убитого медведя. Рядом висит картина, изображающая прекрасную породистую собаку, впившуюся зубами в загривок волка. Ноги хищного животного упираются в лежащего на земле человека: судя по одежде — егеря. Молодой человек в бархатном плаще держит наготове ружье, чтобы прийти на помощь своей собаке. А вот у ног прекрасной охотницы лежит благородный олень.

Когда-то дорогие, тисненные золотом, обои отстали и потемнели, но хитрый янки уже в очень плохих местах повесил флаги в честь гостей, а так как гости были разной национальности, то флаги своим разнообразием напоминали ярмарку. На стене против камина висел красивый бархатный ковер и еще больше усиливал пестроту комнаты. Мебель была тяжелая, орехового дерева. Слуги торопливо бегали, приготовляя ужин. В ожидании его хозяин предложил осмотреть дом. Все охотно согласились.

Из столовой шел узкий с несколькими поворотами коридор. В конце его было круглое окно, с разноцветными стеклами, часть стекол была выбита и заменена белыми. При таком скудном освещении даже днем коридор был темен.

По коридору шли небольшие комнаты, видимо, спальни. Каждая из них имела одну или две кровати. Кровати были все старинные деревянные, но с новыми тюфяками, набитыми свежим сеном.

На одном из поворотов коридора управляющий открыл дверь в противоположную сторону от расположения спален.

Общество весело вошло в открытую дверь. Новая комната была большая, с широкими окнами, выходившими к озеру.

Обстановка ее отличалась богатством и роскошью. Высокая резная кровать под парчовым балдахином, с золотыми амурами в головах, конечно, не могла служить ложем для мужчины; да и вся остальная меблировка напоминала о прекрасной, избалованной женщине.

Изящный туалет с дорогим венецианским стеклом, шкапики, этажерки, столики — все это могло удовлетворить самую прихотливую красавицу.

— Э, Гарри, да мы никак попали в замок фей, — вскричал всегда спокойный Райт.

Все с интересом принялись осматривать комнату.

— Да, несомненно, это жилище женщины, смотрите, — сказал доктор, открывая один из столиков.

Там, прикрытые легким слоем пыли, лежали принадлежности дамского рукоделия: шелка, еще сохранившие свой яркий цвет, шерсть, немного истлевшая, а особенно много бисера и мелкого жемчуга. Крошечный золотой наперсток с вставленным опалом, красивые ножницы, иголки и все прочее, без чего не может обойтись женщина.

— Мы ничего здесь не трогали, — как бы извиняясь, сказал управляющий, посматривая на пыль.

— Отлично сделали, — ответил хозяин. — Осмотр жилища феи доставит удовольствие мне и моим друзьям.

И в подтверждение своих слов он открыл дверцу одной из шифоньерок.

Тонкая ароматная струя лаванды наполнила комнату. На полках лежало прекрасное белье, отделанное настоящими кружевами; вороха лент, бантов, цветов. Тут же стояли изящные маленькие туфельки.

— А вот и ларец с драгоценностями, — указал доктор на довольно большую шкатулку. Шкатулка неоспоримо японской работы была украшена золотом и перламутром.

— Посмотрим, что прятала в нем красавица, — прибавил Гарри, беря ящик в руки.

Но все старания открыть крышку не повели ни к чему. Ларец имел свой секрет! А что он не был пуст, доказывала его тяжесть.

— Придется оставить до другого раза, — сказал Гарри, ставя на прежнее место и закрывая шкаф.

— Идите сюда, это стоит посмотреть! — раздался голос Райта.

Он стоял на балконе, колонны и перила которого заплел хмель, спелые шишки с сильным запахом свешивались целыми гирляндами.

Все столпились на балконе. Зрелище в самом деле было чудесное!

Последние лучи солнца скользили по долине. От озера поднимался туман и, пронизанный лучами, отливал то нежно-розовым, то золотистым цветом. А там, где туман несколько расходился, проглядывала голубая вода и зеленый берег. Слева была рамка из темной зелени сосен, а справа поднималась мрачная скала, увенчанная угрюмым замком.

— Недурно, чудесно, восхитительно, — слышалось со всех сторон.

— Ну, теперь еще больше, чем прежде, я отказываюсь здесь видеть злых дев с гусиными лапами, — громко заявил доктор.

— Это и понятно, все вампиры при заходе и восходе солнца прикованы к своим гробам, — сказал старик немец, староста деревни, приглашенный хозяином на ужин в виде любезности за разрешение осмотреть школьно-церковный архив.

Вдруг в комнате раздался раздраженный голос хозяина.

— Вы с ума сошли, Смит, если воображаете, что я соглашусь спать на старых тюфяках, да еще под пыльными занавесями. Нет, и нет. Свежее сено и отсутствие тряпок.

— Извините, мистер, но я полагал, что это лучшая комната в доме, — отвечал сконфуженный управляющий.

— Ну, а теперь прикажите снести мои вещи в одну из маленьких спален.

Управляющий и его помощник Миллер начали быстро переговариваться и, видимо, были в большом затруднении.

— В чем еще дело? — спросил хозяин.

— Мы не знаем, как быть, кому из господ предложить эту комнату, так как число кроватей заготовлено по числу гостей, — низким поклоном сказал Миллер.

— В наказание за вашу непредусмотрительность ложитесь сами в это пыльное гнездо, — смеясь, ответил Гарри.

— Я, мне… спать… остаться…— бормотал бледный, как полотно, растерявшийся помощник. — Нет, я не могу… Пощадите!..

— Да что с вами? Говорите толком.

— Да ведь здесь жила невеста, здесь она и умерла, и люди на деревне говорят, что она ходит здесь, стонет и плачет по ночам, — говорил, боязливо оглядываясь, Миллер.

— Ну, господа, дело дошло уже до привидений. Жаль, я не знал этого раньше, непременно бы поселился в этой комнате. Но мое правило — не брать назад раз отданного приказания. Кто желает свести знакомство с невестой с того света? Не ты ли, Райт? — предложил, улыбаясь, Гарри.

— Что же, я не прочь, если мне дадут стакан рома и десяток сигар.

— При десятке сигар да еще с примесью опиума, как ты любишь, ручаюсь, ты увидишь не только невесту-привидение, но белого слона и зеленого змея, — пробормотал доктор.

— Итак, решено, капитан Райт ночует здесь. Показывайте дальше, Смит.

— Но, мистер, это все.

— Как все, дом выглядит гораздо больше.

— Я хочу сказать: все, нами приготовленное; другую половину, быть может, даже большую, мы почти и не осматривали.

— Все равно, проведите нас туда.

— Вам придется идти через сад, так как два хода из этой половины мы заколотили и завесили коврами.

Все шумно прошли через столовую, прихожую и вышли на крыльцо.

VI

Солнце закатилось, и начало быстро темнеть.

Пройдя густо разросшийся сад, подошли к большой крытой веранде. Управляющий открыл дверь, из нее пахнуло запахом плесени и затхлости, как из нежилого помещения.

Было темно. Пришлось позвать лакеев со свечами. Первая комната не представляла из себя интереса, да и трудно было определить ее назначение: в нее поставили лишние вещи и мебель из приготовленных уже комнат, и она походила на лавку старьевщика. Тут же, прислоненный к окну, стоял большой письменный стол с подогнувшейся ножкой.

— Карл Иванович из этого стола взял пачку писем, — указал на стол управляющий, — но там еще есть бумаги.

— Не трогайте их до Карла Ивановича, — приказал Гарри.

Пошли дальше.

Комнаты не представляли из себя ничего особенного, но были довольно выдержаны. Там, где мебель была черная, там и рамы картин были черные. Комнаты, отделанные дубом, имели и мебель дубовую. Все массивное и мрачное.

В одной из комнат обратил на себя общее внимание портрет. При темной обстановке богатая золотая рама невольно бросалась в глаза. Казалось, что портрет этот попал сюда случайно, тем более и висел-то он как-то сбоку, около двери. Так и чувствовалось, что его повесили наскоро, на первое попавшееся место.

По желанию Гарри портрет хорошо осветили. Высокий, сухой старик в богатом бархатном платье, с золотой цепью на шее и в высокой того времени шляпе гордо глядел из рамы. Большой нос и тонкие губы говорили о породе и злом характере, глаза…

— Э, да он в самом деле, смотрите, — вскричал один из юношей.

При неверном, мигающем свете свечей глаза блестели злобным красноватым отливом. Все согласились, что живопись великолепна. Глаза жили.

Доктор, большой любитель старинной живописи, заходил то с одной, то с другой стороны, очень живо выражая свое восхищение. При одном из поворотов он нечаянно толкнул неловкого старосту деревни, а тот, чтобы не упасть, сильно оперся рукою о стену. В ту же минуту он с криком полетел в темное пространство.

Портрет был забыт. Все бросились на помощь старику.

Оказалось, что староста, думая опереться на крепкую стену, оперся на потайную дверь. Дверь сдала, и старик упал.

К счастью, он отделался только испугом. Все с большим интересом вошли в новую комнату, так неожиданно открытую.

Управляющий и его помощник уверяли, что не видели этой комнаты при осмотре дома. Им можно было легко поверить, так как комната имела совершенно иной характер и заметить ее было невозможно.

По своим большим венецианским окнам, по изяществу и дороговизне обстановки она подходила к спальне невесты-привидения.

Если б не слой пыли, то можно было бы думать, что комната не так давно оставлена своей обитательницей.

На столах лежали книги, гравюры, какое-то женское рукоделье. Около кушетки, стоявшей почти посредине комнаты, на изящном столике, в дорогой серебряной вазе увядший букет полевых цветов. В головах кушетки — шелковая подушка, еще сохранившая следы женской головки, покоившейся на ней. Рядом стул с брошенной на него лютней.

Подойдя ближе, доктор на что-то наступил. Это что-то оказалось небольшой книгой в черном переплете и золотым обрезом.

Католический молитвенник! На заглавном листе красивым женским почерком, но, видимо, слабеющей рукой, написано: «Помолитесь о несчастной!»

В ногах кушетки прекрасная плюшевая дамская накидка ярко пунцового цвета и несколько засохших розанов.

После того как доктор прочел просьбу умершей: «Помолитесь о несчастной!», смех и разговоры смолкли, все сдерживались, точно труп был тут же в комнате. Этому чувству способствовала никем не нарушенная обстановка помещения. Даже стакан и графин с открытой пробкой свидетельствовали, что комнату оставили неожиданно.

Видимо, какое-то большое несчастье выгнало ее обитателей, а раз ушедши, никто уже не вернулся.

Такое предположение еще более подтвердилось видом птичьей клетки. На дне раззолоченной клетки лежал полуистлевший скелет птички. Бедняга погибла от голода: в кормушке в виде раковины не было ни одного зерна.

Было тихо, свечи тускло горели, а белые кружевные занавесы на окнах, выглядывая из-под тяжелых шелковых портьер, казались крыльями улетевших ангелов.

— Черт возьми, Гарри, да это точь-в-точь из спящей красавицы, только, где она сама, чтобы ты мог разбудить ее поцелуем, — не выдержал наконец Райт.

Очарование было снято: зашумели, заговорили; посыпались догадки, предположения.

Управляющий, подойдя к последнему окну и раздвинув портьеры, увидел, что это дверь. Она оказалась запертой, но ключ торчал в замке.

С неприятным скрипом, точно со стоном, замок поддался, и дверь открылась. Ночной свежий воздух ворвался в комнату. Свечи замигали, занавесы и сухой букет задвигались, точно дух усопшей ворвался в комнату, озлобленный нарушением покоя.

— Так я и думал, эта комната примыкает к большой дамской спальне, — заявил Смит. — Отсюда это нетрудно определить: эта сторона дома выходит к замковой горе и далекого вида на озеро отсюда нет, а за углом будет большой балкон.

Гарри убедился, что Смит прав. Балкон, на который он сейчас вышел, был крошечный, точно гнездо ласточки.

Тотчас же нашли и дверь, ведущую в спальню; ее не заметили сразу только потому, что она представляла художественное произведение и могла быть принята за картину. Дверь не была заперта, но тем не менее открыть ее не могли.

— Да это потому, что с той стороны стоит тяжелый шифоньер, тот самый, в котором мы видели столько вещей. Недаром мне показалось, что он стоит как-то не у места: занимает лучший простенок, тогда как его место скорее в углу, — сказал Гарри. — Завтра это разберем, а теперь ужинать. Все эти новости прибавили мне аппетита.

Все повиновались хозяину, и пошли обратно. Возвращаться пришлось через сад.

VII

После усталости охотничьего дня и новых впечатлений от осмотра старинных комнат компания весело и охотно принялась за роскошный ужин и дорогие вина.

Вначале все были заняты закусками, заливными, паштетами и т.д. и, только утолив голод, а тем более жажду, начали разговаривать. Против обычая, об охоте не было и речи, а весь разговор вертелся около таинственных комнат и их обитателей. Слышались разные мнения: одни предполагали, что обитательница комнат умерла, вернее погибла внезапно; другие, что она была похищена, но все сходились на том, что в таинственных комнатах произошла трагедия.

Также очень занимал вопрос, почему в таком специальном здании, как Охотничий дом, оказались жилые покои, да еще прекрасной молодой женщины. В том, что она была молода и прекрасна, как-то никто не сомневался. Это казалось очевидным!

— Эта дама была из чужой земли, — вмешался староста.

— А вы как это знаете? Кто вам сказал?

— Моя бабушка говорила, что заморская красавица умерла от тоски по родине. Что она была очень красива, но не нашей веры и умерла без покаяния, оттого ее душа и бродит по дому, не знает покоя и просит молитв своему Богу.

— Но отчего же она жила здесь, а не в городе или не в замке?

— Этого бабушка не говорила.

— Карл Иванович, быть может, вы можете что-либо сказать на этот счет. Вы разбирали сегодня церковный архив?

Оба управляющих и Карл Иванович сидели на дальнем конце стола и не вмешивались в разговоры почетных гостей.

— Нет, мистер Гарри, ризница еще закрыта и только завтра я получу от нее ключ.

— Это верно, — подтвердил и староста.

— Вот, если вам угодно, то я приготовил к чтению письма, — предложил Карл Иванович.

— Да, да, пожалуйста! — вскричала молодежь.

— Вина и сигар, — распорядился лакеям хозяин.

Когда приказание было исполнено, слушатели разместились поудобнее и закурили. Карл Иванович начал.

Извини, Альф, что после последнего письма я сделал такой большой перерыв. Все эти дни я был сильно занят, так как искал подарок, достойный моей милой невесты. Ты, конечно, думаешь, что это нетрудно сделать в таком городе, как Венеция. Да, найти возможно, и я нашел.

Один старый еврей, торговец старинными вещами, предложил мне шкатулку, по его словам, принадлежавшую какой-то римской императрице. Он клянется богом Адонаем в верности своих слов. Это, понятно, не важно, но вещь, правда, из ряда вон выходящая…

Уже сама шкатулка — чудо искусства. Ее перламутровые цветы и золотые птицы напоминают что-то сказочное. Наружного замка нет, а внутренние застежки делают честь своему изобретателю.

На крышке с левой стороны есть птица, готовая схватить яблоко. Нужно вдвинуть это яблоко ей в клюв, и застежки откроются.

В шкатулке несколько отделений, и все они заполнены дамскими украшениями. Почти все великолепной старинной работы, но главную красоту представляет большой черепаховый гребень, украшенный золотом и желтым жемчугом. Как бы он был красив в черных кудрях Риты.

Хороша еще булавка из розового сердолика с острым золотым концом, но что рассказывать! Купить этого сокровища я не мог… Средства, посылаемые из дома, были большие для одинокого студента, а теперь я чувствую всю их мизерность.

Вместо подарка императрицы пришлось купить тряпки: кружева, материи, ленты и т.д.

Рита, когда открыли сундуки, была в неописуемом восторге. Она то разбирала вещи, то примеряла на себя, то бросалась мне на шею, мечтала сшить себе такие платья, как видала на старинных портретах в галерее.

Радость Риты радовала и меня, но все же я был забыт для атласа и бархата!

«О, женщины, ничтожество вам имя», — сказал поэт.

Мне ничего не оставалось, как проститься и пораньше идти домой.

А потому займусь окончанием моих воспоминаний.

Итак, до сих пор, если не считать ночного припадка матери и исчезновения собаки, все было просто и естественно.

Теперь же наступает какой-то сумбур. Но слушай.

Жизнь в замке течет мирно. Мать почти совершенно оправилась, только боится еще оставаться одна. Первые ночи после припадка в ногах ее кровати всю ночь сидел отец, теперь его место заняла наша старая Пепа. Пепа с давних пор занимает должность экономки в нашем замке.

Днем мать также не остается одна: отец, мы — дети, старик доктор и посетители не дают ей время задумываться. После обеда она выходит на площадку в саду и там ложится на кушетку.

Площадка — это лучшее место в нашем саду. Она лежит над обрывом, и вид с нее превосходный, от людских и заходящего солнца она защищена непроницаемой стеной зеленого душистого хмеля.

Тут же мы играем с Люси в разбойников и строим песчаные пирамиды. Мать порозовела, но прежняя живость все еще к ней не вернулась. Она по большей части лежит тихо, устремив глаза вдаль.

Первые дни она скучала о Нетти, судьба которой так и осталась неизвестна, но взять другую собаку мать наотрез отказалась.

Играя с Люси в разбойники, я спрятался в хмеле и слышал часть разговора отца с доктором, конечно, относившуюся к ночному приключению.

— …У малокровных, а тем более нервных людей это часто бывает, — говорил врач, — наверное, положила футляр на ночной столик и ночью, не отдавая себе отчета, вздумала одеть ожерелье и, конечно, со сна сильно уколола шею острой застежкой, а уже от боли явилась галлюцинация змеи и все пр. Единственное, что меня беспокоит в этом случае, это то, что заживают с большим трудом, — прибавил задумчиво доктор.

— Все это так, доктор, но как попало ожерелье в постель? Мы нашли его на складках одеяла?

— Да говорю вам, она сама его одела!

— Так-то оно так, только странно, футляр оказался на туалете в соседней комнате…

Доктор молчал.

— Теперь я принял меры, — продолжал отец, — она не увидит больше ожерелья, я запер его к себе в бюро.

— Поймала, поймала, — лепетала Люси, таща меня из хмеля.

Насколько у нас на горе было тихо, настолько в долине в деревне нарастала тревога. Там появилась какая-то невиданная эпидемия, которая уносила молодых девушек и девочек.

Не проходило недели, чтобы смерть не брала одну или даже две жертвы. Все они умирали скоропостижно. Накануне веселые, жизнерадостные, наутро были холодными трупами. Наружных знаков насилия не было, и трупы не вскрывали.

Вначале на случаи смерти не обращали внимания, но частая повторность при одинаковых условиях взволновала умы. Всюду затоплялись лампадки и загорали ночники, а те, у кого были девочки-подростки, ложились спать в их комнатах или же девочек клали с собою в кровать.

Болезнь приутихла, точно испугалась. Но вот пропала дочка старосты, девочка лет тринадцати, поднялась тревога. Подруги сказали, что она пошла в соседнее поле за васильками. Бросились туда и у самой межи нашли труп ребенка. Васильки были еще зажаты в ее ручке. Лицо было испуганное, а на шее заметили две небольшие ранки. По просьбе отца труп также не вскрывали.

Дня через три погибла дочь зажиточного крестьянина. Веселая восьмилетняя девочка, общая любимица семьи. Она находилась всегда вблизи матери, а с наступлением неведомой опасности мать, что называется, не спускала с нее глаз.

В роковой день мать работала на огороде, а вблизи ее резвился ребенок, в кустах смородины, перекликаясь с нею. Не слыша некоторое время смеха ребенка, женщина его окликнула, и, не получив ответа, бросилась в кусты. Там все было тихо. Побежав в сад, который сейчас же примыкал к огороду, несчастная мать наткнулась на свою девочку.

Ребенок был мертв. Ручки были еще теплые, и глазки два раза широко открылись и затем сомкнулись навеки. На шее ребенка было две ранки и кровь обильно залила платье.

На этот раз вмешались уже власти. Труп вскрывали, но ничего не нашли, кроме ранок на шее, но ведь эти ранки могли явиться от укола о сук или шип, когда ребенок падал.

Опросы и допросы не повели ни к чему, разве только затемнили дело. Явились свидетели, которые говорили, что видели черную большую кошку, которая шмыгнула в рожь, когда поднимали с поля дочь старосты. Находились и такие, что уверяли, что это была не кошка, а зеленая большая ящерица.

Но общее мнение было то, что кто-то скрылся во ржи. При последнем же случае даже этого не могли сказать. Домик был крайний с конца деревни, и сбежавшиеся люди не видели ни одного живого существа.

Только нищенка старуха, сидевшая у ворот деревенской околицы, видела одного пожилого, хорошо одетого господина, который прошел из деревни по направлению замка.

Загадка осталась загадкой. Тревога все росла; девочек-подростков оберегали; но, несмотря на это, ужас охватывал даже самых спокойных и уравновешенных, так как в то же время не знали, откуда может прийти беда. А все это еще усугублялось тем, что время в деревне было рабочее, тяжелое.

Понемногу тревога перешла и в замок. Между дворней были люди, имевшие в деревне и родню и знакомства. По приказу отца от матери скрывали появление эпидемии. Иногда, когда ветер был со стороны деревни, к нам ясно доносились удары погребального колокола. Мать вздрагивала и бледнела. Всем, даже нам, детям, становилось жутко. Все крестились. Разговоры на минуту смолкали. Но тотчас же отец, доктор и др. старались отвлечь внимание матери от печальных звуков. Многие заметили, что при первом же ударе колокола старый американец как-то съеживался и не шел, а прямо бежал в свою сторожку.

Прошла неделя, и разразилась новая беда.

У одной вдовы крестьянки была дочь восемнадцати лет. Красавица, хохотунья, кумир всех деревенских женихов. Домик их был окружен садом, одна сторона которого выходила на большую дорогу. По приказу матери девушка и молодая работница собирали в саду крыжовник.

Со стороны дороги подошел пожилой, высокий господин и попросил чего-либо напиться. Просьбу свою он сопровождал серебряной монетой в руку служанки.

Ничего не подозревая, она бросилась в ледник за квасом.

Возвратись через четверть часа, она нашла свою госпожу лежавшей без чувств на садовой дорожке. Незнакомца нигде, не было.

Служанка подняла страшный крик. Сбежались соседи, мать, работники, а когда приподняли новую жертву, то на песке дорожки осталось темное кровавое пятно.

С большими усилиями девушку привели в чувство, но она была так слаба, что доктор запретил всякие расспросы.

О появлении незнакомца и его исчезновении сообщила, заикаясь и путая, испуганная служанка. Одно, на чем она крепко стояла, это, что при ее возвращении с ледника на дороге никого не было, а дорога прямая и открытая.

Когда я подходила, то мне было видно всю дорогу, и я подумала, что «он» вошел в сад, — твердила она. Обыскали дом и сад. Никого и ничего.

Все-таки рассказу служанки пришлось поверить: на заборе на солнышке нежился большой черный кот и, конечно, пройди здесь чужой человек, кот неминуемо бы убежал.

Известие о новом несчастий дошло до замка и стало известно моей матери. Она заволновалась и послала нашего старика доктора на помощь молодому деревенскому врачу.

Целую ночь провели доктора у постели больной, и к утру она начала говорить. Но рассказ ее был так фантастичен, что его приписали бреду.

Она бормотала, что черный господин прыгнул на забор, а потом в сад, запрокинул ей голову руками и впился в шею, но это уже был не господин, а большая черная кошка… все это она говорила несвязно и со стонами, все время боязливо озираясь по сторонам.

Молодой врач рассказы объяснил нервностью, галлюцинациями, а слабость малокровием.

Наш старый эскулап молчал у постели больной.

— Не могу же я у молодой деревенской красавицы допустить нервы и малокровие! — признался он отцу.

Больше всего его занимали ранки на шее.

— Несомненно укус! — бормотал он, — но кого?

Опять прошло несколько дней. Девушка оправилась, но была слаба и бледна. На расспросы матери, «как положение больной?», доктор отвечал:

— Должен признаться, правда, что у нее малокровие и в сильной степени. Нужно хорошее питание, молоко, вино, — добавлял он. Мать распорядилась все это послать в дом вдовы.

Наконец беда разразилась и над нашим замком. Умерла одна из служанок, веселая хохотунья Марина, та самая, которую пугал Петро американцем.

Накануне она, по обыкновению, работала за троих и шутила, и хохотала при каждом удобном случае. Утром, не видя ее на работе, пошли в ее комнату. Комната, где она жила, была под самой крышей и туда вела маленькая крутая лесенка. Дверь оказалась незапертой.

На кровати лежала Марина, поза и лицо были совершенно спокойны, никакого беспорядка в комнате также не было и только ветер, врываясь в открытое окно, путал волосы покойницы. В первую минуту думали, что она спит, но потом убедились, что несомненно она была мертва, мертва и даже начала уже застывать. На шее зловеще краснелось пятно ранки с белыми, как бы обсосанными краями.

Весть об этой смерти поразила всех, как громом. Страшное, незнакомое чудовище вошло в наш дом!..

На женщин напала паника, мужчины угрюмо молчали. Покойницу обрядили и положили в притворе капеллы. В этот притвор-прихожую был ход не только из зала замка, но и со двора. Старые слуги замка взялись по очереди читать положенные молитвы.

Ночь от 12 часов до утра досталась конюху. И он уверял, что покойница не иначе, как самоубийца, так как ее душа всю ночь билась за окном, скреблась, выла и мяукала. Одни верили, другие смеялись, потому что в кармане рассказчика нашли пустой штоф из-под водки. Марину похоронили. Колокол капеллы печально вторил колоколу на деревне.

Родители и мы, дети, проводили гроб до ворот замка, большинство же дворни отправилось на деревенское кладбище.

Ни на прощанье, ни на похоронах не было американца, а когда приходили мимо его сторожки, то ставни и дверь были плотно заперты.

— А старик-то боится смерти, — заметил отец.

Вскоре умерла девочка лет трех, круглая сиротка, жившая в замке из милости. Ее нашли на краю обрыва между камнями. Плакать о ней было некому, и ее живо похоронили.

Но так как труп нашли недалеко от площадки, где моя мать проводила время после обеда, то отец вздумал переменить место отдыха хотя бы на несколько дней.

Он выбрал большой балкон, с которого был прекрасный вид на долину и на заходящее солнце.

Балкон примыкал к парадным, вернее, к нежилым комнатам замка, и был во втором этаже. Комнаты эти служили прежним владельцам для шумных пиров, при отце они совсем не открывались, но сохраняли всю свою богатую и старинную обстановку.

Балкон очистили и убрали цветущими растениями, коврами и легкой мебелью.

Несколько прекрасных дней мы провели на нем.

Из-за глупой случайности опять все пошло вверх дном.

Как-то раз, кончив беседу, мать встала, чтобы под руку с отцом идти вниз в свои комнаты. Мы и гости двинулись следом.

Лакей распахнул дверь.

Мать сделала два или три шага по зале, вдруг страшно, дико вскрикнула и, протягивая руки в соседний зал, проговорила:

— Он смотрит, смотрит… это смерть моя! — Упала в обморок на руки отца.

Все невольно взглянули по указанному ею направлению и у многих мороз пробежал по коже.

В соседней комнате, как раз против двери, висел портрет одного из предков нашего рода.

Высокий, сухощавый старик, в бархатном колете и в большой шляпе, точно живой смотрел из рамы. Тонкие губы сжаты, а злые, с красными белками глаза прямо наводили ужас своей реальностью. Они жили.

Общество было поражено. Царствовало молчание.

К счастью, один из молодых гостей сообразил, в чем дело; он бросился к большому готическому окну и силою открыл его. Сразу глаза портрета потухли.

Перед нами висел простой, заурядный портрет — правда, мастерской кисти, но и только. Теперь в лучах заходящего солнца блестела и сверкала дорогая золоченая рама.

Весь эффект произошел оттого, что луч солнца, падая на разноцветное готическое окно, прошел как раз через красную мантию изображенного на нем короля и придал адскую жизнь глазам портрета.

— Чей это портрет? — спросил один из гостей.

— Предполагают, что это портрет того самого родственника, чей труп недавно привезли в гробу из Америки, — ответил доктор.

— Чтобы он провалился в преисподнюю! — сказал Петро, грозя портрету кулаком.

— Ну, чего рты разинули, убирайте все! — крикнул он на лакеев. — Больше сюда не придем!

Мать, против всякого ожидания, скоро успокоилась, когда ей объяснили причину.

Несмотря на видимое спокойствие матери, с этого дня ей часто каза— лось, что злые, с красным оттенком глаза смотрят на нее. В комнатах они не появлялись, но все чаще и чаще преследовали ее в саду; то они смотрели из-за выступа обрыва, то сверкали между листьями хмеля.

Когда она сообщила это отцу, он засмеялся и сказал:

— Полно, милая, даже портрета-то, тебя напугавшего, нет больше в замке; я послал его в ссылку.

А все же, милый Альф, мать была права: глаза на нее смотрели и смотрели с жадностью… Я сам видел их, но не один, между листьями хмеля мелькали и нос, и губы, а все вместе напоминало американского слугу.

Я не догадался тотчас же броситься к стене хмеля, а когда сообразил, то там никого уже не было. Американец сидел на крыльце своей сторожки.

Теперь мне предстоит перейти к заключительным ужасным дням, но я прямо чувствую себя не в силах сделать это сегодня, итак, до завтра или вернее до следующего раза.

Твой Д.

«Вот видишь, милый Альф, я делаюсь аккуратным и пишу тебе на другой же день. Это оттого, что радость моя так велика, что один я не могу ее вместить в себя!

Представь, я богат, несметно богат!

Сегодня утром ко мне явился Петро, старый слуга отца и бывший мой дядька: он передал мне книгу вкладов в банки. Оказывается, отец жил последние годы совсем отшельником, и вклады сильно возросли. Более миллиона флоринов лежит в Венеции! Как это тебе покажется!

Кроме того, он принес шкатулку с драгоценностями моей матери. Если не считать особенного гребня, то вещи по красоте и стоимости не уступают знаменитой шкатулке римской императрицы.

Жемчуга и камни наилучшего качества.

Перебирая их, я вспомнил об ожерелье со змеиной головой и спросил о нем у Петро.

Он сильно побледнел, странно покосился на меня и ответил, что такого ожерелья не было.

Когда я стал настаивать и вспоминать, он резко меня оборвал и спросил:

— Что же вы думаете, что я его украл?

Пришлось замолчать.

Сам Петро сильно состарился, хотя лет ему не так много: выглядит угрюмо и страшно молчалив. Часто делает вид, что не слышит вопроса, а на настоятельные повторения отвечает: да и нет.

Где можно добиться от него толку, то это только насчет наследства.

Деньги и драгоценности он привез сам: замок и принадлежащую к нему лесную дачу запер и оставил караульных. Земли и другие доходные статьи сданы на прежних условиях арендаторам. Деньги и отчеты будут присылаться, куда я прикажу.

Сам он просится отпустить его на поклонение какому-то святому для замаливания грехов. Обещает через полгода вернуться обратно в замок.

Я ему сказал, что в память матери назначаю ему приличную пенсию и право жить в замке. От паломничества не отговариваю, а даю деньги на путевые расходы.

— Не надо, пойду пешком! — сурово оборвал он меня.

Когда же я сказал ему, что женюсь и поеду в свой замок, старик точно сошел с ума. Он вскочил, как молодой, глаза его засверкали; он замахал руками и закричал:

— Туда, туда… нет и нет… никогда… ты не смеешь. (Раньше он почтительно говорил мне «вы») Лицо его горело, а волосы беспорядочно торчали.

На мои вопросы и заявление, что я так решил, он понес такую чушь, что и не разберешь: тут было и обещание, и клятва, и проклятие, смерть и любовь — одним словом бред сумасшедшего.

Я напоил его вином, дал ему успокоиться и тогда хотел обстоятельно все выспросить. Но это было невозможно.

При первых же словах старик бросился передо мной на колени, целовал мои руки и умолял не ездить в замок.

Тут я понял, что есть какая-то тайна, но он под страхом проклятия не смеет мне ее открыть.

— Ваша мать отослала вас, вы должны ее слушаться, — кончил он с усилием.

Я говорил ему, как всю жизнь рвался на родину, как тосковал и что теперь я должен, прямо должен поклониться могилам отца и матери. Если даже для этого я должен загубить и свою и его душу.

Конечно, это я говорил для красоты слога, но с Петро снова сделался припадок исступления; он катался по полу и рвал свои седые волосы; пена шла у него изо рта…

Наконец он ослаб и притих.

— Подождите меня, вместе поедем туда, — просил он.

Желая его успокоить да и отвязаться от сумасшедшего, я обещал:

— Поторопись вернуться в замок, а к полугоду и я приеду туда.

Он поклонился и вышел.

Вечером, когда я спросил о нем, то мне сказали, что, придя от меня, он живо собрал свою котомку и, никому не отвечая на вопросы и не говоря ни слова, ушел из дому.

Видимо, он торопился.

Ясное дело, ждать его я не буду, выясню все дела и поеду.

Но странно. Альф, после старика у меня точно камень на сердце… нервы натянулись, как струны. Прощай.

Твой Д. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Карл Иванович замолчал. Он аккуратно сложил письма и перевязал их старым шнурком.

— Это все? — сказал он.

— Как все? А где же конец?

— Где разгадка тайны?

— Читайте дальше, — слышались голоса.

— Я говорю: это все, — повторил Карл Иванович. — В пачке нет больше писем.

— Какая жалость!

— Это так интересно, неужели нет конца?

По-видимому, больше всех был опечален сам хозяин.

— Карл Иванович, господин Смит говорит, что в столе есть еще бумаги, разберите их, нет ли там окончания, — сказал Гарри.

— Хорошо, мистер, завтра я посмотрю.

— Ну, а сегодня нам ничего не остается, как идти спать, — сказал доктор.

Все распрощались и разбрелись по спальням.

VIII

Ночь прошла спокойно.

Утром за кофе хозяин обратился к капитану Райту, к которому, видимо, чувствовал симпатию, и спросил смеясь:

— Ну что, милый капитан, как ты почивал, не беспокоила тебя хозяйка комнаты?

Капитан Райт угрюмо сосал свою сигару и не сказал еще никому ни слова.

— Что же, ты полагаешь, что и я верю всем этим бредням… и боюсь, — пробурчал он сердито.

— Не бойся, никто не заподозрит тебя ни в суеверии, ни в трусости, — поспешил успокоить его Гарри.

— Ну а я бы не решился лечь в той комнате, — с дрожью в голосе заговорил Жорж К., молодой мальчик, тот самый, что один раз уже видел привидение.

— Лечь на ее постель, под ее занавесы, — продолжал он, — а вдруг ночью она вздумает их открыть! Бр… благодарю…

— Что вы за чушь городите! — вскричал Райт, с треском отодвигая стул.

Все изумленно на него взглянули: спокойный, холодный Райт так сердится на безобидную болтовню мальчика. Это что-то новое.

Наступило неловкое молчание.

— Господа, — поспешил на помощь хозяин,—охоты сегодня нет, и я предлагаю отправиться в замок. Ввода во владение еще нет, но местные власти в лице деревенского старосты, нашего милого гостя, — говорил Гарри, кланяясь в сторону старосты, — ничего не имеют против осмотра. Конечно, ни один камень не будет оттуда взят.

От любезного поклона будущего владельца замка лицо старосты сияло, и он предложил себя в проводники.

— Итак, после завтрака, — решил Гарри, — а вы, Карл Иванович, займитесь бумагами и постарайтесь найти нам что-либо для вечернего чтения.

За завтраком ни Карла Ивановича, ни старосты не было. Они оба ушли в деревню. Один разбирать архив, а другой взять ключи от замковых ворот из церковной ризницы.

Место встречи было назначено у ворот замка, куда общество из Охотничьего дома, а староста из деревни должны были прийти разными дорогами.

Замок лежал недалеко от Охотничьего дома, он как бы царил над ними, но подняться на скалу со стороны долины было невозможно. Прямая и отвесная скала не привлекала пешехода.

Пришлось идти через лес с противоположной стороны от деревни. Здесь подъем был не крут и почти не заметен. Выйдя из кустов, которыми кончался вековой лес, тотчас же очутились под стенами замка.

Серые мрачные стены, без украшений, без бойниц и даже без целей, они производили тяжелое впечатление.

Обогнув угол замка, дошли до ворот. Здесь пришлось немного обождать.

Ворота были массивные, дубовые, обитые железными полосами. Как на них, так и на маленькой калитке висели замки и печати.

Вскоре по дороге из деревни в замок показался староста. Он быстро шел. Дорога эта была короче, но много круче и страшно запущена.

По знаку Гарри староста, сняв печати, оттолкнул калитку; с тяжелым скрипом она открылась.

Все вошли во двор.

Когда-то этот двор был мощен, но теперь зарос бурьяном; всюду по углам валялся мусор, снесенный туда ветром; стояли лужи бывшего ночью дождя — одним словом, картина запустения была полная.

Сад тоже заглох. Здесь рука времени сказалась еще сильнее: все перемешалось, перепуталось, дорожки исчезли. О цветочных куртинах не было и помину, бассейны являлись в виде заглохших мусорных ям. Площадки сохранились лучше. Так, с одной из них, с самого обрыва, открывался чудный вид на долину. В глубине виднелось голубое озеро, а направо вдали белела деревенская колокольня. По ясному воздуху долетали удары вечернего колокола.

— А эта площадка походит на ту, что описана в письмах к Альфу, — заявил молодой охотник Джемс, приехавший с Гарри из Америки. Несмотря на свойственную ему подвижность и впечатлительность, он был серьезен не по годам, любил до всего додуматься и все знать. Это был самый внимательный слушатель Карла Ивановича.

— Вот и обрыв с камнями по краю, здесь, вероятно, была стена из хмеля — ведь это западная сторона, отсюда виден заход солнца, — продолжал он, — тут же недалеко найдем и сторожку американца.

— А, пожалуй, ты, Джемми, и прав! — вскричал Гарри, — если сторожка найдется, то и место действия определено. Ура, наш Шерлок Холмс!

Все начали оглядываться, а потом и искать; думали, что разросшиеся деревья скрывают сторожку. Но все было тщетно — нигде ни признака постройки.

— Господа, пожалуйста, подъезд открыт! — крикнул торжественно староста.

Он до сих пор возился с замком, в чем помогал ему его рабочий.

Прекрасные входные двери из темного дуба были открыты, и ветер, врываясь в мрачную и холодную переднюю, поднял такую массу пыли, что ничего не было видно, особенно после яркого дневного света.

Поэтому общество поспешило в соседнюю залу. По знаку Гарри открыли окна. Повторилась та же история: с солнечным лучом ворвался и ветер, пыль поднялась как туман, охватывая всех и каждого.

— Точно серое покрывало привидения! — уверял Жорж К.

Окно поспешили закрыть и второй раз решили этого не делать.

Пришлось осматривать в полутьме.

Окна до того были запылены и загрязнены, что пропускали только сероватый свет, а иные при этом были еще сделаны из цветных стекол.

Все же можно было разглядеть, что комнаты полны мебелью, картинами и всем прочим. Большинство вещей было закрыто чехлами. Ни книг, ни других мелких обиходных предметов не валялось. Все было прибрано. Видимо, жильцы ушли спокойно, а не бежали, как из Охотничьего дома.

Комнат было много, и, судя по мебели, тут были спальни, гостиные и пр., но при тусклом освещении они ничем не привлекали внимания общества.

Поднялись во второй этаж. Здесь обстановка была более жилой; этот этаж был покинут позднее, чем нижний. Здесь можно было натолкнуться на много неубранных, обыденных вещей. Вот лежит забытый хлыст и пара перчаток, вот на полу роскошный голубой бант: несомненно, от дамского туалета, а вот и раскрытая книга.

Джемс не преминул в нее заглянуть:

— Латынь. «Сказание о ламниях и выходцах с того света», — объявил он.

— Гарри, когда ты получишь замок, позволь мне прочесть эту книгу.

— Конечно, Джемми, тогда ты можешь взять ее совсем.

— Что это, разбитое зеркало?

И правда, гладкая черная рама была пуста.

Прошли еще несколько комнат. Вот большая зала, стены которой сплошь завешаны портретами: семейная портретная галерея.

Гарри и Джемс, отделившись от общества, были в соседней комнате.

— Смотри, Гарри, это дверь, и она, ясное дело, ведет на балкон. Значит, отсюда через дверь висел страшный портрет. Теперь его место должно быть пусто.

— Да будет тебе, неудачный сыщик, — смеялся все слышавший доктор. — Как ты ни смотри, а пустого места на стенах нет. Не эту ли красавицу ты считаешь за «страшный портрет». Да и рассуди логично: если место действия здешний замок, то письма писал его владелец, каким же образом они попали обратно сюда, не писал же он их сам себе. А раз они здесь, то, значит, он их не писал, а получал.

— Но замок стоит на горе и в народе рассказывают о нем разные чудеса, — не унимался Джемс.

— Замков на горах много, а легенд про них еще того больше! — отрезал доктор.

Говоря так, они подошли к портрету красавицы. Высокая, стройная, с чудным цветом лица и лучистыми, черными глазами, она заслуживала вполне название красавицы. Черные волосы были высоко подобраны под жемчужную сетку, и красивый большой гребень удерживал их на макушке. Его резной край, тоже с жемчугом, как корона, поднимался над передними волнами волос. Белое шелковое, затканное серебром платье, фасона Екатерины Медичи, высказывало стройность фигуры, а большой воротник настоящих кружев, с драгоценными камнями, был хорошей рамкой для белой шеи. В руках ее были розы. Напротив висел портрет мужчины. Белокурый, прекрасно одетый, он, казалось, даже с портрета любовался своей соседкой и обожал ее.

— Красивая, прекрасная пара, — восхищался доктор, — но поспешим, нас ждут.

Все общество остановилось у запертых дверей.

Двери были массивные, чугунные, но покрыты золоченым орнаментом такого тонкого и изящного рисунка, что казались легкими. Главным украшением были кресты на обеих половинках.

Это украшение прямо указывало, что двери ведут в капеллу.

Попробовали их открыть и убедились, что они не только замкнуты, но заделаны. Как щели, так и замочная скважина были залиты каким-то металлом.

На ручке дверей висел венок из каких-то однородных цветов, но что за цветы составляли этот венок, сказать было нельзя, до того он истлел. От одного прикосновения венок разлетелся прахом.

IX

Пошли дальше.

В третьем этаже были помещения для прислуги. Из них на наружной веранде можно было спуститься прямо в сад, что и сделали.

Восточная сторона сада представляла ту же картину запустения, как и западная.

Прошли в самый конец.

Оказалось, что общий массив скалы здесь еще приподнимается и образует высокий красивый выступ, по гребню которого и проходит замковая стена.

Скала под стеною, видимо, была отделана рукою человека. Оставив красивую площадку у подножия стены, она отвесно опускалась в сад и вся сплошь была закрыта вьющимися растениями, точно завещана дорогой портьерой.

Скоро между растениями рассмотрели две пары колонн: они были из темного порфира и поддерживали небольшой фриз. Когда отодвинули лишние ветки, то образовался как бы вход в маленький храм. К нему вели несколько совершенно расшатанных ступеней. Двери не оказалось, а была ниша и в ней недюжинной работы мраморная статуя.

Доктор, поклонник искусства, рискуя свернуть себе шею, взобрался по шатким ступеням и принялся осматривать статую.

— Великолепный мрамор, итальянская работа, — сообщал он.

— Постойте, да тут что-то написано: «Покойся твое тело, а мятежный дух…» — читал доктор.

Вдруг он вскрикнул и полетел со ступеней. Желая лучше разобрать полустертую надпись, он оперся о статую, а та, точно только и ждала этого, рухнула с пьедестала и, падая, ударила Смита по голове, да так сильно, что и он, в свою очередь, упал, а статуя разбилась на куски. Только мраморная чудной работы голова упала на мох и не очень пострадала. С сильным ругательством поднялся Смит и грубо ногой толкнул прекрасную голову богини.

Гарри остался недоволен и приказал ему отнести голову в Охотничий дом. Незаметно это распоряжение Смит передал рабочему.

На доктора посыпались насмешки и шутки. Раздосадованный падением и зная по опыту, что не так-то скоро отделается от насмешек, он решил до известной степени восстановить свое реноме и прочесть надпись, которая стоила ему синяков.

Снова взобравшись на ступени, он наклонился к пьедесталу и через минуту торжественно объявил:

— Не смейтесь, я открыл тайну. Пьедестал пуст, а в нем плита с кольцом. Ясно, подъемная дверь. Смотри же, Гарри, третья часть найденного клада моя. Посмотрю, как-то вы засмеетесь, господа, когда я получу мешок золота или пригоршню бриллиантов, — шутил доктор.

Двое рабочих довольно легко подняли плиту.

— Конечно, ход в подземелье, — сообщал доктор стоявшим внизу. — Дайте веревку, я спущу сначала Джо, он посмотрит, крепка ли лестница.

— А, да, боитесь, доктор, синяков! — кричали голоса снизу, но веревку все-таки подали.

Джо, молодой и ловкий слуга и помощник доктора, обвязался веревкой и охотно начал спускаться по лестнице.

— Лестница превосходная, — сообщал Джо, — здесь целая комната, только темно, плохо видать. Подождите, у меня есть спички, — продолжал он.

Через мгновение раздался крик ужаса, и Джо одним прыжком очутился не только наверху лестницы, но и спрыгнул в сад.

Он был бледен, и губы его дрожали.

— Что, что такое, что там? — засыпали его вопросами.

— Там, я не пойду туда больше. Там сидит мертвец.

— Какой мертвец, что ты мелешь, трус, говори толком.

— Господин доктор, я и говорю толком, там сидит мертвец. Мне ли не узнать человеческого черепа, — прибавил он.

— Так я и думал; — проворчал доктор, — скелет, а не мертвец. Дурья ты голова. Скажи-ка лучше — ступени крепкие?

— Да, господин доктор, такие крепкие, что не только вас, а самого слона выдержат.

— Ну, помолчи, — и доктор, кряхтя и охая, полез по узкой лесенке.

Наступило молчание. Было жутко.

Гарри не выдержал и, поднявшись на ступени, — крикнул в отверстие:

— Жив ли ты, доктор!

— Ну, конечно, жив. Сейчас вернусь и расскажу.

Немного погодя он и сам показался из люка, и Гарри помог ему выбраться.

— Прикажите закрыть люк, ничего особенного там нет, т.е. я хочу указать, там нет ни золота, ни бриллиантов и от своей трети находки я отказываюсь в пользу деревенского кладбища.

Потом доктор, не торопясь, принялся готовить себе сигару.

— Да говорите, что там?

— Правда ли есть скелет?

— Где он лежит? — спрашивала любопытная молодежь.

— Подождете; вам бы только смеяться над пожилыми людьми, а небось к мертвецу никто не пошел, струсили поди, — бурчал доктор.

— Не будем больше, не будем, вы доказали свою храбрость, падайте теперь вверх тормашками, не будем смеяться, — уверяли молодые люди.

— Ну, то-то! — сказал, наконец, удовлетворенный доктор, — слушайте же:

— Там небольшая комната, ну, скажем, сажень в квадрате, пустая. На стене, что упирается в гору, мраморная плита с надписью: «Здесь покоятся Фредерик и Мария, из древнего и знаменитого рода графов Дракула».

— Ну, а где же мертвец? — не унимались любопытные.

— Погодите, будет и мертвец! — отвечал доктор.

— С той стороны, что, по моему расчету, выходит на озеро, на обрыв, есть в стене щель; через нее проникает свет. Щель или расщелина настолько широка, что через нее может протиснуться человек, конечно, не такой, как я или капитан Райт. Вот возле этой-то щели на полу и сидит мертвец — точнее, скелет, приложив голову к выступу скалы. Кожа на лице почти не сохранилась, а судя по зубам, покойник не старый человек. Волос на голове тоже нет, они или обриты или же их съела какая-нибудь порода моли. Одежда настолько истлела, что определить материал или покрой невозможно. Какой-то плащ или халат.

— Вот и все! — закончил доктор, затягиваясь приготовленной сигарой.

— Но как он туда попал? — спросил Жорж К.

— Это вопрос трудный. Быть может, добровольно, быть может, и нет. Мог сойти через люк и тот ожиданно или неожиданно закрылся. Наконец, мог прийти через расщелину и не имел сил выйти обратно, но последнее предположение трудно. Расщелина должна прийтись как раз посередине утеса, на котором стоит замок. Так что добраться до нее нелегко. Но если предположить даже, что кто-либо ради любопытства и проник в нее, то почему он не пошел обратно и уже на дороге не завяз и не умер, а остался ждать смерти у входа, на пороге спасения, так сказать. Все это очень темно.

— Одно несомненно, расщелина образовалась в долге после постройки склепа, не мог же строитель оставить незаделанной такую огромную щель. Какой был смысл? — закончил свой рассказ доктор.

Предположения, догадки сыпались градом. Но ни одна не выдерживала логических возражений.

— Странно, что склеп сделан не под капеллой, как принято, а в стороне, — заметил Джемс.

— Да это скорее не склеп, а одиночная могила, так как других надписей нет, — добавил доктор.

Находка трупа удручающе подействовала на общество, и было решено дальнейший осмотр прекратить.

Вышли во двор. Прошли мимо конюшен, людских, кухонь и пр. прямо к воротам.

Староста аккуратно замкнул калитку и повесил новую печать.

До заката солнца оставалось еще часа два, а потому решили идти по новой дороге в деревню, навестить Карла Ивановича в его архиве.

Дорога была крутая и очень испорчена временем. Шли тихо.

Никто не заметил, что староста исчез.

При входе в деревню он встретил Гарри низкими поклонами, прося удостоить чести его дом.

— У меня в саду приготовлено пиво, его варили мои дочери, — говорил он.

Ничего не оставалось, как зайти, да и после жаркой и пыльной дороги глоток пива должен быть не лишний.

Когда общество разместилось под тенью цветущей липы да холодное вкусное пиво принесли две хорошенькие дочери хозяина, то стаканы начали быстро пустеть и вновь наполняться.

Один доктор отказался от пива и попросил стакан колодезной воды.

А на насмешки товарищей ответил:

— Не люблю я деревенского пива, в нем всегда есть примесь дурмана. Вы, Жорж, очень не налегайте, вам и без дурмана снятся красавицы.

Жорж К. в ответ выпил огромную кружку пива.

— За здоровье здешних красавиц! — воскликнул он задорно, кланяясь дочкам старосты.

— За здоровье наших милых хозяек! — подхватила молодежь, весело смеясь.

Дочки старосты даже вспыхнули от удовольствия и стыдливости.

Это были девушки шестнадцати-восемнадцати лет, здоровые, свежие, а при опрятности костюма и роскошных косах даже привлекательные и не для таких скучающих шалопаев, как наши охотники.

Так что когда Гарри в сопровождении доктора и старосты вышел из сада, компания и не сдвинулась с места.

— Оставьте их! — сказал Гарри доктор.

Пошли к церкви.

Ризница была открыта, и сторож беспрекословно пропустил старосту и его спутников.

В ризнице хранилось запасное облачение священника, хоругви, кресты и прочая церковная утварь.

Гарри обратил внимание на большой крест, весь точно сделанный из мозаики.

— Что это за дерево? — обратился он к сторожу.

— Это омела, — отвечал сторож. — Крест сделал один из моих предшественников.

— Мне бабушка говорила, что этот сторож был древний старик и имел много странностей, — добавил староста.

— Он целые дни делал кресты разных размеров и дарил их всем жителям деревни. У меня в доме тоже есть. Сторожка, где он жил, была наполнена крестами, но главное то, что он делал их только из омелы. Летом еще старик разводил чеснок, до которого был большой охотник, и остролист. Когда его спрашивали, почему он не сделает креста из дуба или березы, а все из омелы, он хитро улыбался и шамкал: «Не любит, боится», — рассказывал староста, польщенный вниманием Гарри.

Прошли в архив.

На полу небольшой полутемной комнаты с крошечным пыльным окном сидел Карл Иванович. Кругом лежали целые вороха бумаг. Карл Иванович только тогда заметил гостей, когда его окликнули.

Увидав Гарри, он быстро вскочил, точно ему было не 65, а 25 лет, и с сияющим лицом подал ему церковную выпись.

Там значилось, что родоначальник линии графов Дракула-Карди был привезен в гробу и спущен в семейный склеп такого-то числа и года. В чем и свидетельствуют такие-то.

— Теперь вас можно поздравить владельцем замка, — сказал Карл Иванович, увидя, что Гарри кончил чтение.

Посыпались поздравления.

Гарри снял дорогой перстень и, подавая Карлу Ивановичу, сказал:

— В память сегодняшнего дня!

Когда кончились поздравления и пожелания и случайный свидетель, церковный сторож, получил золотой на чай, Гарри спросил Карла Ивановича: не нашел ли он что-либо об учителе?

— Дневника я еще не нашел, но не теряю надежды, — ответил старик, — вот все эти связки еще мною не просмотрены, — и он указал на целый ворох бумаг.

Затем, подавая Гарри толстую синюю тетрадь, он добавил:

— Посмотрите, это так называемые «скорбные листы» из больницы. Тут есть записи о больном, вернее сумасшедшем, записанном под именем Петра Дорича, сельского учителя. У меня есть предположение, что автор дневника и Петр Дорич одно и то же лицо. На эту мысль наводит, что в дневнике много раз встречаются сплетенные монограммы из букв П. и Д. Затем звание сельского учителя да и другие мелочи.

Гарри отошел к окну и прочел «Скорбные листы из больницы».

Такого-то числа и месяца, по приказу доктора, открывается запись для сельского учителя Петра Дорича, несмотря на то, что в больницу он не поступал.

Третьего дня доктор Брасе и я были приглашены госпожой Дорич, сестрой учителя, для осмотра ее брата Петра, которого она считает сумасшедшим.

По ее словам, она уже давно замечала странности в поведении брата, но не придавала им значения. Тем более что порядок дня ничем не нарушался и только к заходу солнца и по вечерам, в особенности когда светит луна, он становится беспокойным, не слышит, что ему говорят, и запирается в своей комнате.

Она также заметила, что он стал часто уходить гулять вечерами, чего прежде никогда не делал.

За последние дни странности усилились, но все же большей частью они проявляются по ночам.

При закате солнца учитель запирается в своей комнате и не выходит до следующего утра.

Сестра пробовала смотреть в замочную скважину и видела, что он ходит по комнате, раскинув руки, точно летит; на голове что-то вроде короны, а на плечах дамская распущенная шаль.

Затем все смолкает, точно его нет больше в комнате.

Часто сапоги его бывают в грязи, но когда он уходит, она не может уследить. Дверь все время закрыта.

Ее больше всего заботит то, что брат худеет и бледнеет не по дням, а по часам. Ничего не ест и превратился в скелет.

Все это она сообщила доктору в больнице и просила его зайти к ним как бы случайно, посмотреть и поговорить с братом.

По приказу доктора я сопровождал его в этом визите и должен вести «скорбный листок».

Мы зашли к Дорич перед вечером. Учитель был дома и принял нас радушно, он правда худ, а главное, как-то истощен.

Нас угощали чаем в саду. Все шло мило.

К закату солнца хозяин становился беспокойным: вставал, ходил, не отвечал на вопросы, точно их и не слышал, глаза как-то бегали по сторонам. Наконец, схватил шляпу и палку и, что-то пробормотав, ушел из сада.

Доктор прописал бром и посоветовал выследить, куда ходит больной.

Бром больной пьет беспрекословно, не спрашивая, что и зачем ему дают.

Он день ото дня становится все апатичнее.

Где он бывает, узнать не удалось, но установлено, что он вылезает из окна.

Сегодня его доставили в больницу. Сестра хотела его задержать при выходе из сада, но он набросился на нее в исступлении и Бог знает, чем бы это кончилось; но, к счастью, больной запутался в распущенной шали, накинутой на его плечи, и упал.

Его связали и привезли к нам. Дан морфий.

Днем состояние спокойное, полное отсутствие аппетита и слабый пульс.

Вечером припадок бешенства и опять морфий.

Утром — спокойно. Стащил чернила и бумагу, что-то пишет и прячет. Приказано не трогать.

Вечером заблаговременно морфий.

Спит.

Неделя под тем же режимом.

Прибавился в весе.

Начал становиться беспокойнее. Доктор предполагает влияние наступающего полнолуния, хотя окна хорошо закрыты.

Приемы морфия увеличены.

Беспокойство усиливается, и морфий уже действует не сразу, а с промежутком времени после приема.

Начинается бурный период. Обрили голову и надели смирительную рубашку.

При борьбе нечаянно оцарапали шею, не знаю только чем; ранка небольшая, но сочится кровь. Приказано мазать цинковой мазью. Больной дает, не сопротивляясь, но при этом хитро улыбается.

Припадки по-прежнему падают на вечер и первую половину ночи.

Дни спокоен.

Кормим почти силой.

Сестра и доктор хлопочут о перевозе больного в город. Здесь нет никаких приспособлений, даже удобной комнаты. А на действие морфия все меньше и меньше надежды.

Полнолуние. Ночной прием морфия. Спит.

Наутро больной исчез. Окно открыто, а железный крест, наколоченный на него по приказу доктора, отогнут с одной стороны. Гвозди вытащены.

Поиски всей деревни не привели ни к чему.

Следы, которые видны благодаря выпавшему с вечера дождю, ведут к озеру.

Озеро обыскали. Оно мелко, и трупа нет.

С восходом солнца начнут поиски в лесу.

Ничего, ни малейших признаков.

Дали знать по окрестностям.

При очистке палаты нашли в печной трубе листки, писанные рукой учителя. От сажи и небрежного письма многое прочесть нельзя; вот, нижеследующее, можно было восстановить:

…Темные силы на меня ополчаются… бороться… дракон силою своих чар опутал меня и я упал… Но, будь покойна, я приду. Приду… говорят мне: вы в больнице, вот это господин доктор: ладно, я понимаю отлично обман… Это твой муж заключил меня, он думает можно заключить дух! Ха-ха-ха, ведь я дух, дух… и… я чувствую, наступает час, золотые нити тянутся ко мне, впиваются в голову, в сердце… тяжело. Боже, как тяжело… Приду, при…

Место на шее, куда ты любишь меня целовать, горит, а они мажут его мазью, думают обмануть меня!.. Твой принц, твой милый скоро придет…

Я был прав, что сижу в тюрьме. Теперь это больше не скрывают, приколотили железную решетку на окно… Ха-ха… я все понял… это не твой муж, а Вельзевул. Он колет меня жалом, в потом уносит мой ум и сердце. И я их должен всюду искать…

…Сегодня нашел в трубе.

…Ну, да ладно, все рыцари страдали за своих дам…

…Меня хотят купить. Одели тогу римского императора и остригли волосы для короны.

…Глупые, не видят, что гвозди уже вынуты… Ни корона, ни порфира меня не удержат… Я знаю путь к тебе и приду…

…Вчера он опять воровал мое сердце… Но я догадался и спрячу его сегодня под подушку, а сам прикинусь спящим!.. Жди.

…Близко счастье… Тихо… все спят….. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Учителя не нашли. Доктор предполагает, что он зашел далеко в лес и под влиянием морфия уснул. А затем погиб от волков или лисиц.

Одежды тоже не нашли.

Сегодня панихида. Мир его праху.

Фельдшер Фриц руку приложил.

— Странно, все очень странно, — пробормотал Гарри, передавая книгу доктору.

Когда доктор кончил чтение. Карл Иванович сказал:

— В церковной книге тоже есть запись о смерти сельского учителя Петра Дорич с пометкой: «Причина неизвестна».

— Вообще некоторые здешние церковные книги в своем роде раритет, — продолжал Карл Иванович. — Так, в том году, когда был похоронен ваш родственник, значится много умерших, все больше молодежь и все с пометкою «причина неизвестна» или «от сердца», что, собственно, то же, что причина неизвестна.

Видимо, была эпидемия, но так и не определено какая.

Через пятнадцать лет эта эпидемия повторилась и опять не была определена, — докончил Карл Иванович, снимая очки.

Х

Вечером, по обычаю, все собрались вместе. Известие, что документ найден и препятствий по вводу во владение больше нет, на всех подействовало возбуждающе.

Поздравляли, пили здоровье Гарри, строили планы новоселья и прочих торжеств и празднеств по этому случаю.

Молодежь уже справлялась о красоте и именах молодых девушек и женщин из ближайших окрестностей.

— Господин Смит, вы прежде всего позаботьтесь о похоронах того несчастного, что мы нашли сегодня в склепе, — сказал Гарри. — Прикажите также исследовать трещину в скале и заделать ее.

Мне этот труп, найденный в первый день моего владения замком, является грустным предзнаменованием, — закончил хозяин.

На минуту всем стало не по себе.

— Похороните беднягу под именем Петра Дорича, — прибавил Гарри.

Все удивленно переглянулись; только доктор и Карл Иванович поняли желание Гарри, но оба промолчали. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Скоро вновь воцарилось веселое настроение.

Когда шумные порывы стихли и количество пустых бутылок было достаточно, Гарри попросил библиотекаря дочитывать Дневник учителя, если он его разыскал.

Карл Иванович тотчас приступил к выполнению желания хозяина, надел очки и развернул старую тетрадь.

Сознаюсь, это мучительно, но составляет сущность моей жизни. Целый день я не живу, а жду, страстно жду ночи, а день тянется такой бесконечный… Сестра и Мина стряпают пироги с морковью и уверяют, что я их люблю. Не знаю. Не помню. Должно быть, правда.

Но вот наступает ночь, желанная, долгожданная; всходит луна! Воздух делается ароматным, от луны бегут серебристые волны.

Тихо. Тихо. Лист не шелохнется… Но слушайте, слушайте… Вот шелестит, звенит… Это она, моя милая. Как ты хороша, как прекрасна! Ты одела сегодня ненюфары, они идут к тебе. Но входи же, входи… Окно открыто, я убрал чеснок, его нет больше.

Но все напрасно.

Она протягивает руки, покрывало бьется около нее, как крылья; глаза горят желаньем, но она не входит, точно невидимая сетка протянута через окно и не пускает ее.

Со стоном она исчезает… и так каждый вечер… С голубого неба по серебряным волнам месяца спускается она ко мне…

Я решил. Сегодня я сяду на окно и схвачу ее.

Ах, эта сестра, как она мне надоедает!..

«Ты бледен, что с тобой, покушай то того, то этого». Прямо несносно, ходит по пятам. А старик церковный сторож, кажется, вместо своей церкви сторожит меня.

Придется замыкать комнату.

Да что они, наконец, за сумасшедшего, что ли, меня считают!

Я просто ради науки хочу исследовать это явление природы.

Скоро ночь.

Вчера я исполнил свое намерение, сел на окно, схватил ее за руку и привлек к себе. Она не сопротивлялась, прильнула ко мне, покрывало обвилось вокруг меня, я потерял равновесие и через окно упал в сад.

К счастью, падать было невысоко, и я отделался пустяками: порядком только оцарапал щеку и шею.

Все-таки от падения я потерял сознание, а когда очнулся, то ее уже не было, и луна померкла.

Был сегодня на деревне. Старик на меня косится, а Генрих совсем оправился, даже ранка на шее затянулась.

Что делать сегодня? Падать с окна мне вовсе не хочется, а видеть ее я должен. Вывод прост — вылезу в окно и буду ждать в саду.

Провел несколько чудесных ночей! Сидел на скамейке, и она припадала ко мне… Закинет голову и так целует, что больно делается.

Но проклятый старикашка тут как тут. Пришел, и милая моя исчезла. От злости я так ослабел, что только с его помощью дотащился до кровати.

Три дня я вылежал. За это время старик навесил чесноку, наставил крестов.

Смех и только. Уверяет, что иначе бы я погиб, что вампир уже присосался ко мне.

Конечно, это вздор. Но что со мной было? Сон или видение? Для сна слишком ясно. А видение? Ну, оно не целуется и не кусается. Значит, действительность? Вампир. Пустяки, что я, старая баба разве?!

Темнеет, скоро вечер, взойдет луна. Засветится и зазвенит воздух, цветы раскроют чашечки, ночные бабочки полетят высоко, высоко… Почему и мне не полететь? Стоит только захотеть, и я буду царем бабочек, их принцем. Глупая Мина закрывает мне ноги и думает, это шаль. Как бы не так, я отлично вижу, что это царская мантия, даже больше, волшебный плащ.

Сегодня я отправлюсь на озеро…

Ловко я провел вчера старого дурака церковного сторожа. Он уселся на «нашу» скамью не то с колом, не то с крестом, а я потихоньку прополз сзади него, плащ-невидимка помог мне, а может быть, и глухота старика, да и был таков.

Сегодня опять проделаю то же…

Вчера забрался на озеро рано, в саду у нас развели чай, угощали доктора и фельдшера, я их приветствовал, а потом и исчез незаметно.

Маленькое разочарование: я думал, что моя милая спускается с луны по серебряной лестнице, и ступеньки звенят, звенят под нею, а вчера видел, что она выходит из замка, даже правильнее — из горы, на которой стоит замок. Должно быть, есть подземный ход — во всех замках бывают подземные ходы.

Надо посмотреть днем. Иду…

Ну, конечно, я прав. В половине горы есть коридор, только такой узкий, как щель, и я едва ли в него пролезу.

Слаб я страшно. Это, конечно, усталость. Шутка ли подняться почти по отвесной скале. Поднимаясь, я не замечал ни трудности, ни опасности, а только спустившись обратно к озеру, сообразил, что это нелегко.

И вот она спускается каждый вечер, и это для меня, для простого учителя… да, что я говорю, какой я учитель, я принц. Недаром же она любит меня…

И как она хорошеет! Не только губы, но и щеки у нее стали розовые.

Одно я не люблю, она целует меня в шею и так крепко, что не дает зажить моим царапинам… они горят и саднивеют…

Сегодня я опять пойду на озеро…

— Дальше идут чистые страницы, — сказал Карл Иванович, — и продолжения, наверное, нет, — прибавил он, смотря на Гарри.

— Жаль, что не выяснилось, был это в самом деле вампир или мы имеем дело только с сумасшедшим, — заметил Джемс.

— А вы верите в существование вампиров? — спросил Жорж К.

— Я не имею обычая отрицать то, чего не знаю вполне, — ответил Джемс.

— Наука говорит: «их нет», а народное верование: «да»… Кто прав?

— На свете так много еще нерешенных истин, — подтвердил Гарри. — Что такое наши сны, наши предчувствия? Наконец даже галлюцинации?

— Но это ужасно, если «они» существуют, — прошептал, бледнея, Жорж К.

— Не бойтесь, у нас в горах их больше нет. Бабушка говорила, что прежде, правда, «они» шлялись, но стоит забить в спину осиновый кол, тогда уже не встанут. Моя бабушка сама видела, как забивали… — болтал подвыпивший староста.

— А я слышал, что «их» можно удержать заклинанием, — скромно вмешался помощник управляющего Миллер.

— Я это тоже знаю, — перебил староста, — но бабушка говорит, что кол лучше. Заклинание или случайно или нарочно можно снять…

Гарри и еще несколько человек вышли на террасу освежиться. Остальные же продолжали свой спор о вампирах.

Ночь была чудная, тихая, яркий свет луны делал ее еще фантастичнее. Тумана в долине не было, озеро блестело, как металл, а за ним белела деревенская колокольня.

Для полноты картины налево чернел лес, а направо стояла мрачная скала, точно с заколдованным замком.

Мечтательный Жорж К. залюбовался им, и вот ему кажется, что из сада замка по горе тихо спускается облако. Странно, откуда оно? Высокая ель загораживает вид; недолго думая, Жорж спускается с террасы и идет к калитке сада.

Ничего. Облако исчезло. Постояв немного, он внезапно почувствовал холод и точно присутствие кого-то рядом… Жорж оглянулся и обмер.

Около него стояла прозрачная женская фигура, золотистые волосы распущены, лицо бледное-бледное и в руках ненюфар.

С криком ужаса в три прыжка Жорж был на террасе и, влетев в столовую, со стоном упал на кушетку.

Все вскочили.

Жорж молча указывал на сад. Доктор налил стакан воды и поднес Жоржу. Тот послушно выпил.

— Ну, говорите теперь, что вы видели? — сказал врач.

— Чары сняты, она в саду.

— Что за черт, кто она?

— Женщина-вампир! С золотыми волосами, — заявил Жорж.

Доктор в ответ только свистнул.

— Обыщите сад, — приказал Гарри слугам.

— Напрасно, Гарри, — остановил его доктор.

— Скажите-ка лучше, молодой человек, сколько кружек пива вы выпили в деревне? — спросил он.

Жорж с недоумением смотрел на врача.

— Много? — допрашивал тот.

— Да.

— А потом шампанское?

— Да, — виновато прошептал Жорж.

— Если вы сейчас наденете простыни и, вообразив себя царем бабочек, вздумаете полететь, я нисколько не буду удивлен. Знаю я это деревенское пиво! Дурман! — продолжал доктор. — Вообще, господа, я советовал бы лечь спать. Тем более что едва ли ночь пройдет тихо. Я боюсь, что наши храбрые молодые люди будут под влиянием дурмана сражаться если не с вампирами, то с волками или другими чудовищами, — закончил доктор.

Совет его был принят и, распрощавшись, все разошлись по спальням.

Последним оставил столовую капитан Райт.

XI

Предсказание доктора сбылось.

Среди ночи раздался дикий крик ужаса. Все выскочили в коридор.

— Что случилось, кто кричал? — задавали друг другу вопросы испуганные, полуодетые гости. И никто не получал ответа. Никто ничего не знал.

Нельзя даже было решить, из какой именно спальни раздался крик.

— Я предполагаю, что из спальни номер два, если считать от окна, — сказал Джемс. — Я первый был в коридоре и видел, что из этой спальни вышла фигура и направилась к окну, а потом повернула налево по коридору. Пойдемте туда.

Вошли в спальню номер два.

На кровати лежал виконт Рено, тихий и обыкновенно незаметный член компании. Руки его были вытянуты, а на лице застыл ужас. Он был без чувств.

После растираний и приема лекарства он очнулся, но на все расспросы конфузливо отвечал, что ничего не помнит, ничего не видел и не кричал.

— Ну, а твоя фигура, конечно, была с золотистыми волосами и ненюфарами? — насмешливо спрашивал доктор у Джемса.

— Это был лунный свет, что падает прямо на пестрое окно, а остальное дополнила тень от рамы, — спокойно ответил Джемс на насмешку.

Понемногу все успокоились и вновь разошлись по спальням. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

До утра тишина ничем не нарушалась.

Утром Смит сообщил Гарри, что ночью случилось несчастье.

Внезапно умер один из молодых рабочих.

— Что с ним?

— Неизвестно еще. Доктор со слугою находятся у трупа, — отвечал почтительно Смит.

— Как звали рабочего?

— Блено.

— Блено? Я что-то не помню такого имени, — сказал Гарри.

— Это не тот ли молодой парень, которому вы, Смит, отдали нести отломленную голову статуи, — спросил Джемс.

— Да, сударь, это он. Голова и сейчас лежит на окне в ногах его кровати.

— Где же он умер?

— Во время сна в постели. Он спал в общей людской, налево по коридору. В комнате спало пять человек и никто ничего не слыхал ночью. Он умер тихо, — докладывал почтительно Смит.

В это время вошел доктор и на общий немой вопрос ответил:

— Ну, конечно, паралич сердца.

— Похороните, как следует, да справьтесь, есть ли у него родня в деревне, — приказал Гарри.

— У Блено старая тетка, — почтительно сообщил один из лакеев.

— Выдайте ей сто долларов, — прибавил Гарри.

Кругом начались похвалы его доброму сердцу и отзывчивости.

Желая их поскорее прекратить, Гарри обратился к Джо, слуге доктора, и спросил:

— Что с вами, вы хромаете?

— Пустяки, мистер, поскользнулся и вытянул связку. И угораздило же этого Блено бросить ненюфар около своей кровати, а я впопыхах недосмотрел и поскользнулся. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

День обещал быть скучным.

Гарри получил большую почту из Америки и заперся в своем кабинете.

Управляющий занялся похоронами, и гости были предоставлены самим себе.

Положим: лошади, собаки, слуги, и все было в их распоряжении.

Одни поехали в город, другие занялись письмами и книгами. Многие болтали.

Только капитан Райт угрюмо молчал: он забрался в угол террасы и курил сигару за сигарой. На вопросы и предложения товарищей он только сопел и мычал.

Его оставили в покое.

— Это на него действует воздух Европы, — смеялся Джемс.

— Ну, нет, отсутствие женщин, — заспорил Жорж К.

— То или другое, но капитан Райт сильно изменился за эти последние три дня. Он осунулся, похудел. Сейчас он напоминает мне то время, когда нам пришлось выдержать осаду диких индейцев, — рассказывал доктор, — тогда приходилось не спать по три, четыре ночи кряду; да это бы еще ничего, но надо было быть все время начеку и ждать опасности, не зная, с которой стороны — и в каком виде она придет. Это страшно действует на нервы.

— Доктор, и вы сами испытали это? — посыпались вопросы любопытной молодежи.

— Ну, конечно, Райт, Гарри, Джемс и я, в числе других охотников, попали в ловушку, ну и досталось нам. До смерти не забудем. Зато с тех пор мы почти не расстаемся. Опасность сдружила нас, — закончил он.

К доктору пристали с расспросами, и он долго рассказывал свои охотничьи приключения не только в Америке, но и в Индии.

XII

Вечером все собрались в столовую. Последними пришли доктор и капитан Райт. Райт хмурился, а доктор озабоченно на него поглядывал. Ужин прошел оживленно.

За пуншем приступили к Карлу Ивановичу, прося что-либо почитать.

— Очень рад, я нашел между бумагами и книгами вторую пачку писем. Несомненно, это продолжение, хотя и с большим перерывом во времени, — говорил Карл Иванович, видимо, довольный, что может услужить обществу.

— Читайте, читайте! — заторопила молодежь.

— Тише. Я начинаю.

Ты, наверное, считаешь меня изменившим нашей дружбе, милый Альф, считаешь, что я наслаждаюсь семейным счастьем и оттого не пишу тебе.

Ошибаешься.

Семейное мое счастье еще в далеком будущем, а сейчас, кроме работы и забот, ничего.

Как видишь, пишу тебе с нового места жительства.

Я на родине.

По милости затеи старого дядьки идти на богомолье мне пришлось изменить весь план жизни.

Раньше я предполагал, повенчавшись с Ритой, ехать в замок, старый Петро должен был его к тому приготовить, а теперь готовить замок пришлось мне самому.

Не мог же я тащить Риту неведомо куда. Пришлось на время расстаться.

Я здесь, а Рита приедет на днях со старой кормилицей и двумя служанками. Наряды ее готовы, и она ими довольна. Каюсь, не утерпел и купил шкатулку императрицы.

Замок запущен гораздо более, чем я ожидал. По словам сторожа, отец уже давно не жил в замке, даже не входил в него. Он ютился в комнатах, предназначенных для прислуги, что лежат близ конюшен и кухонь.

Прислуга частью сама разошлась, частью была уволена отцом.

Ни лошадей, ни коров, ни даже собак я в замке не нашел.

Отец жил вполне отшельником. В лице одного Петро совмещалось и общество и весь штат прислуги.

Из-за такого порядка вещей даже сад страшно запущен: он весь зарос чесноком. Противный запах так и стоит в воздухе.

Чистим и жжем чеснок, не покладая рук.

Старый колодезь пришлось бросить: решил выкопать новый.

Ни куртин, ни цветов еще нет. И куда все это делось. Прежде, при матери, сад тонул в цветах.

Старой сторожки, где жил американец, тоже нет, на ее месте стоит большой крест.

Надо думать, старик умер.

Пришли работники с расчетом, пока прощай.

Твой Д.

Уф! И устал же я!

Встаю в шесть часов утра, прямо на лошадь и в замок на работу.

Впрочем, я забыл сказать тебе, что живу в лесном доме, недалеко от замка. Мне здесь очень нравится, и я охотно привез бы сюда Риту.

Даже, признаюсь, эта мысль так меня занимала одно время, что я почти приготовил для нее здесь две комнаты.

Пришлось кое-что переменить и пристроить, но меня постигло разочарование. Рита непременно хочет въехать прямо в замок, «как владелица», пишет она.

Прощай, мечта и несколько тысяч дукатов!

Работы в замке идут тихо; все приходится выписывать из города.

Сегодня весь день жарился на солнце; распланировывали с садовником куртины и клумбы.

Безобразный крест мы уничтожили и предполагаем сделать тут маленький розариум.

Ведь Рита обожает розы.

Оранжерея для роз уже готова. Сад представляет много работы. Все дубы заражены омелой, точно кто нарочно разводил этого паразита.

Несколько лучше сохранилась восточная часть сада. Там, в скале, стоит мраморная богиня — при мне ее еще не было. Не поставил ли ее отец в память матери; на эту мысль наводит то, что кругом лежит много старых засохших венков. За неимением других цветов они сделаны из цветов чеснока.

Приказал сжечь.

Еще странность: в склепе не нашел гробов ни отца, ни матери.

Впрочем, я очень спешил. До завтра, засыпаю от усталости.

Твой Д.

Сегодня ко мне явился молодой человек в каком-то фантастическом костюме и с церемонными поклонами передал мне сверток, сопровождая его вычурными приветствиями, от моей невесты.

Моя малютка вошла в роль «владетельницы замка».

Первое мое желание было спустить с лестницы средневекового посла, но, развернув сверток, я все забыл… передо мной была Рита! Моя умница прислала свой портрет для семейной галереи.

Она одета в тот наряд, что готовит ко дню венчания. Знаменитый гребень украшает ее волосы.

Милая, милая. Я так засмотрелся на дорогие черты, что забыл и о посланном. И только при его вопросе: «Когда же могу начать?» Очнулся.

Оказывается, он художник. Недаром отрастил такую гриву и оделся чучелом и по желанию Риты должен написать и мой портрет. Пришлось согласиться.

Твой Д.

И надоел же мне этот художник! Изволь одевать рыцарский костюм — Рита же его и прислала. Видите ли, иначе не будет ансамбля с ее портретом! Оденешься каким-то попугаем и сиди, как истукан.

Пишу урывками. Дел куча, а тут сиди позируй.

Утешаюсь тем, что повешу наши портреты в зале, там, как нарочно, есть пустое место.

Сад почти готов.

Сегодня чуть не вздул «косматого».

— Не делайте хмурых глаз, я их рисую! — говорит он.

О чтоб тебя. — Догадался, велел повесить портрет Риты, и смотрю на мою голубку, любуюсь ею.

Молчит чучело, значит «мрачных глаз» нет.

Твой Д.

Ура! Рита завтра будет.

Почти все готово. Только мой портрет запоздал. Художник уверяет, что я так мало и так плохо позирую, что это не его вина, и что принцинесса, это Рита-то принцинесса, не может на него сердиться.

Как жаль, милый Альф, что ты далеко и не можешь радоваться со мной.

Твой Д.

Вот уже неделя, как Рита здесь. Как и было условлено, Рита приехала в сопровождении своей кормилицы, старой Цицилии и двух молодых девушек. Только девушки эти не наемные служанки, а дальние бедные родственницы Риты.

Моя голубка очень извинялась, что привезла их без моего разрешения. А я, напротив, очень доволен: у Риты будет женское общество и она не будет оставаться одна в те часы, когда мне по делу придется отлучаться из замка.

Да и при этом Франческа и Лючия милые, здоровые девушки, и их веселая болтовня оживляет наши обеды и вечера.

Кроме того, Рита говорит, что они так ее любят, что отдадут свою жизнь за нее.

Общество наше совсем маленькое. Кроме нас с Ритой и двух кузин его составляют: косматый художник, архитектор и его помощник.

Утро, хочешь не хочешь, мне приходится посвящать работе. В это время Рита и кузины усердно вышивают. Я это знаю, но что вышивается, от меня тщательно скрывают. Это мне подарок.

— Потерпи, — говорит Рита, — а за то мы весь бордюр сделаем из настоящего жемчуга.

За обедом нам служат два лакея итальянца, также привезенные Ритой.

Вечер проходит в болтовне и шутках. Лючия превосходно играет на лютне; впрочем, и Рита, и Франческа также играют и поют.

Через две недели наша свадьба; мне бы так хотелось, чтобы ты приехал… приезжай! Когда я сообщил Рите это свое желание, она пришла в восторг и от себя очень и очень просит тебя приехать.

Постарайся, Альф, доставь нам обоим это удовольствие.

Твой Д.

Эх, милый Альф, твой отказ сильно огорчил, но еще больше он опечалил Риту. Она даже выразилась:

Нет на свете истинной дружбы.

И как я ей ни доказывал, что отказ приехать на свадьбу не мерило дружбы, что, если б нас постигло горе и мы позвали тебя на помощь, ты немедленно бы явился. Она только покачивает в ответ своей хорошенькой головкой.

Ты этим не огорчайся; Рита за последние дни мрачно настроена. Она побледнела и вся зябнет, уверяет, что «немецкое солнце» не так греет, как итальянское.

А не только дни, но и ночи стоят небывало жаркие.

Этот «нервный озноб», иначе я его и назвать не могу, начался с того дня, как я по своей глупости сводил ее в склеп.

Склеп, конечно, вычищен и проветрен.

Кстати, знаешь ли, я так и не нашел гробов ни отца, ни матери! Странно и даже очень.

Рита с любопытством осматривала гробницы и читала надписи: одни прекрасны по своей наивности, другие дышат тщеславием и гордостью.

Уставши, она оперлась об огромную каменную гробницу, ту самую, в которую был поставлен гроб деда, привезенного из Америки.

— Как холодно, — с дрожью в голосе сказала Рита, отходя от гробницы.

На ней было легкое кружевное платье с открытой шеей и руками. Только при восклицании Риты: «Как холодно», я сообразил, какую глупость я наделал! В жаркий день, в одних кружевах, позволил ей спуститься в склеп, где холодно и сыро.

Осел я, дурак!

Вечер прошел по обыкновению. Рита играла на лютне и пела: «guella fiamma shk…».

Она, видимо, забыла о неприятном ощущении. Когда все разошлись, я еще долго стоял в саду под открытым окном Риты, беседуя с ней.

Назавтра она встала бледная и утомленная, отказалась от работы и все грелась на солнышке.

На другой день то же самое.

Я хотел послать за доктором в деревню, но она прямо запретила мне это делать.

Даже кормилица, советов которой она обыкновенно слушается, на этот раз не могла ее убедить.

— Вот синьорина отказывается от доктора, а сегодня ночью я сама слышала из соседней комнаты, как она жалобно стонала, — докончила старуха.

— Что тут особенного, с неудовольствием ответила Рита, — я ночью уколола себя булавкой и от боли застонала.

И она показала мне небольшую ранку под подбородком, на шее.

Ранка была небольшая, но на меня подействовала как удар грома. В первые минуты я даже не мог понять, почему вид этого красного пятнышка так взволновал меня.

Позже я уже сообразил причину: такое пятнышко я видел на шее моей матери!

Умерла она не от него, конечно, но тем не менее вид его на белой шейке Риты пронзил мне сердце.

Я стал расспрашивать.

— Все очень просто, — ответила Рита, — заснула я с открытым окном и ночью почувствовала, как из него дует холодом и сыростью.

— Рита, помилуй, ночь была жаркая и душная, — вскричала Лючия.

— А я тебе говорю, подуло холодом, могильным холодом, — упрямо ответила моя невеста.

— Я закуталась в теплый платок, — Продолжала она. — И чтобы не разогнать сна, не открывая глаз, взяла с ночного столика булавку. На мое несчастье, попалась розовая, сердоликовая, та, которую ты мне подарил; я ее так люблю! А у ней, ты сам заметил, какая длинная и острая игла.

Во всяком случае, это сущие пустяки и завтра ничего не будет, — закончила Рита.

Сам отлично понимаю пустячность этой ранки, а все же мне не по себе: вспоминается умершая мать… и все…

Я почти забыл, что недосказал тебе своей истории; извини, и сегодня этого не сделаю. Нет времени: решил тотчас же отправиться в город и завтра к утру привезти оттуда врача.

Рита наотрез отказалась от медицинской помощи, придется прибегнуть к хитрости.

Я уже знаю, что в городе живет старый домашний доктор моего отца и матери. Он очень стар, но не дряхл. Практику он совсем оставил, а живет на ренту, полученную от отца, и весь погрузился в науку.

Попрошу его приехать в замок не как доктора, а как старого друга.

Пока прощай; письмо в одну сторону, а я в другую.

Д.

XIII

— Но довольно ли на сегодня, — сказал Гарри, —я вижу, у Карла Ивановича такая толстая пачка, что хватит еще на целый вечер.

Гости не могли не согласиться с желанием хозяина, и, прощаясь, один, за другим стали выходить из столовой.

— Скоро остались только Джемс и капитан Райт.

Райт молча курил; он точно тянул время пребывания в столовой.

Джемс, весь вечер за ним наблюдавший, был поражен его серым цветом лица.

— Райт, что с тобой? Ты болен? — спросил озабоченно Джемс.

Капитал вздрогнул и сердито взглянул, на говорившего, но увидев дружеское лицо Джемса, он тяжело вздохнули, положив ему руку на плечо и сказал:

— Джемми, ты, кажется, прав: я болен, я схожу ума.

— Райт, что за идея, что с тобой? — вскричал Джемс.

— Хорошо, Джемми, я скажу тебе, но ты никому ничего не должен говорить. Согласен?

— Ну, конечно же, говори.

Капитан закурил новую сигару и после небольшого молчания начал:

— Это началось недавно. Вернее, с той ночи, как я согласился лечь в комнату привидений. Нечего тебе и говорить, что в привидения я не верил и ничего не боялся.

— Ну, еще бы, — искренне вставил Джемс.

— В комнате было душно; я открыл окно и вскоре задремал. Сколько прошло времени, не знаю, но внезапно, точно от толчка, я очнулся: в комнате слышался шелест, ну, точь-в-точь, как от женского шелкового платья; пряный запах лаванды ударил в нос.

А это из шифоньера, что открывал давеча Гарри, и шелестят от ветра занавесы на окне, — подумал я и совершенно спокойно взял сигару и зажег спичку.

При свете спички между складок кроватных занавесей я ясно увидел прекрасную женскую ручку, на пальце которой сверкал дорогой бриллиант.

Занавесы тихо шелохнулись, и в образовавшуюся щель заглянуло женское личико. Страшно бледное, с большими черными глазами. Черные локоны были украшены чем-то вроде короны, а на шее лежала нитка розовых кораллов.

Я остолбенел.

Догоравшая спичка обожгла мне пальцы и заставила очнуться.

Все погрузилось во мрак.

Вскочить, зажечь свечу было делом одной минуты. Занавесы на окне тихо колебались, хотя на воздухе не было ни малейшего ветерка; в этом я вполне убедился, поднеся зажженную свечу к открытому окну.

Осмотрев еще раз двери и замки, я снова лег. Сон бежал меня.

С сигарой во рту, вспоминая все мелочи, я старался дать себе отчет в виденном, невольно, время от времени, посматривая на то место, где явилось видение.

Ты, конечно, знаешь свойство лучших бриллиантов Индии, быть мертвыми при хорошем освещении и, напротив, в темноте, при малейшем луче света, играть и блестеть, как звезды.

— Ты вспоминаешь об ожерелье индийской богини Дурги? — спросил Джемс.

— Ну да. Такой же точно свет, вернее, игру света я видел при вспышках мой сигары между складок постельных занавесей.

Докурив сигару, я снова встал, снова все осмотрел — и опять тщетно.

Больше я уже не ложился.

На другой день Гарри приказал сдвинуть шифоньер в угол и за ним, как и предполагали, оказалась дверь в таинственную комнату.

Воспользовавшись присутствием слуг, я распорядился подобрать занавесы у кровати, объясняя это невыносимой жарой.

Днем я совершенно забыл о ночном приключении и, ложась спать, не вспомнил даже о нем.

Среди ночи чувствую струю холодного затхлого воздуха. Открываю глаза. Широкая полоса лунного света тянется от окна, где осталась щель между занавесами через мою кровать, прямо к тому месту на стене, где стоял шифоньер.

Смотрю. Дверь в таинственную комнату открыта, и на дороге стоит женская фигура.

То же самое лицо, что я видел накануне; только теперь я ее вижу всю.

Чудная, сказочная красавица: высокая, стройная фигура, голубое шелковое платье не скрывает роскошных форм, его складки, в лучах месяца, как-то особенно мерцают и переливаются. Розовые кораллы покачиваются от дыхания груди. То, что я принял за корону на голове, край красивой высокой гребенки.

Через минуту она тихо приблизилась к моей кровати и остановилась.

Ощущение холода стало сильнее, также и смешанный запах лаванды и затхлости. Большие черные глаза были устремлены на меня; я не выдержал и поднялся.

В тот же миг она исчезла.

Ушла ли она назад в комнату, скрылась ли за оконными занавесами — не знаю. Она точно растаяла.

Целую ночь я не спал, снова поджидая ее.

— Что это, Джемми? — закончил Райт.

— Галлюцинация.

— Помилуй, Джемми, у меня, капитана Райта, и галлюцинация! Но слушай, я жду ночи, как любовник, свидания и… и боюсь, ведь это путь в сумасшедший дом.

— Почему ты ничего не сказал доктору?

— Что доктор, я или сам должен с этим справиться или погибнуть.

— Хочешь, Райт, я посижу сегодня с тобой, — предложил Джемс.

— Хорошо, Джемми.

Приказали подать рому и сигар в спальню Райта и отпустили слуг.

Долго беседовали друзья.

В открытое окно лился лунный свет и аромат сада.

Вспоминали прошлое, говорили о будущем, но мало-помалу разговор становился вялым, одолевала дремота…

В полной тишине вдруг раздался нежный звук, точно кто тихо коснулся лютни, еще и еще аккорд…

Друзья насторожились… И вот таинственная дверь плавно открылась, ив ней показалась женщина.

Джемс должен был сознаться, что Райт, не преувеличивая, назвал ее сказочной красавицей. Но в то же время ему показалось, что где-то когда-то он уже видел ее. Быть может, наяву, быть может, во сне, но видел, видел.

Царственная, но в то же время нежная осанка, черные локоны, мраморная шея, и как красиво покоятся на ней розовые кораллы. А глаза, эти черные звезды?!

— Ты видишь? — тихо спросил Райт.

— Да, — прошептал Джемс.

Но как только они заговорили, призрак точно испугался и мгновенно пропал.

До утра молодые люди просидели, не проронив ни слова.

XIV

Утром за кофе Гарри опять извинился перед гостями: «Охоты сегодня не будет».

— Ввод во владение окончен, — сказал он, — и Смит приготовил рабочих, чтобы открыть капеллу.

Представьте, он говорит, что дверь в нее из сада не только заперта и замкнута, но так же заделана, как и та, что ведет из второго этажа замка. Меня это интригует, и я сам хочу все видеть.

Некоторые из гостей попросили у Гарри разрешения сопровождать его.

Доктор, Райт и Джеме также отправились.

Райт свирепо молчал. Всегда веселый, Джемс также был не в духе.

Дорога от Охотничьего дома к замку была уже очищена, и обществу подали охотничьи экипажи. Поездка через густой зеленый лес, пересекаемый кое-где веселыми солнечными лужайками, была прелестна. Вскоре все общество прибыло к большим воротам замка.

Ворота сегодня были широко открыты для приема владельца. Ни печатей, ни замков больше не было.

Двор успели уже очистить от мусора и сорной травы. Когда-то он был прекрасно вымощен, но неумолимое время и на камни наложило свою печать.

В углу двора близ замка лежали две доски крест-накрест и на вопрос Гарри: «Что это?» — Смит ответил:

— Тут старый колодец, каменная стенка обвалилась, и я боюсь, чтобы кто-нибудь не оступился.

— А сколько у нас колодцев? — осведомился хозяин.

— Не считая тех, что близ конюшен, два. Этот и второй, более новый, в саду, — ответил Миллер.

— Приведите оба в порядок, — кончил Гарри.

Пока шли разговоры о колодцах, рабочие усердно трудились над большими чугунными дверями капеллы. Отпаять олово, которым были залиты створки и притвор, было не так просто.

Наконец, все щели и замок очищены. Но двери замкнуты. Из всех ключей, что были переданы старостой управляющему Смиту, не подошел ни один.

Пришлось слесарю, приглашенному предусмотрительным Смитом, приняться за отмычки.

Долго он возился, но вот замок щелкнул, и в ту же минуту двери сами собой распахнулись, точно кто силою изнутри толкнул их.

Слесарь с порядочной шишкой на лбу отлетел прочь.

Из раскрытой двери вылетело огромное облако пыли, и да минуту все невольно закрыли глаза.

Райт и Джемс, все еще находившиеся под впечатлением ночного приключения, стояли в стороне. Они видели, что с клубом пыли вылетело что-то живое.

Это что-то была большая серая летучая мышь.

Она, против обычая своих сородичей, которые любят ночь и не видят ничего при дневном свете, весело и радостно поднялась на воздух, и «потянула», как говорят охотники, к лесу, по направлению Охотничьего дома и скоро пропала из виду, утонув в синеве ясного неба.

— Можно подумать, что она вылетела из капеллы, — сказал Райт.

— Ну, этого быть не может, — возразил Джемс, — капелла давно закрыта, а просто у ней гнездо за карнизом двери и напор воздуха заставил ее покинуть свое убежище.

— Знаешь, Джемми, — сказал Райт,— я ненавижу мышей; представь, я их боюсь, не смешно ли это? Как многие не могут видеть змей, так я не могу без содрогания видеть мышей.

Пыль улеглась. Все вошли в капеллу… и были поражены видом разрушений.

Стены, когда-то покрытые черным сукном, были оголены, сукно висело печальными лохмотьями, серебряные подсвечники и кадки с засохшими лавровыми деревьями лежали на полу.

Барельефы из жизни Авраама и Исаака, покрывавшие кое-где простенки, разбиты и исцарапаны; тут не хватает носа, а здесь благословляющей руки.

В окнах вставлены деревянные решетки.

Над окнами и с хор, куда выходила дверь из второго этажа замка, висели венки и гирлянды, видимо, из цветов. Странно было видеть, что ни то ни другое не тронуто рукою времени.

Посредине капеллы, на возвышении, стоял белый парчовый гроб. Три ступени, ведущие к нему, прямо были засыпаны высохшими розами, а гроб на ногах прикрыт вышитым покровом. Темный бархат почти сплошь был зашит цветными шелками и бисером. По краю шла широкая кайма.

— Художественная работа, — сказал Жорж К.

— И настоящий жемчуг, — прибавил доктор, рассматривая покров. Под его пальцами истлевшая ткань лопнула и жемчужинки посыпались на пол. — Интересно, для кого приготовлен был этот гроб или, вернее, кто в нем лежит, — продолжал он.

Слесарь, по знаку Гарри, попробовал приподнять крышку гроба, и она тотчас же соскользнула со своего места.

Гроб был пуст.

Белый атлас, тонкие кружева и ленты придавали ему вид дорогой, красивой бонбоньерки.

Вся внутренность гроба прекрасно сохранилась, только чуть-чуть пожелтела.

Являлся странный контраст: полное разрушение снаружи и уютный уголок внутри.

— Что тут произошло? Какая драма разыгралась? Легкие венки и гирлянды висят нетронутые, кружева и ленты даже не помяты, а тяжелые подсвечники, кадки с цветами лежат опрокинуты, сукно висит лохмотьями, штукатурка отбита.

— Что за загадка?

— Ну, Шерлок Холме, объясняй, — прервал наконец Гарри тяжелое молчание, обращаясь к Джемсу.

— Не знаю! — отрезал тот сурово.

— В деревне есть предание, — вмешался староста, — что давно, очень давно была страшная гроза. Казалось, вся нечистая сила спустилась на землю и напала на замок. Чуть его совсем не снесло тогда с горы!.. Земля тряслась, как живая… Только молитвы старого капеллана и спасли жителей… Если б замок снесло ветром, то засыпало бы всю деревню… Бабушка говорила, что даже крестный ход был учрежден по этому случаю. Скоро после грозы замок и бросили…— закончил староста.

— Что же, очень вероятно, что землетрясением повалило тяжелые предметы, а легкие остались нетронутыми, это обычное явление, — сказал доктор.

— По вашему объяснению выходит, что нигде в замке, кроме капеллы, не было тяжелых предметов. Ведь погрома нигде больше нет, — сказал один старик.

— Что тут особенного, там привели все в порядок, — заметил доктор.

— Странно, почему же капеллу оставили в беспорядке? — не отставал старик.

— Ну, потому что она была заделана, — не сдавался доктор.

— Кстати, чем ты объясняешь этот факт, — обратился Гарри к доктору.

— Ну это, знаешь: «У всякого барона своя фантазия», а у графов и подавно, — развел тот руками.

Сколько ни говорили и ни спорили, так и не пришли ни к какому выводу.

Разгром капеллы, заделанные двери, пустой гроб так и остались загадками, да и молодежь, занятая радостью жизни, скоро и забыла об этом.

— А вот и еще дверь, — обратил внимание Гарри все видящий и все знающий Смит.

И, правда, из капеллы крутая лестница вела в самый склеп. Оттуда пахло затхлостью и гнилью, и охотников спуститься туда не нашлось.

— Очистите капеллу, снимите решетки с окон, а гроб опустите в склеп, — отдал распоряжение хозяин.

Замок наполнился движением и шумом. Двери и окна были открыты, и десятки рабочих чистили, мыли, снимали паутину.

Смит как ветер носился из комнаты в комнату, из одного этажа в другой. Грозным окриком, обещанием хорошей платы он умело подгоняет рабочих.

То же самое проделывал Миллер в отделении служб. Конюшни, сараи быстро приготовлялись к приему новых постояльцев: лошадей, коров, собак…

Гарри, довольный деятельностью своих ставленников, не вмешивался в их распоряжения.

Он с частью общества прошел в дом, в комнату, которую взял себе для рабочего кабинета.

По-видимому и при прежнем владельце она имела то же назначение. Большой рабочий стол стоял прямо против окна; несколько шкафов с книгами ютилось по углам, удобные кресла, курительные столики и т.д. Все говорило о назначении этой комнаты.

Она настолько была в порядке, что стоило ее вычистить, хорошо проветрить и протопить, и она была бы готова принять нового хозяина.

Все дело портило разбитое зеркало: пустая рама некрасиво обращала на себя внимание.

— Позаботьтесь вставить другое, — заметил Гарри, указывая на раму тут же вертевшемуся Смиту.

— Уже выписано, мистер, здесь в городе не нашлось подходящего, — ответил тот.

— Джемс, — снова заговорил хозяин, внимательно рассматривая старую книгу в кожаном переплете, — ты хотел иметь эту старинную книгу. Она твоя, только едва ли ты найдешь в ней что-либо интересное, это, кажется, страшное старье. Вот кожаный переплет иное дело: если я не ошибаюсь, он сделан из человеческой кожи.

Со словами благодарности взял Джемс книгу и на первой странице прочел: «По приказу высокочтимого барона Фредерика Зун сия книга переплетена в кожу конюха Андрея».

— Ты прав, Гарри, это человеческая кожа и принадлежит какому-то конюху Андрею и, наверное, снята с него с живого.

Староста набожно перекрестился.

— И несмотря на это, вы, мистер Джемс, берете книгу, — не утерпел Жорж К., — а если конюх придет за своей собственностью?

— Да, милый Жорж, несмотря ни на что, беру и уж, конечно, конюх не получит обратной своей собственности, а вот для вас, — добавил Джемс, подавая Жоржу пышный голубой шелковый бант.

— Что же, я не прочь быть рыцарем этой дамы, — смеялся Жорж, стараясь приколоть бант к груди.

— Даже если эта дама привидение, — заметил доктор.

Бант выпал из рук Жоржа, и он побледнел как полотно.

— Полно шутить, доктор, — вмешался Гарри, — наш молодой товарищ и так стонет по ночам.

Побродив по саду, общество разошлось по своим делам и только уже вечером все были опять в сборе.

XV

Весело сели за стол. Один прибор был никем не занят.

— Где же виконт Рено? — спросил внимательный хозяин.

— Они изволили уехать верхом в город и еще не возвращались, — доложил почтительно лакей.

— Позаботьтесь, чтобы к приезду господина виконта ужин был горячий, — тихонько отдал приказание Смит.

— Слушаю-с!

По обыкновению, за ужином много ели, а еще больше пили. Разговоры не смолкали: капелла и ее загадки были неистощимой темой. Да и, правда, было над чем поломать голову. Находка гроба не подействовала удручающе на общество, напротив, присутствие его придавало больше романтичности и пикантности случаю. Так что в связи с таинственными комнатами Охотничьего дома гипотезы сыпались со всех сторон. Но все они рушились одна за другой при холодном рассуждении и логических выводах.

Доктор являлся самым рьяным скептиком и разрушителем фантазий.

Ни до чего не договорились, зато шум и веселье были полные.

Лакеи не успевали наполнять осушаемые бокалы.

Уже к концу ужина дверь со стороны террасы шумно открылась и в нее быстро вошел, скорее даже вбежал, один из слуг.

Видно было, что бедный парень пережил страшный испуг.

В комнате воцарилась тишина.

— Да говорите же, черт вас возьми! — не выдержал, наконец, Смит.

— Я не виноват, право, не виноват, что господин виконт умерли!

— Как умер?

— Кто умер?

— Виконт Рено умер? — раздались голоса. Все шумно поднялись из-за стола.

— Выпейте и расскажите толком, — сказал доктор, — подавая испуганному слуге стакан крепкого вина.

Тот с жадностью его выпил и сразу, видимо, оправился.

— Сегодня, при заходе солнца, — начал он, — господин Смит приказали мне съездить в город и заказать на завтра бочку пива. Я оседлал Ленивого и поехал. Справив поручение, я… я…

— Ну, конечно, заехал в трактир и напился, — подсказал Смит.

— Виноват, господин Смит, я заехал, но только, вот вам Бог, не напивался.

— Знаю, знаю.

— Уверяю, господин Смит, только одну кружку, да и то…

— Довольно, — крикнул Джемс.

— К делу, — строго потребовал Гарри.

— Ну, я отправился домой, луна хорошо светила. Ехал я шагом, ведь кучер, сами знаете, не позволяет нам гонять лошадей, да и Ленивого трудно заставить скакать. Благополучно проехал мимо озера и поднялся на горку. Самая прямая дорога идет около ограды сада. Не доезжая до калитки, что выходит на озеро. Ленивый вдруг остановился, уперся передними ногами и весь затрясся. Я взглянул и обмер. В калитке стояла белая женщина, длинные золотые волосы были распущены, зеленые глаза горели, и адский дым клубился вокруг нее.

Ленивый встал на дыбы и бросился в сторону. Я, мистер, не кавалерист и не учился ездить верхом да еще на лошади, которая встает на дыбы… ну я и упал, а Ленивый убежал.

— Дальше, — коротко сказал Гарри.

— Шляпа с меня слетела, да и шишку на голову я посадил хорошую, — продолжал парень, щупая голову.

— Пока я еще лежал, «оно» прошло мимо меня. От страха и холода зубы мои начали стучать. Как я вскочил, как бросился в калитку… не помню. У меня на ногах точно крылья выросли.

— Пробегая по площадке, мне показалось, что «оно» стоит в кустах. Я бросился к дому. Подбежав к террасе, я увидел, что господин виконт сидит на перилах. Я его сразу узнал, да и как было не узнать, когда я сам помогал ему одеваться утром.

— Господин виконт, господин виконт! — кричал я, но он оставался неподвижен…

Поднявшись на террасу, я притронулся к его плечу, вижу: глаза стеклянные, руки холодные… Тут я понял, что он мертв.

Гарри, а за ним и другие, не слушая больше рассказчика, высыпали на террасу.

Там на перилах, прислонив голову к колонне, сидел виконт Рено, он точно отдыхал. Поза его выражала полное спокойствие. Шляпа, сдвинутая на затылок, открывала молодое страшно бледное лицо с остановившимися холодными глазами. На нем были рейт-фрак и высокие сапоги. За пуговицу фрака был прикреплен цветок ненюфара.

Сомнения в смерти быть не могло, и все грустно молчали.

Слуга, первый увидевший мертвеца, все еще был страшно возбужден и продолжал рассказывать своим товарищам лакеям, как он испугался русалки. Теперь он уже прибавлял, что видел у нее гусиные лапы из-под платья, а вместо адского дыма ее окружало покрывало из тумана.

Что она вся белая и легкая и даже летела с ним рядом, когда он бежал, и только не посмела выйти на освещенную площадку перед террасой, а осталась там, в тени, в кустах, и он показал в глубь сада.

— Да смотрите, смотрите, она еще там белеет в кустах, — взвизгнул он не своим голосом. Толпа шарахнулась.

В кустах, правда, что-то белело.

В минуту Гарри и капитан Райт были там.

— Опомнитесь, глупые, это белая лошадь, наш Павлин, — раздался властный голос Гарри, и тотчас же он вывел из кустов на площадку прекрасную белую верховую лошадь.

Страх прошел. Все ободрились, Павлина знали и гости и слуги, это была одна из лучших лошадей конюшни миллионера.

Лошадь была под мужским седлом и тяжело дышала, белая пена клочьями покрывала удила и потник.

— Хорошо же тебя отделал господин виконт, — ворчал старик кучер, лаская лошадь, — а еще обещал поберечь!

— Теперь это не у места, Матвей, — строго прервал кучера Гарри.

— Вот если б бедный Рено поберег Павлина, то и сам бы он был цел и невредим. Разве можно с пороком сердца скакать сломя голову? — закончил доктор.

— Откуда он достал ненюфар, он свеж, как только что сорванный, — заметил Джемс.

— Ну, этого добра на озере сколько хочешь, — ответил Жорж К.

— Но для этого надо останавливаться, а не скакать, — не унимался Джемс. Но ответа ни от кого не получил.

По знаку хозяина слуги взяли труп и снесли в дом.

Об окончании ужина, конечно, не было и речи.

Все рано разошлись по комнатам, с условием утром отправиться в город дня на три, чтобы отдать последний долг усопшему.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Капитан Райт и Джемс, не уговариваясь, отправились в комнату Райта.

Молча закурив сигары, уселись в кресла. Часы шли.

В комнате был полумрак. К полуночи луна высоко поднялась на небо и комната наполнилась волнами света. Еще немного, и волны начали мерцать и переливаться.

Молодые люди ждали, но дверь оставалась закрытой. Там, за дверью, слышались легкие шаги, шуршало шелковое платье, звякали струны лютни, точно от нечаянного прикосновения… Вот скрипнула дверь балкона, и все стихло.

Часы шли.

Райт и Джемс очнулись от стука.

Ясный день. Комната ярко освещена солнцем, лучи его играют на гранях туалетных вещиц и бегают «зайчиками» по потолку и стенам. Они оба сидят в креслах, сигары давно потухли. Без всякого сомнения спали и крепко спали.

Стук повторился.

— Войдите.

Вошел молодой лакей и доложил:

— Господ ожидают к утреннему кофе и похоронный кортеж уже готов. Пожалуйте.

Джемс и Райт не сразу поняли в чем дело, но все же поспешили привести себя в порядок и отправились в столовую.

XVI

Прошло три дня.

Гарри вернулся в свой Охотничий дом, с ним вернулись и его верные друзья: Джемс, доктор и капитан Райт.

Из гостей вернулись очень немногие. Смерть виконта Рено, молодого и полного сил, повлияла неприятно на нервных и впечатлительных и многие из них уехали: кто совсем, а кто с обещанием вернуться в замок к праздникам новоселья.

Райт и Джемс хорошо выспались в городе, нервы опали, и они подсмеивались друг над другом, и Джемс свое приключение с привидениями называл «галлюцинация скопом».

— Что нового? — спросил Гарри по возвращении из города.

— Все, слава Богу, хорошо! — ответил помощник управляющего Миллер. За отъездом в город Гарри и Смита Миллер оставался полновластным и ответственным лицом.

— Замок совершенно очищен; с садом дело идет тише, но все же та часть сада, которая примыкает к замку, уже в порядке и садовый колодец вычищен. На днях очистят и тот, что на дворе, но, кажется, в нем не будет воды, — докладывал он.

— Извините, мистер, вы, быть может, будете мною недовольны, — продолжал Миллер нерешительно, — я не знаю, но я был в затруднении, жена его плакала, а бедность, правда, очень большая, ну я и дал от вашего имени 25 таллеров на похороны, — закончил он свой доклад.

— Опять похороны, чьи похороны? — вскричал нетерпеливо Гарри.

— Конечно, мистер, он не был нашим постоянным рабочим, ему платили за каждый раз отдельно, но очень большая бедность, — бормотал сильно смутившийся Миллер.

— Постойте, вы меня не поняли, дело не в деньгах, а я хочу знать, кто умер, — сказал Гарри.

— Слесарь, мистер, тот самый, что открывал нашу капеллу.

— Он казался не старым и здоровым.

— Да и он заболел в тот же день, нет, вернее в ту же ночь. С ним случился обморок; долго он продолжался, никому неизвестно, так как жена заметила это только утром.

Отлегло. Целый день больной работал, но молчал и был невеселый, как она говорит. Ночью обморок повторился. Жена спала в соседней комнате и, заслышав шорох и стоны, прошла к больному. Он опять был без памяти.

Утром он уже встать не мог, и весь день пролежал в постели.

Ночью он тихо скончался. Жена страшно плачет, она потеряла своего единственного кормильца. Но, глупая крестьянка, утешается тем, что ангел взял душу ее мужа, — рассказывал Миллер.

— При чем тут ангел? — спросил Джемс.

— Видите ли, — продолжал Миллер, — жена слесаря решила последнюю ночь не спать, а стеречь больного мужа. Ну и, ясное дело, после тяжелого рабочего дня уснула и видела сон.

— Где же тут ангел, какой сон? — допытывался Джемс.

— Глупая баба, сударь, уверяет, что она не спала, а нашел на нее столбняк, по-ихнему это, если человек не может пошевелиться, а все видит и слышит.

И вот явилась прекрасная женщина в небесном платье и с короной на голове. Наклонилась над больным и поцеловала его. Потом в луче месяца она улетела в небо и унесла его душу, — кончил Миллер.

— А чем объяснил смерть деревенский доктор? — спросил Гарри.

— Доктора, мистер, и не было. Его и не звали. Я уже вам докладывал, что у них страшная бедность. Недавно они погорели и теперь ютятся, как попало.

— Смит, завтра вы позаботитесь о вдове, а на сегодня довольно, — решил Гарри.

Потом он откланялся гостям и друзьям и пошел со Смитом работать в кабинет. Он даже отказался от ужина, прося доктора занять председательское место.

Ужин прошел вяло, несмотря на шутки и анекдоты доктора. Сказывалось отсутствие хозяина.

Чтения тоже не было. От пунша отказались и рано разошлись по своим спальням.

XVII

К утреннему кофе Райт вышел последним. Он был страшно зол, и губы его нервно подергивались.

Подойдя к столу, вместо обычного поклона он бросил на пол большую пунцовую розу и, наступив на нее, сказал:

— Господа, я не женщина, и бросать мне розы в окно по меньшей мере глупо. Считаю это себе оскорблением и на будущий раз отвечу острием моей шпаги.

Все удивленно смотрели на Райта и переглядывались между собою.

Хорошо вышколенный лакей быстро подобрал бедную растоптанную розу.

— Откуда он ее взял, в саду нет таких, — сказал он, показывая розу камердинеру Сабо.

— На горе в замке уже есть, вчера привезли, — заметил Миллер.

День тянулся скучно и бесконечно.

Вечером в столовую собралось все оставшееся общество, оно сильно убавилось. Все хмурились.

Хозяин, желая развлечь гостей, да и сам отдохнуть от пережитых неприятностей, попросил Карла Ивановича дочитать письма.

Карл Иванович заметно поколебался, замялся, хотел что-то сказать, но потом махнул рукой и надел очки.

— Итак, я начинаю, — сказал он.

Альф, между моим последним письмом и сегодняшним прошли только сутки, но в эти сутки я пережил целую жизнь, и она сломала во мне все светлое и дорогое. Личное счастье погибло. А Рита? Чем же она виновата? Нет, с камнем на душе я должен если не быть, то казаться счастливым! Это для Риты.

Но слушай по порядку.

Поручив Риту заботам кормилицы и кузин, сделав распоряжение по хозяйству, я отправился в город искать старого доктора.

Искать, собственно, мне не пришлось, так как в гостинице, где я остановился, на первый же мой вопрос ответили, что знают, и указали его адрес.

— Только напрасно вы к нему поедете, — прибавил коридорный, — доктор давно никого не лечит, да и редко кого пускает к себе.

Он чудной. Позвольте, сударь, я лучше проведу вас к другому доктору — Фришу. Он отличный доктор и стоит в нашей гостинице.

Я поблагодарил и отказался от Фриша…

— А почему вы зовете старика чудным? — поинтересовался я.

— Да как же, сударь, все его так зовут. Говорят, он не в своем уме.

Я отправился.

Извозчик свез меня на окраину города, к небольшому деревянному дому. Во дворе меня встретила пожилая женщина и угрюмо сказала, что доктор не лечит и никого не принимает.

Проводите меня к нему, сказал я, и «золотой» пропуск был в ее руке.

Меня тотчас же провели в сени, а затем и в комнаты.

Первая комната ничего из себя не представляла, самая обыденная, мещанская обстановка. Но зато следующая была совершенно иного характера.

Это какой-то кабинет алхимика или ученого: темные шкафы, полные книг, банки, реторты, несколько чучел и в конце концов человеческий скелет.

У окна в большом кресле сидел старик. В первую минуту я думал, что ошибся и попал не по адресу. Так трудно было узнать в высохшем, худом человеке когда-то полного и веселого доктора. Он был совершенно лыс и в огромных очках.

Если я, зная к кому иду, с трудом уловил знакомые черты, то он, конечно, совершенно меня не узнал.

— Что вам нужно? Я не практикую, — сказал он резко, вставая с кресла.

Я назвал себя.

Минуту он стоял неподвижно, точно не понимая меня, потом странно вытянул шею и спросил — голос его дрожал:

— Кто вы?

Я повторил.

Альф, нужно было видеть его ужас, он побелел, как бумага, очки упали на пол, и он этого даже не заметил. Протянув вперед руки, точно защищаясь, он бормотал:

— Нет, не может быть! — ноги его тряслись, и, не выдержав, он со стоном сел в кресло.

Я подал ему стакан воды и, взяв за руку, стал говорить.

— Доктор, милый доктор, разве вы забыли своего любимца, маленького Карло, я старался припомнить из детства разные мелочи, его шутки, подарки…

Понемногу старик успокоился и начал улыбаться:

— Так это в самом деле ты, Карло, ты живой и здоровый. Как же ты вырос и какой красавец. Эх, не судил Бог моему другу, твоему отцу, и полюбоваться тобой.

— Да, доктор с семи лет я был лишен и отца, и матери, а почему, и до сих пор не знаю.

Старик как-то отодвинулся от меня и замолчал.

— Зачем и надолго ли ты приехал в наш город?

— Приехал я сегодня, а сколько проживу, зависит от вас, доктор. Если вы согласитесь на мою просьбу, то завтра же утром мы выедем в замок.

Старик снова весь затрясся:

— Что, ехать в замок, в твой родовой замок, зачем? Что тебе в нем? — закричал он сердито.

— Как зачем? Вот уже два месяца, как я живу в нем, — смеясь, заявил я.

— Ты в замке, рядом, два месяца, — бормотал он. Зубы, т.е. нижняя челюсть старика, дрожали.

— Ты жив, здоров, совершенно здоров. Поклянись Божьей Матерью, что ты говоришь правду, — и он повелительно указал на угол.

Весь угол был занят образами, большими и маленькими; перед ними горела лампада, стоял аналой с открытой книгой. Войдя в комнату, я не заметил этого угла, и теперь он поразил меня диссонансом: лампада и человеческий скелет!

— Клянись, говорю тебе, крестись! — настаивал грозно старик.

Думая, что имею дело с сумасшедшим, и не желая его сердить, я перекрестился и сказал торжественно.

— Клянусь Божьей Матерью, я жив и вполне здоров.

Старик заплакал, вернее, как-то захныкал и, вытаскивая из кармана огромный платок, все повторял:

— Зачем ты приехал, зачем ты приехал? Чего ты хочешь?

Когда он совершенно успокоился, я ему рассказал, что с детства скучал по родине, но не смел ослушаться приказания отца и жил в чужих краях. Внезапная смерть отца сняла с меня запрет, и я явился поклониться гробам отца и матери, и представьте, доктор, я не нашел их в склепе, — закончил я.

— Не нашел. В склепе не нашел! — радостно шептал старик. — А новый склеп ты не трогал?

— А разве есть новый склеп? Где же он?

— Хорошо, очень хорошо, — потирал старикашка свои руки.

Я ничего не понимал и страшно раскаивался, что связался с полоумным. Соображая, как бы поудобнее выбраться из глупого положения, я молчал.

Молчал и старик.

— Когда ты едешь обратно в чужие края? — наконец спросил он.

— Обратно? И не собираюсь! — возразил я с удивлением. — Замок вычищен, отремонтирован заново, и через две недели моя свадьба.

Глаза старика опять выразили ужас.

— Ты намерен навсегда поселиться в замке и хочешь жениться, быть может, уже наметил невесту. Безумец, безумец, разве старый Петро не был у тебя, разве он не сказал тебе, что по завету отца ты не должен был приезжать в замок, а не то, что жить тут, да еще с молодой женой, — кричал, весь трясясь, старик.

Все эти глупые охи и крики окончательно мне надоели, и я резко сказал:

— Отец ни разу не писал мне ничего подобного, да и теперь поздно об этом говорить; невеста моя уже приехала и находится сейчас в замке.

— Пресвятая Матерь Божия, помилуй ее и спаси! — горестно прошептал старик. — Ну, Карло, не думал я, что судьба заставит выпить меня и эту горькую чашу. А видно, ничего не поделаешь! Мы оберегали тебя от этого ужаса, но ты сам дерзко срываешь благодетельный покров. Твой отец взял с меня и Петро странную клятву, что тайна эта умрет с нами… но теперь я должен, я обязан открыть ее тебе… Да, прости меня Пресвятая Заступница… дорогой друг, ты говорил: «Смотри, ни на духу, ни во сне ты не должен говорить, из могилы я буду следить за тобой», а сейчас, если ты можешь слышать, пойми и прости: но ведь Карло надо спасти, избавить, хотя бы ценой моей души — души клятвопреступника! — печально и торжественно проговорил старик.

Он замолчал и скорбно поник головою.

Хотя все его слова представляли какой-то бред, но я не считал его больше сумасшедшим, что-то говорило мне о их правде и о ужасе, что ждет меня.

Я молчал, боясь нарушить думы доктора, и в то же время старался догадаться, что за тайну должен он мне открыть. Первая моя мысль была насчет моего большого состояния: честно ли оно нажито? нет ли крови на нем? — и я давал себе слово исправить, что можно.

Нет, невероятно.

Смерть матери, неповинен ли в ней отец?

Тоже нет. Он обожал ее и пятнадцать лет хранил верность ей и чтил ее память.

Что же, наконец?

Доктор все молчал… потом спросил меня:

— Карло, что помнишь ты из своего детства?

Я стал рассказывать, вспоминая то то, то другое.

— Ну, а что ты думаешь о смерти своей матери?

Холод пробежал по мне — неужели?

Я рассказал то, что ты уже знаешь, т.е. что мать видела во сне змею, которая ее укусила, закричала ночью и от страха заболела. Потом ей было лучше, но после обморока в зале болезнь ее усилилась.

Затем, этого ты еще не знаешь, она начала сильно слабеть день ото дня, и все жаловалась, что по ночам чувствует тяжесть на груди: не может ни сбросить ее и ни крикнуть.

Отец начал вновь дежурить у ее постели, и ей опять стало легче. Устав за несколько ночей, отец решил выспаться и передал дежурство Пене.

В ту же ночь матери сделалось много хуже.

Утром, когда стали спрашивать Пепу, в котором часу начался припадок, она ответила, что не знает, так как ее в комнате не было.

— Господин граф пришел, и я не смела остаться, — сказала она.

— Я пришел, что ты выдумываешь, Пепа, — засмеялся отец.

— Да как же, барин, вы открыли дверь на террасу, оттуда так и подуло холодом, и хоть вы и укутались в плащ, но я сразу вас узнала, — настаивала служанка.

— Ну, дальше, — сказал, бледнея, отец.

— Вы встали на колени возле кровати графини, ну я и ушла, — кончила Пепа.

— Хорошо, можете идти, — сказал отец и, поворачивая к доктору свое бледное лицо, прошептал:

— Я не был там! — Я замолчал на минуту.

— Так, — качнул старик головой, — так.

— Чем кончилось это дело, кто входил в комнату матери, я не знаю и до сих пор, — закончил я.

— Дальше, дальше, — бормотал старик.

— Дальше, через три дня Люси, мою маленькую сестренку Люси, — продолжал я свой рассказ, — нашли мертвою в кроватке. С вечера она была здорова, щебетала, как птичка, и просила разбудить ее рано… рано — смотреть солнышко.

Утром, удивленная долгим сном ребенка, Катерина подошла к кроватке, но Люси была не только мертва, но и застыла уже.

— Так! — снова подтвердил доктор.

Люси похоронили, и в тот же день мать подозвала меня к своей кушетке и, благословляя, сказала:

— Завтра рано утром ты едешь с Петро в Нюрнберг учиться. Прощай, — и она крепко, со слезами на глазах меня расцеловала. Ни мои просьбы, ни слезы, ни отчаяние — ничего не помогло… меня увезли.

Даже через столько лет старое горе охватило меня, голос дрогнул, и я замолчал.

— Так, — опять качнул головою старик, — так. А не помнишь ли ты еще чьей-нибудь смерти, кроме Люси? — спросил он.

— Еще бы, тогда умирало так много народу: все больше дети и молодежь, — ответил я, — а похоронный звон из деревни хорошо было слышно у нас в саду, и я отлично его помню. Да и у нас на горе было несколько случаев смерти, — закончил я.

Опять длинное молчание. Точно старик собирал все свои силы. Он тяжело дышал, вытащил свой платок и отер лысину.

— Ну, теперь слушай, Карло.

— После твоего отъезда смертность не прекращалась. Она то вспыхивала, то затихала. Я с ума сходил, доискиваясь причины. Перечитал свои медицинские книги, осматривал покойников, расспрашивал окружающих…

Ни одна из болезней не подходила к данному случаю.

Одно только сходство мне удалось уловить: это в тех трупах, которые мне разрешили вскрыть, — был недостаток крови. Да что на шее, реже на груди — у сердца, я находил маленькие красные ранки, даже вернее, пятнышки. Вот и все.

Странная эпидемия в народе меня очень занимала, но я не мог вполне ей отдаться, так как болезнь твоей матери выбила меня из колеи.

Она чахла и вяла у меня на руках. Вся моя латинская кухня была бессильна вернуть ей румянец на щеки и губы.

Она явно умирала, но глаза ее блестели и жили усиленно, точно все жизненные силы ушли в них.

Эпизод с господином в плаще пока остался неразъясненным.

Только с тех пор ни одной ночи она не проводила одна: отец или я; мы чередовались у ее постели.

Лекарства ей я тоже давал сам… но все было тщетно… Она слабела и слабела.

Однажды днем меня позвали к новому покойнику; твой отец был занят с управляющим. Графиня, которая лежала в саду, осталась на попечении Катерины.

Через два часа я вернулся и заметил страшную перемену к худшему.

— Что случилось? — шепнул я Катерине.

— Ровно ничего, доктор, — отвечала Катерина, — графиня лежит спокойно, так спокойно, что к ней на грудь села какая-то черная, невиданная птица. Ну, я хотела ее согнать, но графиня махнула рукой «не трогать». Вот и все.

Что за птица? Не выдумывает ли чего Катерина.

Расспрашивать больную я не решался, боялся взволновать.

Прошло три дня.

Мы, т.е. твой отец и я, сидели на площадке; графиня по обыкновению лежала на кушетке, лицом к деревне.

Солнце закатилось. Но она просила дать ей еще немного полежать на воздухе.

Вечер был чудный. Мы курили и тихо разговаривали.

От замка через площадку тихо-тихо пролетела огромная летучая мышь. Совершенно черная: таких раньше не видывал.

Вдруг больная приподнялась и с криком: «Ко мне, ко мне» протянула руки. Через минуту она упала на подушки.

Мы бросились к ней, она была мертва.

Как ни готовы мы были к такому исходу, но когда наступит конец, мы стояли как громом пораженные. Первым опомнился твой отец.

— Надо позвать людей, — сказал он глухо и пошел прочь. Он шел, покачиваясь, точно под непосильной тяжестью.

Я опустился на колени в ногах покойницы. Сколько прошло времени, не знаю, не отдаю себе отчета, Но вот послышались голоса, замелькали огни и в ту же минуту с груди графини поднялась черная летучая мышь, та самая, что мы видели несколько минут назад.

Описав круг над площадкой, она пропала в темноте.

О вскрытии трупа графини я не думал. Твой отец никогда бы этого не допустил.

Меня, как врача, поражало то, что члены трупа, холодные, как лед, оставались достаточно гибкими.

Покойницу поставили в капеллу.

Читать над нею явился монах соседнего монастыря.

Мне он сразу не понравился: толстый, с заплывшими глазками и красным носом. Хриплый голос и пунцовый нос с первого же раза выдавали его, как поклонника Бахуса.

После первой же ночи он потребовал прибавления платы и вино, так как «покойница — неспокойная». Его удовлетворили.

На другую ночь мне не спалось: какая-то необыкновенная тяжесть давила мне сердце. Я решил встать и пройти к гробу.

Попасть в капеллу можно было через хоры: так я и сделал. Подойдя к перилам, взглянул вниз. Там царил полумрак. Свечи в высоких подсвечниках, окружающие гроб, едва мерцали и давали мало света. А свеча у аналоя, где читал монах, оплыла и трещала.

Хорошо всмотревшись, я увидел, что сам монах лежит на полу, раскинув руки и ноги, и на груди его была накинута точно белая простыня.

Нечаянно взглянув на гроб, я остолбенел…

Гроб был пуст!.. Дорогой покров, свесившись, лежал на ступенях катафалка.

Я старался очнуться, думая, что сплю; протер глаза, нет, как не неверен свет свечей, как не перебегают тени… но все же гроб пуст и пуст…

Не помня себя от радости, я бросился к маленькой темной лесенке, что вела с хор в капеллу.

Недаром я заметил подвижность членов; это только сон, летаргический сон… мелькало у меня в уме. Слава Богу, слава Богу.

Кое-как, в полной темноте, я скорее скатился, чем спустился с лестницы.

Врываюсь в капеллу, бросаюсь к гробу…

Боже… что же это!.. Покойница лежит на месте, руки скрещены, и глаза плотно закрыты. Даже розаны, которые я вечером положил на подушку, тут же, только скатились набок.

Снова протираю глаза, снова стараюсь очнуться от сна…

Обхожу гроб. На полу лежит монах; руки и ноги раскинуты, голова запрокинулась.

Мелькает мысль: где же простыня? и… исчезает.

Не доверяю своим глазам… в висках стучит…

Нет, это стучат во входные двери со двора. Машинально подхожу, снимаю крючок. Свежий ночной воздух сразу освежает мне голову.

— Что случилось? — спрашиваю я.

Входит ночной сторож в сопровождении двух рабочих.

— Ах, это вы, доктор! — говорит сторож и облегченно вздыхает. — А я-то напугался. Иду это по двору, а за окнами капеллы точно кто движется; ну, думаю, не воры ли? Боже избави, долго ли до греха. На графине бриллиантов этих самых много-много: люди говорят, на сто тысяч крон! Подхожу. Шелестит, ходит да как заохает, застонет… Ну, я бежал, позвал парней, одному-то жутко, — закончил сторож.

— Вы пришли кстати, с монахом дурно, надо его вынести на воздух, — приказываю я.

— Ишь, как накурил ладаном, прямо голова идет кругом, — сказал один из парней, поднимая чтеца. — Ну и тяжел же старик! — прибавил он.

В это время из рукава монаха выпала пустая винная бутылка и покатилась по полу. Парни засмеялись.

— Отче-то упился, да и начадил без меры. Недаром же он и стонал, ребятушки, страсть страшно! — ораторствовал сторож.

Вынеси монаха во двор и положив на скамью, мы стали приводить его в чувство.

Это удалось не сразу. Угар и опьянение тяжело подействовали на полного человека.

Наконец он открыл глаза: они дико бегали по сторонам.

Я приказал дать ему стакан крепкого вина. Он жадно выпил, крякнул и прошептал:

— Неспокойная, неспокойная.

Начало рассветать: послышался звон церковного колокола к ранней службе.

Я пошел к себе, желая все обдумать, но едва сунулся на кровать, как моментально заснул.

День прошел обычно.

Монах совершенно оправился и просил только двойную порцию вина «за беспокойство».

Я видел, как экономка Пепа подавала ему жбан с вином, и шутя сказал ей:

— Смотрите, Пепа, возьмете грех на душу, обопьется ваш монах.

— Что вы, доктор, да разве они по стольку выпивают в монастыре! А небось только жира нагуливают, — ответила Пепа.

Ночью я часто просыпался, но решил не вставать.

Рано поутру слышу нетерпеливый стук в мою дверь.

«Несчастье!» — сразу пришло в голову.

В один момент я готов. Отворяю.

Передо мной Пепа; на ней, что говорится, лица нет.

— Доктор, доктор, монах… монах умер… — Заикаясь, произносит наконец она и тяжело опускается на стул.

Спешу.

На той же лавке, что и вчера, лежит монах.

Он мертв. Глаза его широко открыты, и все лицо выражает смертельный ужас.

Кругом вся дворня.

— Кто и где его нашел? — спрашиваю я.

Выдвигается комнатный лакей.

— Господин граф приказали вставить новые свечи ко гробу графини, я и вошел в капеллу, а он и лежит у самых дверей.

— Верно выйти хотел, смерть почуял, — раздаются голоса.

— Да не иначе, как почуял, через всю капеллу притащился к дверям.

— В руке у него было два цветка, мертвые розы. Вчера ребята из деревни целую корзину их принесли, весь катафалк засыпали.

— Верно, беднягу покачивало; он и оперся и зацепил их.

— Хорошо еще, что покойницу графинюшку не столкнул, — рассказывают мне один перед другим слуги.

Я слушал, и в голове у меня гудело и в первый раз в душе проснулся какой-то неопределенный ужас.

Смерть была налицо, и делать мне, собственно говоря, было нечего.

Но все-таки я велел перенести труп в комнату и раздеть.

Первое, что я осмотрел, была шея, и на ней я без труда нашел маленькие кровяные пятнышки — ранки.

Тут у меня впервые зародилась мысль, что ранки эти имеют связь со смертью. До сих пор не придавал им значения, я их почти не осматривал. Теперь дело другое. Ранки были небольшие, но глубокие, до самой жилы.

Кто же и чем наносил их?

Пока я решил молчать.

Монаха похоронили.

Графиню спустили в склеп. Для большей торжественности ее спустили не по маленькой внутренней лестнице, а пронесли через двор и сад.

И в день похорон члены ее оставались мягкими и мне казалось, что щеки и губы у ней порозовели.

Не было ли это влияние разноцветных окон капеллы или яркого солнца?

На выносе тела было много народа.

После погребения, как полагается, большое угощение как в замке, так и в людских.

Когда прислуга подняла «за упокой графини», начали шуметь и выражать неудовольствие на старого американца. Он ни разу не пришел поклониться покойнице. И утром, на выносе тела, его так же никто не видел. Напротив, многие заметили, что дверь и окно сторожки были плотно заперты.

Под влиянием вина посыпались упреки, а затем и угрозы по адресу американца.

Смельчаки тут же решили избить его. Толпа под предводительством крикунов направилась в сад к сторожке.

Американец, по обыкновению, сидел на крылечке.

С ругательствами, потрясая кулаками, толпа окружила его.

Он вскочил, глаза злобно загорелись, и, прежде чем наступающие опомнились, он заскочил в сторожку и захлопнул дверь.

— А так-то ты, американская морда, — кричал молодой конюх Герман. Он вскочил на крылечко и могучим ударом ноги вышиб дверь.

Ворвались в сторожку, но она была пуста. Даже искать было негде, так как в единственной комнате только и было, что кровать, стол и два стула.

— Наваждение, — сказал Герман, пугливо оглядываясь.

Всем стало жутко. Все так и шарахнулись от сторожки.

Выбитую дверь поставили на место и молча один за другим выбрались из сада.

В людской шум возобновился.

Обсуждали вопрос, куда мог деться старик. Предположениям и догадкам не было конца.

Многие заметили, что комната в сторожке имела нежилой вид. Стол и стулья покрыты толстым слоем пыли, кровать не оправлена. Где же жил американец, и как, и куда он исчез?

И опять слово «наваждение» раздалось в толпе. Чем больше говорили, промачивая в то же время горло вином и пивом, тем запутаннее становился вопрос.

И скоро слово «оборотень» пошло гулять из уст в уста.

Прошла неделя.

Отец твой почти безвыходно находился в склепе, часто даже в часы обеда не выходил оттуда.

Смертность как в замке, так и в окрестностях прекратилась.

Дверь сторожки стояла по-прежнему прислоненной, — видимо, жилец ее назад не явился.

Из города поступило какое-то заявление, и отец твой должен был, хочешь не хочешь, уехать туда дня на три, на четыре.

На другой день его отъезда снова разразилась беда.

После опросов дело выяснилось в таком виде: после людского завтрака кучер прилег на солнышко отдохнуть и приказал конюху Герману напоить и почистить лошадей.

К обеду конюх не пришел в людскую, на это не обратили внимания. К концу обеда одна из служанок сказала, что, проходя мимо конюшен, слышала топот и ржание лошадей.

— Чего он там балует, черт, — проворчал кучер и пошел в конюшню.

Вскоре оттуда раздался его крик: «Помогите, помогите». Слуги бросились.

Во втором стойле, с краю, стоял кучер с бичом в руках, а в ногах его, ничком, лежал Герман.

Кучер рассказал, что, придя в конюшню, он увидел, что Герман развалился на куче соломы и спит.

— Ну я его и вдарил, а он упал мне в ноги да, кажись, мертвый!

Германа вынесли.

С приходом людей лошади успокоились: только та, в стойле которой нашли покойника, дрожала всеми членами, точно от сильного испуга.

Позвали меня. Я тотчас отворотил ворот рубашки и осмотрел шею. Красные свежие ранки были налицо!

Что Герман был мертв, я был уверен; но ради прислуги проделал все способы отваживания. Затем приказал раздеть и внимательно осмотрел труп.

Ничего. Здоровые формы Геркулеса! Так как никто не заявлял претензии — я сделал вскрытие трупа.

Прежние мои наблюдения подтвердились: крови у здоровенного Геркулеса было очень мало.

Не успел я покончить возню с мертвецом, как из деревни пришла весть, что и там опять неблагополучно.

Умерла девочка, пасшая стадо гусей. Мать принесла ей обедать и нашла ее лежащей под кустом уже без признаков жизни.

Тут в определении смерти не сомневались, так как мать ясно видела на груди ребенка зеленую змею. При криках матери гадина быстро исчезла в кустах.

Все-таки я пошел взглянуть на покойницу под благовидным предлогом — помочь семье деньгами.

Покойница, уже убранная, лежала на столе. Выслав мать, я быстро откинул шейную косынку и приподнял голову.

Зловещие ранки были на шее!

Ужас холодной дрожью прошел по моей спине… Не схожу ли я с ума?! Или это и впрямь «наваждение»!

Всю ночь я проходил из угла в угол. Сон и аппетит меня оставили. При звуке шагов или голосов я ждал известия о новой беде…

И она не замедлила.

Умер мальчишка-поваренок. Его послали в сад за яблоками, да назад не дождались…

Опять я проделал с трупом все, что полагалось, проделал, как манекен, видя только одни ранки на шее.

Наконец вернулся твой отец. Ему рассказали о случившемся; он, к моему удивлению, отнесся ко всему совершенно холодно и безразлично.

Тогда я осторожно ему рассказал мои наблюдения о роковых ранках на шее покойников. Он только ответил:

— А, так же, как у покойницы жены, и ушел на свое дежурство в склеп.

Я опять остался один перед ужасной загадкой.

Вероятно, я недолго бы выдержал, но, на мое счастье, вернулся Петро: хотя ранее и предполагалось, что он останется с тобою в Нюрнберге.

За недолгое время отсутствия он сильно постарел с виду, а еще больше переменился нравственно: из веселого и добродушного он стал угрюм и нелюдим.

В людской ему сообщили все наши злоключения и радостно прибавили, что американец исчез и что он был совсем и не американец, а оборотень.

Один говорил, что видел собственными глазами, как старик исчез перед дверью склепа, а двери и не открывались.

Другой тоже собственными глазами видел, как американец, как летучая мышь, полз по отвесной скале, а третий уверял, что на его глазах на месте американца сидела черная кошка.

Были такие, что видели дракона. Только тут возник спор.

По мнению одних, у дракона хвост, по мнению других — большие уши; кто говорил, что это змея, кто, что это птица. И после многих споров и криков решили:

— Дракон, так дракон и есть!..

Петро обозвал всех дураками, ушел в свою комнату.

XVIII

На другое утро Петро долго разговаривал с твоим отцом, о чем — никто не знает. Только после разговора он вышел из кабинета, кликнул двух рабочих и именем графа приказал разбирать сторожку американца.

Люди повиновались неохотно.

Сняли крышу и начали разбирать стены. При ярком дневном свете еще яснее выступило, что сторожка была необитаема.

Скоро от сторожки остались небольшая печь и труба.

Доски и бревна, достаточно еще крепкие, Петро распорядился пилить на дрова и укладывать на телеги.

Печь и трубу он приказал каменщику ломать, не жалея кирпича. Когда повалили трубы, мы с твоим отцом стояли в дверях склепа.

Из трубы вылетела большая черная летучая мышь и метнулась к нам. Я замахнулся палкой, тогда она, круто повернув, исчезла за стеной замка.

— Ишь, паскуда, гнездо завела, — проворчал каменщик.

Теперь мне стало ясно, откуда взялась черная летучая мышь на груди твоей матери в день ее смерти. Всем известно, что летучие мыши любят садиться на белое; вот ее и привлекло белое платье покойницы.

А что мышь была черная, а не серая, как обыкновенно, и что бросилась мне тогда же в глаза, объяснялось теперь тем, что она пачкалась об сажу в трубе.

Телеги с дровами Петро отправил в церковный двор для отопления церк— ви, как дар от графа. Кирпич вывезли далеко в поле.

Площадку Петро сам вычистил и сровнял, ходя как-то по кругу и все что-то шепча.

На другой день из деревни привезли большой крест, сделанный из осины, конец его был заострен колом.

Крест вколотили посредине площадки. Петро кругом старательно разбил цветник, но, к удивлению и смеху слуг, засадил его чесноком.

На мой вопрос, что все это значит, твой отец махнул рукой и сказал:

— Оставьте его.

В один из следующих дней отец твой, спускаясь по лестнице, оступился и зашиб ногу. Повреждение было пустячное, но постоянное сидение в затхлом, сыром склепе и неправильное питание сделали то, что пришлось его уложить в постель на несколько дней.

В тот же день, после обеда, когда я читал ему газеты, прибежал посыльный мальчик и просил меня спуститься вниз.

Сдав больного на руки Пепе, я спустился в сад. Там был полный переполох!

Подняли без памяти молодого садовника Павла. Он тихо и жалобно стонал, и казалось, вот-вот замолкнет навеки.

Я приказал перенести его в мою аптеку. Все слуги, кроме моего помощника, были удалены. Смотрю, роковые ранки еще сочатся свежей кровью! Тут для оживления умирающего, хотя бы на час, я решил употребить такие средства, какие обыкновенно не дозволены ни наукой, ни законом. Я хотел во что бы то ни стало приподнять завесу тайны.

Влив в рот больного сильное, возбуждающее средство, я посадил его, прислонив к подушкам. Наконец он открыл глаза. При первых же проблесках сознания я начал его расспрашивать.

Вначале невнятно, а потом все яснее и последовательнее он сообщил мне следующее:

По раз заведенному обычаю, после обеда все рабочие имеют час отдыха.

Он лег под акацию, спать ему не хотелось, и он стал смотреть на облака, вспоминая свою деревню. Ему показалось, что одно облако, легкое и белое, прикрыло ему солнце. Повеяло приятным холодком… смотрит, а это не облако уже, а женщина в белом платье, точь-в-точь умершая графиня! И волосы распущены и цветы на голове.

Парень хотел вскочить. Но она сделал знак рукою не шевелиться, и сама к нему наклонилась, да так близко, близко, стала на колени возле, одну руку положила на голову, а другую на шею… «И так-то мне стало чудно, хорошо! — улыбнулся больной. — Руки-то маленькие да холодненькие! А сама так и смотрит прямо в глаза… глазищи-то, что твое озеро — пучина без дня… Потом стало тяжело. Шея заболела, а глаз открыть не могу, — рассказывал больной, — потом все завертелось и куда-то поплыло. Только слышу голос старшого: «Павел, Павел». Хочу проснуться и не могу, — продолжал Павел. — На груди, что доска гробовая, давит, не вздохнуть! — и опять слышу: «Рассчитаю, лентяй!» Тут я уже открыл глаза. А графиня-то тут надо мной, только не такая добрая и ласковая, как бывало, а злая, глаза, что уголья, губы красные. Смотрит, глаз не спускает, а сама все пятится, пятится и… исчезла… а… голос его все слабел, выражения путались, и тут он снова впал в обморок.

Употребить второй раз наркотик я не решился, да и зачем, я знал достаточно.

Сдав больного помощнику, я поспешил в сад, к обрыву: мне нужен был воздух и простор…

Немного погодя, туда же пришел Петро.

Помолчали.

— Это не иначе, как опять «его» дело! — сказал Петро как бы в пространство.

— Кого «его», о ком ты говоришь? — обрадовался я, чувствуя в Петро себе помощника.

— Известно, об этом дьяволе, об американце.

— Слушай, Петро, дело нешуточное, расскажи, что думаешь?

— Ага, небось сами тоже думаете… а ранки-то у Павла на шее есть? — спросил он меня.

— Есть.

— Ладно, расскажу, слушайте.

Как приехал американец в первый-то раз да Нетти, бедняга, на него бросилась, — начал Петро, — так и у меня сердце екнуло: «не быть добру», что это, с покойником приехал, а лба, прости Господи, не перекрестит, глаза все бегают, да и красные такие. И стал я за ним следить… и все что-то не ладно. Ни он в церковь, ни он в, капеллу. Не заглянет, значит.

Живет в сторожке один, ни с кем не знается, а свету никогда там не бывает. Да и дым оттуда не идет: не топит, значит. Как будто и не ест ничего, а сам полнеет да краснеет. Что за оказия?

А тут все смерти да смерти… доктора… Вот и вы тоже, говорят, крови в покойниках мало.

Тут мне и пришло на ум — оборотень он, по-нашему вурдалак. Это значит, который мертвец из могилы выходит да кровь у живых людей сосет. Принялся я следить пуще прежнего… — Петро замолчал.

— Ну и что же ты нашел?

— Да тут-то и беда, батюшка, доктор. Ничего больше-то не нашел, на месте, с поличным ни разу не поймал. Хитер был! А так всяких мелочей много, да что толку, сунься расскажи, не поверили бы, — горестно говорил Петро.

Одна графинюшка, покойница, смекала кое-что, недаром же она просила и потребовала, чтобы увезли Карло да подальше. Какое такое ученье в семь-то годков! — закончил он.

Снова молчание.

Вернулся я, а графини уже и в живых нет! Может, и тут без «него» не обошлось? Вы, доктор, не уезжали, так как думаете?

Я предпочел промолчать.

Знаю я от старух, — продолжал Петро, — что «он» не любит осинового кола и чесночного запаха. Колом можно его к земле прибить, не будет вставать и ходить. А чесночный запах, что ладан, гонит нечистую силу назад, в свое место. Говорят еще старухи, что каждый вурдалак имеет свое укромное место, где и должен каждый день полежать мертвецом, — это ему так от Бога положено, вроде как запрет. А остальное время он может прикинуться чем хочет, животным ли, птицей ли. На то он и оборотень, — ораторствовал Петро.

Сторожку я уничтожил, свез на дрова, в церковь; кол забил, чеснок скоро зацветет, а «он»… все озорничает… — печально окончил старик.

— Что делать? Привез дьявол из Америки старого графа да проклятое ожерелье, с которого и болезнь к нашей графинюшке прикинулась; нет ли тут закорюки? Как, по-вашему, доктор? — и Петро пытливо посмотрел на меня.

— Не знаю! — пожал я плечами.

Вот что я надумал, — продолжал Петро. — На каменный гроб старого графа положу крест из омелы, говорят это хорошо, да кругом навешу чесноку, а вот вы, от имени графа, скажите всем слугам, что склеп будет убирать один Петро, и ходить туда запрещено-де, а то озорники все поснимут, да и разговоров наделаешь. А надо все в тайне, чтобы «он» не догадался да не улизнул.

Я обещал.

Петро усиленно принялся за изготовление креста.

За те дни, пока он возился, на деревне умерло двое детей и у нас на горе мужик-поденщик.

Наконец все готово.

На закате солнца, когда все слуги замка сильнее заняты уборкою на ночь, мы с Петро спустились в склеп и он все сделал, как говорил: положил крест, навесил чеснок. Сверху же гроб мы закрыли черным сукном, чтобы не обратить на него внимания графа.

— А слышите, как воет и стонет, — обратился ко мне Петро.

Я прислушался, правда, что-то выло, но трудно было определить, что и где. Скорее всего это был ветер в трубе или в одной из отдушин склепа.

Петро был весел, он верил в успех! А у меня были данные очень и очень бояться за будущее.

И что же, в эту же ночь погиб личный лакей графа. Его нашли умирающим в постели и он мог только прошептать: графиня, гра…

Пока слуги судили и рядили, подошел Петро, поднял голову покойника и со стоном опустился на пол. Он был бледен, как мел.

Испуг и обморок Петро были последней каплей в неспокойном настроении наших слуг.

Большинство, вместо того чтобы помочь старику, бросились вон из комнаты и через час же несколько человек попросили расчета. К вечеру ушли поденщики.

Смех и песни замолкли. Слуги шептались и сговаривались о чем-то, ясно чувствовалось: еще один смертельный случай, и мы останемся одни. К вечеру…

— Господа, — прервал доктор, — как ни интересны все эти чудеса в решете, а все же спать надо. Скоро два часа ночи. Я полагаю, что все наши вампиры и оборотни уже нагулялись и завалились спать. Итак, я ухожу, — и доктор решительно встал с места.

— Делать нечего, подождем до завтра, — сказал один из гостей.

Не бойтесь, ни Карл Иванович, ни его «сказки» не сбегут, — шутил доктор.

— А разве вы думаете, что все это сказки? — с просил удивленно Жорж К.

— Какое вы еще дитя, Жорж, если могли в этом сомневаться, — заметил один старик.

XIX

День прошел очень оживленно. Катались верхами, много гуляли по лесу, молодежь занималась гимнастикой и борьбой. Никто ни разу и не вспомнил о вчерашнем чтении.

Вечером усталые, голодные, но в хорошем расположении духа все были в сборе.

Сытно поужинав, приступили к Карлу Ивановичу дочитать «сказки».

Тот, против обыкновения, очень неохотно взял свой портфель и долго в нем разбирался.

— Ну-с, какой ерундой вы нас сегодня угостите? — спросил доктор.

— Быть может, можно сегодня и не читать? — точно обрадовался Карл Иванович, закрывая портфель.

— О, нет, нет, мы хотим знать конец, — запротестовала молодежь.

— Вы кончили на том, Карл Иванович, что все слуги из замка убежали от страха, — напомнил Жорж К.

Карл Иванович вздохнул и начал.

К вечеру Петро объявил, что не отойдет от двери склепа, пока не выследит «проклятого дьявола»…

Ночь прошла тихо. Даже утром и днем Петро отказался сойти со своего поста. Он взял у меня только кусочек хлеба.

И день прошел хорошо.

Минули еще сутки.

Что делать с добровольным сторожем? Он ест один хлеб и совсем не спит. Долго ли он выдержит?

Еще сутки.

Никакие уговоры, никакие доводы не помогают.

Я решился оставить упрямца еще на ночь, а утром подсыпать сонного порошка в вино и заставить его выпить.

Приготовив покрепче снотворное, я сидел у себя в комнате. Пробило два часа.

Вдруг в комнату, пошатываясь, входит Петро. Он иссиня-бледен, точно мертвец, волосы всклокочены, сам весь дрожит. Беспомощно опустившись на стул, он залился слезами.

Первых его слов разобрать было невозможно, до того стучали его зубы. Наконец я уловил:

— Графинюшка… ужас… наша графинюшка ходит… мертвец…

— Успокойся, Петро, расскажи все по порядку, я и сам думаю, что вино— ват не американец, а графиня, — сказал я, стараясь казаться спокойным.

— Наша графинюшка, это ангел-то во плоти и вурдалак, вампир… — и он снова зарыдал.

Когда припадок прошел, Петро сообщил мне следующее:

И в эту ночь, как и ранее, он сидел на скамейке против входа в склеп и не спускал глаз с двери. Ключ от нее лежал у него в кармане.

Ночь лунная, и все видно отчетливо.

— Смотрю, — говорил он, — перед дверью стоит графиня. Белое, нарядное платье, локоны по плечам и на голове цветы и бриллианты. Ну, точь-в-точь, как она наряжалась, когда ехала на бал.

На минуту я забыл, что она умерла, и бросился к ней:

— Графинюшка, милая! — Она ласково посмотрела, да и говорит:

— Петро, за что ты меня преследуешь?

Тут я вспомнил, что она мертвая, отскочил, а она за мной.

— Оставь меня в покое, и я тебя не трону, — и голосок у ней такой нежный.

— Бог с вами, — говорю, — графиня, ведь вы же умерли… и похоронены.

— Умерла… и все-таки живу. Не мешай же мне. — И сама отстраняет это меня с дороги рукой.

Я хотел перекрестить ее, а она как бросится да схватит меня за плечи. Сильная такая, глаза злые и лицо совсем, как чужое. Хочу вырваться и не могу, вот-вот повалит… Так мы все пятились, пятились и дошли до грядки с чесноком.

Я запнулся и упал к подножию креста. Она тоже повалилась.

Ну, думаю, загрызет!.. Да Бог помиловал.

Почуяла чеснок, соскочила, застонала тяжко, тяжко и исчезла.

Долго я лежал: боялся пошевелиться. Ну, а потом и к вам, доктор.

— Что нам делать? Ведь графинюшку-то я не могу колом, рука не выдержит…—прошептал верный слуга и опять заплакал.

До утра мы сидели с Петро обдумывая, как поступить. Надо обезопасить замок и деревню от вампира, а в то же время, ради Карло и старого графа, пощадить имя графини в народе.

Мы еще ничего не решили, как пришли мне сказать, что умер сынишка кучера, мальчик лет десяти.

А затем потянулись, один за другим, слуги, прося расчета. Причина была одна:

— У нас в замке не чисто.

Пришлось всех отпустить. Осталось два-три человека, которым абсолютно некуда и не к кому было идти.

Надо было волей-неволей посвятить в дело и твоего отца.

С большими предосторожностями и понемногу я сообщил ему все.

К моему удивлению, и на этот раз он остался почти спокоен. И только спросил, кто, кроме меня и Петро, знает про «то». И когда узнал, что никто, остался очень доволен.

Видимо, он уже знал страшную тайну покойницы. Не оттого ли он и сидел целые дни в склепе?

Немедленно граф распорядился продать лошадей, коров и прочую живность, одним словом все, что требовало ухода, заперев почти все комнаты замка, и отпустил слуг с наградою.

Затем по его приказу поденщики из города живо приготовили новый склеп в скале, на два гроба.

Не решаясь пригласить священника, на восходе солнца, когда по чистому воздуху так хорошо доносится колокольный звон из деревни, перенесли мы сами гроб с графиней из старого склепа в новое помещение и с разными предосторожностями заделали его в стену.

После того отец твой взял с меня и Петро страшную клятву молчать обо всем случившемся.

Он щедро обеспечил нас.

Петро, как милости, выпросил позволения остаться с ним в замке, где и прожил пятнадцать лет.

Как твой отец намерен был поступить с тобой и замком — он нас не посвятил.

Смерть унесла его неожиданно для него самого.

Мы похоронили его в новом склепе, в том месте, которое он себе приготовил.

Петро по обещанию пошел пешком в Рим, а я вернулся домой.

Теперь, Карло, уходи. Я нарушил ради тебя клятву, оставь меня, дай отдохнуть, — и старик скорбно, тяжело поник головою. Я вышел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Где и как я провел эту ночь, не могу вспомнить… ходил и ходил… И вот на заре пишу тебе, Альф. Это последнее средство хоть немного разобраться в своих ощущениях и попробовать успокоиться и обсудить. Что это?

Не сошел ли я с ума? А все слышанное, да и сам старик доктор в придачу — не что иное, как один бред больного мозга.

Или доктор существует и он сошел с ума от старости?.. или же, или это все страшная правда?

Какая правда?.. Правда… я сын вампира!

Нет, я сумасшедший…

Впрочем, что лучше? — Реши сам.

Ах, почему ты не здесь, ты бы со стороны вернее это определил. Альф, спаси меня!

Сознаю все безумие верить рассказам старика и… верю. Почему? Как опровергнуть его слова? Где кончается действительность и начинается вымысел? Все так логично и так неправдоподобно!.. Господи, а Рита! Я забыл о ней!

Что же с ней будет? Могу ли я жениться теперь? Имею ли я право вовлечь ее в свое несчастье?

Нет, надо отослать ее на родину. Но как? Что ей скажу, что объясню!.. Это убьет, обесславит ее! Нет, это невозможно… Но что же делать… где выход… Альф! Помоги, приезжай!

Д.

Уже три дня, как я отослал тебе роковое письмо, Альф.

А я все еще в городе — нет сил вернуться и взглянуть на Риту.

Если б ты был возле, мне было бы легче… Знаешь ли, у меня есть лесной дом, он далеко от деревни и хоть лежит у подножия замка, но попасть в него можно, только сделав порядочный крюк.

Не кажется ли тебе, что это хорошее место для такого ученого, как ты?

Никто мешать не будет. Я строго запрещу слугам ходить в лесном доме, а для тебя там будет смирная, хорошая верховая лошадь.

Что ты на это скажешь?

Ты можешь целыми днями рыться в своих книгах; я даже сам не буду к тебе ходить, а только писать. Но сознание, что ты близко, для меня уже утешение и большая поддержка… Альф, Альф, сжалься надо мной. Кроме тебя, у меня нет никого.

Приезжай.

Д.

Не нахожу слов, благодарю тебя, ты приедешь, да! Теперь мне не страшно, ты будешь со мной.

Спешу тебя порадовать, у нас все спокойно. Правда, Рита слаба и бледна, но она ни на что не жалуется.

Доктор сдержал слово и приехал.

Рита приняла его ласково и дружественно.

Он ловко выспрашивает Риту, как она проводит ночи, не чувствует ли тяжести, удушья и т.д. Какие видит сны.

На все получаются самые спокойные ответы. Единственно, что до сих пор мне не удалось показать доктору шею Риты.

Она выдумала носить кружевные косынки, на шею навязываются какие-то фантастические банты и ленты.

А когда я стал просить снять это и позволить любоваться ее шеей, она грустно проговорила:

— У меня до сих пор не было кружев и лент позвольте мне их поносить…

Ну, как тут не отступиться!

А когда я спросил, зажил ли укол булавкой, она нервно передернула плечами и нехотя ответила:

— Ну, конечно, что об этом говорить.

Свадьбу Рита отложила.

Лесной дом был готов для приема дорогого гостя. До свидания и скорого.

Твой Д.

Чтение кончено.

Все молчат, всем не по себе, у многих залегла тяжелая дума.

Что это?

— И больше ничего нет, Карл Иваныч, — спрашивает хозяин, — никаких объяснений?

— В связке нет больше писем, — отвечает и сразу Карл Иванович.

— Господа, что же это, по-вашему, сказка, бред сумасшедшего? Или, наконец, истинное происшествие? — спрашивает один из гостей.

— По некоторым мелочам можно предположить, что место действия — твой замок, Гарри. Неужели у тебя водились вампиры? — продолжает он.

Гарри молчит.

— А почему бы им и не водиться здесь, даже и теперь, раз вы признаете возможности и верите в их существование, — насмешливо вместо Гарри отвечает другой гость.

— Хватили, «даже и теперь»; за кого вы меня считаете, сударь.

И ссора готова вспыхнуть.

Зная вспыльчивый характер заспоривших, капитан Райт быстро вмешивается и говорит:

— Постойте, сам я не был в склепе, но ты, Джемс, спускался и ты, Гарри, тоже. Есть там большой каменный гроб графа, привезенного из Америки?

— Нет, нету, — отвечает Гарри. — У нас есть только церковная запись, что старый граф привезен из Америки и похоронен в фамильном склепе.

— Мало ли графов привезено и похоронено в фамильных склепах, нынче это не редкость, — вмешивается доктор.

— И что за идея предполагать, что все эти россказни приурочены к здешнему замку. Во всех письмах ни разу не говорится, что дело идет именно о замке Дракулы. Подпись Д. может означать и «Друг» и первую букву от имени «Джеронимо», а это имя часто уменьшается в Карло. Да, наконец, отсутствие в склепе «знаменитого гроба» не лучшее ли доказательство вашей ошибки, — продолжал доктор.

— Жаль, нет больше писем, а то, быть может, мы бы и нашли ключ ко всей этой загадке, — промолвил Гарри.

— Вот пустяки, какая там загадка, я скорее склонен думать, что все эти письма — просто ловкая шутка заманить друга к себе на свадьбу, — не унимался доктор.

— Что-то не похоже на шутку, — заметил Джемс.

— А, по-твоему, надо верить, хотя бы и в давно прошедшее время, в существование вампиров? Нет, слуга покорный, — раскланялся доктор перед Джемсом.

— А теперь прощайте, желаю каждому из вас видеть графиню-вампира. Я иду спать, — и доктор, забрав сегодня привезенные газеты, ушел в свою комнату.

I

Время шло.

Наступили темные вечера. Гарри со своими друзьями и гостями давно перебрался из Охотничьего дома в свой замок.

Там все было в порядке. Деньги миллионера преобразили запущенное графское жилище. На дверях и окнах вместо пыли и паутины повисли дорогие кружевные занавесы и шелковые портьеры.

Паркет в зале и картинной галерее блестел, как зеркало, и молодые ноги уже не раз кружились в вихре вальса с воображаемой дамой в объятиях. В других комнатах пол исчез под мягкими, восточными коврами.

На столах, столиках, этажерках появилась масса дорогих и красивых вещей, в большинстве случаев совершенно бесполезных, но как необходимая принадлежность богатой обстановки.

Появились растения, цветы.

Зажглось электричество с подвала до чердаков. Всюду было светло, уютно, весело.

Даже старинные фамильные портреты, покрытые свежим лаком, ожили и смотрели приветливее из своих старых рам.

Красавица, в платье с воротником Екатерины Медичи, казалось, была готова не отставать от молодежи в упражнении в танцах. Она, как живая, улыбалась со стены.

Прекрасный рояль, отличный бильярд, масса самых разнообразных игр и занятий наполняли день.

Книги и журналы всего мира не успевались и просматриваться.

Жизнь веселая и беззаботная била ключом. Каждый вечер замок горел огнями, вина лились рекою.

Разбежавшиеся было гости вновь начали съезжаться.

Смерть виконта Рено была забыта.

Неприятное впечатление от чтения писем неизвестного Д. отошло в область сказок и никто о них не вспоминал.

Все оживились.

Даже капитан Райт, перебравшись в замок, перестал хмуриться и молчать. Напротив, он показал себя как интересного собеседника и отличного рассказчика. Его охотничьи и любовные приключения могли заинтересовать кого угодно.

Хозяин был весел и обещал все новые и новые удовольствия.

Всем очень понравилась мысль устроить бал-маскарад.

Надо было только заручиться согласием соседей и представителей города.

Это оказалось совсем нетрудно, тем более что Гарри обещал после обеда сделать визиты и просить на настоящее новоселье.

Бал-маскараду придавался вид шутки. Новая затея внесла и новое оживление в общество. Обсуждались проекты костюмов, выписали портных, материалы. Ежедневно почта и телеграф несли все новые и новые приказания.

Балу предполагали придать индийский колорит. Конечно, раджою, индийским набобом, должен был быть сам Гарри.

Доктор хотел быть брамином, «дважды рожденным». И как знак своего достоинства требовал толстый золотой шнур.

Джемс соглашался изображать одного из сказочных героев Рамаяны.

— А чем будет капитан Райт? — спросил Жорж К.

— Да ему больше всего подходит быть служителем богини Бовами, — сказал доктор.

Большинство в первый раз слышало имя богини Бовами.

Начались расспросы. Бовами или Кали считается супругой бога Шивы. Шива — это третье лицо индусской троицы (тримутри). Шива — бог-разрушитель, и на алтарях, посвященных его супруге, всегда должна быть свежая человеческая кровь. Поставкой жертв занимается секта тугов или душителей.

— Что, как богиня, на алтаре которой никогда не высыхает человеческая кровь! Да это сказки. Вы смеетесь над нами! — слышались голоса.

— Да, но эти сказки многим стоили головы, — ответил серьезно доктор.

— Спросите Райта; они с Джемми могут кое-что рассказать.

— Как, капитан Райт, у вас было приключение, которое чуть не стоило вам жизни, и вы молчите…

— Что же, я не прочь, — отозвался Райт. — Только одно условие: не просите объяснения, что это было… сон, гипноз, галлюцинация… Я сам не знаю.

— Что тут не знать! Это правда, — вмешался Джемс.

Райт начал:

В начале 18… года наш полк стоял недалеко от Дели; как видите, дело происходит в Индии. Нам для постоя отвели заброшенный храм и сад какого-то местного бога.

Сад был чудесный, полный тени и роскошных цветов. Тропические деревья: пальмы, музы, чинары — все это переплеталось вьющимися лианами и представляло густую чащу, где змеи и обезьяны спокойно от нас укрывались.

Полковник жил в небольшом бунгало, а нам, офицерам, отвели для помещения самый храм. Что ж, это было недурно.

Толстые каменные стены умеряли жар, а узкие окна давали достаточный приток свежего воздуха.

Мягкие маты и кисейные полога обещали спокойные ночи.

Изысканный стол с обилием дорогого вина дополнили наше благополучие.

Но мы были недовольны; скука, томящая скука пожирала нас. Полное отсутствие общества, книг, а главное — женщин.

Дели, с его городскими удовольствиями, хотя и был близко, но ездить туда, ввиду неспокойного времени, было почти невозможно: требовалось разрешение командира, и отпуск давался неохотно и на срок.

Мы сильно скучали.

Крупная картежная игра, излишество в вине, соединенные с непривычной жарой, расстраивали наши нервы и воображение.

Рассказы достигли такой фантастичности, что оставалось только молчать и верить.

В самый разгар скуки нас посетил один из старожилов Индии, бывший офицер, теперь богатый плантатор и зять одного из раджей.

Он приехал по делу к командиру полка, но общество офицеров так его просило остаться на сутки и принять от него товарищеский ужин, что он, наконец, согласился.

К вечеру главный зал храма был приспособлен для пиршества.

Если стол и не ломился под тяжестью хрусталя и серебра, зато вся окружающая обстановка имела сказочно-поэтический характер.

Стены помещения были разрисованы фантастическими чудовищами: огромные слоны, пестрые тигры, зеленые змеи и между ними прелестные женщины в самых сладострастных позах. А кругом всех фигур тропическая растительность, где первое место занимали цветы лотоса.

Краски были яркие, свежие, так что при мерцающем, неровном свете свечей весь сказочный мир жил и двигался.

Впечатление жизни еще усиливалось тем, что изображения были нарисованы не на гладких стенах. Одни прятались в глубокие ниши, другие ярко выступали на огромных колоннах, поддерживающих потолок храма.

У северной стены находился мраморный пьедестал, тут когда-то стояла статуя бога, теперь пьедестал пуст.

Пиршество началось обильной выпивкой. Ужин подходит к концу.

Гость наш, до сих пор занятый паштетами, маринадами и вином, в первый раз внимательно взглянул на стены. Он вдруг побледнел и замолчал.

— А у вас, полковник, не пропадают люди? — спросил он внезапно.

Вопрос показался странным.

— За все время мы потеряли трех человек. Двух унесли тигры, а один, как думают, утонул, — ответил полковник.

— Ну, это еще милостиво! — как бы про себя сказал гость.

Ужин, или вернее попойка, продолжался дальше.

Скоро языки окончательно развязались.

— Господа, знаете ли вы, где мы пируем? — неожиданно сказал гость.

— Это храм богини Бовами, — продолжал он, — самой кровожадной богини Индии. Она самая прекрасная из женщин, но алтарь ее должен всегда дымиться свежей человеческой кровью: будь то кровь иноземца или своего фанатического поклонника. Не так давно здесь происходили чудовищные оргии. В то время, когда у ног богини, истекая кровью, лежала принесенная жертва, баядерки, служительницы храма, прикрытые только собственными волосами да цветами лотоса, образовывали живой венок вокруг пьедестала. Они тихо двигались, принимая различные позы; то свивали, то развивали живую гирлянду голых тел. Тихая, страстная музыка неслась откуда-то из пространства… Она не заглушала стонов умирающего, а, напротив, аккомпанировала им. Одуряющий запах курений обволакивал все сизыми облаками.

Наконец, страдалец испускает последний вздох, музыка гремит торжественно и победно. Танец баядерок переходит в беснование.

Огни тухнут. Все смешивается в хаосе.

Все это приезжий говорил беззвучно, смотря в одну точку, точно в забытьи.

Он замолк.

Наступила тишина. Точно кровавые тени жертв, здесь замученных, пронеслись над пирующими…

Затем посыпались вопросы:

— Откуда вы знаете, что этот храм был посвящен Бовами?

— Разве вы присутствовали на ее мистериях? и т.д.

Гость выпил стакан сельтерской воды и как-то сразу отрезвел. Натянуто улыбаясь, он ответил всем в один раз.

— Господа, не забывайте, что после вашего прекрасного вина остается только пропеть:

«Ври, ври, да знай меру!»

В ответ раздался дружный хохот.

Разговор перешел на культ Бовами. Нашелся еще старожил Индии, подтвердивший существование кровавого культа.

— Я только слыхал, — сказал он, что главное служение происходит в подземельях храмов, а жертв доставляет секта тугов или душителей. Говорят еще, что в подземельях есть особые помещения, в которых держат живыми запасные жертвы и по мере надобности закалывают их у ног идола.

— Да, в Индии все храмы имеют свои подземелья, известные только жрецам, и нет ничего удивительного, если там существуют и тюрьмы, — сказал кто-то из офицеров.

— Что подземелья, что кровавая богиня, вот бы сюда десяток-другой молодых баядерок, да еще в костюмах из лотоса! — мечтал молодой прапорщик.

— Ну, этого-то добра всегда довольно, было бы золото, — возразил старожил.

— Вот капитан Райт у нас самый богатый, за деньгами бы он не постоял! — кричал прапорщик.

Я вынул полный кошелек золота и, помахивая им, смеясь, проговорил:

— За пару баядерок: кто больше!

Вид золота напомнил о картах. Живо составились партии, и игра началась.

Мы с Джемсом отказались и вышли под колоннаду храма в сад. Бронзовый слуга-индус принес нам сигары. Курим.

— Знаете, Райт, в этих сигарах что-то примешано, — говорит Джемс.

Я и сам чувствую какой-то особенно приятный вкус. А главное, после каждой затяжки в голове шумит и куда-то тянет; хочется, а чего — и сам не знаешь. Любви, страсти, приключений. Кровь толчками приливает к сердцу.

Мы сидим в глубоких креслах. В двух шагах от нас начинается напролазная стена деревьев. В темноте блестят два глаза… Они смотрят на мен я… Не тигр ли? — проносится в мыслях.

Нет. Это человек. Вернее скелет, обтянутый темнобронзовой кожей, вся одежда которого состоит из лоскута бумажной материи вокруг бедра. Лицо окаменелое, только глаза блестят и живут.

— Кошелек баядерки, тайна, — шепчет он, наклоняясь близко ко мне. Тем не менее Джемс слышит, соскакивает, хватает меня за руку и говорит:

— Идем, идем!..

Кошелек в ту же минуту в руках соблазнителя. Он прикладывает палец к губам и делает знак следовать за ним.

Мы ныряем в узкий проход между стеною храма и кустарником. Затем входим в храм по боковому входу. Отсюда нам слышны голоса наших друзей и при плохом освещении можно разобрать, что мы позади внутренней колоннады.

Таинственный спутник нажимает невидимую пружину, и большой хобот слона тихо-тихо поднимается, а под ним узкая дверь и крутая лестница вниз. Лестница вьется все ниже и ниже… Мы в темном коридоре. Где-то вдали мерцает светлая точка.

— Тише, — шепчет проводник, и мы скользим как привидения.

— Ждите, — вновь шепчет он, и мы остаемся одни. Воздух подземелья, пропитанный запахом пряностей, еще больше кружит нам головы.

Время идет, мы теряем терпение.

А свет впереди так заманчиво мерцает.

— Вперед, вперед, — коридор тянется бесконечно, но вот и зал. Огромное, темное, сколько ни всматриваешься направо и налево — видишь только лес колонн, строенных из черного гранита, украшенных золотым рисунком.

Проходим.

Перед нами занавес, тяжелая золотая парча стоит как стена. Наверху круглое отверстие, из которого и идет свет, видимый из коридора, и который чуть-чуть освещает зал.

— Вперед! — Мы за занавесом и стоим ослепленные. Стены из розового, прозрачного сердолика, из них, или через них, льются волны розовато-желтого света; с потолка идут голубые волны эфира и, смешиваясь с розовыми, дают небывалый эффект.

Что-то волшебное. На полу пушистый шелковый ковер, усыпанный белыми свежими цветами лотоса.

Перед нами небольшое возвышение, пьедестал и на нем стоит женщина неземной красоты. Она совершенно голая. Черные густые волосы подобраны сначала кверху, а потом заплетены в четыре толстые косы. На голове корона в виде сияния из самоцветных камней. Две косы висят по обе стороны лица, как рама, и спускаются на пышную грудь; две другие косы висят вдоль спины. Ожерелье и пояс на бедрах также из самоцветных камней. Лодыжки ног обвивают изумрудно-сапфировые змейки, положив головы на ступ ни.

В руке у нее бесцветный голубой лотос.

Драгоценные камни ее наряда блестят и переливают, но лучше их блестят черные большие глаза. Это чудные, огромные звезды! Коралловые губки плотно сжаты. Линии лица и тела так чисты, так безукоризненны, так прекрасны!

— Кто ты, прекрасная из прекрасных! Будь ты небожительница или исчадие ада — мы твои верные рабы. — И под влиянием опьянения становимся на колени.

Чудное видение улыбнулось и, тихо скользя, приблизилось к нам. Белая ручка поднялась, и голубой лотос прикоснулся к левому плечу каждого из нас. В ту же минуту мы потеряли сознание.

Нас привел в себя адский шум, визг, стоны, завывания. Мы лежим связанными посреди зала с черными колоннами, и кругом нас беснуются желтые дьяволы. В них мы без труда узнали индийских фанатиков, факиров: нечесаные, всклокоченные волосы, испитые лица, тела факиров в клубах черного дыма, они были истинными представителями ада.

— Богиня оскорблена! Жертву, жертву, да льется кровь нечестивцев! — можно было разобрать среди визга и стона.

Нас повлекли куда-то. Наступила полная тьма.

Опять замелькали факелы, и скоро свет их позволил разглядеть другую картину.

Ужас сковал нас! Перед нами страшная богиня Бовами… Сомневаться мы не могли.

Грубо высеченный из темного мрамора истукан-женщина. На черной шее у ней ожерелье из белых человеческих черепов; пояс состоит из бахромы ног и рук — тут есть черные, желтые и белые, большие и маленькие, видимо, руки детей и женщин. И все это свежие, не успевшие еще разложиться!

Огромная ступня богини попирает человеческую голову, и в этой голове мы узнаем голову нашего солдатика, якобы унесенного тигром, из израненного тела бегут струйки крови, омывая подножие кровожадного идола. Тело еще содрогается последними судорогами.

— Жертву, жертву, — кричат кругом, и через мгновение мы совершенно обнажены.

Смерть неизбежна.

Но какая смерть! Бесславная, постыдная, у ног омерзительного истукана, от ножа фанатика!

Судьба.

Мы лежим рядом: я грызу потухшую сигару. Джемми молчит.

К нам подходит высокий худой брамин. На голове золотой обруч, белая одежда в виде хитона подпоясана шнурком, в руках широкий жертвенный нож.

Закрывай глаза.

Вдруг наступает мертвая тишина. Жрец, с высоко поднятой рукой, где зажат страшный нож, откинулся назад, на лице изумление и страх. Еще минуту, и нож со звоном катится на полу.

Жрец, а за ним и все остальные падают на колена с криком: «Избранники, избранники!»

Нас осторожно поднимают, развязывают, завертывают в мягкие шелковые одежды и несут прочь.

Вот мы на ложе из душистых лепестков роз, вокруг носятся волны курений. Музыка сладостно звучит.

Перед нами прежняя красавица, но при блеске огней это не живая женщина, а статуя.

Кругом нее целый хоровод прекрасных молодых женщин: это баядерки храма. Ноги и руки украшены браслетами, звон которых мелодично звучит в ушах. Одежда их только из одних тонких цветных покрывал еще больше усиливает впечатление наготы.

Они пляшут, они подходят к нам и подают янтарные кубки с питьем. Как вкусно, как освежительно оно! Это напиток богов.

Нас окружают, ласкают, увлекают в танцы. Нам вновь подают вино, дарят поцелуями…

— Господин капитан, господин капитан!

Открываю глаза. Передо мной вестовой.

— Господин капитан, приказ от командира, — и он подает мне пакет.

Не могу опомниться, сажусь.

День. Моя спальня. Вот и гамак Джемса: он спит спокойно. Открываю пакет: приказ о выступлении через несколько часов.

Наконец соображаю. Сон.

— Джемс, Джемс, выступление, вставайте, пора, — бужу я товарища.

Джемс вскакивает и изумленно смотрит на меня.

— Фу, ты, черт, ведь это сон! — наконец произносит он. — Наверное, сигары вчера были с опиумом, ну и сыграли они со мной шутку!

Я начинаю расспрашивать.

Джемс рассказывает «мой» сон.

И когда в середине я его перебиваю и продолжаю рассказ, он стоит с открытым ртом от удивления и спрашивает, откуда я знаю «его» сон. Дело мало-помалу выясняется; мы видели один и тот же сон до мельчайших подробностей.

Вопрос: возможно ли это?

Наскоро отдав приказание готовиться к походу, мы бросились осматривать стену храма, ища боковой ход. Но стена была совершенно гладкая, не только хода, даже трещины не было.

Осмотрели храм изнутри за колоннами.

— Ну, а ваш кошелек? — вспомнил Джемс.

Ищу в карманах, на столе, всюду: нет. Спросили денщика, и он подал пустой кошелек, поднятый в зале пиршества одним из слуг.

Вскоре забил барабан и пришлось оставить храм, сделавшийся для нас очень интересным.

Капитан Райт замолчал.

— И это все? — спросил кто-то из гостей разочарованно.

— Все или почти все, — ответил Райт.

Только через месяц, купаясь в море, мы увидели с Джемсом друг у друга вот это, — и он, сбросив тужурку, отворотил рукав рубашки.

Все присутствующие увидели на белом плече татуированный рисунок лотоса.

Рисунок безукоризненно изящен и прекрасного голубого цвета.

— Вы нас мистифицируете, капитан? — спросил старый гость.

— Помните условие: не просить объяснений, — отрезал сухо Райт и этим прекратил всякие расспросы.

Весть, сообщенная мне доктором, так страшна и так меня выбила из колеи, что я даже забыл, зачем сюда приехал.

Сейчас я опять был у него и вот теперь-то я знаю, что значит ужас, невыносимый ужас. Все прежнее пустяки в сравнении с этими! Но слушай.

Сегодня, придя к старику, я сказал ему первоначальную причину моего приезда сюда, т.е. что невеста моя, Рита, не то что хворает, а бледнеет и скучает.

Он вскочил, как укушенный.

— Твоя невеста хворает, она слабеет, бледнеет; есть у нее рана на шее? — воскричал он.

Ноги у меня подкосились… Я не мог выговорить ни слова…

— Отвечай, есть рана? Как же ты мне сказал что не нашел гробов отца и матери, ты солгал мне ты выпустил «его»! — кричал старик, бешено трясти меня за плечи. Откуда у него сила взялась.

Тут я очнулся.

— Доктор, погодите, с моего приезда никто не только не умер в замке, но и не хворал, — наконец, мог я выговорить.

— А в деревне?

— И там не было покойников. Повторяю, клянусь, я не видел нового склепа, — сказал я серьезно и веско.

Доктор несколько успокоился и пробормотал:

— Слава Богу, я ошибся. Быть может, правда, что здешний горный воздух не годится для здоровья такой южанки, как твоя Рита. Поезжай. Через день я приеду в замок, как друг твоего отца. И ты только устрой, чтобы я мог видеть шею твоей невесты.

— Это не трудно, доктор; Рита любит и всегда носит открытые платья. Она знает отлично, что шея ее прелестна.

И вот, только придя домой, я вспомнил эпизод с розовой, сердоликовой булавкой…

А что если?! Господи, спаси и помилуй! Альф, а если… боюсь выговорить… если все правда… если Рита… Альф, ради всего святого приезжай.

Спешу домой, что-то там? Ах, я дурень, сидел здесь, а что там, что…

Жду тебя.

Д.

II

Наступил день маскарада.

С утра все, и гости и слуги, в хлопотах и волнении.

Хотя ночь предвидится светлая, так как наступило полнолуние, но все же в саду развешаны фонари и расставлены плошки.

Залы, и без того блестящие и нарядные, украшены зелеными гирляндами. Темная зелень дубов и елей еще ярче оттеняет белое электрическое освещение.

Во многих комнатах под тенью тропических муз, пальм и магнолий устроены укромные поэтические уголки.

Буфеты ломятся под тяжестью изысканных закусок и вин.

Маленькие киоски в виде индийских пагод, с шампанским, фруктами и прохладительными, разбросаны всюду.

Над главным дамским буфетом красиво спускается флаг Америки. Голубое шелковое поле заткано настоящими золотыми звездами.

Зимний сад, по приказу Гарри, только полуосвещен и для прохлады в нем открыты окна.

Смит и Миллер летают вверх и вниз, устраивая и отдавая последние приказания прислуге и музыкантам.

Кухни полны поваров и их помощников.

Гости тоже в волнении; каждый занят своим нарядом. Оказывается, у одного все еще не доставлен костюм из города; у другого оказались узкими сапоги; доктор ворчит, что золотой шнурок «дважды рожденного» недостаточно толст. Парикмахеры и портной завалены просьбами, их рвут на части…

Гарри тоже озабочен: он примеряет костюм набоба. Райт сидит перед ним в кресле с сигарой, а Джемс с усердием хлопочет возле Гарри.

— Отлично, отлично, ты настоящий раджа! Теперь бы вокруг тебя штук десять «нотчей», индусских танцовщиц, — восклицает он.

— А, по-моему, не мешало бы побольше бриллиантов и вообще камней на тюрбан и на грудь, — говорит Райт.

— Это правда, — соглашается Гарри,—но где взять теперь?

— Постой, ты, Гарри, не открывал шкатулку, что стояла на шифоньере, в комнате умершей невесты, помнишь ту, что мы видели в первый день приезда в Охотничий дом, — спросил Джемс. — Она была тяжела и в ней, вероятно, дамские украшения.

— А ведь ты, пожалуй, прав, Джемми, пошли сейчас же за ней Смита.

Сказано — сделано.

Смит отряжен, через полчаса шкатулка привезена. Что за чудная, тонкая работа.

Но молодым людям не до красот шкатулки: они спешат открыть ее. Но открыть нельзя: крышка крепко сидит на своем месте, нет и признаков замка.

Гарри вертит ее из стороны в сторону.

— Какая досада, что я раньше не подумал о ней и не призвал мастера, — сожалеет он.

— Ну мастер-то едва ли бы что тут сделал: замка ведь нет, — говорит Райт и, в свою очередь, вертит шкатулку.

— Постой, постой, дай мне! — перебивает Джемс и берет ящик.

Он нажимает что-то, и крышка с мелодичным звоном открывается. Ура!

Увлеченные костюмом, ни Гарри, ни Райт не обратили внимания на то, что Джемс так легко открыл шкатулку. Им не пришло в ум спросить его, откуда он знает секрет замка.

Сам же Джемс только слегка сдвинул брови, что у него было признаком запавшей думы.

В шкатулке несколько отделений-этажей и все они наполнены дамскими украшениями старинной художественной работы: тут кольца, браслеты, серьги, ожерелья и пр., и все лежит на своих местах-выемках.

Порядок образцовый.

В одном из средних отделений не хватает ожерелья из каких-то коральков или бус. Осталась пустая ложбинка с ямочками. Да в нижнем этаже такая большая пустота. Трудно определить, что тут лежало… Скорее всего, что большой дамский гребень.

На месте его лежит тоненькая тетрадка, исписанная женским почерком.

Друзья ее раскрывают и не знают, на каком языке она написана.

— Должно быть, по-итальянски, — решает Джемс.

— Это дадим перевести Карлу Ивановичу, а теперь пора выбирать подходящие украшения, — спешит Гарри и кладет тетрадку на место.

Украшения выбраны, и наряд набоба сразу выиграл вдвое.

— Это в самом деле набоб, богач, увешанный драгоценностями, как индусский идол.

III

Вечер. Близко полночь. Бал удался на славу! Залы переполнены гостями.

Множество дорогих и интересных костюмов. Шелк и бархат всех цветов и оттенков. Кружева, ленты, бриллианты…

Вот гордая венецианская догаресса в жемчужной шапочке и с длинным парадным шлейфом, который несет голубой паж.

Вот благородная испанка в черных кружевах и с огромным красным веером.

А вот маленькая японская мусмэ в расшитом цветами и птицами халатике.

Здесь турчанка в шелковых шальварах и белой воздушной чадре.

А сколько боярынь, боярышен, полек, румынок и даже китаянок!

Кажется, все нации мира прислали своих лучших представительниц на этот пир.

Между костюмами мужчин преобладают домино.

Музыка гремит. Танец сменяет танец.

Хозяин, хотя и под маской, но всеми узнанный, по богатству костюма раджи, внимателен и приветлив со всеми.

Всюду разбросанные буфеты-пагоды с шампанским, дорогими винами и фруктами не успевают удовлетворять желающих.

Уютные уголки под тенью пальм и муз, где розоватый или голубоватый свет фонарика располагает к излияниям любви, скрывают счастливые парочки.

Джемс, Райт и даже сам доктор ухаживают вовсю. Каждый выбрал даму по своему вкусу.

Вскоре после полуночи хозяин входит в главный зал под руку с новой гостьей.

Между публикой пробегает шепот одобрения. И правда, более красивой пары не найти.

Но кто она?

Раньше ее не видели, не заметить же ее было невозможно. Она так хороша!

Высокая стройная фигура, маленькая головка с пышными черными локонами, подобранным под большой гребень. Тонкое венецианское кружево заложено за гребень и прикрывает собою лицо, вместо маски, до самых глаз.

Глаза открыты. Это большие черные, полные неги и страсти. Под кружевом можно рассмотреть правильные черты лица, коралловый ротик с белыми острыми зубками.

Незнакомка одета в голубое шелковое платье: материя старинная и фасон средних веков. На шее у ней нитка розовых кораллов. У корсажа пучок пунцовых роз. На пальцах дорогие кольца.

Она идет по залу с видом владелицы замка, едва отвечая на поклоны.

В глазах ее властная, притягательная сила.

Гарри совершенно очарован своей дамой. Он проходит с ней все бальные залы и подходит к главному буфету.

Но на все предложения любезного хозяина незнакомка качает отрицательно головкой.

Умоляя ее отпить из бокала шампанского, Гарри берет ее за руку.

— Боже, какая холодная ручка. Вам холодно! — и он торопливо отдает приказание затопить камин у себя в кабинете.

Кабинет, спальня и уборная хозяина — почти единственные комнаты в этом этаже, закрытые для гостей.

Музыка играет веселый вальс.

Гарри делает несколько туров со своей дамой. Она танцует превосходно, точно скользит по полу, отдаваясь в объятия своего кавалера.

— Довольно, — шепчет она, и Гарри тотчас же останавливается.

Джемс на другом конце зала занят усиленным флиртом с маленькой испанкой в желтой шелковой юбке; он в это время поднимает голову, и взгляд его падает на красавицу рядом с Гарри.

Он слегка вскрикивает, и веер, который он выпросил у своей дамы, со стуком падает к ее ногам.

Кое-как проговорив «извините», Джемс бросается через зал к Гарри, но пока он пробирается между танцующими, пара исчезла.

Он хочет бежать дальше… Рука Райта его останавливает.

— Джемми, что с тобою, ты бледен, как мертвец? — говорит капитан.

— Но это она, она, я узнал ее, пусти меня, — вырывается Джемс.

— Нет. Кто «она», говори, — властно приказывает Райт.

— Та, в голубом платье, из Охотничьего дома.

Райт вздрагивает и бледнеет, в свою очередь.

— Где она? — тревожно спрашивает он.

— С Гарри под руку, с Гарри, надо предупредить; я чувствую сердцем, Гарри грозит опасность, — взволнованно твердит Джемс, порываясь бежать.

— Да, ты прав; надо искать, надо узнать, кто она? — решает Райт.

Они обегают все залы, невежливо толкая танцующих, нахально заглядывают в уютные уголки, прерывая жаркие признания. И уже готовы спуститься в сад, как Райту приходит на ум спросить камердинера: «Где господин хозяин?»

— Мистер приказал затопить камин в кабинете; вероятно, он там, — отвечает Сабо.

— Идем туда!

IV

Между тем Гарри, окончив вальс, повел свою даму к двери кабинета.

— Я сейчас вас согрею, — шептал он, — там топится камин, и никто туда не войдет.

Его тешила мысль остаться наедине с красавицей и упросить ее снять кружево с лица.

Лакей распахнул перед ними двери кабинета.

«Сейчас я увижу ее рядом с собою, — подумал Гарри, — зеркало висит как раз против двери».

Они входят. Что за странность: Гарри видит себя в зеркале, но одного; рядом нет ничего; видно только, как лакей закрывает дверь.

Прежде чем ошеломленный Гарри мог что-либо сообразить, спутница увлекает его на низенький диван, кладет себе под руку мягкую подушку. Она это делает с таким видом, точно бывала не раз в этой комнате.

Грациозным движением вытаскивает розовую сердоликовую булавку и откидывает кружево.

Если через кружево она казалась красавицей, то теперь она была еще лучше.

Гарри позабыл весь мир: он соскальзывает с дивана на ковер к ногам красавицы и кладет голову на ручку дивана.

Дама наклоняется низко-низко; Гарри чувствует одуряющий запах лаванды и неизъяснимую сладкую истому. Глаза сами собой закрываются.

Он сознает, как сквозь сон, что холодные пальчики с острыми ногтями ищут расстегнуть ворот его костюма…

Вдруг дверь с шумом открывается: это Райт и Джемс, вопреки настоянию лакея, входят в кабинет.

Женщина поднимает голову, и взгляд, полный злости и ненависти, на минуту останавливает молодых людей.

Она встает, а Гарри безжизненно падает на ковер. Он в глубоком обмороке.

Райт бросается к незнакомке, чтобы задержать ее; но уже поздно. Она у двери, портьера скрывает ее.

Друзья, не зовя слуг, освещают и обыскивают все: спальню, уборную — никого. Все двери заперты и заложены изнутри.

Гарри кладут на диван и приводят в чувство. Первое его слово о красавице.

Райт старается уверить его, что он ошибся, что душный воздух зала был причиною его обморока.

— Полноте, я отлично все помню. Она была здесь; вот и подушка, на которую она опиралась; вот и ямка от локтя; затем он быстро нагибается, что-то поднимает и с торжеством, показывая сердоликовую булавку, восклицает:

— А это что? Вы и теперь будете отрицать ее существование! И какая у вас цель? — и ревность, горячая ревность загорелась у него во взгляде.

— Полно, Гарри, только не это! — вскрикивает Райт.

— Мне одно странно, — продолжает Гарри, — когда мы вошли, я не видел ее в зеркале, хотя она и была рядом со мной.

При этих словах Джемс вздрагивает и испуганно смотрит на Райта.

— Все это мы разберем после, а теперь нельзя оставлять гостей одних, — благоразумно замечает капитан.

Гарри послушно поднимается, и все выходят из кабинета.

Джемс берет капитана под руку и шепчет ему:

— А мне эта история не нравится; тут что-то неладно… И скажи, где я ее видел, а что видел, то это несомненно.

— А заметил ты странность, — продолжал Джемс, — в спальне Гарри, на обеих стенках его кровати, есть знак пентаграммы? Видел ты его?

— Пентаграммы? Ты хочешь сказать о том каббалистическом знаке пятигранной звезды, что, по преданию, в средние века употребляли как заклинание против злых духов?

— Ну, да, — подтвердил Джемс.

— Неужели Гарри сам велел их приделать к спинкам? Я ясно рассмотрел; они не входят в рисунок кровати, а помещены сверху.

— Не вижу тут ничего особенного, — сказал спокойно Райт. — Знак пентаграммы, видимо, почему-то был любим бывшим владельцем замка. В вещах, перешедших к Гарри по наследству, он часто встречается, и я видел золотую цепь, на которой висит знак пентаграммы из чистого золота, усыпанный бриллиантами. Вещь в высшей степени художественная, и Гарри сказал, что она нравится ему больше всех остальных вещей и что носить ее он будет охотно.

— Райт, мне необходимо сегодня же говорить с тобою, — заявляет Джемс.

— Хорошо, когда проводим гостей. Смотри, к тебе идет твоя испанка.

— А, ну ее к черту, не до того теперь! — ворчит Джемс.

Веселье, ничем не нарушаемое, царит в залах; гости по-прежнему танцуют, пьют, любезничают. Только хозяин стал холоднее; он не замечает ни страстных взглядов, ни вздохов, ни милых улыбок, которыми щедро дарят его красивые и некрасивые особы женского пола.

Он молча бродит по комнатам.

Красавица в голубом платье как внезапно появилась, так внезапно и исчезла, унеся с собою и веселье хозяина.

Джемс тоже потерял охоту к флирту. Он хотя и ходит под руку со своей дамой и говорит любезности, но, видимо, думает о другом и сильно озабочен.

Испанка, не зная, как вернуть к себе внимание своего кавалера, предлагает пройтись по саду.

Они спускаются. Сад красиво освещен, но довольно свежо, и публики немного.

Подходят к обрыву. Долина залита лунным светом, под ногами блестит озеро.

— Как странно, — говорит испанка, — погода ясная, а по скале тянется полоса тумана.

И правда: с середины горы, кверху, поднимается столб белого светящегося тумана: он ползет выше и выше и пропадает в соседних кустах.

— Если б я не была с вами, — шепчет нежно испанка, прижимаясь к Джемсу, — я бы боялась этого тумана: в нем точно кто-то есть.

Как будто в подтверждение ее слов из кустов выходит женщина в белом платье и легкой походкой направляется в замок.

Джемс и слегка упирающаяся испанка следуют за ней.

«Кажется, я не видел еще этой маски, — думает Джемс, — и она хороша, не хуже «той».

В зале белую фигуру тотчас же окружает рой кавалеров и увлекает в танцы.

Белое легкое платье, как облачко, носится по залу. Золотистые локоны рассыпались по плечам, и их едва сдерживает венок из мертвых роз. Лицо плотно укутано газом, только большие голубые глаза ясно и ласково осматривают всех.

Маска имеет большой успех.

Но больше всех за ней ухаживает молодой корнет Визе, одетый словаком; он, как тень, следует за ней всюду. Да и она сама, видимо, выказывает ему предпочтение.

Так что понемногу кавалеры отстают, и словака с белой дамой предоставляют друг другу.

V

Начинается разъезд.

Гарри стоит наверху лестницы, откланиваясь и благодаря. Он уже без маски.

Залы мало-помалу пустеют. Огни гаснут.

По комнатам быстро проходит молодой человек в костюме пажа и спрашивает лакеев, не видели ли его товарища, корнета Визе, в костюме словака, — белая, широкая, с открытым воротом рубашка.

Одни не видели, другие заметили, как он проходил с дамой в белом платье, с цветами в волосах, но где сейчас, не знают.

Паж еще раз пробегает темные уже залы. Визе нет.

«Амурничает в зимнем саду!» — проносится в голове товарища, и он спешит туда.

В саду все погашено, и он освещен только светом луны через огромные зеркальные стекла.

При изменчивом и неверном свете предметы принимают какие-то неясные и сказочные очертания. Листья пальмы образуют хитрый узор; темный кактус выглядит чудовищем; филодендрон протягивает свои лапы-листья и точно хочет схватить; вот там в углу, под тенью большой музы, точно раскинулось белое, легкое платье; а здесь от окна, по песку, тянется белая полоса, точно вода.

— Визе, тут ли ты? — окликает паж.

Тихо. Фу, как тут сыро, — думает паж и в самом деле, из темного угла к дальнему открытому окну плывет полоса тумана. Она колеблется и от ветра и лунного света странно меняет очертания; в ней чудятся то золотистые локоны, то голубые глаза. Туман уплывает в окно.

— Визе! — еще раз окликает паж.

Из-под листьев большой музы раздается стон. И то, что паж принял за белое, дамское платье, оказывается белым костюмом словака.

Визе лежит на полу и болезненно стонет.

— Что с тобой! — ответа нет.

Испуганный паж бросается в комнаты за помощью и возвращается в сопровождении доктора, Райта и слуг. Приносят свечи.

Визе поднимают и садят на садовую скамейку. Он бледен и слаб.

На участливые расспросы товарища вначале он молчал, а потом рассказал какую-то сказку. Он много танцевал, много пил, затем устал и пошел отдохнуть в зимний сад вместе с дамой в белом платье.

Тут он объяснился ей в любви, и она дала согласие на поцелуй.

Газовый шарф был снят. Но когда он наклонился к ее лицу, она так пристально смотрела ему в глаза, что он растерялся и не мог двинуться с места.

Дама закинула назад его голову и укусила его в горло.

Но ему не было больно, а, напротив, такого наслаждения он никогда не испытывал!

С помощью товарища Визе поднялся и, раскланявшись, уехал в город.

— Натянулся паренек-то изрядно! — пошутил доктор.

Когда отъехал последний экипаж, то на востоке уже показались первые лучи солнца.

Все были так утомлены, что через час замок спал так же крепко и повсюду, как и в спящей красавице.

Джемс, желавший немедленно говорить с Райтом, похрапывал так же исправно, как и сам Райт.

VI

На другой день вечером все общество собралось в столовой.

Гарри был угрюм, несмотря на целую кучу писем и визитных карточек, выражавших благодарность и восхищение за вчерашний роскошный праздник.

Несколько более знакомых лиц явилось лично благодарить его.

— А слышали новость? — спросил вновь вошедший аптекарь, не успев даже и поздороваться, — умер скоропостижно корнет Визе. Я был у него.

— Как, что, расскажите! — послышались вопросы.

Довольный общим вниманием, аптекарь начал:

— Вчера на балу с Визе был обморок.

— Обморок? А я и не знал, — сказал Гарри.

— Да, его товарищ корнет Давинсон нашел его без чувств в зимнем саду, — продолжал аптекарь. — Визе был выпивши и бормотал какую-то чушь. Но потом он оправился и они прямо с бала поехали в лагерь в офицерскую столовую. Там обильно позавтракали. Визе был здоров, хотя и очень бледен.

Собирались к часу ехать в город с визитами, но вдруг в 12 часов Визе объявил, что он так устал и так хочет спать, что не в силах держаться на ногах.

И правда, он очень ослабел, так что только с помощью Давинсона добрался до своей палатки и упал на постель.

Больше не суждено ему было с нее встать.

Перед вечером денщик нашел его мертвым. Лицо спокойное, даже радостное, а в кулаке зажата поблекшая мертвая роза-ненюфар. Надо думать, дорогое воспоминание прошедшего бала, — ораторствовал с азартом аптекарь.

Все жалели покойного: корнет Визе был еще так молод!

Многие, в том числе и Гарри, спрашивали, когда похороны, и тут же условились поехать отдать последний долг усопшему.

Только Джемс и Райт угрюмо молчали…

Закурив сигары, они откланялись обществу и вышли в сад на обрыв.

— Ну, что? — первый прервал молчание Джемс. Райт молчал.

— Не прав ли я, дело неладно. Я едва ли ошибусь, если скажу, что участь Визе грозила вчера и Гарри.

Райт все молчал.

— Что ты молчишь, как истукан! — вспылил Джемс.

— Что ты пристал ко мне! Разве я что понимаю в этой чертовщине, — огрызнулся Райт.

— Не сердись, голубчик, подумай, что нам делать, — просил взволнованно Джемс.

— Если б это были команчи или туги — дело другое, а тут я ничего не понимаю, — хмурясь, ответил Райт.

— Но я ее видел, но где, когда? А видел, видел, — не унимался Джемс.

— Ты говоришь «она», а кто она? Дама в голубом платье, а что мы можем о ней сказать?.. Видение в Охотничьем доме и вчерашняя маска. Да, быть может, это совпадение! А если предположить, что мы видели ее призрак прежде, чем увидели ее самое. Разве ты не знаешь: «Есть много, друг Горацио, чего не снилось нашим мудрецам!» — задумчиво говорит Райт. — Но где тут опасность? — как бы про себя продолжал он.

— Где опасность? Вот в том-то и вопрос! А что опасность есть, то это я чувствую, чувствую, — горячо убеждал Джемс.

— Да еще бы тебе не чувствовать опасности или преступления, на то ты и Шерлок Холме, — засмеялся Райт.

— Ладно, посмотрим, кто будет смеяться последним! — сердито проворчал Джемс и, круто повернувшись, ушел в дом.

Райт еще долго сидел на краю обрыва, куря сигару за сигарой, машинально следя за колечками дыма, и тяжелое предчувствие томило его сердце.

VII

После бала прошла неделя. Веселая жизнь в замке плохо налаживалась.

Гарри с утра до вечера делал обещанные визиты, что очень утомляло и раздражало его.

Райт молчал, как истукан, а Джемс, всегда веселый и живой Джемс, просто переродился. Целые дни он сидел у себя в комнате, обложенный книгами и словарями. Причем он тщательно скрывал свою работу.

Только один Карл Иванович имел доступ в его комнату. Да и вообще за последнее время Джемс очень сдружился со стариком и много ему помогал в разборке архива и библиотеки.

Таким образом на доктора и Смита упала вся забота о веселье замковых гостей. Они усердно устраивали облавы на коз и зайцев; ездили с гостями на вечерние перелеты уток; травили лисиц… и все, по обыкновению, кончалось обильными ужинами и вином, но все это было не то, не прежнее.

Рассеянность и какая-то нервность хозяина давали себя чувствовать.

Доктор часто ворчал себе под нос:

— И что это с Гарри, влюбился, что ли, он на балу? Да в кого? Говорят, была какая-то красавица в голубом платье. Не она ли? — соображал толстяк.

Был у доктора и пациент — молодой поденщик, но он не доставил доктору много хлопот: захворал ночью, а к закату солнца и умер.

На вопрос Гарри о причине смерти доктор ответил:

— А черт его знает, точно угас!

В деревне также было два случая смерти и также почти внезапной.

Но так как умирали люди бедные, то никто на это и не обратил внимания.

В обоих случаях Джемс и Карл Иванович лично вызвались отнести помощь, пожертвованную Гарри.

Угнетенное состояние духа хозяина замка заразило, наконец, и гостей. От охоты и поездок понемногу начали отказываться или уклоняться.

Доктор выходил из себя, не зная, как развлечь общество. Он предлагал то то, то другое; устраивал кавалькады, карты, игру на бильярде и т.д.

Он зорко следил за малейшими желаниями и нуждами гостей.

— Что с вами, — обратился он однажды к молоденькому мальчику Жоржу К., — вам что-то нужно, не стесняйтесь.

— Я бы хотел другую спальню, — стыдливо сказал мальчик.

— Почему? — осведомился доктор.

— Видите ли, моя… моя очень холодна, — сказал, краснея, Жорж.

— Холодна летом? — удивился доктор, но видя, что Жорж покраснел еще более, проговорил: — Хорошо!

Вечером он увел Жоржа к себе в комнаты и начал расспрашивать.

— Вы не стыдитесь, мой милый, доктору, что духовнику, все можно сказать.

— Ах, доктор, как я вам благодарен, но мне, право, неловко, — бормотал мальчик.

— Смелее, смелее, я курю и на вас не смотрю, — шутил доктор.

— Еще там в деревне, в гостинице, она приходила ко мне, — начал Жорж.

— Кто она?

— Она, красавица, с черными локонами и большим гребнем.

— Ну, дальше, — поощрял доктор.

— В Охотничьем доме она опять была у меня и оставила голубой бант, вот этот, — и Жорж вынул из кармана голубой шелковый бант.

Доктор взял его и, рассмотрев, весело захохотал:

— Жорж, милый, да ведь это тот самый бант, который наш повеса Джемми преподнес вам в день осмотра замка. Припомните.

— Но я же бросил его, — пробормотал мальчик.

— Что из этого, кто-нибудь из слуг видел шутку Джемми и отнес бант в вашу комнату. У нас очень строго следят за чужими вещами, — проговорил доктор, — мистер Гарри в этих случаях неумолим.

— Не знаю… быть может… вы и правы, доктор, но… — и Жорж замолчал.

— Ну, а еще видели вы ее?

— Да, видел.

— Как, где, когда? — торопил доктор.

Вчера, в моей спальне. Она еще похорошела и говорит, что любит меня и даст мне счастье, — совсем застыдившись, проговорил Жорж.

Доктор молчал.

— Она даже обняла меня и хотела поцеловать, но потом раздумала и спросила, зачем я ношу вот это, — и при этих словах Жорж показал черные мелкие четки с крестиком. — Это благословение бабушки: она привезла их из Рима, — пояснил он.

А еще она пообещала подарить мне розу.

— А потом что было? — спросил заинтересованный доктор.

— А потом… потом я уснул, — сказал конфузливо Жорж. — Мы так много играли в этот день в лаунтеннис, и я был очень уставшим, — прибавил он.

— Знаете, Жорж, ложитесь сегодня у меня в кабинете на кушетку, на которой сидите. Спальня у меня рядом и дверей нет, а только одна портьера. Так что мы, не стесняя один другого, будем спать как бы в одной комнате.

Жорж, видимо, с радостью согласился.

Приготовили постель.

Доктор, по обыкновению, запер дверь на ключ и ушел в свою спальню.

Он, благодаря кочевой, полной приключений жизни, привык спать чутко, и вот среди ночи ему послышались шаги и подергивание двери, ключ от которой лежал на его письменном столе.

Доктор живо встал и заглянул за портьеру.

Жорж стоял у двери и старался ее открыть. Глаза его были плотно закрыты.

— Э, да ты, голубчик, лунатик, — прошептал доктор.—Это интересно.

Жорж между тем вернулся к кушетке и лег на нее.

Доктор подошел к окну, отдернул занавесы и открыл одну половинку. Лунный свет наполнил комнату.

— Понаблюдаем! — решил доктор и уселся в кресло в своей комнате так, чтобы видеть кушетку и окно.

Жорж спал спокойно. Незаметно для себя уснул и доктор. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рассвет застал доктора в кресле. Протерев глаза, он вспомнил приключения ночи и первым делом подошел к кушетке.

Жорж спал тихо и спокойно, на груди у него лежала свежая пунцовая роза.

Доктор взял ее, повертел и поставил в вазочку на свой письменный стол.

— Досадно, что я не видел, как он ухитрился вылезти в окно и спуститься в сад, а что он лунатик и ходит ночью — доказательство налицо, — бормотал доктор.

Доктор оделся и тогда уже начал будить Жоржа.

— А, это вы, доктор, как я рад! — потом поискав вокруг себя, Жорж спросил:

— А где же роза?

— Какая роза?.. — притворился доктор непонимающим.

— Она была, дала мне розу, вот такую же, как стоит на вашем столе, и велела снять вот их. — Он указал на четки.

— Полноте, Жорж, ни розы, ни красавицы не было. А дам я вам сегодня снотворного.

Не говорить же ему, что он лунатик! — подумал доктор.

— А теперь нас с вами ждут к кофе. Торопитесь.

VIII

День прошел, как всегда.

Вечером доктор уговорил Жоржа выпить снотворное, а сам все же решил караулить.

— Интересный субъект!

Жорж быстро заснул. Отворив окно и отдернув занавесы, доктор занял свой наблюдательный пост.

Чтобы не заснуть, как вчера, он начал курить. Дремота его одолевала, а потому клубы дыма становились все гуще и гуще.

И вот ему чудится, через сизый дым, что в соседней комнате стоит женщина, с темными волосами и розами на груди.

Хорошо рассмотреть он не может, дым клубится и перемещается, закрывая фигуру.

Что это? Она у кровати Жоржа, становится на колени, целует его…

На доктора напала слабость…

Наконец он очнулся. В комнате темно, луна уже зашла.

— Черт знает, до чего докурился! До обморока, вот дурак, — шепчет он и в то же время слышит стон Жоржа.

— Вот и парня, должно быть, закурил! — и он берет спички и зажигает свечу.

Жорж лежит на кушетке и по временам тихо стонет.

Доктор наклоняется и видит на груди, на рубашке, несколько капель крови. Тут же лежит судорожно сжатая рука, в которой крепко зажат стебель алой, свежей розы.

Доктор стоит в недоумении… опять, значит, ходил, значит, обморок мой был продолжителен! — соображает он.

А кровь на рубашке, откуда она? Ну, это просто, розы имеют шипы, — решает он.

Отобрав цветок, доктор запер окно и завалился спать.

Утром Жорж встал первым. Он был бледен, слаб и как-то рассеян. На вопросы доктора отвечал нехотя и уверял, что он вполне здоров.

Во время кофе из деревни принесли известие, что ночью опять скончался один рабочий.

Джемс и Карл Иванович всполошились и тотчас же собрались идти в деревню отнести помощь. Они просили Смита выдать ту сумму, какую назначает мистер Гарри в таких случаях.

Жорж К. попросил взять его с собою. Хотя и неохотно, но Джемс дал свое согласие.

Пошли. Дорогой не говорили, шли молча, каждый занятый своей думой.

В деревне им указали, где был покойник. Старая, покосившаяся избушка, беднота была страшная и глядела из всех углов. Усопший лежал на лавке.

— Отчего он умер? — спросил Джемс, передавая денежную помощь от владельца замка.

— Не знаю, сударь, лег здоровехонек, а не встал больше! Божья воля, — отвечала, заливаясь слезами, сестра покойного.

— У вас, конечно, есть колодец, — принесите мне, пожалуйста, воды, — сказал Карл Иванович.

Женщина вышла.

В ту же минуту Джемс и Карл Иванович бросились к покойнику и приподняли ему голову.

Они оба ничего не сказали, а Жорж, о присутствии которого они забыли, заметил:

— Да у него на шее такие же ранки, как и у меня.

— Что, у вас ранки на шее? Покажите! — властно сказал Джемс, подходя к Жоржу.

Жорж поднял голову и показал две небольшие ранки с белыми краями.

Джемс и Карл Иванович побледнели хуже мертвеца, лежащего на лавке, они стояли молча, как пораженные громом.

Их заставил очнуться приход хозяйки с водой.

Не прикоснувшись даже к кувшину, они заспешили домой.

В обратном пути в замок они ловко выспросили Жоржа об его снах и о том, как ему спится в комнате доктора.

О ранках он сообщил, что заметил их сегодня утром, что они не болят, а откуда явились, он и сам не знает.

Доктора дома уже не было, он уехал с большой компанией на рыбную ловлю и довольно далеко, верст за пятнадцать.

— Вернутся не раньше ужина, — докладывал слуга.

Карл Иванович и Джемс не запирались сегодня в библиотеку, а целый день провели с Жоржем К., не оставляя его одного ни на минуту.

Вечером к обществу неожиданно присоединился и сам хозяин дома, благодаря этому ужин прошел много веселее обыкновенного.

— Когда же вы, Карл Иванович, побалуете нас продолжением сказки о вампирах? — спросил Гарри.

Карл Иванович молчал.

— Неужели так-таки и нет никакой разгадки этой истории? — продолжал хозяин.

— И охота, тебе, Гарри, вспоминать всю эту чепуху? — перебил Джемс.

— Устроил бы ты, пока лето не прошло, Венецию на озере или сельский праздник, — добавил он, желая замять разговор о вампирах.

— А потом я опять должен буду делать визиты, — благодарю тебя, — сморщился Гарри.

— А кто тебе велит приглашать знать, ты собери деревенских красавиц, — это, пожалуй, будет еще поинтереснее, — сказал Райт.

— Вот идея, так идея! — зашумела молодежь.

Посыпались проекты, предложения… Джемс не участвовал в их обсуждении — он был доволен, что отвлек внимание общества от разговоров о вампирах.

Устройство праздника решено не откладывать в долгий ящик, а воспользоваться последними лунными ночами.

Когда все расходились по спальням, Джемс попросил у доктора разрешения зайти к нему выкурить сигару.

— Мне привезли новые, и я жду твоего мнения о них, — сказал он.

— Заходи, голубчик, я даже очень рад, но курить, извини, не буду. — Вчера я докурился до обморока, а это доктору совсем не пристало.

— Как до обморока, — удивился Джемс.

— Хуже, до видений! — ответил доктор. — Надень халат и приходи, я расскажу тебе.

— Хорошо, сейчас.

IX

Жорж К. мирно спит на кушетке. Доктор и Джемс тихо беседуют в соседней комнате. Огня нет.

Комната Жоржа освещена луною, так как занавесы подняты и окно открыто. У доктора же совершенно темно, и только огонек сигары, которую курит Джемс, блестит крошечной звездочкой.

Доктор, тихонько смеясь, уже успел рассказать свое «видение» и сообщил товарищу об лунатизме Жоржа, в котором он вполне убедился.

Джемс слушал молча, не спуская глаз с Жоржа.

— Ну, что же ты скажешь? — наконец спросил доктор.

— Тише, молчи, — чуть слышно прошептал Джемс.

Наступила жуткая тишина. Не прошло и пяти минут, как Джемс притронулся к руке доктора, точно приглашая быть внимательным.

На окне, ногами в сад, сидит женщина. Кто из служанок замка смеет быть такой нахальной? — думает доктор.

Красивая головка, с высоко подобранными локонами, не напоминает ни одной из них. Женщина оборачивается — положительно такое лицо не может принадлежать служанке. Как-то легко и незаметно, и ноги женщины уже в комнате.

Она встает. Пышное платье облегает стройную фигуру, на высокой груди букет алых роз.

Вот она скользнула к кушетке, положила руку на голову Жоржа, склонилась к нему, — он тихо, болезненно застонал.

Джемс вскочил и бросился в кабинет с явным намерением схватить незнакомку.

Она поднялась и пошла к нему навстречу, раскрыв объятия.

Она была ослепительно прекрасна. Впечатление портили только губы, красные, как свежая человеческая кровь.

Джемс остолбенел. Он рассчитывал преследовать, а она сама шла к нему! Еще минута, и она обнимет его, и прильнет к нему этими красными кровавыми губами…

Жутко, и нет сил тронуться с места.

Она положила руки на плечи Джемса, но вдруг отдернула и с удивлением и с почтением на прекрасном лице прошептала:

— Простите, я не знала… я бы не осмелилась…

И она, как облако, качнулась в сторону, еще мгновение, и за окном мелькнуло ее платье и растаяло в лучах месяца.

Жалобный стон Жоржа привел в себя доктора и Джемса. Они оба подошли к кушетке.

Раскинув руки и запрокинув назад голову, лежал бедный мальчик. На шее ясно виднелись кровавые ранки, из которых еще и сейчас сочилась кровь.

Доктор хотел его разбудить, но Джемс остановил его:

— Зачем? Теперь он будет спать спокойно и безопасно.

Потом он повернул Жоржа на бок и закрыл его одеялом.

— А теперь твое мнение, доктор?

— Из твоего поведения я заключаю, что и у тебя была та же галлюцинация, что и у меня, — сказал доктор. — Это очень интересное явление. Видение…

— А это тоже видение, а не действительность? — спросил насмешливо Джемс, подымая и подавая доктору измятую и сломанную под самый корешок алую розу!

Х

Назавтра Джемс собрал, как он выражался, военный совет. Совет состоял из доктора, капитана Райта, Карла Ивановича и самого Джемса.

Заранее Джемс познакомил Райта с приключениями прошедшей ночи, а от него взял разрешение рассказать о видениях в Охотничьем доме.

Совет заседал в комнатах доктора и после небольшого вступления Джемса торжественно произнес.

— Теперь вопрос, что мы должны делать? Опасность грозит каждому из нас, а главное, она грозит Гарри, нашему любимому товарищу, человеку, которому мы все так много обязаны.

— Джемми, ты хватил через край, какая опасность может грозить Гарри, он не нервная женщина, чтобы испугаться привидения из тумана, — протестовал доктор.

— Какая опасность, да самая простая, — ответил Джемс, — опасность умереть.

— Что за чепуха! — бормотал доктор.

— А ты исследовал ранки на шее Жоржа К.? Отчего они по-твоему? И опасны ли? — сыпал вопросами Джемс.

— Должен сознаться, ранки довольно странные, но отнести их к области болезней, а тем более опасных, уж, извини, не могу, — сказал доктор.

— А что ты скажешь, если у умершего на балу корнета Визе, нашего работника в замке и у трех поденщиков, умерших в деревне, были такие же ранки на шее? — продолжал Джемс.

— А кто их смотрел и кто тебе об этом сказал? — спросил доктор.

— Видели эти ранки мы сами, с Карпом Ивановичем, затем мы и на деревню ходили, чтобы проверить свои наблюдения.

— Да, мистер Джемс говорит правду, — подтвердил Карл Иванович.

— Ну, а какой вывод? — спросил доктор.

— А тот, что во всех пяти случаях смерти ранки были ее причиною и не подоспей мы вовремя, бедный Жорж К. был бы также мертв.

— Помилуй, Джемми, что ты говоришь, — вскочил доктор со своего места.

— Я утверждаю, понимаешь, ут-вер-ждаю, больше. Виконт Рено, каменщик и слесарь погибли от той же причины, — серьезно сказал Джемс, — к сожалению, я не осматривал их шеи, но уверен, что ранки и там были…

Доктор озабоченно подошел к Джемсу и положил руки на голову.

— Жару нет, — прошептал он, — и пульс нормальный.

— Не бойся, голубчик, я с ума еще не сошел и не хвораю белой горячкой, — улыбнулся Джемс.

— Ну, а если ты нормален, так говори же, черт тебя возьми, в чем тут дело, не строй из нас дураков, — разозлился доктор.

— Сиди и слушай, — приказал Джемс.

— Итак, господа, у нас и в окрестности появилась смертность и очень странная: люди умирают, заметьте, молодые и здоровые, почти внезапно и единственный признак — две маленькие ранки на шее. Ранки эти, мы с Карлом Ивановичем их осматривали, кровоточивы и с белыми краями, можно сказать, точно обсосанные. Кто-то или что-то их наносит и выпивает кровь.

Доктор сердито передернул плечами.

— Теперь вопрос, кто это? — продолжал невозмутимо Джемс. — Объяснение нам надо искать в тех письмах и дневниках, что читал нам Карл Иванович в Охотничьем доме как сказки и о которых все уже давно забыли.

— Джемми, я не могу, — не выдержал доктор, — ведь знаменитый Дневник учителя — не что иное, как бред сумасшедшего, он даже сам пишет, что на него надевали смирительную рубашку.

— Хорошо, ты прав, это сумасшедший, оставим его в стороне. Обратимся к письмам, — согласился Джемс. — Если ты их так же внимательно перечтешь, как это сделали мы с Карлом Ивановичем, ты убедишься, что подобная смертность посетила уже здешний замок. И владелец замка прямо называет, что причиной были вампиры.

Доктор опять не выдержал:

— Джемми, Джемми, помилосердствуй, в наш XX век вампиры, эти средневековые сказки!

— Да, — прервал Джемс со строгим и холодным лицом. — Я утверждаю существование вампиров в наш XX век. И эти письма не средневековые сказки, а страшная, роковая действительность.

— Один раз уже поднимал я вопрос, что письма эти писаны из здешнего замка, и был отвергнут уже по одному тому, что тогда они физически не могли бы быть в замке. — Все еще защищался доктор.

— А разве ты не помнишь, что в последнем письме говорится о приезде друга в замок? — спросил Джемс. — Что для его приезда готовится лесной дом, лежащий у подножия замковой горы, и наконец, что письма найдены Карлом Ивановичем в нашем Охотничьем доме. Не прост ли вывод, что адресат привез их с собой.

Доктор был сбит с позиции и молчал.

— Я думаю, вернее я убежден, — продолжал Джемс, — что подпись Д. означает не Джеронимо, не друга, а просто Дракулу, т.е. графа Дракулу, владельца замка.

— Но ведь у нас нет каменного гроба из Америки, ты сам говорил это, — опять возразил доктор.

— Ну и дался тебе этот гроб, а второй склеп, где похоронены только отец и мать, так называемый «новый склеп», разве он не стоит американского гроба. А обрыв, откуда видно озеро, и куда доносится вечерний звон из деревни. А дамские комнаты в Охотничьем доме, приготовленные для невесты-итальянки, помнишь: прощай мечта и несколько тысяч дукатов. А наконец, японская шкатулка, разве это не та самая шкатулка римской императрицы, что Дракула купил для своей Риты. Ведь яблоко, входя в клюв птицы, открывает крышку. Это тебе может и Райт подтвердить. Спеша, сыпал фразами Джемс.

Райт усиленно молчал и курил.

Доктор, не находя поддержки, беспомощно смотрел на всех.

Молчание прервал Карл Иванович.

— В церковном архиве, — сказал он, — в книгах о похоронах эту местность два раза постигла эпидемия с большим процентом смертности, эпидемия в свое время не была определена врачами. Первый раз это было в год смерти молодой графини Дракула, а другой раз много позднее.

— Ну, а теперь, эта эпидемия наступила в третий раз, как и почему, вопрос другой, но она наступила, опасность налицо, и мы должны, мы обязаны бороться с ней, мы должны спасти Гарри, себя, да и окрестное население вправе ждать от нас помощи, — пылко говорил Джемс.

— Все это прекрасно, Джемс, но кто же враг, — спросил доктор.

— Да говорю же вам — вампиры.

— А что такое вампир? Где он? Как с ним бороться, воля твоя, Джемми, — я не понимаю, — печально произнес доктор.

— Что такое вампир, дает объяснение до некоторой степени, конечно, вот эта книга о ламиях или живых мертвецах, — сказал Джемс, указывая на книгу в старинном кожаном переплете.

— А, да, это та книга, что подарил тебе Гарри, я знаю ее, — перебил Райт.

— Да, та самая. Мы с Карлом Ивановичем, по возможности, перевели ее, говорю, по возможности, так как, надо сознаться, это чертовски трудно. Она написана старым латинским языком, с кучей специальных выражений, да и толкует о предмете, для нас и так непонятном.

— Не мертвые, как она зовет их, для нас что-то необъяснимое, ненормальное. Но самое присутствие подобной книги на письменном столе владельца замка наводит на много мыслей и говорит само за себя.

— Ну, а что ты почерпнул из этой книги, — нетерпеливо перебил доктор.

— А вот сейчас, — сказал Джемс, — только повторяю, тут много нами еще не выяснено и даже не понято.

— К делу, к делу, — торопил доктор.

— Древние ламии — это такие существа, — начал Джемс, — вернее, это умершие люди, которые могут выходить из могилы, являться живым и принимать участие в жизни. В большинстве случаев вмешательство это злобное и приносит несчастье.

«Не мертвые», вампиры, — это разновидность ламий. Они также встают из гробов и сосут живых людей.

Они могут жить века и чем дольше живут, тем становятся могущественнее. С каждой засосанной жертвой сила их растет, также растут и знания.

Они могут обращаться в некоторых животных: в кошек, в летучих мышей, в змей и т.д., могут окружать себя туманом или даже обращаться в туман. Любят лунные ночи и по лунному лучу плывут, как по реке.

Зубы у них длинные, острые, пальцы тоже длинные с острыми ногтями, дающие им возможность ползти по отвесным стенам.

Чем сильнее вампир, тем он легче усыпляет свою жертву своим взглядом или прикосновением. Самый сильный человек под взглядом такого вампира делается совершенно беспомощным, никакая храбрость тут не поможет — человек засыпает против своей воли, и тогда он верная жертва вампира.

Вампир засасывает в один, в два приема, реже в три, четыре. Первый раз самый трудный: жертва боится и сопротивляется. Зато потом это легче, больной ждет и желает прихода мучителя…

Иногда вампир влюбляется и тогда засасывание идет очень тихо, он наслаждается понемногу, сберегая дольше жизнь любимого существа.

В таких случаях жертва сама становится вампиром, в других же случаях — это редкость. Любовь всегда бывает между мужчиной и женщиной; засасывать же могут без различия пола и возраста. Но замечено, что предпочтение отдается детям и молодым людям.

Вампиры предпочитают ночи, особенно лунные, могут ходить и даже сосать и днем, но это уже более сильные или же живущие давно.

Многие животные им подчиняются, но все их чуют и боятся, особенно их ненавидят лошади и собаки, эти друзья человека. Они точно угадывают в них врагов.

Самые могущественные вампиры могут управлять до известной степени, конечно, явлениями природы, как то: ветром, тучами, туманом и т.д.

Слабая сторона всех вампиров — это та, что каждый из них должен иметь свой приют и лежать в нем в виде мертвеца в продолжение известных часов.

В эти часы они, т.е. вампиры, в свою очередь, совершенно беспомощны, а потому и стараются тщательно скрывать свое убежище и даже иметь их по нескольку.

Убежище должно быть вблизи района похождений вампира, иначе он рискует, что роковой час застигнет его вдали от убежища. Заснуть же не в своем месте крайне опасно.

Старые, опытные вампиры могут вселяться в свои портреты, но это ненадолго.

При успехе в похождениях, т.е. когда жертв достаточно, вампир молодеет и хорошеет. Только красноватый отблеск глаз и яркие, алые губы портят впечатление.

Если почему-либо вампиру приходится скрываться, как бы говоря, голодать, он бледнеет, сереет, делается мало подвижен и страшно зол.

Но все-таки он может по нескольку лет лежать прикованным к месту, — благодаря заговору и разным заклинаниям, — и все же оставаться, так сказать, живым. При первом же случае он ускользнет и вновь набросится на живых людей.

Время, когда вампир проводит в своем гробу, или, как это называется «вампирический сон», определить трудно. Или сам автор книги не знает этого вполне, или мы с Карлом Ивановичем неправильно толкуем.

Только в этом вопросе много разноречий.

Быть может, для разных местностей и для разных субъектов, т.е. для субъектов вампирической силы, оно различно.

Во всяком случае, оно вертится около восхода и захода солнца. Любимый же час вампиров — это двенадцать часов ночи.

У вампиров есть что-то вроде иерархии, они преклоняются перед сильнейшими. Но кто эти сильнейшие, опять не разберешь, в одном месте выходит даже так, что это древние боги, которым приносились человеческие кровавые жертвы.

Одно место можно перевести так: «неповиновение наказуется, или отбитие намеченной жертвы наказывается». Но как и кем, понять невозможно. Есть, вернее были, в древние времена великие кровопожиратели, перед ними склоняются все вампиры, ламии и прочие живые покойники.

Узнать вампира легче ночью, чем днем. Ночью несвоевременность и неуместность появления часто указывает на его существование. Так, например, появление молодой женщины в спальне мужчины или наоборот.

Днем умных вампиров отличить очень трудно, они отлично имитируют живых людей.

Их главный признак: они ничего не едят и не пьют. Более внимательный наблюдатель может заметить, что ни при солнечном, ни при лунном свете они не отбрасывают тени. Кроме того, вампиры большие враги зеркал. Они всегда стремятся их уничтожить. Это потому, что в зеркале не видно отражения вампира, и это выдает его».

Вот все, или почти все, что нам удалось разобрать в этой книге.

Тут много рассуждений автора, примеров, но все это несущественно.

Главные же вопросы, когда вампиры более всего беспомощны и кому подчинены, самые неясные, самые запутанные.

XI

Джемс кончил и замолчал. Молчали и все остальные.

— Что же мы должны делать? — спросил доктор.

— Ясное дело, раз мы убедились в существовании вампира, мы должны найти его убежище и в часы его «вампирического сна», когда он беспомощен, уничтожить его. Это наш священный долг, — горячо проговорил Джемс.

— Ты прав, но как это сделать? — сказал Райт.

— Тут нам помогут письма графа Дракулы и еще кое-какие бумаги, мной найденные, — вмешался Карл Иванович.

— Джемми, ты уже признанный Шерлок Холмс, так подумай и скажи, что нам делать, мы будем тебя слушаться, — покорно предложил доктор.

— Спасибо за доверие, — поклонился Джемс.

— Итак, я начинаю, — сказал он, немного подумав. — Из письма Карло или графа Дракулы мы знаем, что мать его была вампиром, а следовательно, и умерла от вампира.

Кто погубил ее, сказать нелегко. Быть может, это старый слуга из Америки, исчезнувший так таинственно; быть может, покойник, привезенный под именем дедушки графа; недаром же в ночь заболевания она видела старика графа во сне, кто знает, быть может, это и не был сон. Можно предположить, что и змея имела тут свое значение. Я, по крайней мере, склонен думать, что слуга-американец и покойник в гробу — одно и то же лицо.

— Меня самого сбивает очень то, что гроб, о котором так много говорится в письмах, не существует больше. Мы с Карлом Ивановичем внимательно обыскали склеп и ничего подходящего там нет, — печально сказал Джемс.

— Во втором склепе, открытием которого мы обязаны тебе, доктор, его тоже нет.

Ты называешь «вторым склепом» тот, где я нашел мертвеца?

— Конечно, ведь в письме он прямо назван новым склепом, где похоронили графиню, и что он находится в горе.

— Мне даже кажется, ты уж прости меня, — проговорил Джемс, протягивая доктору руку, — что ты виновник появления вновь вампира.

— Что за чушь! — вскричал доктор.

— Нет, ты последи, не унимался Джемс, — ведь до твоего несчастного приключения все было спокойно, мы не слышали о смерти кого-либо, а тем более о внезапной и ничем необъяснимой, а после твоего падения они посыпались, как из рога изобилия: первый умер каменщик, унесший голову разбитой богини, а…

— Постой, постой, — перебил доктор, — ты хочешь сказать, что я открыл вход, быть может, и заговоренный (вот чушь-то я несу, — пробормотал он про себя), и выпустил вампира, но ты забываешь, мой милый, что в склепе был другой путь через скалу, через нее мог пройти не только твой вампир, но даже пролез целый человек, скелет которого мы и нашли.

— В дневнике учителя говорится о девах с озера, а так как мы, — доктор принял комическое выражение, — не верим в дев с озера, а верим в вампиров, то, значит, они были свободны и до нас.

— Не смейся, доктор, — сказал Джемс, — в дневнике сумасшедшего много ценных указаний.

— Я сопоставлял письма с дневником и пришел к такому выводу: мы читали вначале дневник учителя, а затем письма, тогда как хронологический их порядок как раз наоборот. Вначале явилась графиня-вампир, а затем уж — погиб учитель. Такой порядок подтверждается еще слугою Петро.

Молодой граф Дракула часто в своих письмах упоминает о старом Петро, из них же мы знаем, что он ушел на богомолье.

Если предположить, что он вернулся в то время, когда молодой граф с женою или невестой покинул замок хотя бы из страха перед вампирами…

Карл Иванович хотел вмешаться в разговор, но Джемс не дал ему и рта разинуть, а с азартом продолжал:

— Замок был заброшен и остался пустым, а Петро поступил в церковь звонарем, делал кресты и сажал чеснок. Это вполне логично.

Я думаю, что не ошибусь, если предположу, Что скелет, найденный нами в новом склепе, принадлежит никому иному, как бедному сумасшедшему учителю, Петру Доричу.

Его дневник обрывается на том месте, что он идет куда-то в гору на свидание, а больничная запись подтверждает исчезновение сумасшедшего и бесплодные поиски его трупа.

Скелет был одет, как сам ты, доктор, сказал, в какую-то хламиду или халат — ясно, это был больничный халат.

Про волосы ты тоже сам говорил, или обриты, или съела моль, теперь нет сомнения, были обриты, как и у всех сумасшедших.

— Гарри твоего же мнения, — перебил доктор, — он приказал похоронить скелет под именем Петра Дорича.

— Ну, вот видите, это только подтверждает, что я на правильной дороге, — сказал довольный Джемс.

— Теперь дальше…

— Ты хочешь сказать, — опять перебил доктор, — что бедняк в припадке сумасшествия забрался через расщелину в склепе, там уснул под влиянием опиума, а затем от слабости, истощения, а, быть может, и от голода и умер.

— Нет, я предполагаю несколько иначе: учитель в припадке забрался в склеп, и там наступила минута ясного сознания. Он понял не только ужас своего положения, но и ужас, который грозил всей его родной деревне. Он пожертвовал собой вампиру, но в то время употребил какие-либо меры, которые легко мог знать от старого Петро, чтобы не выпустить больше вампира, и сам, как верный сторож, остался у входа в расщелину.

— Фу, как это поэтично! — не утерпел доктор.

— Я это только предполагаю, а не утверждаю, — немного сконфузился Джемс.

— Может быть, было и так: Петро проследил учителя и заговорил выход из горы сам, я не сомневаюсь, что он мог это сделать. Результат один: выход был заговорен, а вот мы своей неосторожностью открыли другой.

— Ну, теперь выводы, — продолжал Джемс, — мы установили, что вампиры существуют, мы знаем его убежище, знаем приблизительно часы его вампирического сна, вернее говоря, его беспомощности, и мы должны его уничтожить!

— Да, уничтожить! — повторили все.

В ту же минуту раздался сильный стук и бренчание разбитого стекла.

Присутствующие невольно вскочили на ноги.

— Что это?

Оказалось, стукнула одна из створок открытого в сад окна и от сильного удара вылетели все стекла.

— Верно, от ветра, — сказал Карл Иванович.

— Помилуйте, Карл Иванович, да ни один лист в саду не шелохнется, — вскричал Джемс, — а мы попались, как глупые мальчики, нас подслушали. Итак, надо спешить.

— Сегодня же я еду в город, — заявил Джемс, — и привезу, что надо, а завтра в час заката солнца мы спустимся в склеп, откроем гроб и мы с Райтом вобьем осиновый кол в сердце прекрасной графини.

Дальше. Пока же мы должны охранять жизнь Гарри и маленького Жоржа К. Первого передадим капитану и в помощь ему предоставим доктора, а второго буду караулить я сам. Посидеть на окне в летнюю ночь очень приятно, а два-три часа сна после восхода солнца для меня совершенно достаточно. Сегодня же, во время моего отсутствия, за Жоржем понаблюдает Карл Иванович. Итак, на борьбу, господа, — закончил торжественно Джемс.

— Мы с тобой, — ответили остальные.

— Мужайтесь, мы будем победителями, — продолжал Джемс.

— Почему ты так уверен? — спросил Райт.

— Среди ночи серебристый голосок мне твердит: «Боритесь, я вам помогу», — ответил Джемс.

— Ну, а мне тайный голосок твердит: «Есть хочу!» — серьезно добавил доктор.

Все засмеялись, и настроение сразу переменилось.

XII

На другой день, отказавшись под каким-то предлогом от увеселительной прогулки, Джемс с друзьями отправился к склепу. Время было за час до захода солнца.

На ступенях, у ног статуи, нашли приготовленные Джемсом инструменты: лом, кирки для отбивания кирпичей, щипцы для отвинчивания гробовой крышки, осиновый кол, фонари. Статуя была отремонтирована и стояла на своем месте, с большим трудом ее сняли, еще с большим трудом открыли подъемную дверь. Джемс с фонарем спустился первый, за ним остальные.

В склепе была полная темнота, так как расщелина в скале была тщательно заделана. Когда осветили стену, где, по словам доктора, надеялись увидеть белую мраморную доску с надписью: «Фредерик и Мария из знаменитого рода графов Дракула», то остановились пораженные.

Вместо белой мраморной доски чернело два углубления. Гробы же исчезли!

Доктор протер глаза! До сих пор на все затеянное он смотрит как на шалость школьников, теперь впервые он почувствовал холодок в сердце. Разве не сам он, своими собственными глазами, видел мраморную доску, да вот она и стоит в углу. Где же гробы? Кто и зачем мог их взять?

— Опоздали! — проговорил Джемс, и голос его сорвался.

Молча выбрались из склепа, и все привели в порядок.

Все как-то почувствовали нешуточность предприятия и невольно молчали.

Первым очнулся Джемс.

— Вперед наука, не говорить в таких местах, где легко могут подслушать, лучше всего говорить на закате солнца, как сейчас.

Дело осложнилось, приходится искать.

— Странно, однако, то, что без ведома Гарри такие вещи не делаются, а прежде он не имел от нас секретов, все его распоряжения были нам известны, — задумчиво прошептал доктор.

— А главное то, если он умолчал, то спрашивать его нетактично, да и чем объяснить, что мы спускались в склеп, — прибавил Джемс.

— Стойте, тут без Смита не обошлось, а я его приструню, — оживился Джемс. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но Джемс ошибся. На этот раз и дело оказалось не так просто.

Смит был занят устройством ночного праздника на озере и пропадал по целым дням.

Наконец Джемс поймал его. Но на окольные вопросы управляющий отвечал или уклончиво, или шутливо, а на прямой запрос серьезно сказал:

— Обратитесь к мистеру Гарри, я же ничего сказать не могу. Джемс сообщил свою неудачу товарищам, и было решено пока молчать.

XIII

Карл Иванович принес Джемсу пачку бумаг: тут были большие листы в виде писем, были небрежно оторванные полулистики и клочки, сложенные треугольником, как складывают маленькие записочки.

— Это я собрал по столам в Охотничьем доме, — сказал старик, — как по почерку, так и по подписи на некоторых они писаны молодым графом Дракулой и, видимо, посылались его другу в лесной дом. Тут много пустых, вроде приглашения к чаю или завтраку, но, как кажется, есть и интересные. Вот, мистер Джемс, посмотрите их, вот хотя бы этот.

Это был большой, кругом исписанный лист, даты на нем не было.

Джемс начал читать про себя:

«Прежде всего я должен поблагодарить и извиниться перед тобой, мой дорогой, вместо отдыха и спокойных занятий я втянул тебя в наши печали и заботы. Но что поделаешь? Трагическая смерть Франчески выбила нас из колеи, и Рита совсем не спит по ночам.

Мой старик посоветовал перемену места. Вот и пригодились отделанные комнаты! Надо прислать только, так сказать, «текущий инвентарь» из кружев, лент, цветов и т.п. Лючия обещала все это устроить. Уж извини, знаю, что вашему брату, ученым, бабы одна помеха.

Надеюсь переселение народов будет недолгим, как только Рита оправится, я переведу ее обратно в замок, и при этом переменю помещение, чтобы ничего не напоминало ей о ужасах, которые она пережила.

Мне до сих пор не удалось тебя спросить, что ты думаешь об этом случае и как ты объяснишь все происшествие?

Старик мой все, конечно, толкует в духе вампиризма, но с тех пор, как ты меня образумил и доказал ненормальность его умственных способностей, я с ним согласиться не могу, а все же во всей истории есть что-то ненормальное, нелогичное, так сказать…

Почему, например, умершую Франческу нашли у кровати Риты на полу, волосы и весь ночной туалет в полном беспорядке, точно она выдержала борьбу перед смертью. На лице и груди ссадины и синяки.

Можно подумать, что кто-то нечеловечески сильный раздавил или задушил ее, как муху. Заметил ты, что в ее мертвых, широко открытых глазах застыл ужас, а губы сжаты с какой-то решимостью.

С нее можно бы написать мученицу первых веков христианства или портрет человека, «положившего жизнь свою за други своя».

Если она погибла в борьбе, то с кем и за кого? Эту тайну она унесла с собой в могилу.

Я забыл попросить тебя не расспрашивать Риту об этой ужасной ночи. Ясно, она пережила что-то страшное, но не хочет или не может сказать. При малейшем намеке она бледнеет и трясется.

Представь, если Франческа была больна и в припадке билась у ее постели. Тут и более крепкий человек, чем Рита, может впасть в обморок.

Да, я, кажется, никогда в жизни не забуду того ужасного крика, когда она очнулась и увидела труп у своих ног.

Старик убежден, несмотря на то, что в окрестности все спокойно, что смерть Франчески дело рук вампира.

Он убил ее, буквально убил, а не засосал за то, что она помешала ему наслаждаться кровью, а быть может, и любовью Риты.

По мнению моего старика, бедная девушка погибла, защищая свою подругу.

Конечно, Рита многое могла бы тут выяснить, но я еще раз убедительно прошу тебя не расспрашивать ее. Пусть она сначала успокоится. А твое личное мнение я бы очень и очень хотел знать.

Распорядись, голубчик, поставить кушетку посредине комнаты, около столик или этажерку для цветов и книг.

Букет розанов каждое утро я уже распорядился доставлять к вам.

Любимая канарейка Риты также прибудет в лесной дом, и я боюсь, что эта певунья обеспокоит тебя больше, чем моя бедная, бледная голубка. Она стала такая молчаливая и печальная. О свадьбе я не смею и заикнуться.

И скучно же мне будет одному!

Утешусь тем, что большую часть дня буду проводить у вас.

Сегодня свежо. Распорядись протопить печи и даже камин. До завтра.

Д.»

— А вот и еще, — протянул Карл Иванович другой листок.

«Конечно, — снова читал Джемс, — я далек от мысли считать свою беседу такой же интересною, как твоя. Ты ведь великий ученый! А все же, говоря правду, мне неприятно видеть, что Рита, моя невеста, отдает тебе такое предпочтение. Как-никак, а мое положение становится смешным.

Пока Рита жила в лесном доме, мне ваши отношения в глаза не бросались, все было как-то естественно.

Не замечал, что ли, я их… или их правда не было. После своей летаргии или обморока, как хочешь назови, Рита страшно переменилась.

У нее каждый день новые капризы: три или четыре часа во время заката солнца она сидит одна, да притом еще тщательно запирается.

Обедать и завтракать со всеми она также отказалась. Ей подают отдельно, в ее комнате, и я часто вижу, что блюда уносят почти нетронутыми. Она наотрез отказалась, чтобы Лючия жила около нее. «Будет с меня и одной Цецилии», — говорит она, не соображая, как она этим обижает бедную девочку.

Несмотря на эти ненормальности, Рита заметно поправилась: бледность и вялость исчезли, она также свежа и розова, как розы на ее груди.

Даже смерть одного за другим обоих итальянских лакеев, что сама же она привезла из Венеции, не произвела на нее никакого впечатления. И в том и в другом случае она только пожала плечами и отказалась сопровождать гробы на кладбище.

Ожидая тебя или собираясь в лесной дом, она еще больше оживляется, глаза ее сияют.

Со мной она холодно-вежлива, несмотря на то, что я исполняю все ее желания.

Даже исполнил такое безрассудство, как оставил гроб посредине капеллы. Она к нему питает какую-то болезненную нежность и навещает его по нескольку раз в день.

Когда она очнулась после летаргии и я сообщил ей, что мы считали ее умершей, заперли ее кабинет-салон и решили никогда туда не входить… и что в горе мы забыли взять оттуда канарейку и что теперь, когда все кончилось так хорошо, надо спешить спасти птичку.

Она холодно отвечала:

— К чему, оставь все по-старому.

Вообще я перестал ее понимать. Да и будь на твоем месте другой мужчина, дело много бы обострилось и не ручаюсь, чем бы кончилось. Тебе же я верю и думаю…»

— Конца нет, — сказал Карл Иванович, видя, что Джемс вертит листок в разные стороны.

Затем Джемс взял первый попавшийся листик и прочел:

«Мне несказанно жаль, но я никак не могу быть сегодня у вас, мои милые. Альф, прошу тебя понаблюдай, чтобы хорошо натопили комнаты Риты и чтобы она сама не снимала теплой шали.

Она такая бледная и слабая, что у меня сердце обливается кровью.

Вчера я даже не решился попросить ее спеть.

На все мои вопросы твердит одно, что здорова, а «только очень холодно у вас в горах». Доктора по-прежнему не хочет видеть.

Вот счастливая неожиданность, только что хотел отправить эту записку, как получил посылку из Парижа: прекрасную, теплую накидку.

Закутай в нее Риту… Ну, право, хоть поздно, и на 1/4 часа, а я приеду, мне кажется, что красный плюш выгодно оттенит ее черные волосы и оживит бледное лицо. Кланяюсь.

Д.»

Прочитав письма, Джемс обратился к Карлу Ивановичу и спросил:

— А что вы сами думаете об этих письмах?

— Мне кажется, мистер, что вы ошиблись, предполагая, что граф Дракула выехал из замка. Скорее можно предположить, что друг его Альф приехал в лесной дом и почему-то туда же переселилась и невеста Рита.

— Причиной могла послужить смерть мадемуазель Франчески. Граф Дракула остался в замке и очень заботился о своей невесте. В этой куче записок часто говорится то о том, чтобы хорошо топить комнаты, то о перестановке чего-либо из мебели; высказываются заботы о свежих цветах, новых книгах, нотах и т.д.

Комнаты несомненно те две, что и посейчас стоят нетронутыми в Охотничьем доме. Даже красная плюшевая накидка, о которой вы читали в последнем письме, лежит до сих пор в ногах кушетки, той самой, что граф просит выдвинуть на середину комнаты.

— Вы совершенно правы, Карл Иванович, я и сам оставил мысли о том, что граф покинул замок. Но что сталось с ним и другими. Здесь говорится о смерти Франчески и двух итальянских лакеев, значит, дух смерти царил в замке, но не все же поголовно перемерли?

— А вы обратили внимание, что в письмах упоминается о летаргическом сне мадемуазель Риты? — ответил Карл Иванович вопросом на вопрос.

— Это что-то совсем смутное и непонятное, — сказал Джемс.

— Если вы перечтете весь ворох этих записок, как перечел их я, — продолжал Карл Иванович, — то, наверное, придете к тому же заключению, что и я, а именно: невеста была переселена из замка в лесной дом и занимала там известные уже вам комнаты. Она все хворала: бледнела и слабела и, наконец, впала в летаргический сон настолько сильный, что он был принят за смерть. Ее одели в любимые ею вещи, положили в гроб и отнесли в замок. Комнаты, где она жила, закрыли, чтоб никогда в них не входить, особенно ту, в которой она умерла, т.е. ее кабинет-салон. Единственная дверь и та была скрыта шкапом.

Впопыхах там забыли канарейку, скелет которой мы и видели в клетке, а также и букет полевых цветов в серебряной вазе. Красная, плюшевая накидка, лютня и пр. все осталось на своих местах.

Надо предположить, что покойница очнулась в замке и начала быстро оправляться после болезни. Граф пишет: «Она свежа, как роза». «Рита порозовела, и слабость прошла» и т.д. Но в то же время она изменилась характером: сделалась своенравна и капризна, а главное, влюбилась в друга своего жениха.

Граф сильно ее ревнует и неоднократно выражает своему другу негодование и обиду.

Дальше события становятся более спутанными, видимо, между графом и его другом произошел разрыв.

Письма заменились записками сухими и короткими, а потом и совсем прекратились.

Карл Иванович замолчал.

— Браво, Карл Иванович, — вскричал Джемс, — я так рад, что ваши предположения совпадают с моими выводами. Это гарантия правды. Ну, а дальше, что вы думаете?

— Дальше я думаю, — продолжал Карл Иванович, — что для замка наступила тяжелая пора, смертность как в нем, так и в окрестности сильно увеличилась.

Об этом говорят приходно-расходные книги замка, где на каждой странице есть расходы на похороны, а также и церковные записи в архиве церкви.

Мадемуазель Лючия так же умерла, как и Франческа, — похороны той и другой стоили больше 1000 гульденов.

Гроб для мадемуазель Риты стоил тоже очень дорого, но расходов на похороны я не нашел.

— Но куда же делись граф, Рита и друг Альф, не говоря об остальных? — перебил нетерпеливо Джемс.

— Эти вопросы, к сожалению, остаются для меня невыясненными, — печально сказал Карл Иванович. — Я разобрал и перечел все, что нашел в столах и шкафах замка и Охотничьего дома. Я перебрал и перетряс все книги и бумаги.

— Правда, в божнице Охотничьего дома лежит старая библия, ее я не трогал, да в ней, наверное, ничего и нет, — закончил старик.

— Постойте, есть еще письменный документ, — вдруг сорвался с места Джемс, — я предполагаю, что это дневник Риты.

— Что вы, где же он? — заволновался, в свою очередь. Карл Иванович.

— Я его вам достану, он у Гарри, только, наверное, он написан по-итальянски, — грустно добавил Джемс.

— Это ничего не значит, я немного знаю итальянский язык, — сказал Карл Иванович, — и с помощью словаря сделаю вам перевод. Завтра праздник на озере, и я вот и займусь переводом, благо, в замке никого не останется и я буду вполне свободен.

Джемс от души поблагодарил Карла Ивановича и пошел добывать ту тоненькую тетрадочку, что он видел в день маскарада в японской шкатулке с драгоценностями. Он был уверен, что это дневник невесты графа Дракулы и что в нем могут быть полезные сведения.

Праздник на озере возбудил общее любопытство и породил кучу разговоров.

Приготовления шли на широкую ногу: весь берег был покрыт сетью лампочек, фонарей и факелов.

Заготовлены смоляные бочки, бенгальские огни, несмотря на то, что ожидался лунный вечер, вернее ночь, так как луна всходила поздно.

Были раскинуты палатки для отдыха и для буфетов, также приготовили сухую площадку для танцев.

Площадку окружили столиками и стульями для желающих любоваться танцами. Тут же около, на возвышении, поставили бочку пива и над всем протянули веревки с маленькими флагами, как это делают китайцы в день праздника фонарей.

Приглашений не было.

Все, кто желал, могли явиться.

Хозяин и его гости хотели надеть охотничьи костюмы и тем придать празднику вид простоты.

Нечего говорить, что большинство костюмов было специально заказано к этому дню.

В день праздника молодежь шумно волновалась и весело готовилась к вечеру.

Жорж К., совершенно здоровый, не отставал от других.

Сам Гарри тоже внимательно осматривал свой костюм и был как-то шумливо и нервно настроен, что, конечно, не укрылось от наблюдательных глаз доктора.

— А Гарри-то нервничает и точно чего ждет, — сказал он Джемсу.

— Не чего, а кого-то, — пробурчал Джемс. — Свою голубую красавицу, — добавил он.

— Послушай, капитан, — обратился он потом к Райту, — прошу тебя, заклинаю, не отходи от Гарри, береги его, у меня так болит сердце, точно перед большой бедой.

Помнишь ли ты ту ночь, когда мы ползли с тобой в лагерь команчей, поверишь ли, мне тогда было легче на душе, чем сегодня. За каждым кустом, за каждым камнем там можно было ожидать врага, но там знал, что это за враг, а здесь?

Какой-то туман или женщины из тумана! Бр… бр…

XIV

Праздник в полном разгаре.

Целые толпы народа прогуливаются по берегу озера.

Тут и представительницы города в изящных летних платьях, тут и деревенские красавицы в своих поэтических национальных костюмах. И не одна городская дама втайне завидует густым, черным косам или прекрасному цвету лица какой-нибудь поселянки.

Два оркестра музыки не умолкают, и танец следует за танцем. Только вместо черных лансье и контрдансов здесь гремит залихватская венгерка или чардаш.

Кавалеры весело вертят своих дам, а не прикасаются к ним, как к фарфоровым куклам, точно боясь ежеминутно их разбить.

Для отдыха повсюду разбросаны садовые скамейки. Они не только стоят на освещенных площадках, но и ютятся в тени леса.

Все озеро, опоясанное кругом лентой разноцветных фонарей и лампочек, чудесно блестит, переливаясь всеми цветами радуги. Белые ненюфары под цветным освещением кажутся таинственной, небывалой красы. Это какие-то волшебные не то цветы, не то бабочки.

Широкие прогалины залиты лунным светом. Вся прелесть картины в освещении и в переходах от света к тени и даже мраку под старыми соснами.

Молодой хозяин, в новом изящном, полуохотничьем костюме, который хорошо обрисовывает его мужественную фигуру, со всеми равно любезен и никому не отдает предпочтения. Тихо переходит он от группы к группе и идет все дальше и дальше, точно ищет кого.

За ним, как тень, следует Райт.

Джемс такой же тенью идет за Жоржем К., но это много труднее.

Жорж веселится, он танцует без устали и каждую из своих дам увлекает под тень деревьев, чтобы наговорить любезностей, а если счастье поможет, то и сорвать поцелуй.

Джемс утомился, бегая за мальчиком, и ему начинает приходить в голову: уж не ошибся ли он? Не прав ли доктор, называя его сумасбродом? И желание оставить свой пост усиливается и усиливается, и вот он перестает, как раньше, не спускать глаз с Жоржа.

«Довольно!» — наконец решает он и, помимо воли, еще в последний раз взглядывает в сторону Жоржа.

«Что это?» Жорж выходит из-под тени деревьев под руку с молодой дамой. На ней летнее легкое платье, несколько старомодного фасона, черные локоны подобраны под большой гребень, на груди пара пунцовых роз.

В наряде и прическе нет ничего особенного, вот разве розы? Джемс знает, что таких роз нет в окрестности, но они есть в оранжерее замка.

Кто же их обладательница?

В замке у них нет такой женщины, значит, она из города или деревни, но откуда тогда она взяла розы? Гарри так их бережет.

«Кто-нибудь из молодежи стащил», — решает Джемс, но сердце его усиленно бьется, апатии и усталости как не бывало.

«Ведь я видел ее», — проносится у него в голове, и он старается при неровном освещении всмотреться в черты дамы.

«Это она, голубая красавица бала», — решает наконец Джемс.

Между тем Жорж К. весело с ней танцует и, видимо, сильно увлечен. Они во время танца несколько раз проходят мимо Джемса, и тот ясно различает знакомый запах лаванды.

«Она», несомненно «она», — шепчет он.

И, чтобы не спугнуть парочку, Джемс прячется в тени деревьев.

Жорж уговаривает свою даму пройтись по лесу, но для этого надо пересечь площадку, освещенную луной. Дама не решается.

«Ага, — думает Джемс, — боится, что могут заметить, что от нее не будет тени».

Жорж упрашивает. Дама оглядывается кругом и, видя, что никто за ними не следит, соглашается. Они быстро переходят освещенное место. И Джемс с ужасом видит, что он не ошибся; от Жоржа тянется длинная черная тень, от дамы нет ничего!

— Вампир.

И как не был Джемс готов к этому выводу, на минуту он потерял способность двинуться с места.

В это время Жорж и его дама скрылись в лесу. Джемс бросился за ними, но минутной остановки было достаточно, чтобы он потерял их из виду.

Только опушка леса была освещена, внутри же царил мрак.

Обежав кругом, он несколько раз окликнул Жоржа по имени.

Жуткая тишина.

Джемс снова выскочил на освещенную площадку. Никого. Тут же он сообразил, что, конечно, вампир не пойдет на свет, а увлечет свою жертву в темноту.

Тогда он бросается опять в лес. Тихо, угрюмо стоят старые сосны, и только издалека долетают звуки вальса.

«Опоздаю, опоздаю!» — молотом стучит в голове Джемса. Что делать? Он бросается к палатке управляющего и требует людей и фонарей. Он забыл, что может всех напугать и испортить праздник; забыл, что может рассердить и самого Гарри.

— Опоздаю, опоздаю! — твердит он и, не дождавшись помощи, опять бежит к роковому месту.

Джемс предполагал, что лес с этого места непрерывно идет в гору, и с ужасом думал, где и как он будет искать Жоржа.

Оказалось же, что это не лес, а только еще перелесок, за которым расстилается вновь освещенная поляна, и поляна подходила к самой подошве замковой горы.

«Слава Богу, я ошибся, это другая сторона озера, легче будет искать, — мелькает в голове Джемса. — Да вот и они».

Правда, ему навстречу по поляне двигаются две фигуры, но это не Жорж К., а две женщины. Одна из них, с черными локонами, несомненно давнишняя дама Жоржа, а кто же другая?

Светлая блондинка, в легком старомодном платье.

Они идут обнявшись и представляют собою картину, достойную кисти Греза.

Удовлетворенное счастье сияет в их взорах и придает их лицам какой-то ослепительный блеск. Они сказочно хороши.

Джемс забыл и Жоржа К. и свои заботы о нем, он видит только двух обольстительно прекрасных женщин!

Кровь его горит, сердце бьется любовью. Но это продолжается мгновение, честная натура и светлый логический ум берут перевес над молодой, бурливой кровью.

Он уже не замечает больше сияющих лиц красавиц, а с ужасом видит, что обе фигуры при свете месяца не дают ни малейшей тени!

Значит, и вторая тоже вампир!

«Боже, что же делать? Их целое гнездо» — проносится в его голове.

«Гибель, гибель нам всем!» Ноги Джемса подкашиваются, страшная слабость овладевает им, и он падает к ногам подошедших красавиц.

«Смерть» — последнее, что мелькает в его уме, и он теряет сознание…

XV

Звуки вальса все еще несутся над озером, но лампочки и фонари начинают гаснуть. Смоляные бочки и бенгальские огни тоже сожжены, да и незачем, рассвет уже наступил, скоро взойдет солнце. Большая половина гостей уже покинула роскошный праздник.

Гарри, бледный и усталый, сидит на берегу озера и разочарованно смотрит на остатки пиршества.

Райт, хмурый, стоит около.

— Ну, что, капитан, доволен ли ты? Поймал ли красивую рыбку? И где Джемс, неужели все еще волочится за юбками? — спрашивает Гарри.

— Джемс меня озабочивает, его не могут найти, — отвечает Райт.

— Что за пустяки, не похитила же его какая-нибудь горная фея? — вяло улыбается Гарри.

Вдруг перед ним является фигура управляющего Смита. Он бледен, как полотно, и едва может выговорить:

— Мистер Гарри, у нас несчастье: нашли мертвым мистера Жоржа К.

— Что! — вскрикивает Райт, — а где же мистер Джемс, где он? — и капитан, точно помешанный, бросается прочь.

В то же время к Гарри подходят слуги, тихонько неся на ковре труп молодого Жоржа К.

Они кладут его на главную площадку, приготовленную для танцев.

— Доктора, скорее доктора, — кричит Гарри и сам наклоняется над покойником.

Лицо молодого человека спокойно и выражает счастье. Следов борьбы не видно, даже на отвороте охотничьей куртки сохранились две пунцовые, слегка помятые розы.

— Кто мог ему их дать? Это несомненно розы моей оранжереи, — строго спрашивает хозяин.

— Разве вы забыли, Смит, что я строго запретил их рвать?

— Разве я когда-нибудь осмеливаюсь забывать ваши распоряжения, мистер Гарри.

— Даже ключ от оранжереи у меня с собой, — прибавил Смит.

— Странно. Но что это за шум?

На опушке леса толпился народ и раздавались крики ужаса.

Оттуда что-то несли. Еще покойник, еще труп!

Капитан Райт, быстро переходивший поляну, застыл от страха.

— Неужели это Джемми, любимый, дорогой товарищ!

Еще сегодня вечером его томило предчувствие, но он боялся не за себя, а за других!

— Господи, Джемми, Джемми, — и слезы выступили на суровые глаза Райта.

Он бросился бегом через поляну, заросшую довольно высокой травой.

Между тем печальное шествие подошло, и на ковер рядом с Жоржем К. опустили другой труп, но это не был труп Джемса.

Это был молодой мальчик лет пятнадцати-шестнадцати, никому неизвестный, а судя по костюму, городской ремесленник.

Все столпились кругом, не зная, что начать. Капитан Райт, бежавший по траве, вдруг за что-то запнулся и упал.

Быстро вскочив на ноги, он невольно посмотрел на предмет, послуживший к его падению.

Райт не верил своим глазам: перед ним лежал Джемс.

Там несут Джемса и тут лежит Джемс! Да от этого можно с ума сойти.

Не раздумывая, Райт поднимает труп Джемса, кладет его на плечо и идет к танцевальной площадке и, там не говоря ни слова, опускает его рядом с Жоржем К.

Вопль отчаяния проносится по толпе.

Затем все, кому возможно, бросаются бежать, наскоро усаживаются на экипажи, на верховых лошадей, а то улепетывают на своих двоих. Панический страх напал на всех. Между криками отчаяния слышатся угрозы по адресу Гарри.

Скоро близ Гарри осталась небольшая кучка друзей и несколько самых близких слуг.

Взошедшее солнце осветило необычайную картину: неубранные ковры, разноцветные флаги, гирлянды; на полу ленты, цветы, золотые и серебряные звезды и другие принадлежности котильона. На столах недопитые кружки пива, вина, дамские веера, перчатки.

Все говорило о жизни и радости, и вот тут же эти три страшных трупа!

Они молоды, прекрасны и неподвижны.

Бледные, заострившиеся черты лица с открытыми неподвижными глазами, в которых играет луч солнца, наводят на окружающих холодный ужас. Все стоят молча, опустив руки и головы. Полная растерянность.

Но вот прибыл доктор, уехавший уже давно в замок. Он сразу принял на себя команду над слугами, потерявшими от страха головы.

— Скорее, как можно скорее, несите в замок, быть может, можно еще помочь, — властно кричит он. — Да торопитесь!

Все бросились исполнять его приказание. Трупы подняли, и печальная процессия с тремя мертвецами начала тихо подниматься в гору.

Гарри сурово молчал. Отчаянию капитана Райта не было предела…

Доктор уехал вперед и с помощью своего слуги уже все приготовил к встрече и осмотру тела.

Жорж К. и мастеровой из города несомненно были мертвы. Потихоньку от слуг доктор указал Райту на красные ранки на шее покойников и прошептал:

— А ведь Джемс-то был прав!

Перейдя к трупу Джемса, доктор прежде всего осмотрел его шею, на ней не было и признака зловещих, красных пятен. На теле также не нашли знаков насилия. Только знак голубого лотоса, на левом плече, выступал ярко и в то же время нежно, точно мерцал.

— Тут глубокий обморок с примесью гипноза, — сказал доктор, — есть надежда; помоги, Райт.

После долгих усилий Джемс пришел в себя, его уложили в теплую постель, и Райт, как верная собака, сел его сторожить.

Между тем в замке все еще царил переполох. Последние гости и большинство слуг спешно укладывали свои вещи, торопясь до ночи выехать из замка.

Смит кричал и ругался на всех европейских языках, но ничего не помогало. Заставить слуг привести покойников в порядок стоило ему немало труда.

Гарри затворился в кабинете и даже не вышел откланяться гостям.

XVI

Настал вечер. Джемс после крепкого сна совершенно оправился и просил позвать к себе Карла Ивановича.

— Ну что, прочли? — был его первый вопрос.

— Да, мистер, и это так печально, что трудно не плакать. Несчастная, несчастная мадемуазель Рита, — и Карл Иванович грустно опустил голову.

— Она погибла от вампира, знала, отчего погибает, и не смела никому сказать, и в этом был ужас ее положения.

— Не жалейте о ней. Карл Иванович, это она сама вампир, это она погубила Жоржа К. Теперь мне ясно, почему лицо голубой красавицы на балу и вчерашней танцорки показалось мне знакомым. Я видел эти черты в портретной семейной галерее графов Дракула. Это портрет молодой невесты-итальянки в белом атласном платье с воротником фасона Медичи. Этот-то воротник и сбил меня с толку, он-то и придал другое выражение лицу красавицы.

Теперь же я убежден, что это она, повторяю, она виновница смерти Жоржа, — горячо проговорил Джемс.

— Не ошибитесь, мистер, мадемуазель Рита — это такое милое, доброе существо, да вот извольте прочесть вам ее записки, они не длинные, — предложил Карл Иванович.

— Хорошо. Читайте.

«До сих пор жизнь моя была не жизнь, а чудная сказка, — начал Карл Иванович. — Я как Золушка нашла своего принца. Но только мой Карло красивее, добрее, богаче и лучше всех принцев мира.

Его замок, мой замок, стоит на высокой горе, кругом сад, а в нем цветов, цветов, мои милые, алые розы! Чудные, роскошные… я их люблю и теперь, несмотря на то, что украшений у меня много, но по-прежнему — одни розы.

А все это Карло. Он, кажется, хочет скупить весь мир для меня! Милый, дорогой Карло, я люблю тебя не за подарки, а за тебя самого. Какое счастье прислониться головой к его груди.

Вот и тогда вечером он долго стоял у моего окна, и мы вместе смотрели на луну. Мне и в голову не приходило, что это последний раз, что уже потом будет не то.

Что же случилось? Что? Я и сама не знаю. Но я не та, и все не то.

Ночью из открытого окна подуло холодом, Лючия и Франческа уверяют, что ночь была жаркая, но это не так, из окна дуло холодом, каким-то мертвым холодом. И я укуталась в шаль и закрыла глаза.

И вот мне чувствуется, что я не одна в комнате, но в то же время я не могу открыть глаз.

Кто-то приближается, неужели вернулся Карло… И вот как ни странно, а сквозь закрытые веки я вижу: от окна к кровати подходит господин. Это не Карло, а совсем незнакомый мужчина.

Он высокого роста, худой, в черном бархате, глаза его горят, а губы тонкие, злые, крепко сжаты. Он страшно бледен.

Кто он?

В нем есть семейные черты предков Карло, но он не из них; я знаю хорошо все семейные портреты, а его там нет.

Чем он пристальнее смотрит на меня, тем мне становится страшнее и холоднее. Я слышу, но не ушами, а сердцем: «Ты моя избранница, я люблю тебя». От страха я теряю сознание…

От солнечного луча я проснулась. Все тихо, в комнате никого.

Что за странный сон. Ощущение холода осталось и до сих пор, да шею неприятно саднивеет: это от двух маленьких ранок, и как я могла так сильно себя уколоть? Правда, сердоликовая булавка очень острая…

За кофе я хотела рассказать Карло свой сон. Но прежде чем открыла рот, ясно услышала: «Не смей!» Я растерялась, а тут Карло начал приставать, почему я такая бледная, а кормилица жаловаться ему, что я стону по ночам.

Тут, конечно, на меня напустились с расспросами, советами, а когда я сказала про ранки на шее, то Карло побледнел, как полотно.

Отчего это? Разве они опасны?

Он и другие думают, что я простудилась, когда осматривали склеп. Правда, там было довольно сыро, а моя вина в том, что я прислонилась к каменному гробу, и из камня холод точно вошел в меня и охватил всю.

Я как-то принадлежу ему.

И вот с той несчастной ночи я утратила свой покой и счастье.

Днем я зябну, а при наступлении ночи, особенно когда светит луна, я начинаю страстно желать и ждать. Кого, что? Первое время я даже не давала себе в этом отчета, а теперь я знаю, знаю, я жду «его».

Того страшного, черного, чужого. Он требует, чтобы я ждала его, ему тогда легче приходить, и я жду и зову.

Кто он, не знаю, боюсь его, ненавижу… и жду. Он входит как властелин, обнимает, ласкает меня, шепчет: «Твоя любовь вернула мне молодость и жизнь»…

И правда, он помолодел на вид: розовый, губы красные, но… стало еще противнее.

Все вокруг колышется, и я каждый раз замираю, и чем кончается, и как он уходит — я не знаю.

Вероятно, у меня какая-нибудь болезнь. Карло хотел позвать доктора, но я не смею: «он» рассердится.

Ранки у меня на шее не только не заживают, а становятся шире и выглядят неприятно. Приходится закрывать их бантами и кружевами.

Сейчас новолуние, ночи темные, и «он» вот уже несколько дней не был у меня.

Я точно начинаю приходить в себя после обморока: не могу еще хорошо отличить, что было и что казалось мне.

Одно сознаю ясно: мне грозит опасность или от него, если он существует, или от сумасшествия, если он не существует.

Надо сказать Карло, а он, как назло, уехал в город на один день и вот не едет. Что-то его там задержало.

Я становлюсь все спокойнее, ранки мои подживают быстро.

Надо скорее, скорее принимать меры, а Карло нет и нет!

Сегодня я прямо счастлива, нашла свой молитвенник, мою милую, черненькую книжечку, а то он затерялся, и без него молитвы как-то выскочили у меня из памяти.

Теперь я не боюсь тебя, черный призрак! Франческа обещала мне каждый вечер читать вечерние молитвы.

Я ей сказала, что мне видится черный человек, и она уверена, что ни одно привидение не устоит от молитв св. Антония. Как хорошо. А Карло все не едет.

Луна все прибывает, и скоро полнолуние. Уверенность и спокойствие испаряются, а ожидание и желание вновь насладиться покачиванием в лучах месяца все нарастают. Серебряные волны плывут, и ты точно летишь, летишь, а он тут рядом, ненавидимый и желанный.

Нет, я переломлю себя и не дам ему повода явиться вновь.

Мой молитвенник всегда со мною, нужно подтянуть нервы, достаточно галлюцинаций…

Франческа каждую ночь сидит у моего изголовья, и мы много с ней беседуем…

Карло вернулся. Он очень похудел и осунулся; верно, есть заботы, которые он скрывает от меня. Неужели же я буду наваливать на него новые. Да тем более, что все прошло.

С Карло приехал смешной старичонка, друг его отца. Он всячески за мной ухаживает, расшаркивается, расспрашивает, точно влюбленный рыцарь. Забавный.

На шее он носит на черном шнурке какой-то смешной значок, точно два треугольника. Когда я его спросила:

— Что это?

Он важно ответил:

— Это сударыня, пентаграмма, знак для заклинания злых духов.

Мне очень хотелось попросить этот значок себе, ноя не посмела. Попрошу Карло заказать мне такой же.

На днях ждем друга Карло, из Нюрнберга. Ему готовят лесной дом.

Карло говорит, что он страшно ученый, не любит общества и особенно женского.

Я так и не успела побывать в лесном доме, хотя там для меня были приготовлены две комнаты: а теперь и совсем будет нельзя: Карло не пустит, он принимает все меры, чтобы не беспокоили его ученого Друга. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Кончено. Наступило полнолуние, он пришел и взял мою душу.

На мое несчастье, в эту ночь у Франчески болела голова и она рано ушла спать. У меня нет сил сопротивляться. Да и он не призрак, а существует, понимаете, су-ще-ству-ет! Он ложится мне на грудь, и тихо, тихо пьет мою кровь, мою жизнь. Ранки на шее опять стали большие, с белыми обсосанными краями.

Я опять не смею выйти из-под его воли, просить помощи у Карло. Да и ласкать моего жениха он строго запретил мне. Он страшно ревнив.

— Свадьбы не бывать, — говорил он.

Чем же это кончится, что дальше… О ужас, ужас, это случилось вчера ночью! Мы сидели в саду, и я почувствовала, что он приближается и скорее поспешила в свою комнату. Впопыхах я забыла замкнуть дверь в комнату Франчески.

Он скоро вошел и припал к моей шее. Застонала ли я, или по чему другому, но Франческа вошла в комнату.

Я видела, как она бросилась на него и вцепилась ему в плечи.

Какая это была ужасная борьба!

Франческа билась за меня, как исступленная, волосы у ней распустились, рубашка разорвалась, но она ничего не помнила, да где же ей было справиться, он силен, страшно силен и так удивительно, что она так долго сопротивлялась.

Я думаю, ей помогли освещенные четки на груди, потому что в ту минуту, как они рассыпались, она упала мертвая…

Он тоже исчез…

Для меня наступил мрак… долго ли, не знаю.

Я очнулась на руках Карло, а Франчески в комнате не было…

От меня они хотят скрыть ее смерть! Даже забавно, если б они знали, что я знаю…

Карло хочет, чтобы я переехала в лесной дом. Я согласна, почему нет?

Кто знает, не тут ли мое спасение. Уйду от него подальше, не буду его ждать, и, быть может, он забудет обо мне.

Ученый друг Карло совсем не такой старый и угрюмый, как говорил Карло. Охотно приглашает меня в «его лесной дом». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я погибла, окончательно погибла. Я думала найти в лесном доме пристанище, скрыться… и что же… Боже мой, Боже мой, попала в его берлогу.

Каким адским торжеством сияли его красные глаза! Как зло он улыбался! Теперь, чтобы прийти, он не нуждается в моем желании или вызове.

Здесь он дома. Только одна стена разделяет нас. И никому это не придет в голову.

Мне нет спасения, прощай, Карло, прощай, счастье, прощай, самая жизнь…

Время тянется бесконечно, он берет мою жизнь понемногу, он, как лакомка, растягивает свое удовольствие, а я должна жить не только этими ужасными ночами, но теперь даже днями.

Подумайте, между моей комнатой и той, где висит его ужасный портрет, или, вернее, он сам — есть потайная дверь, никто о ней не знает, кроме нас двоих!

И он входит всегда, когда вздумает!..

Конец мой близок, помолитесь обо мне. Скорее…»

— Несчастная девушка, — прошептал Карл Иванович и замолк.

Наступила тишина.

В комнату быстро вошли Гарри, доктор Райт и управляющий Смит.

Смит был бледен, а Гарри страшно возбужден. Он опустился в кресло и быстро заговорил:

— Это черт знает что такое! Безобразие! Они, эти олухи, кричат, что я привез смерть с собой из Америки. Дураки, очень много я о них думаю!

Напасть на моего посланного! Избить его. Я найду на них управу. Идиоты! Мерзавцы!

— Успокойся, Гарри, и скажи нам путем, в чем дело, — сказал Джемс.

Выкрикнув еще несколько ругательств, Гарри вынул сигару и, закурив, сказал спокойнее.

— Смит расскажите, как было дело.

— Сегодня утром, — начал Смит, — я и Миллер отправились по делам в город. Купив, что надо, и получив с почты посылки, Миллер поехал в тележке обратно, а я верхом заехал к помещику В. — у него продается лошадь, которую мистер Гарри желал приобрести. В. не было дома, и я поспешил догнать Миллера.

Представьте мое удивление да и негодование, когда я увидел, что тележка опрокинута, припасы и посылки разбиты и валяются в пыли на улице деревни, а Миллер, бледный, с окровавленным лицом, стоит, прислонившись к избе.

Вокруг озверевшая толпа: кричат, машут кулаками.

Конечно, я тотчас же бросился на помощь. Увидав меня, толпа окончательно пришла в бешенство.

— Вот он, вот он, еретик поганый, проклятый американец, это он со своим дьяволом, хозяином привез к нам смерть. Убить его, убить, — кричала толпа.

Все бросились на меня.

Но я огрел нагайкой передних, и они отступили. Взяв револьвер, я сказал:

— Кто двинется, тот будет убит! Клянусь вашим Богом.

Трусы отступили еще.

— Ну, теперь говорите, что вам надо. В чем дело, чем вы недовольны?

Разве деревня не процветает и не богатеет с тех пор, как мой господин поселился здесь? Разве он мало помогает вам? Поддерживает бедных и больных? Ну, говорите.

— Все это так, сударь, — ответил старый седой крестьянин, выходя вперед, — ваша правда, мы, с приездом вашего господина, забыли и думать о нужде.

Но вот, беда, за эти три месяца у нас больше покойников, чем за весь прошлый год, и все молодые, и болезнь какая-то невиданная: сегодня здоров, завтра умер. Ребята и думают, что не ваш ли барин привез какое-то поветрие из-за моря. Говорят, ведь там и Бога нет и живут люди не крещенные.

— Что вы, господа, — говорю я им, — да мы такие же христиане, как и вы; также молимся Пресвятой Деве, а смерть всякому назначена от Бога.

— Немного затихли, — продолжал Смит, — стали шептаться, спорить.

Я тем временем посадил Миллера к себе на седло, на всякий случай.

Вдруг бежит баба, волосы косматые, платье ободрано и кричит:

— Ратуйте, люди Божие, умерла моя девочка, черный черт ее задушил, сама видела, своими глазами видела. В бархате он весь и навалился на ребенка и давит, а как увидел меня, так и пустился бежать да прямо к замку. Я хотела его схватить, так, вишь, как меня отделали. — Все это она кричала бессвязно, прерывая слезами и проклятиями.

Толпа вновь ринулась на меня, тут я счел за лучшее удирать. На счастье, подо мной был наш Павлин — в одну минуту он смял передних, задние отскочили, а он вынес нас с Миллером на дорогу.

Догнать его, конечно, никто не мог, и вот мы здесь. Ворота заперты, что прикажете делать дальше?

— Да я их деревню с землей сровняю, выдумать что: я привез на них смерть, — опять вскипел Гарри. — Сейчас же дайте знать полковнику и просите роту солдат, расходы все за мой счет.

Смит хотел удалиться.

— Постойте, Смит. Гарри, выслушай меня, или, вернее, нас, — сказал Джемс.

— Мы все здесь свои, Смита я считаю за храброго и испытанного слугу, а потому хочу говорить и при нем. Это необходимо.

— Да, Гарри, как это ни дико с первого взгляда, но деревня отчасти права, считая нас причиною ее несчастья, — продолжал Джемс.

— Что, что мы привезли смерть? — спросил Гарри, выпучив глаза.

— Нет, не привезли, а, как бы выразиться, напустили смерть на ее жителей, — продолжал Джемс.

Гарри посмотрел на доктора и тот ясно прочел вопрос: «Когда он сошел с ума?»

— Джемс здоров, он не сумасшедший, ты сейчас в этом убедишься, — ответил доктор.

Джемс от имени всех начал посвящать Гарри и Смита во все наблюдения, изыскания и, наконец, выводы.

Рассказано было видение Райта в Охотничьем доме; случай с Жоржем К., принятый доктором за лунатизм; появление голубой красавицы на балу и на озере.

Указаны места, освещающие дело, в письмах Карло и в дневниках учителя и Риты.

Сопоставлены детали, сопровождавшие смерть виконта Рено, корнета Визе и, наконец, Жоржа. К.

Наконец он признался в попытке уничтожить вампира и в спуске в новый склеп. В попытке, кончившейся так бесславно, потерпевшей полное фиаско.

Вначале Гарри недоверчиво улыбался, думая, что его мистифицируют, но чем дальше, тем становился серьезнее и только потирал лоб.

Когда Джемс кончил, Гарри вскочил и быстро прошелся несколько раз по комнате.

— Это черт знает, что такое, какая-то сказка из тысячи и одной ночи, — воскликнул он. — А впрочем, друзья мои, в ваших словах есть много правды. Ура нашему Шерлоку Холмсу, — улыбнулся он в сторону Джемса.

Мне и самому уже не раз приходило в голову задуматься над загадочностью здешних событий, — продолжал Гарри. — Люди мрут, как мухи, то и дело говорится о каких-то не то снах, не то видениях, пропавшая голубая красавица, розовая записка… а тут еще и собственные приключения.

— До сих пор я ничего не говорил вам отчасти потому, что сам не мог дать себе ясного отчета, отчасти боялся ваших насмешек.

Ну, а теперь я вам расскажу, слушайте, — начал Гарри.

Это было еще в Охотничьем доме, в которую из ночей — не помню.

Я лег спать. Вы все знаете, что спальня моя была третья по коридору, немного больших размеров, чем остальные спальни, но все же с одним окном, выходящим в сад.

Сад в этом месте густо зарос сиренью и черемухой. Цветущие ветки так и лезут в открытое окно.

Мне не спалось.

Я пробовал лежать тихо, не шевелясь; пробовал, по совету доктора, считать до ста; старался думать об устройстве замка.

Ничего не помогало, сон бежал меня…

Подушка казалась нестерпимо горячей, жесткий сенник казался мягкой периной — чего я не переношу.

Я уже хотел вскочить на ноги, как на меня повеяла отрадная прохлада, точно тысячи крыльев навевали ее…

Комната наполнилась какими-то образами, в душе проснулись неведомые желания. Образы, вначале неясные, неопределенные, начали мало-помалу становиться виднее и реальнее. Конечно, вы уже догадались, что это были образы прекрасных женщин.

Но это не были настоящие женщины, т.е. я хочу сказать, это не были современные женщины.

Лица и тела их были темного, бронзового цвета, точно тропическое солнце обожгло их нежную, атласистую кожу. Черные волосы прихотливо подняты и заплетены в сотни мелких косичек. У большинства на головах яркие перья тропических птиц. Вместо одежд на бедра накинуты шкуры леопарда, у иных весь костюм заключался в золотом поясе.

Образы сливались, переливались, точно стеклышки в калейдоскопе.

Воздух был полон мелодичным шуршанием и шелестом… Звук этот напоминал или шелест дорогой шелковой материи или трепет нежных голубиных крыльев.

Сильный, неизвестный мне до сих пор аромат кружил голову. Кровь стучала в виски. Душа рвалась вон из тела…

«Найди талисман, верни нам жизнь, будь нашим повелителем», — шептал мне чудный женский голос.

Я не выдержал, вскочил… и проснулся. Темно.

Кровь бурно бежит по жилам, сердце стучит, как молот… отдергиваю занавесы, открываю окно. Луна сияет. Сирень и черемуха льют свой аромат, но он мне противен, тускл.

Я хочу того, что видел во сне. Хочу услышать шуршание крыльев, хочу увидеть прекрасных женщин…

Но все напрасно! Все прошло!

Я не спал до утра.

Приключение свое я назвал сном и приписал действию старого токайского.

Помните, как вы все были удивлены, что я решительно отказался от употребления своего излюбленного напитка.

Теперь, когда большинство из вас видело сны, подобные моему, т.е. что-то более чем сон, что-то более реальное, действительное, и я утверждаю, что это не был вполне сон, как и последующие случаи.

— Как, ты и еще видел такие сны? — вскричал Джемс.

— Да, еще два раза. Я расскажу вам все, и Гарри, затянувшись несколько раз сигарой, начал:

— Другой раз опять в Охотничьем доме и опять не помню в какую из ночей. Только виконт Рено был уже похоронен; я пришел в спальню и отпустил Сабо.

Спать мне не хотелось.

Я отдернул темные занавесы и открыл окно. Как и в памятную мне ночь, луна ярко сияет. Черемуха и сирень по-прежнему сильно благоухают, но аромат их на этот раз доставляет мне удовольствие.

Я сажусь в кресло, у окна. Цветущие ветки протянулись в открытое окно и при малейшем ветерке трясутся и сыпят белые лепестки и на меня и на пол.

Не отдавая себе отчета, я слежу за их падением… На светлом полу перебегают тени от веток, образуя пестрый рисунок, белые лепестки еще более усиливают пестроту. Они как-то сближаются между собой и образуют белое пятно… Но что это? Это уже не лепестки, а белое кисейное платье… скромное, простое… а у этого платья есть головка, с большими золотистыми косами, глаза голубые, бездонные, и сколько в них печали и горя… личико бледное, даже прозрачное…

Это настоящий тип немецкой Гретхен. Я боюсь пошевелиться, чтобы не спугнуть видения.

Она тихо и боязливо приближается и склоняется надо мной… Нежные, крошечные ручки с длинными прозрачными пальчиками обвивают мою шею… Еще миг, и наши уста сомкнутся в сладком поцелуе.

Но в это мгновение раздается знакомый мне шелест крыльев, они еще сильнее, порывистее, чем в первый раз. Он точно врывается между мной и моей Гретхен.

Она отодвигается все дальше и дальше, образ ее бледнеет и исчезает, а на ее месте кружатся и вьются прежние, медно-красные, обнаженные тела.

Пляска их еще бешенее, страстнее, чем раньше; аромат разгоряченных тел прямо невыносим…

И опять слышу нежный голос: «Верни талисман, дай нам жизнь!»

Утром Сабо нашел меня в кресле почти без чувств, но я строго запретил ему сообщать об этом нашему обществу.

Что я могу сказать? Чем объяснить?

Даже токайского, и того я не пил вечером.

— Теперь последний случай, — сказал Гарри, затянувшись опять сигарой.

Еще сегодня вы вспоминали случай с незнакомкой в голубом платье, что была на нашем бал-маскараде.

Могу признаться, что увлечен я был тогда не на шутку.

Конечно, я не поверил вам, что со мной была галлюцинация, а также и вашему уверению, что она таинственно исчезла.

Я был убежден в ее существовании, ведь я ее видел, осязал, да и у меня в руках осталась розовая сердоликовая булавка. Чего же еще?

Если я так усердно и добросовестно делал послемаскарадные визиты, то я искал ее. Два поверенных еврея делали то же самое, но… никакого следа, ни малейшего указания.

Я потерял надежду.

Помните, как я нервничал и злился… сваливая свое настроение на усталость и скуку от ежедневных визитов.

Однажды, когда я начал не то что забывать ее, а просто покорился своей участи, я шел пешком один из Охотничьего дома в замок.

В лесу, по дороге, есть небольшая открытая лужайка.

Подхожу к ней и через листву деревьев вижу голубое платье. Сердце забилось так, что я вынужден был приостановиться.

Да, несомненно это ее платье, те же нежные переливы, тот же оттенок неба… Она… вот и пунцовые розы мелькают сквозь листву…

Она. Она.

Мне даже не пришло в ту минуту на ум, как она могла попасть в эту часть леса, да еще в бальном платье?

Я понимал одно: «Найдена!»

Бросаюсь вперед, через кусты, сейчас я буду на опушке, сейчас я увижу ее «мою милую, мое счастье…»!

Но мимо меня, мимо моего лица что-то проносится… Слышу знакомый звук летящих крыльев, чувствую аромат тела, хотя ничего не вижу.

«Наш повелитель, наш повелитель!» — как серебряные колокольчики, звенят голоса…

И ничего.

Я уже стою на полянке.

Тихо, светло. Посередине большая лужа, оставшаяся после вчерашнего ливня, в ней отражается бесконечное голубое небо, а на краю лужи цветет красный полевой мак…

Я даже чуть не заплакал от ошибки! Принять лужу и мак за свою милую — не обидно ли?

Гарри замолчал.

— Ну, а дальше? — спросил доктор.

— Дальше. А что ты думаешь об этом? — ответил вопросом на вопрос Гарри.

— Что думаю? Думаю, что не одно старое токайское тебе вредно.

— Ну, а ты Джемми? — обратился Гарри к Джемсу.

Джемс молчал.

— Ну! — еще раз обратился к нему Гарри.

— Позволь мне не отвечать тебе, — сказал Джемс, — фактов слишком мало, оснований никаких… а что я думаю — так фантастично, что вы только поднимете меня на смех.

Смит, все время упорно молчавший, вдруг обратился к Гарри:

— Не знаю, мистер Гарри, должен ли и я тоже рассказать «свой» сон или это не интересно для господ, — спросил он нерешительно.

— Ну, конечно, рассказывайте, — ответил Гарри.

— Сон, — не иначе как сон, а все же точно и не сон, — начал Смит.

— Небось тоже видели женщин с розами да ненюфарами, — фыркнул доктор.

— Нет, доктор, что скрывать, какие уж мне женщины с розами, — печально ответил Смит, деревенские девки и те зовут «рыжим дьяволом». Эх, скорее бы в Америку, там рыжих уважают!

Несмотря на серьезность вопроса, всех насмешила выходка Смита.

— Итак, господин рыжий дьявол, что вам снилось? — спросил важно доктор.

— Это было за день до маскарада. Устал я страшно, работы было по горло: в день-то раз сто спустишься с верхнего этажа в подвалы замка, — начал Смит. — Как ткнулся в подушку, так моментально и заснул… Сколько спал, сказать не могу.

Я в подвале… зачем я сюда пришел? Да нет, это не наш замковый подвал… это что-то другое… Неужели подземная тюрьма, так кто и за что меня посадил в нее? — думаю я. — Не может этого быть. А несомненно я под землей и глубоко под землей. Какая-то мертвая тишина, какой-то неуловимый запах.

Ах, это наш новый мексиканский рудник — решаю я. Страх и оторопь сразу пропали. Я иду. Странно, наши шахты, особенно нижние, гораздо уже и ниже, а здесь совершенно свободно. Дотрагиваюсь рукой до стен, чтобы убедиться, есть ли деревянные подпорки, и, к удивлению, пальцы мои скользят и ощупывают гладкую, полированную поверхность. Не иначе, как это гранит или мрамор, — проносится у меня в голове. Все же иду дальше. Коридор бесконечен.

Но вот по сторонам появляются очертания не ясные, не разборчивые, но чем дальше, тем определеннее, и я вижу, что в нишах стоят гробы, а в них женские фигуры. Длинные одежды, длинные волосы не оставляют сомнения… Я спешу, бегу… вот и дверь.

Открываю и стою пригвожденный к порогу. Ничего не вижу. Ослепительный яркий свет бьет прямо в глаза.

Наконец, с трудом различаю, что я в огромном пустом помещении; стены, точно не стены, а бегущая вода, водопад. Откуда-то льется свет, сильный, яркий, но это не электричество, да, пожалуй, и не солнечный.

Против — золотой большой не то трон, не то жертвенник. Откуда-то не то из глубины, не то со всех сторон слышу:

«Ищи сокровище, рой, копай, встань, встань!»

Тут я понимаю, что голоса раздаются не извне, а в моей собственной голове.

И опять я в наших замковых подвалах, но в котором, решить не могу… От одной из стен идет мерцающий свет.

«Здесь».

В руках у меня железный лом, я замахиваюсь… и просыпаюсь…

Миллер стоит надо мной и усердно трясет меня за руку, говоря: «Встань, встань, иди, ищи мистера Гарри, привезли срочные депеши с плантаций».

Яркое солнце освещает комнату и слепит мне глаза…

Целую неделю сон не выходил у меня из головы, — продолжал Смит. «Ищи, копай!», а что если это судьба, указание свыше. «Замок старинный, разве не может быть в нем клада: «ищи, копай».

Простите, мистер Гарри, я не утерпел, я пробовал искать и копать в подвалах… я даже копал в склепе. Ничего! — вздохнул Смит. — Что же дальше! — спросил доктор. — И дальше ничего! Все было один обман. Общее молчание.

— Ну-с, а какое будет мнение общества об этом сне? — спросил Джемс.

— Джемми, это наконец невозможно, обсуждать каждый сон, — взмолился доктор. — Мало ли что кому снится! Поел на ночь лишнего, вот и готово.

Прошлое воскресенье приналег я на сибирские пельмени, так всю ночь они вокруг меня плясали и летали…

Разину рот, хочу схватить… а его уже нет. Смотрю, а он опять перед носом прыгает и пляшет. Приноровлюсь, хлоп губами — и ничего… измучился.

Пришлось утром рицини выпить, — рассказывал совершенно серьезно доктор.

Все улыбались, один Джемс сердито махнул рукой на неунывающего доктора.

— На борьбу, — сказал Гарри, это, право, интереснее, чем танцевать и делать визиты.

Прежде всего, Смит, вы отправитесь к местному деревенскому священнику и попросите его завтра отслужить заказную обедню; обставьте возможно торжественнее, мы все отправимся в церковь.

Затем завтрак. Пригласите: священника, старшину, доктора и еще пять-шесть почетных деревенских обывателей. Дайте понять, что сегодняшнее буйство я приписываю пьяной молодежи и великодушно прощаю.

Приготовьте хорошее пожертвование на церковь, школу, больницу. Это я передам, после завтрака, местным властям.

Тогда же на деревню пошлите всякое угощение. Причину праздника выставьте — хотя бы день моего рождения или получения нового ордена.

Этим мы временно заткнем рот крикунам, а сами займемся нашими нежелательными сожителями.

Итак первое: вы говорите, что были в новом склепе и не нашли гробов, — продолжал Гарри. — Это естественно, так как они вынуты по моему приказу. Он открыл бумажник и вынул розовое маленькое письмо, и без запаха лаванды, которым оно пахло, ясно было, что оно от женщины. Гарри прочел:

«Каждый рыцарь прежде, чем обладать дамой сердца, совершает подвиг, или исполняет каприз ее, тем он дороже ценится. Гробы Фредерика и Марии, графов Дракула, из склепа под статуей желательно перенести в общий фамильный склеп и не позже, как сегодня ночью. Безусловная тайна. Награда на сельском празднике, на озере.

Примета: голубое платье и алые розы.

Подпись: розовая сердоликовая булавка».

— Записку эту я нашел у себя на столе.

Новое место погребения графской четы известно Смиту, — закончил Гарри.

Второе, — продолжал он вновь,— вы предполагаете, что «она», или вернее «он», делает попытку овладеть мною; если так, то вопрос, почему же до сих пор я не только жив, но и шея моя цела?

— Да, мы давно наблюдаем и задаем себе вопрос, почему «она» отстала от тебя, — перебил Джемс. — Положим, мы с Райтом неустанно тебя караулим и стережем.

— Как, дорогие мои, да неужели это правда! — проговорил растроганный Гарри, протягивая руки Райту и Джемсу.

— Что же тут особенного? Разве мы не поклялись стоять один за другого и все за одного! — сказал Джемс просто.

— Спасибо, друзья, — еще раз поблагодарил Гарри. — Знаете ли, я начинаю думать, что прежний владелец, Карло, что ли, знал, какое у него соседство, и оберегался.

Теперь мне понятна его страсть к средневековому знаку заклинания нечистой силы — я говорю о знаке пентаграммы, т.е. о двух соединенных треугольниках. Этот знак наполняет мою спальню, вы найдете его всюду: на спинках кровати, на подоконниках окон, на порогах дверей, даже над камином и у топки печи. То он сделан из металла, то выложен мозаикой из дерева. На моей палке, на моем хлысте вы найдете тот же знак.

Меня вначале это заинтересовало до того, что я начал носить на шее цепь с пентаграммой. Смеясь, я решил: пусть и я сам, как и все мои вещи, буду отмечен каббалистическим знаком.

А вышло, что он оберегает меня! — говоря это, Гарри расстегнул жилет и показал на цепочке изящный золотой знак, отделанный дорогими камнями.

Завтра же, Смит, вы закажете такие же знаки из серебра для себя и всей прислуги замка и нарисуйте пентаграммы на дверях всех спален, — сказал Гарри. — Надеюсь, вы это сделаете без лишней огласки.

— Слушаю, мистер.

— Дальше. Вы говорите, что перечли все, что удалось найти, — обратился затем Гарри к Карлу Ивановичу.

— Да, мистер Гарри, все, исключая, как я уже и говорил мистеру Джемсу, старой библии, но там ничего не может быть, — ответил Карл Иванович.

— Все равно, Смит, доставьте эту библию немедля в замок, мы посмотрим ее вечером, а сейчас, друзья, позвольте мне все бумаги, так сказать, «по этому делу», я хочу все сам перечесть и продумать.

— Итак, до вечера! — сказал вставая Гарри.

XVII

Вечером, в тесном кружке посвященных, Гарри прочел то, что он нашел в старой библии. Карл Иванович прямо пришел в отчаяние, хватался за свою лысую голову, стонал, что чуть не пропустили такого важного документа благодаря его заявлению.

— Сам не знаю, почему я решил, что там ничего нет, — говорил, чуть не плача, обескураженный старик.

Гарри начал:

«Дорогой Карло, нам надо наконец объясниться. Настоящее положение становится невыносимым, я не раз пытался заговорить с тобой, но ты ускользаешь от меня. Сначала я это приписывал случаю, теперь же ясно вижу, что это не случай, ты бежишь от меня, от объяснений. Волей-неволей приходится прибегать к письму, что я и делаю.

Карло, милый, ведь мы друзья детства. Дружба наша тянется не один год. Мы не можем разойтись с тобой так, из-за ничего. (Каюсь, я порывался уехать, не поговорив с тобою.) Зачем недомолвки, хождение кругом, будем говорить прямо и просто.

Ты меня ревнуешь к своей невесте, не отрицай. Но в уме ли ты?

Я кабинетная крыса, бедняк, с строгими взглядами на отношения к женщинам. Помнишь, как вы все, товарищи по коллегии, смеялись надо мной. Твой лучший друг и изменю всем и всему и буду отбивать у тебя любимую женщину, невесту.

Скоро разбирая свое поведение, я, положа руку на сердце, не могу себя упрекнуть ни в одном слове, ни в одном нескромном взгляде. Клянусь тебе.

Все же я не могу вполне и тебя обвинить. В Рите есть какая-то перемена и, прости меня, перемена к худшему. Во время болезни, когда ты поселил ее в лесном доме, она была иной. Мы целые дни проводили втроем: она, покойница Лючия и я.

Много говорили о поэзии, Италии. Девушки пели и играли на лютне. Я рассказывал о последних открытиях и изобретениях.

Самый строгий, неумолимый судья не нашел бы в наших отношениях и тени некорректности, ни слова порицания.

Да и ты сам, наезжая вечером и в разное время дня, входя без доклада, видел ли ты хоть раз что-либо намекающее на скрытые отношения. Ручаюсь, что нет.

В тот страшный день, когда внезапно Рита впала в летаргию, мы все потеряли голову.

Еще утром она была достаточно бодра, только нервна ужасно, казалось, она чего-то ждет. Не было ли это предчувствие? Я все думал, что она ждет тебя, что вы, тихонько от нас, условились о твоем приезде. Но когда от тебя принесли букет полевых цветов, я убедился, что предположение мое неверно.

Ставя букет по просьбе Риты в серебряную вазу, я видел слезы у ней на глазах и в руках маленькую черную книжечку, по-видимому, молитвенник.

Потом она попросила меня и Лючию оставить ее с Цецилией, говоря, что она очень устала. Мы вышли.

Вскоре же она отослала и Цецилию.

«Синьорита что-то пишет», — сказала кормилица.

Мы с Лючией сидели в соседнем проходном салоне и ждали, когда нас позовут к Рите.

Вдруг раздался страшные крик. Мы бросились в комнату Риты, но это кричала не Рита, а старая Цецилия.

Рита же лежала на кушетке, вся вытянувшись и закинув голову назад.

Я бросился к ней, она тяжело открыла глаза и снова сомкнула их; думая, что ей дурно, я поспешил налить в стакан воды, но в ту минуту, когда я приподнял ее голову, чтобы дать ей напиться, она снова взглянула на меня, и… это в первый раз — мне показался ее взгляд… странным, что ли… в нем было что-то манящее, любовное… Она тихо прошептала:

— Поцелуй меня.

Испуганный, не отдавая себе отчета, я наклонился и поцеловал ее в губы…

В ту же секунду она откинулась, тяжело вздохнула и впала в летаргию, или, как мы тогда сгоряча думали, умерла.

Наклонись еще раз, я невольно отшатнулся, лицо Риты сделалось злым, зубы оскалились и казались длинными, это была не та Рита, которую я знал, а чужая, злобная. Вскоре это выражение сменилось тихим и спокойным, такой ты ее и застал.

Ты помнишь, как мы все тогда потеряли головы и я, не то что скрыл, а прямо забыл сказать тебе о поцелуе.

Затем начались приготовления к похоронам, перенесение тела в капеллу, твое, да и общее наше отчаяние.

Тогда же, по твоему желанию, закрыли салон Риты, где она умерла, и второпях забыли там бедную канарейку, а затем внезапное воскресение или оживление, не знаю как выразиться, Риты, среди ночи во время бури, перепугавшее замковую прислугу, да и, что греха таить, нас всех чуть не сильнее самой смерти.

После же воскресения Риты мне уже было неудобно сказать тебе о прощальном поцелуе; да я бы скоро его и забыл, если б не ловил время от времени взгляд Риты, напоминающий тот, что сопровождал поцелуй.

Ты как-то на днях написал мне, что находишь большую перемену в Рите, да и я нахожу эту перемену, и чем дальше, тем больше. Ты прав. Она расцветает физически, но как-то опускается нравственно: прежде такая чуткая к чужому горю, она теперь остается совершенно спокойной; даже смерть Лючии и других домашних проходит, не задевая ее совсем. К гибели своей любимицы канарейки она тоже отнеслась возмутительно холодно.

Наружностью своей она перестала заниматься, я заключаю это из того, что все зеркала она приказала закрыть кисеей «в знак траура», как говорит она, и даже свой собственный туалет.

Ни песен, ни игры на лютне (кстати, лютня, кажется, тоже осталась в роковой комнате) я больше не слышу. Рита предпочитает уединение.

Характер ее тоже пошел на минус. Вот пример.

Последние дни перед летаргией она не расставалась со своим молитвенником, — знаешь, черная книжечка, — я и спросил, где она у ней, не принести ли? Рита прямо разозлилась, глаза засверкали, зубы оскалились, и она наговорила мне дерзостей.

Другой раз я подал ей ручное зеркальце, также прежде вечного ее спутника, — так она не только его бросила, но растоптала каблуком, не пожалела даже художественной золотой оправы.

Несмотря на эти выходки, все же по временам я, как и говорил уже, ловлю на себе взгляд Риты, полный желания, призыва и страсти… да, страсти… Мне невыносим этот взгляд, страшен, я боюсь его. Боюсь как-то безотчетно, даже не по отношению к тебе. В нем есть что-то.

Меня прервали, принесли от тебя приглашение приехать в замок. Такой разницей веет от этого приглашения, против прежних, — какой официальный язык!..

Я отказался, зачем?

Завтра, послезавтра я исчезну с твоей дороги. В начале письма я искал объяснений с тобою, а под конец много продумал и решил лучше уехать; уехать не прощаясь.

Оставлю тебе это письмо, ты сам поймешь, что отъезд—это лучшее, что я могу сделать. Спасибо за прежнюю любовь, крепко верю, что со временем ты опять вернешь мне ее. Я же все люблю тебя по-прежнему и не переставал любить. Привет Рите, желаю вам обоим счастья.

Твой Альф.

…Сутки. А как перевернулся весь мир, посейчас я не могу ясно представить, что случилось. Постараюсь вспомнить и записать. Обыкновенно записывание упорядочивает и проясняет мою голову. Итак.

Я написал Карло прощальное письмо и оставил его на столе, собираясь при окончательном отъезде приписать несколько слов приветствий и пожеланий.

Дальше.

Гулял по саду: ночь тихая, лунная, озеро лежит, как зеркало, только воздух, как перед грозой.

Лег спать с открытым окном.

После полуночи мне показалось, что я не один в комнате и что на груди у меня тяжесть, — открываю глаза…

Пресвятая Дева Мария, Рита у моей постели, вернее, лежит на моей груди!

— Что же это? Хочу вскочить, крикнуть… не могу… ведь я осрамлю ее! Что скажут люди! Что скажет Карло?

Ясно, Рита опять больна, иначе, зачем бы она попала в мою комнату, да еще ночью? Она или лунатик, или в бреду.

Что делать, чтобы не испугать ее?.. Все это вихрем несется у меня в голове. А голова кружится, кружится, истома давит тело… Что делать, как быть?.. И опять все качается.

Затем я теряю сознание, ну это в первый раз в жизни… Открываю глаза, никого нет. Полная тишина, луна заходит, веет предрассветный ветерок… и снова я не могу одуматься. Куда она делась? Что она была здесь, я уверен, еще до сих пор пахнет ее любимыми духами лавандой. Что с ней сталось? Зачем она приходила?

Что это мог быть сон, мне даже не пришло в голову, настолько все было реально. Вдруг меня пронзила мысль: случилось несчастье, Рита приходила за помощью!

Сорваться с кровати и одеться было делом одной минуты, я кинулся вон.

Второпях я даже не заметил, что дверь моей комнаты была замкнута, и вот, только теперь, записывая все, я вспомнил это. Следовательно, еще одна загадка! Обежав дом, я ничего не нашел подозрительного: все спало, все тихо, везде темно. Я бросился в сад. И там тихо. Запутавшись в траве, я упал в кусты шиповника и очень неудачно: изранил лицо, руки и даже сухим сучком ранил шею настолько сильно, что запачкал кровью рубашку.

Когда я вернулся в дом, то слуги уже начали вставать и на мои вопросы: не случалось ли чего ночью? — отвечали удивленными взглядами и полным отрицанием.

Вот факты. Какие же выводы?

Что она была у меня, это несомненно, закладываю душу!..

Первый вопрос: как попала?

Дверь замкнута. Ключ у меня… Следовательно, другим ключом, заказным, значит, с «заранее обдуманным намерением».

А если в окно? Оно достаточно низко от земли и было открыто. Если так, то все же с намерением, а не случай.

Второй вопрос: зачем приходила?.. Фу, даже в пот бросило, неужели Карло прав, и она меня любит, любит настолько сильно, что пришла сама? Рискуя всем… Неужели я так слеп и не видел этой страсти… Вот уж мой ночной обморок был некстати — что она подумала обо мне? Наверное, презирает теперь…

Третий вопрос: что же делать теперь?

Бежать, бежать, бежать немедля… А если она любит, сильно любит?.. Ну, погрустит и забудет… А ведь не все способны забывать, вот и я ее никогда не забуду.

Да и имею ли я теперь право уехать? Ведь она осрамила себя. Положим, никто не знает, что она ночью была у меня, но сама-то она сознает, что она, девушка, красавица, невеста другого, была ночью одна в комнате молодого мужчины… ведь я еще молод! Лежала у него на постели, на груд и… Не замучает ли ее эта мысль?

Не должен ли я во что бы то ни стало остаться?

Нет, нет и нет… не финти и не хитри. Альф, сама с собою, не для тебя эта любовь! Пока ты честен, ты должен бежать.

В замок не пойду, уеду в город, закажу там почтовых лошадей и к вечеру уеду.

Решено… Рассвет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот тебе и уехал!

Правду говорит пословица: «человек предполагает, а Бог располагает». Впрочем, тут Бог, наверное, участия не принимал!..

Я плохо ему молился, плохо верил, и он меня оставил этой ночью!

Сейчас я совершенно спокоен, спокоен, как человек, неизбежно приговоренный на смерть.

Весь ужас открытия правды, вся безвыходность моего положения отошли в сторону, и жалость жизни и боязнь смерти: все переболело, перегорело… Теперь остался один долг — предупредить Карло. Лично я этого не могу, «она» не допустит.

Пусть эти записки откроют ему страшную тайну. Чтобы оберечь их от «нея», я положу их в библию. Конечно, будет следствие по случаю моей внезапной смерти, обыск в моей комнате, их найдут и передадут по адресу.

Чтобы Карло все было ясно, продолжаю рассказ. Итак, я решил уехать. В город, чтобы заказать почтовых, я отправился верхом. В лесу, на крутом повороте дороги лошадь моя заупрямилась. Несмотря на хлыст и шпоры, она не трогалась с места. Можно было думать, что она почуяла волка. Она вся дрожала и покрылась потом. Недоумевая, я слез и пошел пешком, таща коня в поводу.

За поворотом дороги я увидел Риту, сидящую на пне дерева, я, кажется, в первую минуту так же испугался ее, как и моя лошадь волка.

Оправившись, я подошел и заговорил, притворяясь, что я ничего не знаю и не помню. Но один взгляд Риты показал мне, что она все помнит и видит мои уловки насквозь.

Я растерялся. Лошадь рванулась и убежала. Рита смотрела на меня, не спуская глаз, и голова моя опять начала кружиться, все закачалось. Я сел на траву.

Рита наклонилась к моему лицу и начала шептать:

— Зачем ты бежишь? Разве ты не видишь, не чувствуешь, что я люблю тебя?

Я хотел заговорить…

— Оставь, молчи. Я знаю, что ты скажешь, — продолжала она, — но какое нам дело до Карло и до всего земного? Ты будешь счастлив, вечно счастлив. Ты будешь бессмертен, я подарю тебе вечную жизнь, там, где я, Карло не может за мной следовать, не может мне принадлежать: его оберегают! — криво усмехнулась она.

Согласись на мою любовь, и я тебе открою тайны, каких не знает никто; я унесу тебя высоко-высоко, лунный луч будет нашей дорогой, а в час покоя мы будем сладко спать!

А какое наслаждение пить горячую теплую кровь, а с нею и вечную жизнь! — продолжала она.

Я с ужасом отшатнулся!

Уже с первых слов Риты мне показалось многое странным в ее словах и обещаниях и я со страхом убеждался в том, во что до сих пор не хотел верить…

Получив от тебя письмо о том, что твоя мать, по словам старого доктора, была вампиром, я заинтересовался этим поверьем и купил старинную, латинскую книгу, трактующую о ламиях, «не мертвых» и т.п.

Поштудировав ее немного, я, конечно, отбросил ее в сторону, не мог же я тогда верить во всю эту чушь, не мог не считать все вымыслом. А ведь странности твоего старого доктора, его разговоры только еще больше укрепили мое мнение. Я был убежден, что вся история с вампирами бред его больной фантазии. И вот теперь эта фантазия встала передо мной во всем своем ужасе правды!

Я понимал, что Рита любит и под влиянием чувства открывает мне многое, что не должно быть ранее открыто, или, быть может, она так верит в обладание мной, что уже не стесняется.

Она сама вампир, ее погубил или, как она выражается: «призвал к жизни», старый граф Дракула.

Он отдыхает в большом каменном гробу, он долго ждал ее… наконец, она пришла и вызвала его теплотой своего молодого душистого тела.

Для того чтобы достигнуть вечного существования, надо умереть для людей.

Так с ней и случилось. Но на вторую же ночь Дракула силою своего могущества заставил ее встать и жить между людьми, как бы по-прежнему.

Она так много говорила о прелести быть вампиром, что мозг мой больше и больше начал тускнеть и все пошло кругом.

— Так скорее достигну я первой степени силы, — добавила она.

Точно сквозь дрему я вспомнил, что в старинной книге сказано, что вампир не дает тени, не любит зеркал, не пьет, не ест, спит на закате солнца. И, к ужасу моему, я находил у Риты все эти приметы! Или я их сам заметил, или о них сообщил мне Карло. Силы совершенно меня оставили.

— Ты согласен, милый, отдайся мне, не бойся, — шептала она. — Я отдыхаю в моем гробу, и я заставлю Карло поставить твой гроб рядом с моим.

При этих словах я рванулся и вскочил:

— Нет, я не хочу!— вырвалось у меня.

Она зло засмеялась.

— Не хочешь, тем хуже для тебя; тебе нет возврата к жизни. Не воображай, что ранки на твоей шее нанесены тебе сучком шиповника; о нет; это я ночью положила на тебя свою печать. Ты погиб. Ты можешь только выбирать: смерть, настоящую смерть, с червями и холодом могилы, или бессмертную жизнь вампира. Я до ночи даю тебе время на размышление. Ночью я приду. Ты не спрячешься, не уйдешь от меня — не пытайся. Выбирай, моя любовь и бессмертие или ты, в недалеком будущем, скелет, с провалившимися глазами и дырою вместо носа.

В это время возле нас раздались голоса; это были слуги, посланные Карло за Ритой.

Нам ничего не оставалось, как взяться под руку и идти в замок.

В удобных местах я все косился, ища тени от «него», от Риты, все еще надеялся на что-то.

Тени не было.

В замке я провел несколько неописуемых часов. «Он», Рита, не спускал с меня глаз; Карло невыносимо ревновал, сам я не знал, что предпринять, как спастись; ум мой мутился; я пробовал молиться, но не находил слов.

Вся прошлая жизнь в моем воспоминании, и какой она мне показалась прекрасной, а будущее?

Сколько ждет меня интересной работы, открытий; быть может, любовь, но не эта проклятая, а святая, чистая… Я готов был рыдать, а тут Карло, с его резкими речами, и взгляд «его», Риты, говорящий: — Ты мой, исхода нет!

Наконец, я не выдержал и бросился бежать. Я не только забыл хлыст и перчатки, но даже мою шляпу.

И вот я пишу, торопясь исполнить последнее: открыть глаза Карло, а там… да помилует меня Бог.

Я решился погибнуть: вампиром я не буду. Скоро полночь! Луна сияет.

Мать моя, благослови меня, не дай мне в последнюю минуту жизни изменить себе и согласиться на мерзкое существование вампира.

Гарри кончил и начал усиленно курить: наступила тишина. Джемс первый не выдержал:

— Ну, — начал он, — теперь, после этого письма, если у кого из нас были еще сомнения, то они должны исчезнуть.

— Если сопоставить весь письменный материал, что у нас есть, и текущие события, то ты прав, Джемми, и приходится верить не только в существование вампиров, но и признать, что они живут где-то рядом с нами, — добавил доктор.

— Это мои милые родственники! — пробурчал Гарри.

— И они устроились в замке Дракула по-семейному, — сострил доктор.

— Будет, господа, к делу, — сумрачно сказал Райт.

— Ты прав, Райт, к делу! Джемс, ты первый начал это дело, веди же его дальше, — сказал хозяин.

Джемс даже покраснел от удовольствия.

— Смит, посмотрите, чтобы нас не подслушали, и возвращайтесь, — распорядился Гарри.

— Я не буду повторять, — так начал Джемс, — ни фактов настоящего, ни выводов, сделанных на основании этих документов прошлого, а прямо начну с того, что существование «не мертвых», или вампиров, нами всеми, здесь присутствующими, принято. Принято также решение — уничтожить их, как сердитых и опасных существ. Или, по крайности, обезвредить, как были они обезврежены до нашего приезда.

Теперь ставлю вопросы: где они, сколько их и что надо делать?

Тут начинается область догадок и предположений.

Первый «не мертвый» — это дед Дракула, привезенный в гробу из Америки: портрет его висит в Охотничьем доме, а место вампирического сна неизвестно, так как гробы мы не нашли. При нас он не появлялся совсем или, как более сильный и умный, лучше умеет скрывать свои злодеяния. Только вот вчерашняя женщина в деревне кричала: «Был мужчина, весь в бархате», до этого же случая всегда говорилось о женщинах.

Второй «не мертвый» — это Мария Дракула, женщина в белом с золотистыми волосами и ненюфарами, мертвыми розами; гроб ее в склепе, под статуей; теперь он в склепе под капеллой и его нам может указать Смит.

Третий «не мертвый» — это Рита, итальянка, портрет ее в галерее фамильных портретов; она брюнетка, в голубом платье, с розами; гроб ее пустой мы нашли в капелле, и он спущен в склеп. Место его также известно Смиту.

Других «не мертвых» мы пока не знаем, и будем надеяться, что их больше нет.

Теперь самое трудное: что делать?

Мы можем действовать только на закате и на восходе солнца, т.е. в часы вампирического сна наших врагов, во время их бессилия.

Кроме времени мы еще стеснены тем, что должны действовать тихо, секретно, чтобы не всполошить и не напугать замковых слуг.

Завтра, после званого завтрака, отпустив большую часть слуг на праздник в деревню, мы спустимся в склеп и займемся гробами Марии и Риты.

Старого Дракулу нам придется выследить, а для этого мы поставим очередное дежурство по два человека.

Дежурные целую ночь должны провести в склепе, не смыкая глаз.

На первое дежурство вызывается капитан Райт, ну, конечно, и я с ним, — кончил Джемс.

— Согласен, — сказал Гарри, — второе дежурство мне. Надеюсь, что Карл Иванович, как человек старый, от дежурства будет освобожден.

XVIII

На другой день торжественное богослужение и званый завтрак прошли своим порядком; гости наугощались вволю, без конца пили за здоровье хозяина и его друзей.

А когда Гарри объявил о своих пожертвованиях, то восторгу не было пределов. Гарри, да и все участники предполагаемой вечерней экспедиции ничего не пили; они понимали, что надо иметь свежую голову и спокойные нервы.

Не первый раз в жизни шли они на опасность. Перед закатом солнца они под предводительством Джемса спустились по внутренней лестнице капеллы в склеп. Заранее было решено начать с гроба Риты, как уже находящегося в их распоряжении.

Смит отомкнул железную дверь: с неприятным скрипом, точно со стоном, она открылась; оттуда пахнуло сыростью, запахом тления и могилы. Темно. Пришлось зажечь взятые с собой фонари. Они тускло мерцали, конечно, от недостатка чистого воздуха…

Все это вполне естественно, а тем не менее всем как-то не по себе. Пробирала нервная дрожь. Чем ниже спускались в склеп, тем запах разложения чувствовался сильнее; свет фонарей плохо побеждал окружающий мрак.

Запинаясь и спотыкаясь о гробы и пьедесталы памятников, друзья тихо подвигались к той стене, у которой, по указанию Смита, был поставлен пустой гроб из капеллы.

Вот и он. Белая парчовая обивка от сырости потемнела и поблекла. Гроб осторожно отодвинули от стены, и все его окружили. Джемс вооружился осиновым колом, а Райт тяжелым молотком, чтобы ударить по этому колу. Смит приготовился снять крышку, все остальные светили фонарями и на груди у каждого блестел знак пентаграммы.

Все готово. Доктор смотрит на часы и при общем мертвом молчании объявляет: — Час заката.

Крышка поднята.

Всем в головы ударил ужасный трупный запах, но… но… но гроб пуст! Пуст. Присутствующие окаменели; они ожидали всего, что угодно, только не этого!..

Джемс оправился первый: взял фонарь, он начал внимательно осматривать внутренность гроба.

Белая атласная подушка еще сохраняла след головы человека; кружева были помяты и кое-где запачканы свежей кровью.

— Нет сомнения, она недавно была здесь, — заметил он, — а раз она посещает это место, мы рано или поздно поймаем ее, — счел он нужным ободрить товарищей.

— Теперь дальше, Смит, где гробы графа и графини?

Недалеко в нише стояли оба гроба один над другим. Достали один из них. Теперь возник вопрос, который гроб принадлежит графу, который графине?

Смит откровенно признался, что не знает, не помнит, который был в нижней нише нового склепа.

— Нечего делать, откроем сперва тот, что вынут уже, — распорядился Джемс.

Пришлось повозиться; наконец, крышку отвинтили, сняли.

В гробу лежал мертвец, закрытый какой-то материей. При первой попытке снять ее она рассыпалась прахом.

И глазам всех представилась тяжелая картина человеческого разрушения: из-под шапки седых волос глядели пустые впадины глаз; зубы оскалились и нижняя челюсть свалилась набок; костяшки рук рассыпались; часть их лежала на груди, часть скатилась вниз.

Костяк кое-где был прикрыт лоскутьями одежды.

По стриженым волосам это был несомненно мужчина.

Граф Фредерик.

Все сняли шляпы и перекрестились.

— Спи с миром! — сказал Джемс, закрывая крышку.

— Скорее, скорее, другой гроб, — сказал доктор, — время проходит, и она тоже может улизнуть от нас.

Достали второй гроб, спеша, отвернули винты и сняли крышку.

Крик негодования вырвался у всех, и этот гроб был пустой.

В тот же момент по склепу прокатился взрыв злобного хохота.

Все тревожно переглянулись: эхом это не могло быть.

Прежде чем кто-либо успел открыть рот, по склепу пронесся вихрь, захлопали крылья, пламя фонарей заметалось… что-то завыло… застонало…

Все как-то помимо воли бросились к лестнице в капеллу; вслед беглецам вновь раздался злобный, торжествующий хохот.

Только вверху, в зале, товарищи пришли в себя.

— Уф, — прохрипел доктор.

Смит, этот храбрец, был белее полотна; у Карла Ивановича дрожала челюсть; Гарри грыз свою сигару, а Райт крикнул: — Рому и стаканы.

На Джемса жалко было смотреть: до того поразила его неудача. Он осунулся, точно похудел и постарел в эти несколько часов.

За первой бутылкой рома последовала вторая и третья.

Слуги с удивлением посматривали на господ: бледные, молчат, пьют.

Райт, вечно спокойный, невозмутимый, ударил кулаком по столу и вскричал: — А я «его» выслежу; нам двоим на свете не жить! «Не мертвый», «не мертвый». Я ему покажу, какие бывают мертвые.

Райт расходился и хотел тотчас же снова спуститься в склеп.

С большим трудом Джемс уговорил его идти спать.

XIX

Назавтра, с самого утра, в замке начался переполох.

Караульные требовали от Смита расчета, говоря, что служить в доме, где водится чертовщина, они не могут… Покойники в склепе всю ночь хохотали, визжали, шумели…

Рассказы караульных начали волновать и другую прислугу.

Смит, конечно, объявил, что караульные были пьяны, после гулянки на деревне, и тотчас же их рассчитал.

На деревне опять было два покойника; но так как оба были заклятые пьяницы, то молва решила, что они опились дарового угощения. Зато в замке на господ эти смерти произвели тяжелое впечатление.

Целый день Карл Иванович и Джемс читали и толковали непонятные места в старой книге «о ламиях», призывали на помощь доктора… но дело вперед шло плохо. Райт стоял на одном, что пойдет в склеп караулить; Джемс не допускал мысли отстать от него.

Карл Иванович тщательно осмотрел, крепки ли цепи пентаграммы, и, несмотря на воркотню Райта, набил его и Джемса карманы чесноком; даже на шляпы прикрепил по пучку этих белых вонючих цветов.

На закате солнца Райт и Джемс начали спускаться в склеп, с тяжелым чувством провожали их товарищи.

В склепе по-прежнему было темно и сыро… Освещая себе путь фонарями, Джемс и Райт дошли до противоположной стены, где была дверь из склепа в сад. Они расположились по обе стороны так, чтобы видеть друг друга.

Райт поставил свой фонарь на перекладину большого черного креста, а сам сел к его подножию. Джемс предпочел поставить свой фонарь на могильную плиту, рядом с собой. Он рассуждал так: обопрешься о крест, будет удобнее сидеть — ну, против воли и задремлешь. Да и фонарь, на всякий случай, иметь под рукою не мешает.

Положим, у меня еще есть карманный потайной фонарь, ну, а все же лучше.

Затем Джемс начал осматриваться: перед ним выступали гробы, кресты, плиты, урны и другие памятники.

Захоронение в склепе было смешанное: часть гробов стояла на поверхности, часть была опущена в могилы и украшена памятниками.

Благодаря темноте и обширности склепа противоположных стен не было видно. Воздух был тяжелый, затхлый.

Джемс посмотрел на Райта; тот сидел спокойно и огонек его сигары показывал, что он бодрствует.

Жутко. Тихо.

В голове Джемса начали проноситься образы прошлого. Детство, юность, жизнь, полная приключений, знакомств и дружба с Райтом. Вот они большой компанией охотятся в прериях; дичь интересная и опасная — буйволы.

Только на третий день охоты напали на большое стадо, и они с Райтом так увлеклись преследованием животных, что отделились от общества и углубились далеко в прерию.

Когда, наконец, повалили огромного быка, за которым они гнались, то увидели, что солнце закатилось, а лошади так измучены, что нечего и думать о немедленном возвращении в лагерь.

Эта случайность мало смутила охотников. Мысль провести ночь одним нисколько их не пугала.

Теплые одеяла, вода, фляжка вина, небольшой запас сухарей и огромный запас буйволова мяса — от только что убитого быка — обеспечивали не одну ночь.

Стреножили лошадей, развели костер и хорошо поужинали.

Хотя все было спокойно кругом, решили спать по очередей это, как оказалось потом, спасло их от гибели.

Ночью, на прерии, появились индейцы — они тоже охотились за буйволами и, конечно, не отказались бы от двух скальпов белых.

Индейцы расположились как раз в том же направлении, где находился и лагерь охотников, и таким образом они очутились между ним и заблудившимися.

Целую неделю пришлось Райту и Джемсу скитаться по прерии, скрываясь от хищных взглядов индейских воинов.

Вот тут-то они и оценили друг друга и вернулись в свой лагерь закадычными друзьями.

Джемс так погрузился в воспоминания, что забыл все окружающее; внезапно он очнулся.

Все по-прежнему тихо, только клубы дыма, окружающие Райта, показывали, что времени прошло немало.

И вот кажется Джемсу, что кто-то шевелится в темноте.

Он всматривается.

В самом деле, из темноты вырисовывается голова, бледное лицо с блестящими, злыми глазами; вот показывается одна рука: длинные, худые пальцы с заостренными, крепкими ногтями впиваются в край могильной плиты; вот и другая рука: ногти царапают камень, и сильным напряжением рук… тело ползет и ползет из могилы…

Тихо, неслышно, поднимается «не мертвый» из мира смерти и выходит из гроба.

Джемс не сомневается, что это старый Дракула. «Не мертвый» подходит к Райту и сбрасывает фонарь на землю. Тот потухает.

Затем «не мертвый» начинает кружиться около Райта, стараясь сузить круги.

Из темноты появляются две женщины ослепительной красоты; они приближаются, в свою очередь, склоняются к сидящему, протягивают руки: является впечатление, точно все они трое хотят загипнотизировать капитана, опутать его невидимой сетью.

Страшным напряжением воли Джемс прерывает свое оцепенение, хватает револьвер и стреляет в Дракулу.

От выстрела и последний фонарь тухнет. Гул выстрела, темнота; по склепу проносится точно ураган; что-то толкает Джемса, и он падает на колени.

В то же время слышно, что дверь из сада открывается; появляются люди с фонарями; с лестницы капеллы слышны голоса доктора и Карла Ивановича.

Выстрел Джемса услышан, и друзья его спешат подать ему помощь.

Райта и Джемса выводят на воздух. Они оба невредимы. Райт откровенно признается, что ничего не помнит, и чувствует страшную тяжесть в голове.

Джемс отделался еще легче: у него только ссадина на колене.

XX

Наверху в комнатах их ожидает новость. Поздно вечером в замок пришел старый-престарый монах и попросил приюта. Затем он захотел видеть хозяина замка, и вот уже два часа, как они заперлись в кабинете.

Такая долгая беседа начала беспокоить Смита. Уж не случилось ли чего? Время загадочное, неспокойное.

Прошел еще час.

Нервность Смита заразила и остальных. Хотя был уже поздний час ночи, никто не думал о сне.

Прислуга тоже не ложилась. Всюду горели яркие огни.

Вот издалека, из деревни, долетел удар колокола. Еще и еще… несомненно, бьют набат. Не пожар ли?

Все бросились к окнам.

Нет, на деревне темно, но зато от нее к замку движется большая толпа народа. Видны факелы.

Толпа еще далеко, но можно уже различить, что она вооружена: вилы, косы и даже ружья ясно видны при вспышках огня.

Сомневаться, куда идет толпа, нечего. Ясно, она идет на замок и идет не с мирными целями.

Несколько бледных лакеев вбегают в зал с известием, что в деревне бунт. Там сейчас три новых покойника, и толпа идет в замок с целью убить его владельца. Грозят также его американским друзьям и слугам.

— Сейчас же все ворота и входы на запор; везде поставить караул, — приказывает Райт.

Слуги мнутся; сразу видно, что на их верность положиться нельзя.

— Я приказываю запереть ворота и поставить караул, — повторяет Райт таким голосом и таким угрожающим жестом, что слуги моментально испаряются.

Райт подходит к дверям кабинета и стучит.

Гарри уже слышал шум и выходит; за ним идет, тяжело опираясь на посох, высокий, сгорбленный старик.

Лицо изнуренное, но спокойное, уверенное. Большая седая борода придает ему вид патриарха.

Одет он бедно, как простой монах. Все же во всех движениях сказывается аристократ и воспитанный человек.

— Гарри, в деревне возмущение, бьют набат, вооруженная толпа идет сюда,—говорит Райт.

— Я уже все знаю, и все решено. Время терять нечего; нам в замке не отсидеться, так как на слуг положиться нельзя. Надо бежать! — объявляет Гарри.

— Как бежать, теперь, когда благодаря нашей неосторожности выпущены темные силы этого замка? — вскричал Джемс.

— В уме ли ты, Гарри? — прибавил Райт.

— По мне уж честнее погибнуть, лучше смерть, чем позорное бегство, — горячился Джемс.

— Полноте, друзья, успокойтесь, неужели вы могли допустить мысль, что я, спасая свою шкуру, отдам здешнее население во власть вампиров, — сказал Гарри.

— Вот перед вами прежний владелец замка, Карло, граф Дракула, — указал Гарри на старого монаха.

Все почтительно поклонились.

— Мы с графом обо всем переговорили и все решили, — сказал Гарри, — я надеялся еще сегодня ночью посвятить вас во все подробности, а завтра к вечеру и выехать. Но обстоятельства обернулись иначе. Мы должны ехать немедленно, а потому, друзья, идите и соберите только самые необходимые вещи, и сделайте это потихоньку от слуг.

— Смит, предупредите Сабо, Джо и других наших американских служителей. Сбор через полчаса в нижнем зале, — докончил Гарри.

— А как же останется граф Карло, кто же займется вампирами? — спросил Джемс.

— Господа, за меня вам бояться нечего, — сказал спокойно старый граф, — меня толпа не тронет. Что касается вампиров, то я уже дал клятву мистеру Гарри и повторяю ее вам: «Я сделаю все, что возможно».

Уничтожить «их» в настоящее время не можете ни вы, ни я. Но я знаю средство обезвредить «их» почти совсем.

Женщин я прикую к стенам этого замка (в нем ведь жить никто больше не будет), а старого «не мертвого» я настолько свяжу, что ему придется убираться отсюда совсем.

Уничтожить же его теперь нет никакой возможности; час его еще не пробил. Но «истребитель» уже рожден и скоро его детская рука сделается рукою мужа и тогда… берегись, старый дьявол! Мститель придет.

Стан старика при этих словах выпрямился, глаза загорелись; он высоко, с угрозою поднял руку, точно проклиная его.

Все с благоговением смотрели на старого графа и все невольно поверили ему.

— Итак, в дорогу, седлайте лошадей и с Богом! — кончил он.

Каждый поспешил в свою комнату, захватив необходимые или любимые вещи; но не прошло еще и назначенных полчаса, как замок был окружен толпою.

Послышались крики, раздались угрозы, проклятия.

В ворота начали стучать и ломиться, требуя входа.

Толпа, видимо, не шла, а бежала к замку, и путь к отступлению был отрезан.

Долго ли выдержат ворота? И как пробиться через толпу, не причинив ей вреда и в то же время не потеряв своих.

Все в нижнем зале, все готовы. Но на что решиться?

— Через ворота нам не выбраться, придется оставить лошадей и бежать пешком, — говорит Гарри. — Замок окружен, надо рискнуть, спуститься со скалы.

— Это невозможно, — говорит граф Карло, — есть еще путь, — продолжает он, — существует ли у вас еще старый, пустой колодец возле замка? — обращается он к Смиту.

— Да, он закрыт досками.

— Но не засыпан? — тревожно спрашивает Карло.

— Нет.

— Ну, слава Богу, из него есть потайной спуск к подошве горы, к озеру. Скорее, скорее, давайте лестницу или веревки.

В это мгновение над капеллой раздается резкий удар колокола, еще, еще; поздно. Слуги изменили.

Набат гудит в самом замке.

Толпа во дворе, ворота открыты. Неистовый шум, гам, проклятия долетают в зал.

— За мной, в подвал, — командует граф Карло. — Смит, ломы, кирки, топоры, что возможно, — кричит он. — Одна сторона колодца примыкает к замковой стене; мы пробьем эту стену!!!