В поисках белой ведьмы (1978)

Глава 1

Дорога вела на юг, к окраине города. Здесь и там на холмах виднелись жертвенники и небольшие храмы. В воздухе кружила стая серых голубей, и в предрассветной тишине раздавались звуки молитв; но за стеной, среди садов и пальмовых рощ, среди лугов, на склонах черными дырами зияли отметины погребальных костров. Не знаю, сколько людей, бежавших сюда из города в поисках убежища, погибли, но несомненно, найдется какой-нибудь пронырливый честолюбивый бюрократ, который подсчитает потери, чтобы оставить будущим поколениям летопись желтой чумы.

Примерно в пяти милях от центра Бар-Айбитни южная дорога разветвляется на несколько более мелких. Повернув на восток, мы вскоре вышли на древний путь, ведущий в Симу, который теперь огибает древнее болото Бит-Хесси, хотя во времена хессекской империи он подходил прямо к воротам города. Путь по суше — опасная вещь. Несколько веков по нему в ту и в другую сторону ходили караваны, пока приход масрийских кораблей не положил начало морским перевозкам. Однако для тех, кто был слишком беден или слишком экономен, путь по суше оставался единственным способом передвижения. Шрийские торговцы называли его Ост (Неизбежный). Хотя кое кто из них и прибыл в город по морю, чтобы не опоздать на коронацию нового императора, никто таким же образом не отправился обратно, поскольку иначе им пришлось бы отдать всю прибыль за удовольствие помучиться морской болезнью, а может быть, и потерять половину скота во время путешествия. Ост сначала проходит через глухие леса к западу от горных озер. Здесь в достатке плодов, ягод, съедобных кореньев, а под высокими деревьями можно укрыться от жары. Но через три дня лес кончается, и открывается равнина. По краям это влажные луга, а на пятый день начинается сушь. Тонкие черные струйки ручейков, которые иногда встречаются на равнине, текут с соляных болот, что расположены по направлению к побережью, вода в этих ручейках соленая и непригодна для питья. К началу девятого дня путник входит в Пустыню — так все называют территорию, отделяющую архипелаги Сима и Тинзен от плодородных земель центрального юга.

Пустыня. Пустое место. Это скалистая страна, где чередующиеся плато и холмы принимают разнообразные причудливые очертания. Днем, когда небо, как всегда в конце лета, постоянно изменяется — от лазурно-голубого к свинцово-белому или грозовому, Пустыня высвечена, как слоновая кость. А на заре и на закате пыль, постоянно поднимающаяся с земли, как клубы дыма, превращает и небо, и землю в огромный ковер, сотканный из кроваво-красного, шафранового, пурпурного и коричневого цветов. Огромные пространства и цветовое однообразие вытягивают способность мыслить, разум отделяется от тела и уносится в космос. Вот тут возникают миражи и видения.

И разбойники. Однако, шрийцы уже привыкли к этой неприятной мелочи и платят подать всем, кто требует ее по дороге, считая, что это все-таки дешевле, чем платить за корабль. Грабителям, по виду мало чем отличающимся от диких зверей, приятно вежливое и любезное обращение шрийцев, готовых сразу без лишней суеты отдать то, что от них требуют, поэтому грабят их не сильно и вреда не причиняют. Нападают по-настоящему только на богатые купеческие караваны, владельцы которых пожалели денег на путешествие по морю или на достойную охрану. У них отнимают все, до последней заклепки, а мертвых оставляют в пищу крысам, после захода солнца вылезающим из своих нор. Удивительно, как много таких караванов продолжают упорствовать в своих попытках пересечь эту местность и становятся добычей ее обитателей.

Поэтому шрийцы испытывают перед разбойниками некое подобие суеверного ужаса.

Тот факт, что в скалах обитают и люди и животные, свидетельствует о том, что вода здесь все-таки есть. Шрийцы говорят, что если кто-нибудь находит источник, то им пользуются все сообща — и крыса, и змея, и убийца — все сидят рядом и не трогают друг друга. Даже желтый тигр, который иногда проходит по песчаным дюнам, оставляя за собой извилистый след, даже он не убивает свою добычу на водопое. Путешествие по Пустыне длится тридцать-сорок дней — дольше, чем если бы вы повернули на юг перед Сима-Сэминайо (дорогой по дамбе, ведущей в Симу, которая проложена по перешейку и цепи островов). Повернуть на юг перед дамбой — значит углубиться в юго-западный океан, а на это способен лишь сумасшедший, потому что до земель, расположенных за ним, нужно добираться несколько месяцев при неустойчивой погоде, и успех в торговле также сомнителен.

Мне был двадцать один год. В душе я чувствовал себя гораздо старше, возможно, на несколько десятков лет, и, вместе с тем, в какие-то моменты я был еще неопытным зеленым юнцом. В голове у меня была путаница, присущая этому возрасту, но в остальном я был зрелым человеком. Любовь, надежда, страх — все это было уже позади. Внутри меня сидел на привязи лев по имени Сила, и я не должен был спускать его с цепи. Бога, чью слабость могла бы скрыть эта сила, уже не было. Принц-волшебник, стремящийся к власти, тоже исчез. Остался лишь человек, которому почти ничего не нужно было от жизни. Одним ярким пятном осталось лишь мое ночное видение, которое заставило меня сойти с намеченного пути. Я бы до сего дня оставался в племени и пользовался бы почетом и уважением, если бы меня постоянно не преследовали эти два духа — белый и черный.

Мне нечего было предложить Гайсту и его людям, но они взяли меня с собой. Я, чем мог, старался помочь им. Быки — не лошади, но я быстро научился с ними обращаться. Я сделался заправским погонщиком симейзских быков — впрягал их в повозку, укладывал спать, кормил, вел на водопой, после чего их животы раздувались, как бурдюки, что потом помогало им выдержать переход по пустыне. Вазкор — погонщик скота, Вазкор, который был дикарем, мечтателем, целителем, предателем-мессией, воскресшим магом. Вазкор, сын Вазкора, Вазкор, рожденный от Белой ведьмы.

Четыре дня пути по южной дороге через лес и обводненную часть равнины пролетели как один большой день, в который несколько раз вклинивались кусочки ночи. Я спал мало, мучаясь бесполезными раздумьями о том, как избавиться от того, от чего я никогда не избавлюсь. Один раз, на минутку задремав, я проснулся, и мне показалось, что я лежу в саркофаге. И я не почувствовал ужаса.

Лежа на земле в слабом мерцании костра, я ждал, когда наступит моя очередь сменить часового, которого уже порядком клонило в сон. Я пытался понять, что со мной произошло: там, в некрополе я не умер, но умерли все мои страхи, стремления и желания. Вскоре подходил дозорный и, дотронувшись до моего плеча, «будил» меня; обычно это были Джеббо или Оссиф, — сводные братья Гайста, владельцы другой повозки. На четвертую ночь в дозоре был сам Гайст — он, в отличие от других, стоял на своем посту неподвижно, но не дремал.

— Я вижу, Вазкору тоже не спится, — сказал он. Уверен, что он замечал это и раньше. — Тогда вставай, поговорим. Он подбросил в костер поленьев, и они занялись красным пламенем. Под деревьями было холодно и сыро, собирался дождь. Лицо его, как всегда, было закутано так что были видны только глаза. Джеббо и Оссиф одевались так же, даже когда женщин — всего их было три или четыре — не было поблизости. Я тоже перенял у шрийцев их манеру одеваться. Щедрость Гайста позволила мне облачиться в штаны и тунику такого же цвета кости, как и сама Пустыня. Эта маскировка делала меня похожим на шрийца на тот случай, если нам на пути повстречались бы разбойники. Однако голову и лицо я оставил неприкрытыми — с меня было достаточно эшкорекских масок.

Я спросил Гайста, не хочет ли он отправиться спать. Я даже посмел высказать предположение, что его женщина, Ошра, будет без него скучать. Это была совсем юная девушка; несколько раз очнувшись от задумчивости, я ловил на себе ее взгляд. Я не хотел пользоваться ее благосклонностью, не желая этим обидеть Гайста. Он был значительно старше ее, поэтому, видимо, она и бросала на меня такие взгляды. Каково же было мое удивление, когда он произнес:

— Моя женщина проводит эту ночь с моим братом Оссифом, и, уверяю вас, ей вовсе не скучно без меня.

Кажется, я обрадовался тому, что был удивлен и даже слегка разгневан, — значит, во мне еще остались какие-то человеческие эмоции.

— Помнится, ты уже говорил мне, что ваши женщины свободны, — сказал я.

— Не только наши женщины, — отвечал он. — Все — и мужчины, и женщины.

Наши отношения основаны на привязанности, но в вопросах секса у нас нет ограничений.

— Когда у тебя родится сын, он будет смотреть на мир глазами владельца соседней повозки?

— Ах, — сказал он, — у нас нет своих и чужих детей. Все они шрийцы.

Их вскармливает та женщина, у которой есть молоко, а тот мужчина, который идет рубить дрова, берет ребенка с собой в лес и учит его ремеслу дровосека.

— Кому же вы оставляете повозку и товары после смерти?

— Тому, кто в пей нуждается. Шрийцам. Но почему ты заговорил о смерти, Вазкор? Из всех твоих проблем это, несомненно, самая несущественная.

— Так значит, Гайст верит рассказам масрийцев. — Я могу все прочесть по твоему лицу, как я это делал до того, как ведьма наложила на тебя проклятие.

— Это была не та ведьма, которую я искал, — ответил я.

— Ты еще поймаешь ее.

— Я уже закончил свои поиски, — произнес я. — Месть, преследование все стало прахом. Нет больше ненависти. Я не помню, что значит ненавидеть. У меня нет причины ее разыскивать.

— Карракет, — сказал он. — Ты спрашивал, не встречалась ли мне богиня с таким именем. Я думал над этим, Вазкор, и я призвал на помощь магию, переданную мне поколением моего отца.

— Я тронут твоим вниманием, Гайст. Но я покончил с поисками. Оставим это.

Он окинул меня внимательным взглядом, затем стал смотреть на огонь.

Я не просил его рассказать мне про Бар-Айбитни, но он стал рассказывать о том, что там произошло, отвечая на вопросы, которые мне и в голову не пришло ему задать. Мое легкое удивление прошло, теперь оно сменилось легким интересом, легким гневом, легким ожесточением — но не более того. Даже тогда, когда он называл знакомые мне имена, даже имя Малмиранет, я не ощущал ничего, кроме приглушенного любопытства, похожего на неясное мерцание огня за покрытым копотью стеклом лампы. Я знал, что он проверяет меня, как врач, осматривая человека со сломанным позвоночником, проверяет, остались ли у него в ногах какие-нибудь рефлексы. И результат этой проверки был так же неудовлетворителен, как и тот, что получает в этом случае врач, поскольку хребет моих чувств был сломан.

Оказывается, как и следовало ожидать, в Бар-Айбитни произошло следующее.

Я был последней жертвой чумы. Из моей смерти быстро состряпали какую-то полуправдоподобную легенду. Через пятнадцать дней после того, как меня тайно похоронили, было объявлено, что Желтое покрывало покинуло город. Шесть дней спустя в город через Южные ворота вошел Баснурмон в сопровождении войска, наскоро составленного из горных разбойников, вчерашних крестьян из его собственных восточных поместий, кучки перебежчиков и оппозиционеров с восточных границ. Пока Сорем и его совет готовились к коронации, Баснурмон не дремал. Он ждал лишь подходящего случая и, узнав об эпидемии чумы, подождал, пока она выкосит десятую часть городского населения, а затем, когда его желтый союзник отступил, не замедлил войти в город.

Бар-Айбитни, оставшийся без руля и без ветрил, не имея даже формального правителя, с распростертыми объятиями принял Баснурмона, который когда-то уже был наследником престола, и через пять дней его сделали императором, использовав то, что готовилось для коронации Сорема. Уж лучше такой король, чем никакого. Вскоре поползли слухи о том, что Храгон-Дат умер, потому что Сорем с ним плохо обращался. Право же, надо отдать должное гениальности Баснурмона.

В тот день, когда он вступил на трон, Малмиранет покончила с собой.

Она была мудра, и в этот последний момент тоже поступила мудро; из нее, без сомнения, вышла бы прекрасная королева, но масрийцы не признавали женщин на троне, несмотря на все другие дарованные им права. Сразу же по вступлении в город Баснурмон заточил ее в тюрьму в ее собственном доме. У двери встала охрана, и к ней никого не пускали. Увели даже обоих девушек, которые не захотели покинуть свою госпожу. Кроме того, из ее комнат убрали все, что она могла бы использовать против себя или своих тюремщиков. Голова у новоявленного императора работала неплохо, и он знал, что может прийти ей на ум. Можно только предполагать, какую судьбу он ей готовил. Ходили слухи, что он к ней неравнодушен и что не прочь был бы с ней поразвлечься, но, вероятно, в любом случае все кончилось бы смертью, а продлевать свои мучения она не хотела.

В день коронации дисциплина пошатнулась, и охранники устроили пьянку. Малмиранет удалось подкупить этих подонков. Она пожелала, чтобы к ней доставили парикмахера; после того, как увели Насмет и Айсеп, у нее не было никого, кто заботился бы о ее внешности. Охранники решили, что она прихорашивается перед визитом Баснурмона, и были рады помочь ей в обмен на горсть драгоценностей, которые ей каким-то образом удалось сохранить. За эту цену ей прислали какую-то полусумасшедшую старую каргу с улицы в торговой части города, всю жизнь делавшую прически проституткам. Охранники решили, что это удачная шутка, над которой Баснурмон посмеется еще до наступления ночи. Когда отряд возвратился из храма, охранник вошел в комнату и увидел, что старуха-парикмахерша лежит, мертвецки пьяная, в одном углу комнаты, а мертвая Малмиранет — в другом. Она заколола себя посеребренной булавкой для волос. Эта булавка, даже не серебряная, как мне показалось, была гордостью старухиной коллекции. Как истинная императрица, она завещала передать свое тело жрецам Некрополя, где уже была готова могила для нее, и накладывала на Баснурмона проклятие, если тот ее ослушается. Мало кто, даже самый отъявленный циник, не осмелился бы навлечь на себя посмертное проклятие императрицы. Кроме того, она была королевской крови, прямым потомком Храгона. Не решившись оскорбить ее, он передал ее тело жрецам — тем самым, которые ранее по ее приказу запечатали меня в ее собственный золотой саркофаг, а теперь поместили ее в смежную комнату. Уже через месяц, в бессонную ночь, на далеком берегу свинцово-синего моря, мне пришло в голову, что не приди жрецы во второй раз, я не пробудился бы ото сна: открыв дверь, они впустили в помещение свежий воздух, который затем проник в мою комнату через тонкую перегородку. Кто знает? В этом сумасшедшем мире одно часто является за счет разрушения другого, но мне не хотелось бы думать, что своей жизнью я обязан ее гибели.

Благодаря Баснурмону Бар-Айбитни поднялся на ноги. В самом деле, город очень быстро залечил все раны, как будто волшебник прикоснулся к нему чудодейственной рукой. Что касается остальных, взбунтовавшимся приверженцам Сорема был предложен выбор между мечом самоубийцы, сохранявшим масрийскую честь, либо публичным позором. Лишь непреклонный Бэйлгар и пятеро его щитоносцев отказались избрать легкую смерть. Баснурмон открыл свое истинное лицо, подвергнув их пыткам за несовершенные преступления, а затем их повесили перед Воротами Крылатой лошади, на западной стороне стены. Денейдс, по слухам, бежал на Тинзен. У него был богатый любовник, который обо всем позаботился. А войско, почуяв, куда дует ветер, приняло присягу Баснурмону.

Насмет взяли под стражу, но она, соблазнив тюремщика, бежала на юг, где, согласно молве, сделалась любовницей бандита, жившего в форте на берегу горного озера, и своими любовными притязаниями довела беднягу до того, что он в отчаянии утопился. Тем временем Айсеп, услышав о смерти Малмиранет, взломала решетку на окне в башне, куда была заключена, и бросилась на мостовую с высоты шести футов. Она умерла не сразу, рассказывают, что некоторые охранники, которым не нравились ее сексуальные вкусы, неплохо провели время. Если это правда, то на воинах их Малинового дворца, без сомнения, лежит ее проклятие.

Итак, вот что случилось с теми людьми, среди которых я жил: которых любил, которые меня любили и с которыми я едва был знаком. Меня всегда восхищали масрийские сплетни, и я давно уже перестал удивляться тому, как быстро и как широко они распространяются. А что касается того, с какой жестокостью передавались все подробности — меня тогда это не задело.

Из людей Гайста никто не умер ни от мух, ни от чумы. Казалось, их бог помог им, а если не бог, то просто вера в чудо. Постепенно все повозки разъехались. Гайст и его братья остались ждать меня. То, что я появлюсь, он знал, по его словам, так же точно, как человек, у которого болят суставы, знает, что скоро будет дождь. Он верил, что судьба выбрала его на роль моего помощника. Я поблагодарил его за терпение.

В ту ночь, на минуту заснув, я увидел во сне мертвого Сорема в его царской усыпальнице. Я видел его лицо, похожее на высеченный в камне портрет, через отверстие в куполе гробницы.

Даже во сне я думал: «ЖИЗНЬ МОЯ КОНЧЕНА, И ВПЕРЕДИ НИЧЕГО НЕТ».

Но взошло солнце, и наступил следующий день.

Глава 2

На третий день нашего путешествия по Пустыне я увидел первого разбойника.

Он появился с юга, из-за гряды низких холмов, верхом на грязной лохматой лошади, за ним скакали пятеро его спутников. Я отметил про себя, что они — хессекского происхождения, но не из Бит-Хесси, — у них была светлая кожа, а на голове — копна свалявшихся волос. Заросли таких же волос — что нетипично для хессеков, — виднелись у них на всем теле сквозь прорехи в разодранной одежде. У меня создалось впечатление, что их предки когда-то породнились с обитающими здесь волосатыми дикими животными — и вот результат. Все они были в хорошем настроении, их вожак на скаку похлопал меня по плечу и затем обратился к владельцу повозки на шрийском наречие, но чудовищно коверкая слова.

Гайст, Джеббо и Оссиф вышли к ним и протянули разбойнику горшок с едой и кувшин с питьем. Тот был очень доволен, ничего больше не требовал, несколько раз поклонился и пожал Гайсту руку. Белая собака Оссифа залаяла и завиляла хвостом. Подошла дочь женщины Джеббо с только что собранным хворостом.

Вот оно, подумал я, сейчас будут проблемы. Это была четырнадцатилетняя девушка, настоящее дитя дороги, гибкая, с глазами, как у оленя. Вожак слез с коня и направился к ней — они все время ездят верхом и покидают седло, только чтобы удовлетворить те или иные естественные потребности, — протянул к ней руку и уже готов был привлечь ее к себе, как девушка, улыбаясь, вынула у него изо рта зеленую змейку. Я уже знал, что шрийские женщины — искусные фокусники, а маленькая змейка — ручная, но разбойника это повергло в изумление. У него вырвался неловкий смешок, и он отпустил девушку. А когда она положила змею к себе на грудь и позволила ей заползти к себе под одежду, право же, стоило посмотреть на его лицо. Люди Пустыни боятся змей и не знают, что среди них есть и неядовитые. Он приказал одному из своих людей помочь ей принести хворост, затем поклонился, улыбнулся Гайсту, и вскоре все шестеро скрылись из виду.

После этого подобные визиты стали регулярно повторяться.

На восьмой день десять разбойников забрали еще один кувшин с питьем, немного сушеного мяса и бронзовую цепь, чтобы перековать ее на наконечники для копий. Когда они уехали, женщина Джеббо обнаружила, что у нее пропали два браслета. Она ушла, что-то шепча про себя, и в ту ночь за их повозкой горел зеленый костер. На следующий день один из разбойников нагнал нас, вернул браслеты, сказав, что их украл не он, а его товарищ, и попросил снять с него заклинание, от которого его по ночам преследуют кошмары. У женщины Джеббо был очень самодовольный вид, хотя я и не был уверен, что во всем виноваты ее чары, а не предрассудки разбойника.

На девятнадцатый день у одной из повозок отлетело правое переднее колесо. Мы сделали ранний привал у источника. На исходе дня появился еще один отряд разбойников. Они собрали свою небольшую дань, обменяли на пищу заклепки для колеса, помогли поставить его на место, а затем остались поужинать вместе с нами, добавив к трапезе безвкусный клейкий напиток, который они хранили в бурдюке из лошадиной кожи. Это жуткое пойло, настоянное на горных травах и еще какой-то дряни, было, тем не менее, очень крепким. Они щедро поделились им с нами, и вскоре Оссиф и Джеббо напились до беспамятства, а я, сделав пару глотков, почувствовал себя нисколько не лучше. Кончилось тем, что разбойники вскарабкались в седла, никак не воспользовавшись нашим состоянием, а я каким-то образом очутился на подстилке из фиговых ветвей, рядом с дочерью женщины Джеббо. О том, что произошло между нами, мы никогда впоследствии не говорили, и я не чувствовал перед ней никаких обязательств. Насколько я помню, она была довольно опытна для своего возраста, но потом нам долго пришлось разыскивать Змею, которая ускользнула, пока мы общались. Когда мы ее нашли, девушка покрыла свою любимицу страстными поцелуями, вероятно, чтобы показать мне, какое место я занимаю в ее жизни.

Наши гости спрашивали нас, не собираемся ли мы заехать в лагерь Дарга Сая. Этот негодяй, судя по всему, предводитель здешних разбойников, замыслил устроить охоту на тигра, который нападал на его лошадей.

Собственно, шрийцы охотятся не так, как это принято у других народов. С помощью жестов и необычных гортанных звуков они гипнотизируют свою жертву, как это часто делает змея, а затем быстро убивают зачарованное животное. Я сам никогда не видел, как они это делают, поэтому рассказываю то, что я слышал от шрийцев. Они также редко едят мясо, поскольку их вера разрешает им убивать живое существо только в случае крайней необходимости. И все же, не было такого, чтобы кто-нибудь отправился на охоту и вернулся с пустыми руками, а когда я предлагал свою помощь, мне вежливо отказывали.

Утром Гайст сказал мне, что мы ненадолго остановимся в лагере Дарга Сая, но не затем, чтобы убивать тигров, а чтобы воспользоваться кузницей, лучшей в Пустыне. Разбойники очень преуспели в кузнечном ремесле и могут перековать все что угодно на все что угодно — у них в этом огромный опыт. Я уже видел несколько не очень красивых на вид, но надежных ножей, сделанных в этих кузницах.

Я не спросил, что именно Гайст собирается ковать в кузнице Дарга Сая, решив, что это его личное дело.

В жилах Дарга Сая, несомненно, текла масрийская кровь. Он был выше ростом, чем все остальные, темнокож, бритоголов, с густой бородой и косоглаз — один его глаз при разговоре смотрел на собеседника, а другой — занимался своими делами.

Мы пришли в его лагерь под вечер, свернув на скрытую для постороннего глаза, но хорошо знакомую шрийцам дорогу. Там было полно разбойников, почти все они еще сидели верхом на лошадях. Они только что вернулись с охоты, на которую взяли с собой двух лошадей для приманки и свору собак, не менее шумных и воинственных, чем их хозяева. И тем не менее, зверя они поймали! Это был старый тигр, который, несомненно, принял загон для лошадей за праздничный стол, накрытый специально для престарелых хищников. Он умер сразу от удара копьем, вонзившимся между его круглыми ушами, теперь собаки разодрали его тело на части, а кое-кто из смельчаков пустил ему кровь; считалось, что кровь тигра укрепляет мышцы и сердце того, кто ее выпьет. Мне пришел на память гибкий силуэт тигра, которого я незадолго до того видел в дюнах, и при виде этого растерзанного и распотрошенного трупа во мне шевельнулась смутная жалость. Казалось, тысячелетия прошли с того дня, когда я четырнадцатилетним мальчишкой стоял перед снежной равниной над телами двух застреленных оленей и, глядя на них, думал о собственной смерти.

Дарг Сай, все еще сидя верхом на лошади, низко поклонился Гайсту, согнувшись при этом чуть ли не пополам, и принял из его рук вино и кошелек с серебром.

— Я очень рад тебя видеть, Гайст. Нам как раз нужны волшебники.

Пока они говорили, гостеприимные разбойники освободили шрийцев от необходимости носить с собой широкие охотничьи ножи. Насколько я успел убедиться, они ими все равно никогда не пользовались, и теперь не возражали против грабежа. Затем последовали многочисленные поклоны и рукопожатия, пошел по кругу тот же вязкий напиток и даже кубок с тигриной кровью (от которого гости вежливо отказались).

— Зачем тебе нужны волшебники, Дарг Сай? — спросил Оссиф.

— Эта дикая тварь сильно потрепала одного беднягу. Зубы у этой старой кошки были отменные; теперь женщины, наверное, уже растащили их на ожерелья. — Дарг Сай рассмеялся:

— Ты поможешь ему? Люди из Красного лагеря сказали мне, что тебе нужна моя кузница. Это будет платой, хорошо? За то, что ты его вылечишь!

Гайст ответил, что осмотрит раненого, и определит, чем ему можно помочь. Глаза Дарга Сая пристально изучали мое непокрытое лицо, между тем как остальных больше интересовали мои сапоги.

— А это кто? Он не шриец, не хессек и не симейз. На масрийца тоже не похож. Кто же он?

— Он с севера, — сказал Гайст.

— С севера — что значит с севера? — настаивал Дарг. — И потом, язык-то у него есть?

— И язык, и зубы тоже, — ответил Гайст веселым голосом, хотя, вероятно, это было предупреждение. Разбойники нередко бранились и угрожали друг другу; но если это делалось с улыбкой на лице, никто на такие вещи не обращал внимания, но попросить глоток воды с постной физиономией — значило навлечь на себя всеобщий гнев. — Но я жажду услышать его голос, — сказал Дарг. — Он бесцеремонно ткнул меня пальцем в грудь и с ухмылкой произнес:

— Эй, парень, порадуй нас хоть словечком.

Еще год назад подобное обращение вызвало бы во мне взрыв ярости. Но теперь я низко поклонился и, разумеется, с улыбкой на лице произнес:

— Радость, которую я доставлю тебе своими словами, — ничто по сравнению с удовольствием, с которым я слушаю твои.

Глаза его вылезли на лоб от удивления, при этом один смотрел на меня, другой — на мой пояс. Соскочив с лошади, Дарг Сай бросился ко мне, обнял и похлопал по спине, заливаясь раскатами хохота. Дело в том, что я непроизвольно заговорил на том языке, на котором говорили между собой разбойники, и он принял меня за своего, невзирая на мою одежду и внешность. Он настойчиво предлагал мне выпить вина и тигриной крови и приглашал меня совокупиться с его женщинами и с его сыновьями.

Он подвел меня к палатке с искалеченным разбойником, восторженно рассказывая о том, какой искусный целитель Гайст. Гайст и его братья последовали за нами; рядом шли их женщины и, осторожно посмеиваясь, отбивались от нападок разбойников — то неизвестно откуда доставая змею, то вдруг загораясь белым сиянием.

Жилища в лагере были самые разнообразные — каменные хижины, потрепанные палатки, плетеные хибары. В центре поселения в скале был выбит источник свежей воды, вокруг которого росли сморщенные фруктовые деревья. Там, в пещере, лежал без сознания человек с сильно покусанной правой рукой. У ног его, рыдая, сидел мальчик. Дарг сгреб его в охапку и звучно поцеловал, возвещая громким голосом, что пришли волшебники, и все будет хорошо.

Гайст и Оссиф склонились над больным. На его груди тоже были отметины от копей хищника, но они опасности не представляли. Рука же была в плачевном состоянии. Врач из города давно бы уже отрезал ее и сделал культю, чтобы предотвратить гангрену.

— Все дело в том, что его лошадь была приманкой, — объяснил Дарг. — Вдруг, откуда ни возьмись, выскакивает тигр и набрасывается на них. Раз — и он уже откусил ему пол руки. Наверное, подумал, что это закуска, старая бестия.

Мальчик всхлипнул.

— Боюсь, что ему придется расстаться с рукой, — сказал Гайст.

— С правой рукой! — проревел Дарг. — Только подумайте — это рука, в которой ему держать нож! Вы должны ее спасти. — Он, улыбнувшись, почесал подбородок. — Спасти — или не видать вам кузницы.

Гайст, выпрямившись, подошел ко мне и заговорил на правильном масрийском языке:

— Я постараюсь ему помочь, но он все равно может умереть. Разбойники из Восточной Пустыни не понимают, что мы фокусники, а не волшебники. Мы не умеем исцелять людей. Среди нас есть только один человек, который сможет это сделать.

— Нет, — сказал я.

— Значит, ты отказываешься использовать свою Силу не только во зло, но и в добро? Значит, жизнь тебя ничему не научила?

— Я поклялся, что никогда больше не буду заниматься волшебством, Гайст. И я сдержу эту клятву.

— Тебе еще жить много лет. Ты подумал, сколько раз тебе еще придется вот так же заставлять себя отказывать людям в помощи?

Раненый зашевелился и слабо застонал от боли. Мальчик подбежал к нему и обхватил его здоровую руку своими.

— Меня это мало трогает, — сказал я Гайсту, как будто он специально организовал это представление, чтобы разжалобить меня.

— Но, Вазкор, — произнес Гайст, — разве тебя когда-нибудь трогало человеческое горе?

Я не ожидал от него такое услышать. Слова его задели меня за живое, разбередили давно зажившие раны.

— Ты не знаешь сострадания, — продолжал он без малейшей тени гнева в голосе, просто констатируя факт. — Все беды человеческие обходят тебя стороной — так как же ты можешь испытывать сострадание? Тебе должно быть понятно, что жалость, которую один человек испытывает, видя муки другого, по сути своей — страх, что и его самого может постичь такая же участь. У нас холодеет сердце и идет мороз по коже, когда мы сталкиваемся с болезнью, ранами, смертью, поскольку мы знаем, что и нас это может коснуться. Но ты, Вазкор, чья плоть не подвержена этим несчастьям, разве ты можешь переживать вместе с нами?

У меня перед глазами снова витал застреленный олень, и я вспомнил, что я тогда чувствовал — жалость, порожденную страхом при виде смерти. И еще мне пришло на память, как я помогал жрецам во время чумы, пытаясь облегчить страдания других, как будто тем самым я мог отвести болезнь от себя. Да, Гайст был совершенно прав. И тем не менее, без него я не смог бы так отчетливо это осознать.

— Не надо себя упрекать, — продолжал он. — Не требуй от себя большего, чем то, на что ты способен. А способен ты лишь на мимолетные проблески жалости, вызванные ностальгией. Истинное сострадание тебе недоступно. Зато тебе доступно нечто гораздо большее. Спроси у этого человека, что ему больше по душе — чтобы ты его жалел или чтобы вылечил? Рука Дарга легла мне на плечо.

— Что такое? Вы тут болтаете по-масрийски, а мой солдат воет от боли, как волчица. Ну же, Гайст. Вылечи его!

Я произнес хриплым, как у подростка, голосом:

— Гайст, пускай все уйдут. Раз уж я должен это сделать, я не хочу никаких свидетелей.

Гайст вывел людей из пещеры. Я слышал, что он рассказывает им на ходу сочиненные небылицы о том, что я учился в Золотом Бар-Айбитни у известного доктора или еще что-то в этом роде. Увели и всхлипывающего мальчика, и я остался наедине с корчившимся и стонущим от боли раненым.

Я его вылечил. Я не испытывал ни гордости, ни удивления, ни презрения, ни удовольствия, и моя бесчувственность меня нисколько не волновала. Я просто вылечил его. Я просто сделал свое дело, и мне не нужны были звуки фанфар.

Вскоре он пришел в себя. К тому времени я успел перевязать его руку обрывком ткани, чтобы никто не видел, что рана исчезла.

Глядя на меня горящими глазами, он сказал, что боль прошла и что он может пошевелить пальцами и кистью. Я ответил, что если он в течение семи дней не будет снимать повязку и смотреть на рану, то полностью излечится. Он, вытаращив глаза, принялся убеждать меня, что рана исчезла, что это волшебство. Я очень близко наклонился к нему и пообещал, что если он еще раз, в глаза или за глаза назовет меня волшебником, я нашлю на него вурдалака, чтоб тот изгрыз его печень.

Мы расстались в недружелюбном молчании.

Я сидел на камне, немного поодаль от лагеря. Оттуда до меня доносился лай собак и крики людей. Красно-лиловый цвет неба постепенно менялся на фиолетовый, и над Пустыней поднялась серебристая луна. Где-то едва слышно возились крысы. На таких пустынных пространствах каждый звук, как в оболочку, попадает в звенящую пустоту и, каким бы громким он ни был, кажется едва различимым. Крики разбойников, шорохи животных как бы заключены в невидимые пузырьки, символизирующие их недолговечность. Бессмертна только пустыня.

Долго я так сидел. Время от времени я видел, как вспыхивает огонь в кузнице, и думал: «Ну вот, Гайст заполучил свою кузницу». Но, в основном, мысли мои были заняты другим. Я пытался осмыслить свою жизнь. Нельзя сказать, чтобы я обрел покой, скорее, покой показался мне и обдал меня своим холодным дыханием. Когда признаешь свое поражение, тоже становится легче. Я все время старался сдвинуть гору, стоящую у меня на пути и, наконец поняв, что мне это не удается, прилег, благодарный, отдохнуть в тени у подножия горы.

Прошло, наверное, часов пять. Луна прошла зенит и двинулась на запад.

Я снова взглянул на расплывшиеся по лагерю пятна костров, собираясь уже вернуться туда. Внезапно я увидел перед собой человека, слезающего с черного коня. Я обратил внимание на то, что конь этот гораздо благороднее тех лошадей, на которых обычно ездят разбойники. Человек обернулся. Его вьющиеся волосы были подстрижены гораздо короче моих, и одет он был довольно ярко, но, тем не менее, он все же чем-то походил на меня. Я заметил, что с ним была женщина верхом на муле; он обернулся, чтобы заговорить с ней. Они произносили довольно банальные фразы, но чувствовалось, что между ними существует какая-то связь, обмен энергией. На женщине была черная одежда, похожая на ту, что носят в племени. По плечам не ко времени выпавшим снегом рассыпались белые волосы.

Видение исчезло так же быстро, как и появилось. Оно походило не на кошмар, а просто на сон.

Рядом со мной стоял Гайст. Мягким голосом он произнес:

— Что тебе привиделось?

— Моя мать — ответил я. — Моя мать и с ней еще кто то, но не мой отец.

— И в тебе больше нет гнева? — спросил он полуутвердительно.

— Нет, гнева я больше не чувствую. Однажды, в приступе отчаяния вспомнив о моем отце, я поклялся убить ее.

Он попросил разрешения присесть рядом.

— Ты никогда не найдешь покоя, пока не настигнешь ее, — продолжал он.

— Нет, нет, я уже обрел покой. Настолько, насколько его вообще возможно обрести.

— Однажды ты проник в мой мозг, чтобы прочесть мысли. Но при этом и я смог прочесть твои. Ты кое-что узнал обо мне, а я — о тебе. Что ты на это скажешь?

— Лели выскребла мой мозг, как кухонный горшок ножом. — Да, за удовольствие надо платить. — И что же ты обо мне знаешь?

— Достаточно, чтобы указать тебе дорогу, — сказал он.

Внутри меня как будто зашевелилась змея. Я пробуждался. Пробуждались мои мечты и видения, сознание и чувства, и звали меня обратно в водоворот жизни, куда мне, вероятно, не очень хотелось возвращаться.

— Гайст, — заговорил я, — я все уже давно взвесил. Если я найду ее, я ее убью. Это точно. Во мне уже нет ненависти, но у него есть причина ненавидеть ее, и я создан его существом, его волей. Ах, Гайст, если бы я знал своего отца!

— Сияющая темнота, — произнес Гайст, — отблеск света на стене:

Огненная тень. Вазкор, в тебе слишком много от него и так же много от нее. Ты не должен сходить с этого пути. Ты должен встретить их обоих, чтобы принять решение. Итак, допустим, ты вознамерился пуститься за ней в погоню, с чего ты начнешь?

— Я должен буду воспользоваться своей Силой, а этого я поклялся больше не делать. Ну, хорошо, чтобы вылечить кого-то — ладно. Но не для этого.

— Итак, сила сосредоточения, — сказал он. — Мы, шрийцы, тоже практикуем такое. Маленькая сила в большой концентрации. Чтобы выследить человека, нужно взять какую-нибудь принадлежавшую ему вещь — из одежды или украшений, желательно то, что он часто носил. Если у тебя ничего такого нет, надо как можно точнее воссоздать что-нибудь похожее. Когда ты о ней думаешь, в твоем мозгу возникает некий образ. Кошка Уастис, белая рысь. Посмотри.

Он отвернул плащ и вытащил серебряную маску, которую я искал в эттукской сокровищнице; маску, которого носила Демиздор; маску, которой так боялась Тафра; маску, которую принес эшкирский раб. Маску моей матери-ведьмы, Уастис, Карракет. Серебряная морда рыси с черными дырами для глаз, с висящими сзади желтыми подвесками, похожими на лучи солнца на камне, на каждой из которых — цветок из янтаря.

У меня вырвалось громкое проклятие. Кровь хлынула к сердцу и разбудила во мне давно забытые чувства.

Гайст продолжал. Он был спокоен, и спокойствие его передалось мне.

— Серебро — низшей пробы, а цветы сделаны из желтого стекла, но сходство достигнуто максимальное. Слепок сделал Ошрак под моим руководством, а все остальное — мастерство кузнеца Дарга Сая. Он был ювелиром в Бар-Айбитни, пока не убил человека и ему не пришлось бежать сюда.

— Зачем ты сделал это?

— Чтобы помочь тебе.

— Зачем тебе мне помогать?

— Так повелел мне мой бог или, если тебе так больше нравится, я делаю это без видимой причины.

Я взял в руки маску. Я ожидал, что, когда я дотронусь до нее, по мне пройдет такая же дрожь, как тогда, в сокровищнице. Но ничего подобного не произошло. Маска была тяжелее на вес, а драгоценности — легче. Гайст прав, тут необходимо воображение. Глядя в пустые глазницы маски, я не мог представить себе ведьмины глаза, через земли, годы и моря смотрящие на меня.

— Нет, — сказал я. — Я с этим покончил.

— Но это с тобой не покончило, — возразил он.

Да, он был прав. Я снова увидел ее, верхом на муле, беловолосую. Да, ни с чем еще не покончено.

Я поднялся с камня, держа маску в руке, и пошел прочь от лагеря, пока крики людей не затихли, а костры не скрылись из виду.

В четверти мили от лагеря я набрел на причудливое сооружение, похожее на храм с колоннами, выдолбленное ветром в скале — тем самым ветром, который теперь, звеня, гулял в пустоте. Под ногами клубилась пыль. За горизонт уходила коричневая луна.

Держа маску в руках, я, как каплями крови, выжатыми из души, наполнил ее своей Силой.

Проснулся я на рассвете. Нескончаемая равнина озарялась утренним светом. Этот час, первый час дня, царство зари, — один из двух самых красивых в пустыне. Второй — это царство заката. Я сидел и смотрел, пока солнце не взошло, и тайна не исчезла. Тогда я встал и пошел обратно, в лагерь Дарга Сая.

Мне почему-то казалось, что я очень долго спал. Мне не снились сны, не являлись откровения. И все-таки я теперь знал, куда мне надо идти. Идти, чтобы найти ее. Я должен сделать нечто, на что решится только сумасшедший: свернуть перед Сима-Сэминайо, добраться до побережья юго-западного океана, затем, подкупив капитана какого-нибудь корабля, доплыть через океан до этой неведомой земли — которую я никогда не видел, которая казалась мне чем-то, что я в темноте потрогал рукой, одетой в перчатку, — и там найти ее. Птицы, наверное, уже улетели оттуда вслед за солнцем, и там, возможно, уже идет снег. Что ж, подходящее место для женщины с белыми волосами.

И опять она встала у меня перед глазами. Костлявая колдунья с Выкрашенным в красный цвет телом, с руками из огня и кошачьей головой. Я сам страха не чувствовал, но она казалось источала страх, окутывая им весь мир. Что это — колдовские чары? Что произойдет, когда я подойду к ней на какой-нибудь улице западного города или в заснеженном саду, освещенном бледным зимним солнцем? Я твой сын, Уастис из Эзланна, которого ты оставила среди дикарей и никогда больше не чаяла встретить. Я сын Вазкора, твоего мужа, перед тенью которого я поклялся убить тебя, Уастис, и бросить твои бессмертные кости на съедение собакам, и сжечь твою бессмертную плоть, чтобы ты уже больше не воскресла. От тебя не останется ничего, что могло бы воскреснуть, Уастис, — ни зернышка, ни волосинки. Я убью тебя, дочь Сгинувшей Расы, убью настоящей смертью.

Конечно, мои планы о том, как ее убить, несколько изменились. Я решил прибегнуть к помощи огня, который уничтожит ее так, что она уже не сможет возродиться. Под влиянием эшкорекской легенды о том, что она раз или два встала из могилы и, зная по собственному опыту, что такое вполне возможно, я подсознательно изменил свои намерения. И мне открылось еще кое-что.

С тех пор как я понял, что обладаю чудодейственной Силой, я всегда считал, что она досталась мне от отца, который тоже был волшебником. Но отец мой был мертв. И, хотя тело его найти не удалось, оно лежит где-то там, в разрушенной башне. Если бы он был жив, то за эти двадцать лет он как-нибудь дал бы о себе знать; прошли бы какие-нибудь слухи о нем. Нет, он был мертв, и из этого я сделал вывод — это она бессмертна. Она и я. Это ее кровь сделала меня не таким, как все остальные.

В лагере все храпели: и разбойники, и их жены, и собаки. Труп тигра лежал там же, где я видел его накануне, от него уже изрядно пахло. Над ним кружили грифы, не решаясь приступить к трапезе, пока кругом было так много живых людей.

Затем, взглянув на растущую рядом с источником кривую пальму, я увидел, что там сидят Дарг Сай с Гайстом и играют прямо на песке в шашки — изящными фигурками из красного мыльного камня и зеленого нефрита, наверняка у кого-то украденными.

Зрелище это было довольно нелепое. Предводитель разбойников раздумывал, какой ему сделать ход. При этом он, что-то бормоча, теребил усы и стучал шашкой по зубам, как будто это помогало ему найти верное решение.

Внезапно, сделав ход, Дарг Сай выиграл партию. Он крикнул, чтобы ему принесли выпить, и из ближайшей палатки выбежал мальчик, поднося бутылку, накануне привезенную Гайстом. Дарг жестом подозвал меня к себе, обнял и предложил вина. Мы выпили, и Гайст, подняв с лица красное покрывало, тоже выпил. Дарг, толкая меня в бок, с детским изумлением смотрел на него. На лице Гайста не отражалось ничего. Выпив, он протянул бутылку Даргу.

— Значит, ты, братишка, отправляешься на юг, а потом сядешь на корабль? — обратился ко мне Дарг. — Дарг тоже умеет читать чужие мысли?

— Нет, это мне Гайст рассказал, — ответил он. — Зачем тебе нужен этот вонючий корабль? Оставайся здесь, у меня, будем вместе на тигров охотиться, а, братишка?

— Он должен найти свою родню, — сказал Гайст.

— А, — произнес Дарг, — родню. Не то, что мы, шрийцы. Мы даже не знаем, кто наш отец.

— Почему ты решил, что я отправлюсь туда? — спросил я Гайста.

— Это не я решил. Ты сам когда-то думал, что тебя отвезет туда корабль.

— Тогда я ошибался.

— Но теперь — нет.

— Теперь — нет, — сказал я.

Мы выпили еще, и мальчик принес нам на блюде холодного мяса и инжира.

В ушах его были золотые сережки. Я не мог понять, кем он приходится Даргу — сыном или возлюбленным.

— Если ты собираешься сесть на корабль, тебе нужно добраться до Семзамского порта. Корабли там, — нож, которым Дарг подцепил кусок мяса, вероятно, несколько дней назад перерезал чью-нибудь глотку. — Если ты отправишься в Семзам, я дам тебе трех — нет, четырех моих людей. Тогда у тебя не будет неприятностей в дороге, — улыбнулся он нам, — и неприятностей с семзамцами, а то эти собаки режут младенцев и едят их на ужин.

Я поблагодарил его за щедрость.

Когда через час мы покидали лагерь, сопровождаемые охраной из четырех разбойников, Дарг Сай расплакался и поклялся, что будет молиться за меня своим богам. Никогда, ни до ни после того, я не завоевывал такой искренней и полной привязанности за такое короткое время.

Мое прощание с Гайстом шесть дней спустя было более сдержанным. Я думал, что больше его уже не увижу. Жизнь человеческая коротка, мне никогда не доводилось больше увидеть тех, с кем я прощался. Удивительно — знакомство наше не было ни долгим, ни близким, мы общались как собратья по ремеслу, волшебники, и я был могущественнее его. Я ни разу не видел его лица. И не узнал ничего ни о его прошлом, ни о том, к чему он стремился (если он вообще стремился к чему-нибудь; думаю, он был вполне доволен тем, что он просто существует). У меня никогда не было отца, как у большинства нормальных людей, его мне заменяла непонятная легенда, рассказанная мне врагами и незнакомыми. Даже если бы Гайст был моим отцом, шрийские нравы таковы, что в этом нельзя быть уверенным. И все-таки, из тех, кого я знаю, он был мне ближе всех. А может, мне так казалось под наплывом эмоций. Я твердо знал только одно: мне всегда будет не хватать его дружбы, его глубокой мудрости, его спокойной уравновешенности, дарованной ему его богами.

Все четыре шрийские женщины поцеловали меня, а белая собака лизала мне руку. Они дали мне в дорогу еды, а Оссиф протянул мне медный амулет, снятый с повозки. Они почитают эти амулеты за игрушки, так как полагают, что их бог и так о них заботится, но, по слабости человеческой, желают иметь наглядные доказательства этой заботы.

Четверо волосатых разбойников были, судя по всему, очень рады, что им выпало меня сопровождать. Интересно, почему? Может быть, они хотели убить меня или продать в рабство? Чем мне тогда от них защищаться — Силой или ножом, который я выменял в лагере Дарга? Оказалось, что мои опасения беспочвенны — разбойники просто радовались смене обстановки.

Юго-западную дорогу искать не пришлось, так как в начале ее стоит заброшенный жертвенник, когда-то поставленный хессеками своему божеству. У божества этого обломанные крылья и тигриная голова. Рядом валяется покрытый ржавчиной железный колокол без языка. Когда-то за жертвенником присматривал жрец, но он исчез, и святыня поросла быльем.

До побережья было шестнадцать дней пути, если быстро скакать — то чуть меньше.

Мы с Гайстом больше ни словом не обмолвились о том, куда и зачем я ехал. Мною управляла воля богов или воля судьбы — каждый называет это по-своему. В жизни наступает час, когда перестаешь бороться и доверяешь себя своей судьбе.

Не помню, о чем мы говорили, прощаясь. Вероятно, это были обычные банальности — пожелания счастливого пути и хорошей погоды. Больше ничего в голову не приходило.

Сев верхом на лошадь, я поблагодарил его, не уточняя, за что.

— У тебя есть время. Не торопись, — сказал он.

Я понял, что он хочет сказать, и ответил:

— И все-таки я поклялся ему, и я это сделаю. Не обязательно быть разгневанным, чтобы убивать. Так даже лучше.

Он тихо произнес:

— Я вижу бегущего шакала. Его имя — Я Помню.

У меня по спине пробежал холодок. Мне казалось, что я уже на это не способен. Я поднял руку, помахал ему на прощание и, повернув коня, поскакал по хессекской дороге к Семзаму, сопровождаемый четырьмя разбойниками.

Глава 3

Семзам тускло светился за дождем. Это место представляло собой лагерь ветхих странствующих кибиток и лабиринт улочек, битком набитых импровизированными постоялыми дворами, которые каким-то образом, вопреки всем ударам судьбы, выдержали испытания временем. Около берега захиревшие особняки древних хессеков балансировали на мраморных ходулях, как ужасные старые умирающие птицы. Дождь, начавшийся на побережье три дня назад, кажется, был намерен смыть всю гнусную грязь из порта. Там не было ни стен, ни стражи, это был центр, куда стекались толпы разбойников, бродяг и тинзенских контрабандистов, привозивших товары с запада и внешних островов на юге. В доках каноэ чернокожих из джунглей стояли бок о бок с высокими кораблями рабовладельцев и однопалубными галерами симейзских пиратов. Трехэтажный хессекский дворец, бывший пятиэтажным до того как рухнули два верхних этажа, был переделан в «Гостиницу Танцующего Тамариска». Здесь, как следы былого невероятного блеска хессеков, остались серебряная клетка для сверчков с отбитым кусочком стенки около дверцы, круглые фонарики и великолепный, но потертый порнографический ковер на стене: нарисованные обнаженные мальчики сидели в ряд на низкой галерее, глядя сквозь кружевные веера в ожидании, когда кто-нибудь из посетителей заинтересуется ими. Между тем дождь через щели потрескавшихся рам зеленого хрусталя капал с потолка.

Мои четыре бандита были хорошей охраной. Скромный Дарг не рассказал мне, что Семзам платит ему дань. Как друга и кровного брата повелителя бандитов и в придачу шрийского волшебника, меня накормили и приютили, не спросив с меня денег за ночлег, и пообещали подыскать корабль, куда бы я ни захотел отправиться.

Вскоре мы надели пропитанные маслом акульи шкуры и направились к докам.

Море, покрытое рябью, изумрудно переливалось в золотисто-каштановой дали. На западе, за вершинами скалистых бухточек, на серебряных проволочках своих лучей снижалось солнце. Мой проводник, морщинистый хессекский головорез, у которого недоставало некоторых частей тела, указал пальцем на корабль.

— Там, лоу-йесс. «Тигр» или «Южная белая роза», оба торгуют с внешними островами.

— Господин хочет ехать дальше на юг за острова, — резко сказал один из моих бандитов на изобретательном хессекском языке.

Отставной головорез уставился на меня, потирая свой сломанный нос левой рукой, на которой остался только большой палец.

— Лоу-йесс желает отправиться на юго-запад, значит, к большой земле, земле с белыми горными вершинами. Господин, это путешествие на много месяцев или больше. Говорят, там золото, драгоценные камни… Только один корабль добрался туда и вернулся назад богатым.

— Какой это корабль? — спросил я его.

— Корабль теперь мертв и команда… — сказал он, сделав жест, означавший «тюрьма» или «веревка», или, другими словами, масрийский суд. — Однако, — добавил он, — Ланко мог бы отважиться на такое путешествие: у него нелады с масрийским законом, и он был бы не прочь отделиться от него океаном. И если вы можете платить…

— Платить? — рявкнул разговорчивый бандит. — Кровный брат Дарга Сая и платить?

На самом деле я вернулся из могилы, имея при себе кое-какие деньги: не то чтобы я хотел разбогатеть, просто они там были. Когда я пытался расплатиться за кров и еду со шрийцами, то обнаружил, что монеты возвращаются прямо в кошелек в моем кармане на следующий день, и на следующий день, и все те дни, пока я доверял их щедрости. Однако смогу ли я заплатить пиратскому капитану за многомесячное плавание в неизведанное, это еще бабушка надвое сказала.

— Отведи меня к Ланко, и мы обсудим с ним условия.

Мой проводник сказал, что не хотел бы идти со мной к Ланко, потому что у того мерзкий характер. Его судно находилось за ближайшим мысом, очевидно, скрываясь от масрийских соглядатаев. Под проливным дождем я со своим эскортом отправился, огибая мыс, через белые и черные пески вверх по узкой прибрежной полосе, к месту, по крайней мере, подтвердившему, что штурман корабля Ланко знает свое дело.

В скале была расщелина. Корабль с развернутыми парусами стоял на фоне серебристо-коричневого неба, черный в свете дождя. Казалось, он настороженно дремал, готовый отплыть в любую минуту. Если бы я нуждался в Знаке, то вот он. Этот корабль в точности, до последней детали совпадал с тем, видение которого посетило меня на острове Пейюана, и «Вайн-Ярд» не был на него похож. Этот корабль повезет меня к Уастис.

Как и «Иакинф Вайн-Ярд», это было двухмачтовое судно, но только с одним рядом весел. Острый нос был повернут к морю: казалось, корабль немедленно готов сняться с якоря.

На подходе к кораблю нас громко окликнул какой-то человек. Мои бандиты зашумели в ответ. Было такое впечатление, что Ланко отказался от присяги верности кому-либо, кроме себя. Я удержал своих спутников от перебранки, и мы поднялись на борт. На палубе стояли, дерзко таращась на нас, несколько матросов, по виду симейзцев. Я заметил, что некоторые из зевак обладали бросающимся в глаза массивным телосложением гребцов, хотя никто из них не был прикован и не выглядел рабом.

Окликнувший нас человек, вернувшись, сказал, что Ланко встретится со мной одним. Мои телохранители поспешно зарычали и зафыркали с яростью профессиональных злодеев. В конце концов, я один спустился в каюту, и дверь за мной закрыли.

Здесь не было ничего от роскоши Чарпона. Простая мебель, деревянный кувшин с какой-то жидкостью. Вид кувшина не вызывал желания пить из него. Сам Ланко был высоким непростых кровей симейзцем с сальным лицом и хитрыми глазками.

Он оглядел меня и произнес:

— Шриец, да? Только что из своей повозки, да? Волшебник?

Я подумал: «Я убил Чарпона за корабль, который мне не понадобился.

Это преступление для меня, как кость в горле, потому что оно бессмысленно. И вот новый Чарпон. Я должен завладеть его кораблем, но я не буду убивать его, ни я, ни кто-либо другой, кого я по малодушию пошлю вместо себя».

Я произнес на симейзском языке, которому Лайо нечаянно обучил меня:

— Я хочу воспользоваться твоим судном, Ланко. Сколько возьмешь?

— Ха! Ты, парень, кажется, говоришь по-симейзски? Ладно, думаю, что нисколько. Я не беру пассажиров. — Пассажир один, — сказал я.

— Куда, шриец?

— На юго-запад.

— Там нет земли, — сказал он.

— В трех или четырех месяцах плавания там есть земля.

— Ты говоришь о континенте, где на деревьях растут яблоки из золота и где рядом с судном плавают тюлени и впрыгивают прямо на палубу, а зимой девушки, высоко сидя на плавающих в воде ледяных столбах, показывают тебе свои прелести, — он раскупорил кувшин, выпил и заткнул его. — Больше кораблей уплыло туда, чем вернулось назад. Возвращается множество легенд, но не люди.

— Но один корабль разбогател там.

— Разбогател, а масрийцы все отняли.

— Я слышал, — сказал я, — что ты был бы рад отделиться морем от властей Бар-Айбитни.

— Неплохо бы, — сказал он. — Ты неглупый парень.

Он взял нож и собрался поучить меня с его помощью. Я почувствовал, как вся каюта внезапно наполнилась жаром. Меня всегда интересовало, что я стал бы делать в подобной ситуации, теперь я это выяснил: когда нож взметнулся вверх к моему лицу, я развернул его своей Силой, что было быстрее, чем если бы я действовал руками.

Ланко отбросило от меня, и его стул перевернулся. В его бегающих глазах светился скорее расчет, нежели тревога.

— Я же говорил, что ты неглуп, — сказал он, — теперь все, шутки в сторону.

— Я не балаганщик и не твой враг, — сказал я. — Назови свою цену или позволь мне отработать проезд. Если ты не пойдешь на запад, то отвези меня на какой-нибудь остров по пути, где я смог бы найти корабль.

Он подобрал нож с пола и воткнул его в стол, где уже были отметины, сделанные ножом раньше. Упавший стул его не беспокоил.

— А зачем плыть на запад к земле в четырех месяцах пути от Семзама?

— Это мое дело.

Он ухмыльнулся, глядя на нож, а я ни с того ни с сего подумал: «Я мог бы обойтись без всею этого, а просто обязать его оказать мне эту услугу, заставить и избить его, если он меня подведет». А где-то в самой глубине меня звучал голос: «Чарпон, Длинный Глаз, Лайо, Лели, Малмиранет».

— Ведь ты же хотел уплыть куда угодно, чтобы уйти от масрийского закона. Почему бы тебе не подобрать немного золота, если оно тебе попадется? К тому времени, когда ты вернешься назад, они перестанут охотиться за твоим кораблем, а если нет, то тогда ты сможешь купить их с потрохами.

— Тебе надо, чтобы это сработало со мной, не так ли, шриец? — произнес он и посмотрел на меня, ухмыляясь:

— Ты можешь грести?

Казалось, удача сама шла мне в руки.

— Я могу грести, но не как раб.

— Среди моих людей нет рабов. С тех пор, как вонючие солдаты стали охотиться за нами, это свободный корабль. Тогда вот мое условие — ты гребешь, а я везу тебя за работу. Когда доберемся до острова, там посмотрим. — Очень хорошо, — сказал я.

— Очень хорошо, — повторил он за мной. Выдернул нож и указал им на меня. — Что ты еще можешь делать, волшебник? Можешь наколдовать хорошую погоду для нас? Можешь вызвать нам на завтрак рыбу из моря?

Я подумал: «Я мог бы пойти на это: трехмесячная прогулка через лазурный океан, полеты на облаке, когда устану, объятия русалок, когда у меня возникнет желание». Моя Сила казалась нелепой и смешной. Она не выглядела такой раньше.

— Ты нанимаешь меня как гребца, и ничего больше.

На палубе я прочитал название корабля, написанное вдоль фальшборта:

«Чайка». Первый раз за долгое время я встретил корабль, имя которого подходит для моря.

За час до восхода солнца, когда «Чайка» выходила из бухты, все еще шел дождь.

Ее паруса были цвета тусклой серо-зеленой открытой осенней воды. Я находился внизу и не видел, ни как берега исчезали за завесой дождя, ни как взошло солнце.

На борту «Вайн-Ярда», корабля Чарпона, бывшего предтечей «Чайки», какую-то часть дня я греб веслом, которое было предвестником этого. Но сейчас не было никаких оков, никаких надсмотрщиков с нетерпеливыми цепами, а только трое мужчин, без сомнения сбежавших с других галер рабов-гребцов, по собственному желанию применявших свои навыки, которым их принудительно научили.

Я вспомнил, как на корабле Чарпона я играл в гребца, выжидая. Моя Сила была козырной картой в рукаве. Тогда я греб, развлекаясь, только ради игры, потому что знал, что в любой момент могу возобновить свою главную роль — роль бога-волшебника. Теперь я греб без надежды на это превращение. Моя Сила была как лев, посаженный на цепь. Я бы освободил ее, чтобы исцелить или защитить себя, это происходило непроизвольно. Я больше не собирался выпускать на свободу мои способности, господствовать над другими просто потому, что это было удобно мне и сохраняло мне монеты и труд. Если я чего-нибудь и боялся еще, то по-моему я боялся, что нарушу это решение. Тяжелая однообразная работа веслами натерла мне кровавые мозоли. В Бар-Айбитни я разнежился, и это горькое лекарство пойдет мне на пользу.

Мы покидали одну пустыню для другой, ибо море — это тоже пустыня. Кроме того, существуют пустыни души, даже более обширные, чем любое пространство мира с побелевшими костями. Я все еще находился в пустыне и буду оставаться в ней, пока не найду ответы на вопросы моей жизни, если вообще когда-нибудь они будут найдены. Величественный размах миндального ландшафта, свободного от комфорта, был совершенно пуст: колодцы дружбы, привязанности, любви, из которых пила человеческая душа, пересохли. Передо мной через весь простор маячила цель из белого камня: обиталище колдуньи — пусть даже в конце пустыни или просто на горизонте, с другой пустыней за ним, я не смогу рассмотреть ее, пока не дойду туда.

Глава 4

Как я и рассчитывал, мечта о западном золоте завладела Ланко. Вот уже тринадцать дней стояла теплая гнетущая ветреная погода. «Чайка» бежала между внешними островами, заходя в порты в поисках таверн, секса, сделок или грабежа, время от времени улепетывая, как ошпаренный черный кот, перебежавший дорогу перед погрузкой в масрийском порту. Острова были скалистые, торчавшие из глубин океана толстыми ломтями. Холмы внутренней части островов были покрыты лесами, где бегали дикие бараны. Там жили люди старой крови, занимавшиеся преимущественно рыбной ловлей. На возвышенностях догорали большие ритуальные костры, все еще дымящиеся, когда корабль проходил мимо. Это был праздник древних хессеков — Сжигание Лета, — целью которого было умилостивить зиму, несущую штормовые ветры, дожди и бурное море. Команда гребцов была разделена на две вахты и менялась через два часа. Ночью корабль шел под парусами. Когда судно заходило в порт, гребцы тоже сходили на берег, чтобы попировать или расслабиться так, как им того хотелось. Они делили награбленное добро наравне со всей командой и после тяжелой вахты запивали вином и куисом соленое мясо и сухари. Они были неотъемлемой частью команды, когда их преследовали масрийцы или когда они сами преследовали какое-нибудь судно. Я сделал это открытие, когда однажды ночью нес вахту на «Чайке», ввязавшейся в такую историю. Сначала я подумал, что мы спасаемся от преследователей, пока нелестные крики несчастных в мой адрес не открыли мне глаза. Маленький торговец, сбившийся с курса на пути с Тинзена и стоявший на якоре у какого-то острова, был обнаружен хищным взором Ланко. Барабанщик бил как сумасшедший, скалясь и подбадривая криками, в то время как мы рвали руки о весла. Вскоре «Чайка» протаранила этого невезучего торговца. Последовал удар шпангоутом, и люди попадали со скамеек, а в следующий момент какой-то бешеный пират карабкался на борт судна, чтобы принять участие в грабеже.

Я выбрался на палубу и увидел, что торговый корабль заваливается на бок. В его правом борту зияла пробоина, верхняя палуба освещалась факелами. Это было не масрийское судно, а галера с Тинзена, черная как смоль, с единственным красно-черным парусом. Железная абордажная лесенка помогла людям Ланко в их опасном деле. Пираты сражались около нее, а затем возвращались с мешками и бочонками. Тинзенцы не дали достойного отпора, они трусливо отступили в свете факелов, молясь своим древним богам и призывая обрушить на судно Ланко самую злую чуму, подобную той, что обрушила на Бар-Айбитни Возлюбленная Масри.

Когда все успокоилось и мы продолжили свое плавание в ночи, оставив позади ярко горящее, стонущее судно торговца, команда «Чайки» веселилась, запивая все это куисом. Пираты показывали друг другу нитки черного жемчуга и фигурки их молочного жадеита. Возник вопрос: зачем теперь идти на запад? Я прислонился к поручням, наблюдая за всем этим. Я понимал, что этот корабль был для меня средством достижения цели, однако мне не хотелось заставлять Ланко что-нибудь предпринимать по этому поводу. Вопрос разрешил сам Ланко, появившись в грязном вельветовом масрийском кильте и рубашке.

— Мы поплывем на запад, потому что я так решил и потому что этот полуголый шрийский господин, стерший себе руки о наши весла, обещает нам золото. Реки золота, озера золота и драгоценные камни, растущие на кустах. Не так ли? — Он кивнул мне. Я ничего не ответил. Ланко оглядел команду и продолжал:

— Неужели мы забыли, что корабль повешенного Джари вернулся оттуда так нагруженный богатством, что чуть не утонул? — Опьяневшие от добычи и куиса псы Ланко затявкали в его и мою честь. Они называли меня благодетелем и заявили, что тинзенская галера была ограблена ими благодаря моей удаче. Ланко, сверля меня маленькими глазками, предложил мне часть добычи. Я отказался. Он сказал:

— Давай, шриец, не путешествуй налегке. Что из того, что в твоих пожитках лежит кошелек с серебром?

Я уже знал, что кто-то копался там, не он, но ему рассказали.

Я все еще ничего не говорил. Он ухмыльнулся моему молчанию и оглядел меня, обнаженного до пояса:

— Никогда не был в битве? — спросил он.

— Я не проиграл ни одной битвы, — сказал я.

Я понял, что он вспомнил, как я отразил его нож.

Улыбаясь, он ушел.

На четвертый день они поймали очень большую рыбу. Ее мясо было сладкое на вкус, мне было наплевать на нее, но люди Ланко, почитая эту рыбу деликатесом, восхищались и говорили, что это тоже большая удача. Теперь они считали себя не просто пиратами, спасающимися от закона, и не бродягами, пустившимися в очередную авантюру, но отважными искателями приключений, идущими под парусами к неотмеченным на карте землям. Теперь у всех на языке были легенды, мифы и истории, рассказанные людьми Джари, до того как их повесили, об огромных белых акулах, плавающих в западных морях, которые скорее будут играть с людьми, нежели пожирать их. О девушках с рыбьими хвостами, однако не лишенных органов удовольствия. На юго-западе лежат земли, в которых построенные изо льда корабли воюют между собой, таранят друг друга под огромными звездами. В северо-западном направлении море теплее, но вершины гор покрыты шапками снега. Однажды в сумерках, когда гребцы из моей вахты грызли и жевали свой ужин, я уловил имя Карраказ. Этого было достаточно, чтобы взволновать меня, как и других. Я спросил рассказчика, о ком он говорит.

— О, это своего рода богини, — ответил рассказчик. — Ей поклоняются на том побережье.

— А как она выглядит?

— О! — он округлил глаза. — Она десяти футов высотой, груди у нее как головы змей, а голова — как голова грифа, — он взорвался грубым хохотом на мой невинный детский интерес к богине. Все, что он почерпнул из рассказов команды Джари, было только имя, больше он не знал ничего.

На пятнадцатый день мы увидели, как последний остров растаял за завесой дождя. Океан впереди был чист, искрясь, как осколки зеленого стекла.

Впоследствии меня интересовало, может ли быть, что каким-то образом, даже не желая этого, я влиял на психическое состояние команды. Они так вдохновились и настроились продолжать плавание, что их не пугало даже то, что оно может длиться год, что надвигается сезон дождей и штормовой погоды. Не пугали их и дикие побасенки, в которых они не находили ничего сверхъестественного с точки зрения простого симейза, хессека и выходца из других городов. Самым неожиданным было это странное, непонятное отношение ко мне. Свежий попутный ветер — значит, я послал. Солнечный день — моя работа. Однажды впередсмотрящий заметил к северу от нас торговое судно. Пираты уже было собрались изменить курс корабля, чтобы завладеть этим щедрым подарком, как налетел штормовой ветер, и они потеряли судно из вида. Затем везде слышалось: «Это шрийский волшебник направил нас прочь, потому что на этом корабле не было добычи».

Вскоре случилось неизбежное. Какой-то матрос с гноящейся раной на ноге подошел ко мне, чтобы я вылечил его. Однажды я уже положил конец этим чудесам, а потом возобновил по принуждению Гайста. Он доказал мне, что бремя страданий этих людей неизбежно ляжет на меня, если я откажусь им помочь. Поэтому я вылечил этого матроса, наложив повязку, так же как я проделал это с человеком из лагеря Дарга. Естественно, что этот матрос не послушался: сняв повязку раньше времени, он с удивлением обнаружил, что рана почти зажила. Вскоре после этого ко мне пришли все болящие корабля. Мои дни и ночи были опрокажены гнилыми зубами, ссадинами, экземами и прочими милыми штучками. Моя репутация целителя, к моему удивлению, широко распространилась по всему кораблю. Со стороны вылеченного банально и неразумно считать, что ты делаешь это из любви к нему и из гуманности. Это наивная и глупая вера, не имеющая ничего общего с порывами моего сердца, заставляла меня, на самом дне моей души, чувствовать себя больной и злой дворняжкой в какой-то сточной канаве.

На двадцатый день мы увидели последнюю известную морякам землю. «Чайка» запаслась водой, вином, соленым мясом и сушеными фруктами. Дух приключений и возбуждение продолжали витать над нами. Моими самыми лучшими часами стали те двенадцать, которые я проводил, сидя у окованного железом весла, безумно стремясь во тьму к неизвестной, безликой цели на горизонте моей пустыни.

Плавание к западным берегам займет три масрийских месяца, это четыре или пять месяцев по хессекскому календарю, всего где-то семьдесят шесть дней, не считая того времени, что мы пробирались между южными островами. Открытое море. Некоторые дни были, как две капли воды, похожи один на другой, а другие разнообразила жизнь вокруг нас: прыгающие рыбы, то полосатые, как тигр, то пятнистые, как кошки; птицы, летящие к земле на север. В небе выстраивались шеренги огромных облаков: армия кучевых облаков на марше. На закате они становились похожими на алые галеры с зелеными и серебряными парусами. Иногда черные облака в форме топора предупреждали о надвигающемся шторме. Мы попали в три или четыре шторма, но выстояли. Ни один из них не был таким жутким ураганом, как тот, который я однажды усмирил.

Отдельные дни были отмечены незначительными событиями: некоторые дождем, некоторые ветром, какие-то осенним штилем и спокойствием вязких зеленых водяных лугов под нами. А какие-то стычками и шумными перебранками. Однажды в полдень к фок-мачте подвесили для наказания двух матросов. Впоследствии их принесли ко мне для лечения с почерневшими губами и слезящимися глазами, чтобы я привел их в чувство для вечерней вахты. Ночи отличались беспорядочной и не всегда добровольной педерастией, что можно было услышать или мельком увидеть в полутьме.

Иногда в лучах восходящего солнца мелькало пятнышко далекой земли. Позже нам попались один или два островка, где мы набрали свежей воды и поймали краба величиной с маленькую собачку. Из этого краба против его намерения приготовили обед для Ланко и его приближенных. Случались всякие происшествия. Какой-нибудь гребец с толстой как у быка шкурой начинал хныкать, потому что ему приснился мальчик, любовник его юной поры, который потом стал проституткой в Бар-Айбитни. Один человек утонул во время шторма: его смыло с носа корабля. Другой исчез после того, как плюнул в глаза помощнику Ланко. Через сорок дней на море часть сухарей покрылась плесенью, и от меня потребовали, чтобы я произнес какое-нибудь заклинание и сделал их пригодными для еды. Оживлять мертвых больше не входило в мои планы, даже мертвую еду: я живо помнил Лели и всякую другую магию, от которой у меня тряслись поджилки. Я отказался, и на команду это произвело неприятное впечатление, но я предложил отдавать собственные порции два дня из каждых четырех — все равно я ел мало. Но этот благородный жест остудил их гнев. Видя упрямство волшебника, они оставили его в покое.

Каждый день были свои заморочки, однако все дни были похожи один на другой.

Я узнал свое весло, понял его физическую сущность, как можно прийти к физическому пониманию женщины, с которой проспишь сорок или пятьдесят ночей. Это была моя железно-деревянная жена с голубой лопастью, молотящей воду, и стройным крепким телом в моих руках, держащих ее груди и бедра. Шесть часов совокупления, затем шесть часов с другими — требовательная леди. Однако она оставляла мой мозг свободным. Сколько часов скольких дней скольких месяцев! Тени и воспоминания пересекались в моем уме, когда я сидел в той черной, скверно пахнущей дыре, а весло стирало мои ладони до крови, не позволяя образовываться мозолям, которые защитили бы меня, а бледно-розовый свет рассвета увядал до серого и еще раз превращался в розовый на склоне дня. Климат стал более прохладным. Небеса, когда их не закрывали облака, стали чище и бледнее. Ночью светили большие и яркие звезды. С ветром, который дул с запада, приходил запах зимы, похожий на запах старой доброй зимы северных земель. Еще ветер приносил кусачие, сволочные штормы, мокрый снег, холод с густым снегопадом.

На пятьдесят первый день подкрался туман. Корабль плыл в нем, и на всем оседала ледяная тишина. Море под нами было серым, а в глубине — ярко-голубым. Мачты ритмично раскачивались из стороны в сторону. Люди Ланко, проклиная все на свете, натягивали куртки и заворачивались в плащи. Солнце светило как лимонно-металлический диск. Никто не высматривал обнаженных русалок, катающихся на ледяных столбах.

Через это безмолвное одеяло, сквозь которое мы плыли, звук удара весел о воду доносился низким и приглушенным. Южанам было наплевать на туман, но не на особенный, пронизывающий до костей, прозрачный холод. Зимы Симы, Тинзена и Бар-Айбитни не были особенно холодными, а были просто холодными по контрасту с жарким летом. Дули пыльные ветра и шли дожди и град, гремел гром и клубились черные тучи. Но снег никогда не выпадал на благословенные земли юго-востока, и только на двух или трех горных вершинах архипелага действительно можно было найти снег. Оттуда его приносили в хитро запечатанных, оплетенных кувшинах, очевидно, с единственной целью — охлаждать напитки для господ.

У своего весла я видел сны наяву (о Тафре, о Демиздор, об Эшкореке, о Малмиранет, о серебряной маске), как вдруг услышал ворчание гребцов, согнувшихся на своих местах со вспотевшими от работы лицами.

— Волшебник завел нас сюда, пообещав золота. Пусть он уберет этот пронизывающий до костей собачий туман.

Я взглянул на них, они затихли, но их лица были враждебны: удача изменила мне.

— Ну, — потребовал матрос с другой стороны от меня. Это был уголовник из какого-то южного города, метис без ушей. — Так сделай же это, могущественный волшебник.

— Туман — явление природы и скоро пройдет сам, не надо его бояться.

Метис осклабился, рисуясь перед своими товарищами, которые, как и все мы, без перерыва сгибались, ворочая тяжелыми веслами.

— По-моему, шрийский волшебник — тоже явление природы и скоро пройдет сам.

Я подумал: «Я мог бы рассеять туман и заткнуть этот шум. Легко, почему бы и нет? Но с этого все и начиналось: почему бы не пройти по воде, почему не пролететь по воздуху, почему бы не воскресить мертвого». И я снова подумал: «Ладно, я вытерплю и это. Бог свидетель, какая это малость».

Они еще некоторое время поспорили и позубоскалили на мой счет.

Я не обращал внимания. Так я изменился.

Пару часов спустя мы выгребли из тумана, держа курс на запад.

На семидесятый день они затосковали по земле. Пайки были урезаны — в основном из-за жадности Ланко и его помощника и недостаточной организованности на борту. Профессиональные воры, они крали и друг у друга. Однажды Ланко применил экстравагантное наказание: матроса, пойманного пьющим ворованный куис, опустили головой в кувшин с куисом и утопили в нем. А затем Ланко предлагал этот кувшин любому желающему выпить. Собственные запасы Ланко хранились отдельно и никогда не подвергались набегам.

У них была старая коричневая карта, пришпиленная к столу в каюте Ланко женской брошью. На этом обрывке бумаги была обозначена западная земля — неясные расплывчатые формы без заливов и бухт, скорее загадка, чем точная карта. Тем не менее, согласно этой карте, земля вскоре должна была появиться на горизонте. Однако море, сине-зеленое и холодное, было все так же однообразно и пустынно.

Команда корабля напоминала людей, просыпающихся после употребления опиума. Приключенческий дух испарился, и они выглядели, как очнувшиеся лунатики, обнаружившие себя во многих милях от дома. Что они здесь делают, в этой ледяной водной пустыне, пахнущей снегом и чистотой?

Мимо них, как паруса из ржавого стекла, на мили дальше к югу проплывали льдины. Закутавшись во все, что было под рукой, в шкуры и меха, захваченные на ограбленном торговом судне, моряки со страхом указывали на лед. Раньше они рассказывали о нем разные истории, но как-то не ожидали увидеть его наяву. По крайней мере, в историях он был теплее.

Внезапно извлекли на свет статую морского демона древних хессеков — Хессу. Ее установили на носу корабля. Очевидно, в Симе тоже были с ним знакомы. Он сидел верхом на своем льве-рыбе, держа в руке молнии. Медь позеленела, а покрытые эмалью крылья рыбы потеряли блеск. Статую обтерли и начали подносить всякие дары в виде вина и причудливых несъедобных штучек, вытащенных из глубины на палубу. Чаще упоминались туземные божества Симы. На семьдесят четвертый день, когда я собирался воздать должное моей скудной трапезе, меня никто не пригласил, и даже не надо было спрашивать почему. Их ворчание, возня около меня ночью — однажды я проснулся оттого, что какой-то человек рылся в моих вещах и бросился прочь, когда заметил, что я зашевелился, — все это говорило само за себя. Я отправился туда, где помощник Ланко занимался раздачей пайка: серых сухарей и полосок вяленой солонины. Он мигнул мне, а затем с издевкой произнес:

— А для тебя ничего нет.

Я протянул руку, взял кувшин с вином, разбавленным водой, и отпил от него, затем выбрал заплесневелый сухарь и съел. Он не пытался остановить меня, но когда я закончил есть — это не заняло много времени, — он вытащил нож и показал его мне:

— Видишь это, милый мальчик? Ланко говорит, что ты должен голодать, и я тоже так думаю. Если ты снова придешь сюда, я вырежу на тебе такие расчудесные узоры, что ты никогда не устанешь любоваться ими.

Разговор был бесполезным, я повернулся к нему спиной и пошел прочь.

Ему это не понравилось, и он метнул в меня нож. Нож несомненно воткнулся бы мне под левую лопатку и попал бы в самое сердце. Он знал свое дело. Ничто не могло меня спасти. За долю секунды осознав, что нож сейчас вонзится в меня, я тут же почувствовал прилив поднимающейся и обтекающей меня энергии. Все это произошло так быстро, будто она лилась по своему собственному желанию. Нож зашипел и отскочил в сторону, словно ударившись о невидимый щит. Группа зевак охнула и отступила назад. Они ждали чего-то подобного и не были удивлены, а только пришли в уныние: им хотелось видеть убитым их несчастье.

Их несчастье не удосужилось даже взглянуть на них. Я вернулся назад, чтобы снова взяться за свое весло, ощутив при этом затихающее покалывание, когда щит возвращался в меня. Казалось, что Сила, которой я почти не пользовался, стала теперь мощнее, чем когда-либо.

Слух об этом происшествии распространился мгновенно.

Какой-то человек приплелся ко мне в помещение, где находились гребцы, умоляя сказать, доберемся ли мы до берега.

Я знал, что мы близко от земли, и не сомневался в этом. В течение двух дней или даже меньше она выступит из опаленной зелени океана.

На следующий день над нами пролетела стая белых чаек с черно-полосатыми грудками и красными глазами. Некоторые из них садились на мачты корабля, кричали и били крыльями, как чайки в моем видении били труп Лайо. Моряки приободрились и пили вино. Один принес мне, в знак примирения, свои обмороженные пальцы для лечения.

На семьдесят шестой день нашего плавания от островов и на девяносто шестой от Семзама они увидели то, к чему, верили, я приведу их.

Глава 5

Земля поднималась из ровного моря цвета платины. Разбитая корка тонкого льда сверкала на поверхности океана в лучах бледного солнца. Было очень холодно. Сама земля была как белоснежная пустыня, произвольно покрытая холмами. Не было ни одной булочки, ни одного устья реки, которые позволили бы пристать к берегу. Ничего там не двигалось. Всюду возвышались отвесные скалы.

Мне стало ясно, что, кроме всего прочего, мы зашли далеко к югу. Навигационные инструменты Ланко были далеки от совершенства, и хитроумному навигатору, который мог протащить свой корабль сквозь игольное ушко, не хватало ума правильно проложить наш курс.

На юго-западной окраине этого континента зима приходит быстро и бесповоротно, и мы пришли как раз, чтобы встретиться с ней.

Люди собрались у поручней, изо ртов вырывались голубые клубы пара, кислые от страха. Ланко вышел из своей каюты, закутавшись в шкуру красного тинзенского медведя, помощник следовал за ним по пятам. Они направились прямо ко мне.

— Где золото, шриец? А?

Помощниц прищурившись, глянул на меня и сказал:

— Он не чувствует стужи, как нормальный человек. Его грязная магия согревает его.

Это было сказано к тому, что я вышел наверх только в камзоле и брюках, на мне не было подходящей к сезону одежды. Хотя, правда, оказалось, я действительно мог контролировать температуру своего тела непроизвольно, почти не думая об этом, так же как я отразил нож убийцы. Я воспринимал холод не больше, чем легкое неудобство. Помощник дотронулся до моей руки:

— Да он кипит как котел! — закричал он и отдернул руку.

— Идем, — сказал Ланко. — Он не причинит тебе вреда. Не так ли, мой дорогой? Он хорош на всякие фокусы, но у него кишка тонка подраться. Знаю, что его знакомство с духами отразило твой нож. Я говорил, что у тебя ничего не получится.

Помощник попытался возразить, но Ланко так глянул на него, что он заткнулся.

Ланко положил руку мне на плечо:

— Ну, а теперь, я спрашиваю, где золото? Не на вершинах же тех снежных скал?

— Ты завел свой корабль слишком далеко на юг, — сказал я ему. Не то чтобы я вообразил, что его действительно можно урезонить этим. — Пусть «Чайка» пройдет на север, держа этот берег по левому борту. Семь или восемь дней работы веслами, даже если не будет попутного ветра, и вы увидите, что погода станет теплее.

— Ты можешь поклясться в этом?

— Я считаю, что так будет, да.

— А откуда ты это знаешь, мой прекрасный мальчик? Так же, как ты знал, что я должен разбогатеть здесь?

Помощник вмешался твердым, но испуганным голосом, пытаясь говорить угрожающе:

— А я скажу, Ланко, что он дьявол, заведший нас сюда, чтобы отомстить. Может, какой-нибудь масрийский волшебник положил на нас проклятие, а этот — его орудие, а, Ланко? — Он засмеялся, пытаясь теперь представить все как шутку, но вместо этого сам выглядел шутом. — Грязный пособник дьявола, влекущий нас в объятия нашей смерти.

Ланко произнес, обращаясь ко мне:

— Наши запасы истощились, волшебник. Не позаботишься ли при помощи магии о нас еще разок, загляни за эти восемь, или девять, или десять, или сто дней плавания вдоль побережья и посмотри, что будет с нами?

— Ланко, — тихо произнес я, — надо просто открыть твои собственные припасы, и можно кормить весь корабль.

Он заулыбался. Улыбались даже его маленькие сверлящие глазки. Он любил меня за то, что я позволял ему презирать меня.

— А ты, — сказал он, — ни разу не попросишь в будущем еды, пока мы не доберемся до земли. Согласен?

— Так как припасов очень мало, то я соглашаюсь.

— О, — сказал он и, поклонившись, взял мою руку и поцеловал ее. — А теперь убирайся вниз, кровавый шрийский ублюдок. Пошел к своему веслу.

Я не чувствовал вины за их судьбу. Они были, в лучшем случае, грабителями, а большинство из них хуже грабителей, и кроме того, я никогда и не предполагал, что они погибнут здесь. Вопреки широко распространившемуся на борту мнению, я не был ни ангелом их смерти, ни их несчастьем. То, что я им сказал, я знал наверняка: к северу зима была менее суровой. Где-то была полузамерзшая в своем устье река, открывавшая путь в глубь суши. Скалы были, как крепостные стены, и нам оставалось только искать дверь.

Однако я все больше осознавал и то, что должно было случиться.

По окончании моей второй вахты я спал на нижней палубе, а в то время на моем месте, повинуясь приказу Ланко спешно покинуть эти холодные места, кто-то работал веслом.

Я проснулся, без страха обнаружив людей, связывающих меня жилистыми веревками. Я лежал тихо и позволил им делать то, что они делали. Команде этого корабля я больше не был нужен. Я чувствовал, что мне предстоит испытание. Я был близок к какому-то знанию, которого должен достичь и которое ожидало моего одиночества. Я не боялся и не сердился.

Справившись с веревками, они зашептались. Открыв глаза, я позволил им обнаружить, что уже проснулся. Толкаясь, они отступили назад, ругаясь от страха. Но увидев, что я не сопротивляюсь, подумали, что крепко связали меня, и осмелели. Один пнул меня в бок, другой дернул мою голову вверх за бороду и отпустил так, что у меня из глаз посыпались алмазные искры. Я не стал защищаться Силой, а сказал: «Осторожнее», — и они, топча друг друга, бросились врассыпную.

Затем из люка кто-то крикнул, что идет помощник Ланко. Этот храбрец поднял меня, и вскоре я оказался на палубе под куполом блестящего черного неба.

Вокруг нас негромко шумело море. Поднимался ветер, и большие паруса с готовностью разворачивались навстречу ему. Перед богом Хессу курился фимиам. Я чувствовал его запах с избытком. Ланко нигде поблизости не было видно. Может быть, он спал без задних ног, глотнув вина, несмотря на все ограничения древних обычаев. Итак, я должен стать козлом отпущения. Море сердилось на меня, его раздражало мое присутствие. Оно, в знак своего неудовольствия, сбило корабль с пути, испортило припасы, спрятало зелень и золото этой земли под тяжелыми белыми доспехами. Поэтому они отдадут меня на съедение морю, утопят свое несчастье, и удача снова засияет на их небосводе. Даже из моих вещей они ничего не оставят себе, а все бросят вслед за мною: несчастье есть несчастье. Я не смешивал их призрачную веру с протестами, угрозами и ненужными чудесами…

Должен ли я освободиться от своих пут, как от истлевших веревок, должен ли я остановить свое падение, и стоя на море, аккуратно поймать свои вещи, пока мои ноги еще не коснутся воды?

На судно Чарпона я пришел пешком по океану. С галеры Ланко я уйду тем же путем. Смешно, но это так. В конце концов, я не мог плыть. Чтобы успокоить банду разбойников и привести мое возбужденное сознание в состояние покоя, мудрее было идти по воде, чем погрузиться в ледяную жидкость.

Снова, и не удивительно. Никакой гордости, никакой надменности — это ни к чему: я был рад, что мне дано мое искусство. Позади меня закричали. Сколько раз раздавались вслед эти крики, когда проходил волшебник?

В конце концов, это такая малость — быть повелителем людей, и все их повелители таковы, каковы они сами.

Я пошел к берегу.

Вот то место. Возможно, оно уже давно ждет меня. В момент безрассудства и бреда с видениями, что время от времени случалось со мной, я иногда допускал, что оно ждало меня. Для меня философия заменила человеческий ужас, потому что я должен был как-то использовать мой мозг, пока есть такая возможность. Порой я считал, что зимние ледяные просторы юго-западных земель были плодом моего воображения. Или какого-то более обширного и более удивительного воображения, которое думало континентами, мечтало мирами. Конечно, я был лучше снаряжен, чем другие, чтобы лицом к лицу встретить оцепенение ледяной равнины, которая за несколько дней — или меньше — уничтожила бы самого сильного духом человека. Мое тело оставалось таким же невосприимчивым к холоду, как и раньше: кожа была сухая, но не трескалась и не шелушилась; глаза оставались ясными, хотя веки припухли; примерно час после захода солнца, пока было еще светло, временная снежная слепота застилала мое зрение белой дымкой. Даже ледяные ожоги моментально исчезали с моих рук. Мне было неудобно, но я не чувствовал ни боли, ни подавленности. Никогда прежде мое самосохранение не достигало такой степени. Так ребенок интуитивно учится произносить звуки, владеть своим телом, узнавать символы. Так я, без всякого усилия со стороны моего сознания, учился этим способностям и спонтанно формировал их.

Я решил идти пешком на север, ориентируясь по солнцу и местности. Говоря «идти пешком», я именно это и имел в виду. Я не подпрыгнул в воздух. Левитировать, или летать, как определил бы Тувек в дни своего пребывания в племени, — это, в конце концов, утомительно, по сравнению с естественными средствами передвижения, известными как ноги. Мне даже удалось подняться по прибрежным отвесным скалам без применения магии.

Все это было просто. У меня была цель, было здоровье и тело, которое само себя защищало. Я не сомневался. Мне все было безразлично.

У меня не было пищи.

На всем протяжении моей жизни я мог обходиться малым. Иногда, смотря по обстоятельствам, мне действительно надо было очень мало. Я мог проводить много дней без пищи. Теперь как раз был такой случай. Хочу сказать, что это не уменьшило мою Силу, действительно, я почти не обращал внимание на неудобства. Я был убежден, что вскоре мне встретится знак, обитаемое это место или необитаемое. Итак, я питался снегом, используя его вместо воды.

Прошло шесть дней, потом двадцать. Моей последней едой был кусок сухаря, который я съел на корабле. Как ни странно, но я не чувствовал голода с тех пор: еще раньше я постепенно был приучен к маленьким порциям еды. Внезапно на двадцатый день голод вернулся ко мне, как понурый изголодавшийся пес. Наша на плечах налилась свинцом, живот прилип к позвоночнику, и черный свет застилал мне глаза. Как дикарь из какого-то доисторического кошмара, я опустился на четвереньки, набивал рот снегом и с жадностью глотал его, ножом отскребая новые куски от замерзшей земли. Но этот импровизированный обед не пошел мне на пользу. Вскоре меня стошнило, и я лежал лицом вниз в разрытом снегу, пока тусклый свет, исходящий из облаков, не сказал мне, что солнце собирается устроиться на ночлег. Я собрал остатки сил, чтобы сделать то же самое.

Некоторое время путь шел в гору, и трудно было понять, что там впереди, потому что мешал слабый снегопад. Один или два раза впереди маячило что-то похожее на горы, может, это были далекие клубы тумана. Однажды мне встретился мрачный лес: ветви сломались под тяжестью снега, и он превратился в лес унылых столбов. Солнце бежало над ним и равномерно пронзало его лучами, как копьями. Когда стемнело, я нашел себе убежище в пещере, в основном, чтобы избежать встречи с дикими зверями, встречи, на которую я так надеялся днем. Я даже развел костер (чтобы отпугнуть животных, иначе он мне тогда был абсолютно не нужен), воспользовавшись масрийской трутницей, но не Силой, и кусочками сухого мха, который я нашел в трещинах скал.

Гонимый голодом, я потащился вверх по склону, перевалил через вершину и спустился в узкую долину. Погода была ясной как никогда. В надвигающейся темноте мне удалось разглядеть местность. Оказалось, что уже какое-то время я поднимаюсь в горы, а я и не знал об этом.

Горная долина была окружена высокими пиками. Казалось, одна группа их курилась, словно среди них был разложен сырой костер. Солнце зашло, долины и горы погрузились в серебристые сумерки.

Я нашел пещеру. У входа в нее от самой седловины вверху до зеленоватого зеркала водоема внизу — вознесся стройный столб бугристого ледяного стекла. Временами с его солнечной стороны лед трескался и около двух часов в день вода стекала вниз на замерзший водоем.

Пещера была мелкой и темной. У стены валялась белая кость. Эта кость для меня была очень важным знаком: раньше пещерой пользовались, она была связующим звеном между человеком и зверем.

Я редко оставался один так долго. Таким одиноким душой и разумом, да, но кто же не оставался? Рядом никого не было. Ни толпы, ни свидетелей, ни женщины, на которую можно было бы лечь, ни мужчины, чтобы подраться, ни врагов, чтобы перехитрить. Здесь была только тишина. Звуки и формы, которые я видел, были производными от этого ландшафта. Не летали птицы, не выли волки. Когда по горам проползала тень, легкая, как взмах крыла, — это проплывало облако.

Первая ночь. Я наскреб мха и сухих корней, чтобы развести в пещере костер. Отколов кусок от неподвижного водопада, я стал сосать эту безвкусную сосульку. Каким-то странным неопределенным образом я почувствовал холод, а мои руки тряслись от голода. Я погрузился в сон, и мне снилось, как в рассказах голодающих людей, жареное мясо, горы хлеба и причудливая стряпня городов. В этих снах я жадно ел, набивая свое брюхо, и никак не мог насытиться. Перед рассветом я со стоном проснулся, дрожа. Голод усилился. Это напоминало мне чуму, и вскоре, когда силы опять покинули меня, я снова погрузился в сон.

Проснулся я около полудня, слишком слабый, чтобы двигаться, за исключением тех случаев, когда мне надо было отползти в угол, чтобы облегчиться. Мой живот был пуст, но, как если бы я ел гнилые фрукты, меня несколько раз пронесло, в животе все бурлило, хотя изнутри я уже был, как выскобленная тыква.

День перешел в ночь.

Я лежал на спине, мой шрийский плащ, сложенный, служил мне изголовьем. Я задумчиво смотрел наружу, минуя взглядом почерневший пепел моего костра, на огромные алмазы звезд: некоторые из них были голубоватые, а другие — зеленоватые и розовые. Моя голова была ясна. Я даже не боялся. Я знал, что не умру, хотя меня начинало интересовать, что со мной станет. Может быть, при помощи Силы я смогу притащить себе пищу — выманить какое-нибудь животное из его зимнего логова или привести человека мне на помощь. Однако, попытавшись сконцентрироваться, я осознал, что внутри меня только пустота непригодного для использования мира. Ни шороха жизни. Теперь линия берега тянулась на восток. Передо мной, на севере, был другой выход к морю, но как далеко, сотни миль, дни пути… Мой разум помрачался, когда я думал об этом, и по телу растекалась слабость. Моя… Сила была совсем маленькой и еле теплилась, как искорка пламени. Замерзшие руки одеревенели и побелели. Если так будет продолжаться и дальше, то пальцы отвалятся, но вырастут ли новые? Некоторое время назад я предчувствовал испытание, оно даст мне знание, которого я должен достичь. Было ли все происходящие вот этим испытанием, этим знанием: голодание, ослабление моего физического состояния до рвоты, до положения беспомощного полуобмороженного младенца, лежащего на земле в пещере?

Со временем боль прошла. У меня совсем не осталось сил, их хватило только на то, чтобы доползти до входа в пещеру и взглянуть на белую долину, на давящую блеклость гор, дымящихся как котел. Возможно, это были вулканы. Я держал в руках найденную кость. Меня уже не интересовало ни мнимое будущее, ни трудности настоящего. Я думал. Я постигал непостижимые символы бесконечности, невидимые символы надира.

Ощупывая кость и размышляя над ней, я пришел к пониманию ее истории, ничтожной и призрачной. От этих раздумий я пустился в другие, где сталкивались земля и небо, прекращение существования и вечность, люди и боги. Я обрел покой — покой, которого не знал прежде и который покинет меня в будущем, потому что я не верил, что можно долго пребывать в безмятежности, этом чуждом людской душе состоянии, и в то же время обитать в человеческом мире. Мне казалось, что я проник в глубочайшие тайны моего «я» и всего сущего, возможно, так оно и было на самом деле. Это была цена, которую я платил жизни и живому, потому что когда я снова оживу, я должен буду забыть их. В мифах многих народов пророк идет в пустыню, в безбрежные просторы песка и снега, или поднимается на бесплодную черную гору. И когда он возвращается к людям, его глаза горят вдохновенным огнем, а лицо становится совершенно другим. Он рассказывает людям, что видел Бога. Мне хочется думать, что Бога, если он вообще есть где-нибудь, надо искать только в людях. Самородок золота ищут среди грязи. Мне также хочется думать, что пустыня, на мгновение или на вечность, очистится от грязи. Возможно тогда, вернувшийся пророк сказал бы не «я видел Бога», но «я видел себя».

Прошло около пятидесяти дней вместе с тем временем, что я провел в пещере, но я не уверен в том, как никогда не буду уверен до конца в тех тайнах, что я познал там.

Конец ритуала был очень простым.

Казалось, я очнулся от приятного сна без сновидений. Поднималось солнце, и столб водопада стал оттаивать с восточной стороны. Яркие капли понеслись вниз к водоему. Я не чувствовал ни голода, ни жажды, ни темноты, ни слабости. Действительно, я ощущал себя нормальным, сильным и энергичным. Мой ум был ясен, а тело готово для дальнейших действий, которых я потребую от него. Вот это-то и была явная нелепость, и я знал, что это — явная нелепость: мечтательное состояние прошло, я снова был простым человеком и рассуждал, как человек. Однако попытаться стоило. Я встал, потянулся, и мои полнокровные артерии с пением отозвались во мне. Мне было холодно, но я чувствовал, как каждая частичка моего тела мучилась от неподвижного лежания больным здесь, на обледенелой земле. Минуту спустя я выбежал из пещеры и бегом пересек долину туда и обратно.

Я никогда не был в более хорошей форме. По-моему, я прыгал в снегу как клоун. Я вспомнил Сгинувшую Расу.

Сгинувшая Раса не ела. Я очень легко вспомнил невероятные рассказы Демиздор, вспомнил о Сарвре Лфорн с фруктами из драгоценных камней, о несуществующих отхожих местах… Да, они не ели, не избавлялись от побочных продуктов переваривания пищи — двух жестокостей природы, без которых не может обойтись человек. Вспомнил свой стыд, потому что не был свободен от таких неотъемлемых свойств организма. А теперь? Теперь я был одним из них. Заговорила кровь. Кровь моей матери, ибо она, как белый призрак, была явным потомком того Потерянного народа с белыми волосами и белыми металлическими глазами.

Я медленно вернулся к пещере, опустился на пол и развязал свою котомку. Достав серебряную маску, которую подонки Ланко в ужасе швырнули мне, я долго пристально смотрел в ее пустые глазницы.

Возможно, все началось с нее, вся моя Сила, с ее расы, с их наследственности во мне. Может, во мне вообще ничего не было от отца, кроме физического сходства, нескольких воспоминаний о нем, оставшихся в клетках моего мозга, — короткие вспышки его честолюбия, которое как раз предшествовало моему появлению. Не считая этого, мои способности, по-видимому, перешли ко мне от нее. Даже в тот раз, на скале крепости у Эшкорека, когда я думал, что это его тень и его желание ведут меня, когда я вдруг заговорил на чужом языке, как если бы он был мне родным, даже тогда, вероятно, это было просто проявлением Силы, перешедшим как наследство от нее, Силы, взорвавшейся во мне, потому что это был благоприятный момент и потому что я нуждался в ней.

Казалось, что память о моем отце Вазкоре покинула меня.

Три дня спустя, глубоко вдыхая холодный воздух и не нуждаясь больше ни в какой другой субстанции, чтобы питать себя, я отправился на север через хребты курящихся гор. Через пять дней, спускаясь с перевала, я заметил, что климат смягчился.

Я подошел к замерзшей реке, на середине которой зияла полынья, достаточно узкая, чтобы сильный человек мог ее перепрыгнуть.

Пройдя от этой реки еще семь дней, я подошел к сосняку, а затем встретил рощу черных дубов, обвитых зеленым плющом. С высокой террасы я увидел, как внизу на северо-западе море вдавалось петлей в сушу. Я направился туда и незадолго до вечера обнаружил на берегу небольшую деревеньку.

Синие тюлени резвились в полумиле от берега в лучах заходящего солнца. Люди — на расстоянии они выглядели обыкновенными людьми — около большого костра чинили сети. Я уловил запах жареной рыбы, который больше не волновал меня. В окнах домов светились желтые лампы.

Мне незачем было идти туда, и я, оставив в стороне это поселение, продолжил свой путь к месту, где, по моему мнению, находилось жилище Уастис. Я хотел получить ответы на свои вопросы и еще, возможно, желал ее смерти. Однако, любовь к живому — это любопытная вещь, и в определенные моменты она, как винные пары, ударяет в сердце и голову.

Вглядываясь в деревеньку на берегу, резвящихся тюленей, западное догорание низкого солнца, я понял, что для того, чтобы быть благодарным за свое рождение, мне нужно только одно — существовать.

Глава 1

Я двигался на север параллельно морю, оставляя его справа от себя.

Зима стала мягче, и местность изменилась. Вдалеке я увидел город с крепостными стенами и башнями. Над моей головой пролетали птицы. Я видел пастбища и виноградники. Сейчас все дремало под снегом в ожидании весны, которая раскрасит землю в другие цвета. Раза два я обнаруживал, что нахожусь на дороге: мимо проходили люди. Лохматые лошадки влекли кибитки с крышами из натянутых крашеных шкур. Какой-то парень в открытой колеснице бешено пронесся, будто спасаясь от некоей фурии, обругав меня за то, что я якобы оказался у него на пути. Колесница с большими колесами казалась довольно неуклюжей, она была обита бронзовыми бляшками. Возница — молодой мужчина с подрезанной на затылке светло-рыжей шевелюрой, — по-моему, выглядел как представитель племени моуи, но одетый как горожанин Эшкорека, хотя фасон платья в чем-то и отличался: обширный плащ из алой шерсти закреплялся на шее и спускался складками. На правом плече плащ завернулся, и был виден серый мех подкладки. Примерно через день после этой встречи мимо меня проехала в паланкине, задрапированном шкурами белого медведя, какая-то женщина. Сама она была закутана в другие белые меха. Ее волосы также были светлые, но все-таки темнее, чем у моийца. Она приказала своим носильщикам и трем конникам, сопровождавшим ее, остановиться. Один из всадников догнал меня, чтобы вернуть назад, к ней. Она хотела знать, кто я, куда следую и можно ли мне оказать какую-нибудь услугу. По-видимому, куда бы я ни шел, мне придется встречать женщин, подобных этой.

Я сказал, что я чужестранец. Она ответила, что заметила это. Язык, на котором мы говорили, каким-то странным образом напоминал мне городской диалект Эшкорека, хотя довольно существенно отличался. Она рассказала мне, что она — дочь знатного господина, хозяина земель, начинающихся за следующим холмом. Примерно в миле отсюда дорога сворачивала к его дворцу с розовыми башенками. Она пригласила меня, прервав мое путешествие, погостить у них. Когда я вежливо отказал ей, она рассмеялась. Так как я не назвал свое имя, она стала игриво звать меня Зерван, что на этом языке означало что-то типа «темноволосый незнакомец». Из этого я сделал вывод, что темные волосы здесь были необычным явлением.

В конце концов она коснулась пальчиками в белой перчатке моей руки и сказала:

— Позволь мне самой отгадать. Ты идешь из-за реки в Каиниум увидеть богиню. А! — с триумфом добавила она. — Он бледнеет! Значит, я права.

Не знаю, побледнел я или нет, вероятно, побледнел. Я, кажется, внезапно нашел то, что так долго искал, и это потрясло меня.

— Каиниум, — произнес я. — А какая там богиня?

Она улыбнулась, напуская на себя какой-то странный, доверительный вид.

— Я точно не знаю, мой дорогой Зерван. Ее зовут Карраказ.

Мое сердце сильно забилось в груди. Я сказал:

— Возможно, это та, что я ищу.

— Тогда иди, стремись к своей богине. Тебе надо преодолеть еще около двухсот миль, а затем — перебраться через реку. Но лучше оставайся со мной.

Я сказал ей, что всегда буду помнить ее доброту и то, как любезно она указала мне путь. Она поцеловала меня, и мы распрощались.

Двести миль, река, название Каиниум. Я предвидел несколько дальше этого: морской простор, и из этого моря поднимается белая алебастровая гора, как раз напротив города — россыпи домов на берегу.

Той ночью мне снился сон. Я спал в руинах сторожевой башни, а рядом сине-стальное море плескалось о берег среди плавающих льдин. Мертвую Малмиранет несли к ее гробнице, и ветер ворвался вовнутрь, чтобы разбудить меня во мне. Демиздор раскачивалась на шелковой веревке: ее шея была сломана, как шея птицы. Тафра с уже невидящими глазами умирала у меня на руках… Все это вернулось ко мне.

Затем, перед рассветом: полдень на холодном склоне, внизу — белый снег, вверху — белое небо, сзади — городская стена с пятнами копоти на ней. Между по-зимнему стройными деревьями, похожими на карандаши, едут верхом женщина и двое мужчин. Их черные одежды и стрелы на металлических масках яркими пятнами выделяются на окружающей их белизне. На мужчинах серебряные маски, изображающие птицу Феникс, но отличающиеся от тех, что я видел в Эшкореке. Лицо женщины закрыто изображением кошки, сделанным из теплого желтого золота с зелеными драгоценными камнями около глаз. В заостренных ушах маски покачиваются изумрудные серьги. В белокурые волосы женщины вплетены золотые нити.

Всадники въезжают в деревеньку из жалких лачуг. Это жилища Темных людей, многочисленного порабощенного народа Длинного Глаза. Я видел серо-оливковые грубые лица, сальные иссиня-черные волосы. Подошла какая-то старуха. Женщина слезла с лошади и вошла со старухой в лачугу.

Это было то, что я мог разглядеть во сне издалека. Теперь что-то потащило меня ближе, в двери. Как сквозь дымку я увидел женские «прелести»: кровь, боль, отвращение. Старуха, похожая на черную жабу, склонилась над своей работой. От того, что она делала, меня выворачивало, но я не мог отвести взгляд.

Богиня Уастис застонала только однажды. Она храбро терпела, пытаясь освободиться от меня в хижине знахарки.

День сменился ночью, ночь — предрассветными сумерками.

Белокурая женщина шевельнулась. Она прошептала: «Все?» Ее голос был очень молодым (трудно представить — тогда она была девушкой), очень молодым, но усталым, изможденным болью.

Черная жаба раболепно согнулась и произнесла:

— Нет.

Уастис спросила:

— И что теперь?

Она уговаривала себя потерпеть, как это делает мужчина, когда ему сообщают, что зонд должен пройти еще глубже, чтобы освободить наконечник копья из его тела.

Старуха-жаба сказала:

— Ничего теперь. Будет ребеночек. Его нельзя отделить от тебя.

Уастис вздохнула, и только.

Однако ее отчаянное неприятие, исходящее из ее мозга, раздирало мое сердце, сжигало его. Это отрицание сушило меня. Она вырезала бы свою матку ножом, если бы таким образом могла избавиться от меня.

Я проснулся в поту. На моих щеках чувствовалось что то соленое, но не пот и не брызги моря. Это были слезы. Однажды научившись, люди быстро привыкают плакать. Я подумал: «Ну, я давно все это знал, — что она меня ненавидит. Хотя я и не знал, что она решилась выковырять меня с помощью костяных инструментов, я мог бы доказать это. Но я живу, я живу, а она — рядом и будет отвечать».

Я впал в состояние подавленности, как будто меня окутали черным плащом.

Я поднялся и отправился на двухсотмильную прогулку к реке и Каиниуму.

В этих местах погода была ближе к весенней: все еще зима, но более мягкая.

Я прошел через несколько городков, в них было что-то от северо-восточного стиля, который запечатлелся в обрывках воспоминаний о моей боевой юности. Белые сводчатые галереи, высокие башни, которые не казались теперь мне такими уж высокими, яркие крыши из разноцветной черепицы. В западных землях и внутренних областях континента существовала некая форма правительства — какой-то принц или кто-нибудь еще в этом роде, сидящий весь день на заднице и приказывающий то и это. Здесь, вдоль побережья, была провинция, раскинувшаяся далеко и довольно дикая. Эти перлы информации я подбирал из сплетен, когда проходил через поселения. Но меня интересовали новости другого рада.

Я много слышал о ней — о богине Карраказ. Чем ближе я подходил к устью реки, тем больше слухов долетало до меня. Каиниум — грязная беспорядочная земля. Законы там соблюдаются меньше, чем на провинциальном побережье. Он стоит там, где все и вся околдованы. Если кто-нибудь и возвращается оттуда, то с козлиными ушами или превращенным в тепловодного тюленя. Причиной всему обиталище богини — белая гора, поднимавшаяся из океана. Временами по воде пролегала дорога, по которой можно было дойти до горы с берега, а временами море покрывало эту дорогу и смывало несчастных путников в пучину. Если человек был болен, он мог рискнуть отправиться в это путешествие. Считалось, что люди с тяжелыми заболеваниями на последней стадии возвращались совершенно здоровыми, вероятно, если до этого у них не вырастали козлиные уши или они не превращались в тюленей.

В округе на десять миль от устья реки города уступали свои позиции деревням. Здесь говорили на другом диалекте, и Каиниум тоже назывался по-другому — это слово значило «Потерянные дети». Люди не вникали в смысл этого названия. Старые рыбаки так объяснили мне его происхождение: чтобы умиротворить богиню, обитающую на море, в жертву были принесены младенцы. А я подумал про себя: «Только один, и он здесь».

Выше к устью земля шла на подъем. Древняя дорога, когда-то мощеная, разбитая и заросшая травой, а теперь вся заваленная снегом, привела меня к месту, где река впадала в море. Заснеженные леса спускались к реке, которая красновато блестела в лучах заходящего солнца. В ширину устье было около трех миль. Только одна единственная маленькая деревушка примостилась внизу, под защитой леса.

Я не собирался идти в эту деревню. Мне незачем было идти туда: ни пища, ни какое-то особое убежище на ночь были не нужны мне, я привык обходиться без этого, к чему меня как раз и приучили в дни моей жизни в племени. Но проходивший мимо человек, гнавший шесть курчавых пегих коз, посчитал, что я направляюсь в деревню, и речисто пригласил меня пойти туда вместе с ним. Выяснилось, что в деревне было что-то вроде импровизированного постоялого двора и его владелец был братом пастуха коз.

Глава 2

Этот постоялый двор был бедным заведением, рассчитанным на любителей выпить и редкие случайные корабли, направлявшиеся к городам вверх по реке. Стены были раскрашены в красно-коричневую клетку. С балок свисали бобы и лук-салат, над очагом коптилась рыба, а под ногами путались собаки.

У меня не было денег, и в конце концов мы сошлись на обмене моего шрийского плаща, грязного, но все еще годного для носки, на хлеб и пиво, которое мне не понадобилось, а следовательно, я и не притронулся к ним, и шаткую кровать наверху.

В таком местечке незнакомое лицо всегда является источником шума. Для этого народа с соломенными шевелюрами особый интерес представлял цвет моих волос. Темноволосые люди приходили из внутренних областей континента. Мне сказали, что у их принца волосы были, как мои, цвета воронова крыла. Им я сказал, что родом из некоего города, где прослышал о дальнем юге. Они ничего не знали о дальнем юге. Мое новое имя, приспособленное к местным условиям, даже в этом диалекте осталось неизменным. Это было имя, которое подарила мне дама в паланкине. Зерван — Темноволосый незнакомец. Мысль, что я вступаю во владение колдуньи, облаченным в имя моего отца, начинала нервировать меня. У меня не было права красть это имя после всего того, что она украла у отца, а может быть, у меня вообще не было права ни на что, принадлежавшее ему. Я пойду к ней как незнакомец.

Жители деревни были люди приветливые, не тупые, какими часто кажутся чужестранцы, но сообразительные и любопытные. Они поняли, что я собираюсь за реку, но ничего не сказали насчет этого, за исключением одного человека, предложившего отвезти меня в своей рыбачьей лодке до мелководья, но не дальше. Смогу ли я перейти остаток реки вброд? Я поблагодарил его, сказал, что смогу, и поинтересовался, чего он так боялся.

— Что ты не боишься, ясно, — сказал он, — иначе не пошел бы туда.

— Дикая земля, — сказал я. — Город потерянных детей. Остров на море с волшебной дорогой туда. Колдунья — богиня.

— Потерянные дети, — сказал он. — Да.

Тишина нависла над нами. Девушка-служанка, которая весь вечер пододвигала ко мне мою нетронутую еду, а затем я отодвигал ее, произнесла:

— Один ребенок был отсюда. Мне было три года. У сестры моей матери родился мальчик. Он был белокурый. Сестра моей матери сказала: «Госпожа отметила его». Она положила младенца в плетеную колыбельку, пошла через реку, пришла в Каиниум и оставила его там. У тети было десять детей, и восемь из них были мальчиками, так что не велика потеря.

— Ты хочешь сказать, — произнес я, — что богиня претендует на белокурых детей как на своих собственных?

— Эта девушка не знает, что болтает, — сказал человек с лодкой.

— Это никому не вредит, — сказала девушка. — Кто будет слушать меня? Входная дверь позади нее открылась, впуская порыв злющего ночного ветра. Тот, кто пришел из ночи, заставил меня похолодеть.

Он был примерно моего роста, тоже сложенный как воин, хотя слишком изысканный, как любая серебряная статуя в Бар-Айбитни. Он вышел на место, освещенное масляными лампами.

Его юное лицо, надменное, но привлекательное, было чисто выбрито, белоснежная кожа, белокурые волосы до плеч. Его сверкающие одежды были сшиты из редкостного белого шелка. Но больше всего привлекали внимание его глаза, которые сверкали на лице, как два отполированных алмаза.

Служанка закричала, напуганная таким внезапным появлением, совпавшим с ее словами.

Повернувшись как пантера, он тихо сказал ей:

— Не бойся. Я не причиню никому из вас вреда.

Затем он посмотрел прямо на меня.

Что-то задвигалось в глубине его сверхъестественных глаз. Это было подобно тому, как смотреть на белый огонь. От его взгляда нельзя было спрятаться. Колдовские глаза.

Он в совершенстве, как местный, говорил на диалекте этой деревни, чего я не ожидал от него. Теперь он резко обратился ко мне на диалекте не менее совершенном:

— Sla, et di.

Это был язык городов, на котором я говорил в Эшкореке, но какой-то более древний, в своей первоначальной форме. Он грубо сказал: «Как я установил, ты здесь».

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы понять его, ибо я, как и все остальные в комнате, был ошеломлен его появлением, неприятно совпавшим с рассказом девушки.

— Et so, — произнес, наконец, я («Я здесь»).

Деревенские жители, уловив, что от него прямо пахло опасностью, быстро пришли в себя и сориентировались в обстановке. Рыбак с лодкой, сидевший рядом, кивнул мне и вышел. За соседними столиками стали играть в кости и возобновили разговор. Только служанка убежала к своим горшкам и сковородкам, чтобы спрятаться.

Белый человек подошел и сел лицом ко мне. Он был хорошо одет: рубашка из ткани, похожей на бархат. Вся его одежда была белой.

— Ну, — сказал он на знакомом и в то же время незнакомом языке, — ты хорошо владеешь языками, но ты не съел ужин, который эти достойные люди оставили тебе. — Я ничего не сказал, глядя на него. — Давай, — произнес он. — Говорят, это хорошее пиво.

— Если оно такое хорошее, — сказал я, — пей его. Я разрешаю.

Его лицо, почти слишком красивое, могло бы сойти за женское, но в нем было чересчур много металла. На его белоснежной коже не было ни шрамов, ни пятен, ни каких-либо других недостатков. — Я не нуждаюсь в пиве и хлебе, — сказал он, обращаясь ко мне. — Я питаюсь пищей богов. Воздухом.

Что-то блеснуло у него над переносицей. Маленький зеленый треугольник, какой-то драгоценный камень невероятным путем инкрустированный под самый верхний слой кожи. Естественно, эта причудливая операция не оставила никаких следов на его быстро заживающем теле.

— Она родила тебя? — медленно спросил я.

Если бы я позволил, мои руки задрожали бы при мысли, что передо мной единокровный брат, один сын, которого она оставила для себя.

— Она? — коротко спросил он. — Кто это она?

— Карраказ.

— Нет, — сказал он. — Она моя Джавховтрикс. Я просто капитан ее гвардии. Меня зовут Мазлек в честь того, кто когда-то охранял ее, пока его жизнь не угасла. Так должен делать и я.

— Но ты не можешь умереть, — сказал я. — Или можешь, Мазлек, капитан гвардии этой суки?

Его глаза распалились, распалились добела. Затем он улыбнулся. Он был испорченным отродьем, но сильным испорченным отродьем, отродьем с Силой. — Не оскорбляй ее. Если тебя расстраивает мысль, что я бессмертен, то могу заверить, что это не так. Не совсем так. Не так, как она. Она взращивает прекрасные стада, но в нас нет ее крови. Только в одном человеке она есть.

— Значит, она послала тебя, — сказал я. — Она предвидела мое появление с помощью колдовства и спустила своего пса.

— Чего ты хочешь? — произнес он. — Подраться со мной?

Он был моложе меня, возможно, на три или четыре года моложе. Когда я был в том возрасте, в котором он учился творить чудеса, я вовсю мотался в битвах, охотясь и ревя среди палаток. А этот Мазлек выбился в начальство. — Я не хочу драться с тобой, — сказал я. — А думаю пойти наверх и поспать. Что ты тогда будешь делать?

Он сказал:

— Иди наверх и ложись спать, а потом посмотрим. Мне было интересно, нападет ли он на меня, когда я повернусь к нему спиной.

Но он намеревался играть в эту игру по моим правилам. Что же касается людей, бывших в помещении, то они старательно проигнорировали наш иностранный разговор и наше расставание.

Я прошел наверх в темную маленькую комнатку, дверью которой служила кожаная занавеска. На широком подоконнике стояла масляная лампа, освещавшая деревянный топчан с ворохом тряпья на нем (это была кровать) и ночной горшок в углу. Этот ночной горшок позабавил меня. Я поставил его там же, где он стоял, до того как я споткнулся о него при входе. Затем я лег и доверился своим чувствам, которые так волшебно подействовали на меня, что я погрузился в сон.

Мне следовало предвидеть это. Подкравшись ко мне, как большая белая кошка, он занес нож над моим сердцем. Но до того как я проснулся, прорываясь сквозь океан тьмы и огня, Сила во мне среагировала быстрее моего тела. Я едва осознал это, а Сила, вырвавшаяся из меня, отбросила нож вверх так, что он воткнулся в потолочную балку, а моего противника ударила так, что он отлетел к стене.

Я слез с кровати, подошел и встал над ним. Рискуя повторить случай с Лели, я произнес:

— Если ты владеешь Силой, то почему пользуешься ножом?

— Я подумал, что если я воспользуюсь Силой, то это разбудит тебя, — сказал он.

Это не было правдой. Я понял, что он не был настолько магом, как хотел внушить мне.

Сжавшись, он взглянул мне в лицо и довольно спокойно произнес:

— Нет, я не ровня тебе. Убей меня, если хочешь. Я подвел ее.

— Значит, она послала тебя казнить меня?

— Нет. Она не знает, что я пришел сюда. Она разгневается. Ее гнев будет ужасен, но ты не можешь бояться того, что любишь, не так ли, Зерван? Должно быть, он узнал мое имя внизу. И хотя он не спрашивал, но, конечно, уж непременно заметил, что это была скорее маска, чем имя.

— Ты любишь ее.

— Не в том смысле, как ты подумал, — сказал он. Он дружелюбно рассмеялся, — не в том смысле.

Я вспомнил Пейюана, черного вождя, который был с ней у того, другого моря. Он сказал, что не желал ее, а только любил. «Это выглядит так, будто она привязывает их, — подумал я, — не посредством фаллоса, — это можно забыть, — но душой и разумом».

— Ты догадался, — произнес я, — что я пришел сюда, чтобы видеть ее.

— Да. И она догадалась тоже.

— Сколько еще бесплодных покушений на мою жизнь ты собираешься предпринять?

Он пожал плечами. Теперь я вспомнил о Сореме. Он обладал Силой, но не в достаточной мере, можно было легко забыть, что он был волшебником. Однако, если бы мне потребовалось доказательство, что Сила может быть отпущена любому человеку, а не только богам, то он был бы этим доказательством. Об этом знала и она, моя мать. Как сказал ее Мазлек, она воспитывала прекрасные стада. Когда он повернулся, свет заиграл на Нем. Вся эта белизна выглядела нереальной.

— Я поклянусь тебе в верности, — сказал он. — Согласен, мой господин Зерван?

— Очень хорошо, — сказал я, — но тебе лучше вернуться к своей Джавховтрикс. Расскажи ей, как я близок.

— Она знает об этом. Думаю, мне надо отвести тебя к ней.

— Ты дурак, — сказал я, — если полагаешь, что сможешь справиться со мной.

Он подошел к двери и поклонился мне.

— Завтра, — сказал он, — на восходе солнца, внизу на берегу. Приятных сновидений, Зерван.

Задолго до того как поднялась деревня, или, возможно, пока она намеренно дремала, я встретился с ним на берегу устья реки. На востоке над морем бледно-лиловое сияние обещало рассвет. Все еще было окутано прозрачной дымкой, даже снег, даже белокурые волосы идущего навстречу мне человека. Будто вспомнив, что ему всего семнадцать лет, он вприпрыжку несся по плоским камням, так что они отскакивали в воду. Завидев меня, торжественный и напыщенный, Мазлек показал на рыбачьи лодки и широкую реку.

— Нам ведь нужна лодка, правда, Зерван?

— Я бы предпочел путешествовать в лодке. А где судно, на котором ты приплыл?

— Я? — он вскинул брови.

Теперь он напоминал мне Орека и Зренна. Было ли это его даром — вызывать образы из прошлого? Он говорил, что она даже назвала его в честь какого-то телохранителя, который умер за нее.

Но вот, покончив с пререканиями, он пошел вниз по берегу на лед, затем вступил на воду реки. Он был беззаботен, этот ублюдок, прогуливаясь туда-сюда, будь он проклят.

Вскоре он повернулся и посмотрел мне в лицо. Его ноги балансировали на легкой зыби реки.

— Вот так я пересек ее прошлой ночью, — с упреком сказал он. — Не пытайся притворяться, что не можешь сделать того же.

— Она хорошо тебя обучила, — сказал я.

— Как только нас отнимали от груди, мы шли к ней, — отозвался он. — К Пугающей незнакомке, Ужасу Каиниума, — он прыжком повернулся назад, проворный, как змея, и пустился бежать по воде прочь от меня.

Я озирался вокруг, как дурак, ища моего вчерашнего друга, предлагавшего мне лодку, но, конечно, его не было видно. Прошлым вечером постоялый двор был очень оживленным, а позже ночью, когда я, прислушиваясь, лежал без сна, очень тихим.

Он увеличивал расстояние между нами. У меня не было выбора, приходилось украсть лодку. Но вдруг я почувствовал, снова во мне открылся некий резерв. Я тоже ступил на воду и пошел за ним.

Я успел пройти около полумили, когда Мазлек оглянулся и заметил меня. Затем он остановился еще раз, балансируя на воде, и я увидел, что он смеется или что-то вроде того: гримаска боли. Семнадцать, а уже волшебник. Я полагаю, что у него была причина радоваться.

На его месте должен бы быть я, идущий за ним по гиацинтовой воде, — способный смеяться, остающийся мальчиком на время всего своего детства, чтобы стать мужчиной, не проходя всех кругов ада. Это должен бы быть я.

Через пару миль он начал размахивать руками. Думаю, что ему часть пути сначала надо было проплыть на лодке: ему не хватало физической силы, полной Силы, чтобы удержаться на поверхности. На его утонченном бледном лбу выступил пот. Его обутые ноги начали хлюпать по воде. Далекий берег, неясный в морозном утреннем тумане, приближался, но был еще недостаточно близок. Я догнал его. Он споткнулся и ухватился за мое плечо:

— О Зерван. У меня не получается, ты не позволишь мне утонуть? На белой горе есть девушка, она из людей моей Джавховтрикс. Она будет плакать, если я умру, поверь этому.

Я посмотрел на него. Его высокомерие и чрезвычайная гордость в основном были от его юности. Его смех тоже был от юности, и даже теперь он полусмеялся, стыдясь себя. Я понял, что он рисовался передо мной. Я не питал к нему ненависти — не было причины. Итак, она благоволила к нему. Это не было его виной, что она привязала его любовью. Даже мой отец был пленником ее любви.

Эта любовь была любопытным явлением. Я как-то никогда на представлял, что меж ними может быть любовь, по крайней мере, со стороны моего отца не было любви к колдунье, когда он женился как наследник престола своего королевства.

— Обопрись на мое плечо. Это поможет тебе остаться на поверхности.

— Я не знаю. — Дальше он пошел, уже не погружая ноги в воду. Через некоторое время он сказал:

— Так часто случается при дневном переходе к Каиниуму.

Поднималось солнце, проливая белый свет на голубое устье и голубой свет на черную, покрытую туманом землю. Мы вышли на берег. За рекой лаяла какая-то собака, в морозном воздухе звуки разносились резко, как ружейные выстрелы. Это был целесообразный шум. Я подумал: «Я оставил позади целесообразный мир людей». Как раз в этот момент я понял, что Мазлек пытается читать мои мысли. Я инстинктивно блокировал его поползновения, повернулся и посмотрел на него. Мне был двадцать один год, но он заставлял меня чувствовать себя на все семьдесят.

— И что, среди воспитанников богини все такие, как ты?

— Все, — сказал он. — Но ты одолеешь нас. Ты лучше.

Глава 3

Мы не слишком оживленно беседовали во время этого путешествия. Неровная заснеженная дорога вела вверх. В полдень путь нам преградил замерзший ручей. Мой спутник лег животом на лед, посмотрев вниз, сказал мне, что видит на глубине голубую рыбу. В другой раз, сунув руку в дупло, он вытащил какого-то спящего маленького грызуна, восхищенно осмотрев его и, не потревожив, положил обратно.

Мы шли от побережья в глубь материка и вскоре после полудня под углом повернули назад. День был ясный, и, выйдя на лесистый берег, я увидел справа от себя серый простор океана, простиравшегося к далекому, зеленому горизонту. Между берегом и горизонтом, примерно в миле впереди нас к северу поднимался из воды островерхий призрачный силуэт.

— Белая гора? — спросил я.

— Белая гора, — сказал он. — Она выглядит ледяной скалой, но весной и летом этот остров, как мозаика цветов. Увидишь.

Я сомневался в этом: я не заглядывал вперед. Где я буду весной и летом, когда дело будет окончено, кризис минует?

Час спустя гора в море не выглядела ближе, но я кое что начал различать внизу на побережье.

Каиниум.

Не живой город, но мертвый. Он казался старым, как само побережье, а может быть, каким-то непонятным образом и старше. Я едва мог сказать это по снегу, покрывавшему берег: он был слегка желтоватый, как кости и зубы скелетов. Одетые в белое кипарисы обрамляли широкую мощеную дорогу, ведущую вниз к городу. Где-то в миле по магистрали на основаниях в пятьдесят футов высотой раскинулась величественная арка.

Я видел достаточно снов, чтобы понять, что передо мной столица Сгинувшей Расы. Мне даже не нужны были эти знаки, чтобы почувствовать, что это нечто древнее и любопытное. Под снегом город имел таинственный и подавленный вид. Интересно, сколько зла и волшебства надо сотворить, чтобы оставить такое чувство через столько веков? И еще интересно, намеренно ли она выбрала это место?

Мы пошли вниз по дороге, Мазлек и я, осеняемые голубой тенью арки. Море, неутешно плача, терзало ледяные пляжи, чайки не кричали, и не слышно было ни зверя, ни человека.

Затем я увидел над группой деревьев дымок, мирно поднимающийся слева от дороги, почти сразу же показалось какое-то здание.

— Гостиница, — сказал Мазлек, — готова принять каждого, кто нуждается в крыше над головой, но избегает простых людей из глубинки, кто ищет Карраказ, но боится войти в город Потерянной Расы. Но тебя, повелитель, примут с распростертыми объятиями, и ты сможешь вкусить всех благ цивилизации.

— Неужели?

Он улыбнулся.

— Не хитри, повелитель. Не ты ли спас мою жизнь на реке?

По правде говоря, я не верил его чересчур любезному тону, однако мне было больно допустить, что он радовался возможности отодвинуть встречу. Я должен встретить ее до следующего восхода, который будет все равно слишком скоро. Час с горячей водой, бритвой и возможность подумать — все это было очень неплохо. Я купался в сугробах снега и разбитом стекле луж. Что же касается моей бороды и волос, я выглядел как дикарь, сбежавший с какого-то маскарада. Правда, к ней лучше бы в таком виде не являться. Не из тщеславия — а потому что она бросила меня бороться с дикостью, и я опустился бы ниже ее. Я хочу, чтобы она видела: несмотря на все превратности судьбы, волчонок, выросший среди свиней, все равно остается волком, и что я ей ровня.

В гостинице было двое служащих, по-видимому, не боявшихся разорения или ведьмы. Один побрил меня и привел в порядок мои волосы, пока я лежал, отмокая в зеленом бассейне, наполненном до краев обжигающей водой. Я спросил его, что он здесь делает. Он сказал, что его деревня находится за холмами к западу; что он раньше был прокаженным, но милостью богини с горы вылечился. Затем я спросил, была ли его служба здесь платой за лечение. Не так. Ему нравилось это место, мистическая аура Силы, ощущавшаяся здесь повсюду, стимулировала его. Я спросил его, как выглядит богиня. Оказалось, что никто не видел ее, за исключением, конечно, ее людей, тех, кого она избрала, потому что они были белыми, как и она. Она никогда не покидала остров, и никто не мог пройти туда без ее приглашения. Все, кто встречал ее, видел ее закрытой вуалью, почти невидимой, в каком-то тускло освещенном святилище. Но обычно до этого дело не доходило, потому что у нее были сподвижники (служитель называл их по-особенному — «лекторрас»), которые могли лечить даже очень больных от ее имени.

— Да, — сказал он, — лекторрас время от времени приходили в Каиниум и деревню. Вы не можете не заметить их. Как и ваш провожатый Мазлек, они выделяются белоснежным видом, гордостью и сверхъестественным обаянием. Молодые девушки и юноши, достаточно красивые, чтобы быть богами. За которых, — сказал он, — их вполне можно принять.

Да, да, он видел, как они ходили по воде, летали, превращали простой металл в золото, растворялись в воздухе, обращались в зверей, вызывали в засуху дождь, успокаивали шторма, так что рыбачьи лодки могли выходить в океан далеко от побережья. У них также есть странные учения, например: что земля круглая, а не плоская и является шаром, летящим в пустоте; что солнце — подобный огненный шар, вокруг которого неустанно вращается земля. А луна бегает вокруг земли, как круглая белая мышка, таща за собой приливы.

Этот служитель, как Длинный Глаз, не боялся каждодневной реальности своих богов. Вскоре его товарищ принес мне одежду, которая хранилась здесь явно для оборванных путешественников (за мою жизнь кем только я не был, теперь я был — оборванным путешественником). Тем не менее, новая одежда была из хорошей шерсти, несколько, правда, выцветшего темно-синего цвета. Это была доходящая до икр туника с красной каймой, которая не унизила бы меня, если бы я ее надел.

Выходя из купальни, я не искал Мазлека. Он улизнул, как только я дал ему такую возможность. И теперь, воспользовавшись лодкой или той тропой на море, о которой я упоминал раньше, пробирался к Белой горе. Она хотела знать все до мельчайшей подробности: мою внешность, мое настроение, мои возможности. Однако для нее эти сведения не были большой новостью, казалось, она знала все обо всем.

В заключение служители принесли мне мой бандитский нож, начищенный и отполированный до блеска. Ирония этого символа в какой-то мере позабавила меня. Нож, возвращенный так легко. Это говорило о том, что она совсем не боится меня. Или же она хочет, чтобы я думал, что она не боится.

Итак, я пошел по широкой древней дороге в мертвый город Каиниум. Мои думы были суровы. Я считал себя стоиком. Я не мог бы заранее предвидеть каждую мелочь происходящего теперь, но тем не менее был готов встретить любую невзгоду. К тому же я, вероятно, встречу ее еще до того, как зайдет солнце. Что бы судьба ни выкинула, я должен выполнить задуманное. Пришло время получить ответы на вопросы и сомнения. Книга закрылась.

Улицы были прямы как копья. Мои шаги эхом отражались от стен вдоль колоннад, как будто рядом шагал кто то другой. В окнах сверкали кусочки хрусталя. В конце концов, этот город производил не такое уж плохое впечатление. Только старость, смерть и жалобные стенания по чему-то навсегда ушедшему.

Я пошел на север. Большая гора-остров показалась между зданиями, все еще призрачная над зеркалом воды.

Солнце уже клонилось к западу, рисуя полоски бледно красного цвета на белизне улиц, окутывая дымкой силуэты дальних крыш и стен и скрывая их упадок. Там не было огней, и я не мог судить, обитаемы ли эти высоты. Свет исходил из другого квартала, севернее по берегу: зеленоватое дрожание факелов между городом и морем.

Я остановился и какое-то мгновение смотрел на эти огни. Чтобы добраться до них, потребуется не больше трети часа. К тому времени закат убьет этот день. Но огни выглядели, как зловещее приветствие, как маяк, призывающий меня, как факел, освещающий мне путь на празднество.

Как раз в этот момент что-то коснулось моего мозга, легко, как палец касается шеи. Там, в портике обрушившегося особняка кто-то был, невесомый и тихий, как вечер, опустившийся на торговый город. Этот кто-то, выступивший из своего укрытия, чтобы осмотреть дорогу, оказался девушкой в зеленой накидке. Ее волосы были белые и все в завитках, как у придворной дамы, на ее плече сидел совершенно неподвижный белый котенок. Это видение могло заставить растеряться любого. Когда я взглянул в ее лицо, то увидел, что могу его описать, как почти неестественно миловидное, настолько совершенное, что я мог бы с уверенностью сказать, что никогда не встречал лучше. Правду сказал мой парикмахер, лекторрас богини трудно не заметить. Она не пыталась читать мои мысли. Этот сигнал был просто призывом к общению. Она заговорила.

— Ты Зерван, — сказала она. Мазлек не терял времени даром и успел принести весть о моем появлении сюда. (Котенок зевнул. Его глаза были такие же розовые, как и его узкий язычок. Глаза девушки были белые. Во лбу у нее был такой же зеленый драгоценный камень, как и у Мазлека. Без сомнения, это был один из знаков касты, к которой они все принадлежали, — что-то вроде униформы лекторрас.) — Добро пожаловать в Каиниум, Зерван.

— Благодарю за приглашение.

— Благодарю тебя за твою благодарность, — сказала она, и продолжила, указывая пальцем мимо меня в направлении пляжей. — Вот путь к тому, что ты ищешь.

— А что я ищу?

— Карраказ, по крайней мере, ты часто говорил так.

— Да, говорил. А ты теперь будешь моей провожатой?

— Тебе не нужен провожатый. Иди прямо по этой улице до террасы со ступеньками и спускайся. Старый сад выведет тебя к пляжу. В конце сада, на берегу, горят факелы, как раз напротив горы в море.

Она не попыталась подойти ближе, поэтому я повернулся и последовал в указанном направлении. Все это напоминало атмосферу театра, надуманную и, как я полагаю, управляемую невидимым режиссером. Тем не менее она отлично сочеталась с аурой города и кончиной дня.

Около ста ступенек лестницы странно извивались куда то вниз между обломками колонн. В одном месте мне встретился высохший мраморный фонтан, изображавший девушку, обвитую огромным змеем, — порнографическое произведение искусства взбадривало кровь, несмотря на ледяной холод, окутывавший их жаркую любовь.

Сад расплескивался от ступенек и террасами спускался к пляжу и морю, которое можно было слышать, но нельзя было видеть, потому что вид на восток теперь закрывали высокие деревья, небо окрашивало снег в красноватый цвет. На юго-востоке в просветах между соснами и кедрами сада поднималось несколько башен. До этого я не обращал на них внимания, но вскоре остановился, чтобы рассмотреть их получше. Несомненно, на них лежала такая же печать не от мира человеческого, с чем я столкнулся в Сарвре Лфорн в Эшкореке.

Вершины двух ближайших башен едва виднелись из-за деревьев. Одна была из черного базальта в форме головы лошади со сверкающим, как зеленый сахар, глазом. К востоку от нее стояла другая: маска льва с гривой из позолоченных бронзовых спиц. Дальше к югу застыла чаша цветущей гигантской орхидеи, из раскрытой чашечки которой поднимались четыре позолоченных тычинки — башенки. Там, где был просвет в соснах, одна башня открывалась полностью. Она была сделана в виде поднимающейся змеи с головой ящерицы с мерцающим глазом-окном. На шее змеи виднелся воротник, который несомненно был балконом. Судя по зеленому сиянию, исходящему от него, балкон, вероятно, был выложен нефритом, огромные пластины которого наслаивались друг на друга, как чешуя. Низкое солнце играло на золоте и драгоценных камнях этих башен, придавая им вид чудовищных игрушек.

Пока я разглядывал башни, из тени деревьев за мной вышли двое белых людей, юноша и девушка. Им было по пятнадцать лет, но выглядели они не как обычные подростки. Юноша сказал девушке:

— Это должно быть тот человек по имени Зерван.

Девушка засмеялась и ответила:

— Как он уставился! Мы не привидения, Зерван.

Но при их белизне, в лучах заходящего солнца, отбрасывающего на них красные блики, в темноте, окружающей фантастические драгоценные башни вдали, они выглядели необычнее, чем любое привидение, в которых я никогда не верил.

— Мы осматриваем гробницы, — сказала девушка, — гробницы Потерянной Расы. Не хочешь ли посетить одну из них, мы покажем тебе.

Гробницы? Я верил, что Сгинувшая Раса не умирала. Однако сам мертвый город верил в это: несомненно, было что-то такое, что могло убить их, и, наверняка, в башнях-ящерицах и в башнях-орхидеях лежали белые кости, усыпанные драгоценными камнями, и, возможно, кучи сокровищ на полу. Мне пришло в голову прозаическое объяснение байкам Джари и Ланко о золоте, что росло на деревьях. Без сомнения, в них говорилось об этих самых садах, окружавших гробницы и, возможно, других подобных этим. Но интересно, сколько пиратов осмелилось красть у потерянных людей Каиниума.

— Гробницы для мертвых, — сказал я странным детям передо мной. — Видите ли, я живой.

— Потерянные не умирают, как простые смертные, — сказал юноша. — Каждый живет века, а затем еще больше веков спит. Иногда они просыпаются, поднимаются из гробниц и возвращаются в жизнь.

— Это она вам так сказала, — произнес я, — Карраказ. Источник мудрости.

Я подумал, как думал каждый раз, когда встречал одно из этих существ: «Может быть это ее семя, полуродня мне, сын или дочь, оттого что она переспала с каким-нибудь самцом-альбиносом, ребенок, которого она сохранила?»

Внезапно, рука об руку, как каббалистическое изображение на стене в доме волшебника, эти двое поднялись вверх и, ухмыляясь мне, поплыли прочь среди деревьев. У меня по спине побежали мурашки, хотя я мог проделать то же самое, но сейчас я был свидетелем того, что было: мне показали зеркальное отражение моей Силы.

Я сказал себе, что теперь начинаю понимать ее план, если этот план вообще существовал.

В снегу я нашел светящийся коричневый череп. Я не мог сказать, принадлежал ли он смертному или богу, и это казалось какой-то печальной истиной. Я поднял череп, и снег упал с его глазниц. Я положил его под кипарис, одетый белым снегом, и его черный взгляд смотрел мне вслед.

Эта сказочная работа по сотворению чудес, ненормальная среда обитания были направлены на то, чтобы лишить меня всех человеческих достоинств, всякого гнева или жажды мести, которые у меня оставались.

Солнце утонуло в глубинах Каиниума, когда я несколькими минутами позже вышел на пляж, широкое и белое ледяное пространство между городом и водой. За льдом серебристо-грязный низкий берег сбегал в прибой, и море было как холодный шелк, сверкающий навстречу приближающейся восточной ночи. И на фоне этой ночи, ярко освещенная последними солнечными лучами, возвышалась огромная гора в океане как раз напротив берега.

Примерно в сорока ярдах горели зеленоватые в сумерках факелы. В свете факелов двигалась толпа, люди и животные. И дальше, там, куда почти на достигал свет костров, в темноте виднелись повозки, кареты и другие средства передвижения людей.

Я не знал, что это. Мне оставалось только остановиться и гадать. Лекторрас, избранные богини, шли к материку, а толпа собравшихся здесь людей смотрела на гору-остров. Вероятно, это было время лечения, когда эти жуткие последователи Карраказ возлагали свои исцеляющие руки на смертных. Она не приходила. Она никогда не покидала свой остров, как мне говорили, но лекторрас, обученные ею, могли творить чудеса ее Силой, чему я видел много подтверждений.

В конце концов факелы не были сигнальным огнем для меня, а лишь показывали мне, что моя Сила в Каиниуме далека от уникальности. Целитель, волшебник — во всем этом племя богов опережало меня.

Я медленно пошел к огням, ощущая горький привкус того, что случилось. Люди, женщины и дети теснились вокруг костра и факелов, пели, как я мог разобрать в шуме бурунов, когда шел к ним по пляжу, какую-то местную балладу их деревень. Все это делалось, чтобы провести ночь на заливе, около призрачного чарующего города, пока они ждали появления богов. Недалеко от основной толпы, около одной из повозок, мальчик кормил лохматую лошадку. Заслышав мои шаги, он похолодел и нервно оглянулся на меня. Но я был темноволосый мужчина, а не белый. Его тревога сменилась обычным любопытством. Наверное, он принял меня за жителя внутренних территорий и, очевидно, больного, иначе зачем бы я был здесь, куда пришли все, жаждущие исцеления. Нечего бояться.

Теперь я мог видеть больных, лежащих на подстилках, некоторые из них не могли двигаться, другие — настороженно, с отчаянием, внимательно смотрели на море. Когда я дошел до костра, какая-то женщина потеснилась, чтобы дать мне место у огня. Какой-то мужчина, так же как и она, не произнося ни слова, протянул мне кружку горячего пива, которое они подогревали с пряностями и пили, чтобы согреться. Эта молчаливая доброжелательность тронула меня, сострадание людей, собравшихся здесь, гармонировало с особенной целью их прихода.

Я еще не решил, играть ли мне свою роль, или остаться с ними и посмотреть, что будет, или продолжить спой путь, когда их пение прервалось, и двое или трое стали показывать вдоль берега на юг. Лекторрас появились внезапно, видения, возникшие из малинового полумрака, как стройные, мерцающие белые огни. Они не шли, а скользили, едва касаясь ногами земли. Было бы лучше, если бы они летели по воздуху. Это было показное скрытое хвастовство жестокой, издевающейся и бесчувственной молоди. Решительно, Гайст имел право на упреки. Сочувствие — сестра страха. Этим существам нечего было страшиться, а страх в других был для них просто игрой.

Человеческая толпа не произнесла ни звука. Где-то заскулила одинокая собака, но вскоре затихла.

Лекторрас остановились в паре ярдов от нас как раз там, где в свете факела они казались мраморными. Их было пятеро: девушка и юноша, которых я встретил в саду с гробницами, два других юноши примерно шестнадцати лет и девушка того же возраста. Все были одеты в белые одежды, как и Мазлек, белое на белом. У всех на переносице было зеленое пятнышко. Все были такие красивые, что дух захватывало. Не той красотой, которую можно было спокойно созерцать, если ты не склонен поклоняться им. Я не был склонен. Мне не нужно было и гадать, что они будут делать дальше, потому что они никого из нас долго не держали в неведении.

— Рессаверн нет, — сказал один из старших юношей. — Она должна прийти, — сказала старшая девушка. — Смотрите, как их много. — Взглянув на людей, она улыбнулась снисходительно и сказала:

— Как они невежественны и грубы. Что проку от их спасения?

— Они должны почитать нас, — заметил юноша помоложе, тот, которого я встретил в саду, — но они только глупо таращатся. Думают, наверно, что мы цирк, и сейчас будем развлекать их.

— Мне не нужно их почитание, но они должны принести нам подарки, — произнесла старшая девушка. — Они должны принести нам свое золото, если оно есть у них. Или благовония, или хорошую кожу для сбруи, или лошадей. Что-нибудь. Но они же хотят все даром. Не думаю, что мне хочется прикасаться к их дурно пахнущим коричневым телам.

— Я тоже, — сказала младшая девушка. Она обняла своего дружка за талию и промурлыкала:

— Я хочу касаться только тебя, Сиронн.

Все это время они, конечно, говорили на городском языке, на той более древней его разновидности, которой пользовался Мазлек. Только я один понимал их жеманную болтовню, толпа просто ждала в смиренном терпении, когда же благородные боги начнут свои чудеса.

Я не был уверен, заметили ли лекторрас меня среди прочих. Вероятно, нет, потому что мое внутреннее молчание закрывало меня от всего, как броня.

Теперь боги впали в уклончивое созерцание.

Люди в ответ неуверенно и жалобно смотрели на них. Вскоре мужчина около меня, ошибочно приняв неподвижность лекторрас за приглашение или просто не вынесший дальнейшей бездеятельности, вышел из толпы и направился прямо к ним. Он тяжело опустился на колени на лед перед ними.

— Повелители, — произнес он, запинаясь.

Лекторрас уставились на него с нескрываемым отвращением.

— Что ему надо? — спросил юноша Сиронн.

— Могущественные, — прошептал мужчина, — я слеп на левый глаз.

Старшая девушка очень тщательно и ясно произнесла на языке деревни:

— Так будь благодарен, что хоть правый глаз еще видит.

Ее спутники, засмеялись смехом слабоумных.

Человек у их ног, очевидно, подумав, что неправильно сказал, объяснил снова:

— Я слеп на один глаз. Я ничего не могу видеть.

— Полагаю, в любом случае, в твоей развалившейся лачуге не на что смотреть, — сказал старший юноша, говоривший до того.

Девушка помоложе наклонилась к мужчине и мило произнесла:

— Возьми в полночь головешку и выжги глаза всем остальным в твоей деревне, тогда ты сможешь повелевать ими с твоим одним глазом. Они выберут тебя королем.

Человек, стоявший на коленях на ледяном пляже, поднял руки к лицу в сильном замешательстве, но он все еще полагал, что это его собственная ошибка, что он не может объяснить им. Он простер руки к старшей девушке, инстинктивно прося сочувствия, считая ее более зрелой и ответственнее остальных. Его пальцы коснулись ее накидки, и она с негодованием в своих бесцветных глазах развернулась к нему и подняла свою руку. Из ее ладони появился тонкий кинжал света и ударил его в бровь.

Энергия этого удара была слабой, но не по ее воле, подумалось мне, а потому что она еще молода и не вошла в свою полную Силу, к счастью. Иначе, по-моему, она бы убила его за то, что он коснулся ее.

Снова зеркало. Эта спесь. Несмышленыш, не наученный и не обученный.

Но если я что-то и чувствовал, то это был не гнев. Я пробрался через смешанную безмолвно боль толпы и подошел к ним, встав около упавшего на спину мужчины. Я наклонился над ним, коснулся его и исцелил.

Он перекатился на живот, зажимая рукой глаза, затем опять на спину и сел. Ему было от чего прийти в замешательство. Он мог приспособиться к своему исправленному зрению только постепенно. Толпа не понимала, что происходит. Взглянув на лекторрас, я понял, что они-то разобрались во всем происходящем достаточно хорошо.

Их реакция была как у своры диких собак, физически объединившихся в стаю перед опасностью, их глаза сверкали, а рты открылись, чтобы кусаться. Вскоре одна из собак сердито заворчала, как это всегда бывает.

— Ты, — раздраженно произнес Сиронн, — ты всего лишь человек. Что ты делаешь?

Затем подхватила вся стая.

— Трюк!

— Богиня предупреждала Рессаверн о Нем. — Он не может тягаться с нами.

Слепой, уже не слепой больше, вскочил на ноги у нас за спиной. Из его крика мы поняли, что он полагает, что его глаза исцелила молния этой сучки. И именно она в этот момент послала второй разряд в меня.

Я легко отбил в сторону ее слабую Силу. В воздухе послышался треск: это энергия налетела на другую энергию. Толпа людей позади меня издала свой первый крик.

Я наблюдал, на что были способны лекторрас. Они объединились для коллективной атаки, показав тем самым, что за их нечеловеческими лицами вполне человеческие мозги. Но они были всего лишь дети, злобные, потому что не знали, что такое наказание, а знали, что Земля круглая, а они повелители ее.

Я дал клятву и, чтобы освободиться от нее, поменял настоящее и прошлое местами. Я воспользовался своей Силой для маленького представления, настало самое время для этого.

Я насильно поднял лекторрас, всех пятерых, на несколько футов в воздух, как марионеток, привязанных на веревочках. Так я и держал их с усмешкой превосходства.

Они завизжали в панике, пытаясь освободиться, и обнаружили, что не могут. Они не могли и обезоружить меня. Они пытались это сделать, и их разряды и вспышки энергии, которые они посылали в меня, превратились в очаровательный фейерверк на арене пляжа. Я слышал, как Сиронн, младший из юношей, орал еще ломающимся голосом. Младшая девушка — мне приходилось спать и с более молодыми, чем она, однако, в ее пятнадцать лет верилось с большим трудом — начала плакать, чем вызвала во мне жалость. Старшие дети неистовствовали, намереваясь, в лучшем случае, убить меня, истощая себя яростными выбросами Силы, пока у них не выступил пот, а изящные руки не затряслись. Им никогда не приходилось так бушевать, тем более при людях. В конце концов я позволил им опуститься на снег. В тот момент, когда я отвернулся, последний разряд ударил мне в спину. Я догадался, что он был послан старшей девушкой, больше остальных преуспевшей в медицине. Не оборачиваясь, я сказал:

— Ладно, милочка. Вы достаточно удивили меня. Но больше не пытайтесь. После этого наступил мир.

Что до деревенских, то они в ужасе шарахнулись от меня. Я пошатнул их легенды, и их лица были возмущены и неприветливы. Мужчина с исцеленным глазом сидел у костра и вливал в себя пиво, он не обращал на меня внимания, как в масрийском предании, когда празднующим велели не обращать внимания на Смерть, сидящую среди них.

Итак, когда я поднял руку, кое-кто из людей задрожал и закричал, вообразив, что теперь на них обрушится еще больше зла.

Я сказал:

— Если вы останетесь, я исцелю вас.

Какая-то женщина выкрикнула среди рева толпы:

— Ты из них — избранный богиней?

— Нет, мадам, — сказал я, — и над слепым я не насмехаюсь.

— Ну, тогда, — сказала она, — у меня здесь больной мальчик. Можно я принесу его к тебе?

— Принеси его, — сказал я.

Женщине позволили произвести эксперимент для всех. Она принесла ко мне мальчика с болезнью легких. Он кашлял кровью и не мог идти сам. В одно мгновение я вылечил его и после этого, видя, что я говорил не просто так, другие стали подходить ко мне.

Позади, в темной ночи, как раз за факелами неподвижно стояли лекторрас, как пять белых деревьев, вросших корнями в серебристую грязь.

Я подумал, когда болячки и болезни исчезали под моими руками: «И вот я снова здесь, у этих ржавых ворот». Тем не менее, я был рад этому. Думаю, я редко буду стремиться исцелять, но это восхитительное явление, и по правде я, в конце концов, благодарен за это и понимаю, что поднялось во мне из семян чужого безразличия и зубоскальства.

А затем, подняв через какое-то время голову, я обнаружил, что толпа отхлынула и неподалеку ждала, но не исцеления.

Шестая лекторрас, девушка, и одна.

Свою накидку, голубовато-черную, как небо и море ночью, она придерживала рукой, на узком запястье которой виднелся браслет из зеленого полированного камня. Ее волосы были белы, как свет луны, а лицо достаточно красивым, чтобы пронзить насквозь мои чресла, как сладкая музыка во сне.

Я пристально оглядел ее. Она выглядела на год или около того старше, чем другие — лет девятнадцать. Однако ее взгляд был как удар ножа. Она вонзила его в меня, затем в белых детей, державшихся у меня за спиной.

— Рессаверн. — Я услышал, как старший юноша позвал ее. — Рессаверн, тебя здесь не было, и он…

— Я видела, что он сделал и что произошло до того. — Она перевела взгляд на меня. Хотя она была молода, моложе, чем я, тем не менее в ее глазах светился ум. Казалось, если бы она захотела, то могла бы читать меня, как магический кристалл.

— Ты — Зерван, — сказала она.

— Я — Зерван. Она приказала тебе ожидать меня?

— Она? — эта Рессаверн спросила меня так, как спросил Мазлек.

— Ваша богиня Карраказ.

— Она не богиня, а только женщина, обладающая Силой, — сказала девушка. — С твоей Силой тоже надо считаться.

— Да уж надеюсь.

— О, ты можешь надеяться, — сказала девушка.

Она направилась ко мне. Моя кровь забурлила. Глядя на нее, как будто склонившись над бездной света, я подумал: «Из всего племени лекторрас она стоит ближе всех к старой повелительнице. И это близость Силы сияет на ней как фосфор». Когда она шла, свет факелов играл в ее волосах, и я мог видеть сквозь черную науку линию ее грудей, узкую, как у танцовщицы, талию и стройные ноги. Зеленый камешек лекторрас сверкал над переносицей. Она вскинула голову, чтобы посмотреть на меня.

— Ты ищешь Карраказ уже довольно давно, — сказала она.

— И ты, Рессаверн, отведешь меня к ней.

— Будет лучше, если ты пойдешь туда один.

— Она что, угрожает мне, старая карга с горы?

— Нет. Она не желает тебе зла.

— Это мило с ее стороны. Я не могу обещать ей того же.

Ее дыхание несло запах цветов, а рот был цвета зимнего восхода. Ресницы, как темные серебряные лезвия, не порхали при ее прямом взгляде. Эти ужасные глаза молодой ведьмы выливали на меня голую и бескомпромиссную правду. Она не лгала, чтобы покрыть обман. Здесь была все ясно: она не щадила ни себя, ни других и не принимала пощады. На одно мгновение я попытался представить на ее месте точенность Демиздор, очарование Малмиранет. Но красота всех красивых женщин, которых я знал, угасла перед ней, как лампада.

Чтобы испытать себя, я опустил руку ей на плечо.

При прикосновении через меня прошел удар электричества, как самой Силы, и, очевидно, через нее тоже, так что на миг бездна ее глаз затуманилась.

И тогда я подумал о себе, что я, дурак, искал родственников среди других. Вот моя родная, родная кровь. Дочь Карраказ. Рессаверн была моей сестрой.

Глава 4

Я пришел сюда в поисках гадюшника, запустил в него руку, а вместо этого обнаружил, что здесь растут цветы, и прохладное вино плещется в кубке, и на темном небосклоне восходит солнце. И тогда я подумал: «Это еще одна уловка, чтобы отбить у меня жажду мести. Охотничий пес забывает запах медведя, когда весной вместо этого нападает на след волчицы. Она хочет, чтобы я покатался на ее белой кобылице и забыл обо всем остальном». Рессаверн. Моя сестра.

Я мог бы вспомнить, например, дочь Пейюана, черноволосую, синеглазую Хвенит и ее страстное обожание брата как мужчины, и все мое естество засвербило. И теперь у меня был тот же случай: похотливое желание моей сестры, моральная сторона этого, кровосмешение — проклятое и неподходящее слово — все выскользнуло из меня с легкостью дыма. У меня не было довода, чтобы пересилить себя.

Возможно она прочитала эти раздумья в моих глазах, потому что ее собственные затуманились, стали почти непроницаемыми, как будто она прислушивалась к каким-то пугающим ее словам внутри себя.

Карраказ послала ее ко мне, однако не предупредила о таком исходе. Тогда снова получалось, что это было только частью сценария, грезой, заманившей меня в ловушку. Теперь толпа смертных отхлынула к своим повозкам, а лекторрас крадучись приблизились к Рессаверн. Они держались перед ней с явным благоговением. Несомненно, Карраказ сделала ее, первую среди первых, их наставницей и посредницей между ними и богами.

Она отвернулась от меня и сказала им:

— В вас течет кровь Потерянной Расы, и вы стали как они. Прежде в дни исцеления я всегда была с вами. В этот единственный раз вы показали мне, на что вы способны одни.

Разговорчивый старший юноша открыто взглянул на нее, тем самым выдавая свое смущение:

— Ты говорила нам, что Потерянная Раса погибла из за своей гордости, но у них было право гордиться. Кроме того, Карраказ жива, а она — из их крови. И мы, как ты говоришь, поднялись из их семени, которое они спустили в женские чресла для развлечения века назад. Вот почему она выбрала нас — потому что мы похожи на них. Поэтому они не мертвы, Рессаверн. Посмотри — они здесь.

— Да, — сказала она. Ее лицо было суровым, а голос, хотя и не сердитый, стальным. — Они здесь, в вас. Человеческое проклятие убило их, оно может так же убить и вас. Подумайте об этом. — Заметив, что младшая девушка опять заплакала, она подошла к ней и, тихонько погладив по голове, сказала:

— Это трудно. Я знаю. Это очень трудно.

Вскоре, как простых детей, она отослала лекторрас домой на остров. Начался отлив, оставляя обнаженной старую дорогу, которая начиналась примерно в четверти мили от берега, там, где теперь было море. Эту четверть мили, не надо и говорить, дети бежали по дороге, а деревенские люди собрались на берегу от костра и повозок, чтобы посмотреть, как белые неземные создания пойдут по океану.

На мой счет у людей было несколько точек зрения. Я был необычным фактором и не вписывался в их схему ни обычной реальности, ни сверхъестественной. По их мнению, лучше было проигнорировать меня.

— Ты строго обошлась с ними, — сказал я Рессаверн.

— А ты молодец, — ответила она. — Ты встретился с огнем, который жжет и очищает, и прошел сквозь него. У них же ничего не было: ни огня, ни суровых испытаний, ни критериев. — Ты тоже лекторрас. Как это получается, Рессаверн, что ты не такая, как другие?

— У меня был свой огонь, — просто ответила она. — Не все из нас могут избежать его.

— И еще, — сказал я, — ты ближе к повелительнице горы, не так ли? Намного ближе.

Она очень пристально посмотрела на меня. По ее лицу мало что можно было сказать; только юность, красота и ошеломляющая ясность.

— Ты истинный сын Вазкора. Правда.

— Правда, — сказал я. После того, что я передумал в долине моих воспоминаний о нем, было странно, что она говорила это мне. Цвет горы увядал: красный превращался в серый.

— Она все тебе рассказала, да? — спросил я. — Как она пыталась убить меня, пока я еще не родился, а когда ей это не удалось, она, убив моего отца, бросила меня расти свиньей среди палаток. Я мог бы стать королем, если бы она не совалась куда не следует. — Но когда я сказал все это, то почувствовал, каким затхлым стало мое вечное, так часто используемое обвинение.

Она улыбаясь, сказала, как если бы знала все это:

— Ты могущественный волшебник и могучий человек, и мог бы завоевать королевство, если бы захотел, в любой части света, какую ты выберешь. Никто не сделал бы тебя королем, Зерван. Ты сам сделал себя тем, что ты есть. Радуйся этому, ибо это лучше.

— Как я могу судить об этом? — сказал я. — У меня никогда не было возможности сравнить.

— Когда Карраказ родила тебя, у нее не было права первородства, чтобы что-то предложить тебе. Для себя она надеялась меньше, чем на ничто.

— Она кормила тебя этими баснями с тех пор, как ты лежала у нее на коленях, — сказал я, — вот почему ты веришь им.

— Значит, ты ненавидишь ее, — сказала она, и ее огромные глаза раскрылись еще шире, словно для того, чтобы видеть меня яснее.

— Для меня ненависть к ней уже прошла. Она загадка моей жизни, которая должна быть разгадана, только и всего. Так ты теперь отведешь меня к ней? Если понадобится, я найду ее и один. Я проделал слишком долгий путь, чтобы отступать.

— Так оно и есть, — сказала она. — Тогда идем. Ее жилище в часе пути через остров.

Мы пошли по берегу, за костры, к тому месту, где мы могли бы пересечь океан так, чтобы нас не видели. Мы не сговаривались об этом, но меня не удивила схожесть наших мыслей. Я спросил ее, как долго старая дорога продержится над водой, потому что опять начинался прилив. Она сказала мне, что дорога исчезнет до того, как мы достигнем острова. Она не спрашивала, хватит ли у меня Силы проделать полный переход по воде.

Черное небо и море были усеяны драгоценными камнями звезд.

Я сказал ей:

— Я вырос среди людей, которые думают, что звезды это глаза богов, или светильники душ, или души погибших воинов, светящиеся своей славой перед смертью. Теперь мне говорят, что звезды — это только другие миры или пламенные сферы, как Солнце. Это большое разочарование для меня.

Она засмеялась. Приятный смех, как будто яркая рыбка выскочила из затененной глубины безжизненного пруда.

— Откуда ты узнала все это? — спросил я.

— Однажды Карраказ побывала в гостях у людей, которые знали наверняка, что Земля круглая и вращается.

— Не сомневаюсь, что ей представили доказательства, — сказал я.

— Я тоже так думаю.

— Ну, — сказал я, — она набила твою голову отличными историями.

— Подумай, Зерван, — мягко сказала она, — море скользит у тебя под ногами. Мы идем по гребням волн. Ты веришь в это, но не можешь поверить в то, что Земля круглая.

От дальнего берега дул холодный ветер, вырывавшийся из пасти высокого серебряного облака над горой. От ветра ее волосы развевались у нее за спиной, как языки пламени. Клянусь, я никогда не видел ничего более красивого, чем она, ступающая по темному океану, темнее, чем вода, но бледнее, чем звезды, с волосами, как крылья распростертыми по ветру.

— Если ты веришь в это, — сказал я, — то я тоже поверю.

— Ты поверишь в то, — сказала она, — что я рассказала о Карраказ?

— Я, честно, буду верить в то, во что веришь ты. Но что до меня, я должен получить объяснения из ее собственных уст.

После этих моих слов Рессаверн замолчала. Мне хотелось, чтобы она поговорила со мной, потому что мне нелегко было воспринимать ее рядом с собой, если она не говорила своим мелодичным голосом. Она выглядела нереальной, или, что было еще хуже, более реальной, чем все остальное, скорее как легендарные руины города выглядели бы реальнее, если бы я стоял в космосе, до того как были сотворены море, берег и небо. Мне не понравилось воздействие, которое оказывала она на меня. Идя на встречу с хозяйкой этих владений, я не мог позволить себе опуститься на колени перед ее рабыней. Я сказал:

— Рессаверн, расскажи мне хотя бы, как она попала сюда и начала свою воспитательную работу.

И вот, пока мы шли по воде и, спустя некоторое время, вышли на берег, она рассказала мне о Белой горе и моей матери. Злясь на себя, я жадно ловил каждое слово, голодный до новостей, которых ждал двадцать один год. Однако я сразу же заметил, что тон, которым Рессаверн теперь произносила имя Карраказ, выдавал нежность и уважение. Казалось, что во время повествования дочь превращается в мать. Рессаверн восхищалась ею и одновременно жалела ее. И вдруг мне стало интересно, к какому сословию волшебников она восходит и не пришел ли я к ней слишком поздно.

Карраказ, потерянная дочь Сгинувшей Расы, каким-то чудом, затянувшимся оцепенением, выжила в смерти, унесшей ее народ. Она прошла через самые разные заблуждения и через все круги ада, чтобы понять, кто она. Это было время борьбы. Она забрела на северные земли, затем пошла на юг и там, где-нибудь около Бар-Айбитни или Симы, она услышала рассказы моряков о западных землях, о руинах, сокровищах и о белокурой расе. Для нес это было слишком большое искушение, чтобы устоять перед ним. Какой-нибудь предшественник Джари отвез ее на запад. Возможно, ее путешествие удалось в большей мере, чем мое.

Она добралась до развалин Каиниума. Ей показалось, что она видела их раньше и узнала в них постройки своих предков. Испытав однажды ужас таких мест, она боялась Потерянных и того, что их кровь течет в ней. Со временем она сбросила этот ужас как старую кожу. Каким-то причудливым образом она даже чувствовала ностальгию, бродя среди остатков величия всего того, что сохранилось от мест ее детства.

В окружающих деревнях постепенно узнавали о ее существовании. Интуитивно к ней стремились за исцелением. Вскоре она встретила брошенного белокурого ребенка. (Я прервал Рессаверн, чтобы спросить, не она ли была этой самой первой, самой старшей лекторрас. Я хотел подловить ее, но она улыбнулась и сказала: «Нет». Какое то мгновение она выглядела, как игривая девушка, окутывающая свое происхождение тайной, но затем ее лицо опять стало торжественным.) Она сказала, что из своего жизненного опыта я мог бы понять, какое одиночество чувствовала Карраказ — богиня среди смертных. Я тут же повторил в ответ, что у нее уже родился сын и она не была бы одинока. Карраказ сама создала свое одиночество, но, встретив младенца-альбиноса, откровенно атавистическую кровь ее собственной Потерянной Расы, она наверняка догадалась, что ребенок будет похож на нее и его можно научить тому, что умеет она, если в нем дремлет Сила. Гора-остров была благодатна летом: многочисленные тонкие водопады, поля цветов, дикие пчелы, море вокруг, переливающееся голубым, как сапфир, — все это было как мифический рай, в котором должны жить боги. Независимо от своего желания она не могла избежать обожествления, хотя и презирала его. Из какой-то деревни она взяла няню для детей, потому что вскоре ей принесли второго ребенка, — слух о ее интересе разлетелся по окрестностям. Няня была женщина, любящая детей, добродушная, но бездетная крестьянка. Карраказ выбирала других подобных ей на то время, когда ее воспитанникам требовалось материнское внимание. Сама же она, когда дети подросли, свободные, как дикая природа острова, начала раскрывать в них те магические силы, которые расцветали из крови Потерянной Расы вместе с их белизной.

Карраказ не любила детей. Она почти не общалась с ними и делала это исключительно для того, чтобы к ним не привились никакие догмы или правила общества варваров или цивилизованных людей, чтобы никакая несправедливость не победила их. Она могла читать в их умах и делала это. Они не знали, что такое разочарование. Все, что могло воспрепятствовать психическому наследству, держалось под замком. Любовь к жизни, праздник тела и разума, девственная чистота и бесстрашие рассуждений, это был рог изобилия, из которого она щедро поливала их. Она дала им все то, в чем так небрежно отказала мне. Они должны были бы стать лучше, чем стали.

Однако это храбрость — наблюдать со свободной, совершенной и яркой горы за тем несвободным, несовершенным, скучным и скованным миром. Она не рассчитывала, что так случится, так же как не предполагала, что в них проявится их биология. До этого они были только счастливы, теперь же, видя несовершенство внешнего мира, заметили, что они боги.

Слушая рассказ Рессаверн, я понял, что она смотрит на жизнь глазами своей матери-ведьмы и что разделяет вину Карраказ, ее зловещую печаль и сожаление.

О самой Рессаверн в этой истории не было сказано ни слова. Полагаю, она скрыла от меня, что тоже ребенок этой колдуньи, потому что убеждена, что я тогда отнесусь к ней враждебно. Казалось, она могла бы понять, что я не споткнусь на этом откровении, раз мы были так непохожи по внешности. Я подумал о ее отце, размышляя, была ли знакома с ним моя сестра и презирала ли она его так же, как какого-нибудь смертного. Она упоминала об очищении огнем, но в этой удобной и безопасной жизни не было места трудностям.

То, что ее назначили руководительницей лекторрас, не требовало доказательств. К этому времени мы достигли берега острова. Длинный шлейф кристаллического льда тянулся из прибрежных скал, купающихся в прозрачной темноте ночи. Серебряные кучевые облака осели на горную вершину. Все выглядело так, будто масрийский художник рисовал какую-то святую гору с вершиной, утопающей в белых облаках. Несомненно, это таинственное место подходило для своей роли.

Я ступил на пляж и спросил Рессаверн:

— Почему Карраказ избегает континента? Почему она так боится покидать свою цитадель и посылает тебя вместо себя?

— Почему избегает? Да просто из-за ее славы доступной женщины несмотря на все ее усилия развеять эту легенду. Она не думала стать богиней западных земель или воскресить расу богов. Но, как ты видишь, она — богиня и лекторрас — боги. В деревнях, то там, то здесь, начали поклоняться ей и ее белым отпрыскам. Поэтому теперь она извлекла на свет эту легенду и держится в стороне.

Затем она рассказала мне о том, что действительно удивило меня:

Карраказ больше не общается непосредственно ни с обитателями берега, ни со своей лекторрас. Только горстка из них, ее первых избранных, еще встречаются с ней лицом к лицу. Моя провожатая и Мазлек были из этих немногих. Что до остальных, никто из них не видел ее и не слышал ее голос уже несколько лет.

— Она намеренно делает из себя загадку, — сказала Рессаверн, — потому что она намеревается освободиться от них, собирается покинуть гору и своих избранных, предоставив их урокам жизни. А как иначе их можно научить? Как еще она сможет стать свободной? — Ее бездонные глаза задумчиво смотрели на океан. Она произнесла:

— То, что было начато, стало глупой выходкой. Теперь она понимает это. Если продолжить, глупая выходка превратится в злую. А если не обращать внимания на злую выходку, то это будет хуже, чем сама злая выходка. Дело, которое начала здесь Карраказ из-за своего одиночества и необдуманной мечты, могло бы возродить тот самый ужас, который вселяла ее раса и благодаря которому была уничтожена. Потерянные были злые, подлые ублюдки. В них не было искры, не было души, а только бесконечная возможность Силы. И лекторрас стала тем же самым. За годы молчания и затворничества она не приняла ни одного ребенка-альбиноса, которого приносили к Белой горе. Вскоре она покинет и тех, кто остались. Они должны сами выбрать себе судьбу. Она и так достаточно навредила им своей близостью. Теперь у нее только один выход — оставить их.

— Да, — сказал я. — Это она умно придумала.

Рессаверн повернулась ко мне:

— Это горькие слова, — сказала она, — но ты с достоинством выслушал их. Ты полагаешь, что эти бедные маленькие боги, которых ты поднял в воздух, стрелявшие и плачущие, вырастут такими героями, как ты, или такими же сильными?

— Она внушает мне отвращение, — сказал я, — ее интриги, ее шатания, ее ошибки. Все. Беспорядок и жестокость. Случайное несчастье. В этом она вся.

И тут я увидел ее гнев. Я не предвидел его: ее спокойствие усыпило мою бдительность. И я никогда на мог вообразить, что ярость женщины может так взволновать меня, но она не была как другие.

— Теперь ты не варвар среди палаток, Зерван, — произнесла она. — Не шути с кровавым мечом. Ты слишком много на себя берешь.

Я взял себя в руки. Она была всего лишь девушка, хотя об этом было трудно помнить.

— Ты и она, — сказал я, — вы плывете в одной лодке, и ты ее порождение.

Как я и думал, это охладило ее. Она нахмурилась, огонь в ее глазах снова погас. Затем она, будто пытаясь взять себя в руки, довольно тихо произнесла:

— Мы теряем здесь время.

Она пошла впереди меня к тому месту, где в скале открывался узкий проход.

Все было так, как я и предполагал. Моя прекрасная сестра, не желавшая, чтобы я открыл эту тайну.

Только здесь, на скалистой тропинке, я заметил, что ее ноги босы: два золотых браслета сверкали, когда она ступала на снег. Пока мы карабкались между скалами, шум прибоя затих до звука бегущего вдали табуна лошадей. А затем стало так тихо, что я мог слышать свое и ее дыхание и редкое позвякивание золота ее браслетов, когда они ударялись друг о друга.

Глава 5

Внутренняя территория острова представляла собой море черно-белых лесов, в самом центре которых поднималась гора.

Тропинка вела нас к перевалу через скалы, а затем — вниз к внутренней долине, которая казалась спрятанной от берега, моря и континента. Единственными цветами сейчас были снежные цветы и ледяные папоротники, разрисовавшие поверхность замерзших луж. Тем не менее, по форме крон и коре деревьев, несмотря на их зимний наряд, я смог различить боярышник, дикую вишню, рододендрон и множество других, которые с оттепелью загорятся белым и фиолетовым, голубым, карминным и пурпурным. И тогда эта тайная долина предастся буйству цветов и оттенков, а ветер будет ворошить ее нежные соцветия. Интересно, какие птицы прилетят сюда и какие рыбы заплещутся в ручьях, и можно будет их есть. И тут я вспомнил, что мне не нужна их смерть и их розовые тела. В любом случае, когда весна вступит в свои права, я буду далеко от Белой горы.

Но Рессаверн. Что она будет делать здесь весной? Без сомнения, ее волосы, как и у любой девушки, украсят цветы, а на обнаженные руки и плечи обрушится зелено-лавандовая канонада солнечного света, прошедшего сквозь это буйное цветение. Может быть, среди трав она откроет свои бедра для какого-нибудь белокурого юноши. А возможно, она будет далеко от этого самца, в несвободном, несовершенном, скучном и скованном мире — со мной.

В полумиле от скалы сквозь кроны деревьев замаячило что-то бледное. Тропинка, петляя, вывела нас к овальному, как монета, озеру, на берегу которого в сиянии замерзшей воды стоял необычный высокий дом — три этажа, расположенные террасами, фасад украшали колонны, а окна витражи — миниатюрный особняк Потерянной Расы прямо из Каиниума, но не в руинах.

— Что это? — спросил я. — Вы все-таки приводите сюда людей, чтобы они трудились для вас?

— Нет, — сказала она. — На острове есть несколько таких небольших дворцов и мраморный город на склонах горы. Они были почти разрушены, но лекторрас восстановили их.

— Не представляю вас, леди, и ваших приятелей-богов в роли каменщиков с мастерками в руках, на лесах и у подъемников. Между виллой и берегом озера лежали булыжники. Вдруг шесть или семь из них взлетели вверх как вспугнутые голуби и, запрыгав через замерзшую поверхность, со звоном бьющегося стекла шлепнулись на искрящийся лед. Она сказала:

— Сила разума и энергия Силы могут поднять камни, так же они могут поднять мраморные блоки. Правда, люди с континента давали нам советы, по крайней мере, говорили с Карраказ. Но мы не нанимали рабочих и не понуждали рабов. За эту помощь мы платили иногда золотом, которого в изобилии в этом городе, иногда это был скромный обмен: дикий мед, фрукты, молочный сыр от наших коз.

— А теперь я должен представить, что ты доишь козу.

— Да, я дою козу, — сказала она. — И я научилась околдовывать пчел, чтобы они не жалили, когда мне надо взять у них немного меда.

— Местная ведьма-молочница, — я не поверил ее рассказу, по крайней мере, не всему. Белая вилла требовала огромной Силы, чтобы привести ее в порядок только при помощи разума. Такой ментальной мощи в лекторрас не наблюдалось. Эти колонны — я мог бы их поднять, если бы мой мозг использовали в этих играх в каменщиков. Но те не могли, может, за исключением самой Карраказ или этой девушки — ее дочери.

Я сказал:

— Я много путешествовал и мало отдыхал. Можно ли в твоем дворце прервать наше путешествие хотя бы на час?

— Да, — сказала она, улыбаясь. Интересно, заметила ли она, к чему я в действительности клоню, предлагая ей передохнуть, и означает ли это, что она согласна.

Около крыльца росли голые деревья. Двустворчатые двери открывались поворотом железного кольца. Дом был такой, каким должен был быть века назад или гораздо ближе, по капризу Карраказ или лекторрас.

В передней вдоль стен стояли красные колонны. Колонны в холле были зеленые и тонкие, изогнутые так, чтобы напоминать стебли огромных цветов, сами же алые цветы раскрывались под плоским потолком ясно-голубого цвета летнего неба. Потолок был искусно разрисован облаками и, казалось, что вот-вот они поплывут. Экраны из слоновой кости стояли около красных мраморных стен с единственным огромным окном, расположенном в дальнем конце зала. Его освинцованные витражные стекла — красные, голубые, зеленые, фиолетовые — пропускали фантастический свет.

На галерею второго этажа вела лестница: ее балюстрада из слоновой кости была инкрустирована золотом, а небольшие ступеньки сделаны из белого мрамора. В центре комнаты в вазе из зеленого нефрита росло апельсиновое дерево, густо усеянное цветами и золотистыми фруктами — некая фантазия лекторрас, без сомнения, чтобы перехитрить природу. Апельсиновый запах, наполнявший зал, был ненатурально слабым. Я подумал о системе горячих труб в Эшкореке и понял, что подобная конструкция, должно быть, использовалась и на этой вилле, хотя и не было рабов, чтобы обслуживать ее. (Время от времени я ощущал обширное, хотя и чутко контролируемое использование Силы, чему я в какой-то мере завидовал, все еще чувствуя себя немного неловко. Чтобы показать все эти богатства, Рессаверн зажгла силой своего взгляда свечи в серебряных и золотых подсвечниках. Я все еще приходил в волнение, когда видел, что моими способностями так свободно владеет другой.) В комнате стояла эбонитовая кушетка в форме львицы и кресла из слоновой кости в форме ее подкрадывающихся детенышей. Вся эта мебель так же, как и пол с подогревом, была покрыта белоснежными мехами и покрывалами.

— Ты, должно быть, часто охотишься, — сказал я.

— Никогда, — произнесла она. — Мы берем шкуры тех зверей, которые умирают естественной смертью, или волнистую шерсть животных. — Она странно взглянула на меня и сказала:

— Но ты охотился часто, и тебе этого не понять. А теперь можно предложить тебе немного пищи и вина?

Жилище — должно быть, ее — было готово для приема гостей. Но для кого здесь еда? Может, несмотря на хвастовство Мазлека в гостинице, кто-то из лекторрас все еще нуждается в том, чтобы набивать живот?

— Мне не надо ни вина, ни пищи, леди, — сказал я. — Я питаюсь воздухом, как и полагается, если верить слухам, любому волшебнику.

— Мне тоже так говорили, — произнесла она.

Свечи горели ярко. Я снял сумку со спрятанной в ней маской и опустил ее на стул-львенка. Она пристально смотрела на меня, и ее лицо заострилось от голода одиночества, будто она заметила вдалеке убежище, которого никогда не могла достичь. Я подумал: «Ей девятнадцать, но, возможно, она никогда не знала мужчину, никогда не встречала такого, кого пожелала бы, и никто не осмелился заставить ее».

Хотя и тогда я еще не мог быть уверен, хотела ли она лечь со мной в постель, или это было какое-то древнее желание, или страх в ее сердце. Потому что она, к тому же, выглядела испуганной.

Я подошел к ней ближе и коснулся руками завязки ее черной накидки.

Она не остановила меня, но только продолжала смотреть мне прямо в лицо. Что же до меня, то мои глаза были прикованы к этой кружевной завязке, а сам я для безопасности нес всякую чушь.

— Этот великолепный дворец для твоих Потерянных из Каиниума был всего лишь скромным загородным домом. Однажды я видел их подземную дорогу, покрытую драгоценными камнями и металлом, а свод над ней был высок как небо. Они называли эту дорогу Путь червя. А этот дворец они, вероятно, назвали бы Голубятня или Хижина. Подходящее жилище для ведьмочки, которая доит коз и собирает фрукты своими белыми ручками. — При этом я взял ее за руку, предвидя, что между нами снова проскользит электрический разряд, как это было в первый раз. Но теперь он только зажег нас. Только искорки нервов пробежали по моей коже, когда я коснулся ее. — Ну, — сказал я. Накидка соскользнула. На Рессаверн оказалось голубое платье, голубое как потолок, ее белизна сияла из-под него. Ее тело казалось огнем, пытающимся прожечь эту одежду, чтобы достичь меня.

Но тут она отдернула руку прочь.

— Зерван, — сказала она, — сын Вазкора…

— Не надо имен, — произнес я. — Не надо больше имен, Ресса. Ты вела меня сюда, и я охотно шел за тобой.

— Я не имела в виду… и не думала…

— Так подумай сейчас. Обо мне.

— Карраказ, — сказала она.

— Пусть она подождет. До завтра. Я забыл о ней, как она намеренно забыла обо мне.

— Но… — начала она.

— Тише, — сказал я.

Ее взгляд поплыл, рот, даже сейчас пытающийся говорить, слился с моим, еще до того как смог найти нужные слова, в горячем поцелуе. Ее тело прильнуло ко мне. Плечи освободились от голубой води платья. Из одежды к моим рукам поднялись груди, каждая с алой звездочкой огня, ставшей осью моих ладоней. Она отвернула голову и тихо попыталась сказать, что так не должно быть. Но ее руки уже ласкали мою спину, и она прильнула ко мне, как будто мир рушился, и остался только я, чтобы спасти ее.

Я прижал ее к себе, и мы упали на гору мехов. Где бы ни соприкасались наши тела, огонь пронизывал нашу плоть. «Это новое ощущение», — подумал я, но эта мысль тут же выгорела из моего черепа. Платье как бы само звало меня освободить от него ее прекрасное тело. Ее ноги были прохладные и гладкие, но внутри их пылал огонь. Серебристый пушок внизу ее живота не был похож на человеческий, как и никакая другая часть ее распростертого тела, лежащего передо мной в свете свечей, как груда белого снега с рубиновым пятном рта, двумя алыми звездами на грудях и розовой пещерой во льду. Она не была девственницей, однако, как у какой-нибудь молодой богини в легендах, ее невинность, казалось, вернулась к ней специально для меня. Но она, похоже, была искушенной.

Голова Рессаверн откинулась назад. Она вручала мне себя с молчаливым диким наслаждением, ничего больше не отрицая.

Ее ненакрашенные ресницы были изящного платинового цвета. Я коснулся ее глаз губами и ощутил солоноватый привкус. Я спросил ее, почему она плачет.

— Потому что этого не должно было случиться между нами.

Многие женщины говорят так, утомительно стеная при этом, но с ней было иначе.

— Это должно было произойти, — сказал я. — Ресса, мы с тобой похожи и нравимся друг другу, ты и я.

— Да, — сказала она.

— А что ты имеешь против? Потому что мы пришли в этот мир через одну и ту же дверь, что мы брат и сестра? Неважно. У нас разные отцы. Кроме того, это слишком дикий взгляд на жизнь, чтобы помешать маленькому кровосмешению. Или, может, мне надо предположить, что ты воспитывалась среди дикарей? По-моему, тебя обучала Джавитрикс.

Ее слезы высохли. Ее глаза, которые я видел минуту назад ослепленными удовольствием, теперь снова превратились в огромные опаловые диски, непроницаемые, но проникающие повсюду.

— И еще, — сказал я, — кто узнает, после того как мы покинем эту волшебную гору — твою родину?

— Нет, — сказала она. — Покинешь ты, а я остаюсь.

— Ты пойдешь со мной, — сказал я. — Ты же знаешь, что не позволишь мне путешествовать одному.

— Позволю.

— Я испрошу тебя у старой леди, — сказал я, пытаясь пробиться сквозь эту тень, легшую на ее лицо, как надвигающаяся ночь. — Я встану на колени перед твоей Карраказ…

— Нет, — прервала она, и ее сильные, тонкие пальцы впились в мои руки. — Не ходи к ней теперь.

«Она боится, — подумал я. — Она считает, что предала колдунью тем, что легла со мной в постель, и будет наказана. Это уже слишком для нашей милой матушки».

— Пока я рядом, она не причинит тебе вреда, — сказал я.

Глаза Рессаверн вспыхнули. И я увидел, что это был гнев. — Ты не дурак, — сказала она, — так и не глупи. То, что я говорю тебе, это пророчество, предостережение. Оставь остров и живи своей жизнью где-нибудь вдали. Забудь о том, что сейчас было между нами, и о своих поисках Карраказ. — Ее гнев опал, и она мягко произнесла:

— А теперь пусти меня.

— Я не закончил с тобой, — сказал я.

— Но я закончила с тобой, Зерван. Да, в этом есть и моя вина, что мы здесь. Я признаю, ты — мой победитель, и я уступаю тебе. Но теперь все. Ты не заставишь меня сопротивляться. Ты не знаешь женщин с этой горы.

Этот спор заставил меня снова возжелать ее. Она не стала особо сопротивляться, а только когда я вошел в нее, застонала. Изгиб, где встречаются ее плечо и горло, источал аромат каких-то незнакомых цветов, сильнее, чем апельсиновый цвет. На секунду моя голова наполнилась светом, затем тьмой, и последний завершающий удар был похож на удар ножа в мое сердце.

В эту ночь я видел во сне своего отца. Тогда я правильно понял его приход. Это было всего лишь еще одно зазубренное лезвие, подобранное в холодном рассвете, что разбудило меня одного в том месте.

Как же хорошо я помню этот сон, как если бы он был реальностью, воспоминанием, чем, возможно, он и был на самом деле; или он был фрагментом какой-то другой жизни, где среда обитания была иной.

В этом сне я снова был ребенком, может, лет пяти. Он поднял меня к высокому окну, посмотреть на марширующие на улице войска. Была зима, земля покрыта белым снегом, на котором резкими черными пятнами выделялись люди и лошади. Он тоже был черный, черные одежды, черные волосы, смуглая кожа и черные драгоценные камни на ней. Гораздо чаще бросая взгляды на него, чем на его войска внизу, я вдруг с тревогой увидел отчетливый образ, как обычаю рисует ребенок, темный столбик с пустым пятном вместо лица. Но затем отец сказал: «Смотри вниз». Я тут же повиновался ему. Мне было пять лет, однако, я знал, меня научили: ему все должны повиноваться. «Ты должен запомнить на всю жизнь, — сказал он, — что ты наследуешь это, стремишься к этому, тренируешь свое тело и ум для этого. Я не хочу, чтобы ты возился со щенком, как какое-нибудь крестьянское отродье в этом возрасте. Ты родился моим сыном, чтобы стать таким, как я. Ты понимаешь меня?» Я ответил, что понимаю. Он поднял на меня глаза, которые были как дна потухших угля, и опустил меня с рук. И я понял, что ненавижу и боюсь его и что эти чувства связывают нас — испуг и детское проклятье, которое однажды станет мужским. И тогда я должен буду убить его так же, как он убил мою собаку. Или он убьет меня.

Заметив в дверях маму, я пошел к ней. Ее лицо было закрыто маской из золота и зеленых драгоценных камней. Я никогда не видел ее без маски. Тем не менее, несмотря ни на что, она была моим прибежищем, а я — ее, если такое доступно пониманию пятилетнего ребенка. Свет, льющийся из окна особняка, разбудил меня, а ласка ее рук во сне была похожа на прикосновение Рессаверн.

Глава 1

Утро застало меня идущим через лесистую долину к подножию горы. Вилла, спрятанная среди деревьев, осталась далеко позади. Вспугнутая мной птица с длинной шеей взвилась из воды, поднимая крыльями ветерок. Она пила у кромки разбитого льда, не обращая внимания на весь мир, никакие бедствия или мечты не беспокоили ее.

Рессаверн не оставила ни следов на снегу, ни вообще каких-либо отпечатков проворных и красивых обнаженных ног. Она левитировала, чтобы обмануть меня, как обманула меня в тусклом свете свечей и заставила забыть, что она ведьма, а уже потом женщина. Я не был готов к бешеной атаке ее Силы, с которой она очаровала меня. Но ужас заставил ее предать меня, и он же доказал, что она не верила мне, когда ставила мою Силу, по крайней мере, рядом с Силой Карраказ.

Однако ей стоило бы еще поучиться. Мне не нужны были ее следы, я был независим. Я вспомнил о мраморном городе на горном склоне, о котором она случайно обмолвилась. Представив его на мгновение, я понял, что этот город был убежищем колдуньи.

Я шел по земле, пробираясь между деревьями. Ничто меня не тревожило: меня можно было увидеть только с высоты птичьего полета, да и то вряд ли. Во мне все еще оставалось достаточно от лесного человека, чтобы подойти к горе, хотя я был убежден, что она наблюдает за мной.

Свою сумку я оставил на вилле открытой, так чтобы была видна маска и чтобы всякому было понятно, что происходит.

Теперь я опять вспомнил свой сон — изображение моего отца, которое никогда не было отчетливым. Однако это было не так уж странно. Ни один мужчина, ни одна женщина, знавшие его и встреченные мной, не сказали о нем доброго слова. Они боялись и ненавидели его. В Эшкореке я сам успел убедиться в этом: страх и ненависть они выплескивали на меня только потому, что я его семя. Так много яда не может попасть кому-либо в уши без того, чтобы не оставить следа. В самом деле, было бы странно, если бы где-то в глубине души я не заинтересовался, был ли он на самом деле царственным отцом, как я воображал и каким, в конце концов, увидел его во сне. Огорчения, возникающие в результате воспоминаний о нем, больше не тревожили меня. Я перестал считать его кумиром моей жизни. Я поклялся убить ее, однако, эта страсть недолго пылала во мне, чтобы претворить ее в жизнь, и мне совсем не хотелось упрекать мою поникшую месть. Умерли ли эти чувства вместе с моей юностью в Бар-Айбитни, уничтоженные чумой, террором и воскрешением из мертвых? Или просто потому, что я стал думать о своем отце меньше?

И вновь вернулась мысль: не был ли этот сон делом рук ведьмы?

Я сам наколдовал его ложные образы — тень, что поднялась от костра, моего призрачного проводника в эшкорекской крепости, и силу, толкнувшую меня в битву Эттука — все это перегибы моего собственного воображения. И в Бит-Хесси, в кругу зверей, его тень вызвали буйные приступы окружавших меня людей.

Идя по долине, я досконально изучал то, что осталось у меня в памяти, ища Вазкора из Эзланна внутри себя. Но его там больше не было. Его некий ментальный огонь оставался во мне, чтобы обмануть меня однажды, но теперь он тоже потух.

Я вспомнил пещеру и ту ночь, когда выслеживал эшкирских всадников. Тогда мне приснились смертоносная вода и лезвия ножей, и, проснувшись, я сказал: «Я убью ее». Это была его последняя мысль, бесполезная, запутанная, неважная. То, что он оставил мне в наследство, было мечом, который он уже не мог поднять, а я не имел права направить его на него. Кого бы я ни убил или ни пощадил за время моего пребывания на этой земле, это мое дело и ничье больше. Говорят, что плакать у моря — неудачное решение: океан и без того достаточно соленый. Несомненно, у каждого хватает своих проблем, чтобы взваливать себе на плечи еще и чужие. Так послание, или, иными словами, видение моего железного отца привело меня к истине.

В пути мне никто не встретился. Один раз на снегу попались следы лисицы. Там, где среди деревьев начинался безлесый подъем Белой горы, я нашел серебряный женский браслет, висящий на кусте, как насмешка, а может он был просто случайно обронен.

Вверх по этой стороне горы вела тропинка. Я решил следовать по ней, потому что она казалась протоптанной множеством ног и без сомнения ведет прямо к убежищу колдуньи. Около часа я упорно карабкался вверх по гладкому склону, пробираясь между деревьями. Наконец, я понял, что карабкаюсь слишком долго, а ландшафт не меняется.

И здесь не обошлось без волшебства. Я отбросил посторонние мысли и внимательно посмотрел вокруг: я все еще находился у подножия горы. Ярдов через двадцать тропа повела меня по кругу, или вверх и вниз, что в принципе одно и то же. Они хотели направить меня по ложному пути, как какого-нибудь крестьянина, и запутали, потому что я был слишком самоуверен и невнимателен. Но больше этого не будет. Сойдя с тропы, я пошел прямо через скалы. Спустя несколько минут я выбрался из лесов и попал на высокогорную равнину. Оглянувшись, я окинул взглядом долину, со всех сторон окруженную острыми скалами, сверкающую бледность моря, серебристые облака, поднимающиеся над ними, как пар над кипящим котлом.

Я держался настороже. Раз я заметил символ, нарисованный палкой на снегу: это был колдовской знак, предназначенный для помрачения сознания. Я смешал снег с грязью, прежде чем отправиться дальше.

В конце концов я приблизился к стене из синевато-серого камня. Железная дверь в стене была инкрустирована полудрагоценными камнями. Дверь выглядела довольно нелепо, чтобы я принял ее за проход. Еще одна причуда Сгинувшей Расы: дверь из железа, и ни петель, ни засова, ни кольца, ни ручки, чтобы ухватиться.

Этим путем бежала от меня Рессаверн?

Внутренним взором я увидел, как ее белая рука с нефритовым браслетом ложится на кварцевую панель на двери. Когда я поместил свои пальцы туда, дверь заскользила в сторону, в каменную стену.

За этой дверью была другая — из черной сосны, а за ней — горный город богини.

На мгновение мне показали какие-то развалины: упавшие колонны, разбитая черепица, пустые дворы руин. Но я неумолимо отодвинул в сторону эту иллюзию, и мираж расплылся в воздухе как туман, открывая за собой реальность.

В городе была одна центральная улица сорока футов шириной, прямая как линейка. Она бежала около полумили вверх по склону горы и представляла собой восхитительное зрелище: дорога была вымощена зеленоватыми и черными плитами, расположенными в шахматном порядке. Снег с этой мостовой был счищен, а может, ему просто не позволено было ложиться на нее. Вдали дорога сходилась в точку — идеальное воплощение математической перспективы, — и над этой точкой возвышался дворец, состоящий из ступенек и колонн и множества крыш, поднимавшихся одна над другой. В какой-нибудь масрийской пьесе в момент, когда я увидел это, забили бы в барабаны: здесь была цитадель Карраказ.

На другой стороне улицы с нефритово-черной мостовой поднимались по-королевски роскошные особняки, иной раз наклоняясь под любыми доставляющими удовольствие углами, словно это был макет города, сделанный для забавы королевского ребенка.

И молчаливым город был тоже как макет. Можно было подумать, что он мертв, как Каиниум, но я чувствовал здесь тайное присутствие лекторрас, их любопытство и даже нечто большее — какой-то неясный и непризнанный испуг. Футах в двух от дороги располагался сухой фонтан — ревущий дракон с открытой пастью. Когда я ступил на мостовую, ледяной намордник дракона треснул, и зеленая вода хлынула в бассейн. В следующую секунду вода приобрела цвет крови. Выходит, они еще не сдались. Я прошел мимо и направился вверх по улице, ни разу больше не взглянув на фонтан, потому что за всем этим чувствовались лекторрас, а этот трюк превращения воды в кровь был очень старым.

Дальше мне попались змеи, ползающие по мостовой, огненное озеро и непроходимая пропасть, зиявшая на мили вниз — все эти иллюзии я перешагивал, не обращая на них внимание, ибо они были неизобретательны. Но когда в высокой башни сорвался орел, чтобы ударить прямо мне в глаза, признаюсь, я наклонил голову. Тогда я произнес, растворяя в воздухе бьющие перья и нацеленный в лицо клюв: «Этот удар ваш, дети мои».

Где-то на середине пути от одного из дворцовых порогов сорвался снежный лев с серым замшелым телом, черной гривой и глазами, горящими так, будто вопреки холоду в нем пылал летний жар. Он был самым настоящим в этом месте пространства, хотя, возможно, и каким-то более причудливым по замыслу Потерянной Расы, чем естественный обитатель западных земель. После столетия или двух скитания в этом изменчивом климате, он приобрел зимний мех, как лисица или ласка.

Для меня было странным противостоять ему. Любое его нападение будет отскакивать от моих невидимых доспехов. В дни моей юности, проведенной в крарле, я считал льва ценной добычей, и с большим желанием охотился на него. Чтобы доказать ему и себе, кто из нас лучше, я не раз втыкал копье или нож в его голову и носил его шкуру как накидку поверх своей одежды. Теперь потребности, защита, соперничество больше ничего не значили. Я задержал на нем взгляд, любуясь им скорее таким, какой он есть сам по себе, а не чем мог бы стать для меня.

Он хлестал хвостом бока, а ноздри и глаза говорили ему, что я не был ни его врагом, ни легкой добычей. Когда я приблизился, он перегородил мне путь, вытянув переднюю лапу, словно останавливая. Я повернулся и посмотрел ему в глаза, и он убрал лапу, которая выглядела достаточно тяжелой, чтобы размозжить человеческий череп. Он ушел с дороги и с минуту смотрел мне вслед, затем я оглянулся через плечо, и он исчез.

После того никаких миражей или зверей больше не было. Последний дворец светился передо мной. Круглые столбы были опоясаны бронзовыми обручами, а когда я подошел ближе, то увидел розовые кусты на клумбе перед лестницей. Вся клумба цвела. Темно-красные цветы и темно-зеленые листья и шипы были неподвластны времени, как апельсиновые фрукты и цветы в той комнате, где я отдыхал с Рессаверн.

Рессаверн, та, что бежала от меня, страшась колдуньи и думая, что я слабее Силой и не смогу защитить ее от гнева какой-то сучки.

Ну, что ж, посмотрим и выясним, мы трое.

Но сначала было трое других. Я не сразу увидел их на ступенях: белое на белом, мрамор, тела, волосы и белые бархатные одежды. Но я уловил внезапный блеск мечей.

Ближайшим был Мазлек, мой проводник до Каиниума, перешедший широкую реку, опираясь на мое плечо. Двое других были молодой человек восемнадцати лет и девушка в мужской тунике, брюках и обуви и, как воин, с мужским мечом наготове. Белый котенок резвился среди роз, что-то пробуждая в моей памяти. Эту девушку я встретил в старом городе, а котенок сидел у нее на плече. Сейчас она была само спокойствие и уверенно окликнула меня:

— Поворачивай назад, Зерван. Разве лев не был достаточным предупреждением?

Мазлек сошел со ступени на мостовую. Небрежно играя мечом, он произнес:

— Мечи — это только символы. Но мы используем все средства, чтобы заставить тебя уйти. Мы — Динал, Солор и я.

— Конечно, — сказал я, — вы же охрана богини.

— О, — произнес он, — признаюсь, самозваная. Она в нас не нуждается, но это стало своего рода обычаем среди нас еще с тех пор, когда мы были совсем юнцами. Так же как мы переняли от нее моду на нефритовый камешек во лбу, а наши младшие, в свою очередь, скопировали это с нас. А как еще мы могли показать, что почитаем богиню, которая отказывается от почитания? Игра в ее охрану казалась нам хорошей затеей. Мы предлагали себя в качестве оружия, хотя и хлипкого. И мы взяли себе имена трех капитанов Эзланна, однажды служивших ей, более старые варианты их имен, как их звал бы ее народ.

— Был ли один из трех охранников тоже женщиной?

— Конечно, нет. Но Солор, поверь мне на слово, ни в чем не уступит нам. Не надо недооценивать ее.

Я сказал:

— Я мог бы убить вас троих за три секунды.

Он поднял брови:

— Почему так долго?

— У тебя хорошее чувство юмора, — сказал я. — Живи и наслаждайся им.

Уйди с моего пути.

Но эта девушка, Солор, опять обратилась ко мне.

— Тогда убей нас. Давай, ну же.

Она была красива. Не такая, как Рессаверн, но все же достаточно красива. Я вспомнил, как вглядывался в это лицо в разрушенном городе и не предполагал, что встречу еще прекраснее.

Я не хотел причинять им вреда, а уж тем более убивать их.

Они знали это.

Мазлек сказал:

— Мы только символы, как и наши мечи, и лев. Короче говоря, Карраказ умоляет тебя уйти отсюда. Оставить ее в покое. И самому успокоиться. — Умоляет? Что-то новое, я раньше этого не слышал. Карраказ умоляет меня — колдунья, богиня, Джавховтрикс. Может быть, на коленях? Тогда пусть выйдет и опуститься передо мной на колени, чтобы я мог увидеть, как она это делает.

Синяя тучка сама поднялась над горой, накрывая тенью улицу.

Я направился к Мазлеку, его меч сразу же взлетел, и молния сверкнула с его острия. Меч со свистом распорол воздух, пройдя мимо меня, и ударился о мой невидимый щит, о котором теперь мне не надо было заботиться — он мгновенно отвечал за меня сам.

Мазлек отпрыгнул назад, его меч описал яркую металлическую дугу. Больше он не целился в меня, но и не выглядел ни испуганным, ни даже удивленным. Он знал, что он мне не ровня, и от этого их заслон превращался в дурацкую затею.

Я понимал, что меня не достать ни ему, ни другим, но тем не менее он был передо мной. Даже девушка была решительно настроена, судя по ее сжатым губам и гибкости ее запястья. Я собирался не разделываться с ними, только успокоить.

Я послал в Мазлека разряд, развернувший его и опрокинувший на спину.

Двое других выбросили электрические лучи, но я отвел их в сторону и уложил своих противников. Котенок выглянул поверх розовых лепестков и зашипел на меня, но девушка Солор совсем не пострадала. Эти трое казались скорее спящими, чем поверженными воинами. Затем я представил ход ее рассуждений, ход рассуждений ведьмы. Она послала их, чтобы испытать, насколько велика моя обида. Я вывел из строя ее охрану, но не убил их, это успокоит ее. Наверно.

Я поднял глаза и увидел Рессаверн, стоящую выше на ступеньках.

На ней также было надето мужское платье, как и на девушке с котенком, но оно было из черной шерсти, и в руках не было меча.

Она встретила меня холодно, словно между нами никогда ничего не было, даже ни единого слова.

— Теперь между тобой и Карраказ только я, — произнесла она.

— Опасная преграда, — сказал я, не приняв ее всерьез. «Она помнит все, — думал я, — и не станет вмешиваться».

— Нет, — сказала она, — я здесь, чтобы помешать тебе, и намерена это сделать. Я более одаренная, чем другие.

— Как же она ценит тебя, эта вонючая кошка, — сказал я, — если высылает тебя против меня.

Это было последнее мгновение, когда она была моей Рессаверн. Затем она вспыхнула, как свеча. Огонь Силы отделился от нее, как стая горящих птиц, и, прорвав мой щит, ударил.

Я не ожидал от нее такой Силы, несмотря на ее хитрость, несмотря на ее внешность, которая могла бы и насторожить меня.

Удар был достаточно сильным, чтобы пошатнуть меня, воздух затрещал от этого разряда. Я понял, что эта леди знает свое дело и может уложить меня, если я не уложу ее первым. Но мне не хотелось возвращать ей удар. Хотя ни она, ни я, потомки Карраказ, не могли умереть, и каждый из нас знал об этом.

Еще раз огонь, шипя, вырвался от нее. Я блокировал его и послал свой собственный разряд, перебежав под его прикрытием вверх по лестнице ближе к ней. Как ее Сила ослабляла мою, так моя должна была ослабить ее. Казалось, что она почувствовала этот удар, я даже не сомневался, и пока она не оправилась, я схватил ее и прижал к себе. Хотя ее психическая сила могла успешно соперничать с моей, физически она была совсем не ровня мне. Я искал ее глаза, в которых то вздымалась, то опадала ее Сила.

— Рессаверн, — сказал я, — вспомни меня. Рессаверн, прекрати биться со мной.

— А ты прекрати биться со мной, — ответила она. Ее голос был холоднейшим, какой я когда-либо слышал, и самым безутешным.

— Ты не можешь убить меня, — сказал я, — а я не могу убить тебя. Даже если бы мы оба захотели этого. А если ты увидишь меня мертвым хотя бы на час, возрадуешься ли ты? Тогда сделай это.

— Ты прав, я не смогла. Но я прошу тебя…

— Я пойду к ней, — сказал я, — и ни угрозы, ни твои мольбы не остановят меня.

Она улыбнулась и сказала, как однажды сказала мне другая женщина:

— Я так мало значу для тебя.

— Ты для меня конец света и сердце моей жизни. Но это началось еще до меня, еще тогда, когда я был в ее чреве.

Она освободилась от меня.

— Тогда, вот там — дверь, — сказала она мне. — Если я не могу помешать тебе, значит, не могу.

Я отвернулся от нее и посмотрел на верх лестницы, где находился украшенный колоннадой портик. Ее сопротивление внезапно испарилось, как это иногда случается в трудной битве, когда она уже проиграна. Я больше не думал об этом.

Я не лгал. Я любил ее и решил твердо, что она будет моей, но в этот момент только эта лестница и эта дверь имели для меня значение. Слабый толчок в мой бок напомнил мне, что я не один, и холод зимы вдруг проник в мои внутренности.

— Рессаверн, — сказал я, хотя, помню, и не взглянул на нее: мой взгляд был прикован к двери, — если у тебя есть какие-либо дела, ради которых ты должна позабыть обо мне, то не стесняйся. Надеюсь, ты оставишь меня на некоторое время. И еще, верь в меня.

Она не ответила, и я, не взглянув на нее, пошел вверх по лестнице, стараясь соразмерить шаг с биением сердца. Затем я вошел в портик.

Я плыл сквозь тяжелое море ужаса, но ничто не могло вытолкнуть меня из него.

Зал был очень высокий и мрачный. Я не особо смотрел по сторонам: на его размеры, форму или обстановку. Только один трон из слоновой кости и нефрита был поставлен так, что противостоял каждому, кто, как и я, входил через эту дверь.

Я остановился и посмотрел на трон, и страх пронзил меня до мозга костей, как побитого трехили четырехлетнего мальчишку, которого притащили к жрецу племени для дальнейшего наказания. Затем все прошло, и во мне осталась только пустая неподвижность и тишина.

Та, что, окутанная вуалью, неподвижно сидела на тропе из слоновой кости, непосредственная как земля, как воздух, как мое будущее, была колдунья. Была Карраказ, моя мать.

Глава 2

Я не мог разглядеть ее лица.

Я пришел издалека и прошел через многое, но до сих пор еще не смог увидеть Ее.

Я стоял так, приросший к полу, и глазел на то, чего не мог увидеть.

Она заговорила со мной.

— Последний долг, Зерван. Не подходи ближе.

— Я тебе ничем не обязан, — сказал я. Затем, собравшись с духом, я произнес:

— Ничем, матушка.

Ее голос был как туман. Он плыл скорее в моей голове, чем в комнате, где мои голос звучал, отдаваясь эхом.

— Чего ты хочешь от меня? — спросила она.

Я рассмеялся, если можно было назвать смехом какой то глупый шум, который ничего не значил.

— Да, допустим, что я должен кое-чего хотеть, или мне не следовало находиться здесь? Ты встревожена, матушка, что обнаружила меня здесь. Ты вообразила, что надежно оставила сына в северных землях, в той палатке Эттука.

— И однажды ты возжелал убить меня, — сказала она, — но, надеюсь, ты понял, что не можешь сделать этого. Что еще? Между нами нет ни любви, ни родственных чувств, ни притязаний.

Все правда. Я не мог убить ее, не мог отомстить за отца и больше не намерен был пытаться. Какие вопросы я мог бы задать ей, чтобы она с хитростью не уклонилась от ответов? Да и что я мог требовать от нее? Я врос в мою Силу и мог бы добыть себе, как сказала Рессаверн, и богатство и королевство. А что касается Рессаверн, я мог бы попытаться увести ее со мной, а если бы она не хотела, я не стал бы ее неволить. Она не была женщиной, которого я мог просто взять Силой. Она была такая же, как я. Так, чего же, в конце концов, я хочу здесь от этой ведьмы-богини? Однако, я не повернулся, чтобы уйти.

— Я требую, чтобы ты рассказала мне, — сказал я, — что произошло между тобой и моим отцом. Понимаешь, мне хотелось бы выяснить.

— Я охотно покажу тебе, в твоем уме, что произошло между Вазкором и Карраказ. Но ты не поверишь, что все так и было, как я показываю.

— Может быть, и нет. Но ближе к делу. Я буду судить вас, леди. Даже этот обман сумеет открыть мне те события, которые вы пытаетесь утаить от меня.

Я знал, что это означало, что я должен позволить ей проникнуть в мой мозг, но это как раз меньше всего беспокоило меня, да и контакт не казался отвратительным. Пусть войдет и посмотрит, каково жилище, посмотрит на все те хитрые приемы волшебства, которые могли стоять против нее, увидит, что теперь я настороже и готов сражаться. Пусть увидит, что я прекрасно обхожусь и без нее.

Она вошла туда. Она представила мне свою историю, свою жизнь с Вазкором, которая не была долгой, даже меньше года, но она носила шрам от этой жизни, шрам, оставленный отцом на ее чувствах, такой же, каким он отмечал у других тела.

Несмотря на мою собственную переоценку, увидеть истинное лицо Вазкора было для меня тяжелее, чем я думал. Он не был похож на моего бога или проводника. Полная противоположность мне самому. В нем не было пыла, жажды жизни, только безжалостное стремление обладать, которое не доставляло ему удовольствия в обладании. Он бы стал издеваться над моим образом жизни, он бы искорежил меня во мне, если бы смог. Она не лгала мне. Я понял это в какое-то мгновение, полное ее женской боли, и понял, что грубость и откровенность этой истории доказывают ее подлинность. Да, он был мужчиной, императором, волшебником. Его гений волновал меня и тогда, и сейчас. Хотел бы я через годы вернуться назад к нему, чтобы узнать его. Я жалею его, своего отца, зачавшего меня в хладнокровном сексе, без любви. Я жалею и уважаю его.

Он поднялся из черни, Черный Волк Эзланна, побочный сын девушки из племени Темных людей и какого-то господина из города, и обманом пробрался в благородные ряды Золотых Масок при помощи предательства, жестокости и колдовства. Он, колдун-самоучка, задумал создать империю, достойную себя. Он убирал всех и вся, что стояло на его пути. И когда там появилась Карраказ, он решил сделать из нее богиню и использовать, как ширму, прикрывающую его властолюбие. Это получилось. Он научил ее страданию, цинизму и высокомерию. Она бы служила ему из любви, если бы он попросил об этом, но со временем у нее не осталось к нему никаких чувств, кроме неприязни. Он искорежил ее душу в попытках сокрушить ее личность. Под конец он уничтожил всех близких ей людей, не потому что они могли повлиять на нее, а просто так сложились обстоятельства. Все должно было служить ему. Меня он вложил в нее, как животное поставил в стойло, дабы оно не пустовало, чтобы приковать ее к себе и получить наследника своему королевству. Она была воительницей — он унизил ее до детородной машины; она была любовницей — он показал ей, что она — как одежда, висящая на стене, и хозяин пользуется ею редко и только тогда, когда сам захочет. Некоторые женщины такие и есть, но не Карраказ. Он зарвался с ней, как и со всем прочим. Вскоре удача изменила ему: империя рухнула, его армии разбежались, и шакалы завыли похоронную песню его могуществу. Затем наступил день, когда ее чаша терпения переполнилась. В отчаянии, она вдруг обнаружила, что может превзойти его. Она убила его Силой, как иногда это можно сделать, как, думаю, сделал бы и я, если бы жил как его сын, если бы он истязал меня морально и физически, как истязал других. В самом деле, я должен был ненавидеть Вазкора самой черной ненавистью, какую когда-либо испытывал. Если бы Карраказ сама подставила шею под такое ярмо — навечно принадлежать ему, — она не могла бы понравиться мне.

Колдовская Сила покинула Карраказ в момент его смерти. Она не думала, что вновь обретет ее. Она родила меня в палатке на Змеиной дороге, счастливая, что освобождается от последних уз, связывающих ее с Вазкором. Но ее радость не была продолжительной. Ее преследователи приближались. Ей не оставалось ничего другого, как отдать ребенка первому встречному, даже если она и хотела сохранить меня. Так я стал ее подарком Тафре, которая была моей матерью (я не мог называть ее по другому) и спасла ее от немилости, притеснения и, возможно, черной работы. Я был магом, который отводил несправедливости Эттука от Тафры в течение девятнадцати лет. Только ее боги знают, была ли в этом какая-то радость для нее, но я хочу надеяться, что была.

Когда я поднял голову, мои глаза горели, а разум смягчился. Я чувствовал себя опустошенным, словно стены крепости моей души рухнули. Ибо истины, которые я так бойко нарисовал себе, оказались намертво припертыми к стене.

— Благодарю, — сказал я, обращаясь к фигуре под вуалью, сидевшей передо мной тихо, как каменная. — Я приму решение, как мне отнестись ко всему этому, как-нибудь и другой раз, но допускаю, если ты ввела меня в заблуждение, то только потому, что сама заблуждалась. Между нами пустота, леди. Таков итог. — Тогда уйди отсюда без злобы. И без ненужной задержки. Уходи.

— Если вы так желаете. Но, леди, неужели вы никогда не интересовались, что стало со мной? Вы считали меня мертвым или что?

— С некоторых пор я чувствовала твое приближение к этому месту, ты искал меня. Я никогда не думала, что ты достигнешь такой Силы. В тебе есть все, что любая мать могла бы пожелать увидеть в своем сыне: принц среди людей. А что до колдуньи, что может быть лучше, чем сын — искуснейший колдун? Однако слишком поздно для родства.

Ее бесплотный голос меланхолично звучал в моем черепе. Я понял, что за все это время она ни слова не произнесла вслух.

Я громко сказал:

— Но я никогда не видел ваше лицо. Даже в тех психических видениях нашего прошлого, я никогда не видел его.

— Лели показала тебе мое лицо, — сказала она. Значит, она читала мои мысли, хотя я не пытался читать ее. Неважно. Я не чувствовал, чтобы от нее исходила угроза.

— Кошачью морду, маску старой кошки. Не вашу, конечно. Леди, — сказал я. У меня пересохло горло, и я с трудом прошамкал, как старик:

— Позвольте мне взглянуть на ваше лицо, и я с миром покину вас.

Она не отвечала. Я ждал. Она все еще не отвечала.

Это не было гневом бога или капризом избалованного ребенка, которому в чем-то отказали. Таково было мое воспитание в племени, которое не позволило мне продешевить в этой сделке.

Она была богиня Карраказ, но в этот момент я опередил ее. Я послал свою Силу, как шквал зимнего ветра, чтобы сдернуть покров с ее тела и лица.

Карраказ сидела неподвижно, как каменная, и неудивительна: она была каменная. Сидящая женщина была создана из бледного полированного мрамора, одетого в женское платье, закамуфлированного и закрепленного на троне из слоновой кости. Все это время я говорил со статуей. То, что обманывало людей с континента, одурачило и меня.

Трудно сказать, что я почувствовал. Я был сердит, но не потерял хладнокровия, потому что источник голоса Карраказ, звучавший у меня в голове (а он не мог быть ничьим другим, кроме как ее), находился где-то рядом. Я не стал предпринимать ничего другого, а набрал полные легкие воздуха и закричал:

— Где она? Пусть она выйдет. Я устал от этих шуток! На эту гору опустится смерть, и она превратится в ад, если хоть кто-нибудь еще вздумает пошутить со мной. Где колдунья?

— Она здесь, — сказала женщина за моей спиной. Голос из плоти и крови произнес:

— Я не хотела возлагать эту тяжесть на тебя, Зерван. Я хотела только понять, что ты есть, подвести тебя, если смогу, к восприятию меня не как мифа или объекта мести, но как живого создания. Я любила тебя с самого начала. Да и как я могла не любить? Ты — образ Вазкора, Вазкора, которого я любила, а еще ты похож на другого мужчину, которого я знала как Дарака… по какой-то странной прихоти природы ты так же похож на него, славно его семя задержалось во мне, чтобы помочь слепить тебя. Более того, в тебе я вижу себя: не в лекторрас-альбиносах из западных земель, но в зрелом волшебнике, мужчине моей расы, возрожденной мною. Не знаю, что будет дальше, но это сама судьба. Ты достаточно жил и вел себя как смертный, и это встревожит тебя и испугает. Я пыталась, я всеми силами пыталась, вспомни, хитрость за хитростью уберечь тебя от этого знания. Если бы ты послушался только один-единственный раз! Ты мог бы уйти отсюда без этой тяжелой ноши на плечах.

Мне не нужно было оборачиваться, чтобы узнать этот голос, но я обернулся и нашел ее совсем рядом, так близко, что можно было вновь обнять ее.

— Вначале, чтобы обмануть тебя, я воспользовалась именем моей матери. Младшие лекторрас знают меня только под этим именем, а у людей с континента я вычеркнула свой образ из памяти, чтобы они не грустили обо мне, когда я покину остров. Мазлек, Солор, Динал — они знают меня и знают, кто я, и служили бы тебе, как мне.

Я потянулся к ней, пристально глядя на нее, но пелена все больше застилала мне глаза.

Мне следовало подумать об этом раньше. О том, что самообновляющаяся плоть Потерянной Расы, на которой не оставалось ни пятен, ни шрамов, не имеет ни возраста, ни морщин. О том, что сорок лет или больше не испортят ее кожу и тело, и что она будет всегда выглядеть девятнадцатилетней, как она и выглядела. Я должен был бы прочитать в ее глазах сходство между нами, понять правду по тому, как она отстранялась от меня, по ее рыданиям. Моя Рессаверн не сестра мне. Эта женщина, которую я любил, с которой я переспал, была Карраказ. Моя мать.

Она в точности предвидела все, что случится. Я слишком долго находился среди людей, чтобы отречься от их морали. Даже любовь с единоутробной сестрой была бы меньшим грехом, чем это. Нравы, среди которых я вырос, оставили в моем сознании свой отпечаток. Змея укусила себя за хвост.

Мое мужское естество ссохлось. Тогда мне показалось, что никогда снова я не смогу лечь с женщиной без того, чтобы призрак случившегося не напоминал мне о моем позоре. И никогда снова я не смогу идти, как равный, среди мужчин, потому что на моем лбу будет гореть клеймо позора. Возможно, с самого начала я был отмечен этим, потому что мне вдруг вспомнилось, как Чула упрекала меня тем, что я лежал на Тафре, и, возможно, грязный рот Чулы в тот момент пророчествовал.

Значит, мне на роду было написано переспать с этой колдуньей. Это было жестоко. Она не хотела этого, нет, но предвидела, что так случится. В незнании я забрел в ловушку.

Я покинул ее и ее гору. Я ни слова не сказал ей, просто не мог заставить себя. Я позорно бежал с того места, потеряв все свои способности.

Я не пошел по океану к берегу, а поплыл и, чуть не утонув, выполз на берег, отплевываясь соленой водой и пытаясь вместе с ней выплюнуть мое отвращение к себе.

В этих лихорадочных действиях я старался похоронить самое ужасное отчаяние, существующее на свете. Многие месяцы я старался похоронить его. Она никогда не была мне матерью и никогда не будет ею. Моя мать была Тафра, а Карраказ — когда-то мой враг, теперь только женщина. Красивая женщина, конец света, сердце жизни, эти фразы произносятся, как пустой звук, но никогда не достигают души, потому что там они не нужны. Тем не менее я ее любил. Эта любовь была горой на моих плечах, клеймом уголовника на моем лбу. Я любил ее, мой грех и мой стыд.

Глава 3

Я направился в глубь континента и путешествовал от города к городу по западным землям. Иногда я лечил больного, но редко. Как бог или колдун я не скопил ничего; то, что я делал, я делал из жалости, чтобы облегчить мою вину, как предсказывал мне Гайст. Я мог бы быть благодарен Гайсту, с которым разговаривал в тех краснокрыших городах. Мне не запомнились никакие знакомства. В одном городе мне повстречалась женщина, бежавшая за мной три мили по дороге. В конце концов, я все же оставался достаточно сильным мужчиной, несмотря на бремя моего греха.

Больше мне никогда не снился Вазкор. Та темная тень полностью покинула меня. Тень костра, отражение пламени на стене. Как мало я тогда принимал во внимание сам костер!

О ней я никогда не думал. Мой ум был закрыт для нее. Мне осталось только память о той ошибке. Здесь была самая странная часть всего, что произошло, потому что, хотя чувство греха вызывало у меня отвращение, я не мог даже теперь считать ее виновной.

Только природа изредка возвращала ее ко мне. Звук волн, бьющихся о безлюдный, холодный берег, луна, пробивающаяся сквозь пелену облаков, лесная птица, кричащая перед рассветом, весна, которая, в конце концов, разлилась по земле.

Со временем волна весны достигла и материка, где я в терзаниях спрятался от мира. Дикие фруктовые деревья в долине у полуразрушенной хижины, что приютила меня, буйна покрылись белым и зеленым, какими они стали теперь и в долине горы-острова, и я не мог больше продолжать свою медленную смерть, которая звалась жизнью.

Мне нужен был совет, который только она могла дать мне. Она и я, боги знают, сколько еще продлится наше существование на этой земле. Будут сменяться времена года, и империи, и века, а мы останемся неизменными. Она — на своем острове, или куда там забредет, и я, скитающийся по дорогам, не пересекающим ее пути, у которого нет ни народа, ни дома, ни страны, ни родины. Боже милостивый, она только родила меня, но не она вскормила и не у нее на глазах я вырос. Она ничему меня не учила и никогда не знала меня, кроме как любовником, вернувшимся к ней.

Я видел, что в деревнях иногда случается любовь между родителем и его ребенком. Говорят, в результате этого рождаются слабоумные, ибо любая слабость при таком близком родстве усиливается. Но у нее и у меня не было слабости. Если мы размножимся, то Сила сольется с Силой. Мои сыновья также будут и моими братьями, но сыновья с Силой, чтобы летать в небесах и бежать через моря. Ее раса начнется снова, и двое поведут ее, двое без предрассудков, прошедших сквозь огонь и понявших свое назначение.

Я никогда даже не мечтал, что мечта о ней утешит меня.

Пять месяцев я пытался убежать от себя, но я не изменился. Стыд прошел и больше не появлялся. Я справился с этим. Жернов на моей шее потерял вес. Кровосмешение между Хвенит и Квефом казалось такой малостью перед лицом смерти, а наша еще меньше перед лицом вечности. Я снова пошел к Белой горе, и увидел ее лик в океане с чувством возвращения домой, которого никогда не испытывал прежде. Затем, как ребенок, я подумал, что может быть она ушла, бросив своих лекторрас, с плохой памятью обо мне, отправилась в путешествие в какой-нибудь маске, которую даже моя Сила не сможет разгадать.

При этом я понял наверняка, что не должен потерять ее, потому что земля не земля, если рядом с тобой нет какого-нибудь источника света, а она была моим светом.

Затем, взглянув вверх, я заметил ее на тропинке между скал надо мной, я не мог больше идти против себя.

Мне ничего не надо было объяснять ей. Она все поняла сама. Ее мудрость и спокойствие останавливали все извинения и объяснения. Там, где она стоит, голубое небо, голубая горная вершина за ней, голубое платье на ней, оставлявшее обнаженными ее белые девичьи плечи и тонкие сильные руки. Там, где она стоит, находится конец этого хаоса, горизонт пустыни, за которым открывается другая земля.

Никто не будет мне судьей, кроме нее. Никто другой не знает мою жизнь. Наконец, она моя, и теперь она не отрицает меня, потому что я больше не изгнанник судьбы, которая связывает нас. Я вижу ее стоящей передо мной — и это последний драгоценный камень в круге, в который замкнулся наш путь до того, как мы родились.

Поклоняемся мы им или отрицаем их, в конце концов мы все в руках богов.