В поисках белой ведьмы (1978)

Глава 1

Лодка, которую украл Зренн, была яликом, очень похожим на лодку Квефа, но плавать под парусом на ней было можно. Раб установил мачту и развернул груботканый квадратный парус, чтобы поймать утренний ветер, который дул порывами с материка. Потом он рассказал мне, — со мной он был необычайно разговорчив, — как люди его племени плавали туда и назад по Дикой реке, занимаясь торговлей, и чувствовали корабли и лодки так же, как чувствовали богов, — наследственная мудрость, переходящая от отца к сыну. Эта голубая река тянулась на миллионы миль к западу и к северу. Он сидел на веслах с детства, пока на него не обрушилось ярмо рабства и он вместе со многими другими не был уведен в Черный Эзланн, потом его обменяли в Со-Эсс и наконец после налета он оказался в Эшкореке.

Длинный Глаз был на четыре года младше меня, а выглядел вдвое старше.

Он рассказывал, что девушки его племени достигали брачного возраста лет в одиннадцать — даже в диких племенах это считалось рано. Не удивительно, что бедные женщины изнашивались прежде, чем достигали двадцати, выглядели, как иссохшие ведьмы, к двадцати пяти и через пару лет умирали. Мужчинам было немногим лучше. Сорокалетний старейшина встречался редко и был весьма почитаем. Их волосы седели на двадцатом году. Я имел наглядное свидетельство этому, так как в шевелюре Длинного Глаза, цвета воронова крыла, уже блестели серебряные нити. Странно, но его лицо оставалось чистым. Я ему даже завидовал, так как густая поросль на моей челюсти и верхней губе лезла неудержимо.

Длинный Глаз поднял парус, чтобы поймать ветер, свободно поставил его и взял весла, когда ветер стих. Ночью лодка дрейфовала, но с помощью разных ухищрений он держал ее по курсу. Мы должны были двигаться на юго-юго-восток, как говорила его старая карта. Мы наживили леску провизией покойного Зренна и наловили рыбы. В лодке был даже небольшой мангал, на котором мы могли испечь рыбу, и две глиняные бутылки, в них Длинный Глаз налил свежей воды из ручья на острове. В океане чувство дискомфорта исчезло. Океан не оставил меня равнодушным. Высокое небо, большие облака по краям, которые казались такими близкими, что хотелось их потрогать; свет ясного дня, проникавший сквозь воду, как сквозь стекло; блеск рыбы, сияющей холодным огнем в темноте; море, одетое в фосфоресцирующие кружева: весла, задевая их, становились серебряными.

Оглядываясь на это отчаянное приключение, я пытаюсь вспомнить, что же я должен был чувствовать, с фантастически мрачным оптимизмом обрекая себя на неизведанное. Думаю, что моя жизнь двигалась слишком быстро для меня, а я лишь торопился за ней. Это могло бы объяснить и мое самодовольство, и странное тяжелое чувство ожидания, проглядывавшее за ним.

Так прошло пять дней. Погода была обманчива и, как я мог заметить, угрожающе спокойна. Вниз, под днище лодки, уходило сине-зеленое и прозрачное море, превращаясь в травяной лес, населенный рыбами.

К концу пятого дня, когда невинное небо заворачивалось в алый закат, что-то нависло над восточным краем моря; полоса скал, освещенная красным, протянулась с юга на север, пропадая из виду.

Ветер стихал, море было густым, как сироп. Длинный Глаз убрал мачту и стал грести. Мы добрались до скал, когда последние блики погасли. Берег был крутой. Основание склона было замусорено водорослями — зелеными волосами морских русалок. Должно быть, они наслаждались любовью на голых рифах. На ночь мы вытащили лодку на берег, и обнаружили, что его посетили птицы. Одна из них стала нашим ужином.

Удивительно, но эта стена из камня, разбившая, как казалось, океан пополам, была всего лишь около мили шириной. Когда взошла луна, я вскарабкался на утес-бастион и посмотрел на запад, за барьер, на новые мили воды, окрашенные в белый цвет, и на еще один океан — океан звезд. Может быть, здесь затонул континент, оставив лишь вершины высочайших гор, превращенных безразличным морем в утесы.

Каждый день я по-детски ждал, что достигну новой земли, и думал, что эта коса — ее аванпост. На восходе солнца, после завтрака, состоявшего из двух яиц (еще две птицы потеряли шанс на жизнь), мы столкнули лодку в воду. Я взял весла; и бог чувствует потребность в физической работе. Длинный Глаз был впередсмотрящим. Он и увидел туннель, который вел сквозь утесы в открытое море.

Небо напоминало внутреннюю часть глазурованного горшка. Небольшие светлые пряди бледно-голубых облаков — это все, что нарушало его гладкое совершенство. В этот день шторма не было, он начался на следующий.

Океан, который повсюду считается существом женского рода, подчиняется женским законам измерения. Она хочет, чтобы вы ее любили, но она возьмет вас в залог с потрохами. Мужское значение и превосходство — то есть корабли — она выносит с ласковым ворчанием, вскоре предполагая заглотить вас в голодную соленую утробу. В своем милосердии она обещает наказание кнутом.

Тот день сверхъестественного спокойствия окончился еще одним алым медным закатом. Из водяной ряби выпрыгивали рыбы, инкрустированные рубинами вдоль спинных плавников, их крылья были расправлены, словно они хотели взлететь в красные облака. Затем последовала черная ночь без ветра. Затем — серебряный рассвет, гладкий, как металл. К середине утра каждая волосинка на моем теле была наэлектризована.

— Что это? — спросил я у Длинного Глаза.

— Слишком тихо. Возможно, будет шторм.

Я посмотрел вокруг, как идиот, как человек, который ищет что-то ему очень нужное, зная, что этого рядом нет.

Мы были в дне пути от земли позади нас, а впереди не было видно ничего. По бесстрастному поведению Длинного Глаза трудно было заключить наверняка, какая именно разновидность дурной погоды нам угрожает, но воздух не сулил ничего хорошего. В один момент небо потемнело до железно-зеленого цвета.

— Идет, — сказал Длинный Глаз.

Никогда еще в моей жизни не слышал я столь короткой угрозы.

Сюда меня бросил слепой поиск, мечта о Силе, которая неуклонно вела бы меня прямо к цели.

Одеревеневшее лицо Длинного Глаза было невозмутимым. Рядом с богом он был спокоен.

— Длинный Глаз, — сказал я, — ты, наверное, думаешь, что я собираюсь поработать, чтобы рассеять бурю?

Он пожал плечами, и эта сверхъестественная уверенность разбила остатки моей летаргии.

Затем пришел шторм, ураган. Звуки ветра доносились до нас, смешиваясь с плеском волн. Это было похоже на вой огромных голосовых связок, и оттого, что эти звуки, казалось, напоминали что-то человеческое или животное, ничуть не становилось спокойнее. В реальном мире для такого звука нет места, но он, несомненно, был. Это был звук, от которого хотелось убежать, хотя бежать нам было некуда. Потом дерево молнии заслонило темное небо, его ветви и сучья перекрывали небосвод от горизонта до горизонта. Шторм шел от корней молнии, и лист твердого и одновременно абсурдно легкого свинца шарахнул, как молот, прямо по лодке. Она подпрыгнула, как прыгали летающие рыбы, будто хотела освободиться и улететь.

Море обрушилось на меня. Рот был полон воды. Я пытался вдохнуть, но только еще больше наглотался воды. Волна катилась за волной. Лодка храбро пыталась удержаться на их гребнях. Под килем разверзся обширный провал между двумя валами — черно-зеленый, напоминавший гниющий моток эшкорекского шелка. Лодка качнулась, побалансировала на его краю и опрокинулась.

Получалось, что непобедимый бог должен утонуть: непобедимый бог не умел плавать.

Черная вода сомкнулась над моей головой, я оказался в воде, как в бутылке. Удушье не давало мне выбраться из этих плещущихся чернил.

Длинный Глаз, который хорошо научился плавать в ядовитой голубой реке, где и один глоток был смертелен, выудил меня. Он заставил меня обхватить руками плавающую мачту. За бесценным мгновением, когда я глотнул свежего воздуха, последовали пятьдесят секунд погружения в очередную волну. Глаза и уши резал ветер. Даже в темноте я видел лицо Длинного Глаза, оно было таким же пустым и невыразительным, как всегда. Когда следующий вал обрушился на нас, Длинный Глаз зажал мне рот и нос ладонью, чтобы предохранить мои легкие от новой порции воды. Парусным канатом он привязал свою левую руку к мачте. Теперь, когда море бросало волны в небеса с частотой пульса, он кое-как ухитрился привязать к своему спасательному плоту и мою левую руку.

— Дурак, — сказал я, — не того хозяина ты выбрал, глупый раб.

Для разнообразия на сей раз черное небо упало на черное море.

На самом деле ураган, его первый акт, длился около трех часов. Не знаю, как мы его пережили. Все, что я знаю, — я хлебнул моря и отдал его назад. Удары моря и ветра пощадили меня, хотя мне казалось, что все мои переломы снова открылись. Я не чувствовал ног до самой промежности, а там я ощущал болезненную эрекцию, как будто море и в самом деле решило совокупиться со мной.

Мое лицо было исполосовано, как выпоротая задница, руки посинели, обнимая мачту. Левое запястье, там, где была веревка, охватывал браслет моей собственной ободранной кожи, кровавое месиво сухожилий. Длинный Глаз был в подобном же состоянии или даже хуже, его щеки были ободраны и кровоточили.

Вскоре мы выяснили, что обе его ноги были сломаны волнами. Но если бы не его уловка с привязыванием, мы бы уже утонули. Да и привязанные, наши тела были готовы умереть.

Я питался рыбой, теперь рыба будет питаться мной. В отчаянии я цеплялся за существование — мачту; выживание сжалось до окоченения, отвлеченные устремления были буквально смыты водой.

После трех часов, проведенных в аду (я определил продолжительность позже, сравнивая положение солнца, которое едва заметил на небе), оказалось, что я дрейфую в другом море. Вода стала такой гладкой, что я подумал — она замерзла. Такой гладкой, что после качки, которую мы перенесли и к которой я успел привыкнуть, меня затошнило. Затем, лишенная размеренных ударов моря, моя нечувствительность начала истончаться, освобождая сотни уколов боли различной силы.

Ураган, казалось, иссяк, море стало ровным, небо под лучами низкого солнца приняло яркий пастельный тон.

Это неестественное спокойствие было, скорее всего, в вортексе, в «глазу» урагана и по сути являлось лишь интерлюдией, игрой кошки с мышкой. Это и говорил мне Длинный Глаз. Даже в моем полубессознательном состоянии эта перспектива привела меня в ужас. Я посмотрел вокруг, неосознанно радуясь спокойному морю, несмотря на то, что знал — это ненадолго. Солнце садилось на западе, справа от меня.

— Если у тебя есть желание проклясть меня, — сказал я, — давай.

Я говорил, как пьяный.

— Вы начнете действовать, когда будете готовы, повелитель, — сказал Длинный Глаз.

— Когда я готов? Неужели ты все еще не видишь, раб, дурака? Я ничего не могу сделать. Ну, давай, я освобождаю тебя, прокляни меня.

Он сказал:

— Мачта не спасет нас. Без воли повелителя мы не выживем.

Очевидно, он продолжал верить, что я обладаю неограниченными способностями, хотя и не упрекал меня за то, что я их не использовал. Я никак не мог отгадать, во что играющим представлял он меня.

Я отдыхал, положив голову на руку, привязанную к мачте. В голове было пусто. Внезапно, между вдохом и выдохом, я почувствовал Силу, зовущую из глубины моего подсознания: ЗДЕСЬ. ИЩИ МЕНЯ ЗДЕСЬ.

На протяжении всей жизни вы должны быть готовы изменить курс, тогда полученный сигнал не застанет вас врасплох.

Когда я был мальчиком в крарле и учился охотиться, ездить верхом, и был, в основном, своим собственным учителем, так как окружающие были настроены враждебно, я должен был без конца повторять, какие действия я производил: сейчас я кладу руку сюда, а так ставлю ногу. Однажды, к своему удивлению, я обнаружил, что я сделал все, что было нужно, инстинктивно, не обдумывая предварительно каждый шаг: я выучился. Что-то подобное этому случилось и в тот момент, как я позднее заключил. В этот час, казалось, черное окно разбилось внутри меня, а излучение стало распространяться вокруг, как откровение, подобное тем, которое люди, говорят, получают от своих богов или от своей судьбы. Возможно, это их собственная мудрость, наконец приходящая к ним.

Теперь свет был бронзовым, а плоскости волн напоминали сырье ювелира, тяжелые сгустки янтаря и золота.

Что-то плавилось в моей грудной клетке. Это заживали переломы, омертвевшая кожа клочьями слезала с ладоней и лица, а под ней была совершенно новая, гладкая кожа.

Я разорвал веревку на левом запястье. Затем я сделал то, о чем мечтают все волшебники. Я поднялся на ноги, легко, как встают на палубе лодки. Я встал, выпрямившись на полу червонного золота, и зашагал по океану.

Я осознал все это позднее. А когда это случилось, пришло нечто вроде рассеянности, помрачения рассудка. Корнем этой силы является вера. Не говорить себе, что ты можешь, но знать, что ты умеешь.

С тех пор я достаточно много путешествовал в разные периоды моей жизни, чтобы понимать, что эти умения не так уж исключительны, как я тогда полагал. Чудотворцы — боги — единственные из рожденных, кто знал ключи к дальним комнатам сознания. Это их благо, но будьте осторожны: и самые подлые могут найти этот ключ или случайно наткнуться на него и тоже стать богами.

Достигнув одного чуда, остальные я представлял не более чем результатом вычислений математики.

Я немного балансировал, как возница, поддерживая свое тело парящим без усилий, мои стопы омывались гладкими спинами бурунов. Небо снова затягивалось тучами, ветер дул угрожающими порывами, постоянно меняя направление. Я смотрел на небо, на море, сливаясь с ними и повелевая ими. Власть дает крылья и огонь. Власть — это вино, после которого все остальные вина — помои. Оказалось, что очень просто было контролировать гнев шторма; связать ветер, разбить на кусочки ураган, окруживший стену вортекса. Сила на силу, бедро к бедру, мозг боролся с атаками шторма, лишенного разума. Порывы ветра были обращены против самих себя и разбиты. Ураган умер над морем, как громадная призрачная птица. В конце концов дело было сделано.

Позади шторма оказалось зеленое облако, которое пролилось быстрым дождем. Мне был виден Длинный Глаз. Лежа на спине, он пытался поймать хоть часть дождя в свою кожаную бутыль — горшки из глины были разбиты и утеряны. Я наблюдал это с неким туповатым любопытством, двигаясь к нему по воде.

Над головой летели чайки, изгнанницы шторма. Воздух был заряжен озоном и запахом йода от плавающих обрывков морских водорослей. И в закате не было ничего необычного. Апофеоз был в человеке, а не в мире, его окружавшем.

Длинный Глаз тихо лежал и смотрел на меня, ждал, пока я вспомню его мольбу. Боги — эгоисты, это их право и их недостаток.

Наконец я собрался и подошел к нему. Я исцелил его переломы, синяки и раны одним прикосновением, как и раньше, не чувствуя, чтобы какая-либо сила исходила от меня. Я спросил его, не чувствовал ли он боли или необычных ощущений. Я был жаден до фактов, не зная многого о своих талантах. Он сказал, что это было похоже на дрожь от разряда, полученного от шерсти животного в летний день. Я положил ему пальцы на лицо, чтобы обновить его кожу: он сказал, что было похоже, будто пауки бегают по лицу. Его ноги окоченели, и необходим был массаж, чтобы он мог ими двигать. Когда он смог двигаться, я отвязал его от мачты и велел ему встать и идти за мной.

Его лицо, почти невидимое сейчас, так как ночь была темной, а луна еще не взошла, слегка изменило выражение.

— Я раб повелителя.

— Если я скажу тебе делать, как я, то у тебя получится.

Он мог бы умереть, останься он в воде еще немного. Его непоколебимая уверенность, его человеческий разум, который и спас нас, были вещами, которые я оценил с внезапным эмоциональным пылом, новым для меня. Я взял его за плечи.

— Ты ведь знаешь, что я могу сделать так, что и тебе это будет по плечу.

— ТВОЙ ЕСТЬ ПЛАЩ, ПОКРЫВАЮЩИЙ МЕНЯ, — сказал он. Это была ритуальная фраза, сохранившаяся с незапамятных времен.

Он отпустил мачту — она была совершенно измочалена штормом — и раскинул руки, как бы балансируя. Схватив за плечи, я поставил его, как стоял сам, на слегка волнующуюся поверхность тихого ночного моря.

Там мы и оставались между небесами и океаном: над головой медленно проплывали облака, под ногами мягко плескались волны.

Длинный Глаз начал плакать, не стыдясь и не сдерживаясь. Он оскалил зубы, откинул голову и, гримасничая и рыдая, пристально смотрел в небо. Через минуту он провел ладонью по лицу и посмотрел на меня. Он опять был столь же невозмутим, каким я и привык его видеть, будто вместе со слезами он стер и всякое выражение со своего лица.

Я повернулся и пошел на восток, в том направлении, куда вынес нас шторм. Длинный Глаз последовал за мной. Ничто не могло поколебать его веру. Он уперся взглядом мне в спину и припустил через море.

Теперь, обладая Силой, превосходящей любые человеческие ожидания, да и мои собственные тоже, я не чувствовал ни смущения, ни возбуждения.

В это время я не думал о своем отце. Не думал я и о ней, женщине-рыси, которую представлял некой лампой где-то впереди, и я, вооруженный молнией, однажды погашу эту лампу, как она погасила его темный свет.

Я думал о том, что было во мне, о себе самом.

Старше своих лет, моложе, чем цыпленок, я шагал по мозаичному полу, который был черным и серебряным, и вдруг разбился желтыми брызгами, когда солнце, как колесо, выкатилось с востока. Ночь минула, как будто крыло сложилось. И я увидел корабль, словно выгравированный вдали, неподвижный, будто ожидающий меня на берегу острова.

Глава 2

Для людей южного океана море — женщина, а то, что способно оседлать ее и должно быть сильнее, — мужчина. Так что корабль, который стоял на якоре ярким утром, занесенный бурей далеко от торговых путей юга, был мужского рода.

Этот корабль-галера, корабль-самец возвышался, как башня, над водой своими двухэтажными палубами, оснащенными сотней весел. Две высокие мачты с остатками такелажа, оборванного ураганом, чертили зигзаги в подожженном восходом небе.

Под парусом он представлял славное зрелище — длиной в двадцать четыре человеческих роста от носа до кормы; надстройка над настилом железного дерева выкрашена голубым, как летние сумерки; позолоченный нос и обширный изгибающийся китовый хвост кормы; паруса индигового цвета с охряными фигурами; треугольный парус на корме (его еще называют «акулий плавник»). Имя корабля было написано на боку южными иероглифами: «ИАКИНФ ВАЙН-ЯРД». Он ходил в северо-западные земли, этот корабль, набивая трюмы красным янтарем и черным жемчугом, яшмой, тканями, мехами, пурпуром, античной бронзой с архипелагов Симы и Тинзена.

Однажды вдали от земли ветер внезапно стих. Рабы-гребцы, спины которых напоминали крокодильи от ударов, как дождь сыпавшихся на них, ругались и потели, задыхаясь от ненависти над шестами с железными лопастями. Только приговор к смертной казни обрекает человека сидеть на веслах, и проходит лет десять, а то и больше, прежде чем они убьют его. Прекрасный корабль, раскрашенный, как куртизанка, красивый, как паж, и названный именем одного из них, он приводился в движение болью и гневом, бушевавшими в его утыканном веслами чреве. В полночь он встретился с ураганом, одним из тех чужеземцев, с которым не совершишь сделки.

Ночь и часть дня галера боролась с бурей.

Свернутые паруса, порвав крепления, ветер разорвал в лоскутья. Бесполезные весла закрепили. Помещение для гребцов, хотя и находилось под палубой, было затоплено водой, проникшей через люки. Кругом лежали мертвые — как обычно лежат они, неаккуратно и беспомощно; надсмотрщик пытался переиграть погоду и заплатил за это увечьями и жизнью гребцов. Корабль метался по воле кипящего холодного моря и черного шторма. Он был хорошо сделан для такой работы, иначе бы он не выдержал.

Около полудня они вошли в застывший глаз урагана. Матросы, многие из которых еще недавно были рабами, а следовательно, людьми сухопутными, как и я, ничего не знающими о море, думали, что гнев шторма улегся. Они лежали ниц на палубе, вознося молитвы своим амулетам, так же лежали они, молясь и блюя, когда свирепствовал шторм. Другие знали, что такое спокойствие в вортексе, и собирались бросить ценный груз за борт, чтобы умилостивить море. Офицеры, чья алчность была сильнее треноги и предрассудков, решили по-иному. Навигационные инструменты были разбиты или разладились, берега в пределах видимости не было. Капитан придирчиво осматривал свою плетку с янтарной ручкой. Даже в самый разгар суматохи капитан по имени Чарпон был скорее угрюм, чем встревожен. Чарпон был сыном «новой» крови, незаконнорожденным представителем элиты, недавних завоевателей древнего города. Он чувствовал себя на корабле как дома. Его чувства были ограничены корыстолюбием, скрытой гордостью, некоей грубой, лишенной воображения сообразительностью и любовью к мальчикам.

Пока «Иакинф Вайн-Ярд», странно спокойный между двух стен шторма, мягко покачивался под ним, Чарпон, с лицом, похожим на кулак, с плеткой в руке, стоял на носу корабля. Он не думал о смерти, скорее всего, счеты в его голове подсчитывали убытки — потерянных рабов, утраченные товары, поврежденное судно. Галера воплощала для него двенадцать лет жизни, которые он потратил, чтобы купить ее. Ураган все разрушил.

Через два или три часа, когда небо позолотилось, а море стало похожим на шелк, более нежный, чем крашеный хлам в трюмах галеры, экипаж снова опустился на колени, чтобы возблагодарить океан.

Перед идолом в возведенной на палубе часовне были воскурены благовония. Статуя изображала воина-бога мужского пола с молниями в руках, сидящего верхом на рыбе-льве с эмалированными крыльями синего и зеленого цветов. Это был демон волн Хессу, дух, почитаемый моряками Хессека, принадлежавшими к «старой крови». Чарпона это не волновало.

Корабль встал на якорь — зализать свои раны. Все рабы были разделены на группы, чтобы залатать и поставить паруса, залить течи разогретой смолой и выбросить за борт бесполезных мертвецов. Капитан и его помощники готовились прокладывать новый курс.

День ушел в ночь. На судне была выставлена вахта, десять измученных человек по-прежнему немного опасавшихся, что ураган, как тигр в ночи, может снова напасть. Они суеверно беседовали с красными бусинами хессекских шейных четок, обещая на берегу принести жертвы всем духам. Солнце, совершив свой круг под морем, поднялось из него на востоке. Внезапно один из вахтенных завопил в ужасе:

— С'вах ай! — Этот вопль приблизительно означает «Да хранят меня боги!»

Зазвучал свисток, сбежались матросы. К этому времени вахтенный упал на палубу. Вскоре появился Чарпон со свернутой плеткой в руке.

— Что говорит этот слабоумный?

Моряки заразились чумой страха, и хотя знали, что их капитан не религиозен, колебались, говорить ли ему. Поцелуй плетки, однако, развязал их языки.

— Лау-йесс (хессекское слово, выражающее почтение и повиновение). Кай говорит, что видел человека в море.

При этом Кай начал бормотать и стонать, и трясти головой как помешанный. Чарпон ударил его.

— Говори сам, червяк.

— Не человека, лау-йесс, бога, огненного бога королей Масри — Масримаса, одетого в пламенные сполохи солнца. Я видел его, лау-йесс, а он шел, шел по морю.

Матросы испуганно переговаривались. Чарпон одарил Кая вторым ударом.

— Мой экипаж сошел с ума. Блажь в башке. В море нет ничего. Возьмите этого червяка и держите его в кандалах, пока повиновение не полезет из него. Он не будет есть и пить, пока не поправится рассудком.

Но когда незадачливого Кая утащили прочь, закричал еще один вахтенный. Голова Чарпона дернулась. Матросы вцепились в поручни. На этот раз — никакого волшебства. Два человека, выжившие, хоть и с повреждениями после шторма, плыли на обломках. Один из них слабо шлепал по воде, чтобы привлечь внимание.

Чарпон кивнул. Он видел не людей, переживших шторм, но замену гребцам, если, конечно, они останутся живы. Некоторая, в конце концов, компенсация, которую можно учесть на счетах, щелкавших в его голове.

Зная, что я мог бы пройти по воде и пешком добраться до судна, наблюдая, как сотни две человек в панике падают ниц, или, того хуже, в смятении хватаются за оружие, я предпочел быть обнаруженным в образе беспомощного бедняка. Я слышал крик ужаса того вахтенного, и это было для меня достаточным предупреждением. Я и Длинный Глаз легли в море. Левитация избавила нас от необходимости плыть, я поддерживал нас на поверхности и позволил мелкой волне нести нас к кораблю.

Наконец нам были брошены веревки. Мы побарахтались и схватились за них, и по обшивке из железного дерева мимо написанного иероглифами названия корабля нас втянули на палубу.

На нас упала тень Чарпона.

Он был высокого роста. «Новая» кровь завоевателей проявлялась в его росте, широких костях, смуглой коже. Его волосы были немного завиты и намаслены и напоминали черную лакированную чашу. У него были белые, но неровные зубы, напоминавшие шипы, кое-как воткнутые в цемент. В его левом ухе качалась длинная золотая сережка — в форме символа их огненного бога Масримаса.

Чарпон ткнул меня ручкой своей плетки.

— Сильны, псы, — сказал он, — пережили шторм. Ну, посмотрим. Он потрогал серьгу в ухе и спросил меня:

— Говоришь по-масрийски?

— Немного, — ответил я, не желая показать, насколько хорошо я знаю этот язык.

Хотя масрийский вошел в мое сознание, как любой другой язык, который мне встречался. Это был язык завоевателей, названный, как и их раса, именем их бога. Чарпон кивнул на Длинного Глаза.

— Нет, — сказал я. — Он просто мой слуга.

Чарпон милостиво улыбнулся. Дни моего обладания какими-либо слугами были, несомненно, сочтены.

— Откуда вы?

— С севера, с северо-запада.

— Из-за стены скал?

Я вспомнил огромные утесы поперек моря. Возможно, торговцы слышали о северянах, но не забирались так далеко на протяжении веков. — Да. С берега древних городов. — А-а, — казалось, он знал их. Без сомнения, знал он немного. Бедная для торговли земля, руины и горстка варварских племен. Я чувствовал его грубое притворство, ею злобную алчность и без всякой помощи магии понимал, что он использует меня там, где ему покажется выгоднее. Появился вопрос — а могу ли я читать его мысли? Я не знал границ своей силы — должна же она где-нибудь кончаться? Я вздрогнул от внезапного вмешательства в трясины и сточные трубы чужого мозга и вяло подумал, что в любом случае я не смогу им управлять.

Чарпон не был склонен устанавливать глубину моих познаний в масрийском языке. Возможно, он считал, что на нем должен говорить весь мир к вящей славе его незаконных наследников. Он постучал ручкой плетки, и один из матросов принес мне горшок с водой, смешанной с каким-то горьким алкогольным напитком. Длинному Глазу не предложили, и, когда я поделился с ним своей порцией, это, кажется, задело Чарпона.

— Мы не можем отвезти вас домой, — сказал он мне. — Мы направляемся в сторону Дороги Солнца, этот путь ведет к столице юга. Мы предлагаем вам ехать с нами. Это расширит ваш опыт, господин, — он пытался сделать вежливым свой саркастический юмор. Его четыре помощника, хорошо одетые громилы, у одного из которых не хватало глаза, хмыкнули.

— Согласен, но я не могу вам заплатить. Возможно, я смогу отработать свой проезд? — сказал я.

— Да, конечно. Но прежде пройдите со мной в надстройку, господин мой, и разделите с нами обед.

Его ухмылка и неуклюжие манеры могли бы насторожить последнего профана, однако, находясь в положении потерпевшего кораблекрушение, все потерявшего, запуганного, зависящего от его милости человека, я поблагодарил и последовал за ним, сопровождаемый головорезами. Длинный Глаз шел на шаг позади меня.

Надстройка располагалась в кормовой части галеры, сооруженная из железного дерева и выкрашенная в цвет индиго. Дверь, однако, была из кованого железа с медными украшениями. Внутри была просторная комната с расположенными вдоль стен плюшевыми кушетками, покрытыми вытершимися драными мехами, а подушки и занавеси больше подошли бы борделю. Шикарный закуток для содержанки Чарпона. Я представил себе капитана, отдыхавшего, развалясь, при дымящихся курильницах, его плетка лежит рядом, готовая к действию. Обязательная статуэтка Масримаса из позолоченной бронзы тонкой работы стояла в алькове, перед ней порхало пламя, отражаясь в перламутровых глазах божества.

Мы сели за стол Чарпона — я и четыре его помощника. Длинному Глазу он позволил сесть, сгорбившись, на матах у моего стула. Три юнца принесли еду. С детства обреченные на эту адскую жизнь, они, по масрийскому закону, были приговорены к ней на десять лет или до того момента, когда у них появится возможность сбежать в каком-нибудь порту. Двое были красивы даже под налетом грязи, а один из них знал, в чем его удача. Он исподтишка немного флиртовал с лау-йессом, потираясь телом о руку капитана, пока устанавливал блюда в подставки на столе. Чарпон отпихнул его в сторону, как бы раздраженный его глупостью, но взял на заметку. Мальчишка будет смышлен, если продолжит. Хотя он был маленький и легкий, и, судя по бледному изможденному лицу, принадлежал к «старой» крови, у него было уже масрийское имя. Он смотрел на нас с нарочитым презрением, предусмотрительно отделяя себя от проклятых.

Полумертвые птицы падали на палубу корабля, когда он вошел в центр урагана. Матросы свернули им шеи и теперь подавали тушеными. Почитатели пламени не марают огонь, ставя в него решетки для приготовления пищи, позволительно лишь мясо, отваренное в горшке или запеченное в жаровне, да и то полагалось держать его на почтительном расстоянии от бога.

Чарпон принудил меня к обжорству, так как обычно я ем мало: он сказал, что я должен восстановить силы. Все таки он заметил, что я не столь уж был ослаблен борьбой со штормом, да и мой слуга тоже. Как долго пробыл я в воде? Я соврал ему, сказав, что лодка перевернулась позже, чем на самом деле. Он все равно удивился. Большинство людей, находясь в море, давно бы погибли. Масримас благословил меня и сохранил для корабля.

Я спросил его, между прочим, какую работу я мог бы выполнять на галере, чтобы расплатиться с ним. Он ответил, что я буду занят на общих для команды работах. Теперь я знал наверняка, что он отправит меня на гребную палубу.

Я обернулся и сказал Длинному Глазу на языке черных людей:

— Он хочет, чтобы мы обнимались с веслом. Следи за ним.

Чарпон решительно сказал:

— Будете говорить по-масрийски.

— Мой слуга говорит только на своем языке.

— Неважно. Лучше делай, как я сказал.

Его громилы засмеялись. Один сказал мне:

— Вы, должно быть, принц среди варваров. Спасли ли вы какие-нибудь драгоценности со своей лодки?

Я сказал ему, что у меня ничего нет. Другой запустил руку в мои волосы.

— Вот что. Если юному повелителю варваров захочется расстаться со своей роскошной шевелюрой, в Бар-Айбитни немало старых шлюх, готовых отдать связку золотых монет за такой парик.

Я слегка повернулся, чтобы посмотреть на этого человека — его звали Кочес, — пока он гладил меня. Его глаза расширились. Он отдернул руку, как будто обжегся, его лицо посерело. Остальные как раз пили и ничего не заметили.

После чуда на море мои способности, казалось, как меч, лежали в своих ножнах. Я стоял перед выбором. Я мог бы загипнотизировать целую комнату разбойников, убить их или парализовать белой энергией моей мысли, или выкинуть еще какой-нибудь пугающий колдовской трюк, чтобы заставить их трястись от страха.

Было ошибкой чувствовать себя всемогущим на досуге. Внезапное нападение сзади изменило мои мысли, но было уже слишком поздно. По голове меня стукнули чем-то достаточно тяжелым, чтобы растрясти мои мозги.

Я был, однако, в полном сознании и знал, что меня тащат на нижние палубы, что было ничуть не лучше смерти в шторм.

Меня тащили волоком. Подняли какую-то крышку, обменялись парой слов насчет нового тела вместо мертвого. Меня положили и оставили лежать в вонючей темноте, в клоаке отчаяния. Гребцы, раскинувшись, крепко спали, храпели и мычали, гребя в своих снах. Ко мне привалился Длинный Глаз. Крышку захлопнули.

Через некоторое время сквозь мои веки засиял свет лампы. Надо мной склонились надсмотрщик и барабанщик, чьей задачей было отбивать ритм для взмахов весел. На шаг позади них стоял один из двух «успокоителей» — необходимая должность на галерах с рабами; успокоители должны были ходить по проходам между рядами гребцов и «успокаивать» своими плетками-цепами тех, кто валился со скамьи от непосильного труда. В сравнении с этими цепами плетка Чарпона была просто бархатной ленточкой. Каждый инструмент имел по три веревки из плетеной кожи с железными крючьями на концах. Мои глаза были закрыты, в голове шумело. Передо мной предстало скорее мысленное, чем натуральное изображение этих людей на основе их бормотания и движений, а позднее и на основе личного опыта. Отчасти меня разочаровала их объяснимость, как объяснимость монстра на детском рисунке. Каждый из них был неизбежно таким, каким его представляли — некое человекообразное воплощение растленной порочности и близорукого невежества.

— Вот этот очень сильный, — заметил надсмотрщик, помяв меня, как густое тесто.

Барабанщик сказал безразлично:

— Они не долго тянут, надсмотрщик, даже сильные.

Где-то один из гребцов во сне невнятно попросил пить. Раздался треск цепа. Ближайший успокоитель засмеялся.

Следующим осмотрели Длинного Глаза, и были сказаны те же слова. Будь перед ними строй в пятьдесят потенциальных гребцов без сознания, нет сомнения, они все повторяли бы одно и то же: «Этот сильный. Даже сильные недолго протягивают».

Два успокоителя подняли меня. Они обращались со мной без всякого интереса, так как я был не совсем в сознании, не совсем живой, не совсем восприимчивый, и любовь между нами еще не началась. Больше всего они любили крепких, упрямых рабов, которые взвивались от ударов цепа, закованные в кандалы, пытались бороться, освободиться и убить палача даже без всякой для себя пользы.

Весьма скоро они нашли для меня свободное место.

Под скамьей лежал мужчина в цепях, во сне его грудь вздымалась со ржавым скрипом.

Вонь от скамеек была густой, как слизь в ноздрях.

Успокоитель наклонился, укрепляя железки на моих ногах и примеряя ноги к скамье. Обе конечности были прикованы. Позднее железный пояс соединит меня с самим веслом.

Прежде чем уйти, один из успокоителей ударил меня по спине так, чтобы я, проснувшись, вкусил прелести своей новой жизни. Я быстро приходил в себя и, сконцентрировавшись, тут же залечил след от удара, чего он в темноте не заметил.

Кандалы были из закаленного синего железа, в северных землях его называют алькумом. Я осторожно ощупал их, как всегда раздумывая, смогу или не смогу. И наручники открылись, как будто они были из теплого воска. Лежа под скамейкой, я засмеялся тихонько, радуясь своему магическому умению, и звук смеха, незнакомый человеку рядом со мной, моему совесельнику, разбудил его.

Судя по его крикам, ему снились страшные сны, он тонул в холодных морях, затянутый в кишку погружающегося корабля, из которой не выбраться. Он был симейз, изжелта-бледный, со свалявшимися, как шерсть, черными волосами представителя «старой» крови. Ему осталось жить едва ли год. Приходя в себя, он смотрел на меня со злобным сочувствием, сожалея, что другой должен был разделить его участь, и вместе с тем радуясь этому.

— Удачи не было с тобой, — обратился он ко мне на арго южных торговых путей, этот язык включал немного масрийского, немного хессекского, понемногу еще из десяти южных языков. — Тогда она, наверное, с тобой. Как тебя зовут?

— Меня зовут, — повторил он. Он закашлялся и сплюнул, чтобы прочистить легкие. — Когда-то меня звали Лайо. Где они тебя поймали? — спросил он не из любопытства, а лишь следуя ритуалу, по которому новая жертва должна быть расспрошена.

— Они меня не поймали, Лайо. Смотри, — я показал ему оборванные цепи на моих ногах. Железо казалось оплавленным.

Он взглянул и опять закашлялся, прежде чем сказать:

— Ты подкупил их, чтобы они не приводили тебя в порядок? А то они опять сделают это.

Пальцами я поднял кусок цепи, она распалась перед его глазами. Он моргнул, пытаясь понять, в чем дело.

— Ты хочешь быть свободным, Лайо?

— Свободным? — спросил он.

Он посмотрел на меня, потом на кусок цепи и снова начал кашлять. — Ты болен, — сказал я ему. — Через два месяца у тебя откроется кровотечение в легких.

Что-то прошло по его лицу, мысль о весле в бескрайнем море; его ребра были сломаны, боль в груди рвала ее на части, как тряпку. В его взгляде мелькнул и угас испуг. — Смерть — не чужая нам. Пусть приходит. Ты — смерть?

Я потянулся и положил руку на его живот. Болезнь свернулась, как змея, которую прижали палкой. Он задохнулся, сбился с дыхания и в ужасе отпрянул от меня, ахнул и закрыл лицо ладонями.

— Скажи, что ты чувствуешь, — сказал я ему.

И тут он ответил спокойно:

— Ты — бог. — Который из них?

— Каким назовешься.

— Зови меня Вазкор, — сказал я.

— Что ты сделал со мной?

— Я вылечил твои легкие.

— Освободи меня, — сказал он. — Освободи меня и можешь распоряжаться моей жизнью.

— Спасибо. Ты предлагаешь то, что я и так возьму.

Он держал ладони у лица. Это был ритуальный жест — уничижение перед Необъятным.

— Притворись, что между нами ничего не было, — сказал я. — Позднее ты освободишься.

Он откинулся назад, ослабленный током целебной силы, протекавшей сквозь него. Мне было странно заниматься магическим исцелением, не чувствуя ни жалости, ни сострадания, которые раньше двигали мною.

Теперь я был осторожен и ничего больше не делал. Вскоре успокоитель обнаружил меня на том же месте, раскованного. Он кликнул одного из своих приятелей. Затем пришел надсмотрщик и заорал, как плохой актер, что им надо было лучше смотреть, прежде чем заковывать человека в ржавые цепи.

Я искоса смотрел, как они принесли цепи и проделали всю работу снова.

Лайо засмеялся и получил цепом по шее.

Немного погодя поступил приказ капитана опустить весла на воду.

«Иакинф Вайн-Ярд» поворачивал домой.

Теперь — на юг, не на восток. Как я помню из видения, посетившего меня на острове, корабль был судьбой, которая привезет меня прямо к нужному месту. Я найду ее на юге, возможно даже в этом городе, который они называют Бар-Айбитни, где поклоняются богу огня. Что она делала там? Или, чтобы найти Уастис Перевоплощенную, мою мать, мне потребуется двигаться дальше?

Погруженный в раздумье, я не сделал никакой попытки уклониться от весла. Мне было достаточно знать, что я могу освободиться в любую минутку. Кроме того, я был молод и горд и верен клятве мести. Каким-то образом это настроение подходило к тем огромным, вспарывающим воду взмахам, которые совершали лезвия из железа и дерева.

В работе с веслом ваше тело принимает участие от лодыжки до паха, от паха до черепа, только ступни отдыхают, да и то не всегда. Мальчик, приставленный к веслу, когда он еще растет, освободится — если только он когда-нибудь освободится, — с телом жабы — обширной грудной клеткой и короткими и толстыми шлепающими ногами гоблина. Тут и там в Бар-Айбитни вы можете видеть таких людей, выживших после кораблекрушения или пиратского налета.

Тяжелый труд был мне нипочем. Я мог бы один держать это громадное весло, да еще и размахивать им, что я позднее и сделал.

В этот момент подошел успокоитель, чтобы проверить мои кандалы. Они были целыми, неповрежденными. Он хмыкнул, отступил на шаг и для забавы замахнулся цепом. Я обернулся и заглянул в его зрачки.

— Знай, собака, как подбирать змей.

В его глазах молнией мелькнул страх. Он почувствовал, как плетка зашевелилась в руке, и с криком ее уронил.

— Бедный пес, — сказал я. — Заболел. Пойди поблюй, собака, пока не просохнешь.

Он порывисто обернулся и, схватившись за живот, побрел в сгущавшиеся сумерки. Было слышно, как он блюет. Лайо радостно захихикал. Почуяв непорядок, у моего локтя материализовался еще один успокоитель.

— Дай мне воды, — сказал я. — Воды, ради твоего бога.

Он ухмыльнулся, посмотрел мне в глаза и собрался ударить меня, но вместо этого полоснул себя по лицу. Он вскрикнул от боли и упал на колени. — А теперь ты дашь мне воды, — сказал я и положил руку ему на плечо, продолжая легко грести другой рукой. Он убрал руку от поврежденного лица. — Воды в чашке.

Он уполз и вернулся с железной чашей, его собственной, наполненной водой пополам с пшеничной водкой. Я выпил и с поклоном вернул ему чашу. Он ушел в свою каюту, очевидно не осознавая боли, хотя был весь в крови. Барабанщик сидел и тупо, не глядя на барабан, отбивал ритм. Выше был надсмотрщик.

Над гребущими рядами сгустилось напряжение. Весло не совсем согласуется с умственной деятельностью; только немногие поняли, что произошло. Тем не менее, по палубе, как новый запах, распространилась скрытая тревога и грозные, беспомощные воспоминания о кровных устремлениях раба — мятеж, восстание, свобода. Безжалостный маятник качнулся в обратную сторону, но никто из них этого не заметил — все укрепляли себя туманной молитвой о переменах к любым богам, которых они еще прощали и почитали.

И никто из нас не пропустил взмах весла.

Глава 3

Они считали, что для того чтобы выбраться снова на морские пути и достичь города, потребуется семнадцать дней, так как они были в самых дальних краях, когда ураган настиг их. Это время было высчитано с учетом совместного использования полной парусности и гребной силы, поэтому каждый гребец треть дня работал на большом весле в одиночку и еще треть дня — со своим партнером. В час, последовавший за закатом, когда на четверть освещенные сумерки нижней палубы наполовину сгустились, была разрешена первая порция отдыха, и гребцы провалились в тяжелый сон со стонами и бормотанием, раз услышав которое, любой человек всегда узнает его, когда бы и где бы он его ни услышал потом. С полночным ударом колокола плетки снова поднимали ряды, чтобы они трудились по сменам до восхода солнца.

Я побыл в рабстве еще один день, и с меня хватило.

На закате, перед концом работы последней смены, я разбил и отбросил свои цепи и встал, оставив Лайо грести. Два успокоителя, с которыми я уже имел дело, с криками ретировались. Немедленно крик был подхвачен, гребцы зарычали у своих весел, как злые голодные звери, но ни один взмах весел не был пропущен. Просто успокоители на моем трапе не желали меня трогать. Я поймал их взгляды, и они потихоньку выбрались в проход, сгорбившись, как люди, на чьих плечах лежала непомерная тяжесть. Осмотрительный барабанщик перестал отбивать ритм и приготовил свой молоток для удара. Я обратился к нему.

— Отложи молоток, а не то сломаешь об него собственную руку.

Даже паралич власти не сбил весла с ритма. Они продолжали двигаться, как страшная заводная игрушка, хотя все лица были обращены к нам. Надсмотрщик лежал в каюте на нижней палубе, нянча трубку тинзенского опиума.

— Отправляйся назад, на свою скамейку, — сказал он грубо. — Кто послал тебя сюда?

— Не беспокойся, — сказал я. — У тебя видения от маковых зерен.

— Ты не видение, вонючий раб, — прошептал он, улыбаясь мне сквозь тонкий туман, застилавший его рассудок. — Кто тебя расковал?

— Я Вазкор, а ты мой слуга. Не сомневайся. Примирись с этим. — Если я не повинуюсь, что тогда?

— Попробуй и узнаешь.

Он откинулся на подушки.

— Ты раб, — сказал он.

Я посмотрел в его ослепленные наркотиком глаза и, заставив его понять, что я не раб, вышел, оставив его в жалком бессловесном идиотизме; по его лицу все еще блуждала идиотская улыбка. Я не думаю, что мне надо поспать, но решил, что я должен. Я выбрал себе место, уверенный, что внушаю достаточно страха, и никто не осмелится за этот час приблизиться, чтобы напасть на меня.

Сон был наполнен сновидениями, кошмарами, которые впервые за эти дни разозлили меня. Мой дар перерос эту злость или, по крайней мере, должен был это сделать. Лежа на грубо сколоченной скамейке в каморке успокоителей, я снова встретился с Эттуком, и со всеми прежними поражениями, и с новым проклятием — девушкой, повесившейся на своих собственных золотых волосах. Во сне я не был волшебником.

Около полуночи я проснулся.

Я подумал: «Все это теперь не так. Я изменился, я вытеснил свое прошлое».

Надо мной склонилась тень, она качалась из стороны в сторону, когда я ворочался.

— Я не хотел ничего плохого, лау-йесс.

Успокоитель с располосованным лицом — он будет носить этот шрам до конца своих дней, какими бы долгими или короткими они ни оказались, — величал меня титулом Чарпона.

От него я не чувствовал угрозы, но я поднял ладонь и из нее потекла энергия, а он упал на колени, в темноте умоляя меня, чтобы я не причинил ему зла. Эта энергия прояснила мои мысли, и я готов был излучать ее разными дозами и в различных направлениях.

Не было проблемы призвать к порядку слуг, не составило труда убить врагов или, возможно, это не было так трудно, как в диких землях за Эшкореком, когда после вспышки наступала беспомощность и болезненное оцепенение.

Я провалился в другой сон. Мне снился мой отец.

Он ехал верхом по белому городу, неравномерно освещенному кострами, а я ехал рядом с ним. Я не мог видеть его лица на фоне красных огней, но я видел белую кошку, сидевшую на его плече; она протягивала лапу и царапала его грудь там, где сердце, и его черная рубашка была в крови. Он не вскрикивал от этих резких ударов, угрожавших его жизни, но тихо сказал мне:

— Запомни это, помни клятву, которую ты мне дал. Не измени ей, не измени моей воле, которая движет тобой.

После этого я мирно проснулся, как не просыпаются после таких снов. Но все мрачные шутки, совершенные мной при помощи моей силы на корабле, и все бесконечные ошибки, которые я сделал, оставили во рту кислый привкус, как вино, которое слишком долго держали в бочонке.

Я был не ребенком, а мужчиной, и сыном мужчины. В этот момент его смерть, как свинцовая веревка, висела вокруг моей шеи. Мой отец не стал бы так шутить со своей судьбой, как я шутил со своей. Он гораздо лучше применял и свое безжалостное честолюбие, и свой железный рассудок, и свои способности. Неужели я лишь пародировал Эттука, этого жалкого рыжего борова, хрюкающего в своем хлеву?!

Над головой прозвучал полуночный колокол. Проигнорировав мое отсутствие, как толпа игнорирует идущего мимо прокаженного — раздаваясь в стороны и продолжая говорить о погоде и состоянии торговли, — братство цепов подняло ряды на работу.

Я встал, вышел и по приставной лестнице выбрался с гребной палубы, проснувшиеся провожали меня блестящими, полными страха глазами.

Я прошел мимо двоих часовых на верхней палубе и поразил их прежде, чем они могли меня остановить. Я уже пользовался оружием и энергией; было любопытно превратить человека в камень одним взглядом.

Каюта Чарпона была тускло освещена низко стоявшим светильником. По масрийскому закону никакое зажженное пламя нельзя было оставлять неприкрытым, только перед богом. Комната пахла борделем и конюшней. Капитан, в свете лампы красный, как бык, разлегся поперек того красивого мальчика, который, как я видел, приставал к нему раньше. Лицо мальчика, творожно-белое между красноватой кушеткой и красноватым телом капитана, было обращено ко мне со злобным ужасом, как белая маска крысы, загнанной собаками в угол.

— Лау-йесс, — закричал он, хватая руку Чарпона, борясь со страхом рассердить капитана и страхом передо мной.

Чарпон рычал. Мальчик тряс его, шепотом стремительно шепча что-то на плохом масрийском. С проклятием Чарпон тяжело повернулся и увидел меня. Его пальцы скользили по кушетке, разыскивая пояс с ножом. Я позволил ему крепко схватиться за рукоятку, прежде чем проучить его. В тот раз я увидел молнию, ударившую из моей руки. Я молча схватил его за запястье, но Чарпон заорал и отскочил в сторону, уронив вытащенный нож. Мальчишка запищал и, спрыгнув с кушетки, забился в угол. Я его пожалел — ночь его удачи кончилась так неожиданно.

— Мелкир, беги за помощниками, — закричал Чарпон.

Я сказал:

— Это ничего тебе не даст. Прежде чем мальчишка доберется до двери, я убью его, а ты, обещаю, будешь следующим.

Я еще раз ударил его молнией между ребер; год назад я бы ударил туда копьем. Он согнулся среди экзотических мехов, хватая воздух ртом.

Мелкир захныкал.

— Ты испортишь свою внешность, — сказал я. — Закрой рот и сиди тихо, и доживешь, чтобы выгрузить свои товары на берег. Он тут же вытер слезы и сделал невинные глаза. Будучи учеником суровой школы, он быстро усваивал уроки. Магия была менее убедительна, чем жестокость, лишь еще одним ответвлением которой она, очевидно, была; ее надо было избегать, от нее защищаться, но по возможности и пользоваться ею.

Я подошел к Чарпону и перевернул его на спину. Он вытер рот и оскалил свои неровные зубы.

— Что ты такое? — спросил он меня.

— А как ты думаешь?

— Я думаю, несчастье. Я послал тебя к веслу, а ты тут выделываешь разные штучки. Ты, наверное, жрец? Я слышал, что жрецы знакомы с подобными уловками.

За драпировками послышался быстрый легкий топот ног — мальчишка удрал через дверь.

— Ну, — сказал он, — и что же ты хочешь?

Я посмотрел в его маленькие черные глазки, сдавшиеся без борьбы. Поняв, что не сможет померяться со мной силой, Чарпон не тратил сил на сопротивление.

— Твой корабль, — сказал я. — Твою службу. Все, что я скажу, должно быть сделано. Позовем твоих офицеров и сообщим им счастливую новость.

Ночь снаружи уже пахла пряным южным бальзамом, и звезды между парусами сложились в другие узоры.

Я совсем забыл про Длинный Глаз, а вспомнив, заставил их освободить его. Он пришел хромая и встал рядом со мной.

Я помнил, как я ценил его и как был расстроен, обнаружив опять, что он — лишь часть всего того, что меня окружало, какого-то полигона для смертных, населенного созданиями, ничуть не похожими на меня, как трут не похож на появляющееся из него пламя.

Я оделся светом, чтобы произвести на них впечатление, и действительно произвел. Это, как и многие другие вещи, было очень легко сделать. Раздражающе легко. Нет ничего удивительного, что после я неохотно экспериментировал с Силой, как почкой, набухавшей во мне, боясь ее столь неожиданно высвобожденной мощности. Итак, я стал повелителем корабля Чарпона, и девяносто семь человек той же ночью присягнули мне на верность, стоя на верхней палубе на коленях, напуганные и озадаченные.

Я не чувствовал ни гордости, ни восторга. В тот момент я чувствовал, что напуган, как они. Я, не король и не волшебник, оказался на вершине; не бог, просто человек, изолированный от своего рода. Я был одинок, как никогда до того в своей жизни.

Глава 1

Первый город, в который я попал, был мертвый город Эшкорек — золотой череп. Мой второй город, сияющий муравейник, жил и казался недоступным для несчастий, упадка, стремительно летящих ветров времени, для любой из тех сил, что заживо съели Эшкорек. Я помню, что несмотря на все те события, который привели меня туда, я был все еще достаточно молод, чтобы на семнадцатое утро разинуть от удивления рот, когда «Иакинф Вайн-Ярд», свернув паруса, как голубой мотылек свои крылья, вошел на веслах в бухту Храгон.

В Бар-Айбитни рано пришло лето; на фоне декораций индигового неба пять сотен дворцов купали свои отражения в море сапфира. Западнее, там, где начиналась часть залива, отведенная для стоянки торговых судов, вода была покрыта золотыми и зелеными кораблями-аллигаторами. В самой дальней части залива, полыхая, как огонь высотой около шестидесяти футов, стояла статуя из позолоченного алькума — фигура Масримаса Бар-Айбитнийского. Храгон Масрийский, первый король-завоеватель, который сделал город могущественным, установил и статую. Это стоило жизни тысяче хессекских рабов, но жизнь раба, как всегда, недорого обходилась. Бог был облачен в складчатую юбку, штаны с обильными сборками и высокие, до колен, сапоги завоевателей; еще он имел массивный воротник, наплечники и остроконечный шлем воина. Этот наряд, впечатляющий на высоких масрийцах и на самом деле служивший для того, чтобы они казались гигантами среди мелкоты, был для людей под их властью еще одним напоминанием о том, что уменьшить человека до карликового роста значит победить его.

Сто лет назад, в дни хессекских королей «старой» крови, здесь был только эмбрион города — Бит-Хесси, или Устье моря. Внутренние земли занимали три хессекские провинции, а через море к западу лежали хессекские Сима и Тинзен. Хессекским королевствам удалось просуществовать несколько веков, прежде чем гроза войны разрушила древнюю и уже пришедшую в упадок культуру. Война пришла с востока в лице людей молодой расы, рвавшихся на юг и на запад. Старый мир рассыпался там, где они проходили. Маленькие империи, разбитые и разграбленные, истреблялись одна за другой и восстанавливались под рукой Масримаса, повелителя пламени.

Почитатели огня были выдающейся расой, многочисленной, имевшей огромную армию. Их легионы, или джерды, были несравненны. Вымуштрованные, одетые в полированную бронзу, на лошадях (а подобных животных на юге не видели раньше), подгоняемые нуждой в земле, они переливались, как море, через все границы, означенные на картах. Голодавшие на своей засушливой родине среди бесснежных скал и голой пустыни, масрийцы оценили юг, его реки и пойменные долины, а хессеки с тупым упрямством сопротивлявшиеся переменам, были повержены и одичали вместе со всеми остальными. Соблазненные, однако, той невестой, которую они взяли силой, воины отстроили старый мир заново, переименовав его в «Новый» и развели на руинах пустяковую архитектуру. Бит-Хесси — единственный хессекский порт на океане, был восстановлен и перестроен в образцовый город для императора — воина Храгона. Город стал называться Бар-Айбитни; он моментально бросил вызов масрийским городам на востоке, а вскоре и затмил их.

Построенные у моря дворцы, храмы, памятники, театры быстро низвели обличье бывшей древней столицы до художественного уровня балагана.

Завоеватели стали оккупантами земли, на которой жили многие, им пришлось учить ее обычаи. Теперь джерды маршировали лишь на плацах и придворных парадах, оружие ставили в тавернах и у постелей женщин; скоро половина Хессека была оплодотворена масрийским семенем. Сейчас масрийцев размягчали те духовные и плотские радости, которые предвещали закат силы нации. «Иакинф Вайн-Ярд» уплатил пошлины и был пропущен на стоянку. Гавань посещало такое количество судов, что порт и пристани протянулись более чем на милю. Позади них лежали обширные склады и Рыбный базар; вход в него был обозначен двумя золотыми рыбками на высоких гранитных колоннах. Здесь начиналась Янтарная дорога, которая вела к Вселенскому базару, где тогда можно было купить все, что было в империи, — от прозрачного шелка до зеленого тинзенского табака и засахаренных пчел. От этого колоссального торгового центра растекались базарчики поменьше, специализирующиеся по лошадям, скоту, рабам; отсюда также начинались постоялые дворы, винные лавки и публичные дома.

Я оставил Чарпона с тремя его помощниками, чтобы он, как обычно, привел в порядок дела корабля в конторах купцов вокруг залива. Эскортируемый десятью хессеками, Кочес, еще один помощник, проводил меня через Рыбный базар вверх по Янтарной дороге к «Зубам Дельфина». Это место, названное морским именем, как корабли называют сухопутными именами, было кричаще-безвкусной гостиницей для богатых разбойников, и они населяли ее в изрядном количестве. Даже хессекские пираты собирались там, если, конечно, у них было достаточно серебра, чтобы заплатить за обслуживание. И все-таки этот дом был более масрийским, он пародировал стиль завоевателей, хотя я не думаю, чтобы когда-либо хоть один чистокровный масриец переступал его порог. Кочес вел меня вверх по желтым мраморным ступеням «Зубов Дельфина» с гордостью помещика, возвращавшегося в свои владения. Толстые колонны, разрисованные режущими глаза синими и красными сполохами, поддерживали белый лепной потолок. Стены покрывали изразцы с изображениями дельфинов. Ранние выпивохи, капитаны кораблей и морские бандиты расхаживали с важным видом туда-сюда по вестибюлю. Кочес, сентиментальный, как садист, показывал в ухмылке черные зубы и обнимался со знакомыми. Увидев, что я скромно стою в стороне, какой-то покрытый шрамами дьявол, с горстью золота в руке, одноглазый, как и положено пирату, отпустил замечание, что я выгляжу, как деревенщина. Кочес кинул на меня испуганный взгляд.

— Это господин из далеких земель. В его распоряжении целый корабль.

— Что, Чарпон в человеческом распоряжении? Эй, вы, девичьи глазки!

Что вы сделали для него? Я бы сказал, вы на вкус господина высоковаты.

Я небрежно сказал Длинному Глазу, который стоял позади меня:

— Видишь там этого крикуна? Пойди и ударь его за меня.

Кочес съежился, пират стоял, озадаченный, не веря своим ушам, а Длинный Глаз, повинуясь мне без всякого выражения и без промедления, врезал ему по зубам. Золотой руке не понравилось такое приветствие, и он поднял свой мясистый кулак, чтобы расплющить Длинного Глаза, прежде чем заняться мной, в то время как вокруг движение замедлилось, и все с интересом наблюдали за нами. Бот так я в первый раз произвел впечатление в Бар-Айбитни: из ладони я выпустил луч белой энергии, яркий, как молния. Он задел шею Золотой Руки и свалил его, как быка. Тот рухнул на покрытый масрийскими изразцами пол, рыча, как раненый, а над толпой пронесся одновременный невольный вздох, который означает знакомство с волшебником, пока он еще не слишком преуспел в своей карьере. Чтобы придать происходящему еще больше торжественности, все наши десять хессекских моряков бухнулись на колени и простерлись ниц передо мной, а Кочес подполз ближе, моля, чтобы я ничего больше не делал.

Золотая Рука перестал кататься по полу и смотрел на меня с изумлением побежденного.

— Надеюсь, тебе этого хватит, — сказал я ему. — Можешь запомнить, что лучше пусть мой слуга ударит тебя, чем я сам.

По углам зала возник напряженный шум. Любопытство превысило страх, когда все увидели, что я не собираюсь метать молнии во все стороны. Это и есть цивилизующее действие, которое большой город оказывает на людей. Он убивает инстинкты и заменяет их длинными носами.

Как раз в это время в вестибюль вплыла некая фигура.

Фигура хессекской расы, надушенная, нарумяненная, напудренная; губы, щеки, мочки ушей были оттенены цветом прекрасного розового коралла; глаза обведены голубой краской, волосы завиты и присыпаны серебряной пылью. Шлейф из газа и зеленого шелка, пара туфель без задников на высоких каблуках с украшениями в виде дисков, звякающих в аккомпанемент скользящей походке, плавной, как бег вниз с горки хорошо смазанного колеса. В узких белых руках был серебряный кубок, который этот милый дом с хорошими манерами предлагал прибывшим.

Это было так неожиданно, что на минуту заняло мои мысли и чувства. Прелестная девушка. Без грудей. А когда она подошла совсем близко, предлагая мне кубок и опуская веки, яркие, как бабочки, я заметил, что кошачий подбородок наверняка побрили, прежде чем его раскрасить, так как мальчиков-проституток в Бар-Айбитни не кастрировали.

— Выпейте, мой господин, — произнес голос, заботливо наученный ничего не выражать, кроме того, что это говорила не женщина, — и вы, господин Кочес, добро пожаловать к «Дельфину» опять. Господин Чарпон приедет позже? — Как же он удержится? — игриво сказал Кочес, без всяких вступлений засовывая свою руку в обширные складки, покрывающие гладкое, тщательно избавленное от волос тело. — Это Тэи, — сказал он мне, — особо рекомендуемое удовольствие гостиницы. А этот господин, Тэи, чужестранец, колдун, как он только что нам показал. Позаботься, чтобы управляющий не слишком докучал ему, не то он обрушит дом.

Он по-прежнему выглядел желтым от страха; несмотря на свои гримасы, он очень хотел бы находиться с землетрясением как бы в одной шеренге и обмануть всех, да и самого себя, что его дрожь именно от землетрясения и происходила.

Золотая Рука спрятался среди своих друзей, как бык в зарослях.

Толпа в холле глухо шумела, и забавный Тэи увел нас.

Комната в «Зубах Дельфина» — три стены выкрашены в темно-красный цвет, а четвертая — в лавандовый. Лампы из лавандового стекла в свинцовых рамах висели среди бронзовых клеток с насвистывающими белыми и розовыми птичками, и весь потолок казался вихрем трепещущих крыльев и огоньков. Масрийский очаг во всю длину красной стены был старой постройки.

Поклонение Масримасу не допускало смотреть на открытый огонь. Вязанки хвороста незаметно для глаза зажигались позади причудливого железного кружева, которое быстро раскалилось и холодной весенней ночью полыхало палящим жаром. В стене лавандового цвета находилось единственное большое окно с пергаментной шторой, которую можно было опустить, и тогда вся комната становилась темно-красной.

За окном виднелся маленький двор, мандариновые деревья и мраморный бассейн с полосатыми рыбками.

В этой комнате я изменил свою внешность согласно городской моде. Аристократ, купец, бандит — все выглядели одинаково при условии, что они могли позволить такие траты: следовать моде было дорогой штукой.

Они обрезают волосы по плечи, а бороды — до самого подбородка и завивают при помощи щипцов то, что остается. Для ванны они вам показывают сорок эссенций и порекомендуют еще сорок, которых у них не имеется. Три портных приходят с готовыми одеяниями и нераскроенными отрезами и плюются и препираются друг с другом, а ювелир прокрадывается и показывает серебряное ожерелье шириной в две ладони, со львами на эполетах, которое вызывает у вас вполне обоснованное подозрение, что раньше оно находилось вокруг шеи какого-нибудь принца-пирата, которому как раз сейчас его заменяют веревкой подходящей длины.

Наконец и обед приносят. Вы открываете блюда, полные позолоченных тушеных даров моря, с изюмом и айвой и с миниатюрными косточками печеных землероек и бог знает чем еще; здесь же и высокие горлышки черных бутылок с куисом, южным ромом. Короче, все, что могут пожелать любящие роскошь акулы типа Чарпона.

Все эти удобства включают и щедрый кредит для всех офицеров Чарпона.

Если мне надо было платить наличными, я занимал у Кочеса, который каждую мою экскурсию в его кошелек принимал как гарантию против моего гнева. Сразу после полудня появился Чарпон, превратившись за это время в такого же щеголя, как и я; его коротко стриженную макушку укрывал парик из иссиня-черных локонов. — Я слышу, вы посылаете моих людей по своим делам, господин, — сказал он. Он оглядел меня, обратив внимание на мою новомодную внешность. — И вовсю пользуетесь моим кредитом.

— Господин Вазкор тратит мои деньги, Чарпон, — вскричал Кочес, озабоченный сохранением лояльности по отношению к обоим своим опасным господам.

— Чарпон, — сказал я, — не хочешь иметь со мной дела — уходи.

— Вы же знаете, господин мой, что я такой же ваш раб, как и любой из моей хессекской толпы. Я удивлен, как вы сохранили мне жизнь после такого обращения с вами.

— У меня нет желания убивать человека без причины, — сказал я.

Я заметил, как в его взгляде мелькнуло спрятанное, впрочем, под слоем осторожной покорности подозрение, что я молод и честен; даже мое колдовство не излечило его от этого.

У меня было шестнадцать дней, пока «Вайн-Ярд» плыл, а я жил на иждивении у Чарпона в его же каюте, чтобы обдумать свои планы, которые были довольно просты. Если моя сука-мать была здесь на юге, как меня уверяло мое чувство предвидения, мне понадобятся средства и хитрые уловки, чтобы разыскать ее. Наверняка она спряталась. Разговор с моряками не дал никаких сведений, она явно не поднялась до положения, обеспечивающего влияние в обществе, как в Эзланне, когда она была женой моего отца. Предположим, что она здесь, она вполне могла спрятаться на задворках Бар-Айбитни. Я придумал только один способ выгнать ее из укрытия — наделать шуму именем моего отца. Я собирался стать чудотворцем и целителем Вазкором. Я также намеревался приобрести кое-какое богатство, заставив свой удивляющий дар работать на меня. С надлежащей репутацией и деньгами мои изыскания могли бы стать легкими. Если она убежит от меня или если мне не удастся ее найти, я должен буду раскинуть сеть еще шире.

Глава 2

Отпустив Чарпона, я вышел в городскую жару, которая к концу лета превращалась в печной жар. Янтарная дорога тянется вдоль западной части Стены Храгона, которая отделяет аристократическую часть города от окраин. Бар-Айбитни состоял из четырех городов. Его сердцевиной была обширная торговая территория порта, доков, базаров, которая карабкалась в пригороды через возвышения на юге. За внутренней Стеной Храгона лежала укрепленная цитадель на естественном холме, называемом «Столб». Это было военное сооружение, расположенное на двух квадратных милях, его окружали стены с бойницами, облицованными бронзой. Цитадель могла вместить семнадцать джердов — примерно семнадцать тысяч человек. Дальше за Столбом, к востоку, протянулся Пальмовый квартал; террасы его громадных храмов и дворцов сказочного изобилия заканчивались в Небесном городе, оплоте императора, недоступном для большинства.

В то же время позади заболоченного участка далеко на западе, там, где болото окружило, как накипь, древние заброшенные доки, находилось то, что осталось от старого хессекского города Бит-Хесси (широко известное как Крысиная нора), — лабиринт трущоб, окружавших новую столицу.

Никто — ни воин, ни слабоумный — не посещал эти места, наполовину ушедшие под землю, часто видевшие лихорадку, в полдень темные, как сумерки, и хоть глаз выколи темные ночью; люди не рисковали заходить туда, если только во всех остальных местах им не угрожала смерть.

Янтарная дорога оканчивалась у Ворот Крылатой лошади, где был главный вход в Пальмовый квартал через Стену Храгона. Здесь, у западной части стены, начиналась фешенебельная часть торгового города, здесь были площади с фонтанами, дома с лепными украшениями и цветными колоннами, и Роща ста магнолий. Те, у кого находилось время для безделья, в этот час приходили в рощу, чтобы прогуляться по мягким лужайкам, подышать ароматами цветущих магнолий; фокусники выделывали свои штуки, а дикие звери ревели в клетках. Когда Кочес и я, сопровождаемые обычной толпой краснолицых охранников, шагали по улице в сторону рощи, из тени на нас выскочил Лайо. — Господин Вазкор, — сказал он настойчиво на своем симейзском языке, который я один здесь понимал. — Их будет трое.

Пока я устраивался в гостинице, хессеки Чарпона находились в городе по моим поручениям, разнося слово чудотворца. Свою славу, видимо, снискал и мой поступок с Золотой Рукой, пиратом. Лайо я отправил вместе с человеком, который знал все подводные течения в Бар-Айбитни, чтобы поискать среди больных тех, кто нуждался в экстравагантном лечении.

— Трое, — сказал я. — Хорошо.

Он ухмыльнулся; он бегал по моим поручениям, довольный, что у него теперь здоровая грудь.

— Это будет вот как, лау-йесс. На второй лужайке к вам подойдет старуха, продающая конфеты с лотка. Она споткнется и упадет на вашем пути, крича так громко, что всем будет слышно. Ее хорошо знают, у нее поврежден позвоночник, и она специально привлекает к этому внимание, чтобы добиться сочувствия.

— Она не будет возражать, чтобы я ее вылечил?

— О нет, лау-йесс. Она говорит, что если вы достаточно могущественный волшебник, она сможет показывать себя, как произведение рук ваших, да еще и денег соберет больше, чем раньше. Она спрашивает, — он опять ухмыльнулся, — не можете ли вы сделать ее заодно и молодой?

— И во сколько она нам обошлась?

Он сжал губы.

— Прости, Кочес, — сказал я. — Лайо, рассказывай остальное.

— После того как вы сотворите чудо для нее, придет еще один молодой человек, про которого все знают, что он слепой на оба глаза. Он младший сын купца Кечама, но отец выгнал его из дому, когда он начал жить с проституткой, а теперь только эта проститутка заботится о нем. Она приведет его на излечение, но она хуже, чем старая продавщица конфет, я на нее потратил три куска серебра, потому что я ей не доверяю. После того как глаза мальчика будут вылечены, лау-йесс, толпа должна уже быть довольна. Но на всякий случай я перекинулся словечком с привратниками в доме Фунлина — он полумасриец, богат и суеверен, а его жена сплетничает со служанками и еще более суеверна, чем он. Возле мочевого пузыря у него камень, который почти убивает его болью. Он уже призывал и жрецов-целителей из масрийских храмов, и, как я слышал, жрецов старой веры тоже. Если он узнает, что в Роще магнолий чудотворец, он обязательно пойдет проверить. А после чуда-другого он упадет к вашим ногам и будет просить вас.

— Хорошо поработал, — сказал я.

Другой мальчик для поручений тоже вернулся, и Кочес без возражений заплатил им обоим. Мы пересекли Площадь Крылатой лошади и миновали старую стену Рощи, которая сто с лишним лет назад была хессекским садом. Лужайки поднимались четырьмя ступенями, испещренными розовыми магнолиями и пятнышками водоемов. Тонкий аромат пыли курился над вьющимися дорожками, по которым прогуливались купцы и им подобные.

Было совсем мало женщин. Основным положением хессекской морали была мысль о том, что женщина — это драгоценность, которую лучше держать в шкатулке. Дамы могли отважиться выйти вместе со своими мужьями только под покровом темноты, да и то занавешенные от носа до лодыжки. Даже более бедные женщины, по необходимости выходящие из дома, тоже наполовину покрывали свои лица и целиком — фигуру; только масрийские девушки были с открытыми лицами, но они в основном жили в Пальмовом квартале. Торговый Бар-Айбитни был рассадником смешанной крови, старой и новой, и хотя мужчины надевали складчатые штаны и личины масрийцев, их женщины придерживались старой моды. Зато в Роще было много куртизанок мужского пола типа Тэи. Не раз я, прежде чем привык, останавливал свой взгляд на ком-нибудь, слишком похожем на девушку, чтобы ею быть. На второй лужайке красный тигр шагал на огороженном месте над тропинкой, с прицельной ненавистью глядя на толпу дураков, которые его охраняли. Единственное слабое звено в его железных кандалах означало бы совсем другую игру.

Кочес сказал:

— Эта старуха идет. Вон там. Я уже видел ее, горбатую Лели.

Я обернулся, чтобы посмотреть на нее. Она должна была меня узнать, Лайо описал ей меня. Ее седые жидкие волосы были ничем не покрыты, ее глаза, казалось, зашиты в складки кожи, но нижнюю часть ее лица скрывал кусок покрывала. Она была худая, усохшая, маленькая даже для хессеков, ее спина возвышалась над ней, как небольшой обломок скалы. Перед собой она катила плетеный лоток на деревянном колесе, там лежали изысканные сладости, они словно высмеивали ее безобразие.

Она остановилась в двух ярдах от меня, сзывая покупателей тонким голосом. Я понял, почему она потребовала денег — для большего театрального эффекта она уронила свой бар к моим ногам. Когда сладости раскатились во все стороны, Лели неуклюже повалилась, растянувшись на траве, и начала пронзительно кричать с жуткой мукой в голосе.

Праздная толпа раздалась в стороны, встревоженная близостью несчастья. Кочес, не в силах сдержать веселья при виде такого представления, начал посмеиваться, пока я не велел ему успокоиться. Подбежала какая-то неряшливо одетая женщина, чья то тощая служанка. Возможно, она знала горбатую старуху раньше. Она склонилась над ней, пытаясь взять ее руку.

Я подошел туда, где Лели лежала, скорчившись, на лужайке и пищала, а служанка посмотрела на меня глупыми глазами и закричала:

— Не обижайте ее, господин. Она не в себе, но ей сейчас уже будет лучше, посмотрите, — она говорила на плохом масрийском, специально для меня, я полагаю. Я был такого же роста, как масрийцы, загар у меня был очень темный и в своих новомодных одеждах я, должно быть, выглядел чистокровным масрийцем — потомком завоевателей.

— Я не хочу обижать ее, девочка. Если это продавщица конфет Лели, я собираюсь вылечить ее.

Служанка ахнула; толпа вокруг нас заволновалась. Только один человек засмеялся, услышав мои слова. Горбатая Лели тем временем повернула свою птичью голову и, прищурившись, посмотрела на меня с крайней злостью.

— Как ты можешь меня вылечить? — спросила она, получив на это одобрение Лайо, при этом она так верещала, что слышно ее было очень далеко. — Всю жизнь я ношу на своих плечах проклятье богов. Я наклонился и поднял ее. Она была легкой, как связка высушенной соломы, от дневной жары готовая вспыхнуть в любую минуту. Ее голова не поднялась выше моего пояса.

— Не смейся надо мной, мой милый мальчик, — пронзительно выкрикнула она. — Как ты можешь вылечить уродину, которая со дня своего рождения согнута, как коромысло? — И, сдержав дыхание, только для меня она потихоньку добавила:

— Посмотрим, как ты это сделаешь, ты, дьявол из моря Хессу.

— Т-с-с, бабуля, — сказал я мягко.

Я положил свою правую руку на ее позвоночник, а левую — ей под подбородок, и стал выпрямлять ее, как выпрямлял бы палку из сырого дерева. В предыдущих случаях я ничего не чувствовал или чувствовал очень мало. На этот раз я почувствовал импульс, исходящий из моих ладоней, а она вскрикнула по-настоящему, и ее перекрученный позвоночник захрустел, как зола под ногами. И вот она разогнулась, ее груз исчез, и лохмотья свободно болтались на ее спине; голова ее оказалась на уровне моей грудной клетки. Толпа издала свой звук.

Девочка-служанка спрятала свое и так на три четверти спрятанное лицо. Именно Лели подняла свои хищные глаза и сказала:

— Так ли это, как кажется? Неужели? Боль прошла по мне, как раскаленные розги, но сейчас я стройна, как девица. Скажи-ка, красавчик-жрец, а не сделаешь ли ты меня заодно и молодой? — она стрельнула в меня глазами, коварная, как седая лиса. — Я неплохо выглядела, когда была молодой, несмотря на мой горб, я действительно была вороша. Ну как, сделаешь?

Меня передернуло, как и в тот момент, когда Лайо впервые сказал мне об этом. Если бы я мог сделать это, — сострогать возраст, восстановить юность, это действительно было бы зрелищем, достойным славы, но я не был уверен. Казалось, это то, к чему ни один человек, ни колдун, ни священник, не должны стремиться. Это было бы наполовину святотатством. Думая об этом, я становился суеверным. Тем не менее, я довольно спокойно сказал:

— На сегодня ты свое лечение уже получила. Кроме того, я не делаю чудес без выгоды для себя, девочка-бабуля. Если я сделаю то, о чем ты меня просишь, ты станешь потом моей ручной обезьянкой, моим показательным номером, этакой визитной карточкой колдуна. Я свою работу даром не делаю. — Сделай меня девушкой и используй меня для любой своей цели. — Она вцепилась в мой рукав, хихикнула и сказала:

— Сделай меня девственницей и сам возьми мою девственность. Ну, красавчик?

Кочес схватил ее за сухое, как тростинка, запястье и принялся оттаскивать от меня.

— Помягче, — сказал я.

Она выглядела достаточно хрупкой, чтобы сломаться в его лапах. При этих словах она бросила на меня внезапный взгляд, повернулась и кинулась через лужайку, прочь от лотка на колесике, от служанки, которая подбежала помочь ей, от всей глазеющей толпы, топча рассыпанные сладости, на ходу выкрикивая, как ребенок:

— Посмотрите! Какая я стройная теперь и какая красивая!

Я надеялся, что слепой парень и его проститутка окажутся более сдержанными и, взяв деньги, не поверят обещанию. Но они пришли попробовать воды и, найдя ее свежей, были готовы попить. Через две или три секунды после того, как убежала Лели, сына Кечама вытащила вперед его милка — не женского пола, несмотря на употребление Лайо местоимения «она», а еще один Тэи, и не столь привлекательный. У сына Кечама было заболевание конъюнктивы, которое мог бы вылечить хороший доктор, если бы он вовремя этим занялся, но, боюсь, у девочки-мальчика не было богатств, чтобы заплатить доктору. Ну, для меня это было легко, и я опять ничего особенного не почувствовал. А когда мальчик обнаружил, что он уже больше не слеп, он начал плакать, а его любовник бросился ему на шею и тоже заплакал. Это было умилительное зрелище.

Однако я был разочарован, ожидая появления Фунлина со своим почечным камнем. Вообще-то, мне он был не нужен. Праздношатающиеся в Роще ста магнолий, перешептываясь и вскрикивая, припомнили свои недуги и кидались на меня со всех сторон, падая на колени среди разбросанных Лели конфет, и целовали мою обувь. Я оставался на месте и выдавал свою магию. Должно быть, я исцелил дюжины три жизней за эти часы, а мелких недомоганий — без счета, но толпа все прибывала и требовала моего внимания. Да, слово обо мне наконец распространилось. Богатые вместе с бедными бегом бежали по Янтарной дороге, через Площадь Крылатой лошади в Рощу. Кочес с красным лицом застыл возле меня, в панике повторяя, что нас раздавит неистовая толпа. Я черпал свои силы, гораздо большие, чем когда-либо ранее, из какого-то холодного опьянения, и это чувство имело очень мало общего с тем, что я сейчас делал. Я не чувствовал ни смущения, ни сочувствия при виде толпы, окружившей меня. То, что держало меня здесь, заставляя возлагать на них руки, больше всего напоминало презрение. Их несчастья напоминали мне червей, копошащихся на дне какой-то бездонной пропасти. Я оставался там, пока не устал от чудес.

Я не представлял, как мне объявить о моем уходе. Наверное, мне надо было бы превратиться из лекаря в разрушителя, и пробивать себе проход в толпе при помощи убивающих импульсов. На самом деле задача была решена при помощи другой силы. Раздались резкие крики, и часть толпы на площади и у ворот Крылатой лошади заволновалась. И сразу над гомоном толпы полетел перезвон кованых копыт и рев рожков. Один из хессекских матросов, оставшийся на посту возле меня, закричал:

— Джердиеры! Джердиеры!

Кочес пробормотал:

— Кто-то сообщил в Цитадель. Они унюхали волнения и подняли гарнизон. Толпа, прекрасно сознавая, что для нее хорошо, а что плохо, раздалась в стороны, и по этой щели галопом скакали около двухсот всадников — пятая часть джерда.

Все лошади были соляно-белые, одна или две из них имели пятнышки каштанового или черного цвета, попоны на них были белые. Джердиеры были одеты так же, как и статуя Масримаса в заливе: сапоги, широкие штаны, складчатая юбка из белой кожи, украшенная полосками белого металла. Выше пояса цвет менялся. Красные кожаные доспехи с нагрудной пластиной из бронзы, бронзовый воротник и наплечники, бронзовые рукава по локоть и латные рукавицы из красной лайки. Остроконечные бронзовые шлемы соединялись с накидками из медной сетки, похожей на парик забавных заводных людей-кукол; сетка, спускаясь, соединялась с черной бородой. Из масрийских анналов было хорошо известно, что их первые военные успехи в землях, где не было лошадей, объяснялись экипировкой их кавалерии. До пояса белые, ярко-красные выше пояса, сидящие на белых лошадях, они сливались с животными и даже с небольшого расстояния казались народом четвероногих монстров. Те дни славы, однако, прошли.

Командир джердиеров натянул поводья своего коня, и пятая часть джерда в безукоризненном порядке застыла позади него; этот спектакль был доведен до совершенства после миллиона тренировок на учебном плацу.

При таком повороте событий навалившаяся толпа схлынула, предоставив мне в одиночку встречать гнев властей.

Сияющий в своих бронзовых доспехах джердиер осматривал сцену действия. Он был примерно моего возраста, такого телосложения, которое нравится женщинам. Наконец он решил, что можно и поговорить со мной.

— Вы, господин… Это вы причина волнений?

— Это вы, господин, причина, а не я.

Вообще-то он не очень заботился о том, что я отвечу.

— Объяснитесь.

— С удовольствием. Вы со своим войском опрометчиво въехали в самую середину мирного собрания, создав, таким образом, некоторые волнения. Надеюсь, я понятно объясняю.

Джердиер кивнул, как будто подтверждая, что мнение, которое он уже имел обо мне, оказалось верным.

— Будьте любезны сообщить мне ваше звание и происхождение.

— Я приезжий в Бар-Айбитни.

— Однако вы говорите, как масриец. Хорошо. А ваше звание?

— Я сын короля, — сказал я.

Он улыбнулся на это.

— В самом деле, во имя Пламени? Ну, а что же затевает этот чужестранец-принц, возмущая толпу хессеков?

— Я целитель, — сказал я, — среди своих пациентов. — Вы одеты слишком шикарно для ампутатора бородавок. Я все гадаю, может, вы сын вора, а не короля. Наверное, я должен предложить вам провести ночь в тюрьме Столба.

Превосходство, однажды установленное, должно оставаться неизменным, и я не мог позволить этим солдатам нанести мне поражение на публике. К тому же я устал, и он раздражал меня. Я смотрел в его улыбающееся лицо, смотрел, как оно меняется, после того как я выпустил из своей руки, которая от этого зачесалась, легкий заряд энергии в его нагрудную пластину.

Он чуть не упал с лошади, но, будучи хорошим наездником, удержался в седле, тогда как конь под ним ржал и пританцовывал от страха, выкатив глаза за серебряными наглазниками.

Толпа стояла, глядя во все глаза.

Солдаты сломали ряды и кинулись ко мне, но джердат криком остановил их.

Побелевшими губами он бросил мне правду, как обвинение:

— Волшебник!

Я сказал:

— Прикажите людям идти домой. Они пойдут. Я на сегодня свою работу закончил.

При этих словах начались дикие выкрики со всех сторон. Я поднял руку, и воцарилось молчание, какого обычно может добиться только пятая часть джерда.

— Я сказал, что на сегодня все. Будут и другие дни. Капитан, — я не отрывал от него взгляда. — Передаю дело вам.

По требованию джердиеров толпа распалась на части и по лужайкам Рощи потекла прочь. Насилия не было; несколько человек замешкались среди деревьев, но опасались, что солдаты могут их наказать, если они будут приставать ко мне.

В это время джердиеры поставили своих лошадей по Фериметру лужайки, пониже загородки с тигром. Их кони, приученные к тиграм, как и ко многим другим страхам, стояли как вкопанные, пока рыжая кошка рычала и ворчала над ними. Потом капитан подъехал ко мне. Видно было, что удар еще причиняет ему боль и что он наполовину оглушен; однако он решил все со мной выяснить.

— Вы задели мою честь, — сказал он. — Да еще сделали это перед толпой полукровок с Янтарной дороги и перед моими солдатами.

— И что вы решили?

Он сказал:

— Если вы в этом городе чужой, я должен спросить, знаете ли вы Кодекс Вызова?

— Вызова куда?

— На дуэль.

— А, военные дела, — сказал я. — Вы думаете, вы можете со мной сравняться?

— Если вы подчинитесь Кодексу. Вы заявили, что вы сын короля и, по крайней мере, производите впечатление благородного человека. Я все это приму на веру, потому что хочу получить сатисфакцию, волшебник. — Выведенный из себя, с горящими глазами, он проскрежетал:

— Во имя Масримаса, вы опозорили меня и должны дать мне что-то!

— А если я откажусь?

Он улыбнулся, считая, что увидел мою слабость.

— Тогда я лично позабочусь, чтобы весь город понял, господин мой, что вы боитесь со мной встретиться, сомневаясь в своих силах. Что не принесет вашему делу ничего хорошего, это я вам обещаю.

— Положим, я принимаю вызов. То, что я сделал, я могу сделать еще раз. Какое оружие вы выберете, чтобы нанести поражение волшебнику?

— Если вы честный человек, вы будете придерживаться кодекса дуэлей и воспользуетесь единственным оружием, которое он допускает, — мечом. Если вы предпочитаете шакальи уловки, вы найдете меня готовым и к ним. Я тоже проходил жреческую подготовку.

Меня привела в замешательство одна черта, которую я внезапно заметил. Несмотря на масрийский цвет кожи, у него были голубые глаза, а это, как я слышал, было отличием королей династии Храгонов. — Скажите мне лучше, кто вы, — сказал я.

— По вашему лицу видно, что вы угадали. Это ничего не меняет. Я принц Сорем, сын императора. Вызов остается в силе.

— Вы, должно быть, думаете, что я сумасшедший, приглашая меня убить наследника.

— Я не наследник, — ответил он холодно. — Моя мать — его бывшая жена, он ее прогнал. С этой стороны вы можете не ожидать сложностей — я не в фаворе. Я прослежу, чтобы вы были в безопасности, если вы меня раните. Если. На этот счет особо не беспокойтесь. В течение месяца я дам о себе знать.

Он с шиком развернул лошадь и ускакал; колонна последовала за ним парадной рысью.

Оглянувшись, я увидел лицо Кочеса и чуть не засмеялся.

— Приободрись. Это я буду драться, а не ты.

Он пробормотал, что мне будет поставлено в заслугу убийство этого лишнего принца, который все равно был в немилости. Принцы без конца воевали друг с другом и в Цитадели, и вне ее. Сам наследник, обеспокоенный своим будущим — а большинство наследников имеют для этого причину, — найдет средства вознаградить меня за смерть Сорема: его трону одной угрозой будет меньше. Что же касается Императора, так он стал отцом многим и сбился со счета; с возрастом он потучнел и интересовался только ловкими юношами, которых брал в свою постель, а с ними, ходил слух, мало что мог сделать.

Меня утомила болтовня об императорском дворе, который казался таким далеким от моей судьбы. Я был потрясен поворотом дел. Кроме того, в Сореме было что-то тревожащее, что-то, напомнившее мне самого себя, каким я был, а может и оставался, — молодым, вспыльчивым, не в ладах со своей жизнью. Я праздно подумал, не была ли выгнанная жена императора некрасивой, раз она была выгнана. Но, казалось, женщина, родившая его, должна была иметь некоторую прелесть, в нем это было заметно. Это напомнило мне крарл Эттука, Тафру, все зло, которое, я подумал, осталось позади меня. Принимая во внимание его положение в Цитадели, влияние командира джерда, я решил, что все это было костью, брошенной Сорему в лучшие дни. Совершенно очевидно, что среди королевских дворов не очень-то распространена практика помещать своих принцев в армию, хотя Храгоны и происходили от воинов. Однако он хорошо держался и был превосходным наездником. Он также упомянул подготовку жреца. Может быть, все это были плоды, которые он сам для себя сорвал. Нельзя было не заметить, что его люди к нему хорошо относились. Он пользовался тем, что было у него под руками, и довольно хорошо это делал, но права, принадлежавшие ему по рождению, были для него более желчью, чем медом: со всех сторон толпы, ждущие, что он упадет, чтобы посмеяться над ним. Не удивительно, что у него была болезненная гордость. Услышав о толпе хессеков в Роще, он, как молодой лев, выскочил, готовый к бою. Обнаружив меня, он понял, что боги послали ему новое испытание. Он убил бы меня, если бы мог. У меня не было другого выбора, кроме как изменить его цель. И это меня раздражало.

Глава 3

Когда я ушел из Рощи, красно-кирпичное солнце опускалось за черепичные крыши в далекое болото на западе.

Бар-Айбитни на закате окрасился новым цветом — лихорадочно, мрачно мерцали черепичные крыши и оштукатуренные разноцветные стены. В высоких молельных башнях Пальмового квартала жрецы пламени пели гимн огненному солнцу Масримаса.

У стены Рощи слонялся какой-то человек. Увидев меня, он поклонился и коснулся пальцами груди — так масрийцы приветствовали религиозных иерархов. — Блистательный господин, мой хозяин послал меня умолять вас нанести ему визит. Его дом — ваш дом, он даст вам все, что вы пожелаете, если вы избавите его от мучений.

— Что за мучения?

— Камень, ужасный камень в мочевом пузыре.

Фунлин, богатый купец, которого обещал мне Лайо, решил, наконец, рискнуть.

Я сказал, что пойду с этим человеком, управляющим Фунлина, и велел ему проводить меня.

Если бы кто-нибудь наблюдал за нами, милое зрелище предстало бы перед ним: по улице не торопясь идет молодой высокий щеголь в сопровождении трех разодетых корабельных офицеров, похожих, тем не менее, на разбойников, и шести грязных хессеков, похожих на полоумных. Не было бы удивительным, если бы перед нами закрыли ворота, однако все-таки этого не случилось.

Дом был расположен в фешенебельном квартале города ближе к Стене Храгона и к Пальмовому кварталу. В саду с черными стрижеными деревьями высился особняк, украшенный лепниной и изразцами на фронтонах, опираясь на позолоченные колонны, украшенные резьбой и напоминающие ствол пальмы. Узкая полоска бассейна смягчала дневную жару. Фонтан представлял собой льва из белого камня, глядящего в воду. У него были женские груди и орлиные крылья, а из окруженных бородой губ, сложенных трубочкой, как будто он собрался свистнуть, вылетала сверкающая струя воды, и это было единственным движением и единственным звуком в тишине.

В окнах особняка не было света.

Фигура, закутанная в покрывало, открыла нам дверь и зашлепала впереди нас по полу маленькими босыми ногами.

Управляющий попросил моих слуг остаться внизу и повел меня вверх по лестнице на второй этаж. Пока мы здесь ожидали возвращения девушки, он сказал мне:

— Простите, господин, за плохое освещение. Это причуда моего хозяина.

— Почему?

Казалось, вопрос его озадачил.

— Это касается старой веры, — сказал он. — Я прошу прощения. Мы думали, вы посвящены в хессекскую веру.

— Я похож на священника? Я не жрец. Но ведь это масрийский дом.

— Отчасти, господин. Тем не менее когда человек в отчаянии, он обратится куда угодно. Но если вы сами не придерживаетесь масрийского канона…

— Я чужестранец, — сказал я. — Расскажите мне о старой вере.

Прежде, чем он ответил, что-то промелькнуло в моем мозгу, какой-то намек, воспоминание о разговоре на борту корабля. Старая вера… Темнота, противопоставленная яркому свету Пламени, солнце и факел — символы Масримаса, нечто темное и мистическое, заплесневелая пыль с гробницы древнего хессека.

— Я сам, — сказал твердо этот человек, чувства и разум которого противостояли сомнениям, оставшимся, казалось, только в костях. — Я сам не верю в эти предрассудки. Я тоже масрийской крови, и если бы я склонялся к какому-нибудь богу, это был бы Повелитель пламени. Это ясно. С другой стороны, это распространено в старом городе на болоте. Бит-Хесси… Вы знаете, что после заката даже джердиеры туда не заходят?

— Скажите, а как зовут этого бога хессеков? Я думаю, они поклоняются океану, или чему-нибудь еще в этом роде.

— Да, господин, — сказал он. — Но это не бог. Это — его антипод. Я лучше помолчу. Я и так сказал слишком много. Понимаете, мой хозяин Фунлин в отчаянии обратился к этому, но основ не понимает. Говорят, надо быть чистокровным хессеком, чтобы заниматься этим… Вот и девушка идет, господин.

Он оборвал разговор, и закутанная в покрывало служанка вбежала на своих мышиных ножках и прошептала, что хозяин почтительно просит меня войти.

Там было очень темно. Я прошел в другую дверь, остановился в темноте.

Я услышал чье-то дыхание — резкое от боли и возбуждения или от страха. Внутренним взглядом я увидел его страх — этого когда-то толстого, а теперь кожа да кости человека с болью в боку и смертью в уме.

— Успокойтесь, — сказал я. — Я чудотворец Вазкор, я пришел исцелить вас.

На подставке стояла лампа. Я подошел к ней, снял стеклянный колпак и положил на нее руку. Я умел сделать так, чтобы энергия, плавно поднявшись во мне, могла зажечь фитиль и заставить его гореть. Фунлин задержал дыхание. Пламя занялось, разбрасывая блики света по стенам, когда я закрыл его стеклом.

Теперь я мог его видеть. Он лежал в кресле, моргая, и смотрел на меня. Его завитый парик был прошит серебряной нитью, край его одежды отделан серебром, на пальцах перстни. Лицо ею было бритым. Я видел, что он отдал бы мне все за один час без боли. Здесь я мог получить плату.

— Я пробовал нескольких — никому не удалось. Я много на них истратил.

На тебя, возможно, тоже зря потрачусь, несмотря на твой фокус с лампой, — он смотрел на меня с унылой злостью. — Ты совсем мальчик.

— Это ваша болезнь заставляет вас забываться. Я избавлю вас от нее, а потом обсудим наше дело.

Я возложил на него руку и сразу почувствовал камень, «увидел» его ладонью, он был как черный узел на белой ветке. Я подумал: «Это я тебе сегодня оставлю. Уберу только боль, пока не получу то, что мне надо». Богач Фунлин застыл. Он схватился за подлокотники кресла и молчал, чтобы увериться.

— Она… отпустила, — сказал он. Его лицо выражало страстную просьбу.

— Вы еще не излечены, — сказал я. — Это на завтра, если вы мне заплатите.

Он вздохнул и закрыл глаза.

— Даже за это, — сказал он, — я бы тебя вознаградил. Во имя Пламени, как это приятно. Если ты сможешь меня вылечить, назначай свою цену.

Я коротко расспросил Кочеса об этом купце и был хорошо подготовлен.

— Назову свою цену. Десять мер золота, взвешенных по рыночным меркам, пятнадцать мер серебра. А также небольшая доля в ваших делах — пшеница и виноградники, я думаю, и жемчуг. Я прошу только то, что может обеспечить мне подходящий доход, пока я в городе, скажем, по двадцать процентов от каждой сделки по винограду и драгоценностям — по рыночным расценкам, конечно.

— Собака, — сказал он. — Ты думаешь, я такой богатый? Ты высосешь мою кровь, как паразит. Какое право ты имеешь столько просить?

— Такое же, как и вы, полагая, что должны жить. Выбирайте.

— Ты разоришь меня.

— Смерть это сделает еще лучше, чем я, — сказал я. — Я вернусь завтра, вы скажете мне, приемлемы ли мои условия.

Я не чувствовал жалости к нему, пытаясь завладеть сразу и его жизнью, и его богатствами. Время моей жалости еще не пришло, по крайней мере, не к таким людям, как Фунлин.

Вдоль фронтона «Зубов Дельфина» горели факелы в колпаках из голубого и желтого стекла. В вестибюле и в коридорах я не встретил никого, кто бы не таращился на меня.

Как и ожидалось, новость распространилась. Они все знали — и эпизод с Золотой Рукой, и часы, когда я исцелял в Роще, и об отступлении принца-джердата с двумя сотнями человек. Что же сделает чудотворец теперь? Чудотворец прошел в свои покои. Тут же меня потревожил Кочес, который вернулся после ужина напуганным.

— Чарпон, господин Вазкор, — проблеял он.

Глаза его бегали. Он собирался предать своего хозяина, и этой мысли он боялся, как и меня.

— Что Чарпон?

— Корабль, «Вайн-Ярд». Хессеки говорят, что он собирает всех на борту сегодня поздно ночью и отплывает с отливом на рассвете. Он не собирается вам ничего говорить. С ним должны быть другие помощники, а также те из команды, кого удастся быстро собрать. Рабы-гребцы по прежнему на борту. Я слышал, он отправил их за провиантом — мясом и вином, которое они получают перед началом путешествия.

Я позволил Кочесу трещать о глупости Чарпона, о его собственном желании служить мне и о том, как было для него опасно пойти против капитана и принести мне новости. Я не хотел и не собирался терять корабль. Чарпон, решивший, наверное, быть занозой у меня в боку, достиг предела. Единственным способом остановить его и убрать проблемы, с ним связанные, была его смерть.

Решив убить его, я столкнулся с другой проблемой — я не хотел убивать ни его, ни кого-либо другого тем безотказным способом, которым я владел, — силой моей воли. Моральные соображения были здесь не при чем. Это был чистый страх. Я боялся Силы во мне. В минуты, когда я боялся, я чувствовал, как какой-то демон захватывает мой мозг, я испытывал чувство раздвоения, которое могло бы снести меня с ума. Я решил действовать иначе. Я отослал Кочеса, поблагодарив его, и он прокрался в постель Тэи.

Я позвал Длинный Глаз, который застыл у моей двери, как деревянный страж. Я рассказал ему о планах Чарпона.

Прежде чем я успел что-либо добавить, Длинный Глаз сказал:

— Я выслежу Чарпона и убью его.

— Он будет не один, — сказал я.

— Ну и что? Все хессеки почитают Вазкора, а не Чарпона.

— Ты ведь знаешь, что я могу и сам это сделать, — сказал я, раздраженный смутным чувством вины. — Ты не спрашиваешь, хочу ли я, чтобы ты сделал это для меня?

Он посмотрел на меня пустым взглядом. Боги были непостижимы. Больше он никуда не смотрел. Ничего не сказав, он выскользнул в ночь.

Я сидел перед пурпурным окном до тех пор, пока рассвет не перекрасил черный цвет в синий, а синий — в красный. Птицы нежно запели в своих клетках.

Эта ночь была не для сна. Я думал: «Сейчас ли он убивает Чарпона! Может быть, хессеки все-таки остались верны капитану? Может, они убили Длинный Глаз, приняв его за грабителя, как же еще можно было бы объяснить его лунатизм? Это подло, это воняет. Если должен быть использован нож, почему бы и не мой? Одного человека я убил раньше. А это убийство по заказу».

Вдруг раздался стук в дверь. Дверь открылась, я вскочил на ноги, как будто это я ждал палача.

Это был не Длинный Глаз, а один из хессеков, который заметно заискивал передо мной, покорно закрыв лицо руками.

— Наш лау-йесс, — начал ан и разразился потоком корабельного арго.

Так я узнал, что Чарпон с пятью матросами-хессеками остановился в извилистой аллее, которая напрямую вела от Рыбного базара на причалы, и сказал, что кто-то его преследует, какой-то бродяга, которого надо проучить. Тогда хессеки попрятались в узких дверных проемах складов, стоявших вокруг, а Чарпон остался один, повернувшись лицом в ту сторону, откуда они пришли. Разбойник, видимо, почуяв опасность, не появился, и Чарпон с ножом в руке пошел по аллее назад.

Из темноты улицы внезапно раздался сдавленный животный вскрик, еще и еще один.

Насколько верно, что большинство складов в Торговом городе имели охрану, настолько же было верно и то, что охранники считали своим долгом находиться внутри склада, а не за его пределами. Таким образом, никто не помешал Чарпону, когда без лишней спешки он убил Длинный Глаз, посланца, которого он ждал.

Трое из хессеков удрали. Двое остались, дрожа и причитая, вжимаясь в тень. Наконец, и крики, и всхлипывающие звуки, сменившие их, прекратились. Снова появился Чарпон, мясник, с руками, обагренными кровью, и сказал хессекам, в ужасе прилипшим к дверям:

— Не сделать ли мне однажды ночью то же самое с хозяином этого раба, с этим гадом Вазкором?

Потом раздался звук, как будто на крыше завозилась птица, и голова Чарпона дернулась и наткнулась на какой-то предмет, который, как птица, летел к нему. Эта птица влетела Чарпону в глаз.

Когда он умер, а это произошло не сразу, хессеки осторожно собрались вокруг него и увидели, что птицей был длинный кусочек кремня, заточенный острее, чем нож. Годы, проведенные за чертой закона и безопасности, приучили их к осторожности и благоразумию, они не стали выяснять, кто отомстил за Длинный Глаз, выстрелив с крыши склада. Однако когда я спрашивал их позже, я узнал, что это, скорее всего, был хессек, настоящий чистокровный хессек из древнего города, так как это они носили такие рогатки для стрельбы по уткам и чайкам в зарослях камыша. Масрийский закон запрещал им носить ножи, и, чтобы как-то компенсировать это, они изобретали различные хитроумные игрушки. Матрос, у которого вся эта история была почти написана на лице, поднял на меня глаза. Свет всех оттенков занимающейся зари обнажил выражение его лица. Это было не волнение и не таинственность, как я опасался, а какое-то странное испуганное удовольствие.

— Найди Кочеса и остальных, — сказал я. — И отправь их ко мне.

Согласно его рассказу, он не полюбопытствовал, что за «разбойника» убил Чарпон. Несомненно, он очень не хотел на него смотреть, так же как и на неизвестного убийцу с крыши. Любого капитана галеры ненавидят его люди, и Чарпон не был исключением. Возможно, один из удравших решил воспользоваться удобным случаем. Эту тайну не стоило разгадывать.

Капитан владел своим кораблем, должно быть, легко будет заменить его права моими (связка золота в нужном официальном месте). Капитаном станет Кочес, он раздуется от восторга, как здоровый злой мальчишка, и охотно будет моим ставленником, каковым он сейчас уже является.

Неважно, какими средствами, но заноза была из меня выдернута.

Все было решено.

Но что же с Длинным Глазом? Сын недолго живущего народа, у меня он прожил не дольше. Он спас меня от урагана, чтобы я мог отправить его на нож Чарпона. Он верил, что я бог. Возможно, умирая в агонии, он продолжал верить в это.

Я сел и поговорил с Кочесом, а потом выслушал троих перепуганных помощников, вызванных с корабля. Они послушались Чарпона, а теперь все умоляли меня простить их. И все это время я видел зарубленное тело Длинного Глаза в аллее у причалов. Я знал, что пока я отдаю приказания, земляные крысы, обитающие в порту, собрались на свой пир.

Глава 4

В тот день я рано пришел в дом Фунлина и избавил его от камня в почке. Как и накануне, он ругал меня и повторял, что я, как собака, вцепился в его жизнь. Все бумаги, однако, у него были в надлежащем порядке, и свидетель ждал — выбора у купца не было. Как я и рассчитывал, его боль вернулась, и я не возложил на него руку, пока он не заплатил. Мне было горько, и он не мог обозвать меня хуже, чем я сам себя обозвал предыдущей ночью.

Вскоре после восхода солнца вокруг «Зубов Дельфина» собралась толпа. Бедные, больные, страждущие — я должен был это предвидеть. Когда я появился, толпа зашумела. Моя слава распространилась даже быстрее, чем я рассчитывал. Несмотря на усилия Кочеса и хессеков, я не мог пройти, меня со всех сторон хватали руками. Я остановился и огляделся, тронутый сочувствием к ним и отвращением к себе, зарабатывающему на их отчаянии и наивности.

— Здесь я никого из вас лечить не буду. Идите домой, а на закате вы найдете меня в Роще Магналий. Это мое последнее слово.

Ко мне прорвалась женщина, крича что-то на хессекском, и Кочес отпихнул ее в сторону. Это меня задело, но я не осмелился помочь ей, иначе они все опять стали бы ныть.

Не глядя больше по сторонам, я пошел прямо по лестнице, толпа расступалась передо мной, и только один грубого вида смуглый парень схватил меня за руку. Но получив удар энергии, он отскочил, завывая, и больше мне никто не досаждал.

К полудню в гостинице стало известно о смерти Чарпона от рук грабителей. Помощники Чарпона, которые, должно быть, догадались о моем участии в этом деле, были слишком испуганы, чтобы рассказывать о своих подозрениях, и помогали распространять байку о загадочной вылазке воров из Старого Хессека на болоте. И раньше у причалов совершались преступления, нити от которых тянулись в Бит-Хесси.

Быстро, как только мог, я привел в порядок дела «Вайн-Ярда», поручив Кочесу как капитану отвечать за судно. Он улыбнулся и выразил свое удовольствие, однако в глубине его взгляда было запрятано беспокойство. Он заартачился только, когда я велел расковать гребцов и разрешить им свободное передвижение по палубе, хотя бы под наблюдением вольнонаемной стражи, а также платить этим несчастным скотам и прилично их кормить. Он возражал, что рабы злобны и склонны к побегам. Большинство из тех, кого я видел, были слишком измождены, чтобы отважиться на это, а если и отважатся, рассудил я, мы сможем найти других. Я бы не хотел, чтобы гребцы умирали от недостатка питания и движения, если кораблю придется долго стоять у причала. Проследить за всем и доложить мне я велел Лайо, моему бывшему напарнику, которого я давно освободил и использовал как слугу. Эти действия принесли мне новую славу в Бар-Айбитни, на сей раз — славу глупого благодетеля.

Следующий день был тоже занят делами. Представители Фунлина посетили меня, чтобы договориться о выплатах моей доли, а остаток дня я потратил на то, чтобы найти себе жилье на фешенебельной западной стороне Стены Храгона, где-нибудь на окраине Пальмового квартала, поближе к денежному поясу города. Куда бы я ни шел, меня сопровождали мои стражи-хессеки и Кочес или кто-нибудь из его приятелей пиратов. Время от времени группы просителей приближались ко мне, но я не отступал от своего правила, и жестокое обращение отгоняло их прочь. Всеобщий благодетель принадлежит всем, кроме себя. Я побаивался вечернего появления в Роще, болезней и просьб о помощи, лечения, которое они выжимали из меня и которое не приносило мне никакой радости, а только выгоду — деньги и славу. Я думал: ВЫСОСУТ ДОСУХА, КАК ПИЯВКИ. ОНИ ПИЯВКИ ИЛИ Я ПИЯВКА? КТО КОГО СОСЕТ?

Все происходило слишком быстро, это я сейчас вижу. Но остановиться тогда было невозможно. Ежечасно я должен был напоминать себе о своей цели — восстановить доброе имя моего отца быть достойным его, победить белую ведьму.

В сумерках на дороге собралось много людей. Маленькие масляные светильники в их руках, покрытые зелеными абажурами, освещали путь до ворот Рощи. Я не глядел по сторонам, так как уже понял, что стоит мне поймать чей-нибудь взгляд, как человек начнет выкрикивать свою просьбу и пробиваться ко мне. Люди впереди расступались, чтобы дать мне пройти, а сзади снова смыкались стеной, чтобы следовать за мной. Все молчали. Даже когда я вошел в Рощу и пошел вверх по лужайкам, толпа хранила молчание — темная масса в темноте деревьев, с точками света от крошечных ламп и светлячков в кустах. Помню, мне пришло в голову, что они знают, как я приказал убить человека предыдущей ночью, а косвенно — и двоих. Но все было гораздо проще: они узнали, что я собрался «пожить по-масрийски» по другую сторону Стены Храгона на краю Пальмового квартала. По их мнению, это было последнее дело, и я не останусь больше с ними. Не было ни возмущения, ни криков, ни просьб, чтобы я остался. Они поняли, что не имеют на меня влияния. Они придвигались ко мне, я их касался, они получали лечение и таяли в сумерках. Все это напоминало ритуал. Они были похожи на призраков. Мне казалось, я видел их насквозь, видел их быстротечную жизнь, видел, как мало дней им отпущено.

Эта ночь была черной, безлунной, и, как обычно в Бар-Айбитни в начале лета, становилось прохладно.

Я очень устал. Я удивлялся, как они еще могут вытягивать из меня какую-то силу.

У моего локтя встала старуха.

— Сделай меня молодой, — прошептала она.

— А, Лели, — сказал Кочес.

Он дремал в какой-то беседке. Позевывая, он ждал, что будет делать Лели, позабавит она меня или рассердит, чтобы понять, что с ней делать. Оставшаяся толпа попятилась, освобождая ей место; ее признали вещью, принадлежащей мне.

— Молодой, — сказала она, впиваясь ногтями в мою руку. — Молодой и девственной.

— Дерзкая старуха, — сказал Кочес.

Я пристально смотрел на нее в синевато-сером свете. Кожа на ее лице была как мятая бумага, натянутая на кости, но ее горбатая спина благодаря работе моих рук стала прямой, как меч. Я знал, что она вернется.

— Почему бы и нет? — сказал я ей.

Она хихикнула.

— Не сейчас, — сказал я. — При свидетелях. Согласна, бабушка-девочка?

Ее лицо, как у ребенка, сморщилось от смеха. Она стукнула меня своей морщинистой рукой.

— Решено!

Я вернулся в гостиницу и спал, как мертвый, хотя и видел сны. (Может быть, мертвые тоже видят сны и забывают их, когда вновь рождаются, как утверждают масрийские жрецы.) Проснувшись, я забыл про Лели. Но она про меня не забыла. Она стояла в моем дворе, выкрикивая проклятия мне, как мошеннику, который обещал ей молодость и не дал. Кочес угрожающе махал руками, а она скалила на него зубы. Она говорила, что люди покрепче, чем он, умирали от ее укусов. Был полдень того дня, который считается серединой масрийского месяца нислата. День не хуже любого другого для перевоза моих пожитков из «Дельфина» в новый дом.

Кочес проследил за устройством дома, наняв повара из гостиницы и двух девушек, чтобы они прислуживали нам за едой и содержали дом в чистоте.

Он перетащил и Тэи и поместил его в своей части жилья, шепнув мне, что как только я почувствую потребность… Я оставил охрану из десяти хессеков, оплачивая их работу каждый день от щедрот Фунлина. Для них самая большая часть дома — наружный двор и сараи — были временно превращены в казармы. Через некоторое время там появился черный пес, которого, объяснили мне, энергичные, как дети, хессеки собирались натаскать против грабителей, хотя кажется, в основном они учили его выпрашивать подачку у них из рук.

Всего было девять комнат, которые, согласно масрийскому стилю, группировались вокруг двух внутренних двориков. Лучший из них я оставил себе, а другой был поделен между роскошествовавшим Кочесом и притесненной челядью. Собратьев Кочеса — помощников капитана и прочий корабельный сброд — от своей опеки я освободил. Если бы мне прямо завтра захотелось набрать новую команду, на Вселенском базаре или на причалах я вполне мог найти людей для такой работы. Что касается помощников, то, помня гибель Чарпона, они были рады уйти. Больше я никого из них не видел.

Помимо домашней челяди, я оплачивал услуги еще пяти человек, и среди них Лайо. Для каждого из них я отвел определенную часть города. Они должны были собирать истории о колдовстве, легенды о беловолосой женщине, которая, как я, могла и исцелять, и наносить вред. Они должны были упоминать мое имя, Вазкор, и смотреть, не обнаружится ли какая-нибудь нить. Только Лайо осмелился спросить:

— Повелитель, вы сестру свою разыскиваете? Или жену? Она, должно быть, разгневала вас, повелитель? Не вымещайте гнев на мне.

— Не сестру, — сказал я. — Она в два раза меня старше. Белая карга с холодными глазами. Узнай хоть что-нибудь о ней, и я сделаю тебя богатым, как император.

Эти мысли, как всегда, наполнили мою кровь старой отравой. Мне снилась только она — белое создание с лицом серебристой рыси или черным лицом сирены. Предчувствия, кричавшие, что она где-то рядом, не могли меня обманывать. Я столько могу сделать, неужели я не в силах найти одну суку? На закате в мои скромно обставленные апартаменты явились двадцать три посланца. Богатые инвалиды Пальмового квартала ожидали моего прибытия. Некоторые говорили о дарах, которые последуют, некоторые прислали дары; передняя сияла от обилия золотых вещей, серебряной посуды, груды монет, около которых любовно прохаживался Кочес.

Посланцы поклонились мне, двое из них встали на колени. Их хозяева умирали от множества неизлечимых недугов — нервозности, подагры, сердцебиения, болезней, происходящих от злоупотреблений удовольствиями, и утонченных нервов. Я сказал, что навещу их, и назначил время. Я был готов разъезжать туда-сюда, чтобы как можно лучше изучить этот роскошный район. Я и сам отправил посыльного, убедившись, что он одет в черную ливрею.

Эти одежды специально для моих слуг были сшиты в одной из лучших лавок Бар-Айбитни. Он отнес мое письмо в Общество врачей. В письме я просил у них аудиенции, на которой я в их присутствии превращу в девушку сморщенную старуху.

Такой хороший шанс нельзя было упустить, раз уж боги отдали ее мне в руки. Я больше не сомневался, смогу ли Я Это сделать. Раз за разом оказывалось, что я совершаю такое, от чего год назад я бы и сам разинул рот, если бы увидел, как кто-нибудь другой проделывает подобные вещи. От скуки я поднял кувшин с вином, охлаждавшийся в тенистом уголке двора, поднял без помощи рук, одним усилием воли. В это время голос в моем мозгу сказал мне: «Берегись, если ты начал творить чудеса от скуки». А мой отец, Вазкор Эзланнский, занимался ли он подобной ерундой, как подъем кувшина в воздух, чтобы послушать крики девушек на кухне? Думаю, нет.

Лели была в первом дворе, на территории Кочеса, отделенной от хессекской казармы стеной из песчаника, порослью молодых кипарисов и фонтаном из серого мрамора. Между Лели и Тэи возникла дружба, я думаю, как средство сделать более нормальными их ненормальные жизни. Сейчас они, как пара кошек, сгорбились над масрийской игрой — доской с красными и голубыми фишками, попивая куис из маленьких эмалевых кубков и покуривая маленькие женские трубочки с зеленым тинзенским табаком.

На доску упала моя тень, и Лели отпрыгнула в сторону, чтобы обругать меня. Я оборвал ее.

— Сегодня вечером ты пойдешь со мной в Общество врачей.

Лели пискнула:

— Они там режут хессекских женщин и по частям их маринуют.

— Очень разумно. Начинают с голосовых связок.

Лели издала свое хихиканье.

— Это для того, чтобы сделать меня молодой, молодой при свидетелях?

Да?

— Да. Но это может тебя убить.

— Может? Ну так ты меня оживишь, разве нет, дорогой?

Колдуны делят чудеса с живыми; демоны оживляют мертвых. Мне не понравились ее слова.

— Таких сделок я не заключаю.

Но она уже завела свою старую песню.

— Сделай меня молодой. Насколько молодой ты меня сделаешь? Сделай меня пятнадцатилетней! Пятнадцатилетней и невинной.

Тэи рассмеялся. Рассмеялся, как смущенный мальчик.

— У нее нет скромности.

Лели схватила его за талию; ее старческую похоть возбуждал любой приятный предмет, независимо от пола.

— Из нас бы получилась прелестная пара.

Я нанял лошадей и экипаж. По законам завоевателей никто, кроме масрийцев чистой крови, не мог пользоваться белыми лошадьми для поездок верхом или в упряжке. Поэтому, в контраст к своему возрасту, я выбрал черных. Двигаясь к Обществу врачей по Пальмовому кварталу, мы составили небольшую процессию — экипаж с позолотой и эмалевыми росписями и шесть черных эскортеров. Я слышал со всех сторон: «Это экипаж чудотворца Вазкора». Говоря правду, я немного поработал в эти три дня, заняв многие головы мыслями о своей персоне.

Улицы были переполнены народом. Казалось, Пальмовый квартал никогда не спал по ночам, до рассвета горели его лампы.

Женщины, лица которых были спрятаны за слоем косметики вместо покрывал, выглядывали с балконов, факелоносцы с факелами, упрятанными в клетку из железа или стекла, бежали перед каким-нибудь господином, направлявшимся в театр, и золотистый дым разделял дорогу пополам. В умирающем свете дня бормотали молельные башни, и их высокие минареты, как тонкие военные пики, украшенные звездами, заполняли сине-зеленые сумерки, а в центре поднимающихся террас, удобно расположившись между небом и землей, черной диадемой смотрелся императорский Небесный город.

Дом Общества врачей был битком набит. Как они говорили друг другу, они пришли посмеяться, поиздеваться над этим примитивным фокусником, который смеет надеяться обмануть их при помощи какого-нибудь дешевого трюка. Все разговоры были скользкими от насмешек и издевок, но когда дворецкий вел меня через зал по мозаичному изображению крылатых лошадей, служившему полом, воцарилось молчание.

Председатель Общества рассматривал меня через увеличительное стекло, сделанное из топаза, пока дворецкий объявлял о моем прибытии, так как весь город, кроме них, знал, кто я такой. Началась дискуссия между одним дураком и другим, целью которой было заставить меня ждать. Я вмешался.

— Я уверен, что мое имя и мои намерения уже известно вам, — сказал я.

— Иначе я бы вообще не получил аудиенции. Ну что, господа, начнем?

Лели вошла в сопровождении Кочеса и еще троих. Двое слуг из Общества были выбраны для того, чтобы раздеть ее. Врачи должны были ее осмотреть. Лели искоса поглядывала по сторонам, ничуть не смущаясь своих прыгающих грудей и оголенных чресел. Их безжалостный осмотр не охладил ее бесстыдства; она подставляла свои бока под их пальцы.

Заговорил председатель общества.

— Сомневаюсь, что вы можете сделать больше, чем просто слегка смягчить ее тело каким-нибудь маслом или бальзамом типа настойки принцесс.

Для зубов, возможно, подойдут протезы из слоновой кости или китового ребра. Грудь можно подрезать и укрепить мембраной, но есть риск заражения и поэтому такие операции сейчас непопулярны.

— Сэр, — сказал я, — не вздумайте учить меня косметической медицине. Нудный старый негодяй редко встречал в других столь откровенное высокомерие и не сразу пришел в себя, чтобы дать достойный ответ.

Я сказал:

— Этой женщине восемьдесят лет. Я собираюсь сделать ее молодой девушкой. Не прибегая ко всей этой чепухе, о которой вы упомянули. Встретив такой отпор, он выронил свое стекло. Дворецкий наклонился, поднял стекло и вручил его председателю.

Лели визжала:

— Вели этой жабе захлопнуть пасть! Он посмотрит, посмотрит! — И она продемонстрировала какому-то тощему юнцу свою прямую спину, которая была согнута в дугу с рождения до того дня, когда я излечил ее.

Наконец я спросил, удовлетворены ли они осмотром, и врачи раздвинулись, покачивая головами, улыбаясь, жестикулируя, уверяя окружающих, что я ненормальный. Каждый был напряжен, как струна. Принесли табурет, и я усадил Лели на него. Она продолжала свою болтовню, поэтому я ввел ее в транс, чтобы она мне не мешала, а еще потому, что я боялся, что ей будет больно. Я позволил наблюдателям встать по их желанию, поближе ко мне и к ней. Председатель перестал смотреть сквозь топаз и так сильно подался вперед, что почти выскочил из кресла.

Я положил руку на ее маленький череп. Внезапно, как человек, которому некуда отступать, я подумал: «Может быть, я обнаружу, что не могу этого сделать». Но что-то во мне отбросило колебания в сторону. «Ты бог, Вазкор, сын Вазкора. И ты делаешь это не только для того, чтобы проложить путь к логову белой ведьмы, но и для того, чтобы показать этим людям, кто появился среди них».

Прежде я никогда не ощущал гордости за то, что было во мне, даже тогда, когда я победил шторм, когда шел по воде океана: в тот день высокомерная гордость смешивалась с удивлением. Сегодня была только гордость.

Я был затоплен приливом Силы, приливом самой жизни. Я чувствовал, как поток перетекал из моих рук к Лели, яркий, как пылающее солнце.

Как-то неохотно я заглянул в ее неохраняемое сознание, в пыльный чердак мыслей старой женщины, в душу, где обитали каркающие вороны. Свет разогнал пыль и ворон. С его помощью я высушил эту потайную комнату. На мгновение я дал ей свою Силу, позволил питаться ею, и почувствовал, как умирающее дерево задрожало под своей корой.

Врач, стоявший ближе всех, вскрикнул и отскочил.

Кожа Лели потрескивала и сворачивалась, как бумага в огне. В те прозаические секунды, прежде чем чувство победы пришло ко мне, я никак не мог предвидеть, что это окажется столь зрелищно — плоть отслаивалась от нее, как штукатурка от стены. Первой появилась ее левая рука, как бледный цветок, пробивающийся из мертвых корней. Одна совершенная женская рука с миндалевидными ногтями и ладонью, как цветок лотоса.

— Остановитесь, — закричал ближайший врач, стоящий уже не так близко ко мне. — Это богохульство! Остановитесь, вы убьете эту женщину!

Я держал пальцы на голове Лели и смотрел на него, пока он не опустил глаза и не отвернулся в ужасе. Я чувствовал, как ее жидкие волосы густеют под моими пальцами. Левая грудь, более круглая, чем раньше, мелко подрагивала в такт быстрому, как у птицы, сердцебиению. Ее ладонь, нежная, как цветок, лежала на желтом узле колена, который постепенно осыпался шелухой, как расколотый хризолит, высвободив крепкий новый девичий сустав. Она резко поднялась на ноги и пошла вперед, выходя из своего тела, как какая-то женщина-змея, вылезающая из своей старой кожи.

Никогда в своей жизни я не видел ничего столь нечеловеческого, столь ужасного. Это перепугало меня. Это произошло благодаря мне.

Врачи кричали и шарахались от Лели, словно она несла чуму, и однако, не могли оторвать от нее глаз.

Ее волосы росли, выбрасываясь из головы, как черная вода из фонтана, густые черные хессекские волосы, волосы девушки. Как серая чешуя, осыпалось на мозаику пола старое тело и превращалось в пыль. Ее белая гладкая спина поднималась над обширными ягодицами. Она двигалась, я видел контур одной груди, совершенной до самого леденцового соска. Профиль, как полированный алебастр, черный глаз, соблазнительный рот, маленькие белые зубы. Она посмотрела на меня через плечо. Ее лицо было неожиданно притягательным, однако пока еще холодным, как неразогретый металл, краски были слишком свежими, еще не обжитыми.

Она была юна, как мир, до того как он узнал людей.

Один из врачей упал на колени. Она обернулась посмотреть на него, будто он чествовал ее, что он, возможно, и делал. Она повернулась, и ее глаза задвигались в глазницах. Она беззвучно упала ничком поперек крыльев яшмовой лошади на мозаике.

К восходу солнца об этом знал весь Пальмовый квартал, к полудню весь город: в Обществе врачей колдовством старуху превратили в девицу.

Она лежала в оцепенении в комнате во втором дворе, у стены из песчаника. Пять дней пролежала она там.

Я наполовину опасался, что толпа из Пальмового квартала может явиться к моим воротам, но никто не пришел. Они боялись дьявола — чудотворца Вазкора.

Я намеревался убить Чарпона, просто чтобы у меня был корабль; более определенно я послал на смерть Длинный Глаз, сделав из него убийцу. Вскоре мне предстояло драться с Соремом и убить его, одного из храгонских принцев, юношу, с которым я едва успел поговорить, юношу, который так напоминал меня самого. Все это произошло из-за моей Силы и моего поиска, моего малодушия и гордости, моей неспособности удержать в себе равновесие между человеком и магом. И все-таки я использовал Лели в еще одной игре. Эти игры вслепую привели меня к чувству вины и боязни самого себя.

У меня были другие дела в те пять дней, когда Лели лежала без чувств, я должен был посещать богачей в Пальмовом квартале, лечить их недуги и собирать их монеты. Эти искушенные люди не боялись меня. Они были рады меня видеть, жадные до чего-нибудь новенького. Это была работенка! Прекрасные дома, дорогая мебель, всхлипывания толстых патрициев, чьи хессекские рабы — казалось, у всех масрийцев были рабы-хессеки — лежали, полуголодные, кучами в подвальных кухнях или, покрытые свежими шрамами, торопились исполнить приказания хозяев. Я по-прежнему ничего не узнал о той женщине, которую искал, — о колдунье. Я часто лежал без сна соловьиными ночами в Бар-Айбитни и говорил себе, что ошибся, приняв запах зла за признак ее пребывания здесь. Дурной запах шел от города и от моих деяний в нем. Слава померкла. Любой закат, неважно нисколько сияющий и яркий, означает, что солнце садится. И у меня тоже за светом последовал период внутренней темноты, который, похоже, поймал в ловушку мой тщательно разработанный план.

Я ожидал формального вызова на дуэль от Сорема. Согласно аристократическому кодексу чести, между оскорблением и дуэлью должно пройти определенное количество дней, в течение которых патриции могли бы отточить свое боевое мастерство и позаботиться о других делах. Время паузы уже прошло. Я заметил, что разговоры о стычке Сорема со мной уже шелестят в городе. Определенно какая то сила специально этим занималась, подгоняя события. Может быть, это были люди императора. Это едва ли имело какое-нибудь значение; я должен был встретиться с Соремом и покончить с ним. В конце концов, с клинком в руках это будет просто и ясно. Я буду придерживаться их смехотворного кодекса, потому что я был сыт по горло своей магией, меня тошнило от самого себя.

Вызов не пришел. Компания джердиеров с застывшими лицами не швырнула на пол пергаментный свиток и не вышла парадным маршем. Я удивлялся, что могло произойти и почему он отложил дуэль.

Глупая женщина, жена одного из моих помощников, постоянно посылала за мной. Она была достаточно хороша собой и аккуратным масрийским почерком, не похожим на хессекские иероглифы, писала, что, если я к ней не явлюсь, она умрет и посмотрит, как меня в этом обвинят. Ее слуга, похожий на лису парень с серьгой в ухе, сообщил мне, что я могу найти ее в белом павильоне у дома ее мужа, и, желая рассеяться, я, как дурак, пошел. Она была одета в масрийском стиле: юбки из парчи с оборками и кофточка, вышитая жемчугом, а там, где не было газа шелка, рукава или оборки, были браслеты, ожерелья, кольца и ленточки. Было бы легче раздеть дикобраза.

Я оставался у нее до тех пор, пока красные дневные тени на ставнях павильона не перешли в синие. Она сказала мне, что с моей стороны жестоко так мало обращать на нее внимания, тогда как она изменила мужу, чтобы доставить мне удовольствие. Это была не самая большая чепуха, которую бесчисленные глупые девчонки мяукали мне в уши с тех самых пор, когда я впервые лег с женщиной. Она еще сказала мне, что я не бог, как сказали ей рабы-хессеки, а всего лишь мужчина, и опять захочу ее. Но я не нуждался в ее поучениях.

Я вернулся к себе, ожидая хоть каких-нибудь новостей.

Новости были.

Лели исчезла.

Лайо стоял во дворе. Он сказал:

— Говорят, она выскользнула в сумерках. А еще ушел мужчина, один из ваших моряков-охранников. Я спросил кто. Он сказал, что этого человека звали Кай. Это имя дразнило меня, пока я не вспомнил, что Кай был тот самый хессек, которого Чарпон посадил под арест, потому что он поклялся, что видел, как я шел по океану. Я знал об этом от Кочеса.

— Еще кое-что, — сказал Лайо. — У ваших дверей.

Он держал передо мной труп черной вороны, ее голова была свернута на спину. Прошло некоторое время, прежде чем я увидел окровавленную птицу, но ведь не из-за мяса же ее убили.

— Зачем это?

Лайо моргнул.

— Хессеки говорят, что это знак старой веры. Дар. Приношение.

— Кому?

— Вам, повелитель, — сказал он. — Вам.

Я не стал разыскивать Лели. Она продемонстрировала мои силы Обществу врачей. Этого было достаточно. Я не видел ее ценности как показательного номера, несмотря на то, что я ей тогда говорил. В том, что я сделал, что-то раздражало меня. Я был почти рад, что такое доказательство отсутствовало. Я не размышлял ни о том, куда она ушла, ни что делала. Только воспоминания о лице в полупрофиль — этом доисторическом, девственном, злом лице — тревожило меня. Это да еще мертвая ворона, оставленная у моей двери. Жертвоприношение богу. Не Масримасу, для которого они убивали белых лошадей на празднестве в середине лета, а какому-то темному идолу, не-богу Старой веры. Я коротко расспросил Лайо. Но симейз немного мог мне сказать. Когда я расспрашивал хессеков, они бормотали что-то невразумительное. Они допускали, что исчезнувший Кай мог бы познакомить меня с древней религией Старого Хессека.

Я уселся в кресло и занялся бесполезным созерцанием. Передо мной проходило мое прошлое и мое сумбурное настоящее, и, как вопрос без ответа, стояло будущее.

Глава 5

В полночь в храме Масримаса в Пальмовом квартале звонит медный колокол. Я услышал его удары и поднялся. И услышал другие звуки. Лаял черный пес, потому что на пустынной ночной дороге у моих ворот остановился экипаж.

Один из хессеков вошел во двор и окликнул меня из-за двери.

— В первом дворике какая-то богатая женщина, господин. Она дала нам золота, чтобы мы ее впустили, — он показал мне связку золотых монет и нервно хмыкнул.

Я решил, что это моя милая, у которой я был днем, рискнула своим добрым именем и доверием своего мужа для того, чтобы преследовать меня. Сначала я решил не принимать ее, но, чувствуя бесцельность сегодняшнего вечера, передумал. Лучше будет, если ее надушенное тело и голубиное воркование разлучат меня с моим настроением.

Я велел хессеку привести ее и снова сел, чтобы посмотреть, как она войдет, шелестя одеждой, задевая юбками в оборку дверные косяки, произнося мольбы, угрозы и ласковые слова.

Лампа едва горела, однако, когда она вошла, я увидел, что это не та женщина, которую я ждал.

Она была высокой и при этом держалась очень прямо, с необычной для высокой женщины гордостью. В красном свете лампы она, одетая в черное, казалась частью ночи, вошедшей в мою комнату. Несмотря на свою масрийскую юбку с оборками и вышивкой золотыми бусинками, она, как хессекская женщина, прикрывала покрывалом свое лицо и даже глаза. Я видел только ее руки, длинные, мускулистые, загорелые, похожие на руки мальчика, — я даже на секунду решил, что… — все же это был Бар-Айбитни. Однако, это была женщина — под складками одежды выступала грудь, а когда она заговорила, ее голос был приглушен, как отсвет лампы.

— Это вы Вазкор, человек, которого называют чудотворцем?

— Да, я — Вазкор, человек, которого называют чудотворцем.

Судя по ее тону, она привыкла к быстрым ответам и к повиновению окружающих. Однако сейчас она колебалась. На ее правом запястье был маленький браслет, золотая змейка, поблескивавшая, как будто ее рука дрожала. Но вот она заговорила, прямо и твердо:

— Я слышала, что вы ведете себя честно, если плата, которую вы получаете, достаточно высока.

— Вам нужно лечение?

— Нет.

— Тогда чего же вы хотите?

— Я хочу узнать, какую цену вы назначите человеческой жизни.

Я поднялся, запоздало проявляя хорошие манеры. Теперь я положил руку на лампу, чтобы сделать ее свет поярче.

— Это зависит от человека. Некоторые люди обходятся очень дешево, — сказал я.

Я слышал, как она медленно вдохнула, чтобы успокоиться. Я уже понял, что сейчас будет. Желтое пламя прыгало под розовым хрустальным колпаком. Она сказала:

— Это Сорем. Принц крови, сын нашего повелителя императора Храгон-Дата.

Свет не мог проникнуть через ее покрывало.

— Жизнь Сорема, очевидно, дорога для вас, мадам. Почему вы решили, что я для него опасен?

— Согласно Кодексу, он вызвал вас на дуэль. Вы воспользуетесь каким-нибудь устройством или какой-нибудь уловкой и убьете его, а он слишком честен и горд, чтобы это заметить. Я прошу вас не участвовать в поединке. Я заплачу столько, сколько вам покажется необходимым.

— А как же моя честь, мадам? Меня сочтут трусом? Он пообещал мне это, если я не выйду на дуэль.

— Вы торгуете своей магией, если уж на то пошло, — сказала она презрительно. — За деньги вы лечите человека, а если у него ничего нет, оставляете его умирать. Что вам еще один человек?

— Вы несправедливы ко мне и плохо информированы. Что же касается Сорема, я не могу не сделать того, что он вынудил меня делать.

Секунду она стояла неподвижно, а затем, странно мальчишеским, резким театральным жестом она схватила свое покрывало обеими руками и сорвала его.

И я ее увидел.

Ее черные вьющиеся волосы, блестевшие, как стекло, были убраны по масрийской моде в высокую прическу, заколотые шпильками из полированной бирюзы. Кроме маленькой золотой змейки на запястье, на ней не было других украшений. Безупречная медная кожа, оттененная черной вышитой жемчугом кофточкой напоминала мед, текущий из корчаги. Она была тонкой, как стальной клинок, ее бедра и талия были узкими, как и ее ладони, а ее наполовину скрытые корсажем груди плавно вздымались, как два янтарных холма, припудренные золотистой пылью, при дыхании поблескивавшей в свете ламп. Выражение ее лица изменилось. Клянусь, секунду назад я решил, что она некрасива, увидев эти орлиные черты, увидев, что она намного старше меня, заметив гнев в ее черных глазах; в ней не было ничего мягкого. И вдруг все переменилось. Я увидел, что ее лицо по-настоящему красиво — красиво, как лезвие ножа.

— Я делаю это, чтобы вы могли узнать, кто я, — она произвела впечатление удара молнии, но я так и не знал, кто она такая.

— Я думаю, вы женщина или жена Сорема, — сказал я.

Она улыбнулась на это сардонически, как человек, вынужденный быть вежливым со своим врагом. Вдруг стало видно, что ее глаза за черными ресницами и краской для век голубые.

— Оказывается, вы, волшебник, тоже плохо информированы, — сказала она. — Я Малмиранет, изгнанная императором, но кровь Храгонов течет во мне по-прежнему. Сорем — мой сын.

— Прошу прощения, мадам. Я не знал, что принимаю в своем доме даму из королевской семьи. Присаживайтесь.

— Проклятье, — она была резка, как огонь, — я здесь не затем, чтобы разыгрывать императрицу перед собакой с задворок империи. Назовите мне цену жизни моего сына, и вы ее получите. Потом я уйду.

Ее глаза были действительно синими, темными, как сапфиры. Взгляд ее мог быть убийственным.

— Ваш подход неверен, — сказал я спокойно. — Вы считаете меня шакалом, злодеем и глупцом. Это ваше дело, но тогда не стоит и церемониться со мной.

— Не учите меня.

— И вы меня тоже. Я говорил с вашим сыном. Он не скажет вам спасибо за то, что вы прикрываете его своими юбками.

Она махнула рукой и сказала:

— Все это не имеет значения, лишь бы он был жив. — А если я откажусь? — спросил я, как спрашивал и у него.

— Есть другие способы.

— Убейте меня, госпожа Малмиранет, и весь город скажет, что ваш сын сделал это из страха. А потом, интересно, как вы собираетесь это сделать, если я могу убить человека одной только мыслью.

Она смотрела на меня молча; ее руки опять задрожали. В маленькой комнате ощущался запах ее духов, тонкий аромат, приглушенный, как ее голос. Внезапно она опустила глаза и отрывисто заговорила:

— Вы думаете, я считаю своего сына трусом и поэтому пришла к вам? Я бы не пришла, если бы он был трусом. Я боюсь как раз его храбрости и вашего волшебства. Если вы можете сделать хотя бы одну пятую из того, что о вас говорят, он погибнет. Зачем чудотворцу эта дуэль? Вас заботит честь? Хорошо, пусть он думает, что вы удрали от него. О чем беспокоиться? Вы мужчина, вы молоды. Пользуйтесь своими силами, чтобы стать господином где-нибудь в другом месте, и пусть Сором останется жить.

Я подошел к ней, этой императрице, которая по неизвестной мне причине утратила свое высокое положение. Конечно, она была далеко уже не девочкой, но это лицо, тщательно вылепленное, без единого изъяна, никогда не принадлежало девчонке. Что же касается остального, надо быть дураком или слепым, чтобы пройти мимо нее. Ее брови были почти на одном уровне с моими. Я взял ее руку, руку с обвившейся вокруг нее змейкой. Ладонь была жесткой от поводьев, ладонь Сорема ненамного отличалась от ее.

— Ради вас, — сказал я, — он останется жив. Я отказываюсь от сомнительного удовольствия убить его.

Она вскинула на меня глаза — большие, синие. Казалось, можно было купаться в этой глубокой синеве.

— Скажите, сколько это будет стоить.

— Нисколько.

Это стоило сказать хотя бы для того, чтобы посмотреть, как пристально она посмотрит на меня.

Она убрала свою руку и стала натягивать покрывало.

— Как я вам поверю, если вы не берете платы?

— Это проблема, которую придется решать вам самой.

Она помолчала и спросила:

— Вы действительно сын короля, как говорит молва?

— Спросите в Эшкореке, — ответил я.

Она отвернулась и, нетерпеливо дергая покрывало, завернулась в него. Не сказав больше ни слова, она быстро вышла во двор, и через минуту я услышал, как экипаж удаляется по дороге на восток.

На следующее утро пришел официальный вызов от Сорема.

Принесли его два джердиера с невыразительными лицами, его лейтенанты.

Один из них вручил мне бронзовую шкатулку со свитком и уставился в пространство над моей головой, пока я читал послание.

«От Сорема из Храгонов, Вазкору, обычно называемому чудотворцем. Приглашение на бой на мечах.

Сегодня вечерам, на Поле Льва, у северного алтаря.

В час после заката.»

— Это приемлемо? — спросил джердиер в воздух.

Я ответил, что да.

Они повернулись, как заводные, и торжественно вышли.

В тот день во дворах без конца шептались: Лели, предстоящее сражение, женщина под покрывалом. Днем человек в лохмотьях принес свою дочь и умолял меня помочь ей. Я не смог отказать, их было всего двое. Ребенок всхлипывал от боли на его руках, а убежал, смеясь и прыгая у ног мужчины. Глаза его были в слезах. Я был тронут, и поймал себя на мысли: «Посмотрела бы она, дама королевского двора, со своими разговорами о деньгах и сделках!» Никаким средствами я не хотел убивать Сорема. Я решил, что не так уж трудно будет отклонить его вызов и закончить все дело ничем. Не хотел я и уезжать из-за этого из Бар-Айбитни.

Должно быть, для нее было опасно тайком идти ко мне из Небесного города, известного своей стражей и запорами. Не знала она и чего от меня ожидать. Я мог бы потребовать любую цену — ее богатство, драгоценности, тело, я даже мог убить ее. Так как все, что она знала обо мне, было почерпнуто из слухов, а слухи не отрицали и этого — в одних баснях я был спасителем, в других — чудовищем. Она была смелой и крепкой, как может быть крепким что либо прекрасное и закаленное.

В миле от Столба-Цитадели находился незаселенный участок земли, отведенный под виноградники и фруктовые сады, который к северу переходил в неровную местность, покрытую лесом, и круто обрывался к морю. Недалеко от обрыва на низком холме находился алтарь — куча камней, поросших вереском. Этот алтарь считался святилищем какой-то сельской богини, ей поклонялись рабы-хессеки и масрийцы-бедняки. Они пробирались сюда в сумерках, принося ей хлеб и цветы. Поле Льва лежало у подножия этого холма.

Завернувшись в плащ, я обходным путем шел туда пешком. Для компании я взял с собой только Лайо. Я был бы рад Длинному Глазу, его молчаливой сдержанности, его осторожности и отсутствию любопытства к моим странным деяниям.

На задворках фешенебельных улиц находилась разрушенная изгородь, остатки какой-то хессекской крепости; она отделяла окраины Пальмового квартала от виноградников. Солнце только что село, и первые сумерки окрасили воздух в синие тона, когда я миновал изгородь и вступил на тропинку, ведущую к северной стене.

В прохладном небе слепо носились стаи летучих мышей, а в черно-зеленых колоннах кипарисов вездесущие соловьи настраивали свои серебряные колокольчики.

Появились звезды. Извилистая дорожка шла по лесу вверх, потом вниз, и, когда ветер дул с океана, я слышал его дыхание, тихое, как у спящей девушки. Я подумал: «Что за ночь для убийства, что за ночь для того, чтобы уничтожить человека!» И я вдруг подумал, что мои чувства переменились после получасового разговора с женщиной.

Лайо был начеку, опасаясь грабителей и вздрагивая от каждого звука. В трех или четырех милях от нас залаяла лисица, а в его руке уже дрожал нож. Я посмеялся над ним — таким смелым я стал. В следующий момент из тени деревьев вышел какой-то человек. Эго был один из джердиеров Сорема, он кивнул мне и знаком попросил следовать за ним. Поле Льва было прямоугольником травы между можжевеловыми деревьями, наполнявшими воздух своим ароматом. К северу лес отступал, и начинался склон холма, на вершине которого находился алтарь, похожий на черный неровный дверной проем, прорезавший сумерки. Интересно, подумал я, свидетельницей скольких аристократических дуэлей стала эта загадочная богиня с холма, окруженная мертвыми маками, которые набросали ей рабы?

Джердиеры принесли четыре светильника с железными экранами и, пока еще незажженные, воткнули в землю. У одного из светильников с двумя своими офицерами стоял Сором, облаченный в обычную одежду джердиеров. В поле становилось темно, но я достаточно хорошо видел его лицо. В нем я видел ее черты, так же, как и в ее лице проступали его.

Он отрывисто кивнул мне не более вежливо, чем мой проводник, и велел одному из своих людей зажечь факелы.

— Здравствуйте, Вазкор. Надеюсь, вас устраивает место?

— Очень живописно, — сказал я. — Но есть еще кое-что.

— Ну, говорите, давайте все выясним.

За своими металлическими ограждениями запылали факелы, изменив мягкие цвета поляны на контрастные, густые фиолетовые, зеленые и свинцово-черные. — Я вас обидел, — сказал я. — Я признаю это и готов компенсировать вам обиду, как вы пожелаете.

— Я желаю компенсации здесь, — сказал он, — с помощью этого. — И он хлопнул по мечу в белых ножнах, который держал лейтенант.

— Я не буду с вами драться, Сорем из семьи Храгонов. Его восклицание было наполовину презрительным, наполовину удивленным:

— Вы боитесь? Чудотворец боится? Маг, который превращает старух в девушек?

— Скажем, мне не нужна ваша смерть.

Последний факел полыхнул снопом искр и вместе с ним вспыхнул гнев Сорема.

— Во имя Масримаса, вы будете со мной драться, и я угощу нас сталью прежде, чем вы успеете сказать мне это еще раз.

Я показал ему свои пустые ладони. Он обернулся и крикнул своим людям, чтобы принесли еще один меч. Его принесли. Он вытащил его из ножен и протянул мне. Это был хороший, острый меч. Затем он вынул из белых кожаных ножен свой меч из синего алькума с позолоченной рукояткой, но лезвие на нем было не острее моего.

— Раз уж вы забили свой меч, — сказал он спокойно, — выберите любой из этих.

— Вы очень великодушны, — ответил я. — Но вы должны согласиться, что мне не нужно оружие.

Он воткнул свой меч острием в землю у моих ног. — Возьмите этот и будьте готовы.

— Я отказываюсь.

Он поднял другой меч, отсалютовал и пошел на меня. Я был готов к этому, хотя он и двигался очень быстро. Он хорошо знал свое дело. «Вот это воин», — подумал я с какой-то дикарской глупостью. Затем я поднял руку и выпустил заряд энергии. Засиял тонкий белый луч света и джердиеры вскрикнули. Луч ударил в клинок и выбил его из рук Сорема.

Он неподвижно остановился в ярде от меня.

— Все-таки колдовские фокусы, — сказал он очень мягко.

Его глаза расширились и стали ненавидящими. Я едва успел подумать:

«Что теперь?» Холодное сияние наполнило воздух. Я почувствовал, как оно ударило меня и земля качнулась подо мной и толкнула меня в бок.

На протяжении двух или трех ударов сердца я лежал, с изумлением чувствуя, как возле меня пригнулся Лайо с дрожавшим в руке ножом, готовый меня защищать, пока я собирался с силами, чтобы освежить голову и распрямить ноги.

Я зря потратил дни до того, как Сорем прислал мне формальный вызов. Сейчас я понял, как он провел это время. Однажды он уже предупредил меня, что имеет подготовку жреца, и за это время он освежил свои знания. Сорем, принц из династии Храгонов, тоже владел Силой.

Качаясь, я встал на ноги. Он больше не делал движений, чтобы атаковать меня.

— Я вижу, каково это.

— Хорошо, — ответил он. — Теперь мы будем сражаться. Любым способом, каким вы предпочитаете — мечами или — этим.

Но колдовство стоило ему очень дорого: его лицо стало бледным и изможденным. Этот единственный белый удар, слабее любого моего, выжал его досуха, он стал, как сушеная тыква.

— Сорем, — сказал я.

— Не будем больше говорить, — сказал он.

Он чуть-чуть отклонился в сторону и опять поднял свой меч. Я подумал:

«Я позорю его каждой секундой своего промедления. Конечно, я могу с ним сражаться, не убивая его. Вымотать его, возможно, позволить ему ранить меня, чего стоит лишняя рана, если ее можно залечить усилием воли?»

И я тоже наклонился и поднял меч с земли, его меч из алькума.

В Эшкореке я занимался боем на мечах, это так же популярно там, как и уроки музыки. А малоподвижный образ жизни я вел недолго и умения не потерял. Но план держать его на медленном огне сразу выскочил у меня из головы. Он нападал, как нападает змея — быстро, неожиданно, смертельно. Клинки встретились, и сила их удара сотрясла мою руку до плеча. Раскаленные докрасна колпаки на факелах осветили его лицо, полное решимости, которое мне не надо было видеть. Он не ненавидел меня — им владело более определенное чувство. Было бы удобнее иметь дело с ненавистью.

Он ударил меня в бок.

Удар не смертельный, но очень сильный. Мы сражались, передвигаясь по площадке, отступая и вновь наступая. Сталь, лизнувшая мою плоть, привела меня в неистовство. Никому не понравится быть обманутым, да еще когда считаешь, что обманываешь сам.

Я закрыл рану, как дверь. Не знаю, заметил ли это Сорем, так как я дал ему возможность отдохнуть.

Я отбросил его назад, мой клинок двигался как два или три метеора, а он усмехнулся, отступая.

— Лучше, — сказал он. — Лучше, мой Вазкор, — и он отпрыгнул в сторону, так что только самый кончик меча задел его плечо.

— Сейчас будет еще лучше, — сказал я и, снизу обойдя его защиту, ударил его по руке. Еще пять минут назад я не собирался этого делать, но мое воинское прошлое быстро возвращалось ко мне.

Я не хотел его убивать, и, может быть, мне и не следовало это делать, хотя сейчас, заварив кашу, не приходилось жалеть масла.

Когда он приближался ко мне, я услышал хрип позади светильников. Этот звук не насторожит вас, если только вы не слышали его раньше — тут уж вы его ни с чем не спутаете — хрип, который издает человек, когда нож перерезает ему горло.

Сорем тоже его узнал. Тотчас мы отскочили в стороны друг от друга, вглядываясь в темноту за мерцающим раскаленным железом. Перед лицом быстро меняющейся реальности нам пришлось отложить нашу соответствующую всем правилам дуэль.

Они не заставили себя долго ждать — эти четырнадцать человек в черном.

Сорем привел с собой четырех человек, я — только одного. Если мы и ожидали предательства, то лишь друг от друга. Но перед нами стояли четырнадцать человек, незаметно подкравшихся к нам, одетых для ночной работы, а у их ног лежало четверо мертвых джердиеров, офицеров Сорема, уложенных рукой профессионала. Один Лайо стоял, невредимый, и глядел на меня разинув рот.

Один из людей в черном плаще вышел вперед.

— Господин принц, просим прощения за то, что прервали. — Затем он повернул ко мне свое лицо — пятно потрепанных, затертых черт, лицо, которое я уже встречал у профессиональных убийц. — Чудотворец, и у вас просим прощения. Но я наблюдаю за дуэлью, и она мне показалась вялой. Может, вам пригодится моя помощь, чтобы избавиться от этого принца? Что, если два моих человека подержат его, пока вы его проткнете? Это гораздо менее утомительно; я думаю, вы согласитесь. — Он щелкнул пальцами и кто-то кинул ему бархатный мешочек, в котором что-то звякнуло. — А потом, вот еще что. Мы слышали, ваши цены высоки. Мой хозяин, боюсь, безымянный, как все хорошие хозяева, предлагает вам сотню связок золотых монет, вот в этом мешочке. Можете их пересчитать. Вы, конечно, понимаете, что, убив члена королевской семьи, разумнее будет покинуть город? Хотя я могу добавить, что император недолго будет плакать по нелюбимому сыну. Скажем, три или четыре месяца, и вы получите прощение.

Очевидно, они тоже сомневались, убью ли я Сорема. Оказалось, кто-то очень хотел, чтобы его убили. Они собирались помочь мне в этом и взвалить вину на меня. А позже, возможно, заставить и меня замолчать, чтобы сохранить невинность их повелителя. Я беру дорого? Может даже еще дороже, чем они предполагали.

Я взглянул на Сорема. Он думал, что для него все кончено, однако стоял, бросая нам вызов; его голубые глаза метали молнии, и он был готов многих забрать с собой во тьму.

— Вот что, господин, — сказал я черному плащу, — я ценю вашу любезность, но предпочитаю сам платить по своим счетам.

Я взмахнул мечом и, воткнув ему в живот, повернул; мне показалось, его боль доставит удовольствие этим людям. Когда он упал, корчась и крича, я высвободил Силу, поднявшуюся во мне. Этот белый свет Силы вылетел из моих ладоней и глаз, наполовину иссушив и оглушив меня.

Когда мой взгляд прояснился, я увидел десять трупов, раскинувшихся на траве, а трое, которые не погибли, с ножами набросились на Сорема. Казалось, во мне сейчас не осталось энергии, к тому же он был среди них, и я мог задеть и его. Борясь, черные плащи визжали от ужаса, но не отступали от решения убить Сорема.

Меч — плохое оружие против ножей, он слишком большой и медленно движется. Я подбежал, оттащил одного человека и располосовал ему горло. Еще один бился на лезвии меча Сорема, пытаясь освободиться и продолжая жить, несмотря на смертельную рану. Сорем держал его на расстоянии, отбиваясь ногами от третьего, лежавшего на земле. Когда Сорем упал, раненый тоже повалился, вырвав меч из рук принца. Сорем повернулся и увидел, что лежавший на земле человек опять поднялся и приготовился бросить нож. Бледная молния ударила из глаз Сорема, та самая, которая раньше поразила меня. Жутко было наблюдать, как это делает другой. От удара черный плащ откатился в сторону и грудью напоролся на свой собственный нож. А Сорем рухнул на колени и уронил голову, как загнанная гончая.

Глава 6

Мертвые лежали повсюду. Один Лайо остался жив, но он удрал. Я не мог его за это винить.

Я быстро осмотрел людей в черных плащах. Я даже нашел мешок «золота», проверил его и обнаружил, что он был полон камешков и медяшек, с которыми играют дети.

Внезапно ночь стала тихой, даже море сдержало свое дыхание. Затем к востоку и к западу от нас снова запели соловьи, четыре или пять из них, безразличные к битвам людей и имеющие на это полное право.

Сорем немного пришел в себя и с усилием сел, прислонившись спиной к можжевеловому дереву. Я не знал, каких возможностей они достигали после жреческой подготовки в храмах на южной окраине города. Мог ли он залечить свои собственные раны? Рана на руке, которую я ему нанес, еще кровоточила, рукав был алым от крови. Поразив последнего из носивших черные плащи своей силой, он и сам упал полумертвым. С некоторым удивлением я осознал, что не чувствую слабости, как раньше, когда я пользовался Силой для того, чтобы разоружать своих противников, а не для того, чтобы убивать их. Кажется, в гуманности я превзошел сам себя.

Я подошел к Сорему, а он сказал:

— Должно быть, какой-нибудь бог над нами смеется.

— Какой-нибудь бог всегда смеется. Одного того, что ты в них веришь, достаточно, чтобы они смеялись.

— Что теперь? — спросил он.

— Если можешь, залечи свою рану, если нет, то давай я это сделаю.

— Сможешь? — спросил он и чуть улыбнулся. Я видел, что он не может сам себе помочь, и, положив свою ладонь на его руку, стал смотреть, как затягивается и обновляется кожа, пока под ржавым от крови рукавом остался только крошечный голубоватый шрамик. Некоторое время он смотрел на него, а затем сказал:

— Признаю, что я только ученик, а Вазкор — мэтр среди магов. Но ты озадачил меня. Почему же ты не убил меня за такое количество золота? Конечно, им нельзя было доверять, но с такими талантами тебе нечего опасаться черных убийц. Спасибо за то, что помог, но почему ты это сделал? — Почему бы и нет? — спросил я. — Я не хочу твоей смерти. Не следовало и оценивать меня столь поспешно, как быка на рынке, и уж тем более фальшивыми деньгами.

— За мной могут охотиться и другие. Я задолжал Баснурмону свою жизнь.

Если не хочешь впутываться в придворные дела, лучше уйди и оставь меня.

— Считай, что я впутался. Сам ты едва ли сможешь отбиться от этих стервятников. А жрецы не научили тебя лечить раны?

— Кое-чему, — и он прикрыл глаза, затуманенные от слабости. — Но другому легче научиться. Ты же знаешь, что проще наносить вред, чем лечить.

Я положил руки ему на плечи и наполнил его целительной силой, чувствуя, как она изливается, не ослабляя меня.

Отношения между нами переменились. Он, как и я, увидел, что вражда двух коршунов, которые встретились в небе и считали, что их главное дело — борьба, обернулась дымом, который уже рассеялся.

Я показал ему мешок с фальшивым золотом.

— Ну, а теперь расскажи мне, кто такой этот подлец Баснурмон, почему он охотится за тобой и хочет сделать меня бесплатным простофилей?

— Да, — сказал он медленно, — это я должен тебе рассказать. — Чувствуя, как силы возвращаются к нему и немного удивляясь такому быстрому выздоровлению, он не сразу собрался с мыслями. Оплывающие факелы освещали опустевшее место дуэли и разбросанные трупы. Он посмотрел на них и сказал:

— Ты знаешь, что мой отец — император из династии Храгонов. Я зачат от его семени и ношу его титул, но нас ничего, кроме этого, не связывает. Он женился на моей матери, когда она была совсем юной. Она была его первой женой. Они состояли в двоюродном родстве, и оба принадлежали к династии Храгонов, но она была так же горда, как и он, а ему не нравилась ее гордость. Не нравится она ему и сейчас. После меня у них не было детей. Я думаю, это она позаботилась, чтобы не было. Потом он удалил ее и выбрал себе другую жену, чтобы сделать ее Императрицей Лилий. Она принадлежит не к королевскому роду, а к одному из жреческих семейств. Эта сука родила ему трех мальчиков. Сейчас он и с ней не живет, но она по-прежнему остается при нем, действуя как сводня, подбирая ему мальчиков и девочек, которые едва научились ходить. Из двух императриц моя мать — изгнанная жена — считается второй. Меня он лишил прав в пользу первого сына от своей второй жены, этот сын Баснурмон и считается наследником. Вот и камень преткновения. Весь город знает, что с обеих сторон — и по мужской и по женской линии — я чистокровный потомок Храгона, масрийского завоевателя. Баснурмон только по отцу считается Храгоном, его мать из семьи священников — не в счет. Он этим озабочен. Всю мою жизнь вокруг меня плетутся заговоры. В Цитадели среди джердов я в большей безопасности, чем в императорском Малиновом дворце. Предполагаю, что, услышав о нашей дуэли, Баснурмон тоже захотел сказать свое слово. Он думал, что сегодня ночью ему удастся навсегда от меня избавиться. Поле Льва — хорошо известное место дуэлей, и для его собак не составило труда найти меня здесь. А я был так глуп, что об этом даже не подумал.

— А если он узнает, что не избавился от тебя?

— Я не знаю, Вазкор. Он никогда не действовал столь открыто. Сегодня он многим рискнул, и ему не понравится, что он проиграл. А что касается императора, он опять посмотрит на это сквозь пальцы.

За нашими спинами послышалось бренчание сбруи и кольчуг, и между деревьев показались наездники с закрытыми масрийскими фонарями. Сорем улыбнулся.

— Судя по звуку, это Яшлом и еще кто-нибудь из моего джерда. Они опоздали на пару минут, если, конечно, это не за тобой. Как бы то ни было, нас в безопасности доставят в Цитадель.

Группа солдат натянула поводья, и первый из них позвал Сорема. Даже за шпионами следят шпионы, и эти солдаты должны были помешать людям Баснурмона, хотя, как заметил Сорем, они явились слишком поздно. Они осмотрели мертвых и подобрали своих. Капитан Яшлом привел белую лошадь Сорема, и он, вежливый и полный благодарности, предложил ее мне.

Я поблагодарил его и сказал, что не хочу нарушать масрийские законы и ездить на белой лошади, и добавил, что я вполне могу сам добраться до города и, как он мог заметить, в силах себя защитить. Мне к тому же не очень хотелось возвращаться домой в сопровождении военного эскорта, я слишком увяз в интригах и заговорах Небесного города, и мне это не понравилось.

Сорем кивнул, видимо, поняв мое решение. Он отвел меня с сторону и сказал:

— Я жив благодаря тебе. Мы встретились, как враги, но с этим покончено. Я не забуду, что ты сделал этой ночью. — Он протянул руку, которую я пожал на масрийский манер. Затем он вскочил на лошадь и уехал со своими людьми в Цитадель, к сомнительной безопасности. Завтра она услышит, эта синеглазая императрица, что он выжил благодаря мне.

Я не боялся, что из темноты появятся еще какие-нибудь враги, и, поднявшись вверх по склону к святилищу неизвестной богини, сел там, чтобы подумать. Мои мысли были достаточно бессвязны. Казалось, этот южный город вознамерился поймать меня и держать подальше от моей цели. Женщины, заговоры… С какой-то жестокой горечью я вспомнил верность людей Сорема, четверых погибших за него на поле, других, которые налетели на нас с напряженными, злыми лицами, готовые защищать его. Я вспомнил воинов из племени, даже тех, вместе с которыми я сражался на развалинах Эшкира и которые так быстро забыли меня. Я очень часто сознавал, что у меня не было человека, которому я мог бы довериться, да и сейчас нет. Акула Чарпон и Длинный Глаз мертвы, и даже Лайо, мой раб, сбежал.

Затем, посмотрев туда, где за полосой обрыва тонкой линией виднелся океан, я отложил свои размышления: там появился зеленый огонек, и вокруг него двигались тени. Ко мне кто-то шел.

Сила, мое оружие, наполняла меня. Я подобрал также короткий кинжал одного из убийц в черных плащах, и приготовил его. Вскоре я разглядел того, кто карабкался ко мне впереди всех, — это был Лайо.

Он поднял руку и крикнул мне на симейзском:

— Повелитель! Подождите, господин Вазкор! — Последние несколько ярдов он пробежал и бросился передо мной на землю. — Ваша Сила, — сказал он, — я испугался вашей Силы и убежал.

— Я думал, ты испугался четырнадцати человек с ножами.

— Нет, повелитель, — он поднял голову и посмотрел на меня. — Я видел, как вы убили их.

— Кого ты привел с собой?

— Хессеков, — сказал он. — Господин Вазкор, они были в зарослях и смотрели, что вы делаете. Они там сидели, пока не ушли джердиеры.

— Еще шпионы, — сказал я.

— Нет, повелитель, — сказал он.

Мне показалось, что он выглядел напуганным, но не мной и не наблюдателями, которые шли сейчас сюда вместе с ним, а чем-то менее материальным и более грозным, чем люди.

Остальные поднялись; их оказалось пятеро, с лампой, которая светила позади них, на что я не обратил внимания.

На алтарном камне лежали высохшие цветы, черные опиумные маки — их утащили с поля какого-нибудь купца. Энергией из пальцев я зажег это приношение, чтобы оглядеться.

Хессеки сразу остановились. Между ними пробежал быстрый шепоток, как шуршание листьев под дуновением ветра. Они не говорили ни на масрийском, ни на симейзском, ни на арго Бар-Айбитни, которым пользуются многие; они говорили на старом хессекском. Мне не нужен был и свет, чтобы увидеть, что это не рабы и не свободные уборщики мусора с причалов, это были полуизгнанники, обитатели Бит-Хесси на болоте.

Драные грязные одеяния, которые когда-то были зеленоватыми туниками немасрийского стиля, оставляли руки открытыми и на боках были зашнурованы веревками. На ржавых поясах с позеленевшими медными заклепками не было ножей — в соответствии с Законом, — зато на них висели странные смертоносные игрушки: рогатки, маленькие веревки с узелками, трубки и мешочки с камнями. Кроме того, на них не было никаких украшений, даже хессекских молельных четок из красных бусин, которые часто можно видеть в доках. Их длинные свалявшиеся волосы могли бы сломать деревянный гребень, если бы он когда-нибудь туда попал, что казалось очень смелым предположением. Их кожа была белого цвета, как у всех чистокровных хессеков, даже охотясь на болоте, они не загорали.

Я никогда не встречался с подобными им в городе — даже такой одежды я не видел. Одного из них я определенно встречал раньше, сначала в одежде матроса, а потом в ливрее моих слуг. Его я сразу узнал: Кай, человек, который видел, как я ходил по морю, который исчез из моего дома вместе с Лели, который оставил у моей двери окровавленную мертвую ворону.

Он подошел ко мне, встал на колени и коснулся лбом земли. В таком положении он спросил:

— Хозяин, вы помните Кая? Я был первым вашим свидетелем, и мне не поверили.

Было смешно слушать такую речь от человека, лежащего лицом вниз с задранным кверху задом. Я велел ему подняться и спросил, чего он хочет. — Служить вам. Позвольте служить вам. Вам грозит опасность. Если вы ищете укромное место, чтобы спрятаться, мы знаем такое.

Ему не надо было говорить мне где.

Запах опасности и беззакония исходил от этих людей, запах тревоги и религиозных предрассудков. Кай распространял обо мне легенды среди своего народа и прихватил с собой Лели как доказательство моей магической силы. Его раса, как и раса Длинного Глаза, привыкла к богам и, возможно, всегда ждала их.

Тогда я сделал то, о чем уже в течение некоторого времени думал, но отчего содрогнулся. Чтобы проверить его, я намеренно заглянул в его мысли. Я ненадолго заглядывал в мозг Лели, но тогда я был вооружен высокомерием, контакт был случайным и туманным. Теперь я лишь скользнул по поверхности внутреннего мира Кая, и этот чуждый мир обдал меня холодом. Проникновение в чужой мозг — не то путешествие, которое можно предпринимать часто или с большой охотой. Однако сделав это, я кое-что узнал.

На мгновение я стал Каем, я смотрел его глазами, и он видел во мне бога — бога, который был темнее темноты.

События выбили меня из колеи. Теперь ко мне подкралось чувство ужаса, которое я должен был как-то объяснить.

Я кивнул хессекам.

— Бит-Хесси, — сказал я. — Давайте посетим этот ваш город вне закона.

Глава 7

Их зеленый фонарь освещал обрыв у моря, в воду сбегали крутые ступеньки. Здесь стояли остатки сторожевой башни, но ее маяк давно уже не горел, а к полусгнившему пирсу были причалены две призрачные лодки, хессекские суда без парусов, сплетенные из толстых стеблей высоких болотных тростников. Весла отдыхали в уключинах из зазубренного черного дерева, их лопасти были обернуты тряпками.

Трое из пяти хессеков забрались в ближайшую лодку, Кай и еще один человек взяли весла в другой и предложили мне пассажирское место. После этого Лайо кинулся бежать вверх по склону. Я велел им его не трогать, и они послушались. Его присутствие не было необходимым, его трусость выводила меня из себя.

Через несколько секунд папирусная лодка отошла на веслах от берега в черноту океана.

На протяжении трех четвертей мили хессеки держали курс прямо в море.

Луны не было, и жидкая чернота была почти абсолютной, если не считать сияния серебряного тумана сзади слева, там, где остался на берегу город и порт. На нашем пути не лежало ничего, кроме двух галер, стоявших на якоре за пределами порта. Они, наверное, не успели войти в порт до захода солнца, а на закате таможенные ворота закрывались. Они были мертвенно тихи, как все корабли по ночам, только красные сигнальные огни плясали на палубе и отражались в море. Хессекские лодки прошли между ними, и никто нас не окликнул. Чужие в своей родной стране, хессеки научились крайней осторожности.

Дальше к западу береговая линия пряталась в складках туманной ночи, а огоньки, разбросанные там, поредели, и было непонятно, чьи они. Наконец, вокруг нас ничего не стало видно, кроме слабо светящегося моря, которое с одной стороны поглощалось бесформенным берегом.

Потом океанский соленый запах сменился чем-то еще более соленым и менее приятным — вонью болота.

Лодки разом повернули к берегу. Вода стала густой и соскальзывала с весел в суп из водорослей. Вскоре перед нами открылись заросли тростника, неестественно освещенные фосфорическим сиянием почвы. Течение поворачивало в сторону, ведя море и хессекскую лодку в извилистую дельту, которая медленно сужалась в черные-черные каналы. По обеим сторонам протянулось болото Бит-Хесси, которое, по сути, было продуктом чего-то более старого — пережиток, оставшийся на земле от молодости нашего мира.

Скорее трясина, чем болото, лишенное звуков, обычно издаваемых ночными птицами и мелкой водяной живностью, оно, однако, непрерывно шуршало. Это осторожное бумажное шуршание, напомнившее мне о движении огромных крыльев рептилий в воздухе и царапаниях рептилий снизу, было, без сомнения, не чем иным, как шелестом огромных тростников и покрытых колючками листьев. Там, однако, были и насекомые, производившие несмолкаемый шум. С глиняных отмелей, где росли деревья, внезапно послышалось липкое бульканье больших пузырей.

Сначала я решил, что эти деревья — пальмы, но они больше были похожи на доисторические папоротники. В слабом фосфорическом мерцании их волокнистые стебли возносили в невидимую высь огромные зонтики листвы.

— Кай, — сказал я.

Он взглянул на меня поверх весел.

— Повелитель?

— Птиц нет, Кай. А я слышал, что Бит-Хесси охотится здесь для пропитания.

— Птицы дальше к востоку, повелитель. Ближе к Новому городу. Когда надо, хессек охотится там.

Что-то плюхнулось в воду впереди нас и проплыло вдоль борта — по воде пошли густые, как в патоке, волны. Сразу под поверхностью воды, тускло сияя собственным светом, проплыло ящерообразное чудовище, то ли аллигатор, то ли дурной сон.

— Это болото старое, — сказал я.

Кай улыбнулся чарующей улыбкой, слегка угрожающей, в соответствии с обстоятельствами.

— Старое, как хессек.

— А это насколько старо?

— Старое, как тьма, — сказал он.

Другой человек, прислушиваясь к нашему разговору, смотрел на меня пустыми яркими глазами.

— Кай, — сказал я.

— Да, повелитель.

— Назови меня моим настоящим именем. Он посмотрел на меня и сказал:

— Мы осторожны с именами.

— Все-таки, — сказал я. — Вы воображаете, что я — ваш черный не-бог древней веры. — Мне не хотелось опять проникать ни в череп Кая, ни в любой другой, но после последнего контакта мой мозг был еще очень чувствителен, а образы, всплывшие на поверхность, необычайно яркими. — Вы называете его Пастырем Мух, не так ли? — Кай опустил глаза, второй мужчина смотрел не отрываясь; оба продолжали грести, как будто их руки двигались независимо от них. — Он повелитель мух, крадущихся созданий и крылатых ползающих созданий, могильной темноты и червей. Вот кому вы поклоняетесь в своем болоте.

— Там всегда темно, — пробормотал Кай ритуальную фразу.

— Шайтхун, — сказал я наугад, и лица застыли над напряженно работающими руками. — Шайтхун, Пастырь Мух.

Они молчали. Огромные деревья скользили мимо нас, жужжали и кусались насекомые. Заросли тростников, каждый из них толщиной в руку человека или даже толще, росли прямо в протоке, и лодке приходилось проталкиваться сквозь них, и метелки из зеленой бронзы, которые здесь считались камышами, гремели, как ржавое железо.

— Если я Шайтхун, конечно, мне позволено произносить свое собственное имя. Но почему я должен быть Шайтхуном? Если я бог, то почему не Масри? — сказал я Каю, вспоминая, что он назвал меня, когда увидел, как я в языках пламени иду по океану, Масри, Масримасом, богом завоевателей.

— Ты зажигаешь огонь и оставляешь его без прикрытия.

Я подумал: «Это правда». Ни один масриец не зажжет лампу без колпака и даже костер в поле без какого-нибудь прикрытия и обращения к богу, не говоря уже о том, чтобы зажечь приношение с алтаря какой-то цветочной богини. Может, это глупо, но люди думают, что их Масримас этого бы не сделал.

— Тогда почему не Хессу, — спросил я Кая, — ваш морской бог?

— Хессу нет больше. Его вышиб Масримас.

— У тебя на все есть ответы, — сказал я Каю. — Значит, я Шайтхун?

— Это должно быть доказано.

Внезапно камыши расступились. Впереди лежала открытая протока, расширяющаяся в лагуну неправильной формы, с трех сторон ее окружали топи, а на западе, примерно в четверти мили от нас, стоял над соленым озером мыс какого-то серовато-белого цвета — остатки верфи и причалов старого города. Когда мы приблизились к берегу, за изогнутой косой появился остов корабля; судно, не похожее на галеры завоевателей, узкое, напоминающее змею, а сейчас позеленевшее и тонущее в иле. Позади мертвого корабля протянулась улица рухляди, шпангоуты и косы от бесчисленных корпусов старых гниющих кораблей, над ними звенели плакучие ивы. Казалось, здесь была хорошая торговля до того, как порт затянуло илом. С этого морского кладбища на землю вели ступени, забитые скользкими водорослями.

Зеленый фонарь, все это время погашенный, был снова зажжен. Лодки причалили к ступеням, их втащили на берег и спрятали в густой поросли. Кай с лампой вел меня вверх по ступеням.

Свет лампы выхватывал из темноты полуразрушенные черные булыжные стены со слепыми проемами окон. В амбразурах под разбитыми островерхими крышами мелькали летучие мыши.

Среди руин тропа ныряла вниз, и к вони болота начал неожиданно примешиваться запах угольного дыма. Извилистая улица с домами, верхние этажи которых соединялись над головой, оказалась тоннелем, и мы вошли в его непроглядную грязь.

Внезапно лампа осветила белую крысу, которая, застыв, глядела на нас, и я вспомнил прозвище, которое Бар-Айбитни дал этому месту: Крысиная нора.

Место, по которому мы шли, походило на большую запущенную кроличью нору. Местами зловоние напоминало лисье логово. То тут, то там тоннель выходил под открытое небо и над ним нависали руины опустевшего города или перекрученные стволы гигантских деревьев; чаще дорога ныряла под кирпичные перекрытия или в подземные ходы — этот кишечник большого города, где продырявленные глинистые стены были заделаны камнями. В темноте вились каналы со стоячей соленой водой и повсюду торчали корни растений. И в этом невообразимо гнусном месте жили люди.

На грязных стенах толпились тени и проваливались в открытые рты узких входов; виднелись пещеры — бывшие погреба, и комнаты, вырытые в топкой почве болота. Не кролики и не лисы. Скорее, термиты. Термиты, которые умели добывать огонь и оставляли его гореть открытым в глиняных горшках у «дверей» своих мрачных лачуг. Я никогда не видел такой деградации или такой мрачной эксцентричности. Хессеки действительно забрались в землю, как преследуемые звери.

Бледный огонь освещал бледные лица. К мужчинам, которых я там видел, я бы ни за что не повернулся спиной, а что касается женщин, то я бы лучше лег с волчицей, чем с какой-нибудь из них.

На выступе стены я заметил ребенка, одна нога которого была поражена гангреной, но он не плакал и не жаловался, а только смотрел на меня с ненавистью, которую, должно быть, всосал с молоком матери. Наверное, сюда приводили пленных масрийцев; в конце концов дети и меня могли посчитать пленным, да я некоторым образом и был пленником. Я шагнул к ребенку, охваченный порывом вылечить его, несмотря на все отвращение к этой дыре. На секунду я подумал было, что он как-то странно улыбается, но тут же желтые зубы сомкнулись на моем запястье.

Закричал Кай — и другие четверо хессеков тоже заорали.

Ребенок скалился на меня, как хорек, и я подумал, что он пьет мою кровь. Я трижды ударил его по голове, прежде чем он выпустил мою руку и упал, вытаращив глаза; его рот был в крови. Затем я положил ладонь на его ногу, выше гноящейся раны, но целительной силы во мне не было.

Очевидно отвращение вытеснило милосердную часть моих колдовских сил, но не для меня, так как я тотчас же вылечился от раны, нанесенной мне ребенком, а для других. Я мог бы убить бедного звереныша.

Хессеки погрузились в молчание. Я махнул Каю рукой, чтобы он шел дальше, но спросил, куда он меня ведет.

— Недалеко, — ответил он. — В место, священное для нас. Ребенку предстоит умереть, повелитель?

— Он и так уже почти мертв. Объясни, что это за святое место?

— Могила, — сказал он так естественно, как другой сказал бы: «Дом моего соседа».

Больше я не заглядывал в его мысли; его смятение уменьшилось до простой нерешительности, и хотя раньше я не чувствовал беспокойства, будучи, как мне казалось, непобедимым, темнота, вонь и несчастный вид здешних мест вдруг страшно опротивели мне.

Минуты три спустя мы добрались до нужного места.

Тропа выходила к хессекскому кладбищу, когда-то единственному в старом городе. Ворота из украшенного орнаментом ржавого металла открывали вход в каменный коридор, местами освещенный незакрытыми факелами, горящими бледно-желтым пламенем. Конец коридора был перекрыт двойными дверями из меди, рассыпавшейся от старости в голубоватую пыль, за ними — прямоугольный ритуальный зал для похорон, завешанный драпировками из древнего паутинного шелка. У дальней стены этого уютного гнездышка стояли три скамьи из камня, украшенного завитками, на них в живописном беспорядке лежали позеленевшие человеческие кости.

В благоуханном доме смерти появляться обычно не очень весело.

— Кай, — сказал я, — это не похоже на укромное место, где я хотел бы поселиться.

— Прошу терпения, мой повелитель, — сказал Кай.

Он раздвинул хрупкие занавеси, за ними открылась еще одна комната, тоже освещенная факелами, но совершенно пустая.

Я прошел в эту комнату, и занавеси сдвинулись за моей спиной, оставив меня одного.

Одновременно в дальнем конце комнаты открылась потайная дверь. Эшкорекская уловка. Но в дверях появилось нечто, заставившее меня забыть об Эшкореке.

Первой двигалась фигура в черном — человек на четвереньках, — его голова была, как у зверя, опущена вниз, на шее — ошейник. За ним, держа поводок, шел другой, тоже в черном, но во весь рост; его лицо было украшено узорами, как мне показалось, из граненых изумрудных бусин. Последней шла женщина.

В ее волнистых волосах извивались гадюки — украшение из полированной бронзы, имевшее достаточно натуральный вид, а в дрожащем свете — и слишком натуральный. Казалось, змеи шевелятся. На женщине было платье из очень тонкого льняного полотна, свет факелов проникал сквозь пего, как сквозь воду, освещая ее серебристое тело. Пояс на талии, украшенный зелеными и алыми драгоценными камнями.

Она остановилась, закрыла лицо руками и склонилась передо мной. На ней не было ни покрывала, ни косметики. Когда она подняла глаза, я узнал ее.

Это была Лели.

Глава 8

Человеческое существо на полу зарычало. Оно подняло лицо, раскрашенное черными отметинами, как у тигра, края его зубов были заострены, а дикий взгляд блуждал. Он был одержим навязчивой идеей, случайной или намеренно вызванной, и представлял себя зверем. Со мной заговорил человек с маской из зеленых бусин, державший зверя.

— Добро пожаловать, повелитель. Мы рады, что ты здесь, рады, что ты пришел по своей воле.

— А она тоже по своей воле пришла? — спросил я.

Лели улыбнулась, и холодные пальцы пробежали по моим плечам. Эта девушка, которую я создал из старческой плоти, была действительно красива. Даже слишком красива, если вспомнить, что было вначале. Это чистое алебастровое лицо, как у новорожденного младенца, ничем не тронутое.

— Она должна быть нашей жрицей, — сказал мужчина. — Нашим символом.

— Символом чего? — спросил я.

— Она была стара — ты сделал ее молодой, сильной, благословил ее. Хессек тоже стар.

— И мне надо сделать хессека молодым и сильным? Потому что я — бог-дьявол, которому вы поклоняетесь.

Я заметил, что изумрудные точки на щеках и на шее мужчины были не бусинами, а сушеными блестящими жуками, которые сверкали в свете факелов. Он, вероятно, был кем-то вроде жреца, и жуки-украшения на его лице и человек на поводке должны были служить знаками его власти. Похоже, это был мой жрец. А Лели — моя жрица.

— Даже ты, повелитель, — сказал он, — можешь не знать своего предназначения, воли того, который в тебе. Если ты позволишь, мы проводим тебя во Внутренний покой и узнаем это.

— А если я не позволю? Вы же знаете, что я могу убить вас на месте, да и всех других, кто может прийти за мной.

— Да, повелитель, — сказал он.

Из-за насекомых было трудно определить выражение его лица. Я слышал, как масрийцы с презрением говорили, что все хессеки на одно лицо, и сейчас, в рассеянном тусклом свете похоронного зала, это казалось правдой. Этот человек был скорее олицетворением своей расы, чем индивидуумом. Внимательно глядя на него, я подумал, что не узнаю его, когда он снимет свои украшения.

Ответ для меня нашла Лели.

— Всемогущие любопытны к людям, — сказала она. — Иди с нами и удовлетвори свое любопытство.

Я еще не слышал ее девичьего голоса. В ней не осталось ничего от прежней Лели. Ее слова были изящны, изменился даже ее мозг, который создавал слова. Я еще подумал, а помнит ли она, какой была раньше, помнит ли свою несчастную жизнь горбатой проститутки, немощной продавщицы сластей. А что касается ее предложения, то я не мог противиться вязкому неотвязному желанию посмотреть, что там будет, тому самому желанию, что привело меня сюда.

И даже моя сообразительность не подсказала мне, что они околдовали меня.

— Хорошо, — медленно сказал я. — Тогда идем.

Мужчина, мой жрец, поклонился мне, потом Лели, а когда он заговорил с ней, я услышал, что он добавляет почтительное хессекское «йесс».

— Вы мудры, Лели-йесс.

Она улыбнулась, и ее улыбка мне не понравилась.

Священник вышел, она за ним. Я последовал за ней по очередному коридору, душному и вонючему, каким только и может быть место для могилы, и под ворчание человека-тигра на поводке я сказал ей в спину:

— Продолжай быть мудрой, бабушка-девочка, не выкидывай фокусов. — Ты несправедлив ко мне, — сказала она. — А потом, чего тебе бояться, тебе, который храбр и ужасен? Мне сказали, что ты сегодня вечером спас жизнь храгонского принца. Что, Сором твой любовник, что ты так мил с ним? Я думала, Вазкор — мужчина для женщин.

Ее одеяние из газа показывало мне все, что могло, но она была девушкой, которую я не хотел и никогда не захочу. При мысли лечь с ней я почувствовал нечто вроде отвращения. Я понял по ее походке, что она об этом не догадалась.

— Как я и просила, ты сделал меня невинной. И я еще не тронута. Разве ты не мужчина для женщин, Вазкор?

— Для кого как, — ответил я. — Мужчина не для тебя, женщина.

Нет более быстрого способа сделать из женщины врага. Вы можете говорить ей, что она холодна или что она сука, но пока вы ее желаете, она все вам простит. Но скажите ей, что она — чудо света и покажите ей холодный пах, и она будет ненавидеть вас, пока не погаснет солнце. Это я понимал достаточно хорошо, но я мало считался с Лели и ненамного больше — с ее людьми. В любом случае, это была простая честность, и испытание, которому они собрались меня подвергнуть, ничего бы не изменило.

Она больше ничего не сказала, и я тоже молчал.

В течение девяноста с лишним лет в Бит-Хесси существовало пророчество; мне потом рассказал о нем священник. Как и другие народы, под гнетом завоевателей превратившиеся в рабов, нищих и отверженных на своей родной земле, они мечтали о спасителе, который избавит их от угнетателя и на миллионе могил масрийцев восстановит древнюю империю хессеков. Они сбросили своих бывших богов, которые не защитили их, даже самого морского демона Хессу, мифологического основателя Бит-Хесси. Хотя хессекские моряки и рабы по-прежнему служили мессы и приносили жертвы божествам океана, полей и погоды, никаких остатков этой прежней религии не сохранилось в старом городе на болоте. Метрополис во тьме уходил в землю, и его таинства вместе с ним.

Раса хессеков была старой, она доживала свой век. Начали поговаривать, что когда засохшее дерево даст зеленые побеги, явится спаситель хессеков; при тех обстоятельствах это был достаточно циничный афоризм, но с годами рабства он приобрел наивно-благочестивый оттенок. Однако Лели — засохшее дерево — оделась зеленой листвой девичества. Ненамеренно я воплотил их мечту, использовав Лели как пешку в своей игре. Когда в Роще она подошла ко мне, шепча о своей юности, я решил, что это ее боги вверили ее моим рукам. Может быть, так оно и было.

Внутренний покой, казалось, лежал в самом сердце кладбища, попасть в него можно было через лабиринт проходов, ведущих между склепов и саркофагов, где на вас злобно смотрели сложенные горками черепа, а воздух был насыщен запахом гнили.

От причудливого приветствия по окончании пути я ждал какой-нибудь угрозы, и не ошибся. Арка открыла большое пространство, вокруг стен сплошной толпой стояли священники в черном и жители Бит-Хесси в лохмотьях.

В центре было пусто, там горела бронзовая лампа на высоком треножнике, по хессекской традиции — открытая. Впереди меня прошла Лели и священник со своим неприятным любимчиком. Когда я вошел, толпа издала резкий крик, разбившийся о высокую кровлю. В нем ощущалась затаенная истерия, я слышал, в подобное состояние впадали женщины в крарлах во время похоронных песнопений. Мне очень не понравился сам тон, так что я даже не сразу понял, что они кричали. А они снова и снова кричали одно и то же: «Эйулло йей с'уллу-Кем!» (Невидимый бог стал видимым в своем сыне!) Больше, чем однажды, я назвал себя богом, на то у меня были причины.

Но я похолодел, встав лицом к лицу с ордой фанатиков и слушая их выкрики. Это было все равно, что стоять в пороховом погребе Эшкорека и высекать кремнем искры.

Я подумал: «Они меня здесь проверяют. Если я обману их, они придут в неистовство; если я тот, кого они ждут, то же самое неистовство выплеснется мне в лицо». Я не знал, как именно они собрались меня проверить. Глядя на их безумный пыл, можно было ожидать чего угодно.

Жрец, воздев руки, добился молчания; драгоценные камни на поясе Лели разбрызгивали красные и зеленые отблески на ее грудь и шею, когда она склонилась над лампой на треножнике. На полу в центре комнаты был нарисован белый круг бегущих животных, заляпанный коричневыми пятнами; несомненно, это была кровь.

В загадочных всполохах огня, над которым колдовала Лели, мне показалось, что звери побежали: каждый из них бросался на животное впереди себя. Это напомнило мне стадо, спасающееся бегством от роя жалящих оводов. Я почувствовал, как меня притягивает эта картина и подумал: «Я могу потягаться с их силой». И (как я думал) по своей воле я решил вступить в круг бегущих зверей, и там посмотреть, что меня ожидает.

Скажите себе, если хотите, что вы бог или демон. Встретьтесь с кем-нибудь из них, и увидите свою ошибку. До сего дня я не знаю, действительно ли оно было тогда со мной, их демоническое божество, повелитель тьмы. Возможно, древнее колдовство, неотъемлемая часть жизни хессеков, было столь убедительным, или их открытая вера была столь настойчивой, что вызвала его к жизни, подобно тому, как устрица в своей раковине создает из песка жемчужину.

Вокруг меня и в самом деле на задних лапах бежали настоящие звери. Я обонял их запах, чувствовал их тепло, видел, как из их пастей каплет настоящая слюна.

Затем подо мной раскрылась дверь, не быстро, а как бы растаяв. И я оказался в каком-то месте без света и звуков, и он был там вместе со мной. Я не слышал и не видел его, это создание, которое они называют Шайтхуном, повелителем мух, но я ощущал его присутствие как дыхание возле моего уха. Помню, что я выставил против него мои силы, как вокруг стоянки племени выставляют загородки с шипами, чтобы защититься от волков. Но это был тот волк, от которого я не мог защититься. Нет человека, настолько святого, чтобы нельзя было найти у него ни одной черной мысли или ни одного дверного дела, пусть даже самого маленького. А такое дело или такая мысль есть ворота, через которое проникают дьяволы, подобные этому дьяволу Хессека.

Я начал видеть без света и слышать без звука.

Из дыма заклубился другой дым. Этот дым состоял из миллионов мелких частиц, в которых я увидел его творения. Крылатые жуки, мухи, черные мотыльки, саранча, а под ними — наземные посланцы его царства: личинки, черви и пауки, висящие на своих стальных проводах. Они летали и ползли перед моим внутренним взором, как дождь течет по бумажной шторе на окне. Казалось, у меня не было другого выхода, кроме как поверить в эту иллюзию; моя сила была скована или подавлена поклонением хессеков, а еще потому, что я не имел определенного противника, с которым мог бы бороться.

Через мгновение исчезло видение дыма из насекомых, и вместе с ним исчез и бесформенный полумрак.

Я был во Внутреннем покое, который, не считая круга из белых животных, был пуст. Опять неподвижные, они повернули свои огромные головы, чтобы посмотреть на меня. Бегущие, они телами чем-то напоминали львов, но их головы больше походили на лошадиные, хотя были гораздо тяжелее, на шеях лежали складки кожи, а короткие мускулистые ноги под провисшими животами оканчивались лапами с пятью пальцами. От них шел какой-то болотный запах, напоминающий запах старого ила.

Они пристально смотрели на меня, вывалив, как собаки после охоты, толстые коричневые языки.

Затем между мной и зверями появилась темнота, в воздухе начала расти тень. Я знал, что это не бог хессеков, так как он никогда не мог стать видимым, несмотря на все их крики.

Настоящий или воображаемый, он не мог, как это существо, иметь никаких мужских черт. Неожиданно я осознал, что моя собственная ментальная энергия, крепко пойманная религиозными страстями Бит-Хесси, обернулась внутрь меня и произвела некий образ из моего собственного мозга, как бы для того, чтобы противодействовать их образам.

На секунду я решил, что это мое зеркальное отражение.

Высокий, широкий в кости мужчина, худой и жилистый, с темным загаром; его иссиня-черные волосы были такой же длины, как мои в то время, когда я был воином в племени. Он был одет в черное, на его руках — черные кольца. Его лицо было моим, хотя и не совсем моим, кое чем отличались глаза и рот, многие этого бы и не заметили. Кровь зашумела в моих ушах, и ноги подкосились.

Я забыл хессекский язык. Во рту был соленый привкус, в душе ворочался невыразимый ужас, когда я заговорил невнятно, как ребенок.

— Вазкор. Мой отец.

Он не ответил мне. Но дух ли, галлюцинация ли — он смотрел на меня так, как будто он меня видел. Ничто в прошлом, никакие мечты или грезы не подготовили меня к этому — ни пророчество, ни огненная тень тогда на острове. Казалось, что до него можно было дотронуться. Но я не подошел к нему.

— Мой король, я не забыл. Я верен клятве. Я сдержу ее. — Ноги мои дрожали, пот по мне катился градом. — Чего ты хочешь от меня помимо клятвы?

Он начал исчезать, и это было ужасно.

Я закричал:

— Подожди, скажи мне свою волю. Повелитель… король… отец…

Но он исчез, и оттуда, где он стоял, столь похожий на настоящего, кинулась большая полосатая кошка, чтобы вцепиться мне в горло.

Борясь с тигром, я катался по земле, сжимая в своей руке нож, который они у меня не отобрали. Я полоснул ножом по шее тигра, и его обжигающая кровь потекла по моей руке. Все это происходило как бы в оцепенении, мой мозг напрасно звал меня.

Внезапно раздался крик. Не мой.

Я стоял на ногах в кругу нарисованных белых зверей, в центре хессекского кладбища. В лампе на треножнике пылал огонь, и я видел, что вся толпа вокруг лежит ниц, склонившись перед своим богом. Лели и священник, украшенный жуками, тоже простерлись у моих ног, и здесь же лежала еще одна фигура. Оказывается, я убил не тигра, а сумасшедшего на поводке, который воображал себя тигром. Вот как по-настоящему выглядело их жертвоприношение: они превращали человека в зверя и затем перерезали ему горло. Значит, сейчас я поработал для них — окровавленный нож был опять заткнут за мой пояс.

На коленях подполз ко мне священник. Он уцепился за мою ногу и начал целовать ее, я пнул его в лицо и сломал ему зуб. Он смотрел на меня снизу вверх и боли, казалось, не чувствовал.

— Доказано, — сказал он. — Сила круга подтвердила это, как и твою горящую тень. — Он прошептал:

— Ты — Шайтхун, ставший видимым, Шайтхун воплотившийся. Повелевай нами.

— Будь благодарен, что я не убил тебя, — так же тихо ответил я.

— Убей меня. Я готов. Я приношу себя в жертву тебе, Шайтхун-Кем.

Лели тоже подняла белое лицо. Она разодрала свое прозрачное одеяние и теперь царапала груди ногтями, ее губы были приоткрыты, а в волосах поблескивали гадюки. Она предлагала мне себя, предпочтя забыть о том, что я ей сказал.

— Повелевай мной, — повторил священник.

— Отведи меня в то убежище, ради которого твои люди привели меня сюда через болота, — я постарался произнести это как можно более прозаическим тоном.

Кровь, магия, запах трупа и мигающий свет привели меня в обморочное состояние, как какую-нибудь глупую девчонку. С меня было достаточно, больше я ничего уже не хотел.

Священник поднялся и поклонился, повинуясь мне.

Я вошел в комнату и обнаружил, что в ней пусто, чисто, воздух свежий.

У стены стояло ложе, покрытое тряпьем. Я упал на него и сразу же провалился в серую страну забвения.

Меня разбудил сон; мне приснилась белая кошка, которая пила мою кровь.

Я уставился в туманный полумрак и увидел, что у моих ног свернулось чудовище из моего сна. Это кошмар, не похожий на другие, он разъедает рассудок. Но в комнату уже входил рассвет, и через секунду я разглядел, кто там действительно был. В белом платье с белым покрывалом на голове Лели-жрица явилась докучать мне.

Эта комната была, скорее всего, наверху подземной части Бит-Хесси, и лучи восходящего солнца, пробившись сквозь узкое высокое окно, залили комнату розовым светом. В свете розового утра Лели потянулась, упало ее покрывало, а за ним и белое свободное платье.

— Смотри, какой красивой ты меня сделал. О Вазкор, мне не нравятся твои сны.

Я понял, что она знала мой сон со всеми подробностями. Нет сомнения, я кричал во сне, но мне показалось, что она прочла мои мысли без всякого труда, тогда как вчера мне было непросто проникнуть в мысли Кая. В этой верхней комнате я опять испытал на себе воздействие разрушительной энергии чего-то древнего и страшного.

Несмотря на мои открытые демонстрации Силы, здесь мне не давалось искусство исцеления, а в этот их круг я вошел, как бык в сарай мясника, и даже еще более охотно. Если бы я не был осторожен, их сила пробралась бы в меня и истощила бы мою собственную.

Лели смеялась, показывая мне свою наготу.

— Они отдали мне сокровища древнего Хессека — Змеиную корону и Пояс огней, но у меня есть более сказочные богатства — не так ли? Не медли, — сказала она. — Этот с зеленым лицом придет к тебе, но я велела ему не торопиться. До того как он придет, у тебя есть время полежать со мной. — Она крадучись подошла и зашептала мне в ухо:

— Значит, Сорем-масриец действительно твой любовник, Вазкор-Шайтхун-Кем? Тебе надо были сделать меня мальчиком, как Тэи.

— Слезь с меня, жрица, а не то я этим ножом отправлю тебя к богу, которого ты считаешь своим отцом.

— Ах, нож? — прошептала она. — Это все, что ты можешь и меня вонзить? Варвар из дикого племени, даже вооруженный молнией для убийства, все-таки предпочитает воровские оружие.

Я оттолкнул ее, схватил и ударил так, что ее голова мотнулась из стороны в сторону, потому что мне не пристало бояться женщины. Казалось, чтобы узнать мое происхождение, она вместе со всем остальным прочла и мое прошлое.

— Твои люди почитают меня. Тебе надо бы тоже усвоить эту привычку.

Она посмотрела на меня. Ее глаза были, как блестящее железо — плоские, без глубины. Одна ее щека была красной от удара, и она мягко приложила к ней руку — так, я видел, девочки обращаются с больным ребенком или котенком. Ничего от старой Лели в ней не осталось. Хотя она и была подставным лицом в их вере, в тот момент я понял, что только она с ее даром не придает значения мне как мессии. У меня в руках уже тогда были все путеводные нити, но я этого не понимал.

Она соскользнула с ложа, надела свои платья и затянула по бокам смешными шнурками, которые так нравились хессекам. Покрывалом она накрыла лицо и, спрятав взгляд, вышла.

Мгновение спустя вошел жрец с жуками. Он дожидался ее, как она и просила.

Он тут же опустился на колени, и я велел ему встать. Я принял властный тон, так как мое терпение истощилось, и я бы с удовольствием оказался где-нибудь в другом месте, подальше отсюда. Я прямо спросил его, что ему надо. Он поклонился и поведал мне легенду Хессека. Он говорил, что я должен быть спасителем, который поведет изгнанников с болота по белым широким улицам Бар-Айбитни, руша стены и ворота и поражая людей, которые встанут на их пути. Бит-Хесси войдет в сердцевину Небесного города, в Малиновый дворец императора, и дворец станет действительно малиновым от масрийской крови.

Он говорил это, и жуки на его лице шевелились. Странно, но я видел, что он совершенно искренне считал меня тем, кем называл — Шайтхун-Кемом, богом, ставшим видимым, — и в то же время думал, что может мне как орудию Старого Хессека давать указания. Получалось, что настоящим мессией был скорее не бог, а молот надежд его людей.

Я понял также, что произошло тогда в доках: Чарпона убили просто потому, что он противился мне, кремень в его голове был подношением мне, как окровавленная ворона, как человек-тигр.

Единственным моим оружием осталась простая земная логика.

— Ты закончил? — спросил я священника. Он склонил голову. — Хорошо. Тогда послушай. Я — ни ваш пророк, ни ваш спаситель. Я Вазкор. Никакая религия и никакая потусторонняя сила ничего не изменят. Вы можете меня бояться. Я вам это позволяю, поскольку могу убить многих из вас так и тогда, как и когда захочу. Но если вам нужен вождь, поищите кого-нибудь другого.

Он не смотрел на меня.

— Почему же ты пришел к нам? Почему ты сделал то, что сделал, если ты не тот, кого мы ждали?

— Спроси Шайтхуна, — ответил я. — Ну а теперь, отойди от двери.

Он, не двигаясь с места, пробормотал:

— Не могу, мой повелитель. Ты должен быть с нами. Ты наш.

Я двинулся к нему, а он напрягся и вцепился в меня.

Он был сильным мужчиной. Его дыхание пахло каким то дурманом или благовонием, и между его приоткрытых губ я увидел зуб, который ему расколол. Я не хотел пользоваться своей Силой. Казалось, магия этого ада подпитывается от моей. Я притворился Шайтхуном и тем самым увеличил влияние Шайтхуна на то, что я делал. Я заглянул в мысли Кая, Лели — это были мои мысли. Тень демона превратилась в тень моего отца. Освободи я сейчас убийственную силу, решил я, и она примет другую форму, чтобы уничтожить меня.

Я боролся со священником, пытаясь оторвать его от себя. Он ухватился за мои ноги и хотел меня повалить, я нагнулся и нанес ему удар кинжалом. (Варвар из дикого племени… вооруженный убивающим светом… предпочитает воровское оружие.) Он захрипел, как человек, ворочающийся во сне, и выпустил меня.

Коридор должен был слева подниматься на поверхность, как я смутно помнил из путешествия предыдущей ночью. На склоне холма сиял день, я побежал туда, и никто меня не останавливал.

Глава 9

Несмотря на свою гордость и силу, я пошел в Крысиную нору, околдованный хессеками, и покинул ее полубезумным. Нет человека слабее того, который полагает себя непобедимым, ведь даже укусы пчел могут убить, когда их очень много.

Через некоторое время я обнаружил, что брожу по разрушенному верхнему городу Бит-Хесси. Я забыл, как туда пробрался, и не сразу смог сообразить, как мне выбраться оттуда через болота и лагуны. Случайно я вспомнил о хессекских лодках, спрятанных возле забитых илом причалов, и о кладбище старых кораблей, где, если другие планы спасения провалятся, можно будет соорудить какой-нибудь плот из обломков. Я не рассчитывал пройти по воде. Как раз сейчас я больше всего хотел быть просто человеком. Казалось, за мной наблюдает глаз, глаз старого Хессека. Я дрожал от усталости и ужаса и не мог собраться с мыслями.

Так я шел, шатаясь, в северном направлении, и над моей головой разбитые черные строения порта Хессу покачивались в такт моим неровным шагам.

Низкое серо-голубое небо давило дневной жарой. Однажды что-то заверещало в болоте среди высоких деревьев-папоротников. Один раз я по колено провалился в разинутый рот глинистой лужи между домами и с трудом выбрался оттуда.

Я не видел ни людей, ни зверей. Но ни до порта, ни до берега я не дошел.

Наконец, я улегся прямо в грязь среди высокой травы в тени какой-то стены, не выставив стражи против врага. (Он был повсюду. Зачем трудиться, чтобы выследить его?). Их Сила поглотила мою. Они держали меня. Я удрал из подземелья и был пойман на поверхности. Я бормотал, как в бреду, дремал, вскакивал — жалкое зрелище, если только здесь был кто-нибудь, чтобы пожалеть меня.

Когда я пришел в себя, свет таял в желтых и бронзовых полосах за скрещенными клинками листвы в вышине и разбитыми крышами. Что-то дергалось возле меня — я обнаружил, что шесть или семь пиявок выползли из лужи на улице и впились в мои икры. Я отодрал их. В туманном свете сумерек я увидел, как текла кровь. По законам масрийского театра в такие моменты всегда начинается гроза. Мелодраматические эффекты — раскаты грома, красная молния — поэтически передают стенания и молитвы обреченного героя. Так оно и было. Небо потемнело, нагнетая тяжесть, надвинулось, как гора, которую внезапно прорезали три белых лезвия, и раздался звук сталкивающихся облаков. На развалины полился дождь, горячий, как моя кровь.

Я нырнул в дверной проем и съежился там среди теней. Снаружи, как занавес, висел дождь. По небу прогрохотал гром, и моя голова внезапно стала ясной. Казалось, жизненные силы и сообразительность вновь наполнили меня. Я посмотрел на укусы пиявок — они затягивались. Пора было пробиваться к пристани. Гроза смыла все их грязное колдовство, и я мог найти и лагуну, и лодку, и добраться до открытой воды.

Позади я услышал свое имя, произнесенное шепотом. Это было не то имя, которое я себе выбрал, а то, которое дало мне мое племя.

Тувек.

Я медленно повернулся, не желая видеть, оставив неотмытый нож в ножнах, зная, что он мне не пригодится.

За дверью был зал, уходивший в глубь дома; скудный свет проникал сквозь дыры в стенах, ничего нельзя было разглядеть, лишь в дальнем конце виднелось белое сияние. Я не мог рассмотреть, что это, но пока я смотрел, сдерживая дыхание, в воздухе появились и поплыли мягкие нити, которые цеплялись за неровные стены, разрушенный потолок; наконец они начали обвиваться и вокруг меня. Огромная паутина. А в центре ее, в бледном сиянии — паук?

Я пошел туда, по направлению к белой сердцевине паутины. Это произошло не столько по принуждению, сколько по злому, отчаянному убеждению, что другим путем мне отсюда не уйти.

Нити паутины лопались под моим напором и снова соединялись, крепко обматываясь вокруг меня. Теперь я мог видеть нечто в бледном свете в самом центре сияния. Я понял, что ждал этого с того момента, как проснулся и увидел Лели, сидящую в ногах моего ложа и рассказывающую мне мои сны.

Я предчувствовал, что найду Уастис, и забросил свои сети для нее. Но с годами, равными всей моей жизни, она стала более коварной и вполне могла приготовить свое оружие. Какое же место могла выбрать моя мать, более укромное, чем Бит-Хесси на болоте? Какое царство могло быть для нее лучше, чем это гнилое, прячущееся, горящее желанием мести?

Она была в два раза меня старше или, может быть, немного больше, но выглядела, как я и подозревал, еще более старой. Ее лицо, как всегда, было закрыто, но на этот раз по хессекским обычаям покрывалом из плотного белого шелка, а руки и шея оставались обнаженными; жилистое, грубое, белое тело присохло к костям, а под платьем обозначились две иссохшие груди, которые никогда меня не кормили. Ее белые волосы были заплетены и уложены при помощи серебряных заколок, а длинные ногти на руках окрашены в цвет умирающего огня.

Я не мог вымолвить ни слова. Я поклялся убить ее, когда найду, но я был беспомощен. Я таращил глаза, как идиот, а она говорила, эта ведьма, и ее голос был юн, свеж и прекрасен, и он был тверже синего металла.

— Моя ненависть помогла мне избавиться от твоего отца. Тебя я тоже могу убить. Если только ты не согласишься служить мне.

— Если тебе нужна моя служба, тебе следовало оставить меня при себе.

— Ты был его проклятием для меня, — сказала она.

— И сейчас то же самое.

— Хессек мой, — сказала она. — Повинуйся мне. Веди моих людей к победе, и я сохраню тебе жизнь и вознагражу тебя.

Внезапно мой мозг ожил. Я понял.

— Отребье, — сказал я. — Они — отребье. Отбросы. Хессек ничто для Уастис, кошки-богини Эзланна. Это еще один трюк жрецов Шайтхуна. — Прежде чем я успел договорить, моя рука дернулась к ней и сорвала покрывало с ее лица. Я отскочил назад, мои глаза чуть не вылезли из орбит. Это было совсем не женское лицо, а морда белой рыси, мех ее шкуры задел мою ладонь, когда я срывал то, что ее закрывало; я почувствовал резкий запах из ее рта. Бледно-зеленые радужки — как разбавленный нефрит, на коричневых зубах — пятна старой крови.

Я знал, что это обман зрения, но все до последней детали выглядело очень натурально. В панике я вытащил нож из-за пояса и воткнул его в поблескивавший правый глаз. Реальность встретилась с нереальным, когда нож вонзился в ткань, и она вскрикнула. И исчезла. Дрожащая сеть стала тем, чем была: паутиной. Ничего не осталось от паука — колдуньи — кошки — королевы. Нож валялся на полу, но он был в свежей крови.

Я вышел наружу под дождь и, пройдя вниз по залитой водой улице, легко попал на берег к причалу. Так же легко я нашел и лодку — их было около десятка, стоявших в тростниках на берегу. Я взял весла и выгреб в лагуну. Густая вода разбегалась журчащими кольцами под дождевыми каплями. Гроза отодвинулась на север. Я больше не боялся, что заблужусь в многочисленных протоках дельты. К океану меня вел инстинкт, подобный тому, что с наступлением холодов ведет рыбу в теплую воду. Кроме того, глупым, необдуманным действием — ударом кулака испуганного дикаря — я разорвал паутину Старого Хессека. Я уйду, прежде чем она будет связана снова.

Но дела между нами закончены не были.

Дождь перестал, папирусная лодка скользила к морю между гигантскими стройными деревьями, а в опустевшем небе нарисовали красноватый охотничий лук месяца.

Хотя карта, которую они мне показали, была только иллюзией Уастис, я был в мрачном убеждении, что она где-то поблизости. Я видел ее руку в коварстве Старого Хессека, отрава ее очарования — это тот источник, которым они могли пользоваться. Конечно, ей были безразличны устремления Бит-Хесси, но она могла воспользоваться ими, чтобы уничтожить угрозу, которой для нее был я. Она знала, что я буду искать ее, и на моем пути она расставила ловушки. Да, она дала мне урок.

А о Крысиной норе я вот что подумал: если она выжидала, что я споткнусь, так пусть теперь сама бережется, эта сука.

Примерно через час тростники расступились, воздух дохнул запахом соли, рыбы снова выпрыгивали из воды, а далеко на востоке драгоценным инеем сверкал Бар-Айбитни.

Глава 10

Я пустился в обход города и порта так же, как это делали мои хессекские проводники в предыдущем путешествии, так как любое судно, идущее из Бит-Хесси, могло возбудить подозрение масрийской стражи. Чистые мраморные стены, дворцовые парки, изысканно украшенные площадки масрийских храмов протянулись вдоль всего берега к востоку от залива Храгона, и у меня не было другого выбора, как выйти на берег в саду какого-то храма. Там, вдыхая аромат ночных алых лилий, я продырявил папирусную лодку и затопил ее в черной воде у пристани храма.

В саду я встретил священника в красном одеянии, который обратил на меня не больше внимания, чем на крадущегося кота. Наверное, после заката сюда часто приходили верящие, а еще чаще, похоже, любовники, назначавшие свидания в кустах.

Было около полуночи, когда я добрался до своего дома и обнаружил, что во двориках нет света. В любое время ночи в Пальмовом квартале это было неестественно, поэтому я вошел с осторожностью. В этом не было нужды: насилие побывало здесь до моего появления.

Наружные двери были сорваны с петель, над внутренними надругались подобным же образом. Везде валялись содранные занавеси и черепки разбитых сосудов, а черный пес, которого держал один из моих охранников-моряков, с перерезанным горлом валялся в канаве на улице — забота уборщиков мусора. Не осталось и следа от Кочеса и моих людей, а о судьбе женщин можно было только догадываться.

У меня было столько врагов, что я не мог с уверенностью сказать, кто были эти гости. Я стоял оглядываясь, когда услышал какой-то звук, а обернувшись, увидел у своего локтя маленькую фигурку — одну из девушек с кухни.

— Мой господин, — пролепетала она, — о, мой господин!

Ее заплаканное лицо было искажено слезами и страхом, она боялась даже меня. Я усадил ее на широкий край фонтана и дал глоток куиса из серебряной фляжки, которую проглядели погромщики; большинство других ценностей и спиртные напитки исчезли. От изумления, что ей прислуживает хозяин дома, девушка пришла в себя и без вступлений поведала мне о том, что случилось. Беда явилась в предрассветные часы, когда она уже готовилась зажечь огонь в печи и наносить из общественного колодца воды в чан для мытья. Охранники-хессеки перешептывались и вообще вели себя странно (скорее всего, подумал я, они прослышали, что меня увезли на болото). Однако несмотря на возбуждение, а может быть, из-за него, часовые не были настороже. Наружные ворота вдруг распахнулись, и двор был запружен чужими людьми. Они звали меня, но, не получив ответа, выдернули перепуганных домочадцев из постелей или из уголков, куда те попрятались. Девушка многого не видела. Привыкнув к неприятностям с нежного возраста она нашла укрытие в большом чане, который питал краны в ванной. Этот чан был ей хорошо знаком — по утрам она должна была приносить девять кувшинов воды из колодца, чтобы наполнить его. Ночью он был наполовину пуст, и она, свернувшись в нем, прислушивалась к звукам погрома. Чужаки избили Кочеса и хессеков и забрали их с собой, обыскали все комнаты, а потом обшарили и соседние дворы. Не найдя меня, они обратились к моей собственности: выпили спиртное, изнасиловали женщин из кухни, которые, как пуритански заявила девушка, будучи все как одна шлюхами, недвусмысленно выражали одобрение и удовольствие. Наконец, когда все стихло, моя девушка набралась храбрости и вылезла из чана. Она нашла кругом хаос, как и я, и никого, кроме нескольких перепуганных соседей, большинство из которых разбежалось. Она осталась, чтобы предупредить меня.

Итак, она оказалась более храброй и проворной, чем все остальные вместе взятые, и я отдал ей серебряную фляжку и еще немного денег, которые у меня оказались с собой, — неравноценно наградив ее за отвагу. Но она вспыхнула и вернула мне деньги, сказав, что любит меня и только поэтому так поступила. Бедняжка, я едва ее замечал — тощую, маленькую, смуглую девчонку из бедной масрийской семьи; ей было немногим больше тринадцати. Фляжку, однако, она не попыталась мне вернуть. Я решил, что жизнь научила ее ставить прагматизм выше яств. Я спросил ее, не может ли она сказать, кто были эти захватчики, и она сразу ответила:

— Они были одеты в желтое с черным — цвета гвардии Баснурмона Храгон-Дата, наследника императора. Все знают эту осиную расцветку.

Я отправил девочку домой, после того как она удивила меня признанием, что таковой у нее есть. Затем я подобрал более или менее ценные вещи, вероятно, случайно пропущенные мародерами Баснурмона, и отправился, не переодеваясь, как был, в грязи Бит-Хесси, прямо в ближайшие наемные конюшни.

Человек, открывший мне, казался достаточно невинным, по он уже знал о том, как солдаты обобрали мой дом, и нервничал, задавая вопросы, ответа на которые не получил. За связку монет я взял у него лошадь и через час после полуночного колокола уже пересек яркие улицы Пальмового квартала и стучался в бронзовые Ворота Лисы на холме под названием Столб, у входа в Цитадель.

Там было три или четыре приличных комнаты, центральная — большая, хорошо обставленная, мало похожая на солдатскую казарму, скорее — комната командира. Лампы светились таким же простым и приятным светом, как цвет желтого вина в хрустальном графине. На желтоватых стенах висели мечи из булатного алькума, коллекция щитов, а также луки и копья для охоты или войны; а на одной стене висела шкура леопарда, которого Сорем убил сам и гордился этим. Я и сам бы не стыдился, убив такого. Было что-то немасрийское в отсутствии пестроты, но это не было неприятно. Лишь тканые тинзенские коврики пестрели всеми цветами, которых не было у ламп, а чаши для вина из полированного малахита не потерялись бы и на парадном столе Зррана в Эшкореке. Светло-серая гончая лежала у открытых окон, там, где с каменной веранды дул прохладный бриз. Из казарм раздавались приглушенные звуки, которые смешивались с шелестом резко пахнущих лимонных деревьев в садике под окнами.

В Цитадели, как и повсюду в восточном Бар-Айбитни, спать ложились поздно. У Ворот Лисы было нетрудно получить позволение войти; оказалось, Сорем слышал о мародерах. Несколько его людей были отправлены на помощь мне, а страже у ворот заранее велели меня впустить. С тех пор, как мы расстались с взаимными любезностями на Поле Льва, необычайные события произошли в Цитадели, как мне предстояло узнать.

Вошел Сорем, нисколько не заспанный, одетый в обычную форму джердата.

Его лицо было напряженным, настороженным, но он улыбнулся мне с таким мальчишеским возбуждением, что это больше, чем что-либо другое, сказало мне: затеяна новая игра. Какая-то девушка налила нам вина и вышла, а мы, по-масрийски, стоя пили в молчании первую чашу, чтобы показать винограду, как мы ценим его дар.

После этого Сорем сказал:

— Я обязан тебе жизнью и торжественно обещаю безопасность. Кроме того, тебе следует сразу знать, что ты стоишь на земле, объявленной вне закона.

— Почему вне закона?

— В Цитадели стало известно о действиях Баснурмона, и джерды присягнули мне, — сказал он просто. — По меньшей мере, это сделали мои собратья-командиры джердов в здешнем гарнизоне и подчиненные мне офицеры, но я думаю, что солдаты не имеют ничего против меня и предпочитают меня Баснурмону, что означает — все пять джердов, расположенных сейчас в Цитадели, перешли под мое командование. Это поразительное событие остается в секрете от города благодаря лояльности моих людей. Кажется, они готовы ради меня рискнуть своим местом и даже жизнью. Но в сущности, Вазкор, Столб сейчас так же вне закона, как и Старый Хессек на болоте.

Я залпом допил остатки своего вина. Это совершенно совпадало с планом, который созревал у меня, и я был почти готов поклясться, что чей-нибудь бог приложил к этому руку.

— А что ты знаешь про Старый Хессек на болоте? — спросил я.

Он был крайне удивлен.

— Название, которое ему здесь дали, говорит само за себя — Крысиная нора. Вместилище злодейства и загнивания. Там придерживаются старой хессекской веры, какой-то гнусной магии, включающей человеческие жертвоприношения. Со времен моего деда, масрийца, который завоевал юг и построил этот город, масрийские законы пытаются насильно остановить эту деятельность, вытащить этих людей из болота и искоренить жестокости, которые они практикуют.

— А что вы предлагаете им вместо болота? Рабство у масрийских хозяев?

Или жизнь бродяг на ваших роскошных улицах?

— Это не моя вина, Вазкор. Императорский указ запрещает использовать масрийцев, а налог на Бит-Хесси обеспечивает Бар-Айбитни рабами. Каждый год он забирает в рабство три сотни детей из Старого Хессека, больше всего в шахты на востоке. Жрецы Крысиной норы не возражают. В самом деле, я слышал, говорят, что их болото не может прокормить больше детей, чем у них остается, и этот налог предотвращает голод. Конечно, это жестоко. Я не стал бы скреплять этот указ своей печатью, если бы я был хозяином Малинового дворца.

Я улыбнулся. Он еще не выдавал своих амбиций, без сомнения, он научился их скрывать. Однако теперь, когда открылись подлые намерения Баснурмона, а Цитадель присягнула Сорему, зазвучали голоса, которые неслышно перешептывались в нем в течение двадцати лет.

Должно быть, впервые я хорошо разглядел его в ровном свете лампы, так ясно и близко.

Он был немного ниже меня ростом, по телосложению мы могли бы быть братьями. Жизнь у нас обоих не была гладкой. Его ладони затвердели мозолями от меча, лука, лошадиной сбруи, а на предплечье я заметил неровный белый шрам — любовная отметина кабаньего клыка, если я не забыл, как сам охотился. Он напомнил мне меня самого. Его голубые глаза в иные моменты напоминали мне совсем не о нем: на лице масрийского принца сияли глаза проклятого племени дагкта. Мне вспомнилось кое-что еще общее для нас: нелюбимые и не любящие нас отцы; матери-изгнанницы, не желавшие терпеть животную похоть мужей; права, принадлежавшие нам по рождению, но отнятые, а в случае с Соремом — отданные другому…

Эти горькие параллели в наших жизнях уводили меня куда-то, и, вернувшись из Бит-Хесси, я понял куда: я должен вмешаться в династические дела Храгонов, искупить свое прошлое настоящим Сорема, захватить власть и пользоваться ею. А сделать это у меня есть веская причина: я найду ту, что охотилась за мной в болотном городе, — белую ведьму в ее хитро сплетенной паутине — и уничтожу ее.

Мы сидели, и я коротко рассказал Сорему, что случилось со мной с той ночи на Поле Льва. Он внимательно слушал и не делал замечаний. Я не расписывал красот Бит-Хесси, не говорил об Уастис или об образе моего отца, появившемся из круга на полу гробницы, но я дал ему прочувствовать ужас и тьму, и страстную веру хессеков в то, что я — их мессия, Шайтхун-Кем.

— Цитадель присягнула Сорему, — сказал я. — Это пять тысяч человек. А по моему слову, несмотря на все, что я там натворил, даже несмотря на мое бегство, Бит-Хесси присягнет Вазкору. Как ты думаешь, сколько боеспособных мужчин найдется в Крысиной норе?

— Во имя Пламени! Не одних только мужчин, Вазкор. Ты же видел их. Пойдут сражаться и женщины, и дети. Это мой отец Храгон-Дат запретил им носить ножи, так как все время ходили слухи о волнениях и пророчествующих вождях на болоте. Они все равно найдут способ перехитрить закон. Для ровного счета я бы сказал — семь тысяч или восемь, если будут сражаться их старики и совсем молодые. А кроме того, за мессию поднимутся рабы в Бар-Айбитни. — Он заглянул мне в глаза и сказал холодно:

— Не собираешься ли ты повернуть их против меня, Вазкор? Они ведь не пойдут помогать масрийцам.

— Они помогут тебе, — сказал я, — не подозревая об этом. Выслушай меня, потом возражай.

Я изложил ему свой план под неподходящий аккомпанемент любовной песни, исполняемой каким-то джердиером за три двора от нашего.

Это была длинная ночь, посвященная выработке стратегии и вину, которое мы пили, заполняя паузы в разговорах. Пришел Яшлом, помощник Сорема, капитан, вместе с которым он воевал. Раз или два они спасли друг другу жизни, и в основном за это друг другу нравились. Яшлом был молодым человеком, младшим отпрыском масрийской аристократической семьи, серьезным и сообразительным, с очень крепкими руками. Позвали еще двух командиров джердов, которые стали друзьями Сорема, хотя долг призывал их избегать этого: Бэйлгара из джерда Щита (названного по воинскому знаку отличия, который они завоевали в прошлом) и Дашема, который первым объявил себя сторонником Сорема, когда весть о предательстве Баснурмона достигла Цитадели. Они не сразу мне поверили, и нельзя их было за это винить. Особенно убедительными для них оказались события на Поле Льва. Остальных командиров джердов Сорем намеревался утром собрать на совет, и на этом мы разошлись незадолго до восхода солнца.

Я спал мало — слишком многое теснилось в мыслях, чтобы уснуть, и когда в молельных башнях города зазвучали утренние гимны, я встал и принялся мерить шагами комнату, которую мне отвели, еще раз все обдумывая. Кроме пяти джердов в Цитадели, насчитывавших до пяти тысяч человек, в Небесном городе находились еще три Императорских джерда — исключительно для защиты императора. Вдобавок девять джердов охраняли границы империи, Тинзен и восточные провинции и, вызванные в Бар-Айбитни, форсированным маршем могли добраться сюда за два месяца, а то и раньше. Наши шансы были невелики, но если в горшок заговора добавить Бит-Хесси, похлебка станет очень острой.

Мой замысел состоял в следующем: отдать себя в залог Крысиной норе, подбить их сбросить масрийских угнетателей, затем разузнать, каковы их планы, их силы и час, который они выберут, чтобы нанести удар. Восемь тысяч хессеков, буйствующих в религиозном безумии, могли обеспечить две вещи. Во-первых, застигнутый врасплох император должен будет вплотную заняться ликвидацией беспорядков, его джерды будут полностью заняты, и военный режим Небесного города и Малинового дворца погрузится в хаос. Во-вторых, разгневанный Бар-Айбитни возложит вину за восстание на Храгон-Дата и его наследника Баснурмона, так как они оба известны тем, что вводят законы и налоги, которые превращают хессеков в изгнанников. Трех джердов императора будет недостаточно, чтобы подавить восстание: всем известно их пренебрежение своими обязанностями. Если восстанию будет позволено развиться и пострадают богатые купцы и жители Пальмового квартала, Храгон-Дат и его преемник не смогут рассчитывать на снисхождение своих подданных. В этот момент Сорем, выехав из Цитадели во главе своих джердов, спасет метрополию от хессекской угрозы. Пять джердов — на лошадях, в доспехах, вооруженные масрийскими арбалетами и длинными мечами, хорошо вымуштрованные, готовые к отпору, — достойно встретят полуголодную толпу с болота с духовыми трубками и кремнями. Симпатия и одобрение, как маятник, качнутся в сторону Сорема, и после подавления восстания будет открыт путь к низложению императора Храгон-Дата и возвышению Сорема. Как сказал сам Сорем, весь город знал, что и с мужской и с женской стороны он королевской крови.

Таким путем я собирался помочь Сорему не потому, что он мне нравился, хотя он действительно мне нравился, но потому, что для себя я предвидел возможность временно обладать властью, и достичь этого можно было благодаря ему. Если я в этой кампании стану ему братом, то потом вполне смогу выбрать себе положение по своим заслугам, без магии и уловок. Кусок Масрийской империи был бы неплохим призом. Это доказывала даже та ее малая часть, которую я увидел. Несмотря на то что она стала сонной и ленивой, два человека, молодые и умные, могли бы в ней все изменить. У меня были какие-то смутные мечты о завоеваниях, возможно, наследство отца: он пытался создать империю, но едва сложив ее, потерял из-за предательства придворных. Я, лишенный королевских прав, принадлежавших мне по рождению, имел некоторое право на свой кусок. И более всего я был одержим идеей стереть с лица земли грязь и вонь Старого Хессека и показать ведьме, которая управляла ими, что я могу нанести ей поражение. Она хотела, чтобы они со своими верованиями съели меня живьем, она надеялась, что я буду сопротивляться им и погибну. Я не сомневался: она знала, что я чуть не запутался в паутине, и с нетерпением ждала, в своем тайнике, похоронных вестей обо мне. Но я разочаровал ее, я освободился. В другой раз ей не придется рассчитывать на мое желание отправиться в западню.

Ей предстоит умереть вместе с этими подонками, если она в Бар-Айбитни, или спустя какое-то время, если она где-нибудь в другом месте. Я хорошо помнил, как — ирония судьбы! — отправил хессеков на ее поиски: либо она держала их в неведении, либо они мне лгали. Я должен быть осторожен со своей Силой, так как она стала маяком для нее. Она питалась ею и использовала ее против меня. Именно поэтому я и обратился к солдатам, оружию из железа, к обычным человеческим уловкам. Но я покончу с ней так или иначе. И тогда я мог бы стать принцем масрийцев и взять все, в чем она мне отказала, — и это тоже будет моей местью.

А о крысах Крысиной норы я нисколько не беспокоился, как и об утопающем в роскоши населении Бар-Айбитни, которому скоро предстояло испытать на себе крысиные укусы. Нельзя играть в войну, если беспокоишься о мертвых. Смерть — удел человеческий, он выпадает рано или поздно. Чтобы я мог получить то, чего хочу, он выпадет сейчас. Как говорят масрийцы, только тот, кто живет в сахарнице, думает, что мир сделан из леденцов.

Наш совет был коротким и толковым. Они были сообразительные люди. Самому старшему, Бэйлгару, было чуть за тридцать, и он еще не закостенел в своих взглядах. Я также думаю, что они видели, что Бар-Айбитни загнил, что армия задыхается в своих казармах, а в состоянии готовности ее поддерживают лишь незначительные случайные стычки на границах.

Прекрасная выучка и отличные боевые навыки джедов делали им честь. Из общего разговора я понял, что джердам императорской гвардии особенно нечем похвастать.

Мой план изумляли их, но в конце концов его приняли. Им была известна моя репутация, и они задавали мне вопросы. Где мог, я давал прямые ответы, а где не мог — ответы, которые казались прямыми. Меня больше не раздражала их открытая преданность Сорему, теперь я мог ее использовать. У него был дар нравиться людям, и он был в достаточной степени мужчиной, чтобы укреплять это отношение делами, так что никому не было стыдно назвать его своим командиром или другом. В это утро я увидел, что он стреляет с меткостью атакующего ястреба. Мы упражнялись в огромном Дворе секир в Цитадели. Видимо, джердаты хотели испытать меня, но я был достаточно умел в обращении и с окованными железом луками, и в других военных забавах, и им не к чему было придраться. Бэйлгар даже расщедрился на похвалу и сказал, хлопнув меня по плечу, что его глаз очень меток и ему даже обидно видеть, что мой глаз острее.

Я был занят всеми этими делами, но обдумывал иное.

«Иакинф Вайн-Ярд», корабль, который я купил ценой жизни Чарпона, стоял у причала в порту. Я надеялся, что кто-нибудь из головорезов Кочеса остался на борту, если только туда тоже не нагрянули люди Баснурмона, и хотя корабль уже не имел для меня такого значения, как раньше, поскольку мои планы изменились, я все же решил поискать среди команды хессеков одного человека. Не имея намерения лично являться в Бит-Хесси, я нуждался в посланнике.

Я обсудил это с Соремом. Мое лицо было слишком хорошо известно в городе, поэтому мне пришлось замаскироваться, и не первый раз в жизни.

На эту прогулку я взял с собой Бэйлгара и еще четверых из его джердиеров. Помимо командиров, никто в Цитадели официально не признавал, что джерды служат не императору, а Сорему и что он командует ими. Однако я почувствовал: многие поняли, что затевалось.

Беспокойство, копившееся здесь месяцами и даже годами, популярность Сорема и глупость императора были тем трутом, которому не хватало лишь искры. Повсюду, куда бы я ни кинул взгляд, люди надраивали обмундирование, тщательно подковывали лошадей, занимались боевой подготовкой. Смех и шумная возня выдавали напряжение нервного ожидания.

Даже шестеро жрецов, которые вышли из Ворот Лисы за час до полуденного колокола и выглядели как занозы в гуще солдат, не вызвали особых пересудов, их встретили только легкие ухмылки или торжественные маски на лицах часовых.

Эти шесть священников принадлежали к ордену Поедающих Огонь странной секте, у которой был храм или два в Бар-Айбитни. Ответвление от главной религии — поклонения Масримасу, — они заявили, что получают откровение от бога, глотая пламя.

Основная часть поклоняющихся огню правоверных масрийцев считала их ритуалы богохульством и, как правило, держалась подальше от оранжевых одеяний членов ордена.

Жрецы ехали на мулах и, как многие люди их знания, были весьма медлительны. Не спеша двигались они по широким улицам Пальмового квартала сквозь Ворота Крылатой лошади по Янтарной дороге, и не привлекали ничьего внимания, но в торговой части города нет-нет да и раздавалось проклятие или ругательство в их адрес, а маленькая девочка, продававшая фиги на Вселенском Базаре, неслышно подошла к ним и вежливо предложила свой товар как дар. Один из жрецов поблагодарив, отказался и зажал в ее кулачке медную монетку. Девочка, проявившая масрийское благочестие, была наполовину из хессеков. В Цитадели слуги были только масрийцами, и это радовало меня, но так как я сейчас искал хессеков, такое положение я не мог одобрить. Меня преследовал один и тот же образ — не Лели и не демон с головой кошки, даже не человек-тигр, которого я принес в жертву, — нет, это был ребенок, который вонзил в меня зубы, когда я хотел его вылечить, и пил мою кровь. Он стал для меня символом этого кладбища.

Запах Рыбного базара напомнил мне о том дне, когда я прибыл в Бар-Айбитни, о моих тогдашних простых планах, четких решениях, чувстве одиночества, собственной божественности и непобедимости. Все те же две рыбки блестели на столбах на фоне неба цвета ляпис-лазури, как и в то утро. Никаких видимых перемен, и повсюду — незаметные перемены.

«Вайн-Ярд» тихо качался у причала. Его паруса сняли, а попорченные погодой золотые и синие краски обновили еще по приказу Кочеса, который очень заботился о внешней красоте. Наемная охрана разбежалась и не потрудилась вернуться, когда я стал мишенью Баснурмона, а палуба кишела грязными детьми в лохмотьях, которые, как черные мартышки, дрались друг с другом и раскачивались на канатах. Побывали здесь и другие визитеры, так как я с первого взгляда заметил, что многих вещей недостает. Даже эмалевые крылья бога на форштевне исчезли, а румпель выдернули и утащили.

Лицо Бэйлгара под капюшоном перекосилось от отвращения.

— Тебе, пожалуй, надо воспользоваться магией, Вазкор, — грубовато-добродушно сказал он, — чтобы вырвать свою собственность из лап воров. Это бы их позабавило.

Я ничего ему не ответил: он не хотел меня обидеть, а велел двоим из своих людей найти коменданта порта и сказать ему, чтобы он возобновил охрану корабля чудотворца.

— Если он будет возражать, — добавил Бэйлгар, — скажи, что в этом заинтересован принц Баснурмон и ему не понравится, если что-нибудь будет испорчено. Это быстро приведет негодяя в чувство.

Два солдата, Бэйлгар и я взошли по трапу, оставленному каким-то безумцем, на палубу. Портовые дети-полукровки улепетывали во всех направлениях, некоторые даже прыгали в воду и плыли к причалам подальше от нас. Секунд за десять палуба очистилась.

— Дефицит хессеков, — сказал я Бэйлгару. — Мне теперь придется обшарить весь порт.

Мы заглянули всюду, даже в помещение для гребцов, теперь опустевшее. Рабы-гребцы воспользовались случаем и сбежали, но меня это не разозлило. Из каюты Чарпона унесли подушки, шелка, меха и даже позолоченную бронзовую статуэтку Масримаса.

Любовники-мужчины пользовались ложем и оставили следы своего пребывания, а гниющие фрукты приманили крыс, тараканов и других таких же гостей. Это было сделано всего лишь за одну или две ночи. Грустное зрелище.

С палубы меня позвал один из солдат. Я вышел и обнаружил еще одно грустное зрелище — фигуру, распластавшуюся на палубе и пытавшуюся спрятать голову под обшивку палубы, когда я подошел поближе. Это был не кто иной, как мой верный и преданный Лайо.

— Я нашел его в кладовке, господин, — сказал мне солдат. — Он подумал, что я подонок Баснурмона, и поднял шум. Напуган темнотой, хотя сидел там все это время, и до смерти боится вас.

Я велел Лайо подняться, что он в конце концов и сделал. Задыхаясь, он рассказал, как спасся бегством из моего дома, когда туда вломились стражники-осы, как искал укрытия на «Вайн-Ярде», ибо никакого другого места в городе он не знал. Он был слегка не в своем уме, боясь всего на свете, а главное — меня, вспоминая, как он дважды убегал в ту ночь, когда я отправился в Бит-Хесси.

Я смотрел на него без всякой жалости и видел только то, чем я мог воспользоваться, если только он перестанет всхлипывать. Его жизнь в моих руках, не так ли? Так пусть он ее заработает.

Я отвел его к перилам. Мне не хотелось пользоваться своей Силой, но здесь ее требовалось немного. Я слегка загипнотизировал Лайо. Всхлипывания прекратились, и я почувствовал, как его мозг трепещет под натиском моего. Я тихо заговорил с ним.

Я знал, что Бэйлгар и солдаты стоят рядом, таращась на нас и не понимая, что я затеял, но полагая, что это какой-нибудь колдовской прием, хранили молчание.

Лайо ушел с корабля и из порта, направляясь на запад. Я был убежден, что на пристани за мной наблюдали. Его проводят до места, поскольку он идет от меня. Я думал, что его не убьют, так как Лайо был не масрийцем, а симейзом, человеком из родственного хессекам народа.

Он скажет им, что их мессия после борьбы с собой покорился их воле, своей судьбе и поведет их.

Шайтхун-Кем, Бог, ставший видимым.

Бэйлгар повернул ко мне свое лицо, покрытое грубым красным загаром, уже не такое добродушное. До этого он только слышал о моих намерениях.

— Дело сделано? Ну что ж, ты знаешь, что затеял. Как они дадут тебе знать, когда будут готовы?

— Лайо скажет им, что я обитаю в Цитадели. Он должен сказать, что я пользуюсь дружбой с Соремом, чтобы защитить себя, усыпить подозрения масрийцев и выяснить силу и слабость вашей армии. Хессеки знают, что я спас Сорему жизнь, а остальное само собой разумеется. Если хессеки будут иметь доступ ко мне в Цитадель, они дадут мне знать.

Бэйлгар взглянул на своих солдат и снова на меня.

— Я рад, Вазкор, что вы не имеете желания быть мессией Бит-Хесси. Я полагаю, что нет. Ну, теперь я могу спокойно спать по ночам.

— Я много чего хочу, — сказал я ему, — но не этого.

Предполагаю, что мой взгляд и голос были убедительны. Он мне поверил.

Глава 1

Выбравшись из трясины, я нашел в Цитадели здоровую атмосферу. Две квадратные мили, облицованные бронзой внешних укреплений, охраняемые часовыми в красно-белой форме джердов, были как спящий щит против хессеков. И хотя я даже самому себе не признавался, как боюсь хессеков и того, что они со мной сделали, превратив меня в бессильное неуклюжее животное, редкий ночной час проходил без сновидений, напоминавших об этом. Обнаружив паутину в нише стены Двора секир, я обрушился на ничем не провинившегося паука и его липкое кружево, как ребенок, съежившись от страха и злости.

Прошли еще два дня — десятый и одиннадцатый день моего пребывания в этой стране (лишь одиннадцать дней, а сколько всего случилось!). К этому времени мы как могли тщательно разработали предварительный план. На столе кедрового дерева были развернуты старые карты с тысячами улиц и дорог Бар-Айбитни: они вели от ворот, выходящих на болото на западе, к старому укрепленному обрыву у моря на севере, за виноградники на востоке и в разворачивающиеся на юге пригороды. Кампания была разработана как план военных действий еще до того, как мы точно узнали, по каким дорогам пойдут хессекские оборванцы. Бэйлгар, жуя изюм, предложил пустить этих крыс всех по одной дороге, чтобы было легче их уничтожить; Денейдс и Дашем потребовали еще одну засаду в другом месте; а Ашторт, командир пятого джерда, подал резкий голос в защиту моего мнения: если пожертвовать крысам небольшую часть города, потом наверняка город будет чрезвычайно благодарен спасителям, а спасение, пришедшее слишком скоро, может и не восприниматься как спасение. Против этого возражал Сором. Я ошибся, определяя размеры его амбиций, так как его честная натура и сострадание, в котором он был воспитан, не допускали возможность такой ситуации. Он сказал, что не желает видеть резню и насилие на улицах. И все это время он, как настоящий гедонист, пользовался возможностью лишний раз взглянуть на девушку-музыкантшу с гиацинтовыми локонами, распущенными по лютне, на которой она наигрывала, сидя в углу комнаты. В Цитадели было несколько женщин. Это были свободные женщины и с ними хорошо обращались, хотя, думаю, по ночам они редко бывали одиноки. Я не видел мальчиков для любви, но, подобно большинству армий, в этой были Свои традиции в таком деле.

Я, глупец, очень нервничал, ожидая сигнала с болота сразу после того, как послал туда Лайо, но до сих пор еще ничего не было известно. Мы слышали только, что Баснурмон перестал разыскивать меня, и решили, что он догадался, где я могу быть. К концу третьего дня моего пребывания в крепости мы получили подтверждение этому.

Мы с Соремом находились на дорожке в милю длиной для скаковых лошадей. Здесь я, забыв свои протесты, ездил верхом на белом коне; мы оба тренировались на паре молодых лошадей, чтобы провести время и снять напряжение. Кроме раза или двух в Эшкореке, мне не приходилось скакать на столь прекрасной лошади. Это была чистокровная лошадь, белая, одна из Стрел Масримаса, стройная и холеная, как огромная беговая собака, цвета снега под солнцем, с хвостом-фонтаном, как распушенная шелковая веревка. Она несла меня, будучи хорошо выезженной, но для глупца она бы не подошла. Я чувствовал, как кобыла ждет, не ошибусь ли я, не дам ли ей неправильной команды, но, обнаружив, что я могу командовать ею и в то же время оставаться вежливым, она одобрила меня, как одобрила бы женщина, — они были одного темперамента. Я выиграл забег и соскочил с лошади. Яшлом натянул на нее красную попону и отпустил прогуляться. Подошел Сорем и посмеялся над моей привязанностью к лошади.

— Если она вам так дорога, она ваша.

Он сделал свое предложение, как мальчик — открыто, искренне и как бы невзначай. Как богатый мальчик. В этом не было ни вины Сорема, ни моей вины, и я был уже достаточно научен, чтобы проглотить комок в горле, поблагодарить и принять дар.

Тем не менее, он сказал, когда уводили лошадей:

— Легко дать — не так ли, Вазкор? Но не взять.

— Ожидание известий из Бит-Хесси портит мне настроение и делает из меня болвана. Прошу прощения.

— Не стоит того, — ответил он. — Лошадь — не роскошный подарок тому, кто подарил тебе жизнь. Мне жаль, что мой подарок не может сравниться с твоим, но если ты считаешь его достаточно ценным, чтобы разозлиться, я чувствую себя лучше.

В тот же момент мы увидели бегущего к нам часового. Он явился от Ворот Лисы, где небольшая группа посланцев Баснурмона чрезвычайно вежливо испрашивала позволения войти. Никаких хитростей, клялся часовой, просто управляющий в ливрее осиной расцветки — желтый и черный цвет, — верхом, но не вооруженный, в сопровождении двух слуг с резной деревянной шкатулкой, о которой все трое заявили, что это подарок наследника Баснурмона своему брату принцу Сорему.

Сором посмотрел на меня и усмехнулся.

— А сейчас, Вазкор, я покажу тебе, как нужно принимать подарки. Проводите их во Двор секир, — добавил он, — и дайте им королевский эскорт — двадцати человек с саблями наголо будет достаточно.

Мы вернулись во двор и вошли в колоннаду с красными колоннами, которая находилась позади мишеней на стрельбище. Вбежала гончая Сорема и улеглась между горшками лимонных деревьев. Яшлом и Бэйлгар вывели ее, и двор опустел. Солнце клонилось к закату, в этот час ни один масриец без крайней нужды не поднимет лук, так как существовало старое поверье, что стрела может поразить глаз садящегося солнца. Считая поверье шуткой, его, однако, не нарушали: так в иных землях человек стучит по дереву или по камню, чтобы умиротворить духов, в которых сам больше не верит.

В пустой Двор секир быстро вошел аристократ, сопровождаемый эскортом из двадцати джердиеров с саблями.

Придя в себя, он обратился к Сорему:

— Я прибыл к вам из Малинового дворца, принц, с даром вашего несравненного брата, — проговорил он скрипучим голосом. — А меня подвергают грубому обращению.

— Ни в коем случае, — ответил, улыбаясь, Сорем. — Эти сабли, я вас уверяю, для вашей же защиты. Мы слышали об измене, о ночных убийцах в городе, и мы желаем только обеспечить вам безопасность.

Бэйлгар засмеялся — и посланец Баснурмона тоже неохотно сморщил свое лицо. Щелчком пальцев он вызвал двоих слуг, которые торопливо выскочили вперед и поставили на землю шкатулку. Она была сделана из резного дуба с перламутровыми инкрустациями, ручки из серебра, и я подумал: порох или что-нибудь подобное, — хотя, как оказалось, масрийцы им не пользовались, — или, на худой конец, гнездо скорпионов. Сорем удивил меня, когда с безупречной вежливостью попросил офицера в наряде осы самому открыть шкатулку. Но потом я подумал, что он прожил двадцать лет в гуще подобных дел, а не прожил бы и пяти, если бы не был хорошо выучен.

Офицер, либо по незнанию, либо по самоуверенности, претенциозным жестом откинул крышку шкатулки. Но то, что там оказалось, заставило его измениться в лице и отскочить. Не смерть, но оскорбление. В шкатулке была фарфоровая статуэтка около восьми дюймов в высоту, раскрашенная, исполненная очень тщательно, со всеми возможными деталями. Мне было интересно, как успели столь быстро это все выполнить, поскольку это была точное изображение меня, меня и Сорема. Статуэтка изображала нас в позе, которую в мужских борделях Бар-Айбитни называют «Собака и заяц».

Я здорово разозлился. Я бы разозлился, увидев такую игрушку, изображавшую меня с женщиной, а эта понравилась мне еще меньше. Когда я остыл, то догадался, что это была готовая форма, у которой отбили головы и за ночь приделали новые, мою и Сорема. Я также понял, что не было такого уж сходства, как мне показалось вначале, хотя в тот момент я бы предпочел, чтобы мне показалось что-нибудь другое.

Лицо Сорема потемнело от прилива крови, затем побледнело, и я услышал, как чертыхнулся Бэйлгар. Посланец Баснурмона тоже, казалось, был далек от веселья.

Я, почувствовав, что эта немая сцена может затянуться надолго, сказал как можно вежливее:

— Баснурмон считает, что нам нравится то же, что и ему. А что касается работы, так на Вселенском базаре я видел и получше.

— Высокородный господин… — начал посланец, обращаясь ко мне, затем, очевидно, вспомнив байки о белых лучах и другой магии, упал на колени перед Соремом. — Мой господин!

Сорем ответил голосом, которого я раньше у него не слышал:

— Возьмите эту гнусность и отнесите тому мерзавцу, который ее послал. Посланец сделал, что ему велели, и я редко видел, чтобы человек двигался столь быстро. Менее чем через минуту он исчез в направлении Ворот Лисы, а вместе с ним шкатулка, слуги и эскорт джердиеров, — все были довольны оказаться подальше от нас.

Бэйлгар и Яшлом, не сговариваясь, отошли в глубь колоннады, а гончая, почувствовав, что не все в порядке, подошла и встревоженно ткнулась в сапог Сорема. Он был вне себя от злости, и, когда наклонился погладить собаку, его рука дрожала. Я уже остыл и склонен был видеть во всем этом шутку.

— Он дорого заплатит За этот жест, — сказал я. — Давай не будем сердиться, как он бы хотел, чтобы мы сердились.

— Давай, — сказал Сорем. Он не смотрел на меня, поглаживая собачьи уши. — Из этого знака я понял одну вещь — Баснурмон знает, что Цитадель желает борьбы. Чем скорее Хессек обнаружит свою закваску, тем лучше. Мы теряем почву под ногами. — Он оглянулся и подозвал Яшлома. — Однако моей матери было бы лучше здесь, чем в городе императора. До сегодняшнего вечера я думал, что там она будет в большей безопасности, не принимая участия в моих интригах, но теперь… — Подошел Яшлом, и Сорем сказал ему:

— Госпожа Малмиранет. Возьмите двоих и приведите ее. Она знает, что быстрое исчезновение из дворца может стать неминуемым, и будет действовать без промедления. Воспользуйтесь Кедровой лестницей и отдайте ей это кольцо. Это сигнал, о котором мы договорились.

Сказать, что я не думал о Малмиранет после того уединенного ночного свидания, было бы неправдой. Я бы вспоминал ее чаще, если бы не мешали другие вещи.

Яшлом был готов выехать.

— Я выбираю себя в число ваших двух человек, Яшлом, — сказал я ему и Сорему. — Если осиный принц решил затеять дело, чудотворец может оказаться более полезным, чем пара солдат.

Сором смотрел на меня некоторое время. Затем протянул свою руку.

— Я подозреваю, что ты поклялся сделать меня твоим вечным должником.

— Скажи мне это, когда твоя мать будет в безопасности.

Я подумал, что он был бы рад моей помощи, и в любом случае я интересовался обходными путями в Небесный город. Память о Малмиранет пылала во мне и как реакция против паутин и могил, заговора и ожиданий. Возможно, я найду ее сегодня изменившейся, и она, как жена булочника, будет есть конфеты, рассеянно оглядывая нас в тревоге, и ее странный голос (я, и правда, хорошо ее помнил) поднимется до перепуганного визга. Ну хорошо, пойду и посмотрю.

Яшлом задержался, чтобы я мог его догнать. Не разговаривая, мы прошли мимо стены казармы по направлению к конюшням.

Опять переодевания. Кажется, в этом месте был большой выбор различных костюмов. В этот раз мы оделись, как конторщики — простые темные штаны, куртка и короткий плащ с капюшоном, и взяли пару пыльных лошадок, немыслимых после моей белой Стрелы и страшно капризных.

Яшлому была знакома дорога, по которой мы поедем, и, перед тем как выехать, он сказал мне, чего опасаться. Мы выехали не через Ворота Лисы, а через запасный выход гарнизона на случай, если бы за нами стали следить. Небо позади нас окрашивалось в красный цвет, а птицы, поднимавшиеся с молельных башен при звуках гимна заходящему солнцу, поблескивали серебром. Я чувствовал сладостное напряжение и вовсе не ожидал, что она будет визжать.

Глава 2

Террасы на протяжении двух миль поднимались к высоким стенам Небесного города. Внизу, в Пальмовом квартале, они были ярко освещены и запружены толпой, выше, ближе к Небесному городу, густо покрыты рощами кипарисов, горных дубов и голубоватых южных листьев. В Бар-Айбитни часто говорили: так же легко попасть в Небесный город, как к недоступной женщине. Но на самом деле, как и во многие недоступные крепости, в него можно было попасть и другим путем.

В рощах патрулировали солдаты императора, но они были заняты сплетнями, вином и настольными играми; мы легко пробрались мимо них, оставив лошадей примерно в полумиле внизу привязанными возле небольшого храма.

Стены возвышались на шестьдесят футов, а в некоторых местах и еще больше, черные как чернила, с пурпурными сторожевыми башнями и золотыми мозаичными лошадьми вдоль верхнего края. Они казались превосходными, неприступными, без единой трещины или щербины, единственным входом служили огромные ворота на северо-западной стороне, обращенные к городу внизу и к заливу, который отсюда казался маленьким, как пруд, по которому плавали освещенные стрекозы вместо кораблей. С высокой террасы под стеной был виден весь Бар-Айбитни — драгоценная шкатулка с цветными огоньками внутри; на это стоило посмотреть, если бы у меня нашлось свободное время.

Яшлом выбрал для нас дорогу, обходящую город с востока. Здесь со скалы прыгал поток, а на скале, склоняясь над ручьем, стоял массивный вековой кедр, росший у самой стены. В тени дерева был глубокий сухой колодец, по которому мы стали спускаться вниз. В нем было много скоб, вполне пригодных для спуска. Наконец, когда от сияющего вечернего неба высоко над нашими головами остался только сапфировый ноготь, а наши ноги оказались среди водорослей, слизи и потревоженных лягушек, мы, помучившись с потайной дверью, вышли в какой-то проход. Яшлом высек искру, чтобы показать мне длину этого коридора и крутую лестницу в конце, затем задул пламя (принеся Масримасу приличествующие извинения за то, что воспользовался открытым огнем), и мы, как два крота, проползли по коридору и вскарабкались по лестнице. Мне это не доставило большого удовольствия; при каждом скрипе ступеньки мне мерещились часовые. Но путешествовать без света оказалось разумным, так как потайной ход вывел на поверхность недалеко от внутренней стены и, кроме кустов красной мимозы, не был ничем прикрыт.

Так я впервые попал в Небесный город, и пока ничего не понимал. У меня остались только перепутанные впечатления о деревьях с крестовидными листьями, белых дорожках с колоннадами, взбирающихся вверх по склону лугах, далеких огоньках и бренчании музыки; повсюду был аромат ночных цветов и уединенная пустота частного сада.

Наш путь лежал между зарослями мака и вдоль улицы, огороженной стенами выше человеческого роста. Где-то поблизости зарычал лев, и я едва не выскочил из своей шкуры.

Яшлом сказал тихонько:

— Рядом императорский зверинец. Этот лев хорошо заперт.

Лев рыкнул еще раз, как бы обидевшись на это справедливое замечание.

Улица выходила на широкую площадку, которая обрывалась ступенями с северной стороны. Пять человек, расположившихся у пруда с декоративными рыбками, пытались поймать их для развлечения. Эти слабоумные были одеты в темно-красную с золотом форму Малинового дворца — императорской гвардии Храгон-Дата.

Когда мы с Яшломом под видом клерков пересекали открытое место, скромно склонив головы в капюшонах, они сыпали нам вслед непристойности, касающиеся нашего рода занятий и места, куда мы направлялись. Яшлом уже сказал мне, что Малмиранет, получив благодаря отцу образование, достойное принца, имела склонность к интеллектуальным занятиям, часто нанимала писцов, историков и прочий подобный ученый люд.

В любое время можно было видеть, как эти люди входят к ней и выходят от нее, так как она все время чем-нибудь занималась: читала, диктовала заметки или учила какой-нибудь малоизвестный язык южных окраин. Яшлом сказал, что она говорила на хессекском и еще на семнадцати восточных диалектах. Таким образом, два писца, поспешающих в ее покои, не могли вызвать ненужных размышлений. Я подумал, что такое занятие суховато для женщины ее внешности, и решил, что это, несомненно, причина и прикрытие для других, менее скучных занятий. О чем, судя по выкрикам, очевидно догадались императорские гвардейцы. Однако они нам не досаждали. Мы спустились по ступеням и подошли к тесно стоявшей группе домов из белого камня с лепными украшениями, расположившейся на пологой лужайке. Огромную стену не было видно за отдаленными деревьями, но она была. Мне было интересно, как же ей удалось сбежать из этой роскошной тюрьмы, чтобы найти меня той ночью. Наверняка не через колодец с осклизлыми стенами — в элегантном платье, с каретой и лошадьми?

Яшлом нарушил молчание, прошептав:

— Те, кто в фаворе у императора, живут рядом с ним.

По-видимому, Малмиранет находилась от императора на наибольшем расстоянии, на которое он мог или она сама могла себя поместить, в этом маленьком павильоне. Но удобная близость Кедровой лестницы обращала на себя внимание. Может быть, имея ее в виду, она и выбрала себе жилище? У незакрытых ворот первого дворика росли цветущие акации. Там на мраморной скамье сидел охранник, и я мог с одного взгляда определить, что он не опасен. Кувшин вина, чаша, блюдо с изысканной едой. Он распустил пояс, а увидев нас, только широко улыбнулся и махнул рукой, чтобы мы проходили. Я решил, что она умасливала его на случай, подобный нашему.

Из дворика на широкую террасу вела колоннада. Высокие алебастровые лампы излучали мягкий свет, который делал синюю темноту еще более контрастной, а в центре освещенного места я увидел сцену из тех, что художники непременно хотят запечатлеть на стене какого-нибудь дворца.

С ней были две девушки, они обе полулежали на ковриках и подушках у ее кресла. Ближайшая девушка играла на прямоугольной восточной арфе. Свет ламп поблескивал на дрожащих серебряных струнах, и казалось, что звуки текут с них, как вода. Она была масрийкой с янтарной кожей, над плечами, украшенными драгоценностями, — черные вьющиеся волосы; на ней была кофточка и складчатая юбка, как у масрийской дамы, из атласа, чей бронзовый тон сочетался с цветом волос другой девушки. Несмотря на загар, было ясно, что та была другой крови, и ее длинные бронзовые локоны падали мягкой волной на грудь и черные масрийские одежды, которые, в свою очередь, гармонировали с черными кудряшками музицировавшей девушки. Как пара прекрасных гончих, они склонились к ногам женщины, сидевшей за ними. Я запомнил ее не совсем такой. Трудно сохранить подобный образ — это все равно, что пытаться запомнить пейзаж: каждый камешек, цветок и травинку. Всегда найдется какая-нибудь деталь которую забудешь или запомнишь неправильно.

На ней было платье из шелка цвета меди и тяжелое золотое ожерелье, но это я едва увидел. Она слушала арфу, ее глаза были полуприкрыты, взгляд — отсутствующий, она лениво поглаживала волосы девушки-чужестранки, прислонившейся к ее коленям. Лицо Малмиранет могло бы сказать вам многое, но вы бы не были уверены, правдиво ли это, если она сама не скажет.

Арфа издала последнюю ноту. Это была странная мелодия — не веселая и не печальная. Масрийская девушка склонила голову, другая девушка, наоборот, подняла свою, и Малмиранет, нагнувшись поцеловала ее в губы, что заставило бешено заколотиться мое сердце.

Яшлом и я оставались в тени стены. Я — чтобы поглядеть, он, полагаю, из вежливости.

Малмиранет поднялась, сияние ламп змеилось по ее шелкам. Она легко прошла по террасе, остановилась у колонны футах в четырех от нас и сказала, глядя в темноту:

— Вероятно, мой несравненный муж прислал кого-то убить меня наконец?

Она угрожающе застыла, как свернувшаяся змея перед броском.

Яшлом подошел к ней, поклонился и вручил кольцо, которое дал ему Сорем.

Она молча взяла кольцо, осмотрела его; глядя прямо перед собой и почти не изменившись в лице, спросила:

— Настолько плохо?

— Настолько, мадам, — ответил Яшлом.

Она была одного с ним роста. Я вспомнил, что ее глаза находились почти вровень с моими.

— Тогда больше не будет вопросов, — сказала она и обернулась, чтобы взглянуть на своих женщин. Они встали и ожидали ее приказания. Обе они были очень красивы, но рядом с ней казались нарисованным пламенем возле настоящего огня.

— Вы слышали, что сказал капитан Яшлом, — сказала она им. — Насмет, готов ли кувшин вина?

Масрийская девушка лукаво улыбнулась, и обе, позвякивая браслетами, исчезли между колоннами.

— Мадам, — сказал Яшлом, — мы должны немедленно уйти.

— Прошу прощения, капитан, — сказала Малмиранет, — но это как раз то, чего мы не должны делать.

— Ваш сын… — начал Яшлом.

Она перебила его с мягкой настойчивостью:

— Мой сын сказал бы вам, что в этом вы должны положиться на меня. Вы заметили пять дураков, обивающих пятки наверху, в Рыбном дворике? Впервые за многие годы, капитан, муж увеличил мою охрану, без сомнения, предупрежденный принцем Баснурмоном. Было бы ошибкой оставлять в саду тела охранников из Малинового дворца после того, как мы уйдем отсюда, потому что ночной патруль, обнаружив это, сразу поднимет шум. Насмет и Айсеп — сообразительные девушки. Они завели знакомство со стражниками как раз на случай вроде этого. Нам придется подождать примерно треть часа. Присаживайтесь, пожалуйста.

— Мадам, — начал опять Яшлом.

— Яшлом, — сказала она, — две прелестные юные женщины и кувшин вина со снотворным разберутся с пятью охранниками верно и окончательно. Гораздо лучше, чем ножи, которые вы со своим товарищем попробуете воткнуть в их спины, как бы тихо вы ни действовали.

— Можно ли доверять этим женщинам? — спросил Яшлом.

— Полностью.

Ее убежденность передалась и ему, он больше ничего не сказал и сел, когда она снова его пригласила. В любом случае, девушки обращались к ней «императрица» — и это не было вызвано страхом и не казалось ритуалом.

Она не обращала на меня внимания, считая меня, очевидно, подчиненным Яшлома.

Тогда спросил я:

— А как быть с охранником у ворот? Его тоже отравят?

Она обернулась и подошла туда, где я стоял, все еще не видя меня в темноте за светильниками.

— Порсуса нечего бояться. Мы с ним старые друзья. Как-то я уже покидала этот дом при его попустительстве.

Яшлом, не вмешиваясь, сидел у края террасы, и я вышел туда, где она могла меня видеть.

— Я все думал, как вам это удалось. Тогда, ночью, когда вы разыскали меня в Пальмовом квартале.

Она задержала дыхание и отступила, как будто испугалась, обнаружив меня здесь.

— Что это? — спросила она. — Вы не уехали, как я предполагала, из Бар-Айбитни?

— Вам надо спросить у Баснурмона, — ответил я, — о моем местонахождении.

Она сердито ответила:

— Не играйте словами, чудотворец. Сейчас не время. Конечно, я знала, где вы. А сейчас я должна поверить, что вы — мальчик на посылках у моего сына?

— Если хотите. Мы с Яшломом здесь для того, чтобы доставить вас в безопасности из Небесного города в Цитадель.

— Во имя Пламени, — она хмурилась и не глядела на меня, — в этой роли вы мне не нравитесь.

— Раньше вы мне верили. Поверьте и сейчас. Сорем жив. Я думаю, вы знаете почему. Но когда вы останетесь с ним вдвоем, спросите, раз уж вы неверно понимаете новости, которые вы получаете здесь, что случилось на месте дуэли.

— Если Яшлом ручается за вас, о чем говорит его присутствие здесь, я, так и быть, соглашусь.

— Вы чрезвычайно любезны, — сказал я.

— Когда я любезна, молодой человек, — ответила она, — вам следует быть начеку.

И она пошла по террасе, коротко поговорив по пути с Яшломом, и по небольшой лестнице поднялась в свои покои.

Ночь была прекрасна, и вид отсюда открывался замечательный, но сидеть и ждать, полностью находясь в зависимости от причуд капризных женщин, нам совершенно не нравилось.

Яшлом хранил молчание, но взгляд его стал выражать беспокойство. Я вскоре встал и начал ходить по террасе. Наше временное пребывание, однако, не так уж затянулось. Внезапно вбежала масрийская девушка, раскрасневшаяся и веселая, с рассказом о том, что гвардейцы Малинового дворца растянулись под кустами, явно пьяные. Айсеп, бронзовая девушка, медленно вошла следом с каменным лицом, и я подумал, не пришлось ли им дать гвардейцам чего-нибудь еще, помимо вина, того, что понравилось масрийской девушке, а другой, бронзовой, — нет. Обе прошли в комнаты над террасой, но там не задержались. Вскоре оттуда вышли три мальчика, в которых при определенном освещении можно было узнать женщин: Малмиранет и ее девушки в мужской одежде. В руках у них ничего не было.

— Мадам, эти дамы… — сказал Яшлом.

— Уж не думаете ли вы, что я брошу Насмет и Айсеп, а сама уйду, оставив их для любого наказания, которому этот боров и его наследник решат их подвергнуть? Вы же видите, что у нас с собой нет никакого хлама, которым мы могли бы вас обременить. Мы готовы — и никакой суеты не будет. — Мы должны воспользоваться лестницей и колодцем, — сказал Яшлом.

— Конечно. А иначе зачем же мы облачились в штаны? Идем, идем. Почему мы медлим?

— У вас ничего нет? Разве нет драгоценностей, которые вы хотели бы взять? — спросил я.

— Несмотря на мою бедность? Я надеюсь, что Сорем вернет мне мои богатства. — И она повернулась и повела нас через колоннаду во внешний дворик.

Ее прирученный сторож, толстый Порсус, подошел, волоча ноги, и опустился перед ней на колени, и таращился на нее с такой собачьей преданностью, что его вполне можно было принять за ее пса.

— Карета уже выехала из ворот, мадам, как вы и велели, но все остальное — как и в других случаях. Стража на воротах положила в карман взятку, но я думаю, что информация уже доставлена во дворец. Люди наследника поедут следить за вами; они думают, что вы в карете.

— Умный и надежный человек, — сказала она ему. — Я бы умерла без тебя. — В ответ этот шут покраснел и что-то пробормотал. — Вы позаботитесь о себе, когда я уйду?

— Я буду в безопасности, — пообещал он ей.

Я решил, что он — жалкий идиот, а она — коварная дура, если оба думают, что он сможет избежать подозрений в его причастности к отъезду пустых экипажей, опаиванию стражи и тому подобному. Но я не стал портить их трогательного прощания.

Примерно на час позже, чем рассчитывал Сорем, мы с Яшломом проводили трех женщин вверх по склону мимо храпящих малиновых гвардейцев и пробрались в неприглядно темный колодец под мимозами.

Надо отдать справедливость нашим подопечным, они были хладнокровны, как лед, и проворны, как горные козы. А где-то в темноте, когда мы ожидали, пока Яшлом откроет дверь в колодец, вокруг моей шеи обвилась пара гладких рук и терпкий рот острыми зубами нежно прикусил мою нижнюю губу. Один безумный момент мне казалось, что это она, но это была масрийская девушка, которая шептала мне в ухо обещания на будущее. Я услышал, как смеется Малмиранет над ее шуточкой и подумал: «Ей надо смеяться вслух, чтобы доказать мне, как мало я для нее значу».

Все было хорошо, никаких признаков бдительных патрулей, преследования или тревоги, пока мы не достигли храма в полумиле от больших стен на нижней террасе. Здесь были привязаны две лошади, их было бы достаточно для двух мужчин и одной худенькой женщины, но явно не хватало для лишней пары девиц…

— Ничего, — сказала Малмиранет. — Мы можем раздобыть лошадей здесь. У жреца небольшая конюшня, и с ним можно договориться. Если один человек останется защитить меня, другой сможет проводить моих девушек в Цитадель. — Мадам… — начал Яшлом.

Я спросил себя, когда же он оставит этот свой вежливый тон и прикажет ей делать то, о чем он ее просит.

— Айсеп — непревзойденная наездница, — заверила его Малмиранет, — а Насмет может ехать за спиной мужчины на второй лошади, и это доставит удовольствие обоим наездникам.

— Мадам, — сказал я, — наша цель — проводить к вашему сыну вас, а не половину вашей свиты. Откуда вы знаете, что священник даст вам лошадей?

— Он уже давал мне, — ответила она. — Вы боитесь остаться со мной здесь? Я слышала, что чудотворцу любые трудности нипочем.

Она была непреклонна, как женщина, привыкшая поступать, как она хочет. Я посмотрел на Яшлома.

— Делайте, как она говорит. Возьмите девушек и отвезите их в Цитадель. Я догоню вас.

— Господин, — начал он. Теперь он решил повторить Эти свои штучки со мной.

— Помните десять человек на Поле Льва, Яшлом, тех, что я убил? Помните? Хорошо. Я смогу защитить эту женщину получше, чем иная армия, и если у нее нет ума на что-нибудь другое, то вполне хватит, чтобы хоть это признать.

Это из-за нее я хвастался и красовался, как петух на скотном дворе.

Но Яшлом, оценив смысл моих слов, кивнул, сел на лошадь вместе с масрийкой, а бронзовая взлетела в седло, как молодой воин, и направила свою лошадь рысью вниз по дорожке к разноцветным огням Пальмового квартала.

И вот я остался наедине с императрицей у портика храма.

Она завернулась в плащ и сказала:

— Я выгляжу достаточно похожей на мальчика в такой темноте, я уже обманывала жреца. Скажите ему, что мы любовники, и что мой отец выдерет меня, если я опоздаю домой и он узнает, что я опять выходил, чтобы играть в собачку и зайчика с вами в Рощах на террасах.

— Это сработает?

— Да. Он снисходительно относится к мальчикам и их мужчинам, особенно когда при этом к нему поступает кошелек-другой серебра. — И она бросила мне кошелек, который я кинул ей обратно, прежде чем вошел в дверь.

В тот момент, когда я был уже в дверях, я почувствовал ловушку и повернул назад.

Слишком поздно. На мое плечо легла рука, и голос сказал:

— Спокойно, Вазкор. Человек уже занялся вашим компаньоном. Вы же не хотите, чтобы она умерла, после стольких усилий ее защитить.

Затем в темноту ворвалось пылание факелов, каждый из которых зажгли, пробормотав заклинание; религия прежде всего, даже прежде убийства.

Я держался спокойно и осматривался. Я не был удивлен, обнаружив около пятнадцати человек, набившихся в ветхий храм… Отблески огня сверкали на их оружии и желто-черных ливреях Баснурмона.

Позади меня опять раздался голос:

— Если вы ищете меня, чудотворец, то я здесь. В этот раз я лично явился.

Так я и встретился с наследником императора, с которым до сих пор мы были связаны незримо.

Он был странно знаком, что меня сбивало с толку, пока я не понял, что все масрийцы с их завитыми волосами и бородами похожи друг на друга. Да и я, раз я придерживался этой моды, мог слегка напоминать Баснурмона. Не знаю, чего я ожидал: ведь мы, как дети, воображаем своих врагов, пока не увидим их, какими-то страшилами. Было занятно встретиться с этим субъектом, привлекательным, одетым и роскошные щегольские одежды кремового и золотистого цвета, заурядным, улыбающимся, как рыбак, которому попались на крючок сразу две рыбины, когда он ожидал только одну. Еще занятнее было то, что я понимал — он убьет нас обоих, и меня, и ее.

— Вы назвали меня чудотворцем, — сказал я. — А верите ли вы в это?

Его улыбка стала кислой, словно он съел лимон.

— О, я верю в это. Жрец-дикарь с севера, который убивает ударами молнии. Но если вы повернете голову, то увидите матушку вашего возлюбленного. Жизнь Малмиранет, ради сладкого Сорема, несравненно дороже для вас. Вы не станете ею рисковать.

Два дьявола держали ее у колонны. Один приставил к ее шее длинный нож.

Она держалась очень спокойно и сказала мне, игнорируя остальных:

— В этом храме воняет. Интересно, чем.

Солдат без ножа поднял руку, чтобы ударить ее, и Баснурмон гавкнул на него, чтобы он успокоился. Он хотел, чтобы товар был доставлен императору неиспорченным, а может быть собирался устроить какую-нибудь приватную забаву. Однако я видел, что любое движение, которое я сделаю, может стоить жизни мне или ей. Во мне тоже началась борьба. Несмотря на мое хвастовство своей Силой, Бит-Хесси заставил меня ее бояться.

Я пытался поймать взгляд Баснурмона, но он прятал от меня глаза, наверное зная рассказы не только о лучах света. Вместо этого он подошел к Малмиранет и положил руку ей на грудь.

— Я должен буду сообщить императору, моему царственному отцу, как я поймал вас с вашим любовником. Это очень ценно. Это стоит искажения форм; сначала этих, — и он сжал то, что держал в руке, — а затем — прелестный носик, который слишком долго совался в те дела, которые его совершенно не касались.

— Мальчик, — сказала Малмиранет, — я не удивляюсь. Ты не мог не стать мерзавцем, родившись от такой мерзкой, глупой суки.

— Заткнись! — заорал он, съежившись, как побитый щенок. Когда он отошел от нее, его лицо приобрело странное раздраженное выражение. Нет сомнения, она была его первой обидой, но не думаю, что она нападала на него, когда он был ребенком, если только он сам не начал первый, по наущению матери.

Я подумал: «Эта женщина и храбрее любого мужчины, и умнее. Думает ли она, что погибла, или надеется, что я спасу ее? После смерти отца в ее окружении не было сильных мужчин, это видно, и даже Сорем — больше золото, чем сталь». И тут мой страх исчез, могильный страх перед старым Хессеком. Я почувствовал, как во мне, словно масрийская заря, поднимается гордость. Она стоила драки, а я был готов к ней.

Люди Баснурмона вытолкали нас в темноту. Священника они, должно быть, устранили или он спрятался: я его не видел. За храмом людей в осиных формах ждали лошади. Нашли лошадь и для меня. Баснурмон велел одному из своих головорезов связать руки Малмиранет и посадить ее позади себя. Я понял, что надо сделать.

Человек, сидевший па лошади впереди Малмиранет, протянул через свой пояс веревку, которой были связаны ее руку. Я крикнул ей:

— Скачка будет опасной. Вам, императрица, лучше держаться покрепче.

По тому, как сверкнули ее глаза, я догадался, что она поняла меня, а я выпустил мощный залп энергии, и мои стражи с обеих сторон закричали и попадали. Баснурмон заверещал, его кукольное лицо перекосилось от ужаса, а ублюдок, который привязал ее к себе, резко обернулся с ножом в руке. Я ударил его в грудь белым лучом, который принес мне две трети славы в Бар-Айбитни, и одновременно пнул в бок свою лошадь. Она налетела на его коня, когда он уже падал, и я пережег веревку у ее рук энергией из пальцев — той, что могла зажигать лампы. Я перепрыгнул со своей лошади на его и подхлестнул животное огнем, чтобы сорвать его с места.

Она не потеряла головы, как я и надеялся, и обхватила меня обеими руками.

По террасам ниже Небесного города часто ездят верхом, но медленно и осторожно, потому что уступы холма то там, то тут круто обрываются вниз, к Пальмовому кварталу, расположенному в сотне футов внизу. Я направил лошадь к краю Храмовой террасы, туда, где находился один из таких уступов. Лошадь сорвалась и попыталась повернуть, но я коротко взял поводья и с воплем ужаса, под бряканье камней, с искрами высыпавшихся из-под копыт, она прыгнула с холма в необъятное небо.

А женщина, которая умела говорить, как мужчина, издала легкий писк, как мышонок.

— Держись за меня, и не сходи с ума, — крикнул я ей, повернув голову.

Она не ослабила хватки.

Лошадь под нами с ржанием летела, ударяя копытами в небо, а звезды вертелись колесом. Усилием воли я коснулся ее мозга, охваченного хаосом страха, и принудил ее к повиновению и молчанию, пока держал нас — всех троих — без всяких усилий парящими в небе, как будто держал в воздухе кувшин с вином, чтобы развлечь девушек с кухни. Дрожа до самых суставов вытянутых ног, пока я сжимал ее бока бедрами, а ее мозг — своей волей, лошадь неподвижно стала. В пустоте.

За нашей спиной на террасе раздался рев, но увидев, что произошло, все замерли.

Под нами сияли окна, маленькие, как бусины. Гриву лошади шевелил легкий ночной ветер.

Я был молод, и я был богом. Сила во мне пела, как золотая стрела.

— Вы живы? — спросил я ее.

Я почувствовал движение ее головы на своем плече, когда она кивнула, будучи не в силах вымолвить ни слова.

Я легонько похлопал лошадь, извиняясь за то, что пришлось ее ударить.

Она вытянулась в плавном широком прыжке, еще и еще, и поскакала по индиговому воздуху, как по летнему пастбищу.

Эта поездка, как бы ни была коротка, попала-таки в миф. Потом в городе рассказывали о падающей звезде, о комете. Я думаю, в фольклоре Бар-Айбитни появилась легенда о принце и принцессе, спустившихся с небес на крылатой лошади. Я не могу сказать, была ли возможность забыть это зрелище хоть у одного человека из тех, кто наблюдал полет снизу.

Я соображал быстро и четко. И отверг идею подобного прибытия в Цитадель, хотя и сам не знаю почему. Может быть, не хотел фурора, или, быть может, думал о ней — каково ей будет упасть из облаков на руки сыну. Она крепко прижималась ко мне, больше не кричала и ни о чем не просила. Она почувствовала, что я могу, и покорилась мне, вот все, что я знал. Ее покорность была очень приятна в момент моего триумфа, в момент возрождения моей божественности.

Я спустил лошадь вниз, снижаясь мягко, как шелковый женский шарф, на открытое место за Пальмовым кварталом; рядом начинались виноградники. Повсюду был аромат магии, или так мне казалось. Ночь, бархатные рощи, линия старой изгороди и мерцание огней позади нас. Я позволил лошади с минуту постоять в высокой темной траве, она опустила голову и принялась щипать траву, как будто мы возвращались с базара.

Я сказал ей, возвращаясь в реальность:

— Кто-то предал вас, Малмиранет. Кто-то, кто видел, что я с вами, и кто достаточно хорошо вас знал, чтобы угадать, что вы сделаете в храме. Она сказала резким сердитым голосом, обвиняя меня:

— Мы летаем в небесах, а он говорит о предательстве. С ума сойти! Да, вы правы, от этого можно умереть.

Она отпустила меня, соскользнула с лошади и отошла на шаг. Я думал, что она плачет, пока не понял, что смеется. Я спешился, оставил поводья на шее лошади — она была не в том настроении, чтобы удирать, — и подошел к Малмиранет, притянул ее к себе и поцеловал.

Я был ненормальным, если хоть на мгновение мог принять за нее другую там, на лестнице! Она пахла не вином и не духами, а дымным запахом самой ночи. Не было губ, подобных ее, не было в мире подобных ароматов, а ее тело приникало к моему.

Миновал только один удар сердца, и она обвила меня руками, держа так же крепко, как и в небе. Затем она мягко оттолкнула меня, посмотрела в глаза и улыбнулась:

— Говорят, ром с возрастом становится только лучше?

— Сорем будет королем в Малиновом дворце, — сказал я ей. — Я сделаю его императором. Как вы вознаградите меня?

— Столь малым, — ответила она, — за столь многое. Я слишком стара для вас, мой чудотворец. — Но она продолжала улыбаться, не томная, но опасная, как высоко горящее пламя. Теперь она поцеловала меня, притянув мою голову за волосы, и шнуровка на ее мальчишеской рубашке распустилась так быстро, что, я думаю, она прошлась по ней раньше, чтобы помочь мне на моем пути. Нас, катающихся по земле, привела в чувство лошадь.

Я обернулся и увидел, что небо на западе снизу стало красным, как будто снова начался закат. Я почувствовал запах дыма, а вечер принес далекий шум, похожий на раскат грома.

— Пожар! — воскликнула она. — Кажется, в порту. Отчего он мог загореться?

Холодная змея скользнула по моей спине, и я ответил:

— От Бит-Хесси.

Глава 3

Лошадь неслась галопом не по воздуху, по твердой, мощенной плитняком мостовой Пальмового квартала. Толпа разбегалась впереди нас. Яркие улицы были более полны народом, чем обычно, бурля коварной тревогой, а башни с балконами ощетинились наклонявшимися фигурами, которые вглядывались в северо-западном направлении, туда, где алым фейерверком горели доки.

Они не знали, что случилось. Они думали, что это случайность, большой пожар. Те, у кого деньги были вложены в корабли, бледнели, ломали руки и отправляли рабов в ту сторону за новостями. Все усложнялось смехотворным суеверием — масрийским оцепенением перед богохульно неприкрытым пламенем. Лошадь неслась по оживленным улицам. Под западным ветром звонили колокола, в нем ощущался привкус пепла. В моем рту тоже: я был напуган, как будто старый Хессек вытянул из меня душу. Это произошло; когда я не был готов, хотя до этого долгое время я ждал в напряжении, а они ничего не предпринимали.

Копыта лошади процокали вверх по подъездному пути к Столбу, и для нас без пароля открыли Ворота Лисы. Обширный внутренний двор Цитадели был заполнен джердиерами и лошадьми и освещен раскаленным железом решеток на светильниках. Люди двигались почти без шума, слышнее был звон колоколов и далекий рокот толпы на месте пожара.

Один из капитанов Бэйлгара подбежал к нам и проводил нас во Двор секир.

Сором был в колоннаде, с ним — его приятели-джердаты Дашем, Денейдс и каменнолицый Ашторт, а вокруг ник безостановочно вращалась толпа входящих и выходящих солдат.

Появился Яшлом и вежливо помог Малмиранет спешиться. Я слышал, как она требовательно спрашивала, в безопасности ли ее девочки. Он ответил: да. Подошел Сорем, взял ее за плечи и возблагодарил бога, что она осталась невредима.

— Мы встретили Баснурмона, — сказал я.

— Во имя Масримаса, я так и подумал, что вы не из-за лошадей задержались.

— Чудотворец позаботился обо всем, — ответила она, — тебе рассказать о чуде сейчас или потом? Ты выглядишь озабоченным, мой прекрасный сын. Что происходит?

— Посидите на совете и узнаете. Вазкор, — он сжал мою руку. — Тебе вся моя благодарность, но об этом после. Ты видел пожар?

— Весь город его видит, — ответил я. Я чувствовал себя тяжелым, как свинец, лишенным энергии, и от суеты вокруг мне становилось еще хуже. Собрав остатки сил, я добавил:

— Думаю, несмотря на мое притворство, Бит-Хесси считает меня врагом. Они выступили, не дав мне знака.

— Но они прислали знак, — сказал он мрачно. — Если бы ты был здесь, ты бы получил его.

— Твои люди отпустили хессекского посланца, не дождавшись меня?

— Не совсем.

Он подозвал молодого джердиера, который стоял у мишеней. Мальчик нервничал и кусал губы, когда Сорем велел ему говорить. Он выпалил:

— Я был на страже, господин, в левой башне ворот. Уже как раз темнело, но я видел, как они подошли. Они выглядели, как бродяги, но после приказа о хессеках… Я крикнул им по-дружески, чего они хотят — а они удирают. Однако они оставили под стеной корзинку. Я послал одного из своих солдат за ней, он приносит, и мы открываем. О господин, я видел многое, но это…

Часовой был из джерда Щита, к нему подошел Бэйлгар и взял его за плечо.

— Не делай из этого драмы. Это была голова, Вазкор. Голова ребенка. С выдранными зубами.

— Выдраны, — повторил часовой, как бы взывая ко мне по поводу несправедливости, что именно ему пришлось найти такой предмет.

Все, что я съел за обедом, поднялось к горлу. Я сглотнул и сказал:

— Мне кажется, я знаю, что это за ребенок.

— Так как с остальным все ясно, — сказал Бэйлгар спокойно, — нам нужно оценить возможность выжечь дотла эту вонючую нору.

Я немного прошелся по колоннаде позади факелов. Моя голова звенела, как тогда в могиле. Ребенок, который вцепился в меня желтыми зубами. Его голова без зубов — их дар. Если они снова считают меня своим — почему бы не подождать, пока я не приму их жертву? Если… если только я уже не принял ее?

Конечно, Сила. Опять Сила. Я воспользовался ею, великой Силой, достаточной, чтобы разогнать тьму и их тоже. Потому что Белая ведьма научила их тому, что сама умела; теперь они могли чувствовать меня, питаться моей Силой, как и она. Фейерверк с летающей лошадью стал для них знаком; почувствовав его, они приняли его за мою команду и поднялись, сделав меня своим Шайтхун-Кемом, поедая мою Силу, и их голод иссушал мой мозг и мою жизнь.

Я должен положить этому конец. Сейчас, пока они меня не уничтожили, так как я не хочу принадлежать им, чтобы быть съеденным заживо, и ей, Уастис, я тоже не принадлежу, как бы сильно она этого ни хотела. Я ходил по воде, успокоил ураган, скакал на лошади по небу, — конечно же, я был хозяином самого себя и этого отребья.

Должно быть, я кричал, потому что, когда я обернулся, они внимательно смотрели на меня — смущенные, встревоженные, озадаченные. Человек, которого я считал своим другом, отвел глаза в сторону, шокированный тем, чего он не знал обо мне, а женщина, которую я желал больше всех других, отвернулась со злой гордостью, чтобы не показать, как она меня боится.

Но я перестал мычать, как бык перед бойней, и оторвал свое тело от столба.

Я вернулся к ним.

— Что это? — спросил Сорем.

— Все кончено, — ответил я.

Во двор вбежал человек, выкрикивая имя Сорема.

— Джердат, горит порт и зерновые склады вдоль торговой стороны. Сгорели двадцать кораблей, на Янтарной дороге — толпа хессеков примерно до трех тысяч, а остальные — дальше на западе. Так говорят разведчики.

Они вылезли из болота, как будто вскрылась гноящаяся рана, похожие больше на стаю одичавших собак, чем на крыс. Портовые сторожа, увидев их, бежали.

Казалось, на Бар-Айбитни шел прилив грязи из переполнившегося болота, его поверхность была покрыта ядом. Отряд из двадцати человек и портовая полиция, пытавшиеся удержать Рыбную улицу — аллею, которая вела на восток к заливу, — за несколько секунд были перебиты черным ливнем дротиков и каменных осколков. Волна несла и запрещенные законом ножи, самодельные примитивные орудия из заточенного кремня без ручек. При каждом броске они до костей разрезали их собственные руки, но это их не останавливало. Они убивали всех, кто попадался на их пути, мужчин и женщин, детей и животных, и всех, кого убивали, затаптывали.

Они словно имели один разум, одно сердце. Они не издали ни одного звука: воздух наполнился ропотом их жертв и тех, кто бежал от них.

В течение четверти часа по всем артериям Нового города разлился безумный ужас. Под тревожный перезвон колоколов, освещенные отсветом пожара, богатые купцы спешно покидали свои крепости. Дорогой исхода стали Ворота Крылатой лошади, потому что считалось, что внутри Стены Храгона можно быть в большей безопасности. Охранников там было мало, около тридцати или сорока джердиеров, их отправили прямо в гущу событий и они пытались закупорить пронзительно кричавшую толпу горожан в Торговом городе, не пуская их в ворота, как будто это они, а не обитатели Бит-Хесси, устроили восстание. А после страшной пылающей молнии, ударившей с земли в небо, — это загорелся склад китового жира, и взорвались запасы, которые там находились, — джердиеры захлопнули створки ворот из синего железа и задвинули засовы. И этот акт бесчувственности вызвал еще большую панику.

Купцы со своими домочадцами, шлюхи в мишурных одеяниях, полукровки и чистые масрийцы кидались друг па друга в попытке вырваться уже не только с Вселенского базара и Янтарной дороги, где путь преграждали запертые ворота, но и из тисков, образовавшихся у Стены Храгона. Люди пытались даже взобраться на стену и падали на тех, кто стоял внизу.

В это время от искр за спинами толпы загорелись роскошные бордели и гостиницы, расположенные вокруг базара, а хессеки неумолимо приближались. На Янтарной дороге их было почти четыре тысячи, а еще три тысячи откололись, чтобы вторгнуться в Бар-Айбитни с юга. Некоторые переплыли на своих папирусных лодках и причаливали у подножия Пальмового квартала, где их пока еще не обнаружили. Несмотря на такие маневры, у них не было настоящею плана наступления, распределение их сил было случайным и оттого еще более ужасающим. Они нападали всюду, куда их приводил гнев, — мужчины и женщины, старые и молодые, затопившие масрийские улицы и поджигавшие их, как они мечтали.

Волны паники поздно достигли Малинового дворца. За его высокими пурпурными и черными стенами джерды чувствовали себя в безопасности, занимаясь плетением мелких интриг, беспечно относясь к своим обязанностям; они не были готовы к тому, что случилось. Император тоже был тяжел на подъем. Трудно было представить себе, насколько беспомощным он оказался перед своим народом. Он не поверил рассказу о восстании в Бит-Хесси, несмотря на то, что видел пылающее небо и слышал звон колоколов. Казалось, что Небесный город на своей высоте удален от всех этих дел. Наконец, он заволновался и выслал один из своих джердов, какую-то тысячу человек. Он также послал за своим писцом и отправил Сорему короткое письмо. Оно гласило буквально следующее: «Джердат, мы были разбужены волнениями в нашем городе. Что, Цитадель еще спит?»

Сорем уже был одержим стремлением скорее привести в готовность джерды гарнизона и выслать их на помощь Торговому городу. Мы провели последний быстрый совет, дополнительный, Малмиранет присутствовала на нем и делала замечания, достойные мужчины. На совете она, вместе с Аштортом, Бэйлгаром и остальными умоляла его подождать. Взяв письмо императора, она разорвала свиток пополам и сказала:

— Теперь он вспомнил, что у него есть сын, командующий людьми. Вот что потребовалось ему, чтобы вспомнить.

Когда Сорем закричал, что пока он сидит здесь сложа руки, горят корабли в порту, она ответила со всей страстью:

— Пусть горят. Ты двадцать лет горишь из-за них.

Мы расставили наблюдателей на всех главных улицах, через определенные промежутки времени они приезжали с новостями. Мы не могли выступить, не зная точно, каковы силы хессеков и куда они наконец решили бросить эти силы. В мой план не входило выскочить этакими героями и все потерять. Бит-Хесси умрет этой ночью, и ошибок быть не должно.

Наблюдая за Соремом, страдающим, с побелевшими губами, я подумал, отбросив дружбу и честь, хотя я вполне мог назвать его своим братом, что он все-таки глупец. Она была больше принцем, чем он. С честолюбием, которого не было у него, она имела больше прав на трон. Малмиранет оставалась в мужской одежде, грива ее черных волос разметалась по плечам; она стояла на северной стене Цитадели, зловещее небо освещало ее красным; одной рукой она обнимала бронзовую девушку Айсеп, которая, казалось, была взволнована, как и она. Айсеп стояла, подавшись вперед, ее глаза были яркими и жестокими, а губы полуоткрылись навстречу дымному ветру. Насмет, любительница удовольствий, испуганная и возбужденная одновременно, всхлипывая, пила вино из чаши, чтобы отгородиться от духов. Вскоре мы получили известие, что пожар в порту локализован. Хессеки не удерживали то, что захватили, а продолжали идти вперед. Те из портовых жителей, что остались там, боролись с огнем, передавая из океана ведра с водой, чтобы погасить пламя, и кое-что им удалось. Все это время я с минуты на минуту ждал крика о том, что поднялись хессекские рабы Пальмового квартала. Этот крик запоздал, но был очень громким, когда наконец прозвучал.

Скупой военный взнос императора, этот единственный джерд, который он выделил, продвигался на лошадях по направлению к Стене Храгона и Торговому городу, но продвигался очень медленно, так как ему мешало население Пальмового квартала, чрезвычайно возбужденное к этому времени.

Малиновые джердиеры держались высокомерно, полагая, что их одних достаточно, чтобы подавить восстание, и не вполне сознавали, с каким количеством восставших им придется иметь дело. Их путь лежал через Сад фонтанов, большой парк в масрийской части города. Джерд проехал около трети пути до широкой улицы, делившей парк пополам, когда освещенные фонариками заросли по обеим сторонам внезапно ожили, наполнившись людьми: Огромная толпа хессекских рабов, освободившихся от своих хозяев во время мятежа или даже самими хозяевами отправленных за новостями, собралась здесь, чтобы помешать движению императорской гвардии. Может быть, они ожидали, что солдат будет больше. Никто не считал, сколько было рабов. Они были в лохмотьях или в легких одеждах, которые достались им от хозяев, но запаслись кухонными ножами, камнями или примитивным варварским оружием, которое они тайком изготовили сами, зная, что такая ночь непременно наступит.

Солдаты в доспехах, вооруженные мечами и луками, верхом на чистокровных масрийских лошадях, были пойманы врасплох дикими животными, которые сражались, применяя зубы и когти, когда другого оружия не было; казалось, они были одержимы бесами. Солдаты, которые спаслись, рассказывали о том, как животы ржущих лошадей раздирались голыми руками, как девочки двенадцати лет или даже младше с красными от крови волосами стаскивали на землю кричащих джердиеров, и облепляли их, как пчелы пролитый сироп. Те же, кто видел позже, что осталось в Саду фонтанов, дали новое название этой улице: Звериная тропа.

До этого происшествия хессекских голосов не было слышно.

Теперь же, когда Торговый город был до краев наполнен ими, текущими, как черные чернила, на Вселенский базар и появлявшимися внезапно, как сама смерть, на широких улицах Пальмового квартала, стало слышно, как они снова и снова кричали одно и то же:

— Шайтхун-Кем! Шайтхун-Кем! — А затем другой вой:

— Эйулло йей с'улло-Кем!

Я слышал это в Цитадели даже сквозь звон колоколов, и волосы мои вставали дыбом. Чтобы остаться в рассудке, мне понадобилась до последней капли вся моя былая решимость.

Затем, среди завываний, мы услышали более земные звуки — стук в Ворота Лисы и хриплые крики испуганных богачей.

Сорем стоял в комнате, которая выходила на колоннаду Двора секир, поглаживая свою собаку, а лицо его было лицом человека, закованного в кандалы, который слышит, как в соседней комнате пытают его женщину. Бэйлгар и Дашем, стоя возле него, рассказывали, что более семидесяти почтенных горожан прибыли к воротам гарнизона и умоляют Сорема спасти их, что было наивернейшим из всех сигналов. Сорем выпрямился и смотрел на нас.

— Теперь вы разрешаете мне выйти, вы, пять королей Бар-Айбитни? Теперь, когда город на коленях, я могу отложить свои учебники в сторону. Школа кончилась.

— Мой господин Сорем, — запротестовал Бэйлгар, — мы вместе об этом договорились, ради вашего же блага.

— Я никогда не соглашался на это, — закричал он. — Никогда, вы слышите?

— Тогда, Сорем, вам следовало отменять их приказы и делать то, что вы считали нужным, — сказал я от дверей. — Мы все — ваши преданные вассалы. Мы дали совет; вам выбирать — воспользоваться им или нет.

Он резко повернулся ко мне, и я подумал, что он сейчас подойдет и ударит меня по лицу, как сделала бы какая-нибудь девица, но он вовремя сдержался.

— Ваш совет, — сказал он, — ваш совет превосходен, но он не принимает в расчет человеческую жизнь. Мне сказали, что на улицах — горы трупов. — Значит, настал момент остановить это.

— Почему сейчас? Это можно было сделать два часа назад.

— Я напомню вам расписание. Целью промедления было выяснить количество хессекских оборванцев и направление их удара, показать, что император слаб и равнодушен, и выяснить в то же время, какой силой он обладает. Затем, Сорем, привести город к вашим дверям, чтобы он просил помощи у вас, а не у Храгон-Дата. Добившись всего этого, можно начинать действовать. На этом ожидание должно кончиться.

Он посмотрел на меня и сказал очень тихо:

— Вы начали это, Вазкор. Вы и закончите.

Я подумал: «Откуда все началось? С подарка Баснурмона, над которым можно только посмеяться? Или он догадывается, что я желаю его мать, и это — вечная мальчишеская ревность? Или, может быть, он никогда не видел огня и крови Вокруг себя, а эти потешные имперские воины были слишком нежны, чтобы закалить его для такой ночи?»

Вернувшись в Цитадель, я облачился в полную форму джердиера; я надел шлем с медными колечками и снова поднялся на стену.

Богатые господа Пальмового квартала толпились внизу, дорога поблескивала от их фонариков, вокруг них кучами лежало их добро — все то, что они смогли притащить сюда в узлах, в повозках, в руках челяди. Было даже несколько рабов-хессеков, которые выглядели такими же испуганными, как и их хозяева. Может быть, они были смешанной крови или не религиозны, но я бы на них не положился.

— Цитадель даст укрытие масрийцам, — прокричал я им вниз. — Я выступаю от имени принца Сорема Храгон-Дата, когда говорю, что ни один хессек не будет впущен.

— А что будет с городом? — завопил представитель толпы, дородный человек, на котором было много золота и рубинов. — Об этом заботится император. Джерды Малинового дворца уже сейчас, как мы слышали, делают все для вашей защиты.

— Один джерд! — закричал богач. Остальные повторили его крик. Да и тот, капитан, — визгливо выкрикнул он, — и тот уничтожен рабами! — Невероятно, — сказал я.

Множество народу заверило меня, что так оно и есть.

То, что я увидел, перевело мой гнев в веселье.

Хотя было ясно, что они не узнали меня в солдатской одежде, я сам узнавал то там то тут бывших моих пациентов, которых вырвал из рук неминуемой смерти от зубной боли и несварения желудка, и даже увидел под бахромчатым зонтиком от солнца мою разодетую любовницу из белого павильона.

Появился человек из джерда Денейдса и, торопясь, рассказал мне, что в пригородах на юге были замечены огни, которые указывали на местонахождение третьей группы хессеков. Ворота Лисы открылись, и увешанные драгоценностями беглецы, ругаясь и толкаясь, повалили внутрь Цитадели.

Человек с рубинами взобрался по лестнице на стену и появился рядом со мной.

— Где принц Сорем? Что, город должен превратиться в угли? Наверняка император велел ему вывести джерды из Цитадели для нашей защиты.

— Мой господин, — заговорил я медленно, чтобы он ничего не упустил, — принц Сорем не пользуется доверием своего отца императора. Возможно, вы слышали разговоры о заговоре против принца, составленном наследником Баснурмоном при попустительстве императора.

Я был уверен, что он слышал об этом. За последние два дня мы постарались распространить правду по всему городу, пользуясь платными осведомителями, которые могли пустить любой слух, как истинный, так и ложный.

— Как бы то ни было, тронутый мольбами Бар-Айбитни, а не по ленивой просьбе своего царственного отца принц собирает силы, чтобы сокрушить хессекских оборванцев. Рубиновый целиком проглотил мою историю. Я поклонился и спустился по лестнице. Во дворе у ворот и в прилегающих дворах строились джерды, радуясь возможности приняться, наконец, за дело. Я разглядел Бэйглара, Дашема и остальных, выезжающих в окружении своих капитанов. Я подумал: «Если сейчас Сорем не появится, он потеряет все». Но вот появился и он.

Он выехал во двор в полном боевом облачении, на белом жеребце, покрытом белой попоной, как старый масрийский мираж — человек-лошадь в темно-красном свете факелов. Никому бы и в голову не пришло, что несколько минут назад он бушевал, как рассерженный ребенок.

С самого начала мы договорились, что я поеду с ними. Моя роль была основной, — то, что я решил сделать и отчего у меня пересыхало во рту, когда я понимал, что отступать некуда. Один из джердиеров вывел мою лошадь, белую Стрелу, которого сегодня днем подарил мне Сорем, а казалось, это было годы назад. Я вскочил в седло и увидел, что Сором поставил своего коня передо мной.

— Вазкор, — сказал он. — Вы простите мне мою глупость? Я, не подумав, говорил с человеком, чей совет я ценю и чье суждение принимаю без спора. Поймите, мой дед основал этот город. Мне не нравится, что он рушится вокруг меня, пока я отсиживаюсь в укромном месте.

Мне показалось, он просил у меня последнее прощение. Или я у него?

— Вы не сказали ничего такого, о чем бы я вспоминал со злобой, Сорем Храгон-Дат.

Богатые горожане столпились на стене, чтобы посмотреть, как выезжаем мы, спасители города и их золота. Ворота стояли нараспашку; с площадки над ними неслись звуки медных рожков. Джерд — прекрасное зрелище, а о пяти джердах можно сказать, что это зрелище в пять раз прекраснее. Я ехал с Соремом впереди, и мое сердце билось медленно, как во сне.

Я пристально смотрел на них, на проходящие медные легионы, на игру света на белых мечах и кроваво-красной коже, как маг-священник на старой фреске на стене храма смотрит на мир сквозь магический кристалл. Несмотря на то что во рту у меня пересохло — ведь я шел к Старому Хессеку, — казалось, мой страх не имел отношения ко мне.

На парапете стояла женщина, женщина в мужской одежде, с маленькой золотой змейкой вокруг ее запястья. Малмиранет тоже наблюдала за нами из Цитадели, глядя на это зрелище, как львица глядит со скалы на восход, предвещающий удачный день для охоты. Но и ее я разглядывал, как сквозь кристалл. Через сто лет или даже намного раньше, она будет пылью в гробнице, а я — мертвым богом.

Хессеки-рабы, которых не впустили, всхлипывали, просились внутрь и потихоньку разбегались.

И вот перед нами развернулся город, пылающий пожарами, а я снова был в своем теле, снова был человеком, а впереди меня был враг, которого я хотел уничтожить.

Глава 4

Легион Дашема отправился галопом через Пальмовый квартал на восток, джерды Денейдса и Бэйлгара повернули по дороге на юг, чтобы остановить случайные передвижения хессеков по пригородам. Джерд Ашторта поехал на юг, а потом на запад, чтобы подобраться к Торговому городу оттуда, где кончалась Стена Храгона, потом они должны были повернуть на север, освободить порт и запереть с тыла четыре тысячи хессеков, где возможно отрезать им путь с флангов и, таким образом, толкать их вперед на джерд Сорема у самой Стены Храгона и у Ворот Крылатой лошади.

Отчаявшаяся толпа на Янтарной дороге, не получив милости у закрытых ворот, под напором Бит-Хесси отступала к югу, оставляя на земле позади себя множество убитых, все они погибли случайно или были задавлены в панике своими собратьями-горожанами. Вселенский базар и прилегающие к нему улицы, рынки, лавки и склады были заполнены крысами из Бит-Хесси или горели в тех местах, где они побросали свои факелы и побежали дальше.

Но теперь их движение замедлилось. Причиной тому стали не жадность и не любопытство армии завоевателей, останавливающейся для грабежа и насилия, или чтобы просто поглазеть на чужие сокровища. Оказалось, что такие простые действия Старый Хессек не интересовали.

Отсутствие вожака замедляло их поход и лишало его цели. Они поднялись по воле Шайтхун-Кема, они пели ему свою песнь на улицах, но нигде не было видно их Бога, Ставшего Видимым.

Я не думал о том, что я предал их. Я видел только грязь, которую надо стереть, гнездо гадюк, которое надо растоптать.

Сорок джердиеров, которые держали Ворота Крылатой лошади под напором перепуганной, но безобидной толпы, были убиты хессекскими метательными снарядами. Позади стены прыгал свет, то алый, то затягивавшийся черным, невдалеке появилась вторая стена — из дыма, откуда слышались потрескивания дерева, крики о помощи или вопли муки и ужаса. Хессеки крутились у ворот, где их собралось не меньше тысячи с самодельным тараном — тяжелыми дверными косяками близлежащей гостиницы, которые и были выломаны для этой цели, — и глухо били ими в железные ворота. Над этой кошмарной сценой, столь напоминающей потревоженную колонию муравьев, бегающих по скелету, медленно опускалась странная пелена какого-то ослепшего молчания. Их крики прекратились, и вдохновение угасло.

Они заметили появление вооруженных людей на склоне холма по другую сторону стены и прекратили суету, а их бледные лица «старой» расы казались мне одинаковыми — колодцы без дна, почти идиотские, пугающие молчаливым слабоумием.

Джерд остановился, сияющий новой бронзой в колеблющемся свете.

Как мы договорились, я один выехал вперед к факелу наверху стены, на верхнюю площадку Ворот Крылатой лошади. Появившись там, я снял шлем, и был рад это сделать, потому что он был маловат. Мои ладони были липкими, а в животе похолодело, но оружие было по прежнему во мне — моя святость, моя гордость. Они обернули мою Силу против меня, но я одолею их. С ними я должен покончить здесь. А после них покончу и с той, другой.

Я спешился и стоял один на возвышении, глядя вниз. Вот голос какой-то ведьмы выкрикнул мое имя и имя, которое они дали мне.

— Вазкор! Йей Шайтхун-Кем!

Только она, остальные не поддержали ее, но их лица изменились, потянувшись ко мне. Я видел, что женщины, которые думали, что любят меня, смотрели так, как смотрят голодные волки.

Внутри моего черепа нарастало давление.

Я поднялся вверх, воспарив со стены в освещаемый искрами мрак. Сейчас во мне не было напряжения, как с лошадью, со штормом, с океаном; это было просто, как все совершенное.

Они глядели, их лица качались, как бледные тарелки, они следили, как восходит их звезда. Я ударил их в тот момент, когда они поклонялись мне. Огонь, извергнутый мной, не был больше белым, но ослепительно-красным, болью, покрывалом алой ненависти, которая обернулась вокруг них и меня.

Первым ударом я поразил более трех сотен; шесть сотен — следующим. Мертвые падали от меня огромными волнами, без единого вздоха, как падают куклы из тающего воска, не пытаясь убежать, неподвижные, пока не опрокидывались, и потом снова неподвижные.

Я очень четко помню все, что случилось после.

Джерд двинулся и, распахнув ворота, выехал по кучам раздавленных тел.

Я слез со стены и поймал поводья своей лошади, которая с ржанием шарахнулась от меня, пока я не коснулся ее мозга своим. Я взобрался в седло и догнал людей Сорема, проехал сквозь их строй и поехал дальше один прямо в огненный туман, который вихрем вращался впереди нас.

У этих крыс Старого Хессека сегодня было свое колдовство, потому что они каким-то образом моментально поняли, хотя и находились по всему Бар-Айбитни, что в эту секунду их мессия отказался от них и что удары его молнии были обращены на них. Я сломал спину их восстанию первым же ударом, которым я встретил их у Ворот Крылатой лошади, но не знал об этом и, кроме того, еще не покончил с их уничтожением.

Как будто я был загнан в ловушку, сражался в темноте с врагом, чувствуя его хватку на своем горле, и вдруг обнаружил у себя под рукой нож, — вот на что это было похоже.

Я наносил ему удар за ударом, моему врагу, который не мог больше отгораживаться от меня тенями, защищаться моим собственным телом. Еще долго после того, как его сопротивление было сломлено, я вонзал свой красный нож ему в бок.

Повсюду вокруг меня потрескивало пламя, слышались голоса или крики, а передо мной ковром лежали мертвые хессеки. Я оставил джерду небольшую возможность действовать мечом и луком. Но перед ними был город, который надо было спасать, пламя, которое надо было укрощать, честь, которую надо было завоевать. Это было для них: для почетного венка Сорему, но не для меня.

К этому времени небо светилось уже по-другому. Заря на востоке была окрашена дымом в цвет умирающих листьев. Страшное безмолвие вместе с темнотой отступало в болота.

Улицы появлялись из ночной темноты, одетые в сажу, в воздухе плавали полосы угольного дыма, и взад-вперед по ним бродили несчастные — на некоторых обгорела одежда, а на некоторых и кожа была в таком же состоянии. Я никого не лечил, никто и не приходил ко мне за излечением. Может быть, оттого, что мое лицо было запачкано въевшейся сажей, а глаза были красными, они не узнавали Вазкора. Может быть оттого, что я оказался человеком, способным на убийство, убийство без сочувствия. Оно оставило на мне свой отпечаток. Убийство и то, что последовало за ним.

Наконец из темноты вместе с городом стал возникать какой-то порядок. Пожары догорали. Начался дождь — может быть, благодеяние Масримаса, его печать, скрепившая ночную победу. Хотя некоторые верили, что дождю пролиться с неба велел чудотворец.

Это было первое утро, встреченное мной в Бар-Айбитни, когда из храмов в Пальмовом квартале не раздавалось гимнов восходящему солнцу. Повсюду жрецы были заняты лечением раненых (я даже заметил оранжевых глотателей огня, спешивших из своих храмов помочь горожанам, — они несли корзины с целебными мазями и амулетами), но некоторые собрали храмовые ценности и попрятались.

В мутном рассвете накрапывал дождь. Солдаты собирали трупы, которых не забрали близкие, — хессеков и масрийцев, — и бросали их тела в телеги мусорщиков, запряженные мулами. На улицах было полно таких телег. Даже в дождь мертвецов нельзя было оставлять надолго из-за летней южной жары. Некоторые хессеки были живы, те, кто не участвовал в восстании, в основном люди смешанной крови, они теперь боялись всех — и масрийцев, и Бит-Хесси. Но если проехать дальше к югу или к западу, на глаза попадались только мертвые хессеки, убитые чудотворцем или воинами.

В пригородах Денейдс и Бэйлгар уничтожили три тысячи. Солдаты могли бы сказать, что хессеки внезапно перестали быть угрозой. Как будто от заклинания, они побросали свое оружие и подставили себя под удары арбалетов и длинных боевых мечей. Как отравленные крысы. На рассвете Денейдс вернулся в Цитадель, чтобы сообщить о своем успехе; на юге опасность была невелика, сгорела гостиница-другая, о чем он даже не упомянул. В Пальмовом квартале было почти то же самое: восстание ограничилось Садом фонтанов, где хессеки учинили страшные надругательства над телами императорских гвардейцев. Не имея ни цели, ни вождя, рабы предались дикой оргии, о которой мечтает каждый раб, и праздновали уничтожение символа их рабства — смерть девятисот шестидесяти солдат императора. Люди Дашема стали свидетелями кровавого празднества вампиров и привидений, и ни один раб не ушел от расплаты.

Были пойманы и другие хессеки, разбредшиеся по террасам. Некоторые бежали к своим лодкам, удивляя джердиеров проворством и желанием выжить, хотя большинство не сопротивлялось возмездию.

На севере Ашторт быстро овладел портом и причалами, организовал полицию и велел отрезать хессекам путь к отступлению, толкая их под мечи людей Сорема. Он тоже обнаружил, что Бит-Хесси готов погибнуть. К рассвету он принялся за другую задачу — наводить порядок. Возражая против того, чтобы пожертвовать частью Бар-Айбитни для преумножения славы Сорема, он хорошо подготовился, предвидя разрушения, и имел планы восстановления города еще до того, как все началось.

Только джерд Бэйлгара не присылал о себе никаких известий, пока жуткий столб дыма на западе не сделал это за них. Это не был сезон пожаров в Крысиной норе, просто Бэйлгар начал прижигать рану Бит-Хесси, как и обещал.

Ревущее взвихренное пламя все росло, пока наконец трясина и дождь не слизали его с неба.

Да и в других местах джерд Бэйлгара не прохлаждался. Мы с ним за день до того кое о чем договорились, и сейчас это было блестяще выполнено. Благодаря паре кошельков золота получилось так, что, когда мы с половиной джердиеров возвращались обратно по Вселенскому базару, голоса начали превозносить Сорема, выкрикивая его имя, наделяя его благосклонностью их бога. Вскоре огромная толпа бездомных, раненых и больных собралась там, чтобы вторить со слабой истерией этим купленным похвалам. В самом Пальмовом квартале, где урон был незначителен, не считая несчастного императорского джерда, похвала была более громкой и уверенной.

Денейдс выехал, чтобы встретить нас у подножия холма Цитадели.

— Послушайте, — сказал он, улыбаясь под слоем сажи. — Интересно, слышит ли это император?

— Интересно, слышит ли он вообще что-нибудь, — сказал я. — А что слышно о нем?

— Интересная история, — ответил Денейдс, — двое или трое спасшихся императорских джердиеров вернулись в Малиновый дворец. Несомненно, это были трусы, которые повернули лошадей при первом же шорохе в кустах Сада фонтанов. Узнав, что случилось, император приказал двум оставшимся легионам защищать Небесный город. Все хессекские рабы, независимо от того, собирались ли они поддержать восстание или нет, были убиты. После этого отважного поступка армия заняла сторожевые башни, где последние два или три часа и коротает свой досуг, предоставив городу вариться в собственной крови и в огне.

— Я надеюсь, джердат, — сказал я, — вы нашли людей, которые бы распространили эту сагу о бесстрашии императора?

Денейдс кивнул:

— Во имя Масримаса, да. Да, есть сага и о вас, господин.

— Что?

— Колдовство, — сказал он, пожав плечами. Этот Денейдс до сих пор не мог понять, кем же меня считать. — Более тысячи хессекских крыс поражены молнией, маг-жрец сошел с ума, что-то в этом роде.

— А императорские джерды, — спросил я, — знают об этом?

— Будьте уверены.

Все это время рядом со мной был Сорем, молча глядевший вдоль пологих улиц на склонах и между башен куда то на очертания Небесного города, почти невидимого в дымном утреннем воздухе. Он был такой усталый и взъерошенный, как никто из нас, но…

На расстоянии, с которого его видели шумные толпы, он выглядел лишь строгим и целеустремленным. Мне и, похоже, только мне одному, было видно, что он напуган. Он страшился не битвы и не какого-нибудь человека, но обстоятельств, этого решающего момента, которым следовало воспользоваться прежде, чем он пройдет. Я мысленно вернулся на Поле Льва, где он применил Силу (хотя и вчетверо меньше моей), которой он выучился у жрецов. Я редко вспоминал об этом; это как-то не вязалось с Соремом. Мне стало удивительно трудно представить его кем-нибудь большим, чем помощником в этой драме, в которой, конечно, он был героем.

Он обернулся ко мне и сказал:

— Половина моего джерда осталась наводить порядок в Торговом городе, но здесь другая половина и люди Денейдса. Мы можем рассчитывать и на легион Дашема, если они покончили с уничтожением крыс. Этого хватит, — он говорил как человек, который вслух обдумывает свою мысль, но для меня это звучало, как крик: «НУ СКАЖИТЕ ЖЕ, ЧТО Я ДОЛЖЕН ДЕЛАТЬ!».

Глава 5

Мы тихо взяли Небесный город, как я и предвидел, без всякой борьбы.

Люди были в волнении и добрались до рощи у императорских стен, выкрикивая имя Сорема, как боевой клич. Что касается аристократии, у нее были свои законы поведения. Поступали их заявления, не столь явные, не письменные, а передаваемые устами: «Мой хозяин, такой-то, приветствует вас, принц, как освободителя города». Или: «Мой хозяин, имярек, предлагает вам в помощь свою собственную охрану, сотню человек, в случае если вам потребуются еще воины».

Я ошибся, полагая, что два оставшихся джерда императора не испытывали никаких затруднений, сидя в заключении. Задача охранять одного короля и его домочадцев, игнорируя пожар и смятение внизу, заставляла дрожать от подавляемой злости. Они были толпой безвольных дураков, которые сладко пожили за спиной борова. Потеря одного из джердов и смертельная, угрожающая ненависть масрийского народа превратила их в дрожащий студень. Встревоженные угрозами и грубостями, раздававшимися из-за стен, и увидев, что к ним направляются два джерда и еще пятьсот воинов с Соремом во главе, стражи открыли огромные ворота и упали перед принцем на колени. Они отрицали свое участие или неучастие. Они плевались при имени императора. Некоторые рыдали. Они были чрезвычайно рады вручить Сорему, принцу крови Храгонов, единственную вещь, которую их поставили охранять.

Раньше я приходил сюда, как вор, пробравшись под стеной. Теперь я ехал верхом мимо тех красот, которые тогда ночью видел только мельком.

Это был город садов, цветущих деревьев и беседок. После дымящихся развалин внизу было странно видеть неподвижных фламинго на мелководье рябого от дождя озера, каскады плакучих ив, игрушечные домики с эмалевыми куполами, отполированными водой. Только где-то грозно ревели дикие звери, почуяв запах мертвых тел, а у птиц, сидящих на ветках в крохотных клетках, не было песен, чтобы предложить изменчивому миру.

Малиновый дворец стоит в центре Небесного города. Своими крышами, крытыми розовым симейзским мрамором, винно-красными колоннами, расширяющимися кверху, карнизами из золотого кружева и яркими окнами он напоминает храм. К дверям ведет улица, по обеим сторонам которой стоят крылатые лошади с лицами и волосами прекрасных женщин, каждая высотой в десять футов — огромный светильник из алебастра, который пылал по ночам от факелов, зажженных внутри. Перед мозаичным входом, достаточно широким, чтобы в него мог въехать ряд из двадцати всадников, было пятно красной крови, почти такое же широкое, как память Старого Хессека, напоминание о мертвых рабах, чьи тела уже до краев заполнили какую-нибудь яму.

Баснурмон скрылся; ничего удивительного. Он увидел, что ветер переменился, и оказался достаточно мудр в своем злодействе. Его мать, на которой женился Храгон-Дат после Малмиранет, тоже исчезла, уехав в карете, полной драгоценностей и безделушек.

Император, однако, остался.

Он сидел в комнате на нижнем этаже с двумя своими десятилетними мальчиками для забав, которые скорчились возле него, полуобезумев от страха.

Я и не ожидал многого от Храгон-Дата. До этого мгновения он был титулом и целью — целью Сорема больше, чем моей. Я не ожидал многого и не ошибся. Он всматривался в наши лица своими выцветшими, уже не голубыми глазами, утонувшими, как в подушках, в складках его темно-желтой кожи. Густые вьющиеся волосы оказались париком, который упал на пол, когда император, рыдая, склонил голову.

— Сорем, — всхлипнул он. — Сорем, сын мой. Ты не убьешь меня, Сорем?

Я породил тебя, дал тебе жизнь. И ради твоей чести, ты не убьешь своего отца.

Лицо Сорема под слоем сажи и копоти побледнело и исказилось. Эго было то, чего он боялся, о чем он молчал у стен Цитадели. Он все это предвидел. — Вы отдадите мне город и империю, — сказал он.

В его голосе была сила и уверенность, голос не дрожал, как не дрожала сильная молодая рука со шрамами воина, протянувшая Храгон-Дачу бумагу на подпись и королевскую печать и воск, нагретый перепуганным писцом. Все было сделано быстро. Я подумал: «Сорем, масриец до мозга костей, никогда не убьет, но этот человек стар и нездоров. Легко будет устроить смерть, и Сорему не надо будет принимать в этом участие».

Комната была наполнена уставшими солдатами и запахами высыхающего дождя, страха и жирным запахом горячего воска, и криками императора об отречении.

Я подумал: «Теперь я замыслил другое убийство ради безопасности другого человека. Я погряз в этом».

Они увели Храгон-Дата как большого, тяжелого ребенка, который слишком долго задержался на детском празднике, и дети и взрослые уже устали от него. Уходя, он плакал, и его криво надетый парик придавал ему печальный и трогательный вид. Сейчас я с жалостью вспоминаю о нем, но я с тех пор переменился. Тогда я мог только отвернуться, чтобы не заметить смертельной бледности лица Сорема.

Два маленьких мальчика перестали дрожать на полу, вскоре их увели, и мы, начальники этого баснословного хранилища ценностей, остались одни.

Я ушел в какую-то пышную комнату, чтобы поспать. Я лежал, потный и грязный, сняв с себя одолженную в Цитадели кольчугу, на мягкой кровати, которая, как корабль, имела золоченый нос-форштевень.

Как быть с «Иакинфом Вайн-Ярдом», моей галерой, которая стоила жизни Чарпону, моей галерой, предназначенной для охоты? Как быть с охотой, с охотой на Белую ведьму, мою мать, которая, конечно же, не умерла в Бит-Хесси? Мне надо было бы поехать туда, а не сюда, и самому поднести факел к этой норе, а не доверять Бэйлгару. Он не искал ни белых пауков, ни белых кошек…

Я видел ее в ледяных одеждах, ее серебристые волосы, ее злые когти, ее кошачья голова улыбалась, левый глаз был зеленым, а правый, в который я ударил ножом, зиял красным кратером. Она шептала нежно, как любовница: «Ты не убьешь меня, Вазкор, сын мой? Я родила тебя, дала тебе жизнь. И ради своей чести, ты не убьешь свою мать».

Я силился проснуться, я знал, что это только сон. Воробей, маленькая певица из Эшкорека, обняла меня и прошептала, что все хорошо. Ее объятия были сильнее, чем наяву, и я открыл глаза, но увидел не желтовато-коричневые и бежевые цвета, а темный янтарь и янтарный рот, который прошептал у самого моего рта:

— Когда тебе исполнится столько же лет, сколько мне, тебе перестанут сниться такие сны, мой волшебник.

Рядом лежала Малмиранет, обнаженная, как я, но свежая после ванны, пахнущая водой и своим собственным ароматом, и даже ее вьющиеся волосы, как грива черного льна, пахли дождем и мускусом.

— Я не готов встретить императрицу, — сказал я, сознавая, как я устал.

— Ты мужчина, — сказала она, — любить ли мне тебя меньше за это?

Ее кожа была изумительно нежной, а изящные мускулы под ней были крепкими, ничто не было дряблым, несмотря на ее слова о старости, которыми она меня испытывала. Она одарила меня своими сокровищами по выбору, а не от одиночества. До меня было множество мужчин, которых она выбирала для своего удовольствия и отстраняла, когда они ей надоедали. У меня еще не было такой женщины, как она. Она пользовалась сексом как инструментом не для игры, чему учат в Эшкореке, инструментом прелестного непотревоженного секса. Она хорошо изучила свою суть, знала о ней все. Сама для себя она больше не была сюрпризом, как это бывает у некоторых женщин, а скорее, древней дорогой, старой, как земля и столь же щедрой. Ей не требовались ни речи, ни эпитафии, ни извинения, ей требовались только я и она сама.

Уже позже она рассказала о том, что она знала о моей жизни в Бар-Айбитни и о моих отношениях с Соремом. Она обладала полными и точными сведениями, в Цитадели у нее были собственные шпионы, как выяснилось. Она с самого начала знала, что я был сыном короля, но, думаю, это ее нисколько не заботило. Если я ей понравился и подходил ей, этого было достаточно. Ей не нужна была родословная других, чтобы поддержать свою собственную. Дневной свет стал ярче, и вновь начал угасать за шелковыми оконными занавесями. Я так и не узнал, был ли день солнечным или облачным. Я покончил с интригами и армиями, по крайней мере, до ужина. Наконец под дверью мы увидели свет от лампы, и голос девушки, наверное, Насмет, мягко позвал Малмиранет и сказал, что командующие собираются устроить праздник в Тигровом зале.

Малмиранет ответила, что она сейчас выйдет, но так и не отодвинулась от меня. Через некоторое время она сказала:

— Я бы не хотела, чтобы Сорем об этом знал.

— И мы так и будем хранить наш секрет, — сказал я ей, — как мальчишки, ворующие яблоки за его спиной?

— Это не продлится долго — воровство яблок.

— Продлится.

— Ты так думаешь. Успокойся, мой любимый. Я должна позволить моим девушкам испытать тебя, прежде чем я прикую тебя к себе цепью. Может быть, ты предпочтешь Насмет, которая очень этим озабочена. Даже у моей Айсеп найдется для тебя пара любезных фраз, хотя вообще-то она не интересуется мужчинами.

Снова снаружи раздался голос, теперь немного сердитый.

— Они привезли ваши сундуки с одеждой, мадам. Вынуть красное шелковое платье или белое?

— Белое, и уйди же, наконец, потаскушка, — закричала она.

— Вы доверяете им свои секреты, а хотите, чтобы Сорем не знал об этом?

— Я доверяю им. Даже мою жизнь, как ты видел.

— Но кто-то предал вас прошлой ночью, Малмиранет.

— Это был Порсус, — ответила она, хмурясь в коричневых сумерках. — Он обменял у Баснурмона свою жизнь на мою.

Я вспомнил, как он глупо ухмылялся у ее ног, и сказал:

— Хотел бы я посмотреть, как он мучается.

— Я уже посмотрела, — ответила она и поцеловала меня.

Я бы держал ее еще дольше, если бы не услышал, как Насмет тихонько смеется за дверью.

Глава 6

«Иакинф Вайн-Ярд» не сгорел. Зная, что это мой корабль, — как оказалось, хессеки знали все, кроме того, что их мессия обманет их, — они вытащили корабль со стоянки, привязали веревками к своим папирусным лодкам и вывели на веслах из горящего залива. В ту ночь в порту было двести шестьдесят кораблей со всех концов империи — с востока, запада и юга, и шестьдесят пять из них погибли вместе с грузом в огне. Беззаботное непродуманное наступление хессеков позволило добровольным пожарным командам с ведрами спасти остальные, в чем им помогли легкий ветер и дождь на рассвете.

Днем жители Торгового города охраняли границы болота и выход из дельты к морю. Они следили за дымящимися руинами Старого Хессека, как крысолов следит за крысиной норой. Когда появлялась крыса, что случалось редко, они забивали ее дубинками до смерти. Некоторые пошли даже в Бит-Хесси, отваживаясь бродить между разбитыми колоннами и в черных туннелях, ставших еще чернее после посещения Бэйлгара. Они не нашли ничего сколько-нибудь живого, а что нашли, долго не прожило.

Были страшные истории. Завывания привидений на болотах, туманные призраки с окровавленными когтями, отрезанные женские головы, щелкающие желтыми зубами, как мячи, скачущие по Бит-Хесси. Крысоловы, нервничая от своих собственных фантазий, отступили в Бар-Айбитни. И снова вошедший в поговорку воин не пересекал болота ночью, боясь злых духов там, где раньше он боялся лишь скучного зла от людей.

Поступок Бэйлгара, масрийское богохульство — разжигание незакрытого пламени, обсуждался с разрешенным религиозной цензурой одобрением.

Масримас рассеял тьму своим светом, а джерд Щита был лишь его инструментом. Бэйлгар, кувшинами опрокидывая ром, строил планы, как покрыть илом все болото, осушить его и выращивать дыни и рис и зеленый водяной табак, произраставший в сырых долинах Тинзена.

Сам Бар-Айбитни ответил на несчастье после того, как оно закончилось, веселыми жалобами. Сором открыл сундуки императора, чтобы помочь нуждающимся и разрешил тем, кто потерял собственность, сделать заявки на предмет возмещения. Скоро каждый шикарный бордель, у которого сгорела во время пожара башня, смог насобирать деньжат, на которые можно было построить две, а каждый купец, чей груз лежал углями на дне залива, подавал у ворот казначейства петицию, указывавшую сумму, втрое превышающую стоимость утраченного. Это привело к бесконечным расследованиям, бесконечным спорам, и к куче дел о мошенничестве, рассматриваемых королевскими судами. Эго утомительное занятие — и раздача денег, и их возмещение — пало на плечи императорских министров, которые вроде бы хорошо успели привыкнуть к своему бремени. Теперь, когда вместо императора был Сорем, более активный в делах закона и государства, молодой и энергичный, эти непослушные министерские кролики, крысы, землеройки хватались за свои свитки документов и, чувствуя собственного значимость, пищали, что для них все должно остаться, как было. Сорем прошелся по их должностям, как топор по лесу. Но несмотря на его особое внимание, эти дела утомляли его, и, немного расчистив заросли и назначив новых людей, которым он мог доверять, он отдал все в их руки.

Он еще не был императором. Он был тем, кого они называли Новым правителем или функционером Храгон-Дата. Бумаги, которые были написаны в Цитадели и которые Храгон-Дат подписал и скрепил печатью в Малиновом дворце в то дождливое утро, были предъявлены двору, а копии разослали аристократам, а потом и расклеили по всему городу. Они провозглашали добровольное отречение по причине унижения и собственной слабости, когда он оставил Бар-Айбитни беззащитным перед хессекской угрозой. Своего возлюбленного сына Сорема — сына от его более раннего брака с принцессой Малмиранет, бывшей императрицей лилий, — он признавал теперь принцем и спасителем города, способным вести дела вместо отрекшегося монарха. О Баснурмоне, наследнике, напоминало лишь одно предложение, нацарапанное на пергаменте собственной рукой императора: «Этот ублюдок бросил умирать и город, и своего отца-императора». Милый штрих.

Таким образом, Сорем был правителем империи во всем, кроме титула. Масрийские титулы — весомые штуки, они должны быть освящены жрецами; бровь помазать маслом, одежды обрызгать водой из какого-нибудь священного сосуда и принести в жертву белую лошадь. Тогда и только тогда Новый правитель станет императором.

В то время как посланцы уезжали и возвращались, привозя письма и дары из земель империи, которые клялись в верности своему новому повелителю, присылая для подтверждения клятвы белых павлинов в клетках. Девять джердов, которых не было в городе, из своих приграничных крепостей слали уже не павлинов, а свои штандарты, которые их представители на церемонии коронации получали обратно. (Типичное масрийское представление.) Никакого намека на угрозу не исходило от этих далеких гарнизонов. Они тоже чистосердечно присягнули на верность Сорему. Новость о том, что ступица золотого колеса, которое они охраняли, была из гнилого дерева, никого не удивила — об этом давно знали легионы на периферии нескольких королевств. Правление Сорема обещало быть лучше.

Видя, как им восхищаются, как его превосходство признается всеми — и его давними спутниками, и новыми, — я вспомнил его срыв в Цитадели, его мальчишеский героизм и злость, его взгляд, полный замешательства и отчаяния, когда он смотрел на Небесный город, воображая, как его отец распускает нюни, теряя драгоценные секунды. О почитании того, что было прекрасно или благородно, масрийцы говорили: «Каждый нож должен быть в ножнах из прекрасной-парчи». Это если вам полагалось носить нож, «ЧТО БЫ БЫЛО, ЕСЛИ БЫ Я НЕ БЫЛ С НИМ?» — подумал я. С пятью джердами в Цитадели он мог бы спасти город, но занял бы он место Храгон-Дата?

Скорее всего, на день он был бы богом, а на другой его бы убили, и бесчисленные тысячи женщин и столько же мужчин плакали бы, когда его позолоченный саркофаг везли бы по улицам. Королевский некрополь лежит на высоком юго-восточном холме, возможно, это пятый город в Бар-Айбитни — снежно-белые усыпальницы и позолота. Из смерти они сделали поэму. Масрийцы говорят, что боги убивают тех, кого любят, чтобы они не достались миру. Но не всегда масрийцы были романтиками, чтобы смягчить их, потребовался мед юга. И ничто не ломается так легко, как ржавое железо.

Прошел месяц. Лето буйно цвело, деревья в городе садов напоминали застывшие в голубом воздухе фонтаны. Дворец купался в своих красных тенях, и львы рычали в парке, как ленивый гром. Все это в моей памяти слилось в неизменный, бесконечный полдень. Полдень, когда при попустительстве девушек Малмиранет мы с ней лежали, прижавшись друг к другу так же тесно, как одежда в каком-нибудь горячем ящике, пока императорский совет держал ее сына в ловушке дворцовых дел. Хотя были еще и ночи. На празднествах — а каждый ужин в Небесном городе становился празднеством, — Сорем, будущий император, обычно занимал место короля, я садился по его правую руку, а вокруг — его командиры и знать. Малмиранет, императрица лилий, в шелках цвета снега, золота или вина, садилась обычно на дальнем конце стола. Там, где она сидела двадцать лет назад, пятнадцатилетняя наследница своей доли империи, нежеланная супруга Храгон-Дата. Некоторые из этих старых козлов и их жен, как мусор, наполнявших банкетный зал с фресками тигров на стенах, видели, как она носила ребенка, которому предстояло стать Соремом.

Здесь у нее были апартаменты королевы, увешанные кисеей и вышитыми занавесями, и в то же время на ее стене висели скрещенные пики и охотничий лук с отделкой из слоновой кости. Она сказала, что сейчас уже ими не пользуется. За ее окном была высокая пальма. Она рассказала мне, как однажды она вскарабкалась на нее, увидев, как это делает раб. Ей тогда было лет шесть или семь. Она рассказала мне все о своей жизни между верстовыми столбами нашего жгучего желания, которые, как сияющие лезвия, размечали наши ночи. Ее жизнь была такой, какой я и представлял, но она ни о чем не жалела. Она была горда и жестока — ее хорошо выучили, но для тех, кого любила — неистово щедрой и великодушной. Ее никак нельзя было заставить не противопоставлять любовь ко мне любви к Сорему. Мне казался глупым такой секретный способ общения, но я не тратил время на переубеждения. Я думал: «Я объясню все ему как-нибудь вечером, когда он будет свободен от дворцовой ерунды, и тогда она посмотрит». Но я все откладывал это.

Честно говоря, я откладывал многое. Это казалось здесь обычным занятием. Даже Храгон-Дата «отложили», оставили одного в какой-то изолированной комнате, отчего бы не отложить все остальное?

Я стал вялым во всех делах, кроме любви. Это может случиться, когда вы долго сражались, а мне казалось, что я сражался большую часть своей жизни. А здесь был солнечный остров в диком море, и я лежал на нем, забыв, что море по-прежнему окружает меня.

Трудно вспомнить, как шумит море, когда вы долго его не слышали. Угроза и страх исчезли, умерли, как я и надеялся, в ту ночь во время пожара.

Бит-Хесси превратился в золу, только рассказы о привидениях напоминали о его существовании. В эти янтарные дни мне казалось, что мои ночные кошмары растаяли и никогда больше не вернутся, все, даже сны о Белой ведьме.

Да, я принес клятву тени или моей собственной совести — моему отцу.

Но, может быть, кошки Уастис нет в Бар-Айбитни? А если она выжила и прячется, с ней будет проще покончить, используя все ресурсы Масрийской империи.

Месть стала похожа на высохшую тыкву; конечно, отец хотел бы моего величия, даже если бы это и отложило ее гибель? Для всего было место. Попав в зависимость от медленного движения масрийских дворцовых приготовлений к церемонии коронации, я и сам стал двигаться медленно, как в теплой воде, не теряя берег из виду. Я тоже съел южного меда.

Так, понемногу катаясь верхом по необъятным внутренним паркам, занимаясь пчелиной суетой дворцовою совета, празднествами, любовью, я заметил, как этот малиновый полдень вливался в долгие сумерки, а я все не хотел думать о том, что закончить его должна ночь.

Был назначен вычисленный жрецами-астрологами благоприятный для коронации день. В яркий от свежей краски и новой застройки Бар-Айбитни нахлынули толпы людей, которые непременно желали видеть представление и, где могли, пытались прожить даром за счет будущего праздника. Они ехали из далеких городов и городишек, с прибрежных равнин и архипелагов, из замков в безводных скалах востока. Лорды и мелкие короли приезжали в силу необходимости воздать почести, крестьяне — поглазеть, торговцы продавать, а неизбежные грабители — резать кошельки и горла пьяниц.

Я плохо знал географию окрестностей, проведя в одиночестве большую часть дней в Бар-Айбитни. Разнообразие людей и животных на улицах заинтересовало меня, как возможность развлечься в часы апатии. Особенно мне нравились западные племенные кланы, их женщины завешивали лица покрывалами из прозрачной кисеи, которая ничего не скрывала, и ходили с обнаженной грудью; или черные люди, торговцы слоновой костью и сапфирами, которые приехали из южных джунглей на серых злых чудовищах с морщинистой кожей, с рогом на морде, налитыми кровью глазами и ужасными манерами. Эти звери походили на деформированных единорогов и были склонны испражняться без предупреждения (за это их любили бедняки, использовавшие навоз в различных целях. Я редко встречал этих ворчащих единорогов без сопровождения надеющихся, вооруженных совком и корзинкой). Из Симы прибыли маги, их лица были укутаны в красные покрывала, а за поясом висели мечи, похожие на ножи для разделки мяса. На Вселенском базаре они обычно танцевали с веревками, которые оживали или казались ожившими, или сворачивали свои тела в маленькие тюки завязанных узлом костей. Я отправился посмотреть на них с одним из людей из Цитадели и, увидев меня, симейз поклонились почти до земли. Эти действия позабавили меня. Заметив, что даже чужестранцы чествовали меня как чудотворца, толпа зашумела и захлопала. Они не предлагали мне любовь, как Сорему, но знали о моей роли в уничтожении хессеков, и когда я шел, вокруг меня всегда был шум, но больше никто не подходил за исцелением.

Когда я собрался уходить, один из магов подошел ко мне и потянул меня за рукав. Мне были видны только его глаза над красным покрывалом, но иногда и этого достаточно.

— Ваша сила превышает силу людей, — сказал он мне на языке каких-то дальних стран, который был непонятен всем вокруг нас, включая и образованных офицеров-аристократов, которые сопровождали меня. Если я нуждался в напоминании о моих силах, то это как раз оно и было — как всегда, сразу понимать, что он говорит, и быть в состоянии ответить, словно на моем родном языке.

— Моя сила превосходит силу большинства людей, которых я встречал, — сказал я.

— Верно. Но есть другой человек. Не мужчина, а женщина.

Если бы он вытащил свой меч-голова-с-плеч, чтобы снести мне голову, я бы и то не смотрел на него с таким удивлением, как сейчас.

— Какая женщина?

— Та, которую ты искал, повелитель волшебников. Белая, как белая рысь. Уаст.

Денейдс стоял рядом со мной и, увидев мое лицо, спросил:

— Что ему надо, Вазкор?

— Личное дело, — ответил я. — Старая вражда моих предков. — Денейдс кивнул и отступил в сторону. Секретные долги чести, фамильная вражда — это были понятные масрийцам предметы. Симейзу я сказал:

— Откуда вы узнали, и зачем вы пришли ко мне с этим?

— По-своему, господин мой, я тоже маг, — сказал он немного иронично.

— Здесь рассказывают странные истории о пожаре в Старом городе на болотах, о духах, которые бродят там. Не все из них духи. Я не ищу выгоды и не хочу поймать вас в ловушку, господин. Если вы пройдете со мной в мой шри — я покажу вам кое-что.

Денейдс услышал слово «шри» — симейзский фургон для путешествий — и сказал:

— Если он предлагает вам пойти куда-нибудь с ним, то я не советую.

— У меня нет выбора, — ответил я Денейдсу. — У него есть сведения, которые мне нужны. Не беспокойтесь. Со мной ничего не случится, и с этим Красным Занавесом тоже, если он будет вежлив. Симейз понял; по морщинкам вокруг глаз я догадался, что он улыбается.

Пока он улыбался, я проник в его сознание, контакт был, как всегда, недолгим, потому что мне, наверное, никогда не понравится такой взлом, но этого было достаточно, чтобы почувствовать его честность, и еще — его загадочные мистические познания.

— Тогда мы подождем вас здесь, — сказал Денейдс, — а может быть, мне или кому-нибудь из нас пойти с вами?

— Спасибо, но я пойду один.

— Сорем насадит меня на меч, если с вами что-нибудь случится.

Его глаза были игривыми. Он дал мне почувствовать все значение сказанного. Денейдс сопровождал Сорема во всех битвах, и, как собака, защищал его спину, однако и он тоже отпускал шуточки, а я уже устал от них.

— Ведите меня, — сказал я симейзу. Он поклонился и повел меня через рыночную площадь, на него глядели во все глаза те, кто мог видеть, и даже пара «слепых» нищих.

Симейзские маги разбили свой лагерь в поле по соседству с лошадиным базаром. Шесть черных фургонов, увешанных алой бахромой и амулетами из меди и кости стояли полукругом на объеденной лошадьми траве. Горел маленький костер, из учтивого отношения к масрийскому обычаю накрытый железной решеткой, и две женщины готовили на нем обед. Они были в богатой одежде, на шеях ожерелья из золотых монет, их лица были открыты, и только волосы были спрятаны под красными тюрбанами. Странная традиция — открывать женщину и закрывать мужчину, но я решил, что это было связно с их магией. Вокруг дерева — в тени и на солнце — лежали пять больших белых волов, с подозрением глядевших на лошадей по другую сторону ограды. В Симе не было лошадей, пока масрийцы Храгона не заявили свои права на эту территорию, а легкие фургоны-шри до сих пор путешествовали цепочкой — два или три сразу, сцепленные вместе медными соединениями, в передний запрягали пару волов или буйволов. Путь по суше из Симы в Бар-Айбитни — длинный и извилистый, и занимает даже больше дней, чем считается в масрийском месяце, не оставляя возможности прибыть задолго до коронации. Отсюда я заключил, что все они прибыли сюда на корабле — мужчины, женщины, фургоны, волы и все остальное.

Женщины у костра посмотрели на меня и хихикнули. Одна послала мне воздушный поцелуй. Казалось, моего провожатого это нисколько не смутило.

— Вы даете своим женщинам большую свободу.

— Нет, — ответил он. — Бог дает, а мужчины шри не отнимают ее у них.

Мы в самом деле не симейзы, господин мой Вазкор, но более старая раса, и наши пути различны. У нас, шри, есть поговорка: «Держи, что можешь удержать, а что не можешь — отпусти, оно и так уже ушло».

Мы вошли в один из фургонов. Там было темно и пахло ароматными травами, висевшими в связках на дугах каркаса. Он зажег лампу, затем снял с колышка медный диск и положил его на половики. Мы сели, и он привлек мое внимание к диску, который был отполирован, как девичье зеркало, я, честно говоря, и решил, что это зеркало.

— Повелитель видел мои мысли, — сказал он, — но пути мыслей грязны, даже для тех, кто должен жить с ними. Поэтому я предлагаю вам это средство — медный диск. Это способ шри. Мысли одного мага проецируются на диск и открываются для другого. Здесь не может быть ни вариантов, ни обмана, и такой тесный контакт не может быть неприятен.

Я сел. Точно не зная ничего, я все же верил ему, потому что он вызвал мое полное расположение. Хоть я и мог превзойти его Силой, он заставил меня почувствовать, что я мальчик перед мужчиной.

По его глазам и ладоням я заключил, что ему около пятидесяти лет, он был крепок и проворен — его мудрость была закаленной и отточенной, как дождь и ветер закаляют и оттачивают камни в пустыне. Сидя перед ним, я ощущал то же чувство бренности, как и в ночь восстания, когда я выехал из Цитадели, чувство, что слишком быстро человек оказывается в могиле, а все ураганы и горы его жизни — месть, любовь, сила победы — малы, если сравнить с этой совсем небольшой кучкой праха в конце.

Наконец я вспомнил, зачем пришел сюда, склонил голову над метафизической медью и сконцентрировался над ней. В этот момент моя кровь застыла, как лед, и чувство реальности оставило меня.

Они прибыли морем, как я и предполагал, и их высокая галера проходила со спущенными парусами мимо неосвещенного берега ночного болота. С палубы, почуяв магию, как гончая чует льва, вот что увидел на берегу шриец: белую фигуру, уменьшенную расстоянием до размера его мизинца.

Я видел на диске, как видел он, и я, как и он, почувствовал дым Силы, поднимавшийся оттуда.

Он вздрогнул, почувствовав это. Он слышал, как сожгли Бар-Айбитни и какие вещи случались там, но это, он знал, не было иллюзией. Белая женщина с белыми волосами и белой ненавистью, которая росла из ее души, как огромное дерево. И ее Сила была не меньше моей.

Вокруг нее на этом пустом глинистом берегу находились темные тени с серыми хессекскими факелами в руках. Шум прибоя и скрип весел и мачт заглушали все звуки, которые производили эти люди.

Старая отрава незаметно подкралась ко мне.

Медный диск внезапно опустел, а май хозяин уже протягивал мне агатовую чашу с вином.

Я выпил, и он сказал:

— Я узнал ее имя. Она написала его в ночи для всех, кто может его прочесть. Я узнал также, что она наметила вас своей жертвой. Эта метка на вас, как клеймо. И, мой господин, весь город мечен. Не только люди, разорившие Бит-Хесси, и не только те, кто мечтал о его разорении. На самом деле черная туча — над золотыми башнями Бар-Айбитни, возлюбленного Масримасом. Черная туча, которая скроет его солнце.

Я встал, мои ноги дрожали. Должно быть, я выглядел, как смерть.

— Как же мне померяться с ней силами, — как-то по-детски закричал я и совсем не ему. — Сила, которой я пользуюсь, питает ее. Ее. Я пытался, я избавился от нее, но она опять появилась. Все, что я ни делал, оборачивается против меня.

Мои мысли скакали. Я уже решил пойти прямо на этот берег, на проспект мертвых кораблей, почерневших руин и убить ее там. Это было бы исполнением моей клятвы. Или, может быть, я стану жертвой. Она пометила меня, так пусть следует за мной. Оставить весь Бар-Айбитни, где Сорем — император, а на Троне лилий в Малиновом дворце — Малмиранет, моя женщина, думающая, что я сбежал, как трус…

Он взял меня за руку.

— Я посланец, — сказал он, — не более. Я не могу дать вам совет. Но если потребуется моя помощь — меня зовут Гайст.

Я бы очень хотел, чтобы он помог мне, но, несмотря на его проницательность, он не мог этого, и я слишком хорошо это понимал. Парадокс. Я превосходил его Силой, но дрожал, как испуганный малыш.

Я поблагодарил его. В его глазах была покорность судьбе. Город был под ее проклятием, и он оставался в нем. «Что не можешь удержать — отпусти, потому что оно уже ушло от тебя». Похоже, и жизни это тоже касается.

Снаружи небо было таким же голубым, как те сапфиры, что черные люди привезли на своих страшных единорогах с юга. Не было видно ни облачка.

Денейдс и его капитаны остались, чтобы дождаться меня. Он поднял брови и сказал:

— Значит, плохие новости. Я надеялся, что нет.

Никто из них не знал о моей предыдущей жизни ничего, кроме незначительных моментов, и все горели желанием при случае узнать побольше. — Жив кое-кто, кого я считал мертвым, — ответил я.

— Да? И что теперь, Вазкор? Вы будете придерживаться теперь наших традиций, кодекса вызова?

— Вызов уже брошен и принят.

Денейдс рассматривал меня, в его взгляде боролись одобрение и недоверие.

— Однако, это едва ли подходящий момент, мой Вазкор, — за два дня до коронации Сорема.

Я пришпорил лошадь и поехал через рынок, такой яркий, шумный, красочный йод безоблачным сапфировым небом. Денейдс держался рядом со мной.

— Сорем знает?

— Узнает в течение часа.

Он нахмурился и замолчал.

Волей-неволей я принял бесшабашный вид. Слабость переполняла мое тело. В детстве мне снился сон, позже ой стал немного другим — какое-то дикое животное, которое я выследил и убил на охоте, тут же опять вскочило, его смертельные раны кровоточили, и опять кинулось, чтобы вцепиться мне в горло.

Тем временем Денейдс повернул лошадь к Цитадели, конечно же, чтобы сообщить новости.

Мне придется сражаться. Другого выбора у меня не было. Сражаться и сражаться, сколько бы раз ни бросался на меня убитый зверь. Я не брал на себя обязательства спасти ни этот город, ни жизнь или честь кого-либо из мужчин или женщин в нем. Это был мой собственный ужас. Я предпочитал лицом к лицу встретиться со злодейкой, чем повернуться к ней спиной. Я думал, что она мертва или — что то же самое, — что у меня будет время выследить ее, даже, может быть, — забыть. Теперь Уастис должна потешаться надо мной, сидя в своих развалинах.

Глава 7

Я вошел в Малиновый дворец, как я, казалось, много раз входил туда во время этого бесконечного полдня. Солнце, плавая в верхних рамах западных окон, полосовало пыльными лучами красно-розовые стены и розовые мраморные полы.

Сорем был занят советом и жрецами, он репетировал слова, которые надо будет говорить на коронации. За день до нее он должен будет войти в храм Масримаса и оставаться там, такова традиция подготовки к церемонии. Вообще с тех пор, как мы взяли Небесный город, я мало его видел. Однажды мы поехали охотиться на диких кабанов, специально прирученных и выпущенных из клетки в охотничьем парке с одной единственной целью — чтобы аристократия могла загнать их; потом я подумал, что это идиотский, развратный спорт, хотя тогда и не возражал. Сорем, которому это не понравилось так же, как и мне, пообещал, когда у нас появится для этого время, лучшую охоту на южных холмах на пуму или льва и разных водяных зверей в тамошних долинах. В этот полуденный месяц он все время мне что-нибудь обещал и посылал подарки, когда был занят с советом, так что было бы неблагодарно от них отказываться. Находясь чаще с его матерью, чем в своих апартаментах, я почти не обращал внимания, когда их приносили, но теперь я стал задумываться, что, может быть, он мне не доверяет и пытается подачками укрепить мою лояльность.

Насмет прибежала ко мне на своих позолоченных ножках, когда я лежал, печально глядя на солнце. Она вложила в мою руку цветок. Это был сигнал от Малмиранет. Насмет, очевидно, нисколько не расстраивалась, играя в любовную связь со мной, хотя на самом деле эта связь соединяла меня с ее госпожой. Обычно я бывал в хорошем настроении и был рад видеть девушку. Сегодня она заметила во мне перемену и сказала:

— Она не будет вас держать, если у вас где-то дела.

— Дела могут быть с тобой, — сказал я, и мой страх придавал всему какой-то извращенный аромат. — Ты бы этот хотела, — я положил руки на ее талию. Я не хотел ее, на я бы переспал с ней, если бы она захотела.

Но она сказала:

— Я немного хотела бы. Но не хочу расстраивать Малмиранет. Я люблю ее больше, чем смогу полюбить когда-нибудь какого-нибудь дурака-мужчину, как бы он ни был красив или хорош в постели. Кроме того, — и ее глаза изменили выражение, — она бы убила нас обоих.

Ее верность и ее проявившаяся враждебность смешивались с какой-то почти ненастоящей гордостью, как если бы с ножом Малмиранет в своем сердце она сказала: «Смотрите, это и есть гнев императрицы», — и все это привело меня в чувство. Наверное, я был бы озадачен, если бы другие заботы не висели на мне свинцовой тяжестью. Я спрашивал себя, идя за Насмет, расскажет ли она Малмиранет о моих неуклюжих ухаживаниях. Я подумал, что какая-то часть меня хотела бы вырвать желания и привязанности из моего тела, моего сознания, моего сердца. Умирать без этого будет легче.

Затем двери распахнулись, я увидел ее, и все переменилось, как я и надеялся.

Думаю, я никогда, приходя к ней, не заставал ее одной и той же. Всегда была незаметная перемена в ее настроении, убранстве комнаты, ее одежде. Это было ее умение, не знаю, инстинктивное или достигнутое в результате воспитания — всегда быть переменчивой и неизменной, как смена времен года в саду.

Помню, как ее тонкое белое платье из тинзенского газа, ловя красное отражение солнца на разрисованной стене, казалось, тлело на ее коже, и складчатый дым был пойман поясом рубинового шелка. Ее волосы были убраны наверх и свободно завязаны. Она иногда укладывала их таким образом, так что я легко мог их распустить. Она играла с котенком леопарда, маленьким желто-коричневым мяукающим дьяволом, который катался по мозаичному полу, вцепившись в концы ее шелкового пояса. Она повернулась ко мне, свет освещал ее сзади, и стройная темнота ее тела была оттенена светлым ободком, а я внезапно вспомнил Демиздор, хотя они ничем не были похожи.

— Я слышала любопытную новость, — сказала она. — Ты опять собираешься драться на дуэли?

Я был озадачен скоростью распространения марийских сплетен. Но я и сам собирался рассказать ей об этом.

— Да. Это то, чего не избежать.

Она развязала свой поясок и отдала его леопардику, затем подошла и положила руки мне на плечи.

— Я признаю, что ты привел моего сына к трону императора, что без тебя и твоего коварного дара он был бы холодным трупом, а я — объемом для той или иной гнусности. Я признаю все и покоряюсь тебе. Но не делай это, не делай сейчас, за два дня до коронации Сорема. Он доверяет тебе, ценит тебя. Если ты умрешь, умрет и какая-то его часть тоже. Я не говорю уже о своем горе.

Даже она ничего не знала о моем прошлом, кроме того, что было известно всем. Мы полюбили друг друга так просто и так мало лгали друг другу; она в отличие от большинства женщин, не выспрашивала у меня никаких подробностей о моем прошлом, как будто каждое освеженное в памяти событие — соединяющее двоих звено, как будто у вас не должно быть никакой другой жизни, кроме той, что вы ведете сейчас. Малмиранет из меня ничего не вытягивала, но знала меня таким, каким я был.

Увидев мое лицо, ока тихо сказала:

— Ты все же сделаешь это? Никакие мои мольбы не переубедят тебя.

— Нет. Это выше твоих слов и моих. Выше всех нас.

— Ты скажешь, что заставляет тебя идти на это?

— Сказал бы, если бы это помогло нам. Не поможет.

Она притянула меня к себе, обняла и сказала:

— Ну, хорошо. Я ни о чем больше не спрошу.

Если бы я когда-нибудь плакал с тех пор, как стал мужчиной, то я бы заплакал тогда. Я предвидел и мою смерть и ее так же ясно, как видел солнечный свет на красной стене.

В этот момент не нужны были резкие звуки, однако дверь распахнулась, и вбежала бронзовая девушка Айсеп.

— Императрица, — отрывисто заговорила она. — Ваш сын…

Она могла не продолжать За ее спиной появился Сорем.

Он был в черном, как предписывала перед коронацией традиция, и от этого гнев на его лице был еще более очевиден. Он схватил бронзовую девушку за волосы. Она вздрогнула, но не издала ни звука.

— Да, — сказал он нам.

Он посмотрел на Малмиранет, на ее тонкое платье, увидел, под ним ничего нет, и взъярился еще больше. На меня он не смотрел.

Малмиранет отошла от меня.

— Айсеп, — сказала она, — пожалуйста, возьми леопардика и накорми его, если он захочет еще чего-нибудь, после того как съел мой пояс. — Она говорила легко, как будто ничего особенного не происходило. Почти неохотно Сорем выпустил девушку, которая кинулась вперед, подхватила котенка и пояс и выбежала вон. Сорем демонстративно закрыл дверь.

Стоя к нам спиной, он сказал:

— Я вижу, что все во дворце, кроме меня, знают, что между вами происходит. Я знал, что вы похотливы, мой Вазкор, желанный гость в постелях Пальмового квартала. Но я удивлен, что своей похотью вы оказываете честь телу моей матери.

— Давайте разберемся, — сказал я. — Ваше понятие о чести допускает пробираться тайком в ее комнату, чтобы проверить, как она хранит обет безбрачия?

Он резко обернулся, выкрикнув какое-то проклятие.

Малмиранет мягко заговорила с ним:

— Мой милый, я не давала клятву жрицы, как ты помнишь.

— Да, ты выбирала мужчин, — ответил он. — Это было твое дело. Но этот, этот пес с севера, который кропит своей спермой, как винам…

Я чувствовал себя довольно вяло и из этого состояния перешел к тупой злости. Сейчас я лишь улыбнулся бы с горечью. Опять произошла бессмысленная ссора. Что владело им?

— Месяц назад ты меня иначе называл, — сказал я.

— Я доверял тебе тогда, хотя и не должен был обманываться. Пятьсот мужчин и женщин умерли по твоей вине, Вазкор, когда горел город, а ты убеждал меня, что так и Должно быть.

— И ты опять об этом вспоминаешь.

— Я никогда не забывал об этом.

— Ты забыл только одну вещь, — сказал я, — себя.

— Во имя Масримаса, — сказал он отрывисто и шагнул ко мне. Его глаза были полубезумны. — Ты бы стал, если бы смог, королем вместо меня, — закричал он. — Заговор — твое самое верное оружие, это да еще инструмент у тебя между ног, которым ты пользуешь ее для этой же цели. Это таким образом ты собираешься взобраться на мой трон? При помощи женской страсти? — Кто сказал тебе это? — спросил я.

Он с усилием овладел собой и ответил:

— Один из капитанов Денейдса доложил мне, что тебя видели на рынке разговаривающим с симейзскими колдунами. Я знаю о твоих связях с Симой — хотя бы этот Лайо, твой бывший раб. Я не знаю, что за заговор ты плетешь, Вазкор, но предупреждаю, я защищен от него.

— Очень жаль, что вы не были защищены от дурацкой болтовни, господин, — сказал я. Я подумал, а не капитан ли рассказал ему о моей связи с Малмиранет. Кое-кто Знал некоторые факты, и едва ли было мудрым скрывать все от Сорема, раз уж так вышло. Он бранился, как ребенок или как пьяная девица.

Он побледнел, как пепел в холодном очаге. И сказал хрипло:

— Я доверял тебе. Я бы сделал тебя моим братом, другом.

Он пересек комнату и ударил меня по лицу. Я никогда никому не позволял оставлять это без ответа, если только мои руки и мозг были свободны. И будьте спокойны, я ему Ответил.

Он растянулся на мозаике, как раз в том месте, где леопард кусал красный пояс, и концы его свисали из пасти звереныша.

Красная кровь струей вытекла из углов рта Сорема.

Он медленно поднялся, прислонился к стене и посмотрел на меня. Его глаза были полны слез. Затем он крикнул, и Яшлом с шестью джердиерами вошел в комнату.

Малмиранет отодвинулась, вертя на запястье золотой браслет-змейку, и смотрела на нас, как бы не желая быть свидетельницей позора. Теперь она прошептала:

— Нет, Сорем, ради меня.

Ее голос дрожал, как тогда ночью, когда она просила меня о его безопасности. Но я понял, что она просила не ради себя и не ради меня, а ради него самого.

— Мадам, — ответил он, — я считаю ваши дела слабостью. Не вынуждайте меня подозревать ваше участие в заговоре.

Она повернулась, чтобы посмотреть ему в лицо. Однажды она посмотрела так на меня, и я хорошо запомнил этот взгляд. Сорем заморгал и отвернулся. Не глядя ни на кого из нас, он велел шести джердиерам проводить меня в отведенные мне апартаменты. Я никогда еще не слышал, чтобы приказ отправить человека в тюрьму звучал так изысканно.

Я пришел к ней невооруженным, при мне не было ни меча, ни ножа. К тому же и двигался я медленно. Испарения с болота сделали меня ленивым, и я не мог сразу отбросить эту лень, чтобы схватить какое-нибудь оружие из имеющихся под рукой — табурет или одну из охотничьих ник со стены. Мне все это казалось мелким по сравнению с моим внутренним отчаянием. А к Силе я не осмелился прибегнуть. Я отказывался от этого самого близкого и эффективного из всех видов оружия. Я подумал: «Может быть, идиотизм Сорема, и его злоба — тоже дело рук ведьмы. Она это сделала, чтобы сковать меня. Если я воспользуюсь Силой, которая во мне, она тоже сможет управлять ею, и обернет ее на мое уничтожение. Если я не буду ею пользоваться, ведьме понадобится больше времени, чтобы убить меня. Но все же она до меня доберется».

Моя темница представляла собой несколько комфортабельных комнат в одной из дальних башен, они были отделаны мрамором и изразцами, книги в одной из комнат занимали целую стену, был также бар с винами и ликерами, а кровать покоилась на спинах четырех лежащих женщин-львов. В Бар-Айбитни нет ничего простого: не бывает ни статуи льва без женской головы и грудей, ни лошадей без крыльев, ни человека без двойственности в душе.

Я потерял голову. Я был молод и глуп. Я уселся на прелестную кушетку, выпил рома и красного вина и опьянел. Раньше не удавалось напиться, так как мне требовалось совсем мало еды и питья, а если их было чуть больше — мне становилось плохо, как стало и сейчас. Потом я спрятал свой разум от мира и уснул.

Проснулся я утром. Птички пели в клетках на ветвях дерева. Я был в оцепенении, совершенно не зная, что делать, но слишком долго я об этом не беспокоился. Итак, я лежал в постели, глядя в небо за окнами, через железные решетки, и это напомнило мне Эшкорек и мое пребывание в тамошней тюрьме. И, как и тогда в Эшкореке, я встречал свою смерть болезненно слабым, почти бессильным.

Все средства были бесполезны. Даже поединок с использованием колдовских сил, который я задумал, мог прийти только к одному концу. Я не пойду на болото, чтобы встретить свою смерть, когда с большим комфортом можно дождаться ее и здесь.

Я задремал.

В полдень один из охранников Малиновой гвардии принес мне поесть. Он боялся меня и изо всех сил старался показать, что за дверью еще пять его товарищей. Я соскочил с кушетки — а он отшатнулся и выхватил меч из ножен. — Успокойся, друг мой, — сказал я. — У чудотворца вырвали зубы.

Но он бросился вон, и они быстро задвинули засовы. Если бы я приложил свою Силу к этим засовам, охрана оказалась бы в некотором замешательстве. Еда была превосходной, и я немного поел и выпил воды; от одного воспоминания о вине в животе у меня заурчало.

Я не верил, что Сорем применит к Малмиранет хоть часть того, что он осмелился применить ко мне. Все это время я понимал, что его злоба и подозрительность были вызваны нашептываниями других людей вокруг него, а также его ревностью к матери, страхом перед моей Силой и тем, что в ту ночь пожара я оказался впереди него.

Этот день он должен был провести в храме Масримаса в посту и молитве.

Нет сомнения, его благородное сердце было полно многим другим помимо завтрашней коронации. Вспомнив нашу коротко дружбу, я вдруг загрустил. Сорем, в конце концов, был единственным человеком, к которому я мог повернуться спиной.

Я нашел трехструнную восточную виолу среди других вещей в комнате и уселся ее настраивать, не видя, к чему бы еще приложить руки в этой башне. Около полуночи заскрипели засовы и в комнату вошел Сорем.

Он был одет в желтую рясу паника, но капюшон откинул. Он жестом показал, чтобы закрыли дверь, а после того, как это было сделано, подошел ближе к светильнику и стал смотреть, как я развлекаюсь с виолой. Я подумал: «Боже мой, неужели он опять пришел просить у меня прощения?»

— Я вовсе не здесь, Вазкор. Я в храме, перед алтарем Королей. Понимаешь?

Я посмотрел на него и ответил:

— Я понимаю, что наши шутки кончились.

Озадаченный, он своим любимым жестом вытянул руку.

— Я не знаю, как с тобой поступить, вот в чем дело. Не хочу тебя убивать, — добавил он.

Я, должно быть, улыбнулся, настолько абсурдной была угроза, которую он отвел. У него перехватило дыхание.

— Не смейся надо мной, Вазкор. Ты обманывал меня, ты сделал из меня ничто в моих собственных глазах. Хватит.

— Принц, — сказал я, — я устал.

— Послушай. Завтра в сумерках тебе будет обеспечена возможность покинуть город. Возьмешь с собой свои богатства — все, что можно увезти. Я не накладываю ограничений на твои заработки.

— Значит, на закате. Так и простимся.

Его губа дрогнула. Наверное, он видел, что так делал какой-нибудь актер.

— Раз уж ты не спрашиваешь о ней, могу сказать, что моей матери не причинено никакого вреда и она пребывает в своих апартаментах со всеми удобствами, какие я только мог ей предоставить.

— Зачем же мне спрашивать о ней, принц, если вы утверждаете, что я воспользовался ею лишь как средствам захватить трон? А что до удобств, принц, думаю, она вряд ли их заметила.

Он так шарахнул кулаком по столу, что разбрызгалась вода из винной чаши.

— Завтра, — проскрежетал он, — ты с моим кортежем отправишься в храм.

Люди ожидают тебя там увидеть. Тебя будут охранять, будут и жрецы на случай, если ты попытаешься применить колдовство. После церемонии ты дождешься заката, и эскорт проводит тебя из Бар-Айбитни.

— Хорошо, — ответил я, — одним днем больше, одним меньше, какая разница?

— Ты говоришь так, как будто завтра наступит конец света, — сказал он едко. — Уверяю тебя, не наступит, несмотря на все твои грязные колдовские трюки.

Лампа светила очень тускло, и в комнате было почти темно. Внезапно он вздрогнул, затем подошел ко мне и положил руку мне на плечо.

— Вазкор, — сказал он очень мягко, — эта вражда смешна. Если ты поклянешься своими богами, что ничего не замышлял против меня…

Я посмотрел ему в глаза и сказал:

— Хватит с меня твоего царства, Сорем. А богов у меня нет. Поступай как хочешь.

Его глаза затуманились, он схватился за мое плечо, как будто не мог устоять на ногах, затем пошел к двери. Но я уже видел то, что по слепоте своей не мог увидеть раньше — думаю, потому что не хотел.

— Много лет я буду сожалеть о том, что ты не дал клятвы и не очистил себя от подозрений, — сказал он.

Он постучал в дверь, и его выпустили.

Я закрепил последний колок на виоле. Где-то пели соловьи, но даже от соловьев можно устать.

Глава 1

Наступило утро, и в комнату налетели мухи, разбудив меня своим жужжанием. Они бились об оконные стекла за решеткой, ползали по столу — штук десять или двенадцать, а может, и больше. Их назойливый шум сильно докучал, поэтому пришлось на некоторое время превратиться в убийцу мух, пока в комнате снова не воцарилась тишина.

Девушка принесла мне масрийский завтрак — фруктовый салат с медом, сдобные булочки и все в этом роде. В отличие от вчерашнего охранника, она, казалось, не испытывала страха; возможно, она не знала, кто я такой. Ставя на стол серебряные блюда, она увидела убитых мух и испуганно вскрикнула.

— Что случилось? — спросил я.

Мне было ее жаль; там, где она стояла, я видел лишь гниющие кости — символ приближающейся смерти. Таким я тот день я видал весь город.

— Мухи, — сказала она, — повсюду. Они заполонили Лошадиный рынок, животные сходят с ума. Я сегодня проснулась на рассвете, оттого что муха заползла мне в ухо.

— Всему виной, несомненно, летняя жара, — сказал я, но она приложила руку к губам и произнесла:

— Слепой жрец, который просит милостыню у Ворот Крылатой лошади, он сказал, что это бог хессекских рабов, тот, черный, которого называют Пастырем мух. Желая отомстить, он наслал насекомых.

— Ну, бывают вещи и пострашнее мух, — сказал я. — Посмотри, я же их убил.

Но есть после этого мне уже не хотелось.

В Пальмовом квартале звонили колокола. В этот день — день коронации — солнце блистало ярко, как кинжал. Через час мне принесли праздничную одежду — светло-коричневую тунику, расшитую золотом и серебром, накидку с темно-лиловой полосой по диагонали, белые сапоги с бронзовыми пряжками. На меня надели воротник из золота и драгоценностей, окаймленный полоской из красного шелка, по которому серебряными, золотыми и синими нитями была вышита сцена охоты на кабана. Все было при мне, даже меч с мягким лезвием из золота и жемчужной рукояткой, служивший лишь для украшения. Я должен был в полном блеске предстать перед людьми, как брат Сорема, волшебник. Он был в своем роде довольно хитер. Интересно, что он сочинит для них, чтобы объяснить мой внезапный отъезд сегодня вечером? Во всяком случае, у него есть время поразмыслить.

Невидимый меч, висящий над городом, упадет сегодня.

Я испытывал такое тошнотворное онемение и полное безразличие, какие может чувствовать только человек, идущий на смертную казнь.

Все дороги и мостовые, ведущие к великому южному храму Масримаса, были устланы алым шелком. Казалось, перед нами — река из цветов мака. Под тяжелыми сапогами, колесами, копытами лошадей шелк превращался в лохмотья, но, тем не менее, люди хватали эти лохмотья, разрывали их на части и уносили как трофеи с торжественной церемонии. Мы еще не выехали за ворота, а до меня уже доносились крики и ликование толпы. Рощи были наполнены людьми, сидящими на деревьях, чтобы лучше видеть. Его-то залез даже на склонившийся над колодцем древний кедр. Когда мы выехали на широкую улицу, ведущую к храму, толпа стала такой плотной, что стоящим в ней трудно было даже шевельнуть рукой. Они так ликовали, будто это празднество было устроено специально для них и каждый в этот день становился королем. Согласно традиции, Сорем должен был остаться в святом храме. А затем выйти к нам, одевшись во все черное, и встретить нас на площади. Затем его приветствовал представитель Совета, восьмидесятилетний, сильный, крепкий и упрямый дурак, упивавшийся такими обрядами и своей ролью в них. Сорем должен спросить, зачем мы прибыли к нему, и получить ответ, что мы хотим сделать его своим императором. Сорем тут же отказывается, говоря, что он для этого не подходит. Тогда совет перечисляет все его достоинства и доказывает его соответствие этой должности, и мы для пущей убедительности входим в храм. Эта театрализованная глупость, церемония, возникшая двести лет назад или даже раньше, была скорее хессекским обычаем, нежели масрийским. Храгон-Дат включил ее в свою собственную коронацию, возможно, в угоду горожанам, но скорее всего, чтобы пощекотать собственное самолюбие.

Облицованный со всех сторон золотом и бронзой, храм, освещенный лучами восходящего солнца, казался столпом сияющего света. Большие тридцатифутовые колонны из желтого мрамора, кверху слегка расширявшиеся, поддерживали крышу, украшенную медными фигурами богов. Широкий центральный купол — чудо из позолоты и драгоценных камней — ограждали шесть легких остроконечных башен. На площади перед храмом выстроились выкованные из бронзы крылатые кони, в тот день увитые гирляндами черно-синих поздних гиацинтов и других цветов. Красный шелковый путь и ступени тоже были усыпаны цветами.

Я смотрел на все это так пристально, будто должен был хранить эту сцену в памяти, чтобы воспоминание о ней утешало меня в могиле. Но мне виделась лишь пустая площадь, толпа, превратившаяся в бурые кости, и вороны, сидящие на крыше храма, с кусками мяса в клювах.

Я был парализован, мозг мой пуст, почти мертв. Мне случалось наблюдать насекомых, которые, попав в паутину, находились в таком же состоянии.

Малмиранет ехала где-то впереди. Иногда, на поворотах, я видел краем глаза лиловое знамя императрицы, которое несли впереди нее на серебряных шестах. На ней было отделанное золотом платье изумрудно-зеленых и пурпурных тонов, украшенный драгоценностями корсаж горел, как огонь. На голове ее была высокая диадема, украшенная золотым изображением солнца, из-под которого падали складки пурпурной парчовой вуали. Она сидела в одной из открытых колесниц, которую везли не лошади, а люди, полностью обнаженные, если не считать набедренной повязки из пятнистой шкуры леопарда и серебряного лошадиного наголовника. Одетая в белое девушка держала над головой Малмиранет желтый, с бахромой, зонтик от солнца. Все это я мог разглядеть без труда, не видел ясно лишь лица Малмиранет, казавшегося безжизненным.

Я машинально подумал: «А чувствует ли она, как и я, как жизнь ускользает от нас?» Потом я снова подумал: «К чему весь этот спектакль?»

Но я уже был не способен к действиям, или так мне тогда казалось.

В начале пути мешали мухи. Они досаждали и людям, и лошадям. Но становилось все жарче, солнце поднималось все выше, и свет его, казалось, слизал их, сжег с лица земли.

Процессия подошла к площади и остановилась, окруженная толпой людей и бронзовыми скульптурами. Десять жрецов спустились со ступеней храма, вместе с ними шел и Сорем.

Мне уже довольно много успели о нем порассказать. У Сорема никогда не было ни отца, ни брата, которых он мог бы уважать, в его окружении не было ни одного мужчины, которого он считал достойным, никого, кто мог бы воспрепятствовать его решениям, никого, кто мог бы, наплевав на приличия, пойти против воли храгонского принца, кто был бы сильнее и способнее его. Может быть, я ему просто понравился, но, скорее, женщина в нем искала повелителя. Да поможет ему бог, во всем Бар-Айбитни трудно найти кого-нибудь неуступчивее меня. Так уж у них принято, так они воспитаны. Даже у тех, кто был женат и имел сыновей, были на стороне мальчики-любимцы. Я думаю, он сам этого не понимал, пока Баснурмон не раскрыл ему глаза этой фарфоровой статуэткой. Он так изменился, потому что подозревал не меня, а скорее, себя. Осудить меня его заставило затаенное желание, а не доверие к этим выдумкам.

Я глядел на него, пока он стоял там и взвешенно и спокойно произносил нелепые фразы из обряда, придавая им своим голосом вес и убедительность. Действительно, он обладал всем, чтобы меня искусить — внешностью, доблестью, глубиной натуры, из которой при умелом обращении могло бы многое получиться, — всем, если бы на моем месте был не я, а кто-то другой.

Старый осел из совета самодовольно декламировал свою роль с мастерством третьеразрядного оратора из низшей Масрийской школы. Если не считать этого, кругом была тишина, которая воцаряется на вершине горы, когда замирает ветер, молчание пустыни. Из толпы не слышно ни шепота, город молчит, не раздается ни пения птиц, ни лая собак. Все замерло в ожидании. Бар-Айбитни, пойманный в паутину, ждал, парализованный и неподвижный, без единого звука.

На солнце упала тень.

Масримас горел таким ярким факелом, что, казалось, никакое облако не могло его закрыть. Но внезапно золотистый свет стал бурым, затем коричневым; бронзовая облицовка храма больше не горела позолотой, она была теперь свинцово-желтого цвета, а воздух наполнила темнота.

Оратор остановился на полуслове. Холодок пробежал по спине старика, он вскинул голову и поглядел вверх.

По толпе пробежал ропот и волнение, тысячи лиц одновременно повернулись к небу. У кого-то вырвались крики, проклятия. Затем — снова молчание.

Я тоже поднял голову и посмотрел. Узкая лента облака, как кусок черной материи кружилась на горизонте, разворачивалась на фоне голубого неба. Непонятно мерцающее, непонятно слепящее облако расширилось, закрыв светило, окутав и солнце, и небо темно-коричневой пеленой.

Кто-то указывал рукой на облако, хотя в этом не было необходимости, все и так смотрели вверх. Кто-то, в страхе перед этим явлением, начал молиться; и в самом деле, трудно было взирать на это без страха. Облако из черных блестящих точек не только не исчезло, а, наоборот, зависло прямо над толпой и росло на глазах.

Лошади начали испуганно крутить головами и бить копытами. Жрецы, стоящие на ступенях позади Стрема; размахивая курильницами, взывали к Масримасу, прося его сбросить темный покров с лица. Но облако не уменьшалась — оно расширялось и росло. На площади стало темно, как ночью, раздались женские крики, тут же затихшие.

Они сменились другим звуком — его издавало спускающееся на нас облако — тонкое поющее жужжание.

Распавшись на миллионы маленьких кусочков, облако упало на нас.

Мухи.

Как дождь из грязи, как шевелящиеся капли грязи, которые, разбрызгиваясь, прилипают ко всему, чего касаются; воздух — как пруд, в котором подняли ил со дна. Бурлящая чернота залепляла открытые глаза, проникала в уши и ноздри. Стоило только открыть рот, чтобы вскрикнуть — и он мгновенно наполнялся черной живой массой. Руки и ноги распухли, облепленные ими, волосы шевелились, как будто по ним струилась вода. Ослепленные, задыхающиеся, обезумевшие от ужаса кони и люди метались в этом водовороте.

Мой конь встал на дыбы, глаза его были как будто залеплены черной смолой, и я увидел, как его передние копыта пробили череп одного из моих охранников, когда тот пытался слезть с седла. Затем я очутился на земле, среди леса лошадиных ног. Одна из них лягнула меня в бок, не очень сильно, но я покатился по земле, пока не оказался у одного из бронзовых коней, тоже черного и блестевшего от мук, которые, убедившись, что это — не живое существо, улетали, а на их мест тут же садились сотни других. Здесь я снял с себя шелковую накидку и обмотал ее вокруг головы, раздавив роящихся под ней насекомых в месиво; давясь, выплюнул все, что заполнило мой рот. Значит, я все-таки был способен действовать. Не скажу — размышлять, действия мои были чисто механическими.

Накидка была из тинзенского шелка, достаточно тонкого, чтобы через него можно было кое-что разглядеть. То, что я увидел, было ужасно. Какой-то человек рядом со мной сошел с ума и размахивал ножом, пытаясь убыть мух, но вместо этого он убивал и увечил натыкавшихся на него людей, пока, наконец, его самого не опрокинули и не затоптали. Потом я споткнулся о труп ребенка, задохнувшегося от мух, потоком хлынувших в его открытое от крика горло. Таких было много. Люди лежали на мостовой, корчась в агонии. Некоторые поступили так же, как и я, укутав лицо, но, ничего не видя за плотной тканью, тыкались из стороны в сторону или же, в панике обнажив лицо, снова были облеплены мухами. Кто-то стучал в двери соседних домов но дома тоже были наводнены насекомыми, влетевшими через открытые в летнюю жару окна На площади, где остановилась процессия, было месиво из громко ржущих коней и барахтающихся солдат. Красная пелена накидки мешала мне все хорошо разглядеть. Я двигался туда, где раньше стояла колесница Малмиранет, Сорема же я нигде найти не мог. Назойливое жужжание было похоже на шум незатихающего мотора.

Я снова споткнулся, на этот раз о лежащего у храма жреца. Он вытянулся на земле в полный рост, а рядом с его рукой, у дымящейся курильницы образовался островок чистого воздуха. Мух отпугивал этот аромат. Я сорвал с курильницы крышку; внутри, под решеткой тлели кусочки угля и благовоний. Схватив курильницу за приделанную к ней цепь, я принялся размахивать ею, пробираясь дальше.

Сначала я увидел имперское знамя с лилиями, один шест, на котором оно держалось, попал в спицы колеса, сохраняя, таким образом, вертикальное положение, другой валялся на земле.

Сама Малмиранет стояла на колеснице, чтобы тем, кто искал, было легче ее заметить. Она тоже закутала лицо себе и стоящей рядом с ней девушке — Насмет — пурпурной парчой своей вуали. Они стояли, прижавшись друг к другу, очень тихо, не произнося ни звука, а мухи тысячами блестящих капель покрывали их руки и плечи. Я еще тогда заметил, что мухи садятся на живое тело, быстро проползая по металлу или ткани.

Около колесницы я увидел еще одно проявление безрассудного страха. Люди, тянувшие колесницу, в панике сорвали с головы шлемы в форме конских голов и лишили себя этой защиты.

Я взобрался на неустойчиво перекатывающуюся колесницу и положил руку — которую тоже перчаткой облепили мухи — на ее талию.

— Малмиранет… — начал я.

Она вздрогнула, как будто только что очнулась.

— Ты — ты здесь? — она протянула руку ко мне, но тут же отдернула ее, содрогнувшись. — Где Сорем?

— Здесь, недалеко, — сказал я, чтобы она успокоилась. — Мы должны попасть в храм; там мы найдем какую-нибудь каморку без окон и укроемся в ней.

— Это запах благовоний? — спросила она хриплым голосом.

— Да. Возьми курильницу и держи ее у лица. Они не любят этого запаха.

Она сделала так, как я ей сказал, но, когда ее ладонь, сжавшая цепь, раздавила сидящих на ней мух, она приглушенно застонала. Насмет заплакала. Я помог им сойти с колесницы, и мы направились к лестнице, на которой, среди разбросанных цветов, лежала мертвая женщина, накрытая блестящим покрывалом из мух.

Поднявшись на середину лестницы, мы услышали позади громкое ржание смертельно испуганного коня, мчавшегося мимо. Обезумев от ужаса, ничего не видя перед собой, он с разбегу ударился головой об одну из тяжелых колонн. Треск его разломанного черепа заставил меня содрогнуться даже после всего того, что я уже видел. Конь взвился в воздух и свалился на спину, и мухи, на мгновение потревоженные, снова уселись на него.

Тихие всхлипывания Насмет перешли в рыдания. Малмиранет, прошептав ей по-женски что-то мягкое и ласковое, помогла ей подняться. Сама Малмиранет, за исключением того единственного крика, не потеряла присутствия духа.

Мы наконец поднялись и вошли внутрь. В неярком свете храма сквозь накидку ничего не было видно, тем не менее я заметил одну перемену: постепенно, по мере того как мы медленно, ощупью продвигались дальше, жужжание немного утихло. Я почувствовал, как мухи гроздьями падают с моих рук и груди. Здесь сильно пахло благовониями, и повсюду мерцали огоньки. Затем сквозь красную пелену тумана до меня донесся детский плач и шепот. Похоже, что дым благовоний прогнал мух.

Кто-то вскрикнул, прямо рядом с нами. В следующее мгновение я различил сквозь накидку ослепительное сияние. Мужской голос произнес:

— Это императрица? Вы в безопасности; можете снять вуаль. Им сюда не проникнуть. Священный свет Масримаса отпугивает их.

Глава 2

Мы открыли лица и перед нами предстала следующая сцена.

Прямо перед нами возвышалось изображение бога, статуя из чистого золота в одежде солдата восточной армии; перед ней горел огонь. Под потолком висели лампы из тяжелого янтарного стекла; в них курились благовония, дым которых голубыми клубами окутал все вокруг. Мух Здесь не было, кроме тех, что упали с нашей одежды и с нашей кожи.

Те немногие, кто уцелел, лежали скорчившись у колонн и у соседних алтарей. Некоторые дети плакали, больше ничто не нарушало тишину. Горе, слишком большое, лишило их способности говорить и даже плакать.

Жрец храма, одетый в белое с золотом, подошел к Малмиранет и поклонился с улыбкой на бледных губах. Он еще раз заверил ее, что она под защитой бога, и осведомился о ее самочувствии. Ее лицо было покрыто черной маской из мертвых насекомых, так же как и мое, как и лица всех вокруг. Она пристально поглядела на чистого жреца, которому удалось избежать нашествия, укрывшись в храме.

— Что с людьми? — каменным голосом спросила она.

— Те, кто искал убежища здесь, как видите, не пострадали, моя госпожа.

Никто, кроме меня, не пришел на помощь ей; никто не помог и обезумевшей толпе. В огромный храм не проникали крики задыхавшихся, вопли ужаса, жужжание крыльев. Посмотрев на меня, она сказала:

— Им неважно, сколько людей умрет, раз они сами уцелели. — Затем, повернувшись к жрецу, спросила:

— Где мой сын? Вы, по крайней мере, охраняли вашего императора?

— Ах, госпожа, — произнес жрец, отступив на шаг. — Господин Сорем бросился к вам, и конь задел его копытом. Ничего серьезного. Два капитана доставили его сюда. Сейчас за ним наблюдают врачи из усыпальницы. Почерневшие руки Малмиранет сжались в кулаки. Было ясно, что, если бы он не был жрецом, она бы его ударила. Жрецу это тоже было ясно, поэтому он поспешно предложил проводить ее к сыну. Обняв одной рукой дрожащую Насмет, она ровным шагом пошла за жрецом и, казалось, забыла обо мне. Но, пройдя несколько шагов, она, почти против своей воли, обернулась и, оставив Насмет, вернулась.

Малмиранет взяла меня за руки, на этот раз не обращая внимания на раздавленных насекомых. Ей ничего не нужно было говорить, все сказали ее глаза. Затем она повернулась и, последовав вместе с Насмет за жрецом, исчезла в теплой темноте.

С другого конца храма донесся слабый шум — какой-то человек ворвался в дверь, сделал два или три шага и упал. Я пошел туда, к открытому входу — голубоватой арке, через которую виден был весь кошмар, происходящий снаружи. Почти никто из сидящих у колонн не обратил на меня внимания.

Я не позволил Бар-Айбитни сгореть; тогда на это была причина. Теперь меня ничто не сдерживало. Моя реакция на сегодняшний кошмар была реакцией человека, а не волшебника и не бога. Даже если бы я осмелился использовать свою Силу, мне вряд ли пришло бы это в голову в этом вихре бедствий. Вазкор превратился в еще одно жалкое человеческое существо. Я подошел к открытой двери, на пороге которой лежал труп. А затем, обмотав для защиты накидку вокруг головы, я двинулся вперед, сначала нетвердым шагом, затем быстрее и, наконец, бегом.

Не знаю точно, что я собирался делать. Подбирать упавших и одного за другим переносить их под защиту храма, а всех остальных погнать, как пастух гонит стадо к спасительной двери? Я расправил плечи, как атлет перед началом борьбы. Выбежав из сводчатой двери наружу, я увидел, что все уже кончено.

Площадь и близлежащие улицы в неярком свете грозового неба имели жуткий облик, который обретает поле битвы после того, как его покидают войска. Из покрытых черной пеленой груд мертвых тел то здесь, то там высовывалась рука человека, пытающегося освободиться. Некоторые ползали на коленях. Многие, чьи глаза были облеплены или выедены мухами, брели ощупью, выкрикивая мольбы, проклятия, имена друзей, на которые никто не откликался. Огромные блестящие скопления мух, будто рассыпанный повсюду черный сахар, постепенно переставали шевелиться.

Иногда, вероятно подброшенная ветром, какая-нибудь муха взлетала вверх и, секунду пожужжав, снова падала. По ступеням храма струились ручейки из мух. Спускаясь, я наступал на их блестящую шелуху. Они были мертвы или умирали. Одно насекомое свалилось откуда-то мне на ладонь. Я посмотрел на него — существо в два дюйма длиной, с жесткими, как проволока, лапками, уже потерявшими блеск крыльями и кажущееся таким безобидным.

На нижней ступени лежал слепой конь, слабо подергиваясь. Я вынул нож у лежащего рядом воина и быстро прикончил животное.

Какой-то человек, покрытый, как и все в этом кошмаре, черной коркой, хромая, подошел ко мне и взял меня за руку. Он бормотал что-то о том, что на его жену упал конь, но она жива. Я пришел ему на помощь и сумел приподнять коня, а он тем временем вытащил ее. Затем он сел рядом с ней и положил ее голову к себе на колени, радуясь, что она не чувствует боли. Но на самом деле у нее была сломана спина, и, похоже, она об этом знала, хотя и улыбалась, сжимая руку мужа.

Я повернулся, чтобы помочь еще одному; я был рад, что во мне не признали волшебника и не просят их излечить. Я бы ничего не смог сделать. Моя сила исчезла. Я чувствовал это, так же, как эта женщина чувствовала, что ее рана смертельна. Наклонясь к следующему человеку, я понял, что помощь моя уже бесполезна.

Следующий, кого мы вытащили, был жив, но задыхался. Я положил его на живот и возился с ним, пока его не вырвало черным месивом из мух, и он не задышал.

Поднявшись на ноги, я взглянул на небо. Ничто уже не заслоняло солнце, ярко блестевшее сквозь стальную мглу.

Увидев, что я помог задыхавшемуся способом, который известен всем тем, кому приходилось иметь дело с утопающими, люди стали звать меня со всех сторон. Таким же способом — на скорую руку — я принялся исцелять всех остальных. Если кто-нибудь и узнал меня, то ничем не выдал этого.

Я проработал все утро и весь день, времени на размышления у меня не было. Я очень хорошо понимал, что это еще не конец, но понятия не имел, что последует. Городом снова овладевала неестественная обыдеиносчь. Дождь из мух прошел везде, начиная отсюда, с юго-востока к западному доку, от него не укрылись ни одна улица, ни один дом, но только здесь, у храма, смерть собрала такой богатый урожай.

Многие уже заметили действие благовоний, и к полудню ухе не было переулка, где бы не была выставлена жаровня, из которой курился густой голубоватый дым. Лица в окнах одеревенели от страха, многие были скованы горем.

Это Шайтхун наслал на них мух, они все в это верили, даже те, кому незнакомо было имя повелителя Старого Хессека, Бит-Хесси. Шайтхун, Повелитель мух.

Задолго до заката начало смеркаться, солнце размазанным пятном невыносимой жары проглядывало сквозь дым благовоний. Люди ползали по крышам, замазывая трещины и дымоходы. Часто они поглядывали на запад в ожидании нового полчища мух.

Бэйлгар занялся Цитаделью и распорядился выставить посты на ее башнях и парапетах.

Я дошел до самых Ворот Крылатой лошади. Здесь было меньше убитых и раненых, но царили те же смятение и ужас. Я вышел за ворота и вымылся в общественных купальнях на Вселенском базаре. Только что здесь с ревом пробежал единорог, на которого тоже напали мухи. Он бежал, сокрушая все на своем пути, пока у него не лопнула артерия. Тогда он, врезавшись в стену купальни, медленно сполз по ней. Над его телом, время от времени завывая, стояли двое чернокожих и пытались заставить давно уже мертвое животное подняться.

Когда я сделал все, что было в моих силах, меня снова охватило чувство бесцельности. Кругом сновали жрецы, так же как и тогда, после пожара — на следующий день после восстания хессеков. Уже горели лампы — так темно стало от густой пелены дыма. Затянутое ею небо превратилось в толстую линзу, вставленную между Бар-Айбитни и светлел. Иронически усмехаясь, я направился в сторону Рощи Ста Магнолий.

На улице ко мне подъехали три воина в форме охранников Цитадели.

— Вазкор — вы ведь господин Вазкор?

Оказалось, что они ничего не знают о выдвинутом Соремом против меня обвинении в измене и о последовавшем за этим заключении, из которого я таким случайным и страшным образом освободился; они только хотели проводить меня во дворец. Я выдумал историю о какой-то женщине, которая здесь, по эту сторону Стены Храгона, нуждается в моей помощи, и спросил, как чувствует себя Сорем. Молодой капитан хлопнул себя по бедру — жест, выражающий подозрение, дошло до меня из какого-то далекого сна, в котором прошлое и настоящее смешаны, как песок.

— Сорем Храгон-Дат в порядке. Его просто лягнул конь, но жрецы внесли его в храм. Мать императрица также в безопасности. Коронацию придется перенести, — улыбнувшись мне улыбкой очаровательной девушки, он продолжал:

— Помню, как вы убивали хессеков в ту ночь — прямо как сам бог. Я поблагодарил его. Ничего больше от меня не добившись, они пустили лошадей галопом и вскоре скрылись в туманных, кроваво-оранжевых сумерках. У меня не было желания возвращаться в храм или дворец и наблюдать, как Сорем пытается побороть в себе чувство благодарности, или снова слышать его извинения.

Свою женщину я тоже не хотел видеть, хотя, по правде говоря, что-то во мне стремилось в ее объятия, под защиту ее любви и ее тела, к последней утехе перед ударом меча.

Я дошел до рощи и прилег под деревом. На темном таинственном небе не зажглась ни одна звезда.

В полночь зазвонили колокола — странно было слышать их звук, примету нормальной, упорядоченной жизни среди сплошного хаоса. Вскоре после этого я услышал невдалеке незатихающий звук человеческого голоса. Я решил посмотреть, в чем дело. Может быть, это знак для меня?

В кустах лежал человек, вор, даже в такую ночь занимавшийся своим промыслом; незадолго до моего прихода он, видимо, пересчитывал награбленное, а теперь он, скрючившись, лежал на боку, кутаясь в грязный камзол, и смотрел на меня. Дрожа всем телом, он тихонько хныкал:

— Мне холодно, Феншен. Феншен, сбегай к вдове и принеси угля. Ты же видишь, Феншен, мне холодно, я болен. У меня болит живот, как будто червь ест меня изнутри.

Я понял в чем дело. Страшное слово как будто высветилось в мозгу.

Его трясло. Он поджал ноги и снова заговорил:

— Мухи ничего мне не сделали, Феншен. Я спрятался в доме вдовы, в подвале, и стряхнул их, когда они сели мне на руки. Но она, дура, закричала, и они забились ей в глотку.

Он рассмеялся и тут же закричал, схватившись за живот, с искаженной от боли улыбкой на лице.

Так я увидел первую жертву чумы, занесенной в Бар-Айбитни мухами.

Глава 3

Эту эпидемию чумы назвали Желтым покрывалом. Люди всему должны давать имена, как будто этим они подавляют безымянный ужас, царящий в их сердцах. Хотя на этот раз название было точным. Те, кто заражался чумой, быстро переходили от стадии слабости и апатии к лихорадке, сопровождаемой внутренними кровотечениями.

Это был переломный момент, потому что либо кровотечение по неизвестным причинам прекращалось, лихорадка спадала и больной постепенно выздоравливал, либо состояние его ухудшалось, вся система внутренних органов разрушалась в результате отравления, за этим следовала смерть.

К этому времени из тела выходило столько крови, что кожа — смуглая кожа масрийцев — приобретала отвратительный бледно-желтый цвет. При виде груды тел на телегах мусорщиков не возникало сомнения в том, что они стали жертвами коварной болезни, средства против которой никто не знал.

Желтое покрывало появилось ночью, внезапно, как сверхъестественное проклятие. Наиболее восприимчивые к болезни заболевали сразу же. Другим, более выносливым жертвам, чума давала кратковременную отсрочку.

Я рассказываю об этом как человек, очень хорошо знакомый с этим заболеванием. Я видел его на всех стадиях и во всем многообразии. У меня на глазах умер вор в Роще Магнолий. Он отошел быстро, перед рассветом. Я ничем не мог ему помочь, да, собственно, и не пытался. Я знал, что это — последний удар меча. И сознание этого, как ни странно, придавало мне стойкости.

К утру три сотни людей слегли от чумы. К полудню — три тысячи, а сотни трупов уже охладели.

Сначала, не вполне поняв, что происходит, родственники умерших пытались хоронить их в каменных гробницах, в соответствии с ритуалами жрецов. Вскоре стали копать огромные ямы в городских парках, а затем на открытых земляк к востоку от Пальмового квартала. Поскольку это был масрийский город, прошло два дня, прежде чем люди примирились с указом о сожжении тел на кострах. К тому времени чума проникла в каждый квартал и район Бар-Айбитни. Она не была пристрастна к своим жертвам, щадя иногда стариков и калек и убивая молодых людей, новобрачных, женщин, собирающихся дать жизнь ребенку. Что касается самих детей, то выживал едва ли один из пятисот.

Я знал, что и мне на этот раз придет конец. Наблюдая, как страдают другие, я смирился с тем, что то же самое ожидает меня. Я тоже был молод и силен, я не умер от укуса змеи, мои раны затянулись, не оставив шрамов, но этого я не переживу. Белая женщина, которую я искал, которую я поклялся убить, теперь подослала убийц ко мне. В этой обреченной на гибель столице я менее, чем кто-либо другой, мог рассчитывать на спасение.

После того как вор скончался, я пошел в город, окутанный в дымчатую предрассветную мглу, сквозь которую уже проглядывали темные испарения из ямы для трупов. Навстречу мне из бедного квартала двигалась небольшая процессия: несколько семей отважились выйти из дома и несли больных на самодельных носилках. Их лица были искажены страхом и отчаянием, но они тихо переговаривались между собой, стараясь отогнать мысли о будущем. Когда они проходили мимо меня, девушка лет двадцати, которая шла позади всех, ведя с собой маленького мальчика, внезапно упала на землю. Те, кто шел рядом, засуетились, женщины зашептали слова молитвы. Никто не подошел к девушке, а ребенок вцепившись в нее, громко заплакал.

Я подошел и, опустившись рядом с ней на колени, положил руку на голову мальчика, пытаясь его успокоить. Девушку, очевидно, свалила с ног чума.

Одна из женщин сказала:

— Это лихорадка, господин. Ею уже многие болеют. Мы идем к Храму воды на Янтарной дороге. Его жрецы — опытные знахари.

Девушка что-то пробормотала, шевельнулась и открыла глаза. Они были затянуты пеленой, по ней градом струился пот, но заметила ребенка — это был ее брат или сын — и протянула к нему дрожащую руку.

— Не плачь, — сказала она. Затем она увидела меня, неясное лицо склонившегося над ней незнакомца, и прошептала:

— Мне уже хорошо, господи. Я сейчас встану.

Встать она, конечно, не смогла, поэтому я взял ее на руки и пошел вслед за остальными. Ребенок перестал плакать; ему было всего лишь три или четыре года. Женщина постарше неуверенно взяла его за руку и поспешила присоединиться к процессии.

Не успели мы пройти нескольких шагов, как девушку начала бить крупная лихорадочная дрожь, но сознание ее оставалось ясным, и она упросила меня положить ее на землю. Она совершенно обессилела, и я положил ее на мостовую. Так она пролежала два часа посреди улицы в луже крови и гноя. В предсмертной агонии она схватила меня за руку и, снова придя в себя, спросила, сколько времени. Прежде чем я успел ответить, она была мертва.

Она умерла еще тише, чем тот вор в Роще.

Было очень жарко, на дымно-свинцовом опаленном небе не видно было ни облака, ни птицы; солнце тлело, блестя сквозь пепельную синеву. Не знаю, что мною овладело, какой-то дух виноватого раскаяния. Ни страха, ни гнева я тогда не чувствовал; это мне еще предстояло. Я пошел туда, где скрылась процессия с носилками, и вскоре пришел к Храму воды.

Это было небольшое здание, оштукатуренное и отделанное красной лепкой, внутри — Масримас из зеленой бронзы и чудодейственный колодец, вода которого считалась целебной. Во дворе уже скопилось множество больных. Чтобы заглушить зловоние, всюду курились травы, но это не помогало. Однако к этой тошнотворной вони скоро привыкаешь и перестаешь ее замечать.

Я предложил жрецам свои услуги. Они явно сочли меня сумасшедшим, но тем не менее были рады, что хоть один безумец готов был им помочь. Они с любопытством оглядели мои запачканные и изодранные дорогие одежды, но спрашивать им было недосуг. Мы приступили к делу. Работы хватало на всех. Я решил, что цель моей работы — искупление, а может быть, она была гораздо скромнее, словно, лицом к лицу сталкиваясь с несчастьем, я мог подготовить себя к тому, что меня ожидает. По правде говоря, из этого ничего не вышло. Мое оцепенение понемногу сменилось ужасом и состраданием. То, что я созерцал, шло вразрез с тем, что я делал, мой дух боролся с человеческими чувствами. Один раз меня вырвало, и я решил, что тоже болен чумой, и с живостью представил, что мне предстоят те же страдания, которые я сотни раз видел у других. Но тогда чума меня миновала. Тогда исчезла моя брезгливость, исчезли даже мои мрачные предчувствия, и я снова, как в самом начале, впал в оцепенение.

День плавно перешел в ночь, а ночь — в день. Я немного поспал, хлебнул воды, отказался от блюда с едой, предложенного мне жрецом. Это были небольшие паузы. Все остальное время заполнила смерть, многоликая смерть. Вот умер ребенок, сразу за ним — женщина. Прямо с улицы принесли богатого ювелира, владельца прекрасного дома с множеством слуг в верхнем торговом районе; ему понадобилось почти два дня, чтобы умереть. В разгаре схваток он узнал, кто я или кем я был раньше, и, вцепившись мне в плечи, стал умолять меня спасти его. Его крики вынудили меня возложить на него руки, хотя я и знал, что это бесполезно. Когда он тоже это понял, в глазах его сверкнула ненависть, и он плюнул мне в лицо.

— Чтобы тебя, шакала, завтра постигли такие же страдания! Чтобы ты валялся здесь в собственной грязи и крови с такой же болью внутри!

Я сказал ему, что именно этого я и ожидаю, но, не обращая внимания на мои слова, он продолжал изрыгать проклятия.

В городе, как в огромной духовке, под раскаленной крышкой неба пеклась болезнь. Тут и там поднимался вверх дым благовоний, их запах доносился до меня во сне сквозь зловоние чумы. Уже заболели почти все жрецы Храма воды. Трое из них умерли у чудодейственного колодца, ища спасения в его воде, которая их не излечила. В конце концов остались только я и еще один жрец. Отведя меня в сторону, он приказал мне покинуть город и искать убежища в горах. Многие уже так и сделали, однако, как выяснилось позже, это им мало помогло.

Я сказал, что не пойду. Жрец настаивал; до сих пор болезнь меня не коснулась, и, возможно, я мог бы спастись, если бы прислушался к голосу разума. Я сказал, что мне когда то предсказали смерть от чумы; тогда он оставил меня в покое. Если, конечно, это можно было назвать покоем.

К исходу второго дня на юге и востоке мы усидели красное зарево костров, на которых сжигали мертвых. К тому времени я совершенно обессилел и сам стал похож на полувоскресший труп. Погребальные костры пробудили во мне воспоминание о каком-то давнем пожаре; это был не пожар в Бар-Айбитни и вообще не из моего прошлого, а что-то другого. Прислонившись к одной из колонн, я закрыл глаза, и мне представилась гора, изрыгающая в черное небо огненно-красные языки пламени, и белая фигура, бегущая вниз по склону горы, вслед за которой, извиваясь, как змея, ползет струя раскаленной лавы.

Я очнулся от этого видения, услышав яростный стук в ворота. Я пришел в себя и пошел открывать, с трудом пробираясь между больными и мертвыми. Передо мной предстали три воина верхом на белых мулах, как деревья, возвышавшиеся над морем лежащих на мостовой людей.

— По приказу императорского советника, — произнес их капитан, — все мертвые должны быть сожжены! — Должно быть этот приказ набожные люди встречали с возмущением, поэтому он добавил:

— Огонь Масримаса очищает от заразы, поскольку Желтое покрывало пришло из развалин Бит-Хесси. — Тут он опустил глаза и увидел меня. Это был один из офицеров Бэйлгара. — Клянусь Масримасом, это же Вазкор! Что вы здесь делаете, господин?

Смешно было бы притворяться, что я его не узнал, поскольку мы раньше с ним разговаривали.

— Стараюсь быть хоть чем-то полезным.

— Но разве вы не слышали новости? — спросил он.

— Какие новости? Единственная новость — это чума.

— Вас ищут с самого утра. — Он сделал мне знак рукой. — Подойдите поближе. Мне не хотелось бы кричать.

— Я, возможно, заразен, — ответил я.

— Как, может быть, и все мы, — он соскочил с седла и подошел к воротам. — Сорем умирает.

Я был поражен. Увидеть смерть в зеркале. Вот от чего я убежал. Как глупец, я спросил, от чумы ли он умирает.

— Да, от чумы. Что еще?

— Когда он заболел?

— На рассвете. Он хочет вас видеть.

— Я не смогу его исцелить.

— Речь идет не об исцелении. — Лицо его окаменело. Он отвел глаза в сторону и сказал:

— Совсем о другом. Он умирает мучительной смертью: самым сильным труднее всего, у них это продолжается дольше. Но все равно. Вам лучше поспешить, если вы хотите застать его в живых. Жрецы уже прочли ему последнюю молитву.

Я хотел спросить ею, жива ли Малмиранет, но слова застряли у меня в горле, будило черные мухи. Мой злой рок настиг меня. Я должен увидеть, как умирает Сорем. И, может быть, она. Я бы отдал все на свете, чтобы этого избежать.

— Мне не на чем туда доехать.

Почти все кони тоже заразились чумой, так же, как и скот. В течение всего дня я слышал глухой звук молота, которым орудовали забойщики скота по ту сторону стены.

— Возьмите моего коня, — сказал воин. Видно было, какое впечатление на него произвел мой вид. — Вы помните дорогу в Малиновый дворец?

В ворота меня пропустили сразу же.

В парке было совершенно безветренно. Тени от неподвижно стоящих деревьев черными копьями ложились на землю. Розовые фламинго на отмели пруда с безразличным видом переступали с ноги на ногу. Птиц болезнь не коснулась; не затронула она и мелких домашних животных.

Город лежал передо мной, как одна большая могила, над которой тут и там возвышалось пламя костров и дым благовоний. Улицы были покрыты телами, поскольку никто из тех немногих, кто еще уцелел, не решались убрать их оттуда, правда, изредка проезжали похоронные дроги. Время от времени то жрец, то попрошайка спешили укрыться в тени молчаливых домов. В одном из переулков слепой просил милостыню, потряхивая кружкой, и, беспокойно крутя головой, вслушивался в темноту. Наверное никто не сказал ему, что невидимый для него Бар-Айбитни умирал. На ступенях фонтана сидела маленькая голодная собачка, комнатный песик какой-нибудь дамы, и с жадностью жевала нечто, от чего я поспешил отвернуться.

Кровать Сорема, стоявшая посреди большой, украшенной фресками комнаты, была обращена изголовьем к западу. Из окна виднелось небо, затянутое медной пеленой, сквозь которую просвечивало желтое пятно заходящего солнца; воздух не проникал в открытое окно, лишь по полу разлилось отражение угасающего дня. В этой прекрасной комнате стояла вонь, но вонь настолько мне знакомая, что я ее почти не ощущал. В лице его не было ни кровинки, лишь в том месте, куда ударил копытом конь, ярким пятном выделялся синяк. Он лежал на алых подушках; казалась, это они высосали из него всю кровь. Желтое покрывало — да, очень подходящее название.

Я подошел к нему. Он был почти при смерти — я успел вовремя.

Как это часто случается в последние минуты, лихорадка ослабла, жар спал и сознание его прояснилось. И хотя голос его был слаб, едва слышен, речь звучала ясно и четко.

— Как хорошо, что вы пришли. Сожалею, что вынужден принимать вас в таком состоянии.

Около кровати лежала, вытянувшись, его серая охотничья собака. Услышав голос своего хозяина, она подняла голову и замахала хвостом, затем снова опустилась на пол и замерла. Сорем был так слаб, что ни боль, ни печаль, ни радость — ничто не отражалось на его лице. Я опустился на стоящую рядом с кроватью деревянную скамью, на которой раньше сидел доктор.

— Я был в деловой части города, — сказал я. — Меня нашел один из щитоносцев Бэйлгара и рассказал, в каком ты состоянии.

— Ну, теперь уже все в порядке, — ответил он. — Все кончено. — Он зевнул, как человек, потерявший много крови, и слабым голосом произнес:

— Даже чары Вазкора не могут противостоять этой заразе. Но ты будешь жить, мой чародей. — Казалось, он забыл свое обвинение, брошенное мне в башне, в ее присутствии. Руки его, сухие и желтые, блуждали по покрывалу. — Жаль, что нам не удалось сходить на охоту, — сказал он. — На белую пуму или льва. Странно, — добавил он. — Я никогда раньше не думал о смерти. Даже в ту ночь, столкнувшись с убийцами Баснурмона, даже тогда. Однажды в горах я сражался с леопардом, вооруженный лишь копьем. Одна ошибка — и меня бы не стало, но я был слишком разгорячен борьбой, чтобы думать об этом. Но леопард — совсем другое дело.

Рядом никого не было. И жрецы, и придворные — все, кто остался в живых, — покинули комнату. Только у противоположной стены за столом сидел врач да у дверей стоял караульный. Сорем взял меня за руку. Его ярко-голубые глаза странно контрастировали с мертвенно-серыми веками и казались от этого еще моложе.

— Ты не будешь поминать меня лихом, правда, Вазкор? Мне было очень трудно и одиноко; как будто я заблудился в темном лесу, из которого очень трудно выбраться.

Я взял его ладонь в свою. Это было все, что я мог сделать. Он был очень слаб. Закрыв глаза, он произнес:

— Малмиранет жива. Когда я сказал ей, что ты во дворце, она ушла, чтобы дать нам поговорить наедине. Думаю, она знает обо мне гораздо больше, чем я сам. Оставь меня и разыщи ее. Я побуду один.

Но я видел, что ему уже недолго осталось жить. Я остался сидеть и сказал:

— Хорошо, Сорем.

Он поднял веки и, собрав силы, произнес:

— Благодарю. Тебе не придется долго ждать. Не надо никого звать. Я не хочу, чтобы моя мать видела, как я умираю. Она и так уже многого насмотрелась.

И я остался сидеть рядом с ним, держа его руку в своей. Так прошло несколько минут. Жара начала спадать. Последние лучи заката окрасили стены в медно-желтый цвет, а неподвижно лежащая собака превратилась в бронзового статую. Казалось, что и воздух заразился этой болезнью. Сорем посмотрел в окно и широко раскрыл глаза; как будто в них с блестяще-серого неба глядела его смерть.

— Солнце почти зашло. Значит, я последую за Масримасом.

— Ты, должно быть, счастлив в своей вере, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Но он снова закрыл глаза, рот его скривился, а рука беспомощно разжалась.

— У нас просто принято так говорить. Передо мной — только тьма, и сейчас она меня поглотит. Меня всегда удивляло…

Я наклонился к нему, пытаясь уловить конец фразы. Но он был мертв. Я медленно поднялся на ноги. Врач не обернулся. Он готовил какое-то снадобье, в котором Сорем уже не нуждался. В дверях стояла Малмиранет. Я не мог в сумерках хорошенько разглядеть ее лицо, но на нем была написана скорее жалость, чем горе. Наверно, здесь ему уже столько раз грозила смерть от интриг, которые плелись вокруг него, что она не раз видела его во сне мертвым. И то, что случилось, уже не могло ее ужаснуть. Только то, как это произошло.

Меня била дрожь, но, несмотря на то, что я так долго ожидал, когда же это начнется, не мог понять, что происходит. Малмиранет двинулась ко мне, и волна тьмы поглотила ее. Потом выплыло ее лицо, и я снова прочел на нем жалость. Я хотел произнести ее имя и не мог этого сделать; ноги мои подкосились, и я упал на колени.

Я почувствовал прикосновение ее холодных рук, а потом все исчезло.

Когда мне было девять лет, меня укусила змея. Это случилось в Эшкореке Арноре, и лекарь уложил меня в холодную воду, чтобы снять жар. Я кричал, что мне холодно, что я умираю от холода, но они не обращали внимания. Наконец пришел мой отец.

Худой и смуглый, он наклонился ко мне, и иссиня-черные волосы упали ему на плечи.

— Ты должен лежать смирно, — сказал он. — Это она приказала. Я тут ничего не могу поделать. Она наказывает тебя и не остановится, пока ей это не надоест.

Длинным, унизанным перстнями пальцем он указал туда, где стояла моя мать. Она стояла в белых одеждах с обнаженной грудью, упругой и высокой девичьей грудью. Лицо ее скрывала золотая маска в виде кошки, а в длинных светлых волосах ползали золотые пауки. Она смотрела на меня с палубы корабля с огромными синими парусами; на рее болтался повешенный, вокруг кружили чайки, утоляя голод его внутренностями.

Таков был мой первый сон.

Всего их было два. Во втором Уастис заперла меня в горящей башне и на несколько веков оставила меня там кричать от боли и кары.

Постепенно до меня дошло, что лед растаял и потушил огонь.

Удивительный покой проник в мое тело и сознание.

Я различил неясное мерцание. Я не мог понять, что это такое, но по тому, как перемещалось сияющее нечто, догадался, что это светились светлые девичьи волосы. Я ничего не мог понять. Затем все вспомнил.

— Айсеп, — прошептал я. Волосы колыхнулись, и из них выплыло лицо. — Айсеп, я очень болен?

Она посмотрела на меня прямым мальчишеским взглядом и сказала:

— Вы очень больны, мой господин. Но вам уже лучше. Говорят, вы выздоровеете.

Наш разговор разбудил врача, дремавшего в углу комнаты. Он подошел ко мне, потрогал лоб, посмотрел в глаза и положил мне руку на сердце.

— Да, невероятно, — произнес он. — Сутки у вас был озноб, но никакого кровотечения не была, а теперь и лихорадка спадает. У вас необычайно сильный организм, мой господин, да и боги были к вам благосклонны. Немного терпения — и вы поправитесь, обещаю вам. Говорят, что вы — волшебник, правда? Да, теперь я этому верю.

У меня было такое чувство, будто я могу вскочить с постели и полететь. А почему бы и нет? Я снова волшебник Я победил проклятие смерти. Это не их боги улыбнулись мне, а боги моих далеких предков. Я чуть не рассмеялся вслух но вдруг страх вновь охватил меня, и я сжал руку доктора. — Где императрица?

Ответила мне Айсеп, высокомерно бросив:

— Она круглые сутки сидела у вашей постели, пока сама с ног не свалилась от усталости. Можете быть довольны.

— Она больна?

— Всякий заболеет, слушая ваши дикие вопли. А в остальном она здорова. Говорят, что Желтое покрывало отступает.

— Да, господин мой, это правда, — произнес врач, принося какую-то липкую мазь, чтобы намазать меня ею, как намазывают жиром гуся, перед тем, как сделать из него жаркое. — Эпидемия уменьшилась. Конечно, потери огромны, и среди ушедших — Сорем, наш повелитель. Но сегодня, по крайней мере, смертельных случаев уже меньше, и никаких новых вспышек чумы, даже в трущобах.

Я оттолкнул его, сказав, чтобы он приберег свое мерзкое лекарство для кого-нибудь другого, но он принес что то еще на блюдце и заставил меня проглотить. Сделан это, я погрузился в сон, и мне снилось, что я плыву, как по волнам, по ярким волосам Айсеп.

Я проснулся уже за полночь и с такой полнотой и ясностью представлял себе свою цель, как будто я все продумал во сне.

Айсеп слегка вздремнула и, когда я позвал ее, встрепенулась, недовольная, как молодой солдат, которого застали спящим на карауле. — Да, мой господин?

— Вот что: принеси мне воды и раздобудь одежду — неважно какую.

— Одежду? Но, клянусь моей правой рукой, вы не сдвинетесь с места.

— Оставь эти клятвы, девочка. В этой комнате командует мужчина.

Она хотела бежать за доктором и, как я догадывался, за подмогой, а я еще не знал, вернулась ко мне моя Сила или нет. Я схватил ее за запястье и сказал:

— Если бы у тебя был противник враг, который убил твоих близких и пытался отнять жизнь у тебя, что бы ты сделала?

— Убила бы его, — ответила она, не колеблясь.

— Вот, — сказал я. — Именно это я и хочу сделать. Но если я буду голым, это может создать дополнительные трудности, поэтому я предпочел бы путешествовать в штанах.

— Нет, — произнесла она, но видно было, что она колеблется. Наконец она спросила:

— А ваш враг из хессеков?

— Гораздо древнее, но и хессеки к этому тоже причастны.

Она нахмурилась, и я понял, что она сделает все, о чем я ее попросил.

Одно время я думал, что Уастис управляет ими, находясь в самом болоте. Потом мне казалось, что она живет далеко оттуда. Наверное, эта неуверенность происходила оттого, что я был опутан ее чарами. Я разобрался во всем только после разговора с Гайстом. Но тогда она уже поймала меня в свою сеть, и я, как ни старался, не мог из нее выбраться. Но теперь… Теперь мне было известно ее местопребывание: я увидел его во сне. Я чудом избежал гибели. Теперь мы должны встретиться в последний раз. Если моя сила покинула меня или еще не полностью вернулась ко мне, я буду действовать как простой наемный убийца. Вот и все.

Лихорадка еще не прошла, но большой беды в этом не было. Меня это только подбадривало.

Меня постоянно преследовала ее тень, сковывая страхом, парализуя. Но я выжил, хождение по мукам закончилось. Худшее, на что она была способна, уже позади.

Непроглядная тьма ночных улиц местами освещалась красноватым мерцанием. В неярком, приглушенном свете я разглядел множество гниющих трупов. Четыре пятых жителей Пальмового квартала, где раньше ночью было светло, как днем, ушли в горы, унеся с собой светильники. Но костры продолжали гореть, к ним то и дело бесшумно подъезжали телеги, наполненные безмолвным грузом. Пьяный часовой, стоявший на крыше башни, в страхе отпрянул, когда я галопом проскакал мимо. Удары копыт, прозвенев по мостовой, эхом отдавались по соседним улицам, как будто скакала не одна лошадь, а двадцать.

Рядом с доками, как раз за Рыбным базаром был сложен еще один костер. Склады, разрушенные в ночь восстания, так и не были восстановлены, над ними в беззвездное небо поднимался голубоватый дым костра, на котором жарилась человеческая плоть.

У ворот храмов, как и прежде, виднелось скопление больных. Если число их и уменьшилось, как сказал доктор, то я этого не заметил.

Моя кровь бурлила, как молодое вино. Я искупил свою вину, страх исчез.

Да, было отчего испугаться часовому при виде этой неистовой скачки между темнотой и красным сиянием — как будто бог смерти пронесся мимо.

Глава 4

Было нетрудно, позаимствовав чью-то рыбацкую лодку, выгрести в темное море. Патруля на набережной не было. Мачты кораблей возвышались над водой дремучим лесом. Где-то хрипела музыка и раздавались пьяные голоса, звучащие среди неподвижного молчания, как удары кувалды, — эти люди молились о спасении винным бутылям.

«Иакинф Вайн-Ярд» стоял в стороне от дока, куда хессекам с большим трудом удалось его оттащить во время пожара. Мой южный корабль с нежным южным именем. Давным-давно на острове Пейюана я предвидел, что он приведет меня к моей матери-ведьме.

Силы вернулась ко мне увеличенными во сто крат. Весла казались легкими, как стебли тростника, и темный берег с точками горящих костров быстро отдалялся. Я оглянулся через плечо и увидел очертания высокой галеры. На верхней палубе мерцал неяркий свет, три или четыре черных силуэта безмолвно ожидали моего прибытия. С борта была спущена веревочная лестница. Никто не помешал мне привязать лодку и подняться.

Все было не совсем так, как во сне. Исчезли все украшения, на мачтах не было парусов. Свет потрескивающего пламени лизал палубу, покрывая ее огненным узором. Увидев шесть человек хессеков у перил и около десятка сидевших на корточках в кормовой части, я вспомнил, что не все восставшие погибли в ту ночь — эти скрылись здесь от воинов императора. Может, внизу был еще кто-нибудь. Меня это не беспокоило — если понадобится, я смогу их убить. Ведьме не удалось перехитрить меня. Она больше не осмеливалась использовать против меня мою собственную силу.

Я обратился к ним на их языке:

— Где она?

Никто из них мне не ответил; голос раздался у меня за спиной.

— Здесь, мой дорогой.

По кожа у меня пробежали мурашки. Я обернулся. Она сидела передо мной на одном из диванов Чарпона. Она, похоже, очутилась там с помощью колдовства, потому что за секунду до этого ее там не было.

Она ослепила меня белизной обратившегося в плоть огня, белизной, от которой мне стало не по себе, белизной бескровной и нечеловеческой. Лицо ее, как всегда, было закрыто, на этот раз — вуалью из желтого шелка, которая свешивалась с серебряной диадемы, надетой на ее белые волосы. Что скрывалось за этой вуалью? Голова кошки или паука? Позади нее, в точности как мне представилось во время лихорадки, на вантах болталось человеческое тело, привешенное за ноги и разодранное чайками. По изуродованным останкам я узнал Лайо, своего посланника.

— Вот он, ваш мессия, — обратилась женщина к хессекам. — Вот он, Шайтхун-Кем, йей с'улло, йей с'улло. Бог, явившийся на землю, прежде вас. Шайтхун решил отомстить, и прекрасный Бар-Айбитни истекает кровью, лежа на предсмертном одре. Но он вот думает, что перехитрил Шайтхуна; он думает, что будет жить.

Вместе с одеждой часового Айсеп принесла мне нож. Сейчас моя рука невольно потянулась к нему.

— Вот, посмотрите, — сказала женщина. — Этот варвар, называющий себя волшебником, все-таки предпочитает пользоваться оружием презренных масрийских псов. Знакомая насмешка. Она меня проверяла.

— Да, я волшебник, — ответил я. — Назови свое имя.

— Сделай это сам.

Кровь бросилась мне в голову.

— Ты Уастис, — сказал я. — Собака-богиня из Эзланна. И моя мать, но тебе уже недолго осталось быть ею.

Она встала с дивана и мелкой семенящей походкой двинулась ко мне. Она была такой маленькой и хрупкой, но от нее огромной черной тенью распространялась невидимая Сила.

Я не сделал ни шага ей навстречу, но и не отступил назад. Она остановилась в трех шагах от меня, и тогда я заметил, как она держит голову — немножко набок, как будто видит меня только левым глазом. И, как тогда, я протянул руку и сорвал с нее вуаль.

Женское лицо, на этот раз не покрытое желтой краской, лицо юной девушки. Прекрасное, как у статуи, без малейшего изъяна, только здравого глаза нет, и вместо него вставлен зеленый камень.

И тут меня, наконец, осенило. Кто бы она ни была, это не моя мать, не Уастис, потому что в жилах Уастис текла кровь древней расы волшебников, она бы залечила рану. В глазах у меня потемнело, как будто рой насекомых внезапно налетел на яркий свет, а потом я все увидел по-новому.

Я все время охотился за призраком, пытался поймать отражение в зеркале.

Нет, это не Уастис. Обман исчез, ушел, как вода в песок. Ее одежда из грубого полотна — грязная и рваная, на голове у нее — обычная хессекская копна волос, ее единственный глаз — черный глаз хессека, ее белая кожа отливает хессекской желтизной. Я попал в ловушку, которую сам себе расставил. Я с таким упорством преследовал свою добычу, что, когда наконец настиг ее, не сразу понял, что охотился совсем за другим.

— Да, Вазкор — все тот же Вазкор, — прошептала она. — Он понял, наконец, свою ошибку. Я не старая ведьма, а молодая. Это ты сделал меня молодой, мой господин, мой повелитель, мой возлюбленный, и я буду твоей смертью. — Улыбнувшись, Лели обвила меня руками, и крепко прижалась ко мне. Даже сквозь одежду я ощутил всю свежесть ее тела, ту молодость, которой я его наполнил. — При жизни ты отвернулся от меня, но после смерти ты станешь мне послушен. Я приду на твою могилу, произнесу свои заклинания и лягу в твои безжизненные объятия. Да, плоть свою я вылечить не могу, но я умею многое другое. И это ты научил меня, мой волшебник. Послушай, как я разговариваю. Разве это голос старой базарной торговки, любовь моя? Нет. Та Сила, которую ты влил в мой мозг, чтобы вернуть мне молодость, сделала меня равной тебе. Колдуньей. Богиней.

Огонь вспыхнул у меня перед глазами, заслонил палубу, неподвижные фигуры хессеков, висящий на веревках труп. Лели, как змея, обвилась вокруг меня, ее поцелуи огненным дождем обожгли мою кожу.

Я вспомнил Зал врачей, ее крошечный птичий череп в стих руках, идущую от меня к ней волну энергии, солнцем озарившую ее сознание. Я вспомнил, как горд я был тогда.

Не удивительно, что ей потом удавалось высасывать из меня мою Силу, чтобы обратить против меня те способности, которыми я ее так неосмотрительно наделил. Я с самого начала был для нее источником энергии. — Да, — прошептала она, прочитав мои мысли, так же, как раньше без труда читала все, что происходит в моем мозгу. — Да, я подшутила над тобой, мой возлюбленный, приняв облик Уастис и направив тебя по ложному следу. За эту шутку мне пришлось пожертвовать своим глазом, своим бедным маленьким глазом, мой дорогой. Даже это я бы тебе простила, если бы ты по достоинству меня оценил. Пускай бы тогда весь Бит-Хессе потонул в грязи, и Шайтхун, Пастырь мух, вместе с ним. Уастис нет, как нет и бога-дьявола, Вазкор. Моим орудием была только вера. Это я наслала чуму. Я наказываю тебя за то, что ты предал меня, а не мой народ — это гнев Лели, а не бога. Да будет тебе известно, Вазкор… Что? — спросила она, заметив, что я пытаюсь что-то сказать.

С моих застывших губ сорвалось нечто неясное. Она мягко произнесла:

— Нет, Вазкор, я обещаю, ты умрешь. Не думаешь ли ты, мой милый, что из всех один лишь ты уцелеешь, ты, которого с каждым проклятием, наложенным мною на Бар-Айбитни, я прокляла дважды. Сила твоих собственных чар живет во мне. Вот в эту минуту ты умираешь в моих объятиях.

Я знал, что все было так, как она сказала. Она снова наслала на меня чуму. Внутри меня все горело, а ноги подкашивались, как ватные. Я почти ничего не видел и не слышал, и не упал только потому, что оперся спиной на мачту. Обвившись вокруг меня, она нашла мой рот и вцепилась в него губами, словно желая высосать из меня мою жизнь.

Я каким-то образом нащупал нож. Моя рука налилась свинцом, а пальцы были, как вода, но я приказал им действовать. Казалось, прошел час, прежде чем мне удалось поднять руку. Она не заметила ни эту руку, ни нож в ней, присосавшись ко мне ледяным поцелуем. Она заметила это только тогда, когда острие прошло у нее под лопаткой и вонзилось в сердце.

Я первый раз в жизни убил женщину, убил намеренно. Но убить ее значило раздавить камнем гадюку. Несмотря ни на что, удар был точен, она какую-то долю секунды еще сопротивлялась, затем ее единственный глаз застыл в неподвижности и она упала на палубу. Она не произнесла предсмертного проклятия — видно она до самого дна исчерпала запас своей безысходной ненависти ко мне.

Она взяла верх над Шайтхуном. Да, возможно, она была мудра, но, как и я, смертна.

Я перешагнул через нее и, шатаясь, двинулся к перилам. Мой затуманенный взгляд и мой затуманенный разум внезапно прояснились. Я подумал: «Вот! Теперь все кончено, для меня и для тех крыс, которые меня убили». Ко мне вернулась моя былая Сила. Я увидел, как от меня расходятся лучи, пронзая светом сгрудившихся людей, тело Лели, висящий труп, мачты, ванты и даже темную стену ночи.

Занялся огонь. От него загорелся край серого платья Лели. Да, она должна исчезнуть в огне, как исчезло в нем все остальное: Бит-Хесси, умершие от чумы, слава Бар-Айбитни.

Свет Масримаса.

Сияние белого пламени освещало мне дорогу. Я спустился по веревочной лестнице и упал на дно лодки. Веревка отвязалась легко, и маленькое суденышко, подхваченное течением, выплыло в покрытое огненными пятнами море.

И меня тоже подхватило течением и понесло в бушующее пекло агонии, и весь мир то вдруг исчезал с моих глаз, то снова появлялся.

Послышались голоса.

Невдалеке горел корабль, по нему метались люди, все это отражалось в черной воде.

Ко мне приблизилось чье-то лицо.

— Вазкор, вы узнаете меня? Нет, Бэйлгар, по-моему, он не в силах говорить. С ним наверняка все кончено. К черту предсказания врачей, к черту колдовство. Посмотрите, сколько крови он потерял.

Кто-то другой ответил:

— Соблаговолите поднять его. Надо же было этой слабоумной служанке императрицы его отпустить! Чистая случайность, что я вспомнил про «Вайн-Ярд».

Меня подняли. Я весь напрягся, ожидая боли, но ее не было. Под голову мне положили чей-то свернутый плащ, и, взглянув на темное небо, я увидел, что одну из звезд будто пронзили серебряным кинжалом.

Теперь я узнал голос Бэйлгара, но не мог припомнить, кто он такой. Он наклонился ко мне и произнес:

— Постарайся продержаться, Вазкор. Она хочет видеть тебя.

Я не понял, кого он имеет в виду, и закрыл глаза.

— Странно, — произнес первый голос, — он не воняет, как все остальные, подхватившие эту дрянь, — может быть, это хороший знак.

Тихо усмехнувшись, Бэйлгар показал на мой корабль, медленно погружавшийся в воду.

На лице у нее была золотая маска, и руки — тоже золотые.

— Они произнесли над тобой наши молитвы, — сказала она. — Я не знала, как это принято у вас, а ты не мог мне сказать. Теперь ты умрешь с миром? Если нужно еще что-нибудь — скажи, я все сделаю.

Я не мог говорить — к тому же, что я мог ей сказать? Я не знал кто она, и не знал, где я. Я даже не знал, что я уже умер.

Глава 5

Возник свет.

Я уже некоторое время знал о нем — не о том, что это был за свет и откуда он взялся, я просто знал, что он существует. Он был золотой, этот свет, золотой с красным отливом. В полосе света росли цветы — белые, розовые и голубые.

Этот свет с растущими на нем цветами завораживал меня.

Мне сообщило о нем лишь зрение, другие органы чувств бездействовали. Постепенно золотая полоса расширилась, немного потемнев по краям.

Надо мной была крыша из цветов, небо из цветов, под которым я лежал.

Во сне не задают вопросов, не требуют объяснений — взгляд мой скользил по узорам из голубых корундов, розового хрусталя и жемчуга. Цветы были сделаны из драгоценных камней; из них же был вырезан павлин, навсегда расправивший свой бирюзовый хвост, который я увидел, когда на него упал свет; вот белый перламутровый конь, ноги его затерялись в темноте.

Теперь я увидел, откуда идет свет: немного подальше в цветастой крыше была щель — на расстоянии около фута надо мной, на уровне моей груди. Тогда инстинктивно, не отдавая отчета, зачем мне это нужно, я решил подняться и посмотреть, в чем дело, и тут же понял, что не могу пошевелиться.

Когда происходит нечто подобное, вначале не веришь в это. Ты же хочешь двигаться! Пробуешь раз, другой, и каждый раз думаешь: «Ну вот, теперь получится». Но в конце концов понимаешь, что ты, как цепями, прикован к земле непонятной тяжестью во всем теле.

Я испытывал скорее удивление, чем страх. Покрутившись, я понял, что нахожусь в некоем подобии ящика, и все движения мои очень ограничены — при каждой бесплодной попытке пошевелиться плоть моя натыкалась на что-то твердое. Тем временем божественный свет стал угасать, и теперь я увидел внизу кучу поблекшего золота и спускающиеся к ней своды цветастого потолка. Своды эти были узкими, очень узкими. Я решил разобраться во всем по очереди. Сначала я вспомнил, кто я такой и что со мной произошло. Я вспомнил, как рос, как жил, что чувствовал, чего боялся. Я — Вазкор, волшебник. Чума почти убила меня, но я вылечился. Я был цел и невредим, я жив, я дышу. Но где же я тогда?

Я снова обвел глазами украшенный драгоценностями потолок, он был так низок, что при свете заходящего солнца я смог разглядеть каждую мелочь. Мое детское любопытство сменилось непомерным ужасом.

Я достаточно долго прожил среди масрийцев, чтобы усвоить кое-какие их обычаи. Мне пришли на память царские гробницы, их посеребренные купола, позолоченная лепка.

Да, Вазкор пережил чуму, но никому не дал об этом знать. И вот мне за это урок.

Они решили, что я умер. Они похоронили меня заживо.

От моего спокойствия не осталось и следа.

Обезумев от ужаса, я начал кричать, и от моих бессловесных воплей, наполнивших пустое пространство, стены зазвенели, как колокола; я попытался поднять руку, чтобы разнести вдребезги прекрасную крышу моей тюрьмы. И все время я мысленно обращался к тем самым богам, власть которых я никогда над собой не признавал. Золотой свет исчезал, с потолка на меня равнодушно смотрели цветы, конь и павлин.

Воздуха в саркофаге было мало, он, как и солнечный свет, проникал туда только через щель в крышке. В гробнице, построенной надо мной, вероятно, тоже были отверстия для вентиляции. Вскоре я стал задыхаться, голова у меня закружилась, все вокруг расплылось в одно большое пятно, и я потерял сознание. Когда я очнулся, кругом была кромешная тьма.

Если вы захотите отомстить вашему злейшему врагу, если за то, что он совершил, любое наказание будет недостаточным, похороните его в золотой могиле — живым.

Не знаю, сколько времени я там лежал, помню только, что солнце два или три раза успело взойти и исчезнуть. В этой обители смерти время остановилось. Я превратился в жалкого безмозглого зверя, время от времени принимавшего человеческий облик лишь для того, чтобы разразиться проклятиями, криками и рыданиями. Время мое разделилось на сменяющие друг друга периоды безумства и забытья и разделяющие их минуты оцепенения.

До сих пор не могу понять, как я не лишился разума. Если я его не лишился. Я думаю, что возврат интеллекта еще не доказывает, что на какое-то время я не сошел с ума. Способность мыслить полностью вернулась ко мне, лишь когда я был уже далеко от гробницы и всего, что там со мною происходило.

Однако мозг мой оправился, и вернулась способность логически мыслить.

Она проявилась лишь в форме одного-единственного вывода. Все это было больше похоже на сумасшествие.

Меня похоронили не живым, меня похоронили мертвым. Абсолютно мертвым, холодным и бездыханным. Я предназначался в пищу могильным червям. Но ни один червь меня не коснулся. Я был жив, хоть и лежал в могиле.

Это был момент истины, страшный суд, последнее испытание. Я всегда отчасти подозревал в себе эту чудодейственную силу, но проверить не решался. И вот теперь я в этом убедился. Иначе быть не могло — факты говорили сами за себя. Даже если я был настолько болен, что казался мертвым, и теперь выздоровел и очнулся, в темноте и смятении, без воды и без пищи, под крышкой гроба, где не было даже достаточно воздуха, чтобы поддержать мое существование — я наверняка должен был умереть теперь, если не умер раньше. И все-таки я был жив. Я был жив. Мысли мои стали ясными, как ключевая вода. Я был спокоен и не чувствовал больше страха. Если я смог умереть и вернуться к жизни, значит я могу все. Я познал ужас до самых его глубин, и теперь мне нечего бояться. Я не обращусь в прах, мою могилу не закидают землей. Передо мной — вечность, передо мной — весь мир.

Меня опустили в могилу. Над могилой, может быть, насыпали холм, а может, и гору. Какая разница — это никакого значения не имело.

Меня освободила вернувшаяся ко мне Сила. Ее теперь ничто не сдерживало. Я обрел ее с необычайной легкостью. Светящийся столб энергии обжег гроб изнутри палящим огнем, украшения из драгоценностей пошатнулись, несколько павлиньих перьев упали мне на грудь. Железо треснуло, золотые петли, державшие крышку гроба, расплавились, она внезапно поднялась в воздух и, исчезнув из моего поля зрения, свалилась на землю.

На мне было целое состояние: доспехи из бронзы, эмали и оникса, серебряный шлем, отягощенный огромными золотыми пальмовыми ветвями. Живому человеку пришлось бы ходить, согнувшись в три погибели под тяжестью такого груза. На теле у меня, как на гусенице, был золотой кокон в несколько дюймов толщиной. Похоронив меня по-царски, меня запеленали в металл. Теперь я был благодарен тем людям, которые в спешке или по недобросовестности сделали свою работу спустя рукава. По их недосмотру в золотой оболочке были отверстия, через которые к моей коже и к легким шел воздух. Без воздуха я, наверное, проспал бы до тех пор, пока золото не рассыпалось бы от времени. Может сто лет, а может, и больше.

В крышке гроба тоже было круглое отверстие. Согласно масрийскому обычаю, даже после смерти тело должны были освещать лучи солнца — Масримаса.

Моя Сила разбила сказочное обмундирование. Позолоченная броня упала с меня, как кокон с бабочки, и рассыпалась в прах.

Я обнаженным вышел из гроба и ступил на пол — так спящий встает с постели. Сбоку, на порядочном расстоянии, валялась тяжелая крышка. Оказалось, что она была богато украшена не только изнутри, но и снаружи — позолотой, драгоценностями, золотом. И я смог поднять ее усилием воли — чтобы сделать это руками, потребовалось бы человек двадцать.

Эта мысль показалась мне забавной. Осмотревшись, я снова улыбнулся.

В масрийских религиозных верованиях есть интересная двойственность. С одной стороны, считается, что после смерти души следуют в мир иной, где правит их огненный бог. Однако душа может немного повременить с отправлением, поэтому в могиле для нее создаются все необходимые удобства. Ни тогда, ни теперь я не был убежден, что каждый масриец полностью и безоговорочно в это верит. И все-таки, может формально, а может, чтобы заглушить свои собственные сомнения, они это делают.

Помещение было небольшим, пол выложен разрисованными плитками. На серебряной цепи висела масрийская лампа из розового стекла, рядом лежали трут и кремень. Тут стояли маленькие столики из полированной кости со всевозможными туалетными принадлежностями, серебряная ванна с высокими кувшинами, наполненными водой, и хрустальными вазами с маслом. Фреска на стене изображала сады с цветущими деревьями, среди которых резвились обезьянки, кошки и птицы. (Чтобы призрак не тосковал по земным садам? По-моему, такая дешевая подделка лишь повергла бы его в рыдания.) Изящный диван с золотыми подлокотниками и шелковыми подушками располагал ко сну. Рядом стояли запечатанные бутыли с вином, корзины с фруктами и сластями и успевший покрыться плесенью хлеб. И все-таки я съел его, потому что был голоден; на вкус он был отвратителен, но насытил меня, а вино убрало изо рта неприятный вкус.

Разбираясь с содержимым корзин, я внимательно рассматривал форму гробницы. Закругленные стены, сужающиеся кверху в виде дымохода; наверху было отверстие, через которое виднелось небо. Это отверстие располагалось как раз над щелью в саркофаге, чтобы солнечный свет мог туда проникать. Верхнее отверстие было довольно широким, поэтому его прикрывала решетка — иначе бы в него могли залететь птицы. Все это соответствовало строению усыпальниц, которые я раньше видел, все, кроме одной детали: помещение как-то странно обрывалось, и я сообразил, что за этой комнатой находится еще одна. Я поискал дверь и не мог ее найти. Тогда я пробил брешь в стене своей энергией, будто ударом огромного кулака. Кусок стены рассыпался, и вместе с ним розовые деревья, обезьянки и медово-желтые голуби. И за ней я увидел еще одну гостиную смерти.

У меня не было дурных предчувствий, пока я не увидел посеребренное зеркало и благовония в янтарных сосудах. Тогда я понял.

Я перешагнул через разрушенную стену, и на меня повеяло холодом смерти.

Гроб, сделанный из бронзы, без украшений и позолоты, был прикрыт императорским знаменем с лилиями.

Я застыл на месте и, прислонившись к полуразрушенной кирпичной стене, вспомнил ее лицо, представшее передо мной сквозь пелену лихорадки, когда она спросила, нужно ли еще что-нибудь сделать. Да, тогда мне казалось, что чума ее миновала. И все-таки она лежала здесь.

Вот какова была глубина ее преданности мне. Опасаясь, что необходимые молитвы не были прочитаны надо мной перед смертью, что я не получу того, что требуется, она отдала мне все, что может масриец получить после смерти, отдала, отняв у себя, — гробницу, снаряжение, достойное короля или принца, драгоценный саркофаг. Я лежал в гробу, предназначенном для нее.

Я любил ее высокий гибкий стан, ее глаза — почти на уровне моих. Да, ее смертное ложе вполне могло подойти мне. А что касается богатых доспехов, в которые меня заключили, — где она их достала и на какие уловки пустилась, чтобы я, не принадлежа даже к городской знати, незаконно воспользовался ими? И сделав это, она сама заняла место рабыни в маленькой комнате; умирая, она не знала, какую шутку сыграет судьба с ее дарами. И в самом деле, откуда ей было знать, что я вернусь из небытия, проснусь и закричу, задыхаясь в одном из ее подарков, которые ее любовь, ее щедрость, ее гордость преподнесли мне, делясь со мною всем даже после смерти?

В этой гробнице не было света, кроме того, который теперь попадал туда сквозь разрушенную стену, в бронзовом саркофаге не было отверстий. Мысль о том, что она наделала, львиными когтями раздирала меня изнутри. Отвернувшись от гроба, я прошелся по комнате, касаясь ее вещей. На подносе лежали гребни, краски для век, которыми она подрисовывала глаза! Ожерелье из жемчуга светилось и переливалось — точно так же, как оно светилось у нее на шее. Среди духов я нашел пузырек, который без труда узнал, и взял его, чтобы вдохнуть ее запах — то ли для того, чтобы почувствовать себя еще более несчастным, то ли наоборот. Но ее запаха я не почувствовал — пахли просто духи в хрустальном сосуде.

Я резко повернулся и подошел к бронзовому саркофагу. Что заставило меня долго и пристально смотреть на него — дремлющие во мне темные силы или низменные человеческие побуждения? Смерть безоговорочно заявляла свои права. Итак, я был свободен, но одинок. Теперь целую вечность обречен я, сидя на обочине, провожать глазами похоронные процессии в безмолвии и одиночестве.

Голыми руками я сорвал крышку гроба. Я не чувствовал своей Силы, во мне кипел только гнев. Крышка, загрохотав, отлетела в сторону, из гроба разнесся тошнотворный запах бальзама.

Я ожидал увидеть все, что угодно — прах, кости, зловонный разлагающийся труп. Я не мог определить, сколько дней или сколько месяцев она пролежала там. Но, наверное, недолго, потому что тело ее, закрытое, вопреки масрийским традициям, бронзовой крышкой, сохранилось.

На ней были богатые одежды красного цвета, но тело не было раскрашено; плоть ее предстала мне такой, какой я видел ее раньше. Я понял, что умерла она не от чумы — я безошибочно узнал бы тот ужасный желтый цвет. Что же тогда, о боги, привело ее сюда? Несколько минут я глядел на нее, пока не заметил маленького серебряного цветка на ее груди. Сначала я принял его за украшение — но то оказалась рукоятка ножа — острого, но небольшого — такими ножами масрийские женщины подстригали себе волосы. Тот, кто решил им воспользоваться, должен был точно рассчитать удар и направить его не дрогнувшей рукой прямо в сердце.

В тот момент я решил, что это из-за меня она лишила себя жизни — так велики были мое горе и моя гордыня. Я склонился ниже и взял в руку локон ее черных волос; они блестели, как будто их только что причесала и уложила Насмет. По правде говоря, Малмиранет не выглядела мертвой. Но когда я положил руку ей на лоб, на нем остался след, похожий на синяк, а черный локон оказался у меня в руке.

Я в ужасе отступил и остановился, наткнувшись спиной на кирпичную стену. Оправившись от охватившего меня первобытного ужаса, я вспомнил, кто я теперь такой.

Не просто человек, не просто волшебник. Меня не сдерживали больше никакие земные законы природы. Раньше я уже слышал временами эти странные нашептывания, но в страхе отгонял их от себя. Теперь я не испытывал больше ни страха, ни сомнений. Вазкор победил смерть.

Если мне удалось все остальное, то, значит, и это должно получиться. Мне больше не придется быть одному на обочине дороги. Да, мимо будут проходить толпы людей, но я выберу из них тех, кто всегда будет рядом со мной.

Я снова подошел к саркофагу. Сгущающиеся сумерки окрасили плитки на полу в розовато-сиреневый цвет. Кругом была полутьма, лишь внутри меня горел яркий огонь.

Мне даже не стоило особого труда это сделать. Если бы боги существовали и если бы они были справедливы, они бы послали мне в тот момент предзнаменование. Хотя, может быть, они и дали мне какой-то знак, которого я не заметил.

Это было похоже на те исцеления, которые я производил тысячу раз — ничего особенного. Хотя с Хвенит, черной ведьмой, у меня были проблемы, она была почти при смерти, и пульс ее казался слабее дрожания комариного крыла. Но тогда я еще не познал до конца всех своих возможностей. Тогда я считал себя простым смертным, способным ошибаться.

Малмиранет вернулась, как море возвращается к своим берегам. Слово «вернулась» сразу пришло мне в голову, потому что она, казалось, возвратилась после скитаний в темном дремучем лесу. Кожа ее сделалась гладкой и упругой, трупные пятна исчезли, как тени черных деревьев в лесу смерти, где она гуляла. Внезапно глаза ее раскрылись и посмотрели прямо на меня. Я не был готов встретить этот взгляд, такой ясный и прямой. Она подняла руку и положила ее на грудь — туда, откуда я вытащил кинжал, и, не найдя смертельно ранившего ее острия, вздохнула.

Она все еще лежала в бронзовом гробу, и это мне не нравилось. (Даже в такую минуту я не мог избавиться от предрассудков.) Я взял ее за руку и произнес ее имя. Я помог ей сесть, а потом встать и выйти из гроба. Она стояла передо мной такой, какой я ее помнил, глаза блестели, как острие меча, но она не произнесла ни единого слова, не сделала ни одного движения.

Я провел ее в соседнее помещение, усадил на обитую шелком кровать и налил ей вина. Она не хотела пить, пока я не поднес кубок к ее губам. Она сделала глоток, я смотрел, как подрагивает ее горло, и это пробудило во мне желание. Заниматься любовью в могиле — в этом нет ничего противоестественного, смерть и любовь всегда рядом — природа старается возместить потери, поэтому за тяжелыми боями следует насилие. И теперь мне безумно хотелось лечь рядом с ней на сияющий шелк. Только ее широко раскрытые глаза удерживали меня.

— Малмиранет, — произнес я, — что случилось? Все в порядке, ты со мной.

Как по сигналу, она снова положила руки себе на грудь. Отметина кинжала исчезла — я это очень хорошо увидел, склонясь над ней в поцелуе. Она никогда не была так холодна со мной. Вначале я решил, что требую слишком многого, и, крепко обняв ее, попытался объяснить ей то, что она должна была уже понять, но еще не могла до конца осмыслить. Я был даже таким дураком, что попросил ее рассказать мне, почему она убила себя. Я должен был вывести ее из оцепенения шоком, если ничто другое не действовало.

Я уговаривал ее, как ребенка, и мой собственный голос звенел у меня в ушах. И она, как ребенок, безмолвно лежала в моих объятиях.

Я очень устал и заснул, не договорив свой монолог, а когда проснулся, она все еще была рядом со мной. В отверстие в куполе проникал свет ночной звезды, освещая ее глаза, неподвижные, как камни.

Я встал и зажег лампу, которую оставили здесь, чтобы создать моему призраку все удобства. В сундуке из черного дерева лежала стопка одежды — все мое облачение, взятое из дворца; здесь были даже украшенные драгоценностями воротники.

Я взглянул на нее, и она ответила мне молчаливым взглядом.

— Я оденусь, как подобает цивилизованному человеку, — сказал я ей. А затем мы покинем это место.

Определенного плана у меня не было; я мог пойти по любому пути, но не знал, с чего начать. Весь мир для меня состоял из нас двоих, и я не знал, куда нам податься. Проще всего было разрушить стену гробницы и предстать перед изумленными жителями города. Или, поднявшись к потолку, убрать решетку, прикрывающую отверстие и взлететь, как раньше, в ночное звездное небо. Но что дальше?

Когда я лежал, умирая, в лодке Бэйлгара, я заметил на небе одну звезду, пронзенную кинжалом; теперь такая же звезда смотрела на меня сквозь отверстие в крыше гробницы. Мне стало немного не по себе, когда, даже за этими толстыми стенами, я услышал доносившийся снаружи волчий вой. — Кто теперь правит Бар-Айбитни? — спросил я ее. — Советник? Или старик снова сел на трон? — Упомянув Храгон-Дата, я вспомнил о Сореме. То, что я о нем забыл, свидетельствовало о моем болезненном состоянии. Сорем был тоже мертв и тоже лежал теперь в золотом гробу. И, если это будет входить в мои планы, я тоже могу его воскресить. И что же, воскреснув, он тоже будет смотреть на меня такими же яркими, немигающими глазами?

От ее взгляда у меня пробегал холодок по коже, поэтому, разбирая содержимое сундука, я старался не глядеть на нее. Но шорох ее юбок заставил меня оглянуться.

Любопытное это явление — я был бессмертен, и тем не менее инстинкт самосохранения во мне нисколько не притупился.

Неслышно встав с постели, она так же бесшумно подкралась ко мне. Ни лицо, ни взгляд ее не изменились, но она приготовила мне новый подарок. В руках у нее было охотничье копье, которое она подняла, чтобы вонзить мне между лопаток.

Я отпрыгнул в сторону. Копье пронеслось мимо и ударилось об стену с такой силой, что наконечник соскочил с древка. Я вспомнил, что она как-то сказала мне, что уже давно не ходила на охоту. Вероятно, деревянное копье немного рассохлось от времени, но сломалось оно все-таки оттого, что удар был силен. Его с лихвой хватило бы, чтобы пронзить меня насквозь.

Я схватил ее за руку, но она не шелохнулась. Она не сопротивлялась, и на лице ее не отражалось никаких чувств. Я не понимал, как это могло произойти после того, как мы вместе провели ночь? Что это было — помешательство от горя или страх?

— Малмиранет, — начал я, — я что-нибудь сделал не так? Скажи мне.

Ее лицо, ее тело, ее жесты были мне очень хорошо знакомы; из множества женщин я безошибочно узнал бы ее — в маске и в накидке. Но теперь, когда контуры ее тела отчетливо прорисовывались сквозь шелковые одежды, когда передо мной было ее лицо, так не похожее ни на чье другое, и эта узкая рука, запястье которой было обвито браслетом в виде золотой змейки, который она не снимала, даже когда было снято все остальное, — теперь, когда ее ни с кем невозможно было спутать, это была другая женщина. Скорее даже, какая-то кукла, как две капли воды похожая на Малмиранет, но не она.

Я отпустил ее и отошел. Не спуская с нее глаз, я взял одежду из сундука и стал одеваться. Так всегда бывало со мной, после чего, как я совершал одно их величайших чудес в жизни, я чувствовал себя — в силу своих ощущений или обстоятельств — мальчишкой, сыном Эттука, которого только что отшлепали. Я не мог стоять, обнаженный, под ее ожесточенным взглядом, которым она, казалось, хотела пронзить меня, как кинжалом. Как часто наши обнаженные тела соприкасались — и вот теперь огонь превратился в лед.

Я надел на себя первую попавшуюся одежду из Малинового дворца. Она была пригодна только для того, чтобы лежать в ней на подушках — так тонка была ткань. Среди украшений я обнаружил редкой работы пояс из белой змеиной кожи с золотой чеканкой и пряжкой из лазурита — она мне его когда-то подарила. Я показал его ей, вспомнив, как она его тогда застегнула на мне своими руками и что за этим последовало.

Вытянув руку вперед, она шагнула ко мне, и я весь напрягся, ожидая, что же произойдет на этот раз.

А произошло вот что: ее оцепенение как рукой сняло, она закинула голову назад, широко раскрыла рот и закричала. Но это был не крик женщины, а душераздирающий, пронзительный вопль смертельно раненного животного.

Я подбежал к ней и привлек ее к себе. Я пытался успокоить ее, прекратить этот крик, но страшный вой не замолкал. Тогда я прижал к себе ее голову — и она вонзила зубы мне в плечо. Но даже грызя зубами мою плоть, она продолжала кричать — гортанным животным криком.

Кровь моя застыла в жилах, меня трясло, как в лихорадке. Не помню, что я говорил, что я делал, пока в отчаянии не решился сделать то, что было мне ненавистно и отвратительно — проникнуть в ее ум и там отыскать причину.

Тайны бытия покрыты мраком — для меня больше, чем для других, так как, будучи не таким, как все остальные, я долго не мог постичь того, чему другие учатся очень быстро. Плод познания зачастую горек, но когда он созреет, его необходимо вкусить. Одна истина открылась мне в этой золотой гробнице: человеческая плоть разрушается, и с ее смертью то, что в ней заключено, переселяется в другое место. Может быть, как считают масрийцы, в некий огненный мир, или, как думают в моем крарле, в черную яму, или в какой-то удивительный мир, который и представить себе невозможно, а может, обращается в ничто — в дым, в воздух, в молчание. Как бы то ни было, ни один волшебник, даже самый могущественный, не может вернуть это — то, что называют духом или душой — в ту оболочку, где оно хранилось раньше. Хотя нет, поправлюсь, скажу только, что Вазкору не удалось после смерти Малмиранет вернуть ее. Я восстановил лишь оболочку. Она была цела, здорова, дышала, сердце ее билось. Но она, она сама была далеко. Это существо двигалось, жило, издавало звуки, но внутри была пустота, как в саркофаге, откуда я ее поднял.

Мозг, в который я проник, походил на туманные сумерки, когда сквозь дымку вырисовываются какие-то предметы, иногда реальные, иногда мнимые. От ее разума остались лишь бессмысленные обрывки, как остаются на камне обрывки надписи, наполовину уничтоженной дождем и ветром. Эта вспышка ярости была ничем не обоснована, порыв блуждающего впотьмах. Ибо существо, которое я воскресил, было в растерянности, в притупленном и неясном состоянии. Ее сознание сохранило мой неясный образ, но что он означал, она припомнить не могла. Вспышка бешенства была вызвана первобытными инстинктами. Я пробудил в ней беспокойство, значит, меня нужно уничтожить. Возможно, в этом и была какая-то логика, но лишь логика паруса, направляемого ветром, не более того. Я искал внутри этого черепа разум женщины, а нашел лишь заброшенную пустыню.

Меня, казалось, наполнила такая же пустота, какая была внутри этого существа; как будто душа покинула мое тело.

И все-таки я был необычайно нежен, возвращая к смерти это существо. Я словно остановил заведенный мной часовой механизм внутри деревянной куклы. Ее тело снова погрузилось в небытие.

Постепенно все признаки жизни исчезли, голова ее мягко склонилась набок, безжизненные глаза закрылись. Когда я вытер свою кровь с ее лица, я снова увидел знакомые мне женские черты.

Я положил ее, но не туда, откуда поднял, а в саркофаг, который она мне подарила.

Плоть ее еще не начала разлагаться, и в этот момент она была прекрасна. Казалось, она спала. Я не просил у нее прощения, поскольку не причинил ей боли. Я поднял огромную золотую крышку, лежавшую рядом с гробом. Поднимая ее, я думал: «Я использую свою Силу в последний раз. Она принесла мне только горе и разочарование. Я как ребенок, играющий с огнем. Мне нужно вырасти и набраться разума. Я не стану вновь волшебником до тех пор, пока не познаю самого себя и не научусь управлять собой и своей Силой».

Тень от крышки спрятала от меня Малмиранет. Осталось лишь небольшое отверстие для солнца. Павлин со сломанным хвостом, белый конь и все цветы будут бросать на нее свет, а когда от нее останутся лишь кости, они будут окрашиваться в голубой, розовый и золотистый цвета каждый раз, когда солнце будет проходить по небосклону.

Звезда над крышей гробницы исчезла. Темнота начала рассеиваться.

Мне нужно было еще раз использовать свою Силу, чтобы открыть стену. Сделать первый шаг, чтобы вступить в новую жизнь. На покрытой шелком постели что-то блеснуло — это была бусинка, оторвавшаяся от красной юбки Малмиранет.

Я сидел на постели и разглядывал ее, эту бусинку, а тем временем приближался рассвет.

Глава 6

Люди всегда находят много поводов для волнения. Многие из них могут показаться смешными, особенно если вас самих уже ничто не волнует.

В гробнице была дверь. Меня внесли сюда через нее, и она вошла сюда таким же образом. Изнутри ее не было видно за ветвями нарисованных на стене деревьев, но жрецы некрополя могли в любой момент использовать этот вход, если бы им захотелось. Хотя, я думаю, им не часто хотелось наносить подобные визиты. Они, без сомнения, постарались бы избежать и этого, если бы их не принудили к тому обстоятельства.

Я не подумал о том, как это будет выглядеть со стороны.

В могиле находятся мертвые — беззвучные и неподвижные. И, хотя масрийцы оставили для призраков лампы, никто не ожидает, что их когда-нибудь зажгут.

Сначала раздались мои приглушенные вопли, затем крышка гроба с грохотом упала на каменные плиты, за этим последовало разрушение стены и звон бронзы — я открыл гроб Малмиранет. Гробница была построена очень прочно, но звуки, раздававшиеся в ней, были слышны снаружи. Возможно, рядом стоял не отличавшийся храбростью часовой, и в эту ночь ему пришлось поволноваться. Наверное, он слышал, как я говорил, как двигался. И, конечно, свет лампы был виден через отверстие. Наконец удар копья. И, в довершение всего, ее жуткие крики — такие жуткие, что я долго слышал их во сне. До жрецов, находящихся снаружи, они донеслись не так отчетливо, но повергли их в еще больший ужас.

Они дождались рассвета. Темнота была опасна для Бар-Айбитни.

Дверь внезапно распахнулась, и в сумерки могилы ворвался яркий солнечный свет. Где-то невдалеке послышалось голубиное воркование, и жрецы, как бы давая мне насладиться пением птиц, долго молчали.

Жрецов было десятеро. Глаза их готовы были выскочить из орбит, как будто вокруг их шей затянули невидимые петли. У кого-то из рук выпала священная курильница — случайно, или это была попытка прогнать нечистую силу? Один из них весь побагровел от страха, как это иногда случается с полными людьми.

Забавное это было зрелище. У меня даже хватило чувства юмора припомнить, что я не первый раз предстаю, воскресший, перед людьми и что уже однажды жрецы вот так же таращились на меня, хотя в тот раз они были сильно разгневаны, да и место было не такое роскошное.

Один из них хриплым голосом произнес мое имя и упал на колени. Скорее всего, он сделал это не из почтения ко мне, а просто у него от страха подкосились ноги. Тем не менее, остальные последовали его примеру. Вскоре все они стояли передо мной на коленях, шепча: «Вазкор, Вазкор». Мне пришел на память еще один эпизод из моей жизни, и я увидел горную крепость и жителей Эшкорека в масках, преклонивших колени перед героем племени, Вазкором, Черным Волком Эзланна, восставшим из могилы.

Мне все это больше не казалось забавным.

«НА СЕГОДНЯ ДОСТАТОЧНО», подумал я.

Я не произнес ни слова, не сделал ни жеста. Пройдя мимо коленопреклоненных жрецов, я вышел на Солнечную аллею Королевского некрополя.

В тот момент я мог провозгласить себя королем, повелителем Масрийской империи. Кто бы мог противостоять бессмертному богу-волшебнику? Я мог бы стать императором и отправиться завоевывать другие империи, как этого хотел мой отец еще до моего рождения. Он сам начал военные походы, когда ему было немногим больше лет, чем мне в этот день.

Но империи меня не интересовали. Можно считать это достижением или, наоборот, шагом назад, но подобных амбиций я лишился.

Выйти за ограду не составило труда. Часовой строил глазки садовнику и не обратил на меня особого внимания; вероятно, увидев на мне одежду из дворца, он принял меня за знатного господина, пришедшего в храм помолиться за друга или родственника.

Улицы Бар-Айбитни, освещенные множеством желтых огней, предстали передо мной такими, какими я увидел их в первый раз: оживленными и богатыми, даже роскошными. Мимо меня проносили носилки под балдахином, шли по своим делам купцы, пробегали девушки в одежде, украшенной блестками, спешили по поручениям рабы-хессеки. Все это походило на странный сон, как будто все напасти — восстание, пожары, мухи, насланные Шайтхуном, и желтая чума — были всего лишь ночным кошмаром, рассеявшимся при появлении зари.

Я был ослеплен. Я слишком долго находился вдали от солнца и от людей.

Я повернул к востоку, чтобы оставить в стороне это воскресшее, так быстро залечившее раны чудо и выйти на открытое пространство за старым палисадом, виноградниками и рощами, туда, куда я спустился с небес на белом коне, туда, где мы с ней, охваченные жарким пламенем любви, едва не просмотрели сигнал, поданный нам пламенем горящих доков. На дороге, недалеко от границы Пальмового квартала, я повстречал женщину.

Судя по виду, она была рабыней богатого аристократа, скорее даже наложницей, потому что одета была красиво и по моде; за ней шел ее собственный раб, державший зонтик от солнца над ее курчавой головой. К поясу его была привязана дубинка для защиты от слишком назойливых горожан. Она вышла из ворот большого дома, стены которого были украшены изображениями кошек — я потому и заметил девушку, что остановился посмотреть на этих кошек — неизменный символ Уастис. Девушка шла в одном направлении со мной и плакала.

Но, когда она заметила меня, плач ее прекратился. Она поднесла руку ко рту и остановилась, как будто перед ней разверзлась пропасть. Ее раб, увидев это, шагнул вперед, сердито глядя на меня, и сказал, что, пока он рядом, никакая опасность ей не грозит. Но она ответила:

— Нет, Чэм. Все в порядке. Этот господин не причинит мне вреда. — Затем, продолжая слегка всхлипывать, она приблизилась ко мне.

Не помню точно, что я чувствовал в тот момент. Я был уверен, что она узнала меня и ясно было, что она хотела меня о чем-то попросить. И я уже знал о чем.

Она была масрийкой, высокой и стройной. И, выгляди она немного повеселей, она была бы очень похожа на Насмет.

— Извините, я, наверное, сошла с ума, — произнесла она. — Не может этого быть, нам ведь сказали, что он мертв, уже тридцать дней как мертв и тайно похоронен по приказу императрицы.

Мне нечего было ответить. Она продолжала:

— Но я его часто видела здесь, в Пальмовом квартале. Он был волшебником и мог вылечить любую болезнь. Возможно ли, мой господин, что Вазкор — это вы?

Сам того не желая, я ответил:

— Ну а если бы я был Вазкором?

Из глаз ее хлынули слезы. Она тоже упала на колени.

— О, господин мой. Мой ребенок. Говорят, что вы больше не занимаетесь целительством, но я заплачу сколько угодно. Мой хозяин богат и благосклонен ко мне — все, что угодно, мой господин.

Раб, до сих пор стоявший рядом и слушавший наш разговор, подошел к ней и положил руку ей на плечо.

— Не надо, госпожа. Даже если это Вазкор, он все равно ничего не сможет сделать. Ваш ребенок умер прошлой ночью. Вы об этом знаете. Мы все об этом знаем и очень печалимся, и ваш хозяин тоже. Но сделать ничего нельзя.

Но молодая женщина обратила ко мне свое лицо, залитое слезами, сквозь которые глаза ее горели надеждой, и сказала:

— Вазкор мог бы воскресить мое дитя. Он умел воскрешать мертвых. Ах, мой господин, верните жизнь моему ребенку.

Сурового воина не учат плакать в дни сражений, не знает слез и надменный властитель. И все-таки однажды наступает час, когда от легкого удара расколется скала и оттуда хлынет поток воды. Судьба благосклонна к женщинам — они могут смыть все свои земные раны слезами. Они, как чудодейственный бальзам, всегда приносят облегчение.

На меня внезапно нахлынули воспоминания, и я отвернулся от нее, чтобы скрыть свои слезы.

Легче спрятать рану, чем скрыть от женщины, что ты плачешь. Она моментально обо всем догадалась и тут же совершенно переменилась. Она поднялась, обняла меня и прижала к себе, как ребенка, как своего собственного ребенка, которого уже не было и которого я не мог ей вернуть. Сразу все поняв, она больше ни о чем не просила. Ничего не ожидая взамен, она хотела лишь утешить меня, и я в самом деле нашел утешение на этой покрытой листвой улице, рядом с разрисованным домом, в присутствии раба, со скучающим видом ожидавшего, когда мы закончим свои излияния.

Наконец источник иссяк. Ее слезы тоже высохли. Она сказала, что идет на гору к богине, могущественному божеству, расточающему покой и утешение, и что я тоже должен пойти, чтобы обрести покой и утешиться. И после того, что произошло между нами, я согласился.

Земля перед старым палисадом была изуродована отметинами, оставшимися от погребальных костров. Я уже был здесь, но это не сразу пришло мне в голову, потому что теперь я смотрел на местность при дневном свете и с другой точки зрения. Мой друг провел меня к жертвеннику богини, стоящей над Полем Льва, местом дуэлей. И здесь, на глазах богини, я победил Сорема, а затем и остальных. Потом, чтобы лучше видеть хессеков, карабкающихся по северной стене, я богохульственно сжег черный мак на алтаре.

Теперь там не было мака, на алтаре лежало несколько золотисто-зеленых колосьев пшеницы и стоял горшок с медом. Ступени поросли вереском, и я подумал, почему их никто не расчистит, разве они не почитают эту богиню? Но, видя мой недоуменный взгляд, моя спутница объяснила, что богиня любит, когда рядом растет что-то живое. И все, что ей приносят в жертву, даже цветы, не срывают специально для нее, а берут то, что все равно уже сорвано.

— По-видимому, она оставила вам четкие указания, — сказал я.

— Ах, нет, она ни о чем не просила. Приносить жертву, какой бы маленькой она ни была, дарить что-то — прежде всего хорошо для нас самих. — Она принесла богине сосуд с коричным маслом. Она снова заплакала, и слезы ее потекли вместе с маслом, омывая каменный алтарь; по воздуху разнесся приятный запах. Она наклонилась и зашептала молитву. Я вслед за Чэмом отошел в сторону, чтобы дать ей спокойно помолиться. Вскоре она позвала меня; лицо ее изменилось: не то чтобы оно стало веселее, но она немного успокоилась.

Она занималась самообманом, думая, что это спокойствие даровано ей божеством, но какая разница, если бремя ее от этого становилось легче? Но тут девушка, опять словно прочитав мои мысли, произнесла:

— Это не богиня облегчает мои страдания; я сама, помолившись ей, нахожу в себе новые силы.

Она, вероятно, получила хорошее образование, если рассуждала подобным образом.

— Твоя богиня молодая или старая? — спросил я.

— Она молода, — сказала девушка. — Этот алтарь сложили меньше чем двадцать лет назад. И она на самом деле существует; моя матушка говорила с ней. Вы мне не поверите, но это так. Рассказать?

Видя, что это ее приободрит, я сказал, что буду рад ее выслушать.

— Этот город был в то время невелик. Моя мать жила тогда на юго-востоке, среди холмов и долин, там, где начинаются южные озера. Однажды перед заходом солнца она работала в поле и вдруг увидела женщину, идущую по дорожке между снопами. Запомните, день уже клонился к закату, свет Масримаса угасал, но от женщины исходило сияние. Свет шел от ее волос и кожи, белой, как алебастр, а лицо ее, как вспоминала моя мать, светилось неземной красотой.

У меня перехватило дыхание.

Она не заметила и, смеясь, продолжала:

— Вы не поверите мне, но послушайте. Тропинка между снопами вела как раз к тому месту, где стояла моя мать. Вскоре белая женщина подошла совсем близко к матери, и та в страхе упала на колени. Она тогда была беременна мной и, может быть, поэтому у нее разыгралось воображение. Женщина повернулась к моей матери и спросила: «Не скажешь ли ты, есть ли за холмом город?» Моя мать с трудом ответила, что есть. Она была уверена, что это — фея, потому что она прекрасно говорила на горно-масрийском наречии, хотя и было видно, что она пришла издалека. Затем женщина произнесла: «У тебя будет ребенок». В голосе ее не было ни угрозы, ни презрения. Моя мать испугалась, что на ее чрево наложили проклятие, но женщина протянула руку и положила ее матери на лоб, и все ее страхи тут же исчезли. Женщина сказала: «Когда у тебя начнутся схватки, думай обо мне, и ты не почувствуешь боли. Роды пройдут быстро и без осложнений, и ребенок родится крепким. Хотя боюсь, — и тут она улыбнулась, — что у тебя родится не мальчик, а девочка, и ты, возможно, об этом пожалеешь». Ошарашенная, моя мать предложила принести ей поесть и попить, но незнакомка сказала, что ей ничего не нужно, и, снова пустившись в путь, вскоре скрылась в темноте.

А теперь о самом чудесном. Когда пришло время, моя мать вспомнила о том, что сказала ей незнакомка. Она произнесла ее имя — говорила ли я о том, что женщина сказала матери свое имя? — и внезапно боль от схваток исчезла, и через час я появилась на свет, я и была той самой девочкой, здоровой, кровь с молоком. Вы, конечно, считаете, что все это — чушь, но боль при родах — не самое приятное, что может быть, и любая женщина наверняка почувствует, когда эта боль уходит под действием волшебства. Снова обретя дар речи, я спросил:

— А как твоя мать считает — это была богиня или ведьма?

— Возможно, и то и другое. Но в Бар-Айбитни я снова услышала имя незнакомки. Обычно ей поклонялись бедные. Говорят, что она вошла в город отсюда и пошла дальше на северо-запад, может быть, в Симу, по древнему торговому пути.

— В Симу, — повторил я, невольно поглядев в сторону спада.

— Да, — сказала моя спутница. — Поэтому здесь, на западной стороне алтаря, вырезан ее образ, — и она подвела меня к нему.

Раньше я его не замечал. Мне просто в голову не могло прийти нечто подобное; оказывается, то, что я принял за присутствие Уастис в Бар-Айбитни, было лишь памятью о ней, старым воспоминанием; оказывается, пока я прочесывал город и его окрестности в поисках ее следов, ее символ был здесь, на холме, откуда я смотрел в ту ночь, как появились хессеки. Интересно, те, кого я нанял для поисков, просто не заходили сюда, или же им не пришло в голову, что это нежное пасторальное божество и есть та самая возникшая из ада Белая ведьма?

Образ ее, вырезанный на белом камне, был крошечный — величиной с ладонь — и сделан не очень искусной рукой, но приятен для глаза. Стройная женщина в просторном плаще, ее длинные волосы рассыпались по плечам, а руки скрещены на груди. Сначала мне показалось, что лицо ее стерлось от времени, но потом я понял, что так было с самого начала.

— Ее лица здесь нет, — сказал я. — Оно было так безобразно?

— Нет, нет, — ответила девушка, — прекрасно. Может, искусный резчик из города и смог бы воспроизвести ее внешность, но простой фермер решил сделать так. Говорят, она спустилась с небес в серебряной лодке, но это уже другая история.

Я обхватил голову руками. Девушка подошла и погладила меня по волосам. Она сказала, что ей пора идти, что она очень хотела бы мне помочь, если бы могла, и извинилась, что приняла меня за Вазкора.

Когда мы прощались, в глазах ее снова была печаль, но рана ее начала понемногу затягиваться, тогда как на мою словно насыпали соли. Я не спросил, как ее зовут, но мне хотелось узнать имя богини — не Уастис ли ее называют?

Нет, сказала она, ее зовут Карракет. Хотя мать ее произносила это имя немного по-другому, она сейчас точно не помнит, как.

Она пошла домой, а вслед за ней поплелся Чэм, ее воинственный охранник с дубинкой у пояса и с зонтиком от солнца в руках.

Я тоже понял, куда мне нужно идти, но не двинулся в путь, пока солнце не склонилось к закату и море за стеной не окрасилось в желтовато-медный цвет.

Низко надвинув на голову капюшон, я пошел искать Гайста на поле рядом с Лошадиным базаром. Все шрийские повозки уже разъехались, осталась только одна, запряженная двумя белыми быками, которые, стоя в ночной прохладе, время от времени шевелили розовыми ноздрями. По логике, я никак не мог ожидать, что Гайст ждет меня, и даже предполагать, что он не умер во время чумы, но все-таки я знал, что встречу его там, и он действительно стоял у повозки, закутавшись в красный плащ волшебника. Он тоже чувствовал, где и когда я буду искать его. Я направился к нему, и он поднял руку, приветствуя меня, как будто мы заранее договорились о встрече в этот день и на этом месте. Телепатия дала мне о нем ложное представление, но своими поступками он его исправил. И он тоже был обманут, но все-таки предупредил меня об облаке смерти, тьме и проклятии. Он предложил мне свою помощь.

— Вы поедете с нами? — спросил он меня. Он поглядел на мое лицо, полускрытое капюшоном, и произнес:

— Вы все еще выглядите, как мальчик, хотя внутренне вы постарели на десять лет. Мне все рассказали.

— Вы слышали о том, что я умер?

— И об этом тоже. Мне приходилось слышать и более странные вещи. И менее странные.

— У вас в Симе, — спросил я, — есть богиня по имени Карракет?

В темноте горел костер, над которым висели котлы с едой, рядом на траве сидели три женщины и болтали друг с другом.

— У людей Шри только один бог, он — ни мужчина, ни женщина, и это, скорее, даже не бог, а идея. Имя Карракет мне неизвестно.

— Как много разных имен, — сказал я. — Я даже не уверен, что я ее по-прежнему ненавижу. Я устал ее ненавидеть. Сюда меня привела только мимолетная память о ней. То, что я принял за ее злые чары, было лишь обыкновенной злобой женщины, созданной моим волшебством. Гайст, — произнес я, — наверное, я никогда больше не буду волшебником.