В надежде на чудо

Щелкнула ручка двери, и чуть слышно скрипнули петли. В получившуюся щель, залитую слабым светом коридорной лампочки, быстро прошмыгнула маленькая тень. В темноте комнаты зазвучали, фальшивя, пружины продавленной кровати. Тень завернулась в одеяло и уткнулась в стенку. Едва слышны были приглушенные всхлипы и шуршание ткани в попытке смахнуть со щек быстро бегущие горячие слезы.

Слезы, однако, быстро высохли. Вместо них пришла жгучая злость и ненависть. Одеяло оказалось быстро сброшено на облупившийся дощатый пол. На кровати приподнялся и сел, спустив вниз голые ноги, щуплый мальчонка. В темноте черты его лица едва были различимы, но даже в сумраке была видна его худоба в лице, которое сейчас было искажено гримасой злости.

За стеной раздавались пьяные крики, шум перебранки и звон разбитой посуды. Сидящий на кровати мальчик слушал их каждый день, но сегодня день был особенным. Кулаки маленького человека, который вслушивался в очередной скандал родителей, сжимались все сильнее. Крики за стеной усиливались, затем раздался грохот – это, кажется, перевернули колченогий стол. Звуки перебранки постепенно переместились в прихожую. Оттуда послышался шум борьбы, а затем с громким треском хлопнула входная дверь.

Степан бросился к окну, взобрался с ногами на разбитый временем подоконник и уткнулся лицом в мутное стекло старой, продуваемой всеми ветрами, деревянной рамы. Внизу открывался вид на двор и череду таких же, как этот, старых пятиэтажных домов. Таких же серых, как и снег, лежащий вокруг, и с такими же темными окнами, как и одежда людей, которые изредка быстро пересекали этот неблагополучный район.

Внизу хлопнула подъездная дверь. На улицу сначала выбежала женщина в наспех накинутой шубе. В вечернем полумраке было почти незаметно, что шубка уже порядком потрепана, сильно заношена, а в некоторых местах разорвана или даже разрезана. Утопая ногами, обутыми в маленькие сапожки, в выпавшем вчера снегу, она заспешила через двор в противоположный угол. Следом за ней в одной телогрейке, надетой поверх домашней одежды, и убитых временем и погодой кроссовках выскочил мужчина и бросился вдогонку. Нагнал и схватил за руку. Женщина вырвалась и побежала прочь. Он бросился за ней. Судя по крикам, от которых звенели стекла в окне, на улице они продолжали начавшийся дома спор. Мужчина вновь догнал и повалил беглянку на снег. Женщина громко закричала, и крик ее почти перешел в визг, а затем она начала бить руками и ногами нависшего над ней мужчину. В этот момент из-за угла выехал, сверкая синим светом проблесковых маячков, полицейский уазик. Стражи правопорядка действовали быстро. Выскочив из машины, они немедленно растащили в разные стороны барахтающихся в снегу людей и повязали нарушителей тишины и спокойствия. Мужчина, пока дебоширов сопровождали до уазика, пытался вырваться из крепкой хватки людей в форме и продолжал громко браниться. Женщина же, не говоря ни слова, покорно села в машину. Пустив дымное облачко, уазик с задержанными гражданами развернулся, сверкнув ярким светом фар, и скрылся во тьме улицы. Степан, наблюдавший эту картину во всей красе, в этот момент зловеще улыбнулся – задержанными гражданами были его родители.

Анатолий, его отец, сегодня опять выпил слишком много горькой воды, которую он регулярно выпивал стаканами, опустошая их до дна одним махом, а несколько раз заставлял пить Степана. Водка обжигала горло и спирала дыхание, но мальчик пил под грозным взглядом отца, а затем почти всегда моментально засыпал. Анатолий пил не просыхая. Пил из-за того, что его сократили с завода, с единственной его работы. Вместе с мужем спилась и жена, Нина, мама Степана. А он, смотря на родителей, сам решил для себя, что никогда не будет пить и никогда не будет похожим на них. Слишком ужасно выглядело это со стороны, слишком страшно было Степану, когда родители начинали ругаться, особенно страшно и больно, когда мальчик неосторожно попадал под горячую руку, и очень сильно хотелось все изменить, помочь себе, помочь родителям, а Степан был всего лишь ребенком и ничего не мог сделать. Но сегодня, в этот особенный вечер, в эту особенную ночь, сбываются мечты, исполняются желания и вершится настоящее чудо.

Степан уже начал замерзать, но продолжал сидеть на подоконнике, устремив свой взгляд в угол двора, где в прорехе между домами виднелся центр города, который, как и все сегодня, выглядел особенно. Яркие вывески, переливающиеся всеми цветами радуги гирлянды, большие и маленькие елочки, украшенные мишурой и игрушками и расставленные по всей центральной улице, снующие туда-сюда смеющиеся люди, весело гудящие машины и медленно опускавшиеся на вечерний город редкие снежинки, ярко вспыхивающие в свете фар и фонарей. В установившейся тишине мальчику казалось, что он услышал веселую музыку, доносящуюся из громкоговорителей на площади, смех и веселый гомон медленно прогуливающихся групп, тихий напев одиноких прохожих, спешащих по домам к семьям и близким, в такт звучащей мелодии.

Злость и ненависть давно исчезли из глаз мальчика. Их заменила решимость и надежда, надежда на чудо. На счастье. Но теперь решимость таяла, а высвобожденный ею объем, словно ледяную реку после схода снега, наполняло чувство страха и одиночества. Одиночества, ведь он остался один в пустой квартире, которая уже начала давить на него своей зловещей тишиной. Страх накатывал словно волна, и от него становилось не по себе, а все тело пробирал озноб. Но страхи можно преодолеть, только преодолевать тоже страшно. Степан осторожно спустился с подоконника и сделал несколько шагов к тумбочке возле кровати. Каждый шаг отдавался противным скрипом половиц и эхом разносился по загустевшей сумрачной тишине, все сильнее сжимая пружину страха. Перекошенная тумбочка с давно вырванной дверцей хранила в своем самом дальнем углу лишь пару предметов: грязного плюшевого мишку и спичечный коробок, в котором хранилась мелочь и мелкие купюры. Эти деньги Степан находил на улице и тайком проносил к себе в комнату, ведь все деньги, как только они появлялись в семье, присваивал и растрачивал Анатолий. Конечно, он отнимал крупные бумажки, по счастливому случаю оказавшиеся в руках мальчика, а на мелочь закрывал глаза. Только благодаря этому, мальчику удалось скопить немного денег, часть из которых он очень редко тратил на самые необходимые предметы или баловал себя вкусняшкой.

Спичечный коробок упал в нагрудный карман рубашки – карманы штанов давно были порваны. Осторожным шагом Степан приблизился к закрытой двери, ведущей в коридор, и замер, вслушиваясь в звенящую тишину квартиры. Маленькая рука чуть не промахнулась мимо дверной ручки, но в последний момент ухватилась за нее и потянула дверь на себя. Из коридора проник, разгоняя пыльный мрак комнаты, слабый лучик единственной лампочки, вкрученной в разбитый стеклянный плафон, висевший прямо над входной дверью. Мальчик осторожно выглянул наружу – коридор был абсолютно пустым, не считая дряхлого шкафа у входа и кучи всяческого барахла. Нога осторожно ступила на покрытый выцветшей дорожкой пол коридора. За ней последовала вторая. Наконец, Степан полностью переместился в коридор и по привычке медленно, на носочках, направился к входной двери. Путь его пролегал мимо второй комнаты, дверь в которую, к счастью, была закрыта, а также кухни, куда двери не было вовсе. Степану редко удавалось выскочить из дома незамеченным, если родители располагались на кухне. Но сегодня был особенный вечер. Сегодня родителей точно нет дома – Степан собственными глазами видел, как их погрузили в уазик и увезли доблестные стражи порядка. И все равно он вжался в противоположную от дверного проема стену и словно тень прополз вдоль нее, попутно разглядывая до боли знакомую обстановку, царившую в этот час на опустевшей кухне: перевернутый стол, лежащие на боку табуретки, осколки стекла и битая посуда. Ежедневно Степану приходилось часами наводить здесь порядок под грозным взглядом отца, демонстративно размахивавшего широким и жестким ремнем, хлесткие удары которого Степан запоминал надолго. Анатолий часто находил повод, чтобы наказать провинившегося сына и не жалел силы, закрывая глаза на бесконечные гематомы, покрывавшие тело мальчика, которые тот всеми способами старался скрыть, так как за них следовали новые наказания.

Степан накинул рваный полушубок, шапку и обул маленькие и почти стертые ботинки. Он даже немного осмелел, порылся в карманах курточек, оставшихся висеть в шкафу, пошарил по пыльным ящикам, разворошил кучу тряпья. Он искал оружие, ведь выход на улицу в такое позднее время нередко заканчивался встречей с группой местных крепких парней, которые тоже не церемонились с мальчиком и, предварительно обобрав его до нитки, прибавляли к существующим синякам несколько десятков новых, после чего просто выбрасывали обессиленного ребенка в ближайшую канаву или сугроб. Конечно, никакого пистолета или ружья Степан никогда бы не обнаружил, ведь подобного оружия не было и не могло быть у Анатолия и тем более у его жены, ну по крайней мере в доме ничего похожего, чем иногда хвастались или угрожали пацаны во дворе, Степан ни разу не видел. К тому же Степан знал, что детям брать оружие нельзя, ведь это не игрушки. Ничего не обнаружив в коридоре, он вернулся к дверному проему, ведущему в кухню, и остановился на пороге, не решаясь зайти внутрь. Но внезапно Степан, до этого рассматривающий груду всякой всячины на полу кухни, замер и опустился на корточки. На куче осколков лежал, чуть показавшись из засаленного чехла, маленький складной ножик, который отец всегда держал при себе, но в этот раз, в суматохе перепалки, обронил его и не заметил пропажи.