В мире фантастики и приключений. Выпуск 6. Вторжение в Персей. 1968 г.

1

— Сид, — спросила Нина, — неужели социолог догадался?

— Кажется, да. В его анкете был один очень странный вопрос.

— А чем же странный? Неужели он спрашивал тебя, как ты попал в наш век?

— Да.

— И ты ответил?

— Ответил.

— А он поверил?

— Не знаю. Слово «Будущее» я написал с большой буквы. Он сначала подумал, что есть такой поселок Будущее — где-то на краю Антарктики, что я там родился. Но я ему объяснил.

— Сид, разве можно это объяснить? Ведь социологи признают только факты.

— Но это тоже факт.

— Странный факт. Человек родился в двадцать первом веке, но каким-то образом оказался в двадцатом. И социолог не потребовал от тебя никаких доказательств?

— Пока нет. За доказательствами он еще придет. Он ищет общего, типичного, подведомственного статистическим закономерностям. А напоролся на такой исключительный случай. Я думал, его хватит удар. Он смотрел на меня, как на сумасшедшего. А потом порвал в клочья свою анкету. Затем он успокоился, и мы разговорились. Он спросил меня, не имеет ли мой ответ метафорический характер? «Нет, ответил я, я родился действительно в двадцать первом веке, и это не метафора». Тогда он сказал, что это чисто философский ответ и все-таки метафора. Но меня удивляет другое, что он в конце концов мне поверил.

— Поверил? А я думаю, что он просто сделал вид. Вряд ли философ поверит в то, что противоречит логике.

— Но он, Нина, оказался доверчивым. Сначала не верил, а потом стал убеждаться. Я ответил на все его вопросы, касающиеся двадцать первого века. Его больше всего почему-то интересовало: что будут пить в двадцать первом веке — чай или кофе? Я ответил: «Кофе». И он сразу повеселел. Но довольно, Нина, о социологе. Хватит. Поговорим о нем потом, когда я закончу работу.

Сид набрасывал силуэт дерева на большом листе бумаги, а Нина покачивалась в качалке и, держа в руке узенькую изящную книжку, читала стихи. Время от времени она смотрела на портрет поэта, напечатанный на оборотной стороне суперобложки. Поэт был похож на Сида. Так похож, что Нине было не по себе. Но он не мог быть Сидом, а Сид не мог быть им. Поэт родился на два века раньше Сида.

— Сид, — сказала Нина, — вчера я ночью проснулась, а тебя нет. Где ты был?

— За окном.

— А что ты там делал?

— Ничего не делал. Просто стоял.

— Зачем?

— Сколько раз я тебе говорил, что по ночам я превращаюсь в сад. Меня научили этому там.

— Где?

— В будущем.

— В поселке Будущее?

— Нет, в том будущем, которое будет.

— В сад человек может превратиться только в сказке. А вокруг нас не сказка. Надеюсь, что ты не сказал социологу, что по ночам ты превращаешься в сад?

— Сказал.

— Зачем?

— Социолог хотел знать, что я чувствую, когда пишу свои картины. Он хотел знать все досконально, что я чувствую, что переживаю, о чем думаю. Социологу очень хотелось попасть в мою душу. И я его туда пустил.

Нина рассмеялась:

— Социолога пускаешь, а жену нет. Уже год, как мы вместе, а я ничего не знаю о твоем прошлом.

— Мое прошлое — это будущее. Я живу не с начала, а с конца. Я ведь не скрывал от тебя этого. В паспорте стоит дата, которая всех смущает.

— Ошибка паспортного отдела?

— Нет. Всего маленькая неточность. Они поставили двухтысячный год, а до двухтысячного года еще два с половиной десятилетия. Я поспешил, Нина, и пришел в мир, не дождавшись той даты, которую мне определил случай. Дело в том, что в мире, из которого я пришел, случай изгнан. Там люди не рождаются случайно.

2

Нина познакомилась с Сидом в саду. Она сидела на скамье и, отложив книгу, прислушивалась к шуму ветвей. Дул ветер. И сад шумел над головой Нины. Вдруг наступила тишина. Это было более чем странно, это было необъяснимо. Ветер дул с прежней силой. Но ветви уже не качались и не шумели. Сад застыл, как отражение в пруду.

Нина услышала шаги. Перед ней остановился юноша. Он держал в руке ветку черемухи полную цветов.

— Здесь нельзя ломать ветви, — сказала Нина строго. — Кто вы такой?

— Кто я сейчас? — спросил юноша. — Или кем я был пять минут назад?

— Неужели за пять минут вы успели измениться?

— Да. Успел. Я очень торопился. Мне хотелось познакомиться с вами. Я очень часто вас вижу здесь с книгой.

— Но почему же я вас ни разу не видела?

— Вы, конечно, видели меня, но не догадались, что это я. Я был не похож на себя.

— Как же вы выглядели?

— Лучше поговорим о чем-нибудь другом. Вы все равно не поверите мне, если я скажу как я выглядел.

— Почему не поверю? У вас такое правдивое лицо. Вы не похожи на обманщика. Как же вы выглядели?

— Об этом потом, — сказал юноша с досадой. — Важно не то, как я выглядел полчаса назад. Важно, как я выгляжу сейчас.

— Сейчас вы выглядите, как человек, только что сдавший трудный экзамен.

— Вы угадали. Я действительно только что сдал экзамен. Я снова превратился в человека.

— А кем вы были?

— Я был садом, — ответил он тихо.

— Кем?

— Садом.

— Садом? Я не совсем понимаю. Сад не может превратиться в человека.

— Может. Но я не всегда был садом, а только иногда, когда мне очень этого хотелось.

— Вас превращал в сад злой волшебник?

— Нет. Не злой. Скорее, добрый. Но это тайна. И я не имею права ее разглашать. Я дал подписку.

— Кому?

— Директору волшебно-сказочного института.

— А где этот институт?

— Его еще нет. Но он будет. Я тоже только должен быть, но я поторопился и оказался здесь. Я не мог позволить случаю разъединить нас. Я пришел сюда из еще не наступившего столетия. Чтобы ежедневно видеть вас, я превратился в сад. Я стоял здесь в дождь, в бурю, в жару, ожидая вас.

— Может, вы чудак или оригинал? Вы говорите о том, что невозможно.

— Для вас невозможно. Для меня возможно. В волшебно-сказочном институте, о котором я вам говорил, нашли способ превращать людей в явления природы, как в древних мифах. К тому же я художник. Мне это помогает в моей работе. Я редко изображаю людей. Я пишу пейзажи. В Русском музее скоро откроется выставка моих картин и эстампов. Я пришлю вам билет на вернисаж.

3

Он прислал ей пригласительный билет. Это было целое послание, напечатанное красным и черным шрифтом:

«Ленинградское отделение Союза художников РСФСР и Государственный Русский музей приглашают вас на открытие выставки произведений Сида Николаевича Облакова».

У него, оказывается, есть имя, отчество и фамилия. Он Облаков. Как это ему подходит! Кроме того, он член Союза художников РСФСР. Впрочем, что здесь удивительного? Как будто обычный человек может превращаться в сад, а член Союза художников РСФСР не может?

Нина с изумлением рассматривает билет. Живопись, рисунок, акварель, книжная графика, эстамп. Он, оказывается, иллюстрирует книги детских писателей? В издательстве, наверное, никто не знает, что он может превращаться в сад? Если бы там об этом знали, едва ли бы ему доверили детскую книгу.

Нина берет билет и идет в музей. В музее многолюдно. Открывает выставку маститый, седой искусствовед. Он говорит, отчетливо и веско произнося слова:

— Сид Николаевич Облаков, несмотря на свою молодость, уже успел сказать новое слово в искусстве. Его акварели полны обаяния, словно бумага впитала в себя синь неба, блеск облака, свежесть утренней росы…

Облаков стоит рядом с искусствоведом. Вот сейчас можно поверить, что он из другого времени. Он стоит, готовый исчезнуть, и косится на статую, за спину которой, видно, хочет спрятаться от щедрых похвал.

Нина улыбается ему. Но он не видит ее улыбки. Вокруг густая толпа. Миловидная девушка, сотрудница музея, подает маститому искусствоведу ножницы. Маститый искусствовед неумело разрезает ленточку, и толпа вместе с Ниной течет в выставочный зал.

Остановившись возле первой акварели, Нина видит под стеклом свое изображение. Это даже не изображение. Это она сама, но на бумаге и под стеклом, уменьшенная в десять или двадцать раз.

Нина видит себя глазами Облакова. Он соединил на листе бумаги чистые акварельные краски, и ее лицо словно просвечивает сквозь воду деревенского родника. Чистая холодная свежая вода обмывает ее образ, смывает с него все обыденное, случайное. На акварели она часть природы, часть леса, пруда и облаков, отразившихся в ручье.

Вдруг она слышит чистый голос:

— Это вы? Как я рад, что вы пришли.

Рядом с ней стоял Сид.

— Вы Облаков? — спросила Нина. — Я не знала, что у вас есть имя, отчество и фамилия.

Он улыбнулся:

— Ну да. У сада не может быть фамилии. Сад — природа. А для природы слишком тесны человеческие названия и имена. Но в Союз художников не принимают людей без фамилии и имени. Пришлось пойти в милицию и получить паспорт. Кроме того, садом я являюсь только по совместительству. Это моя вторая профессия. Сад и художник — это почти коллеги.

— Зачем вы выдаете себя за сад? Это так нелепо.

— Не я выдаю себя за сад. Сад выдает себя за меня. Пока я ждал вас, я был садом. Но когда вы пришли, я превратился в человека.

— Вы говорите так странно. В раннем детстве так разговаривала со мной волшебная сказка.

— К вам вернулось детство. И вы попали в мир сказки. В мир, где между вещами, явлениями и человеком нет мысленных преград. Мир стал более пластичным. Но об этом потом. Я хочу, чтобы вы взглянули на мои пейзажи.

Проталкиваясь сквозь толпу, он ведет ее к своим пейзажам. Его все узнают. Она слышит, как один художник за ее спиной говорит другому:

— Он учился в Париже у самого Матисса.

— Как он мог учиться у Матисса? Матисс давно умер.

— Взгляните в каталог. Во вступительной статье сказано, что он ученик Матисса.

4

Нина спрашивает Облакова:

— Вы учились у Матисса?

— Да, — отвечает он тихо.

— Но ведь Матисс умер раньше, чем вы родились.

— Раньше, позже. Это не так уж существенно. Я родился в будущем и попал сюда, в ваш век. Я посещал и Матисса. Я превращался в сад под его окном. Он меня писал. Мы дружили.

— Зачем вы так странно говорите?

— Я говорю правду. Ее трудно согласовать с логикой жизни, но не трудно с логикой сказки. Мы условились с вами, что попали в сказочную ситуацию. Между нами сказочные отношения, Но об этом не сейчас. Сейчас я хочу, чтобы вы посмотрели вон тот мой пейзаж. Он называется «Сад». Вы его узнаете?

Она взглянула и узнала сразу. Это был тот самый сад, где они познакомились. Но это был одновременно сад и человек, как в Овидиевых метаморфозах. Юноша, изображенный на нем, был частью природы. Он как бы еще не отделился от нее. Краски были утренни и свежи, как рябь на синей поверхности пруда. Все это казалось музыкой, превратившейся в чистые несмешанные цвета, выжатые из тюбиков на бумагу, или нет, не из тюбиков, а из ветвей и трав, из зари. На бумаге лежали живые нежные тона самого сада, словно сад был здесь, вместе с утром и ветром.

— Эта акварель, — сказал он тихо, — понравилась Матиссу.

— Матисс умер около сорока лет тому назад.

— Я был и тогда.

— Как вы могли быть тогда? На вид вам не больше двадцати пяти лет.

— Это не существенно. Я могу быть моложе и старше себя. Иногда это у меня получается, а иногда нет. Тогда я чувствую себя бездарным. Вон идет критик. Он проталкивается ко мне. По выражению его лица я не жду от него ничего хорошего.

Нина отошла в сторону. Время от времени она оглядывалась. Обрюзгшее лицо критика становилось все сумрачнее и сумрачнее. Критик о чем-то вполголоса говорил Сиду.

Нина смотрела на акварель, перед которой остановилась, Было изображено широкое окно, распахнутое в весну, в лес. По-видимому, где-то близко от окна в лесу, влажно переливая звук, свистела иволга. Художнику удалось передать красками непередаваемое: птичий свист. Потом стала куковать кукушка. Лес отбирал и снова возвращал ей ее звук.

Нина прислушалась. До нее донесся голос, но уже не кукушки, а критика, его раздраженные слова:

— Этюды — это еще не картина! Краски — это еще не сюжет. У вас нет школы. Матисс вас ничему не научил!

5

В загсе Сида спросили:

— Сид Николаевич, в каком году вы родились?

— В две тысячи третьем.

Служащий загса пошутил:

— До рождества Христова?

— Нет, после рождества.

— Но сейчас только тысяча девятьсот семьдесят пятый год.

— Если не верите мне, посмотрите паспорт.

Молодой человек раскрыл паспорт Сида и помрачнел.

— Я зарегистрирую вас, товарищ Облаков. Но вы должны переменить документ. Явная описка. Вы не могли родиться в столетии, которое еще не наступило.

— Мог.

— Давай не не будем входить в пререкание. Тут загс.

Что бы случилось с этим вежливым молодым человеком, если бы он знал, что описки не было и что Сид Облаков действительно моложе себя на двадцать лет? Но ни Сид, ни Нина не стали ему объяснять факт, не поддающийся объяснению. Они получили брачное свидетельство и поехали домой.

Шофер такси нервно и даже с досадой прислушивался к их разговору, через пять минут он стал сильно нервничать и два раза чуть не нарушил правила уличного движения. Он слышал знакомые слова, но не мог понять их смысла. Да и был ли какой-нибудь смысл в том, о чем говорили пассажиры? А шофер любил порядок, любил, чтобы все было на своем месте — слова, поступки и даже мысли.

— Я почти стала верить, Сид, — сказала Нина, — что ты родился в две тысячи третьем году. Но как ты попал к нам из будущего?

— Нина, ты неправильно ставишь вопрос. Важно не как, а зачем. Я попал в прошлое, чтобы встретиться с тобой. Я не мог примириться со случаем, с тем, что ты родилась на сорок лет раньше меня. Я увидел твое изображение в старинном семейном альбоме у своей бабушки и сделал все, чтобы встретиться с тобой. Как видишь, мне это удалось.

— Почему?

— Ты неправильно ставишь вопрос. Почему с нами разговаривает Пушкин или Шекспир? Потому, что люди нашли способ мысленной одновременности разных поколений. Это изобретение назвали письменностью. Оно несовершенно. Пушкин может разговаривать с нами, но мы с ним не можем. В сказочно-волшебном институте, в котором я работал, нашли способ разговаривать с Пушкиным и Шекспиром не через века, а непосредственно, как я сейчас говорю с тобой. Но я пребываю одновременно и в своем столетии тоже.

— Объясни, Сид, как это тебе удается?

— Ты неправильно ставишь вопрос. Чтобы ответить, нужно вспомнить то, чего не было и нет, а то, что еще только будет, не так ли? Но это уже будет не воспоминание, а мечта. Ты хочешь, чтобы я помечтал?

— Хочу, — ответила Нина. — Я так люблю, когда ты мечтаешь.

Машина резко затормозила и остановилась.

— Выходите, — сказал шофер.

— Разве мы приехали? — удивилась Нина.

— Неважно. Выходите. Дальше не повезу.

— Горючего не хватило?

— Горючего сколько угодно. Выходите. Мечтайте в другом месте, а не у меня. Органически не выношу мечтателей. Извините. Мне надо к Горьковскому метро, в парк.

6

Они поселились в Нининой комнате. Не могли же они жить в саду под открытым небом, где Облаков, по его словам, стоял, ожидая ее.

У него не было собственной площади, он ждал, когда Союз художников выхлопочет ему квартиру. Но он был седьмым в длинной очереди, и она еще не подошла.

Правда, у него была отличная мастерская на набережной Кутузова. Он не только работал в своей солнечной мастерской, но и жил там. Разумеется, в те часы, когда не превращался в сад, а оставался человеком.

Его назначили членом комиссии по отбору картин для весенней выставки, и он забраковал монументальное полотно одного маститого и очень влиятельного человека. После того ничего не изменилось, кроме квартирного списка. Сид вдруг оказался уже не на седьмом месте, а на семнадцатом. По правде говоря, он не очень огорчился. В двадцать первом столетии он оставил отличную квартиру, полную красивых и легких вещей. Он, конечно, мог легко перенестись туда, но он не мог взять с собой туда Нину. На это он еще не получил разрешения.

Влиятельный человек, переместивший его с седьмого места на семнадцатое, каким-то образом догадался, что Сид нуждается в квартире меньше других.

— У вас же есть жилая площадь, — сказал он Сиду, когда Облаков после трехчасового ожидания оказался в его кабинете.

— Но она далеко, — сказал Сид.

— Что значит далеко? Туда скоро проведут линии метро и трамвая.

— Туда не проведут.

— Проведут. Согласно утвержденному проекту.

— Едва ли. Моя квартира не здесь, а в двадцать первом веке.

Влиятельный человек не умел удивляться даже в годы раннего детства.

— Ну вот, отдали родственникам свою площадь, а потом приходите сюда. Не порядок.

На этом кончился их разговор.

В окно Нининой комнаты был виден пустырь. Однажды Нина подошла к окну и вместо пустыря увидела сад. Она догадалась, что это сделал Облаков. Его в тот час не оказалось дома. Нина догадалась, что он превратил себя в сад и теперь стоит под ее окном, подымая толстые упругие ветви, полные листьев, пахнущих поздней весной.

Затем сад исчез. Вместо него снова торчал пустырь с одинокой будкой и унылым продавцом, принимавшим пустые бутылки, Нина догадалась, что Облакову надоело стоять под окном.

Она услышала его шаги на лестнице. Но то, о чем догадалась Нина, не пришло в голову другим жильцам многоэтажного дома на углу улицы Сириуса и проспекта Космонавтов. Жильцы очень обрадовались, когда увидели на пустыре сад. Они подумали, что в управлении садов и парков появился необыкновенно заботливый садовод, который решил продемонстрировать свое искусство. Но они очень огорчились, когда убедились, что сад, постояв несколько часов, исчез с пустыря. ^ Им показалось это противоестественным и даже противозаконным, уголовно наказуемым явлением. Они хотели подать коллективную жалобу в райисполком. Но один пенсионер-старичок, обладавший большим житейским опытом и рассудительным характером, доказал им, что это явление вполне допустимое.

— Ведь это была декорация, — сказал он.

— А куда она, извините, делась?

— Убрали.

— Почему?

— Использовали для нужного эпизода. Засняли. А потом убрали ради режима экономии. Деревья были не настоящие. Надо это понимать.

Нина стала просить Облакова, чтобы он превращался в сад только по ночам, когда все спят. Он на это согласился не очень охотно. По ночам ему хотелось спать, а не стоять под окном в темноте.

Их жизнь шла как у большинства молодоженов. Они скучали друг без друга, когда расставались всего на час, вместе обедали и ужинали в маленьком ресторанчике с поэтичным названием «Палуба». Ресторанчик действительно чем-то был похож на корабль, он плыл в неведомое вместе со своими, покрытыми белыми скатертями, столиками и миловидными официантками, отказывавшимися от чаевых.

Они походили на всех других молодоженов, только с одной существенной разницей. У Облакова была странная привычка. Все люди обычно вспоминали свое прошлое, а он вспоминал свое будущее.

Нина с интересом слушала, как жили люди в еще не наступившем столетии. Облаков изображал будущее, словно оно не только будет, но уже было. Он рассказывал о нем довольно подробно.

— А ты на самом деле там был? — иногда сомневалась Нина.

— Был, — отвечал он задумчиво и тихо.

— А почему ты рассказываешь о нем с такой грустью? Тебе хочется туда и ты жалеешь, что ты здесь со мной, в моем времени? Тебе хочется вернуться туда? Может, ты забыл туда дорогу?

— Ты неправильно ставишь вопрос. В нем нет никакой логики. Туда, откуда я пришел, нет дорог.

— Объясни, Сид.

— Это пока не поддается объяснению.

Социолог приходил к ним с туго набитым портфелем. У него было озабоченное выражение лица. В его портфеле лежало множество анкет. В каждой анкете было множество вопросов.

Анкеты социолога походили на ловушку, на своего рода интеллектуальный силок, которым он хотел поймать психологическую сущность творческого процесса. Социолог подвигался к этой сущности не торопясь, исподволь. Он подкрадывался, как подкрадывались дикари-охотники к водопою, где стояли чуткие и пугливые животные каменного века.

— Вы утверждаете, — допрашивал он Облакова, — что у вас бывают галлюцинации и в такие минуты вам кажется, что вы и деревья сада — это одно и то же?

— Мне это не кажется. Я в самом деле обладаю способностью превращаться. Иногда мне это удается.

— Вы не можете описать свое состояние?

— Могу.

— Попрошу быть как можно более точным, — сказал одновременно тоном врача и прокурора социолог.

— Я выхожу на этот пустырь под окном и начинаю превращаться в сад. Я стараюсь это сделать сразу, чтобы никто не заметил, как человек превращается в деревья. Обычно мне это удается, но не всегда. На днях дворничиха уловила то, что я пытался от нее скрыть. «Глядите! Глядите, — закричала она, что делается с человеком». Собралась негодующая толпа. Но спас положение рассудительный пенсионер-старик. «Надо понимать эти простые вещи, — сказал он толпе. — Киносъемка. Артист исполняет свою роль в сказке. Отснимут, и все будет как раньше».

— Это не то, — перебил Облакова социолог, — вы описываете, как воспринимают ваше состояние другие люди. Меня пока не интересует эта сторона дела. Меня интересует, что чувствуете вы. Опишите ваше психологическое состояние.

— Мое психологическое состояние, — сказал Облаков, — похоже на поэму. Я чувствую, что мир и я это одно и то же. Как в хорошей поэме, где нет логических перегородок между явлениями, внутренние события текут свободно, как река.

— Вы в это время творите? — спросил социолог.

— Не я творю, а мною движет что-то более сильное, чем я.

— Вы убегаете от моего вопроса. Я хочу знать, какие ощущения вы испытываете. Вам больно или, наоборот, приятно? Вас угнетает это или примиряет с моментом? Вы чувствуете себя утомленным?

— Я чувствую себя как сад. Деревья стоят десятки, а иногда и сотни лет. Вряд ли им хочется изменить свою позу, присесть или прилечь. Они стоят. Я тоже стою. Но в отличие от них я могу уйти. Сознание, что я не привязан к почве, тоже играет роль.

— Мы не понимаем друг друга, — сказал раздраженно социолог. — Вы убегаете от моего вопроса, от железной логики. Отдохните. Покурите. Минут десять посидите в полном покое, соберитесь с мыслями.

Социолог раскрыл блокнот и записал: «Гипертрофированная образность. Мысленное перебрасывание из одной ситуации в другую. Облакову присуще соощущение. Мир его представлений слишком предметен. Эйдетизм? Возможно, Облаков живет в странном промежутке между действительностью и мечтой».

Социолог вздохнул и закрыл блокнот.

7

Прошел всего-навсего год. Но в жизни Сида Николаевича Облакова и его жены Нины произошли большие перемены. Во-первых, Облаков перестал превращаться в сад. Понемногу разучился. А потом и совсем отвык. Во-вторых, он перестал вспоминать о двадцать первом столетии. Воспоминания его переместились в прошлое и стали напоминать старинный семейный альбом. Картины его и акварели уже не поражали Нину и ее знакомых своей необычайной свежестью и новизной. Они были выставлены на продажу в магазин худфонда на Невском и висят до сих пор, несмотря на очень умеренные цены.

Директор худфонда сказал Нине:

— Народ избаловался. Все требуют Петрова-Водкина или Тышлера. А где их взять? Обычной продукции у нас скопилось на несколько миллионов рублей. Картины вашего мужа — капля в этом затоваренном море.

Нине стало грустно. Но она ничего не сказала Облакову, когда вернулась домой.

Облаков мирно спал. Нина тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить его, собрала пустые бутылки, сложила их в кошелку и пошла на пустырь, в будку бутылочника.

На скамейке грелся рассудительный пенсионер-старичок и пожилая надменная дама, бывшая красавица, заведующая театральным буфетом в отставке.

Бывшая красавица сказала старичку пенсионеру:

— Пустырь, да еще такой неуютный. Хоть бы деревья насадили, цветы. Давно об этом мечтаю.

— А что толку? — возразил пенсионер. — Нам все равно не дождаться, когда деревья вырастут. Слишком длинная это процедура.

Нина услышала горькие слова пенсионера, когда сдавала бутылки, и почему-то снова огорчилась. Не то ей было жалко старичка, что он не увидит сада, не то жаль себя за то, что ее жизнь с Облаковым, начавшись так необычно и сказочно, вдруг стала очень обыкновенной.

Вернувшись домой в свою комнату, Нина увидела, что Сид Николаевич уже встал и принялся за работу. Он уже давно писал картину из жизни начинающих волшебников, которые учились тому, как делать чудеса. Волшебники на картине выглядели довольно прозаично и почему-то имели сходство с тем сумрачным человеком из будки, который принимал пустые бутылки.

Нина осмелилась и спросила робко:

— Сид, почему твои волшебники имеют сходство с продавцом, который только что забраковал у меня две бутылки?

Она надеялась, что, отвечая, Облаков скажет: «Ты неправильно поставила свой вопрос».

Но Облаков давно уже перестал интересоваться логикой. Он ответил, позевывая:

— Я разучился работать без натуры. Я не доверяю фантазии. Фантазия может увести меня от жизни и завести бог знает куда.

— Но это же волшебники!

— Ну и что? От волшебников нет никакого проку. А тот человек в будке делает полезное и интересное дело — он принимает пустые бутылки.

Слова Облакова прозвучали логично, и Нина не нашла, что ему возразить.

— Сид, — спросила она тихо, — а ты не мог бы превратиться в сад, хотя бы на полчаса?

— Зачем?

— Мне очень хочется.

— Глупости. Пустая забава. Высказывать такие желания даже неэтично.

Нина обождала, пока Облаков вымыл кисть и положил ее сушить на подоконник. Потом они пошли в ресторан «Палуба» обедать.

Ресторан уже не походил на корабль и никуда не плыл, а, как и полагалось ресторану, стоял на месте. Скатерти уже не отличались чистотой и официантки подавали, не улыбаясь.

— Сид, — спросила тихо Нина, — ты, кажется, был у начальника паспортного стола в милиции.

— Да, — ответил он лениво.

— Зачем?

— Как зачем? Не могу же я ходить с паспортом, где написано, что я родился в две тысячи третьем году? Согласно моему документу меня еще нет. Где же тут логика?

— Но мне это очень нравилось, Сид, что ты родился в еще не наступившем веке. И мне было так хорошо, что ты умел превращаться в сад.

— Это было дико, Нина! Нелепо!

— Не знаю. Но когда ты превращался в сад, ты был другой и картины у тебя тоже были другие. Тебя как подменили.

8

Социолог пришел в этот раз без портфеля и без анкет. Он был очень взволнован.

— Сид Николаевич, — сказал социолог, не скрывая своей тревоги. — От вашей жены на днях я узнал, что вы перестали превращаться в сад?

— Перестал.

— Почему?

— Мое превращение или непревращение в сад уже самим фактом отрицает причинность. Оно алогично. Его нельзя объяснить с научных позиций вашего времени.

— Вы повторяете те слова, которые я вам говорил, когда изучал вашу психологию.

— Ну и что ж! Я усвоил ваши советы. И стал вести себя вполне обыденно, как ведут себя все остальные люди. Не понимаю, чем вы недовольны?

— А вы не могли бы еще раз превратиться в сад хотя бы на десять минут? Я очень вас прошу. Я был настолько неосторожен, что опубликовал статью о вашем свойстве в одном научно-популярном журнале. Назначена комиссия проверить мой эксперимент.

— Ваш эксперимент?

— Ну, не мой, а ваш. Вернее, вашу способность полиморфизма. Сегодня вечером специальная комиссия приедет к вам познакомиться с вашими феноменальными особенностями.

— Я разучился. Отвык. У меня может не получиться без тренировки.

— А вы потренируйтесь. Я засекаю время.

Социолог взглянул на часы.

Облаков ленивой походкой вышел на пустырь. Вдруг стало темно. Ветви внезапно возникшего на пустыре сада заслонили небо. В окно влетел запах сирени и влажных листьев.

— Здорово! — сказал социолог Нине. — Получилось! Сработало! Смотрите! Действительно необычный феномен. Не знаю только, как его теоретически обосновать. Идемте вниз, походим возле деревьев, подышим свежим воздухом, подумаем об этом необъяснимом факте духовного и физического полиморфизма.

Нина и социолог спустились вниз, прошли через дворик и оказались в саду.

На скамейке сидели бывшая красавица, заведующая театральным буфетом в отставке, и старичок пенсионер.

Бывшая красавица сказала восхищенно:

— Как быстро научились выращивать деревья! Утром был пустырь, а сейчас, смотрите, какой густой сад.

— Он не настоящий, — возразил старичок. — Декорация. Приедут. Произведут съемки. И уберут. Надо это понимать.

…Нина ждала весь день, а потом ночь и утро. И снова наступили сумерки, но сад по-прежнему стоял на пустыре.