Узбекские повести

Герои повестей и романов Эмина УСМАНА привлекают внимание своей гражданской активностью. Они непримиримы в борьбе с несправедливостью, мещанством, эгоизмом. Это личности многообразные, духовно богатые.

Э. Усман стремится к точному отражению жизни современного села, ее реальных и насущных проблем. Конфликты в произведениях писателя связаны с тем, что в них действуют герои с неординарными характерами.

Э. Усман является автором книг «Думаю о тебе», «Белая песня», «Золотая коробочка» и других.

Камал вышел из конторы, еще не до конца понимая, что произошло. Медленно спустился с крыльца и встал, соображая, куда теперь идти, что делать. Наивные мечты и планы рухнули. Выход указала сама председательша — он уедет в Маханкуль, в пустыню. Работы хватит. Чего-чего, а работа будет всегда. Он все равно поехал бы туда, даже если бы председательша и не выгнала его из кабинета.

Солнце уже стояло высоко, под его лучами яркой молодой зеленью вспыхивали вылупившиеся из почек клейкие листья. Окружающая красота, способная расшевелить и самую зачерствелую душу, сейчас не тронула Камала, он механически достал из кармана рубашки сигареты и только собрался чиркнуть спичкой, как перед ним словно из-под земли вырос старик.

— Дай тангу! — На землистом худом лице старика застыла блаженная улыбка, воспаленные красные глаза дико блестели.

Длинная борода опускалась на грудь, едва прикрытую изношенным грязным халатом, на ногах у него были пыльные калоши, на голове потертая тюбетейка.

— Хлеба хочу! — старик похлопал себя по животу. — Дай тангу!

Камал пошарил в кармане брюк и выгреб мелочь. Старик сжал деньги в костлявом кулаке и хихикнул. Камалу показалось, что старик этот вовсе не сумасшедший, что в странной улыбке и блуждающих глазах его живет что-то похожее на затаенную обиду или насмешку.

— Я знаю, ты хороший. Тебя любит всевышний. И я тоже. — Старик схватил Камала за руку и потянул через дорогу в сторону магазина. — Пойдем, я куплю тебе сладких лепешек!

Сам не зная почему, Камал пошел за стариком, тянувшим его за руку, в сухих костлявых пальцах таилась неожиданная цепкая сила. Так вместе они и вошли в магазин, где толстый молодой продавец шлепал мухобойкой мух на витрине.

Продавец обернулся на вошедших через плечо, бросил мухобойку под прилавок и, вытирая руки полой халата, встал к весам на свое привычное место.

— Подай всевышнему! — сказал старик и протянул через прилавок руку. Продавец поморщился, но не шелохнулся, только перевел взгляд на Камала. — Подай! — громче сказал старик и указал сухим желтым пальцем на потолок магазина, где сидели мухи.

Продавец явно сердился. Круглое, по-детски полное лицо его дернулось и чуть побледнело, конечно, он быстро выставил бы за дверь сумасшедшего старика, но мешало присутствие Камала, поэтому он взял из картонной коробки несколько кусочков печенья и бросил на прилавок.

— Откуда только берутся попрошайки в наше время? — пробурчал продавец и снова посмотрел на Камала.

Но старик не взял печенье, лежавшее на прилавке, он разжал свой костлявый кулак и рядом с печеньем высыпал мелочь.

— Теперь дай на деньги! Эти ты дал всевышнему, а я тоже хочу сладких лепешек.

Сдерживая раздражение, продавец смотрел то на монеты, то на старика, требовательно протянувшего руку, то на Камала. Камал дымил сигаретой и делал вид, что все происходящее его совершенно не касается. Продавец поколебался, взглядом пересчитал деньги и смахнул их с прилавка в ящик. Когда продавец взвесил печенье, беззубый рот старика растянулся в жалкой улыбке. Забыв о Камале, что-то ворча, он взял печенье и вышел из магазина. Камал вышел за стариком.

— Это всевышнему, — бормотал старик, рассматривая обломки печенья, подобранные с прилавка. — Это на деньги, — он бросил взгляд на кулек с печеньем в другой руке. Он увидел Камала, стоявшего неподалеку, и показал печенье: «Это всевышнему, это на деньги».

Камал понимающе покачал головой.

— Плохой, плохой человек, — старик показал в сторону магазина, — совсем плохой.

Старик спустился к арыку и, наклонившись над мутной, медленно текущей водой, бросил туда печенье, зажатое в ладони: «Всевышнему!».

Камал, наблюдая за ним, постоял в раздумье. Ему было жалко этого несчастного, который сидел в тени на берегу арыка и жадно ел печенье. Это был безобидный ненормальный старик, и никто о нем ничего толком не знал. Камал даже не знал его имени. Старик бродил по кишлаку, забредал в дом, который приходился ему по душе, стоя съедал то, что ему подавали, и уходил. Объявился старик очень давно, еще в годы войны, и все не покидал здешних мест. Неизвестно было, откуда он приходит внезапно и куда так же внезапно и незаметно для людей уходит. Между тем старик быстро расправился с печеньем, нагнулся, попил из арыка, черпая воду пригоршнями, потом огладил бороду мокрыми руками и засмеялся.

— Вкусные лепешки. Сладкие. Хорошо. — Он удобнее уселся на зеленой траве под легким пологом сквозящей тени тутовника, подогнул под себя ноги и кивнул Камалу. — Иди. Сказку расскажу. Садись.

Камал сел рядом со стариком в тени тутовника, на берегу переполненного мутной водой арыка. Весна нынче выдалась дождливой, потому все еще не взошли хлопковые посевы, потому был полон мутной, медленно текущей водой арык и была так ярка зелень мягкой молодой травы, на которой сидел сумасшедший в белых штанах, грязном халате и старой потертой тюбетейке.

— Там, в самой середине пустыни, где адский зной, есть целый город. В нем живут джинны. Видел джиннов? Вот такие, — сумасшедший приставил пальцы к вискам, выкатил глаза и высунул бледный язык. — У них вот такие рога и вот такие хвосты. Встретишь — умрешь от страха. В этом городе джинны стерегут золотую коробочку. — Старик потянулся к Камалу и шепнул на ухо. — Она очень похожа на коробочку нашего хлопка, только из золота. Понял?

— Понял, — серьезно, в тон старику, ответил Камал.

Старик замолчал и закивал головой. Камал подумал, что старик забыл про сказку.

— Ну, так что за коробочка, которую стерегут джинны?

Старик засмеялся.

— Неужели ты и этого не знаешь? Даже этого не знает, дурачок! — старик сухим пальцем ткнул Камала в лоб. — Тот, кто отнимет у джиннов золотую коробочку, станет самым сильным, понял? Нет, ничего ты не понял. Ну я тебе скажу. Ее обязательно надо отнять у джиннов. Один парень, очень похожий на тебя, ходил туда и отнял у них коробочку. Но потом она снова исчезла. Знаешь почему? Золотую коробочку нельзя сохранить там, где люди обманывают, таят друг на друга зло. Я думаю, она опять у джиннов. Видно, мне придется самому ее добывать. — Старик тревожно оглянулся, как бы кто не подслушал его тайну, и встал. — Если найду — отдам тебе, ладно? — прошептал старик, наклонившись к Камалу, потом, втянув шею, сгорбившись, пробрался под тутовниками и зашагал куда-то по улице.

Камал смотрел вслед старику, эта сказка вконец испортила настроение. Странно, почему сумасшедший рассказал сказку именно сегодня, именно ему? Пообещал волшебную золотую коробочку. Камал опять вспомнил разговор с председательшей. Что ж, она просто карьеристка, а у него теперь нет иного выхода, и он поедет работать в пустыню.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Вчера, вернувшись с полей второй бригады, Камал был удивлен взволнованным рассказом жены. Она сказала, что в кишлаке все обсуждают странную новость: председательша велела засеять хлопком территорию детского сада и пришкольный участок. Сама приехала и смотрела, как выполняли ее распоряжение.

— Не верите? Можете пойти и сами посмотреть, — сердилась Нигора, поливая на руки мужу. — У вашей апы голодные глаза. Может быть, теперь она подавится!

— Услышала и теперь повторяешь чужие глупости, — Камал не придал значения словам жены.

— Тавба, тавба! — Нигора возмущенно схватилась за воротник своего просторного платья. — Говорю вам, идите да посмотрите!

Камал прилег, подложив под бок ватную подушку, и улыбнулся жене.

— Да там земли-то! Не о чем говорить! Ты хоть знаешь, сколько соток возле детсада и школы?

— Не знаю. Я не землемер! — обиженно ответила Нигора. — Спросите об этом у своей апы!

— Ну и хватит об этом, — Камал махнул рукой. — Неси чай.

Не впервые заметил Камал, как изменилась и постарела Нигора. От палящего солнца и обжигающего ветра ссохлось и почернело ее маленькое лицо. В глазах накопились заботы и усталость. Кроме мужа и семьи, она ничем не интересуется, и уж наряды ее давно не занимают, ходит, как замухрышка, в чем попало. Упрекнуть, что она не следит за собой, — ее обидеть, а самой Нигоре это не приходит в голову. Вот уж тридцать лет, как минула война, по-другому живут люди, другие потребности. Все хотят хорошо одеваться, а Нигора, кажется, и не замечает этих перемен.

Подавая жене пустую пиалу, Камал внимательно глянул на ее руки. Да, она не виновата, и он никогда не скажет ей, но по ночам ему кажется, что не руки жены обвивают его шею, а шершавые крепкие стебли все того же хлопчатника, которому отдана большая часть их жизни.

Работа, работа, от темна до темна она не знает покоя, а теперь еще наступает пора шелкопряда. Нигора каждый год выкармливает гусениц, и нынче она получит за это отрез атласа или несколько метров плюша, которые выдают в виде премии. Но из этого атласа она не сошьет себе платье. Ведь у нее трое сыновей, а значит — впереди три свадьбы, и о них надо загодя думать. Так что отрез будет отложен на будущее, он еще пригодится. Камал, конечно, понимает ее материнские заботы о детях, о семье и хозяйстве, но следовало бы подумать и о себе. Конечно, не пудриться или краситься, как некоторые кокетки. Но во всяком случае… По правде говоря, Камал и сам не знает, какой он хотел бы видеть свою жену. Но не такой. Хотя живут они, как все, зарабатывает он средне, не больше и не меньше других. Так что же ему нужно? Чем он недоволен? Что ему не нравится? Ее мешковатое платье?! Грубые шершавые руки? Трудолюбие? А если бы она была из тех, избалованных, что прохлаждаются дома и готовы есть, когда им подадут, и умереть, если побьют? Нигора выросла в работе. Кости ее окрепли в труде. Она умеет делать все, может, не смыкая ночами глаз, ухаживать за шелкопрядом, собирать хлопок, возделывать поле. Она хочет везде поспеть, старается помочь мужу, ведь он у них один.

Нигора заметила пристальный, необычный взгляд мужа, с беспокойством осмотрела себя, провела пальцем по лбу и вокруг глаз, где заплелась паутина морщин, по рано увядшим щекам, глянула на руки. Под ногтями черно. Нигора спрятала руки. Наверное, муж заметил. «Ох и капризный…».

— Вы чего это? — нерешительно спросила Нигора. Она почувствовала, Камал что-то недоговаривает, что-то таит от нее.

— Ничего. Просто так, — Камал потянулся за пиалой и отхлебнул чаю.

— С утра высадила четыре грядки помидоров, — облегченно вздохнула Нигора. Ей хотелось обрадовать и успокоить озабоченного мужа. — Обмазала глиной коровий хлев.

— Не мешало бы после работы переодеться. Неужели у тебя больше ничего нет, кроме этого сатинового мешка? — мягко сказал Камал.

Нигора вскочила как ужаленная.

— Я не могу фасонить, как ваша милейшая апа! — Она сердито взмахнула широким красным подолом платья и ушла в другую комнату.

Камал вздохнул и поставил пиалу на дастархан. С тех пор как Малика стала председателем, ее начали называть апой. И Камал, хоть они и были одноклассниками, тоже, вместе с другими, стал называть ее так, и Малика не возражала. На это намекает Нигора, когда подчеркивает: «ваша апа», «ваша милейшая апа». Наверное, и эта история с участками детского сада и школы — тоже результат женского стремления подчеркнуть свою нелюбовь к председательше. Завтра надо будет посмотреть, хотя, разумеется, чепуха.

Камал не заметил, как глаза его сомкнулись, и он задремал, полулежа за неубранным дастарханом.

Детский сад был построен по лучшему типовому проекту, и под него отвели лучший участок, с одной стороны — яблоневый сад, с другой — клеверное поле, рядом полноводный арык, а две старые чинары не только украшали всю картину, но и придавали ей цветущий торжественный вид.

Старик сторож поливал и подметал двор, когда Камал вошел в ворота детского сада. Сторож почтительно пожал руку агронома обеими руками и затем провел ладонью по своей острой бородке.

— Добро пожаловать, мулло Камалджан! — В глазах сторожа Камал прочел немой вопрос. Действительно, зачем занесло агронома в детский сад.

— Шел мимо. Решил заглянуть…

— Очень приятно! — старик указал на веранду. — Вот и хорошо! Проходите сюда. Сейчас принесу чай. Гоняю этот несчастный электрочайник, несколько раз закипал. Но ведь одному, знаете, неинтересно даже чай пить, мулло Камалджан.

Но Камал не слушал почтительную речь старика, в глаза сразу бросились свежевспаханные борозды.

— Отец, здесь, конечно, будут цветы?

Сторож медленно подошел к Камалу и, пряча глаза и поглаживая бороду, как бы оправдываясь, сказал:

— Вчера посеяли хлопчатник, мулло Камалджан. Апа дала такой приказ. Наша заведующая очень огорчается.

Значит, Нигора сказала правду. Такого Камал еще не слыхал. Хлопок на участке детского сада! Сказать кому — не поверят. Высевать хлопчатник во дворе детского сада, когда у колхоза столько земли… Это идея какого-то профана! Но апа, зачем она поддерживает такое очковтирательство?

— В прошлом году я привез из города семена таких цветов! — прервал мысли Камала старик. — Если бы вы знали, как они цветут! Думал в эту весну высадить, и вот… Очень жаль! Дети должны расти среди цветов.

— Тут какое-то недоразумение, отец.

Камалу показалось вдруг, что старик сейчас лукаво улыбнется и скажет: «Не переживай, сынок, я пошутил». Однако старик стоял рядом и с сожалением кивал головой.

— Я тоже думаю, что тут что-то не так, мулло Камалджан. Хлопок должен расти в поле.

Из детского сада Камал прямиком отправился к школе. Но уже издалека он увидел, что знакомые клумбы с розами по обе стороны длинной дорожки перепаханы и на них проведены хлопковые борозды. Действительно, и здесь хлопчатник! Что ж, видно, апа хочет показать себя рачительной хозяйкой: у нее не пустует ни один квадратный метр земли, всюду хлопчатник. Ведь стране нужен хлопок! И мы делом отвечаем на потребности страны, хлопком засеяны все площади, даже участок школы и детсада. Можно с гордостью доложить. Мысли вихрем летели в голове Камала. Он не очень ясно представлял, к кому идти, что сказать, но надо было что-то делать. Он еще не знал, что надо делать, а ноги сами понесли его в контору. Не обращая внимания на машины, с шумом проносившиеся мимо, обдававшие его горячим пыльным вихрем, он стремительно и широко шагал вдоль арыка, крепко ставя ноги в брезентовых сапогах, раскачиваясь, как борец, размахивая мускулистыми, крепкими, как канат, руками. В голове у него не укладывалось только что увиденное, он не мог еще решить, чего здесь больше — перестаравшейся глупости или ловкого очковтирательства.

Когда Камал ворвался в контору, Малика, стоя в приемной перед зеркалом, в котором она отражалась во весь рост, поправляла волосы, собранные на затылке в большой красивый узел. Камал на мгновение застыл на пороге.

— Вы и к жене врываетесь так же бесцеремонно? — в голосе председательши прозвучал игривый оттенок. Она чувствовала себя неотразимой.

Камал не мог оторвать взгляд от женщины, стоявшей у зеркала: поднятые к голове руки, высокая грудь, словно вырвавшаяся из красного хан-атласа, в пухлых алых губах две шпильки, которыми она собиралась заколоть тяжелый скользкий узел волос.

— Можно было постучать, прежде чем войти, хотя бы кашлянуть для приличия… — Малика с улыбкой повернулась к Камалу, ей доставляло удовольствие его замешательство.

— Я думал, вы в кабинете, апа, — вконец смутился Камал. На лице ни одной морщинки. Нигора на четыре года младше, а в сравнении с ней — сушеный урюк. Если бы она тоже следила за собой, — думал Камал, наблюдая за движениями большого красивого тела Малики. Нет, Камал не мог бы вообразить свою жену перед зеркалом с пудреницей в руках. В саду с помидорами, возле ящика с гусеницами шелкопряда, ка сборе хлопка под палящим солнцем, но не перед зеркалом в роскошном платье из хан-атласа.

— Ну что ж, прошу, заходите, — Малика первой вошла в кабинет и прошла к своему мягкому вращающемуся креслу за письменным столом. — Что-то вы растерялись, одноклассник. Неужели я такая красивая сегодня, что даже деловые мужчины теряются?

Но Камал уже пришел в себя, и шутливо-покровительственный тон Малики уже не мог сбить его с тех мыслей, с которыми он шел в контору. Он посмотрел председательше в улыбающиеся глаза и тоже ответил шуткой:

— Кто скажет, что вы некрасивая, станет немым как рыба, апа.

Малика мягким движением откинулась на спинку кресла и ласково улыбнулась:

— Скромник, тихоня, а с женщиной за словом в карман не лезете, а? — Малика дала понять, что пора переходить к делу от милых комплиментов, вполне, конечно, уместных между молодыми мужчиной и женщиной, бывшими одноклассниками, не первый день знающими друг друга. — Я к вашим услугам, товарищ агроном. Вы съездили в Маханкуль?

— Вчера вернулся.

— Посевную закончили? — уже совсем серьезно спросила Малика.

Камал отрицательно покачал головой.

— В чем дело?

— Завтра закончат. Обещали.

— Завтра, завтра. Я вижу, что вообще у нас плохо движутся дела в Маханкуле. Надо послать туда человека, который сумел бы организовать, поднять людей. Что вы на это скажете?

Камал не хотел говорить о Маханкуле. Если уж на то пошло, его мнение об этом известно. Не то что еще посылать, следовало бы вообще вернуть оттуда всех людей. Маханкуль трогать нельзя. Если нужно осваивать новые земли — на много лет вперед хватит для этого Кызылкумов. Тысячи гектаров лежат. А Маханкуль — необыкновенный лес в пустыне, заросли саксаула, тамариска, кандима. Бесценный дар природы. Его надо беречь. Но нет смысла снова начинать этот разговор. Обо всем этом много говорилось в прошлом году, когда Малика решила начать наступление на Маханкуль. Председательша и слушать ничего не хотела. По всей стране развернулась целинная страда, и колхоз, чтобы не отставать, за один год освоил более ста гектаров земли в Маханкуле. Молодежь по всей стране двинулась поднимать целинные и залежные земли, разрабатывались новаторские проекты по возведению в глубинах пустынь новых сел и городов. Конечно, Малика не могла остаться в стороне, она тоже хотела проявить инициативу, хотела быть на виду, хотела, чтобы ее заметили. Маханкуль — наиболее легкий путь к славе и почету, неважно, что погибнет в погоне за рапортом ценнейший уголок земли. Камал не нашел с председательшей общего языка, и она, конечно, помнит все, что он тогда говорил, и знает, что он остался и сейчас при своем мнении.

Малика понимала, что ее слова придутся агроному не по душе, да и ей не хотелось портить приятное настроение, впереди был рабочий день, ей хотелось одного — чтобы строптивый агроном побыстрее выложил все, что у него накопилось, и ушел.

— У вас есть еще вопросы ко мне? — с нетерпением спросила Малика. — Вы же с чем-то пришли.

— Один вопрос есть. В общем, я хочу спросить. Такое дело…

Малика почувствовала, что у агронома к ней какой-то неприятный разговор. Вечно он что-то выискивает, чем-то недоволен. С чем же пришел приставать сегодня? Малика потянула рукав платья и взглянула на часы, давая понять, что временем она не располагает.

Камал внимательно проследил за ее движением и вдруг подумал: и ведь еще два-три года назад у председательши были совсем другие руки, иногда даже черные от мазута, — ведь она сама чинила трактор, пахала и полола вместе со всей бригадой. Да и характер у нее был не такой — прямолинейный, решительный. Или это только казалось? Такой она еще оставалась какое-то время после избрания председателем. Но теперь, когда колхоз в числе первых, когда Малика получила орден, она заметно изменилась. Неужели почет, уважение вскружили ей голову? Она уже не думает о тех, кому в первую очередь обязана своим положением? Откуда этот гонор, высокомерие? Наверное, она всегда таила в себе эти качества, а в благоприятных условиях они развились, дали свои плоды.

Малика смотрела на Камала, и его давнишняя манера говорить не спеша, долго думать над своими словами раздражала ее. Они вместе учились в школе, потом на заочном отделении сельхозинститута, и Малике, как ей казалось теперь, и тогда уже не нравился излишне медлительный характер Камала. Тоже мне, джигит называется. Слова джигита должны жаром обдавать, из-под сапог искры лететь! А этот мямля, тянет, тянет, не решается сказать прямо все, что думает! Размазня!

— Вы приказали посеять во дворе детского сада и школы хлопок?

Вот оно что, с облегчением вздохнула Малика, вот отчего у него такой насупленный вид.

— Ну приказала! — улыбка, придававшая очарование ее лицу, превратилась в гримасу. Малика холодно взглянула на Камала и, не меняя тона, по слогам повторила. — Да, я приказала посеять хлопок на школьном участке. А что?

— Зачем?

Малика изобразила удивление, ее тонко выщипанная черная бровь поползла вверх, она всплеснула руками.

— О боже! Что ж тут такого… Подумаешь, чадолюбие в нем проснулось! Всемирная трагедия! Да не все ли равно детям, что там растет — хлопок или бесполезные цветы! И вообще, с каких это пор, дорогой одноклассник, я обязана отчитываться перед вами в своих действиях?

Слово «одноклассник» Малика произнесла с выражением, в данный момент это прозвучало как насмешка.

Камал выпрямился. Перед ним сидела женщина, которую он впервые видел, чужая, непонятная, далекая. Не та хорошенькая девочка, с которой он учился в школе, не та девушка, с которой учился в институте, от той хрупкой скромницы ничего не осталось. Совсем ничего. Вот как время меняет человека. Камал просто не находил нужных слов, чтобы выразить нахлынувшие на него чувства.

— Зачем вы себя так мучаете, апа!?

Камал сказал это так искренне, таким дружеским тоном, что разгоравшийся в душе Малики гнев будто залили водой. Малика резко встала, подошла к окну, попробовала пальцами землю в горшке с цветами, взяла с сейфа графин с водой, полила цветы и повернулась к Камалу.

— Ну, хорошо. Что вы хотите сказать? Почему вы на меня так смотрите? Ничего особенного не случилось!

В ее раздраженном, но сдержанном тоне Камал ясно угадал точный расчет. Нет, не получится разговор. Она стала нетерпимой. Она не хочет слышать возражений, не терпит людей, которые могли бы ей возражать.

— Не надо было высевать хлопок во дворе детского сада! — спокойно и твердо сказал Камал.

— Вам должно быть известно требование партии и правительства. Мы не позволим пустовать ни клочку пригодной земли.

Малика поставила графин на сейф, вернулась к столу и села в кресло.

— Это не значит, что под хлопок можно занять участок детского сада. И зачем призывать партию и правительство в соучастники своего преступления!

Малика даже растерялась от этих слов Камала. Такой тихоня, молчун, мямля, и на тебе, пожалуйста! Как высказался!

— Ну, зачем так сурово, — усмехнулась Малика. — Преступление! Детсад принадлежит колхозу, надо — посадим цветы, надо будет посадить дерево — посадим дерево, сейчас стране нужен хлопок — посеяли хлопок. Это наша земля, колхозная. Вот мы ею и распорядились. Еще вопросы есть?

Камал кивал головой, его огромные кулаки лежали на коленях. Эта женщина совсем недавно была веселой, жизнерадостной девушкой. Он даже вспомнил, что она сама любила цветы, особенно базилику. Вокруг нее всегда витал легкий аромат этого цветка. Она носила базилику в портфеле, на парте у нее часто лежала веточка базилики, распространяя по всему классу свой тонкий чудесный запах. И вот теперь она смотрит зло и ведет хитрую речь, неужели так недавно она сама любила цветы? Как она очерствела. До Камала донеслись слова Малики:

— …да и стоит ли из-за каждого пустяка бросаться такими словами, как преступление! Это глупо…

— Вы считаете, что поступили по совести?

— Не надо высокопарных слов, — устало, чуть смягчившись, сказала Малика. — Посмотрела бы я на вас на моем месте. Это производственная необходимость. С нас требуют, мы выискиваем резервы. На мне ответственность за план, за весь колхоз. С меня требуют сводок, отчета за каждый клочок земли, за каждый грамм хлопка…

— На вашем месте я выглядел бы не лучше. Даже, наверное, хуже! — Камал упрямо качнул большой головой. — Но обкрадывать детей — последнее дело!

Малика вздрогнула и резко хлопнула ладонью по столу, ее полные красивые губы задрожали.

— Прошу не забываться! — она взвизгнула так, что, наверное, голос ее слышно было на улице.

Камал прижал правую руку к груди:

— Извините, апа! Я не хотел вас обидеть, извините…

— Я обкрадываю детей? Это называется — не хотел обидеть! — Малика была вне себя от гнева. — За что вы меня ненавидите? Вечно вы что-то находите, чтобы испортить человеку настроение.

Камал недоуменно улыбнулся. Ему непонятно было возмущение Малики, ведь он просто назвал вещи своими именами.

— Вы за что-то решили мстить мне? — Малика вскинула голову с тяжелым лоснящимся узлом волос и отвернулась к окну.

— Нет, нет, — протестующе взмахнул руками Камал. — Вы же прекрасно знаете, я это говорю только потому, что мне жалко ребятишек.

— А по-моему, с ними все в порядке!

— Неужели наши дети ничего, кроме хлопка, не будут видеть, апа? Подумайте! Детство без цветов! Много ли даст этот жалкий клочок земли? Еще не поздно все исправить, распорядитесь, чтобы снова посадили цветы! Неужели урожай с пришкольного участка повлияет на колхозный план? Ведь таким путем нам не удастся осла превратить в верблюда!

Но Малика уже не вслушивалась в слова Камала. Она, председатель, должна выслушивать нравоучения от агронома? Почему? Кто он такой? Кто здесь должен командовать? Не слишком ли много он берет на себя? Неужели он думает, что председатель послушно будет плестись за ним и следовать его указаниям? Сует свой нос всюду. Нет, Малика не забыла и не забудет, что в прошлом году, когда решено было начать наступление на Маханкуль, именно Камал устроил настоящий скандал и даже пожаловался на нее секретарю райкома. Но там ему поприжали хвост, секретарь райкома встал на сторону председателя. Того урока, видимо, хватило ненадолго, опять принялся за старое.

— Послушайте моего совета, апа, люди уважают вас, дорожите этим авторитетом, не допускайте, чтобы на вас пала тень!

— Знаете, товарищ агроном, — откинув голову, Малика пренебрежительно глянула на Камала, — мне кажется, вы слишком щедры на советы. Поберегите, самому могут пригодиться!

Брови Камала сдвинулись у переносицы. Сняв с головы тюбетейку, он резко хлопнул ею о ладонь, затем расправил, снова надел на голову и поднялся.

Малика, насмешливо улыбаясь, не отрывала от него глаз. Очевидно, ее радовала победа над этим крупным сильным мужчиной, беспомощно топтавшимся у ее стола. А Камал чувствовал, что напрасно ввязался в ненужный спор, ведь он не спорить приходил. Он не сумел объяснить председательше одну, очень важную, истину. Он хотел сказать, что из-за нескольких килограммов хлопка дети могут стать беднее, что в цветах красота мира, что красота так же необходима, так же дорога, как хлопок, может, и дороже! Ну сколько в конечном счете можно собрать с пришкольного участка? Пятьдесят килограммов, от силы сто, с детсадом. Маленькая кучка рядом с пирамидами хлопка, производимого колхозом, ничего она не даст, да и председательшу не вознесет к небесам. Конечно, всем хорошо, когда колхоз выполняет план: достаток в доме дехканина превращается в богатство. Но неужели для этого засадить хлопком пришкольный участок, лишить детей красоты? Пусть лучше план сгорит! Камал хотел сказать, что в мире нет ничего дороже человека, особенно ребенка! Но ведь у нее нет детей, она неправильно поймет, обидится… Может быть, он и сказал бы все это, но зазвонил телефон.

Малика сердито подняла трубку.

— Слушаю вас? — лицо ее изменилось, расплылось в улыбке. — Да, это я, Халил-ака. Заканчиваем. Можно считать, отсеялись. Да. Осталось два-три дня работы в Маханкуле. Нет-нет… Два-три дня, а не неделя. Обязательно закончим. Мы не подведем, Халил-ака. Вчера вернулся оттуда один из членов правления. Да, мы посылали проконтролировать. — Малика подняла глаза на Камала, и теперь она улыбалась не только телефону, но и ему. Видимо, ей в голову пришла какая-то очень хорошая мысль. Она слушала, терпеливо переводя дыхание и согласно кивая головой. — Халил-ака, тут есть такое мнение. Мы подумали. Чтобы на Маханкуле поставить дело по-настоящему, мы хотим откомандировать туда одного из членов правления, опытного товарища. У нас там бригадир очень еще молодой человек, из механизаторов. Он не справляется. Вот мы и решили. Малика прикрыла трубку белой мягкой ладонью и заговорщицки подмигнула Камалу. — Камалджана. Вы его знаете. Молодой агроном, очень любит те места. Да, да, тот самый. Ему и карты в руки. Подумали и решили, пусть сам возглавит и превратит, как говорится, в цветущий сад. Да, правление решило. Хорошо, если бы и вы присоединились, поддержали. Конечно, внутриколхозное дело, вы правы, Халил-ака. До свидания, Халил-ака, всего хорошего…

Малика положила трубку и откинулась в кресле. Она даже не скрывала своей радости. Удивительно, как ей в голову пришла такая мысль? Тысячу лет думай, каверзней наказания не придумаешь.

— Разве неверно, Камалджан? С вами дела в Маханкуле пойдут быстрей! — Малика сделала серьезное лицо, но глаза ее смеялись.

Камал молча глядел на нее. Малика прочитала в его взгляде отвращение, но сделала вид, что не заметила. Так-то вот, весело подумала она, помучается в степи — в следующий раз не будет лезть на рожон. А за Маханкуль мы спросим его на правлении. Будет знать, кому советовать, умник выискался…

— Ну что ж. Вас понял.

Камал сказал это спокойно, без иронии. Да и Маханкуль его в сущности не пугал. Второй год идет работа, и ему часто приходилось бывать там. Но ведь Маханкуль — это прежде всего тамарисковые заросли. Лес в пустыне. Умно ли пустить Маханкуль под хлопок? На этих местах можно создать большое животноводческое хозяйство. Заросли занимают тысячи гектаров. От Маханкуля до Заравшана и дальше, вплоть до Амударьи. Важнейшая кормовая база, а вопрос с кормами возникает каждый год. Чуть затягивается зима, и недостаток кормов оборачивается огромными убытками. Заколдованный круг — ведь убытки животноводства пожирают полученную от хлопка прибыль. Чтобы увеличить прибыль — распахиваем пустынные леса и таким образом еще больше сокращаем кормовую базу. Одно цепляется за другое. Конечно, главная задача — хлопок, но нужны овощи, фрукты, мясо, молоко… Все, получается, главное. Да и лесники не тратили бы миллионы на создание искусственных лесных массивов. Но к этим предложениям Камала не прислушались ни председатель, ни секретарь райкома. И теперь, в довершение всего, самого же Камала Малика и посылает уничтожать этот дар природы. Она знает, куда больней ударить. Прямо в душу. И отказаться невозможно. Допустим, он откажется, так на его место пошлют другого, а тот, чего доброго, ради показателей, пустой славы, карьеры — наломает еще больше дров. Нет уж, если по иронии судьбы предстоит ломать дрова, то и это дело надо делать все-таки с умом, — усмехнулся про себя Камал. — Попытаюсь сохранить хотя бы то, что можно сохранить.

— О чем задумались, Камалджан? — ласково сказала Малика. — Ваш оклад за вами остается, хотя, сами понимаете, там вы будете числиться бригадиром.

— Отличный способ — варить человека в его собственном соку, — с улыбкой сказал Камал.

— Не поняла ваш намек? Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать — напрасно вы собираетесь проучить меня, посылая на Маханкуль. Я все равно останусь при своем мнении.

— Ах, вот как? — в ее глазах мелькнули искры гнева, губы дрогнули, щеки побледнели. — Советую учесть наперед, мнение одного, двух, трех человек, подобных вам, ничего не сможет изменить. Вы осознаете, чему вы пытаетесь противостоять? Против вас темп времени, требования эпохи…

— Не надо передергивать. Я тоже за темп времени, но и за то, чтобы беречь природу! Ведь это важнейшее требование времени!

— Все еще не осмыслили лозунг, не понимаете, что не природа покоряет человека, а человек — природу. С этим, надеюсь, вы не осмелитесь спорить?

— Неужели мы так и будем повторять одно и то же, как попугаи? Ведь надо думать, думать! Хотя, конечно, так удобнее. Апа, ведь вы понимаете, что человек тоже частица природы?

— Понимаю, Камалджан. А вы знаете, что стране нужен хлопок?

— Нужен! Но не любой ценой. Тот, кто насилует природу, уродует землю, потеряет и то, что имеет. Лицо его будет в грязи!

— Ну, мы посмотрим, кто что потеряет и чье лицо будет в грязи. Очень уж вы заботитесь о других, теперь пора подумать о своих делах!

— И все-таки я остаюсь при своем мнении. Мы неправильно осваиваем Маханкуль. — Камал помолчал, махнул рукой. — Видно, придется обращаться в более высокие инстанции.

— Что ж, давайте, давайте. Я, признаться, думала, что эта встряска вас образумит.

— Говорят в народе, познавший поражение еще сильнее рвется в драку. Может, секретарь обкома поддержит меня или разъяснит ошибки, если заблуждаюсь.

— Подумайте, — Малика ядовито улыбнулась. — Но помните, я вас предупреждала. В случае неудачи — не сносить вам головы.

— Договорились, — сказал Камал, вставая. — Когда я должен выехать в степь?

— Завтра.

Малика тоже поднялась, обошла стол, на ее лице сияла торжествующая улыбка.

— Желаю успехов, одноклассник! — она протянула Камалу руку, явно наслаждаясь своей победой.

Камал посмотрел на ее мягкую белую руку, и его широкая грубая ладонь застыла в воздухе. Нет, он не пожмет ручку председательши. Камал повернулся и шагнул к дверям, потом, обернувшись, бросил:

— А деньги, конечно, нужны. Спасибо, что оклад сохранили.

Дверь за Камалом закрылась, а Малика так и осталась стоять с протянутой рукой. Она еще не попадала в такое глупое положение. Что он о себе мнит? Всего-навсего агроном, а теперь и вообще бригадир! Она обессиленно опустилась на стул. Ах, какой гордый, подумать только! Не захотел пожать руку председателя! Ну, поживи в дикой пустыне, где только ящерицы да суслики! Ноги твоей в кишлаке не будет, нос не посмеешь показать! Да стоит пожаловаться Халилу-ака, он ему покажет, как подчиненный должен разговаривать с председателем! Разучится спорить!

Удивительно, на что способен человек в минуту гнева. Из-за пустяка, из-за одного резкого слова, готов обрушить на голову провинившегося все несчастья мира! О, сейчас Малику охватило жаркое пламя настоящей ненависти. Она жаждала и не знала, как отомстить Камалу за свое ущемленное самолюбие. Ей было мало того, что она самовольно сняла его с должности, отправила в дикую пустыню бригадирствовать? Ведь уже после этой крутой расправы, когда он почувствовал ее председательский гнев, Камал позволил себе совершенно непростительную выходку! Отверг протянутую руку! А ведь многие в колхозе только ловят ее взгляд и даже не помышляют пожать руку. Хам! Ничего, кроме пустыни, не достоин. Да и чего, в самом деле, ждать от человека, запряженного, как лошадь, в ежедневную работу двенадцать месяцев в году? Ничего, кроме грубости и невежества!

Если бы Малика в своем раздражении на строптивого агронома хоть на минуточку задумалась: а так ли права она сама? Так ли уж безгрешна? Может быть, поделом не встретила ее протянутая рука пожатия Камала? А может быть, она подспудно все это понимала и оттого-то дала обиде и горечи ослепить и оглушить себя?

Малика не могла успокоиться. Она ухватилась за стул и до боли в пальцах сжала руки, только так удалось ей побороть охватившую тело нервную дрожь.

Перед окном цвел, как пышное облако, абрикос. По одному, по два падали лепестки-снежинки. Нет, скорей лепестки были похожи на белых бабочек… Казалось, весь мир притих и считает падающие на землю лепестки абрикоса. Это было? Конечно, это было, где-то в восьмом классе. Малика вспомнила тот случай так явственно, как будто все это случилось вчера.

Было самое начало лета, когда зеленый урюк в самом соку и называется доучча. В восьмом или в девятом? В восьмом классе. Ну, отмочил тогда Камал. Толстый Тухтамурад принес в класс много этого кислого лакомства и угощал всех, давая по две-три урючины, а Малике протянул и высыпал в карман целую горсть. Малика улыбнулась его щедрости и еще не успела сказать «спасибо», как появился насупленный Камал. Все произошло молниеносно, вдруг, ни с того ни с сего; раз-раз — и вот уж на пол посыпался зеленый урюк, прыгая и раскатываясь под парты, а у Тухтамурада всплыл под глазом здоровенный фонарь и начал расти. Камала таскали к завучу, к директору. Ему здорово попало, но он так и не сказал никому, за что побил своего одноклассника. В классе, конечно, знали, знала и Малика. Камал ревновал. Он даже хотел пересесть за ее парту, но она не разрешила. Девушке льстило, что он все время ходит по пятам и угрюмо следит за ней из-под своих густых, сросшихся бровей горящими глазами. Он всегда был неразговорчивым и оттого казался нахмуренным и неуклюжим. Другие мальчишки бесились, дурачились, веселились, а Камал редко улыбался. Она всегда помнила, что за ней следят его горящие глаза из-под нахмуренных бровей.

На следующий день Камал принес в школу целый мешочек зеленого урюка. Он подошел прямо к парте Малики и поставил перед ней весь мешочек. В классе притихли.

— Что тут, Камал?

— Доучча, — гордо сказал Камал.

— Мне не надо, — Малика с брезгливой гримаской отодвинула мешок. — Напрасно трудился.

Конечно, Камал этого не мог ожидать, он был уверен, что его смелый поступок понравится Малике, ведь он выкрал из колхозного сада самые крупные доуччи. Даже для приличия не развязала мешок, не взглянула, а у Тухтамурада вчера взяла.

— Не надо?

— Нет! — Малика беспечно покачала головой.

Все в классе это видели. Камал был самым сильным, его побаивались, и вот он у всех на глазах получил по носу. Камал схватил мешок, шагнул к окну, и вот уже мешок летит из раскрытого окна вниз. От удара об асфальт мешок разъехался по швам, и самые крупные, самые изумрудные, самые вкусные доуччи колхозного сада валяются на пыльном асфальте. За это Камал опять попал к директору. Он часто туда попадал.

Малика задумалась, глядя в окно на отцветающие абрикосы. Какие красивые цветы, даже теперь, когда они осыпаются, можно подумать, что это кочующая стая белых мотыльков, летавших над садом всю весну и теперь отдыхающих на упругой, буйно-зеленой вдоль арыка траве. Некоторые лепестки упали на асфальт и почернели, другие попадали в мутную воду медленного арыка, и течением их прибило к берегу, сбило в грязные кучи, перемешало с прочим сором и илом у берега. «Опавший цветок сразу теряет все очарование, — подумала Малика. — Так и человек, хоть он и долговечней эфемерного цветка, с возрастом становится грубым, сварливым, а то и невыносимым, как этот Камал. В самом деле, то ему не нравится, это не так считает себя умнее всех! Смотри, какой гуманист выискался! А то никто, кроме него, не знает, что возле детского сада нужно сажать цветы, а не растить хлопок!» Она пошла на это сознательно. Пусть немного, каких-нибудь пятьдесят килограммов, но и они пригодятся осенью, хоть маленький, а все же довесок к плану! Ведь не для себя же она старается, в конце концов! Уж кто-кто, а агроном должен бы это понимать. Осенью не с кого-нибудь, а с нее потребуют план по хлопку, будет не до гуманных поступков. План любой ценой! Может, он до сих пор не примирился с тем, что Малика стала председателем, может, сам мечтал об этом месте? Хотя куда ему. Тихоня, молчун. Нет, на этой должности нужен человек, умеющий видеть дальше своего носа. В колхозе часто бывают люди, обратят внимание, что хлопок подступил к самым домам, хлопок даже возле детского сада, возле школы, кругом, — значит, что? Значит, председатель использовал даже самые пустячные резервы, все поставил на службу главной задаче дня! В конце концов — это политика. Легко ему строить из себя гуманиста, всех обвинять. Малика вспомнила давнюю историю. Как-то еще в десятом классе они компанией поехали в райцентр в кино. После фильма тот же несчастный жирный Тухтамурад хотел понести ее портфель, но вмешался Камал. «Нечего, пусть сама несет, — пробурчал он, отталкивая Тухтамурада. — Если с этих пор начнет свою ношу взваливать на других, глядишь, и сама сядет кому-нибудь на шею». Ну нет, Камал, Малика всего добилась сама и, слава аллаху, никому еще не была в тягость. В ней достаточно энергии, инициативы, наверное, потому получалось так, что все время она поднималась на одну ступеньку впереди Камала. Камал пошел в помощники поливальщика, она — на курсы механизаторов. Стала звеньевой, сразу начала учиться на бригадира. А Камал так и проходил в поливальщиках, только уже после окончания института получил место агронома. Потом Малику выбрали председателем ревизионной комиссии, она там неплохо поработала, показала себя. Теперь она председатель колхоза. А могло быть кое-что еще. В конце года нужно было рекомендовать на Героя Труда одного человека. Малика, недолго думая, без ложной скромности решила выдвинуть свою кандидатуру, однако дело сорвалось, в райкоме ее не поддержали, предложили рекомендовать бригадира передовой бригады. Неизвестно, как на ее месте повел бы себя другой председатель, а она отвезла документы этого человека. Камал о таких вещах понятия не имеет, где ему. Теперь та звезда на скромном пиджаке бригадира, а вполне могла бы украшать грудь молодой председательши. Малика сумела бы ее носить, люди кланялись бы даже ее тени. Но… не все сразу…

Малика отвернулась от окна, оглядела свой кабинет. Стулья вдоль стен покрыты белыми чехлами. Шелковые занавески до самого пола. На полу дорогой красивый ковер в лиловых цветах. Чувствуется тонкий женский вкус хозяйки кабинета. Обстановка должна радовать глаз и вызывать уважение. Что тут было раньше? Какая-то дешевая мебель, дрянные половики. Теперь есть прихожая, где приехавший с поля человек может отряхнуться, почистить обувь, передохнуть, прежде чем переступить порог председательского кабинета. В этом свой смысл, ведь за это короткое время человек, если был в разгоряченном или обиженном состоянии, может умерить свой пыл, успокоиться, тогда и разговор примет иное течение, а не то что с ходу, с пылу, с жару. Малика и вообще работу колхоза старается поставить на спокойные рельсы, чтобы дела шли размеренно, последовательно. И многого достигла. В колхозе нет такой отрасли, где не выполнялся бы план. Доход дехканина с каждым днем растет. Разве Камал не знает этого? Сразу, как Малика стала председателем, колхоз выстроил двухэтажную школу, детский сад, заасфальтировал улицы! Почему Камал видит только недостатки, а то, что теперь в непогоду дети не вязнут в грязи — этого не замечает? Кто посмеет сказать, что она не заботится о жизни колхозников, не улучшает быт? В конце концов и то, что она велела засеять хлопком участки детского сада и школы, — тоже забота о людях! Стоит ли из-за этого рвать на себе волосы и поднимать крик? Ах, дети видят только хлопок! Высокопарные книжные слова! Надо быть реалистом, поэтому она велела вместо цветников возле школы, детсада и даже возле чайханы посадить хлопок. Она хочет и добьется того, чтобы получить хлопка больше, чем соседние колхозы, чтобы заслуженно быть в центре внимания. А то — хоть и совсем близко, но все-таки прошла мимо нее звезда Героя…

Удача — редкая гостья, и кто ее поймает, должен держать крепко. Упустишь по мягкотелости — снова не поймаешь. Тут надо больше полагаться на разум, чувства часто подводят человека.

В дверь нерешительно постучали, и не успела Малика пройти к креслу за стол, где она любила встречать пришедших, дверь отворилась и показалась старушечья голова.

— Я к вам, Малика-хон.

— Заходите.

Старуха вошла, но в нерешительности остановилась, глядя на председательшу, не двигавшуюся ей навстречу. Старуха, конечно, не могла начать разговор, пока они не обнялись, как это заведено по обычаю, ведь без этого нельзя, как нельзя садиться за дастархан неумытым.

— Сначала поздороваемся, — наконец решилась старуха. — Или председательши так не здороваются, анайлай? — Старуха заметила, конечно, что председательша очень уж неохотно протянула к ней руки, но с подчеркнутым чувством погладила полные плечи молодой женщины. — Вы уж меня простите.

Малика натянуто улыбнулась, а старуха, чтобы сгладить заминку, сразу заторопилась со своим делом.

— Смотрю на вас, Малика-хон, не нарадуюсь, ведь вы выросли у нас на глазах! Очень я жалею, что не засватала вас, когда просил меня об этом сын. Разве можно было подумать, что вы станете такой красавицей, анайлай. Вы просто расцвели, Малика-хон! Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить…

Пока старуха рассыпалась в любезностях, которые в иную минуту, несомненно, были бы приятны для уха, Малика прошла к столу, села в свое кресло, взяла карандаш и стала нетерпеливо катать его по столу, ожидая, пока старуха перейдет к делу.

— Послушайте, Малика-хон, — старуха наклонилась над столом, взмахнула широкими рукавами. — Этот ваш партком, он чем-нибудь думает?

Малика вгляделась в лицо старухи: кожа, как скомканная бумага, ни одного зуба во рту, рот запал, и от этого подбородок резко выступил вперед. Неужели и я когда-нибудь стану такой ведьмой? Малика улыбнулась и спросила, ласково усаживая старуху на стул:

— Что вам сделал плохого этот несчастный?

— Мне-то он ничего плохого не сделал, — сказала старуха, почувствовав, видимо, что без особых причин обвиняет парторга. — А какой-то пустяк и не может решить, а? Ведь он мужчина, ему должно быть стыдно!

Старуха прикрыла руками беззубый рот и искоса внимательно взглянула на председательшу. Девушка красивая, видная — и без мужа. Разве это жизнь — сидит тут, в кабинете! Ей бы детишек полон дом, чтобы дергали за подол. Нет, одиночество не удел женщины, это удел всевышнего.

— Это смотря какой пустяк, может быть, и я не в силах его решить?

— Да что вы? — удивилась старуха. — Кто же еще может, ведь вы самая главная здесь?!

Искреннее удивление старухи, ее вера во всемогущество председательши тронули Малику, она улыбнулась и откинулась в кресле.

— Вот ведь в чем дело. Нынче мы никак не сможем ухаживать за шелкопрядом, вы уж нам в этом году не выдавайте, очень вас попрошу.

Удовольствие, сиявшее на лице председательши, мгновенно исчезло, Малика поджала губы и механически пробежала глазами по бумаге под стеклом. Старуха пришла с разговором не из приятных.

— А что случилось у вас в семье?

— Может быть, вам неизвестно, но за долгие годы ожидания аллах, по милости своей, дал нам утешение на старости лет, — старуха счастливо улыбнулась, прикрываясь широким рукавом. — Невестка разрешилась мальчиком. Еще даже сорока дней не прошло. Вы ведь знаете, ребенок и десятерым свяжет руки. Если мы возьмем шелковицу — невестке не справиться. Боюсь, не заболела бы, и за листьями надо ходить, и гусениц кормить, и за ребенком смотреть…

— А что, разве ваш сын не может сходить за листьями? Она пусть занимается ребенком, он будет снабжать гусениц листьями. — Малика перешла на строгий тон. — Кстати, о кормах в этом году особенно не надо будет беспокоиться. Создали две бригады, они будут развозить листья тутовника по домам.

— Все равно, женщине с первенцем будет тяжело, неужели вы не понимаете, Малика-хон. Обойдитесь нынче без нас, будем живы — в следующем году выполним двойную норму. — Старуха взмахнула широкими рукавами. — Малика-хон, милая, не откажите нам.

— Не уговаривайте, не могу. — Малика сказала это твердо и поднялась из-за стола, давая понять, что разговор окончен. — Это как раз такая просьба, которую не могу выполнить и я. Шелкопряда нам выделили из расчета на число жителей. Куда же я его дену, если вы откажетесь, потом кто-нибудь еще?

Малика, конечно, замечала, как действует на подчиненных этот ее жесткий непреклонный тон, но так было проще, удобнее, быстрее. Люди сразу понимали, что нет смысла тянуть дальше, что-то говорить, доказывать. Вот и старуха сразу замолчала и, немного помедлив и, видимо, собираясь с силами, поднялась и пошла к двери. Только в дверях она обернулась, окинула Малику каким-то удивленным взглядом, как будто говоря про себя: «Ах, какая беда, какая беда! У такой красивой девушки совсем нет души!»

Малика уже привыкла к таким взглядам, председателю надо уметь отказывать, это работа, и она научилась это делать. Малика дождалась, когда старуха вышла, и закрыла за ней дверь. Каждый хочет, чтобы его поняли, кто же будет понимать ее?

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дома жена белила комнату, в которой обычно выкармливала шелкопряда. Камалу, только что видевшему Малику во всей ее расцветшей пышной красоте, Нигора показалась не только неряшливой, просто уродливой: подпоясанная какой-то веревкой, в стоптанных калошах на босу ногу, заляпанная известью… Молодо и живо сверкнули только глаза на закутанном в белую хлопчатобумажную косынку лице. У Камала не было желания даже говорить с ней, он повернулся и, не заходя в дом, тяжело присел во дворе под навесом, как человек, утомленный дальней дорогой.

С тех пор как они поженились, Нигора не помнила случая, чтобы они с Камалом разговаривали друг с другом, как должны говорить муж и жена. Камал рано уходил на работу, возвращался поздно, его не интересовала жизнь семьи, он не спрашивал, как жена управляется по дому, если выпадало свободное время, он проводил его, лежа на подушках с книгами. Даже ее причитания о том, что не пристало семейному человеку заниматься такими несерьезными делами, не мешали ему, собравши вокруг себя своих троих сыновей, читать им какую-нибудь сказку, а стоило ему вырваться в город — можно было не сомневаться, он не забудет привезти увесистую связку книг. Зная нрав мужа, Нигора не ждала, что он объяснит ей и свой неожиданно ранний приход, и расстроенный вид.

Раньше ей даже нравилась молчаливость Камала, молчаливость была как бы продолжением его мужественности и надежности, подтверждением твердого характера. Ведь именно твердый характер — основное качество мужчины. Но теперь у нее едва хватало сил сдерживаться, порой ей казалось, что она вот-вот лопнет от досады, — в те минуты, когда он вот так нахмурится, переживает и молчит. Вот и сейчас у нее не хватило терпения молчать, она обмакнула кисть в ведро, сделала два длинных ровных мазка, пристально взглянула на мужа и опустила кисть в известь.

— Может, что-то случилось? — негромко спросила Нигора.

Камал не оглянулся, будто не слышал. Он вытащил из кармана сигареты, закурил и положил сигареты рядом.

— Завтра уезжаю в Маханкуль.

— Так вы вчера только вернулись?! И снова?

— Теперь буду работать там, — о переводе в бригадиры Камал дипломатично умолчал. Не все сразу.

Нигора с кистью в руках подошла к мужу, по полу протянулся похожий на веревку след.

Камал с тоской чувствовал приближающуюся сцену, но рано или поздно этого разговора не миновать.

— Куда это вы собрались ехать?

— Куда-куда, в пустыню, — Камал даже улыбнулся, как ни в чем не бывало.

— Неужели больше некого послать? Пусть туда едет ваша милая апа. У нее некому цепляться за подол!

— Что ты заладила с этой апой! — Камал раздраженно придавил сигарету и вдавил ее в землю. — Она не одна командует, это решение правления.

Нигора уронила кисть и, опустившись на корточки, заплакала, по-детски вытирая глаза рукавом платья.

— Разве они не понимают, что у вас семья, дети! О чем они думают?

Камал молча пережидал слезы жены. Женщине полезно плакать, от этого она становится мягче и сговорчивей. Конечно, Нигора не из плаксивых и для себя ничего не просит, да и сейчас она расстраивается из-за благополучия семьи. Сквозь всхлипывание и слезы до него донеслось:

— Тогда и нас забирайте в пустыню! Соберемся и поедем с вами! У всех отцы, а ваши как сироты.

— Ну, хватит! Замолчи! Я что, умирать уезжаю! Чего ты разревелась! — Камал хотел утешить жену, но получилось грубо.

Нигора сжалась в комочек, плечи сотрясали горькие безутешные рыданья. Наверное, она и сама не понимала, отчего так пугает ее отъезд мужа, ей казалось, что она остается совсем одна перед выраставшими с его отъездом трудностями, некому будет защитить ее и детей, а его грубый окрик подлил масла в огонь. Обычно Нигора молча сносила грубость мужа, так было заведено не ею. У мужчины жизнь проходит вне дома, и там у него заботы и неприятности, естественно, что домой он может прийти расстроенным, и в такие минуты можно и потерпеть, если он сорвет зло на жене. Но сейчас его грубость задела душу. Кто еще терпел так безмолвно? Разве так ведут себя другие женщины в кишлаке? Она не то что другие, не рвется в город за развлечениями, по магазинам, не требует золота и браслетов… За что? У нее нет даже парчового платья, а ведь иные даже в поле на работу выходят в шелках, разъезжают в машинах, то и дело мотаются в город, отдыхают… А что видела она? Все ее заботы только о детях, о семье. Разве она не ухаживает за Камалом, разве не старается во всем помогать ему? И вот теперь в благодарность за то, что она не жаловалась, не поднимала крик, довольствовалась тем, что у них есть, и не требовала большего, он оставляет ее и отправляется в дикую пустыню, а она остается здесь одна с детьми и хозяйством! Чтобы они ослепли там, в этом правлении!

Нигора вскочила, торопливо отерла рукавом слезы.

— Идите и откажитесь, — тихо попросила она, — я вас очень прошу!

В это время в калитку с боевыми криками, размахивая воображаемыми саблями, влетели босоногие сыновья. Двое старших были в рваных штанах, а младший и вовсе в одной рубашке. «Всадники» увидели отца и поскакали к нему, понукая своих «коней». Глаза у Камала потеплели и на душе отлегло, когда он взглянул на выстроившееся перед ним воинство. Так они и стояли перед ним по росту и старшинству. Суван-батыр лев, а не джигит, он сразит в бою несметное воинство врага. Средний, Сиявуш-батыр, всем пожертвует ради справедливости на земле, даже собственной жизнью. А самый маленький, Султан-батыр, когда вырастет, будет великим правителем мира!

— Ваш отец хочет оставить нас и уехать в пустыню! — громко крикнула Нигора.

Дети переглянулись и, кажется, не очень поняли, что это значит. Старший — Суван почувствовал, что у родителей что-то происходит. Сиявуш не очень-то понял, что сказала мама, а маленькому и вообще было не до того, запинаясь о своего «боевого коня», он прямиком отправился к отцу на колени. Камал взял Султана на руки, а коня его привязал к столбу айвана, чтоб не убежал в пустыню. Старшие тоже облепили отца, и Суван спросил:

— Ата, вы опять уезжаете?

— А как ты думал. Работать надо?

— Надо, — вздохнул Суван.

— Ты почему так бегаешь, Султан? Совсем без штанов! — Камал обернулся к жене. — Одела бы ему штаны!

— Что с ним случится! Пусть бегает. Не девчонка же…

— Я сказал, надень ему штаны, — Камал повысил голос. — На кого они похожи? Неужели нельзя их вымыть, искупать? Ты куда смотришь?

— А вы что, первый раз увидели своих детей? — Нигора сверкнула глазами. — Пора бы, кажется, привыкнуть…

Через некоторое время Нигора вернулась из дома, неся ворох неглаженой детской одежды. Она вырвала Султана из рук мужа и стала натягивать на него штаны, ворча на старшего:

— Тебе бы только бегать, негодник! Сколько тебе говорить, чтобы приглядывал за ним! Как дам сейчас!

— Не замахивайся на ребенка, дура! Сама виновата. Дети грязные, бегают неизвестно где!

Камал вскочил и, казалось, сейчас ударит жену. Нигора сначала примолкла, но все-таки не удержалась:

— Конечно, я во всем виновата! На меня и надо кричать! Да что там смотреть, ударьте меня! Где это видано, отец бросает детей на произвол судьбы! Что ж, уезжайте себе в пустыню, куда хотите, оставляйте детей, жену! — Нигора спустила с колен малыша и, закрыв руками лицо, неслышно заплакала. Камал понял, что лучше всего уйти, чтобы избежать скандала. Он вышел на улицу, потоптался у калитки. Идти было некуда. Он отошел к тутовникам у арыка и сел на скамейку, чтобы покурить и успокоиться. Обернувшись на шум подъезжающей машины, Камал увидел зеленые «Жигули» главного агронома. Из машины вышел Нишан Асраров. При среднем росте Нишан производил впечатление гиганта — плотный, широкоплечий, что называется, поперек себя шире. Удивительно, как он умещался в маленькой машине. На широком мясистом лице главного агронома было тревожное недовольство. Тяжело покачиваясь, с трудом неся свое грузное тело, он подошел к Камалу, протянул большую пухлую руку и так же, не говоря ни слова, опустился на прогнувшуюся под ним скамейку.

— Что же мы тут будем сидеть? — Камал тронул главного агронома за рукав. — Пройдемте в дом.

Нишан отвел руку Камала и пошарил по карманам, сигареты остались в машине, идти за ними он поленился.

— Что происходит, брат, ничего не пойму! — Нишан достал большой клетчатый платок и вытер лицо и шею, сдвинул на затылок кепку с широким козырьком. — Пришел в контору, апа мне сообщает… Сначала не поверил, ерунда какая-то, а потом слышу, она перебирает кандидатуры на твое место? Может, ты объяснишь, что у вас случилось?

— А вы не знаете? Сами вынесли решение, теперь спрашиваете у меня.

— Кто выносил решение?

— Ну, не сам же я себя снял с должности. Правление решило.

— Тавба! — Нишан удивленно открыл рот, демонстрируя сразу три своих подбородка. — Вчера апа была на бюро райкома, вернулась поздно, да и правления не было, ни позавчера, ни вчера. Когда это она успела провести правление?

Камал ничего не ответил. Он пожал плечами и затянулся сигаретой, будто это его и не касалось.

— Если необходимо кого-то послать в Маханкуль, то ведь не тебя. У тебя здесь полно работы, это раз. Во-вторых, ты человек семейный. Ты ничего не мог сказать ей, а? Ну, чего молчишь?

— Она сказала, что это решение правления. Как же возражать, если решило большинство.

— Думаю, еще не поздно. Иди поговори. Объяснишь все, скажешь так и так.

Камал покачал головой и поморщился. Идти к Малике с поклоном, с повинной? Ну нет!

— Не могу, Нишан-ака.

— Гордость не позволяет, да? — вскипел Нишан. — Или что-то еще мешает? Что ты от меня скрываешь?

Нет, Камал не станет объяснять, что нет никаких оснований для намеков, никаких тайн между ним и Маликой не было, ничего, что могло бы стать сплетней на языках досужих людей. Да, когда-то он любил эту девушку, но это очень давно, где-то в далеко прошедших годах, в школе. Но где школа, где эта любовь? Сейчас он иногда сам не верит, что любил ее. Ничего в ней не осталось от бойкой веселой одноклассницы. Она быстро стала меняться, сразу после школы. Он вспомнил один случай. Тогда шла вторая обработка хлопчатника, в бригаде Малики вносили удобрения, и она сама сидела за рулем. Двое мужчин дробили затвердевшие, как камень, удобрения, чтобы наполнить воронки ее трактора… Камал прошел по бороздам, чтобы проверить количество вносимых удобрений. Ему издалека уже показалось, что все поле белеет, как после снега, а взяв горсть земли, он увидел, что удобрений и в самом деле больше, чем самой земли. Он остановил Малику, выруливавшую на следующее междурядье, и показал ей землю в ладони. «Ну и что? — она пожала плечами. — Чем больше, — тем лучше. Сильнее будет урожай, раньше вытянется хлопок». — «Много хорошего — тоже нехорошо, Малика. Разве ты не знаешь, земля болеет, если забивать ее удобрениями. Все хорошо в меру. Везде пишут, предупреждают, что только тридцать процентов от вносимых удобрений усваивается растениями, остается в почве, приносит пользу. Все остальное — идет во вред. И чем больше, тем бесплодней становится земля». Малика засмеялась, не дослушав его: «Ну, тогда ученые что-нибудь придумают. Если мне переживать за землю — то я окажусь в самом хвосте. Вы же знаете, мы приняли большие обязательства, их надо выполнять. А еще я вам по секрету скажу, не суйте нос куда не надо, делайте свое дело, а я буду делать свое».

Этого Камал не мог ожидать. Нет, нельзя так относиться к земле, на которой ты вырос, которая кормит тебя. Еще в детстве, совсем маленькому, ему говорила мать: «Сынок, не бей землю, не ковыряй, ее, грех, на том свете тесно будет». Это народная мудрость, ведь земля всему начало. По иронии судьбы Малика в тот год действительно получила невиданный урожай, и ее имя прогремело в республике. Она стала председателем ревизионной комиссии, а вскоре и председателем колхоза.

Видя ее стремительную карьеру, Камал не мог не вспомнить, как еще в школе она дорожила вниманием и властью. В десятом классе, в самый первый день, когда вся школа еще пахла непросохшей краской после ремонта, Малика поманила Камала к окну. «После уроков будет собрание», — сказала Малика и нарисовала на стекле чертика смуглым тонким пальчиком.

«Ну и что?»

«Будут выбирать старосту класса».

«Ну и что?»

«В классе все тебя боятся, — кокетливо взглянула на него Малика, — кого ты назовешь, того и выберут».

«Ну и кого ты предлагаешь?»

«Назови меня…» — и Малика начала рисовать на пыльном стекле второго чертика.

«Брось ты, — разочарованно протянул Камал. — Зачем тебе нужен этот хомут! Вся эта канитель… Зачем это тебе?»

«Неужели ты не понимаешь? Буду старостой, все будут уважать, слушаться будут…»

Вот когда все это началось…

— Ну, что ты решил, чего молчишь? — прервал мысли Камала Нишан.

— Не мог я промолчать, Нишан-ака. Неужели так необходимо засевать хлопком двор детского сада. Там участок с ладонь!

— Подумаешь, беда! — усмехнулся Нишан. — Посеяли вокруг чайханы, вокруг полевых станов, там ведь тоже следовало сажать цветы, не правда ли? Ничего, обойдемся без цветов, зато получим дополнительный хлопок.

— Ну вот, и вы меня не понимаете! А может, это я вас не понимаю? — Камал ударил кулаком по стволу тополя. — Или я с ума сошел, или с вами что-то не в порядке!

— Ты и ей так сказал, а? — Нишан с сожалением покачал головой. — Эх, чудной ты!

Камал внимательно посмотрел на этого седеющего человека, ему показалось, что он вообще первый раз видит его, он всегда казался таким сильным, могучим, а ведь в глазах его постоянно проглядывает страх, опасение за свое благополучие. Он равнодушен ко всему на свете, главное, чтобы его не трогали, а там делайте что хотите, он на все согласен. Главное — занимать должность, быть хоть на ступеньку, но выше остальных, ради этого он ни во что не будет вмешиваться, всем будет угождать, прежде всего вышестоящим. Ведь он человек, про которого с насмешкой говорят в народе: он даст лепешку даже укусившей его собаке.

— Ну что ж, наверное, один я не понимаю, что это сделано правильно! — сказал Камал.

— Да неужели тебе больше всех нужно? — Нишан в самом деле разозлился. — Тебе мало своих дел? Ну и тяни свою лямку, ведь тебя это не касается!

— Похожего нашел, а равного не встретил.

— Не кричи против ветра, все равно никто не услышит! Так тоже в народе говорят, мой младший брат, — тихо сказал Нишан и опустил свою большую седеющую голову.

Камал вдруг остро понял, что напрасно он упрекает этого человека, ненужный и бесполезный разговор, у каждого в жизни своя мера, каждый по-своему относится и к людям, и к миру.

— Отвезите меня завтра в Маханкуль? — Камал тронул Нишана за рукав. — Заодно посмотрите, как там идет дело.

Нишан кивнул головой.

Да, этого парня трудно понять. Его сняли с работы, гонят в пустыню, а он стоит на своем. Другой в такой ситуации подумал бы прежде о семье, о себе, а он беспокоится о пустяках. Во дворе детского сада, видите ли, посеяли хлопок! Ну а тебе какое дело? Разве от этого упадет небо на землю? Ничего с детьми не случится, так же будут носиться, сорванцы, и играть в свои игры. Лишь бы сытыми были. Стоит ли наживать врагов из-за ерунды. Надо крепко подумать, прежде чем лезть на рожон, поучать начальство. Смотрите, какой гуманист. Вези потихоньку свой воз, а в чужие дела не лезь. Теперь в пустыне будет глотать пыль, а жена с детьми останется одна. Нелегко ей придется.

Нишан грузно поднялся со скамейки и пошел к машине. Камал поймал себя на том, что с интересом наблюдает, как ловко этот непомерно толстый Нишан умещается в своем «жигуленке». Нишан, видимо, еще раздумывал, потом открыл дверцу, подозвал Камала рукой и заговорщицки подмигнул.

— Думаю, еще не поздно. Зайдем к апе? Не будь упрямым, зачем тебе торчать в этой дыре. Да и о семье надо подумать.

Камал вздохнул и покачал головой.

— Мне не о чем говорить с апой. — Камал подождал, пока Нишан завел мотор, помог ему захлопнуть дверь. — До свиданья, брат, будьте здоровы!

— Ну, ладно, раз так. Завтра без меня не уезжай, я подъеду, — сказал Нишан.

Машина тронулась с места. На улице уже сгустились сумерки. Нигора загнала детей спать и с тяжелым сердцем взялась собирать мужа в дорогу. Камал пробовал посидеть у телевизора, но ничего интересного не было, и он пошел в спальню, откуда доносились визг и крики сыновей, устраивавших перед сном обычную войну.

— Все, давайте спать, — с показной строгостью скомандовал Камал и погрозил пальцем в сторону двери, — а то позову мать.

Возня немедленно затихла, сыновья очень любили, когда укладывать их приходил отец.

— Ляжем, если расскажешь сказку, — блестя глазами от предстоящего удовольствия, сказал старший.

— Сказку, сказку! — обрадовался средний.

А младший, Султан, молча прильнул к отцу, крепко обхватив руками его шею, он еще не мог понять, чего ему больше хочется, услышать сказку или просто прижаться к отцу и заснуть возле него. Что может быть лучше, чем спать с папой в обнимку.

Камал считал, что сказка для детей должна быть не только интересной, но и доходчивой и обязательно поучительной. Он прилег рядом с затихшими детьми. И тут же вспомнил вчерашнего юродивого.

— Я вообще-то все сказки, какие помнил, рассказал. Разве что вот, есть еще одна. Пожалуй, я вам ее и расскажу. Вы, наверное, не знаете, что раньше тут не было садов и арыков, а была настоящая бескрайняя пустыня. С одной стороны пустыни жили люди, а с другой — дивы! У дивов была крепость, и там они хранили, знаете что? Золотую коробочку. Точь-в-точь, как хлопковая, но коробочка эта была не простая, а волшебная. Стоило взять ее в руки и пожелать чего-нибудь доброго — желание немедленно исполнялось. Много храбрецов приступало к крепости, чтобы отвоевать у дивов коробочку, но сложили они головы, так и не добившись своего. Дивы оказывались сильнее. Узнал об этом джигит Бахадур, решил попытать счастья. Вскочил на своего скакуна и отправился в путь. Долго он ехал по безбрежной пустыне, туда посмотрит — пески и пески, сюда посмотрит — никого не видать. Ехал он, ехал и доехал до высохшего источника, возле которого лежал умирающий от ран беркут. Поднял джигит птицу, напоил водой, смазал ее раны живительным бальзамом. Ожил беркут и заговорил человеческим голосом. «Спасибо тебе, джигит Бахадур, спас ты меня от смерти, сослужу и я тебе службу верную. Скажи мне, джигит Бахадур, что привело тебя в безжизненную пустыню?». Рассказал джигит беркуту, что решил он добыть золотую коробочку для людей. «Или голову сложу, или коробочку добуду». «Хорошее дело, — сказал беркут, — да сделать его непросто. Будешь ты ехать еще семь дней, семь ночей и доедешь до старой чинары, что растет среди песков. Оставишь ты меня на чинаре, коня у чинары, станешь на восход солнца и начнешь рыть подземный ход. Будешь рыть, ни больше ни меньше, ровно триста саженей и тридцать локтей и подроешься под самую крепость, где стоит железный сундук с золотой коробочкой. Там ты будешь ждать моего сигнала. Прокричу я три раза и выклюю глаз у главного дива, а все остальные бросятся ловить меня. Тут ты не должен дремать, выскакивай, хватай сундук и беги к чинаре да скачи во весь дух, не жалей коня. Но помни, не открывай сундук, пока не прискачешь в родной кишлак, а то ослепнешь». Так и сделал джигит Бахадур, как велел ему беркут, прорыл ход в крепость, схватил сундук, прискакал в свой кишлак и отдал коробочку людям. Долго люди того кишлака жили в счастии и благополучии.

Затаив дыхание слушали сыновья сказку отца, только маленький Султан смежил глазки и крепко заснул.

— А где теперь эта коробочка? — тихо спросил Суван. — Ты не знаешь?

— Нет, сынок, — вздохнул Камал. — Шли годы, и люди забыли о золотой коробочке.

— Может, ее опять утащили дивы?

— Завтра папа поедет в пустыню и найдет волшебную коробочку, — сказал Сиявуш и решительно нахмурил брови. — Вы ее нам покажете, папа?

Камала неожиданно тронула эта детская уверенность в могуществе отца. Что ж, если верит в силу добра, то со временем поверит и в правоту. Хорошо, хоть этот малыш верит в мою силу. Ведь если человек не может убедить других в своей правоте, откуда у него возьмется сила, ничего он не добьется. Чтобы прийти к намеченной цели — важнее всего найти единомышленников. Особенно нужны единомышленники, когда собьешься с пути, оступишься. Камал уже не раз спотыкался. Было дело, попытался объяснить положение с Маханкулем секретарю райкома, не вышло. То ли растолковать не сумел и секретарь не понял его, то ли тот чего-то остерегся. Может, не было бы этого изгнания в пустыню. Нет, Камал не отчаивался, что едет в Маханкуль, не жалел он и о должности. Напрасно Малика рассчитывает, что все затихнет и забудется. Рано считать себя побежденным.

Ночью Камалу приснился сон. Бежит он по бескрайней раскаленной пустыне. Палит солнце, лицо обжигает горячий ветер, но он должен бежать и бежать, бежит, не разрешая себе остановиться и передохнуть… И вдруг на бегу падает в бездонный темный колодец. Уже замирает сердце от долгого падения в темноте, как вдруг засветилось что-то впереди на дне колодца. Конечно, свет этот исходит от золотой коробочки! Крепко, обеими руками схватил Камал золотую коробочку и от счастья громко во весь голос рассмеялся…

От своего голоса Камал проснулся. Смеялся во сне, только в объятиях держал не сказочную коробочку, а крепко спавшую, сжавшуюся в уютный комочек жену. Прижавшись к нему, она казалась такой беззащитной, такой маленькой. В душе Камала боролись любовь и жалость. Большой рукой он погладил узкие плечи, худенькое, увядшее тело жены. В окне вставал медленный рассвет. В сером предутреннем свете особенно бросалось в глаза, как постарело ее бледное усталое лицо. Совсем, казалось, недавно она была молода, свежа и полна жизни. Истомила работа, иссушил зной хлопкового поля. Конечно, Камал гордился, что у него старательная, трудолюбивая жена, плохо только, поправлял он себя в уме, что в заботах о семье и о работе Нигора совсем забывает себя. И в самом деле, когда ей заниматься собой? Камал заметил, что он как бы оправдывает перед кем-то свою жену и этот кто-то глубоко неправ в своем взгляде на Нигору. Была какая-то двусмысленность и нечестность в этих размышлениях, но он тем не менее разматывал и разматывал цепь навязчивых мыслей, будто составлял характеристику для какого-то невидимого отдела кадров. Одна управляется с хозяйством. Родила трех прекрасных здоровых сыновей! Что еще нужно? Нет, как ни поверни, а такая жена достойна самой горячей любви. Но разве любовь нуждается в каких-то рассуждениях, доказательствах… Чтобы преодолеть странное противоречие, Камал тихо прижал к себе доверчиво раскрывшуюся ему навстречу полусонную жену.

Ветер с дождем гнали зеленые «Жигули» по пустой мокрой дороге. Мерно мотались очистители, сгоняя воду, стекло затягивала тонкая жирная пленка. Серые тяжелые облака плотно обложили горизонт, небо провисло над бескрайними унылыми полями. Наверное, и погода сказывалась на настроении людей, ехавших в машине, до сих пор они не обменялись и десятком слов. Сидели нахмурившись, как после ссоры. В густых бровях Камала затаилась обида, а Нишан все глядел на дорогу, не замечая ни дождя, ни холодного ветра, уносившего брызги, фонтанами летевшие из-под колес, ни редких вздохов попутчика. Нишан по-своему глубоко переживал за Камала. Правда, его раздражала бессмысленность и бесполезность этих переживаний: сам он никогда не решится пойти наперекор председательше, и от этого порой ощущал что-то близкое к отчаянию. У нее поддержка секретаря райкома, да и никто из членов правления не поддержит выступление против нее. Камал попробовал, что из этого вышло? Ему же хуже. Если на то пошло, у Нишана тоже нашлось бы что сказать. Это уж совсем плохо, если нечего сказать, значит, остался один шаг до могилы.

Свернули с грейдера на проселочную дорогу, и «Жигули» стали заваливаться в ямы и колдобины, заполненные дождевой водой по глубоким колеям грузовиков и тракторов. Скоро слева от дороги потянулся овраг, заросший по краям камышом, справа — голая степь с участками густой травы, кое-где чернели прошлогодняя полынь и горчак, там и тут застрявшие клубки перекати-поля.

Нишан чуть зазевался, машина пошла юзом по жирной скользкой колее и влетела в яму. Нишан приоткрыл дверь и глянул под передние и задние колеса, попробовал газануть, но колеса легко прокручивались, разбрасывая во все стороны жидкую грязь.

— Кажется, теперь она поедет на нас, — Нишан хотел выйти из машины.

— Вы сидите, — Камал придержал его за руку, — я попробую подтолкнуть.

Камал снял тюбетейку и, сложив, сунул ее в карман, холодный дождь мгновенно намочил волосы и струйками прокрался по шее под рубаху. Толкая сзади с раскачки, Камал навалился изо всех сил, ему удалось поймать момент и помочь «жигуленку» преодолеть какие-то двадцать-тридцать таких важных сантиметров жидкой грязи, но левое заднее колесо с маху ввалилось в следующую колдобину, и из-под машины веером взлетела волна холодной воды и грязи и обдала Камала с ног до головы, он едва успел зажмурить глаза. Так он и застыл на мгновение с черным, залепленным грязью лицом, потом стряхнул грязь с рук, отер лицо, разлепил глаза и побрел вниз, к овражку, где в камышах тускло темнела мутная вода. Спускаясь к воде, Камал держался за камыши, чтобы не поскользнуться. Вода, в которой он мыл лицо и руки, была соленой. В этот овраг стекает вода с больших поливных площадей, сюда приносит она все соли и всю химию, вымытую с тысяч гектаров хлопчатников, и вот этой водой мы собираемся орошать Маханкуль. Пресная почва и на этом участке постепенно превратится в солончаковую. Пройдет пять лет, и освоенные сегодня земли тоже придется промывать. Есть ли смысл, понимая это, портить драгоценную землю?

— Что, братец, здорово тебя окатило? — крикнул из машины Нишан.

— Бывает.

— Ну, давай в машину, недалеко осталось.

Тем временем дождь ослабел, моросил мелко, но настойчиво. Степь повеселела, казалось, что природа сделала большой влажный вдох. Торопилась расти, набирала силы изумрудная молодая трава, спешила впитать все соки разопревшей от дождя и тепла земли, каждый луч пробивавшегося кое-где через облака солнца. Камалу хотелось стоять и стоять так под этим моросящим дождем, слушать эту жизнь, вдыхать запах земли и чувствовать, как спадает с души вся тяжесть, вся ненужная напряженность и суетность. Древняя степь пробуждалась с очередной весной, в ее кажущемся покое не было безмятежности, всюду была видна извечная работа жизни. Камал хотел участвовать в этом великом деле, и казалось, степь понимает и принимает его сыновнее чувство любви и благодарности…

Видимо, Нишан по-своему истолковал молчаливую просветленную задумчивость Камала.

— Будь поспокойнее, братец, не лезь понапрасну на рожон, — сказал Нишан, не отрывая глаз от дороги и осторожно проводя машину между глубокими тракторными колеями. — Кому интересны твои соображения о Маханкуле. Никому это неинтересно. Думай о своих детях.

— Почему, Нишан-ака? Если стучаться, кто-нибудь откроет. Не все же поддались горячке освоения. Кто-нибудь да поймет.

— Послушай, какая тебе разница — распашут Маханкуль или нет?

Камал покачал головой и, удивляясь самому себе, в который раз начал доказывать.

— Маханкуль необыкновенно ценен редкими видами растений, они нужны науке, и прежде всего медицине. Второе — травостой этих территорий — основа животноводства целого района. Ну и вообще, не пора ли подумать о природе? Ведь мы от нее, если приглядеться повнимательнее, ох как зависим! Ведь не так давно в окрестностях нашего кишлака было полным-полно фазанов. Вы-то уж должны помнить! Теперь эта птица встречается только в заповеднике.

— В Каракульском я видел. Полно! — Глаза Нишана оживленно сверкнули. — Какие красавцы, черт побери! Петухи прямо переливаются всеми цветами радуги. Прав ты, глаза радуются, глядя на них.

— Они гибнут от ядохимикатов, которыми мы обрабатываем хлопковые поля, вот и уцелели только те, что держатся в заповеднике.

— Что же ты хочешь, кругом сплошной заповедник? И Маханкуль бы в заповедник, да?

— Если бы я мог, я бы обязательно превратил в заповедник Маханкуль. Ведь там есть такие птицы, такие травы, которые больше нигде в мире не встречаются. Это при том, что мы еще далеко не все знаем об этой земле. И вот, не зная, готовы уничтожить.

— Может быть, ты и прав, братец, но человек должен прежде всего заботиться о себе, а потом о каких-то травках и пташках.

Камал кивнул головой и замолчал. Нет смысла доказывать, если человек не хочет понять. Основной принцип Нишана — компромисс, он может проявить сочувствие, но по-настоящему его беспокоит только собственное благополучие.

По сторонам замелькали заросли тамариска с распускающимися лепестками, висевшие над землей легким сквозящим облаком. Впереди показался полевой стан.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В большом тазу, стоявшем посреди двора на солнце, Нигора купала младшего и так была увлечена этим, что и не заметила, как во двор вошла председательша. Султан тер глаза кулачком и тихонько скулил, Нигора крепко с мылом натирала ему спину и по привычке безостановочно ворчала.

— Ему что, отругал и уехал. Называется — дал указания! Попробовал бы сам. Пошел куда глаза глядят, куда ноги несут. Жена не накрашена, дети грязные! А у кого в этом проклятом кишлаке чистые дети? Собственные дети ему не милы…

Малика не стала слушать дальше ворчанье Нигоры, она ее достаточно хорошо знала. Раньше, до того как ее избрали председателем, она иногда бывала в этом доме, потом почему-то перестала сюда заходить. С этой постоянной текучкой совсем забросила подруг, да подруг, собственно, и не стало, зато появилось много подчиненных.

— Правильно, правильно! Все мужчины такие!

Нигора сначала растерялась, увидев председательшу, с улыбкой идущую к ней. Малика протянула руки для объятия. Нигора быстро успела оглядеть празднично выглядевшую гостью. Волосы уложены по-городскому, на затылке повязаны розовой косынкой. Атласное с короткими рукавами платье. Глаза густо подведены, блестят здоровьем и молодостью. Лицо гладкое, холеное. Красивая, ничего не скажешь.

— Здравствуйте, — Нигора на минутку забыла о сыне, сидевшем в тазу. Женщины несколько замешкались, не зная, как поздороваться — то ли как принято по обычаю, то ли по-современному, за руку. Решать должна была Нигора, ведь Малика все-таки девушка, но председательша подавляла своей дородностью, красотой. Нигора смешалась. — Вот, купаю своих разбойников. Невозможно углядеть, тотчас перепачкаются с ног до головы.

Малика сама подошла к ней, положила руки ей на плечи, искренним голосом справилась о здоровье, а Нигора не могла ответить, руки у нее были в мыле, да и неожиданное проявление симпатии со стороны председательши ее все-таки смущало.

— Мойте их хорошенько, полощите! Я как раз за ними пришла. Они все-таки должны ходить в детский сад. Муж в пустыне, одной вам, конечно, трудно с ними, с тремя. Как вы думаете?

Нигора удивленно взглянула на нее, ей показалось, что в живых веселых глазах председательши играют подозрительные огоньки. Сначала отправила мужа в пустыню, сняла с должности, теперь к семье подбирается. Нет, Нигора не могла ждать ничего хорошего от прихода председательши. Малика сразу почувствовала настроение Нигоры, но она-то была к этому готова. Кому понравится, если вдруг изменится привычный ход жизни семьи, Малика и сама такая; стоит ее матери задержаться в гостях, тем более заночевать где-нибудь у родственников, она места себе не находит. А тут семья оказалась без хозяина, который глотает пыль в пустыне. Ну, Камал сам виноват, не будет приставать со своими возражениями.

— Не лежит у меня душа к этому детсаду, — нерешительно начала Нигора. — Уж лучше им быть дома. — Нигора хорошо знала нрав председательши и старалась отговориться от неожиданного предложения настойчиво, но мягко, не задевая начальственного самолюбия.

— Вот и напрасно не лежит, подруженька, — Малика по-дружески коснулась плеча Нигоры. — Вон сколько их ходит в садик. Едят по часам, спят по часам, кругом чистота, благодать!

Слова председательши о чистоте, так некстати сказанные, походили на упрек после недавней ссоры с мужем, но Нигора смолчала. Думают, легко держать в чистоте трех сыновей. Это со стороны! Не успеешь перестирать, переодеть, а они уже возвращаются с улицы в пыли и в глине. Обуваться не хотят вообще. Но для матери, конечно, это не главное, были бы здоровы.

— Вот что, подруженька, дайте-ка мне чем-нибудь подвязаться.

Нигора сбегала в дом и принесла большое белое полотенце, Малика подвязалась им, как фартуком.

— Ой, зачем вы это, — Нигора схватила председательшу за полную сильную руку. — Да что вы, не беспокойтесь, я сама…

— Вы думаете, я не умею купать детей?

— Нет, но…

— В таком случае лейте…

Малышу сначала не очень понравилось, что за него взялась чужая тетя, он замолчал и надулся, но когда мягкие крепкие пальцы стали ловко мять его тельце, он успокоился и даже тихонько засмеялся.

— Еще лейте! Лейте!

Нигора лила воду на голову сына, а он топтался в тазу, отчаянно протирая глаза. Нигора зачерпнула еще кувшин и окатила все кругленькое налитое тело малыша.

— Ну вот, готово, — Малика сняла с себя полотенце, закутала в него ребенка и в каком-то инстинктивном порыве прижала к себе. Султан с довольным видом, моргая и щурясь, крепко обнял ее за шею. Малика с удивлением почувствовала, как в груди у нее шевельнулось сладкое материнское чувство к сыну человека, которого она только вчера сняла с должности и отправила в пустыню. Какие гадости он ей говорил, будто она чуть ли не хочет выколоть детям глаза этим несчастным хлопчатником, как какая-то кровожадная колдунья. Да неужели можно пожелать плохого таким вот ребятишкам. Глупость какая. Камал любит сделать из мухи слона, все раздуть, поднять шум. Недаром в прошлом году получил взбучку от секретаря райкома. И все-таки не унялся. Не любит сворачивать со своей дорожки. Нигора, наверное, в душе обижается на нее, а ведь кому угодно может надоесть такой упрямец, как ее Камал. Упрямец и зазнайка. Именно его мнение обязательно должно восторжествовать и все изменить. Но для этого ему не хватает ни власти, ни веса. Зря упирается, недаром говорят, глупое упорство ломает хребет.

Движения красивого полного тела и ловких рук председательши вызывали в Нигоре восхищение и скрытую зависть. Лицо раскраснелось, и от этого Малика стала только красивее. Видно, аллах своих избранных одаривает сразу всем, с легкой горечью подумала Нигора, Малике он дал и красоту, и должность, и авторитет, а она, Нигора, не достигнув тридцати, уже похожа на старуху. Наверное, аллах сотворил их из разной глины.

— А где одежда вашего богатыря? — Малика явно любовалась Султаном. — Сейчас мы его приоденем.

Нигора взяла с веранды приготовленные штаны и рубашку сына. Тень неудовольствия мелькнула по лицу Малики, когда она взяла неглаженые вещи, но она явно сдержалась, чтобы не обидеть Нигору, повернула разговор в сторону.

— А где другие дети?

Нигора поняла, что председательша действительно задалась целью определить ее сыновей в детский сад. На минутку ей показалось даже, что детей хотят отнять.

— Им и дома хорошо. Не утруждайте себя, апа.

Конечно, такое робкое сопротивление не могло остановить Малику, она его отнесла к простому женскому упрямству.

— Неужели другие люди отдают своих детей в детсад потому, что у них дома плохо? Странно вы рассуждаете. — Малика незаметно для себя привыкла, что люди быстро соглашаются с ней и ей подчиняются. — Лучше сходите и разыщите сыновей.

Нигора не знала, как быть. Ее пугал этот председательский напор, с другой стороны, ей не хотелось и раздражать Малику, в которой она чувствовала силу и опасность.

— Вы знаете, апа, я не могу одна, не посоветовавшись с их отцом. Он приедет и решит.

— Пусть считает это моим распоряжением, — ласково и заговорщицки улыбнулась Малика. — Мое слово все-таки что-то значит, не правда ли?

— Ваше слово — это ваше слово. — Нигора замолчала. Она хотела сказать: есть у тебя контора, там ты председатель, там и командуй, а у себя дома мы уж сами как-нибудь разберемся, придумаем, как нам быть. Ее тянуло так и сказать напрямую, но она воздержалась.

Малика, конечно, и без слов поняла, что вертится на языке у Нигоры. Она сбавила тон и попыталась свести все на шутку.

— Бедные наши женщины, как они боятся своих мужей. Да и вас, я вижу, держат в ежовых рукавицах. Надо же, какой деспот.

Нигора взглянула с удивлением, она поняла вдруг, что Малика просто не знакома с этой обыденной, такой естественной для Нигоры стороной жизни. Если бы у нее были свои дети, муж, она не рассуждала бы так наивно.

— Да неужели вы его так боитесь?

— Нет, не боюсь, — Нигора покачала головой. — Разве в боязни дело? Ведь он отец моих детей, мой муж.

Эти слова объясняли все, в них были и преданность, и верность, и, наверное, любовь. Нигора и не сумела бы растолковать свою любовь другому человеку. С Камалом они, пожалуй, и не говорили о любви, да и сама она не задумывалась, любит ли она мужа, они были связаны невидимыми, но неразрывными узами. Нигора даже забыла то время, когда представляла себе жизнь без него. Теперь ей казалось, что это всегда так было: он ее муж, а она его жена. Это ведь так естественно! Такие же нити связывали ее с детьми. Разве задумывалась она когда-нибудь о том, любит ли она своих детей? Эти чувства жили в Нигоре и не требовали словесного выражения, не нуждались в объяснении.

— Вы преклоняетесь даже перед тенью своего мужа, — со смехом сказала Малика. — Наверное, из-за таких жен, во всем потакающих мужьям, они порой необдуманно лезут на рожон. Не надо их баловать.

Это было сказано так весело и по-дружески, что Нигора тоже улыбнулась в ответ.

— Выйдете замуж, тогда и посмотрим, как вы будете баловать своего муженька.

Малике показалось, что она с разбегу налетела на стену. Ах ты, наседка! Подумаешь, мужняя жена! Как она со мной разговаривает, сверху вниз, чем хочет уязвить. Веселую улыбку как сдуло с полного красивого лица председательши.

— Ах, чтоб язык мой отсох… Не иначе, вы обиделись, апа? Не обижайтесь, я же просто так ляпнула.

В голосе Нигоры было столько искреннего сочувствия, что Малика мгновенно поняла, что эта бесхитростная женщина и не думала ее обидеть или уколоть, она по-своему, по-женски смотрит на мир и сказала спроста, от чистого сердца.

А Нигора прикусила язык и выбежала на улицу, потому что поблизости в хоре ребячьих голосов услышала голоса своих старших сыновей.

Малика машинально одергивала рубашку и штаны на маленьком Султане. Последнее время все чаще и чаще приходили ей в голову тревожные мысли: стремительно летит время, у людей кроме работы мужья и дети, а у нее все не складывается судьба. Да разве не имеет права простая женщина, вот такая, как Нигора, гордиться своей семьей, детьми, мужем, ведь эта радость достается немалым трудом, всей жизнью женщины.

В калитке появилась Нигора, одного из своих сыновей она волокла за руку, другого вела за ухо.

— Разбойники! Отец ради вас где-то жарится в пустыне! Я не знаю покоя! Как говорится, косы мои — помело, руки как кочерга… А они!

Без сомнения, дети не раз слышали эти причитания и знали их наизусть и Нигора разошлась скорее из-за наблюдавшей семейную сцену гостьи. Отпустив ухо старшего, Нигора ловко дала ему подзатыльник, на который Суван даже не обратил внимания, обрадовавшись свободе своего уха. Сиявуш тоже перестал вырываться из рук матери и теперь стоял посреди двора смирно, опустив голову. Нигора повернулась к Малике и развела руками, показывая на сыновей, дескать, вот смотрите, добрые люди, на этих разбойников и хулиганов.

Малика пошла к калитке, Нигора ее догнала и тронула за рукав.

— Вы пошли, апа-джон! Не обижайтесь на меня, пожалуйста, это глупый язык.

— Пустяки, не обращайте внимания. Но, я думаю, мы решили, вы сегодня отведете детей в детсад. Я туда сейчас зайду. — Малика ушла.

Так получилось, что Нигора лишилась возможности возразить и записала в детсад своих сыновей.

Весь день Малика была не в духе, все у нее валилось из рук, из-за незначительной неточности в ведомости расходов на выкормку шелкопряда накричала на главного бухгалтера и даже порвала бумагу, вызвала секретаря парткома и, не добившись от него ничего путного, сделала ему выговор за то, что он запустил культуру быта, приказала при раздаче шелкопряда обойти кишлак, побывать в каждом доме, посмотреть, как живут колхозники. Секретарь и не подумал возражать, на каждое слово согласно кивал головой. Устроив всем разнос, Малика под конец разозлилась и на себя и, чтобы как-то успокоиться, решила объехать дальние поля. Ни на одном полевом стане она не задерживалась, ни с кем не переговорила и в сумерках вернулась домой, чувствуя себя такой усталой, будто весь день проработала в поле.

Тетя Махира по шагам дочери умела определять ее настроение, вот и сейчас она сразу увидела, что Малика устала и расстроена, и встретила ее молча. Измучилась девка! От жалости сжималось материнское сердце, но нечем было помочь. Мать-то знала, в чем дело, ни к чему это председательство, ведь заботы только сушат девичью душу, лучше бы замуж вышла, дело женщины — семья.

Дал бы аллах мужа да двух-трех ребятишек, все бы и наладилось. Дети — главное в жизни женщины, с ними не заметишь, как и жизнь пролетит. Тетя Махира с легкостью, которую трудно было предположить в ее большом грузном теле, неслышно сновала по дому, собирая на стол.

Для тети Махиры вся жизнь сосредоточилась в дочери, больше у нее никого не было. Судьба круто обошлась с этой крепкой женщиной, но и самыми сильными ударами не смогла ее до конца сломить, потому что у нее всегда оставалось для кого жить. Родила она пятерых детей, и четырех ее сыновей уже подростками и юношами одного за другим сгубили какие-то пустячные болезни. Муж твердо сносил испытания судьбы, не подавал виду, но страшно горевал, а с последним сыном и сам ушел в могилу, не выдержало сердце. От семьи остались только мать и единственная дочь. Слава аллаху, Малика достигла такого положения, которое впору только счастливым и умным сыновьям, стоит во главе колхоза, ей доверяют люди, на нее полагаются, она решает их судьбы. Разве мать не понимает, она, конечно, все понимает. Но… тайная надежда старой матери — мечтает она увидеть свадьбу дочери. А ведь в последнее время не стали появляться и женихи. Последними были сваты от каких-то разведенных мужчин, от вдовцов с детьми, а как Малика стала председателем, не сватали и эти. Бессонными ночами мать не смыкает глаз, думает о дочери, хорошо бы, пока жива, самой вручить ее в надежные руки, может быть, даже понянчить внуков. Да не похоже, чтобы Малика очень хотела замуж — все у нее дела, рано уходит, поздно приходит, как ни спроси — все разговор о плане, об урожае. Весной она сеет, осенью убирает урожай, зимой для нее главное промывка полей. Конечно, сколько ни промывай эту землю, летом все равно сверху, как накипь, выступает белая соль. Можно только удивляться терпению народа, который выращивает хлопок на таких землях.

Малика тоже знала, что на сердце у матери, но привыкла и не обращала внимания, заранее предвидя все, что та может ей сказать. Мучили ее эти случайные, но прямо в душу запавшие слова Нигоры. «Выйдете замуж, а там посмотрим…». Мать легонько кашлянула, у нее такая привычка — когда она хочет начать разговор, обязательно тихонько кашлянет, будто спрашивает разрешения.

— Что вы, мама?

— Ничего, дочка. Вижу, неприятности у тебя на работе, такая ты усталая. Опять моталась до темноты.

— Поля объехала. Все в порядке, мама. — По глазам матери Малика видела, что мать хочет о чем-то поговорить. Или кто-то хочет через мать обделать свои личные дела, или опять все о том же.

— Я уже старая, доченька…

Так и есть, снова прежний, знакомый мотив. Малика уже устала от слез матери, от ее бесконечных увещеваний. Ей самой хотелось заплакать вместе с матерью или отчитать ее, чтобы она оставила свои бесполезные разговоры. Но ведь она ни в чем не виновата. Разве можно сердиться на мать, она искренне желает добра, разве это плохо — мечтать о внуках на старости лет?

— Может быть, у вас есть жених, мама? Давайте, сама пойду свататься, — Малика попыталась перевести все в шутку, но даже наигранной усмешки у нее не получилось.

— Тебе смешно, доченька, а у меня сердце кровью обливается, — тетя Махира тихонько заплакала, не обращая внимания на бегущие слезы. — Разве ты родилась на свет кукушкой куковать?

Ну, началось, вздохнула Малика, сейчас будет про горькую судьбинушку, про то, что ничего светлого в жизни не видела, просто мрак. Под конец мать начнет грозить, что придется ей покинуть свет с открытыми глазами. А потом проплачет до утра. Но что же делать? Да, время ушло, теперь нет и желания, нет и предложений, кто же осмелится ухаживать за председательшей?

— Неужели мне только и выпало на свете, смотреть на горе своих деточек? Неужели дал мне аллах детей, чтобы умножить мои несчастья? — тетя Махира повторяла много раз говоренные слова и мерно, горестно раскачивалась, не поднимая головы, будто слова эти вовсе не касались дочери. — И у меня, как у других людей, были светлые мечты. Видно, такая у меня судьба, что же поделаешь, бог дал — бог взял. Одна была надежда, что ты будешь бальзамом для моей души. Не хочешь ты подумать о родной матери! — тетя Махира укоризненно покачала головой и погрозила пальцем. — Разве я тебя только для колхоза родила?

Малика молчала; когда человек слышит изо дня в день одно и то же, чувства притупляются. Но сегодня было что-то особенное в горячих упреках и причитаниях матери.

— Видишь, даже не хочешь говорить со мной, а ведь ты уже не молоденькая. Неужели ты не думаешь о своей судьбе? Годы идут, ведь их не воротишь.

— Ну, ладно. Уговорили, завтра я повешу на дверях конторы объявление. Требуется хороший муж! Это вас устроит? — Малика саркастически рассмеялась.

Как ни странно, тетю Махиру не очень задели насмешливые слова дочери, в другой раз она немедленно ответила бы на это причитанием и новыми слезами, а теперь обрадовалась, потому что разговор повернулся в нужную сторону.

— Не следует смеяться над старой матерью. Разве я говорю глупые вещи? Каждая мать хочет счастья своему дитяти. Зачем писать объявления, люди сами стучат в наш дом…

Эти слова и намеки матери можно было понять только однозначно — приходили свататься. В последнее время сваты обходили их дом. Вначале, когда Малика это заметила, она даже переживала, но потом смирилась и привыкла, как привыкла к тому, что парни перестали смотреть на нее с откровенной жадностью, что никто ее не поджидает, не вздыхает над ухом, не посылает для разведки родственников с предложениями. Когда она кончала школу, сваты шли чередой, ходили, когда Малика работала механизатором. Тогда она ставила непременное условие: сначала закончит институт и только после этого будет разговор о замужестве. Но не везло с институтом, два года подряд она проваливалась на последнем экзамене, и повезло ей лишь на третий год. Тогда она крепко взялась за учебу и совсем забросила мысли о замужестве. Ну а там начала бригадирствовать, забот прибавилось, в газете стало появляться ее имя, стала выступать на собраниях, сидеть в президиуме с уважаемыми людьми, наконец, ее выдвинули депутатом районного Совета. Подошел диплом, и ее избрали в ревизионную комиссию, а там и в председатели. Чем выше рос престиж, тем меньше кандидатов в женихи стучалось в калитку. Кое-кто теперь считал ее недосягаемой, кое-кого она просто оттолкнула своей деловитостью, решительностью в делах — куда как непросто с такой самостоятельной женой. Да, Малика незаметно, но быстро менялась, она стала держаться с уверенностью делового человека, говорить свысока, могла обрезать, отчитать, а то и просто обидеть. За работой перестала замечать, как бежит время, и не успевала подумать о себе. Ей казалось, что все тут можно наладить, стоит только этим заняться — сразу после уборочной или после посевной… Чем не невеста? Достаток есть, положение есть. Она депутат. Несмотря на молодость, есть уже и ордена и медали. Неужели девушка должна только об одном думать и к одному стремиться — лишь бы замуж? Не так же все примитивно, не старые времена… Эта уверенность придавала ей силы, хотя в глубине сердца оставалось и все нарастало тревожное беспокойство, но на него она накладывала строгий запрет, забивала его работой и не обращала внимания.

Вглядевшись в лицо матери, Малика заметила, что под следами недавних слез пробивается улыбка, видимо, ей не терпелось сообщить Малике что-то приятное. Это волнение непроизвольно передалось и девушке. Интересно, кто же решился свататься к председательше?

— Кому нужна такая древняя старуха, — улыбнулась Малика, сделав вид, что принимает слова матери за шутку.

— Зачем ты так говоришь, доченька, — тетя Махира не на шутку рассердилась и замахала руками. — Ты еще девушка, как говорится, нераскрытый бутон.

Малика улыбнулась и, облокотившись на хантахту, отпила глоток чая из пиалы. Слова матери звучали немного смешно и чуть-чуть грустно.

— Ах, мама, вы просто не заметили, как бутон превратился в председательшу.

— Не смейся, дочка, хватит того, что ты столько лет просмеялась.

— Не тяните, мама. Я уже всех перебрала в уме, никак не соображу.

Малика под веселым тоном пыталась скрыть свой откровенный интерес. Да и есть ли в кишлаке человек, который был бы ей под пару. А вдруг это подчиненный, как тогда быть? Интересно, выходят ли замуж за подчиненных?

— Ты не слышала, в школу пришел новый учитель?

— Слышала.

— Говорят, очень хороший человек.

— Вот кто! А я про него и забыла.

— В Ташкенте в министерстве работал.

Вот оно что. Забавно. Месяца два назад звонил директор школы, просил выделить номер для нового учителя в колхозной гостинице. Малика отказала, потому что пустить учителя легко, а вот дождаться потом, чтобы он освободил номер, будет трудно. С квартирой для учителя дело обстояло довольно безнадежно. А на следующий день учитель и сам явился в контору. Малика поливала цветы. Вошедший скромно кашлянул, Малика обернулась к нему. В дверях улыбался стройный парень в сером костюме, белой рубашке и ярком галстуке.

— Я, кажется, не вовремя?

— Отчего же не вовремя.

Малика не торопясь отнесла и поставила графин на сейф, достала из шкафчика полотенце и вытерла руки, а потом прошла к столу, предложив учителю стул.

— Никогда бы не угадал, с чего начинается рабочий день у председателя крупного колхоза. С поливания цветов.

— Да, по утрам я сначала поливаю цветы. Мама говорит, что у растений тоже есть душа и они любят, когда о них помнят и заботятся.

— У вас мудрая мама, — Кудрат вздохнул, лицо его осветила мягкая улыбка. — Правильно считают, что любовь к цветам — признак доброй души. Глядя на вас, я не могу с этим не согласиться.

Нехитрый этот комплимент пришелся Малике по душе, она тоже улыбнулась и внимательно вгляделась в парня. Симпатичный, с хорошим, открытым лицом, щеголеватый горожанин.

— Ну, что привело вас ко мне?

— Вы, наверное, догадались. Я насчет жилья. Директор посоветовал обратиться лично к вам.

— Да, помню, мы с вашим директором об этом переговорили. Знаете, что я вам посоветую? Все равно вам в гостинице будет скучно, да и не очень удобно. Вам жить не день, не два, правильно? Ну вот. Лучше не придумаешь, чем тетушка Нуржан. Правда, далековато от школы, но зато у нее вы будете как в родной семье. Тетушка Нуржан выдала последнюю дочь замуж и теперь не знает, что делать одной в своем большом доме. Вам у нее понравится. Если сошлетесь на меня, она не откажет.

Тогда они еще о чем-то поболтали, и учитель ушел, но вскоре напомнил о себе. Через некоторое время после этого знакомства в контору к Малике под вечер прибежала Карима, бывшая одноклассница, смешливая веселая девушка, про которую часто говорили, что у нее ветер в голове. Карима долго крутила вокруг да около и когда уже вконец заинтриговала подругу, перешла к щекотливому делу.

— Малика, — она закатила глаза и причмокнула, будто сосала леденец, — ты даже не представляешь, какое счастье тебя ждет. Только смотри, не прозевай.

— Не иначе как жениха нашла, — усмехнулась Малика, зная ветреную натуру своей болтливой подружки. — Давай побыстрее, у меня еще дела. Видишь, сколько бумаг надо просмотреть. Выкладывай.

Но Карима и не думала так просто напрямую выкладывать.

— Под счастливой звездой, подруженька, ты родилась! — запела Карима, опять закатила глаза и всплеснула руками.

— Ну, ладно. Все! — строго сказала Малика, но не смогла не улыбнуться, глядя на огорченную Кариму.

— Ладно, так ладно. Значит, так. Помнишь, я тебе рассказывала, что к нам в школу приехал новый учитель. Симпатичный такой. Ну, ты его знаешь. Так вот, подруженька, ходил он все вокруг да около, все выспрашивал да выпытывал, и все про тебя! Почему не замужем, да как живет, да где бывает и то, и се. Он у тебя был в конторе, и так ты ему понравилась! Не веришь? Сразу влюбился. Уверен, говорит, что она прекрасный, душевный человек. Знаешь почему? Потому что любит цветы… Понимаешь? Хочет с тобой встретиться, да никак не решится подойти. Ну и теперь раздумывает, как удобнее подступиться. Наверное, сватов пошлет. Что ты скажешь на это?

Малика немного смутилась и сделала вид, что занята бумагами и совсем не слушает болтливую подругу.

— Ну, что молчишь? — Карима подтолкнула Малику.

— Так и разбежалась, — усмехнулась Малика и снова уткнулась в бумаги. Не могла она ничего сказать даже своей старой подружке. Так ничем и окончился тот разговор, посмеялись, поболтали и ни на чем разошлись.

Стало быть, Кудрат выбрал вариант со сватами, учел, что кишлак — это не Ташкент. Настойчивый джигит. Можно было бы позвонить директору, расспросить, как устроился учитель, решили ли вопрос с жильем. Малика почувствовала волнение и улыбнулась. А что дальше? Ну позвонить, встретиться. Потом будет свидание, может быть, она сама придет к нему узнать, как складывается жизнь молодого учителя в ее колхозе. Ну а потом? Они куда-нибудь пойдут вместе… А на них будут глядеть. Скажут, вон учитель повел нашу апу… Начнутся разговоры в кишлаке…

Тетя Махира наклонилась к дочери и тронула ее за руку.

— Аллах обидел несчастного, не дал ему утешеньица… — Тетя Махира не хотела говорить о главном, но не могла не шепнуть дочери, не могла от нее скрыть. Очень уж важное дело, пусть сразу все узнает. — Был женат, разошелся. Что же жить, если детей не получается.

Малика вздрогнула и оторвалась от своих мечтаний, при трезвом взгляде все оказалось значительно прозаичнее. А она уже чуть ли не побежала звонить директору школы, уже на свидание собралась. Смешно. Желание увидеть Кудрата пропало. Что уж, так ей тяжело без мужа? Что в нем, в этом учителе? Улыбка приятная запомнилась? А он с этой улыбкой уже бросил одну женщину, не ужился, так же с улыбкой и другую бросит. Нет уж, лучше пусть поживет один.

— Что скажешь, дочка? — тетя Махира робко взглянула на дочь. — Через день-другой придут за ответом.

Малика ничего не ответила матери, оперлась на хантахту и встала. Чувствуя себя разбитой и утомленной, медленно вышла из дому. Ей хотелось остаться одной, чтобы не видеть огорченную мать, чтобы не отвечать на ее вопросы, на которые она не могла найти ответа, хотелось уйти в дальний любимый угол двора, чтобы там выплакаться, почувствовать живительную жалость к себе. Но и слез почему-то не было. Она уже давно забыла свои девичьи слезы, давно ей не случалось поплакать всласть, как плачут в счастливом, счастливом детстве.

Не впервые ее сватают, одни предлагают ей идти в мачехи к чужим осиротевшим без матери детям, другие хотят заменить ею сварливую или больную бездетную жену… А ведь она по-прежнему ждет настоящей любви. Неужели она недостойна простого человеческого счастья? А может быть, она сама что-то неправильно делает, не так поступает в жизни и потому счастье обходит ее стороной?

Малика прислонилась к деревянной стойке айвана и стала смотреть в непроглядное черное небо, на котором не видно было ни одной звезды. Наверное, опять начнется дождь, вечерний воздух напоен сыростью. Льет и льет. Сейчас бы перерыв, десяток теплых дней — и все было бы в порядке, взойдет хлопок… Если еще будет лить — все сгниет, придется все пересевать. Пропадет вся посевная. Еще день-два дождливых, и все пропало. Навалится сразу две заботы — пересев и шелковица, не хватит людей на заготовку листьев тутовника. Малика усмехнулась своим волнениям по поводу сватовства учителя. Вот погода постояла бы дней десять, ну, пусть не десять, пусть неделю, но жаркая, чтобы семена хлопка прогрелись в насыщенной влагой почве и дружно пошли бы в рост. Малика заметила, что одновременно, параллельно в ней живут и сплетаются две боли, две заботы, ее председательская тревога за хлопок, за урожай и страх за свою собственную судьбу, за уходящую молодость. Может, имей она семью, все было бы совсем по-другому.

В окне погас свет. Вот и опять она будет слышать, как ворочается на постели мать, встает, ложится, походив по дому, что-то шепчет про себя, наверное, молится аллаху, чтобы он вместо ордена и славы передового председателя ниспослал дочери немножко простого женского счастья. Странно, ведь мать совершенно уверена, что Малика во всем несчастна и обездолена. Мать не представляет себе, сколько радости дает эта тяжелая, ежедневно забирающая все силы без остатка, работа. Наверное, матери этого не понять. Может быть, дочь и мечтала жить именно так? Неужели без мужа женщина обречена остаться несчастной всю жизнь? Не может быть. Даже если это крайность, то вот другая крайность — Нигора, знает ли она, что такое счастье? Ведь она не выбирала, а взяла то, что ей дала жизнь. Малика не смогла представить себе Нигору председателем: в конторе, на правлении, в районе, в области… Как совместить, объединить эти полюса?

В темноте по деревьям пробежал ветер, раскачивая ветви. Запахло грозой. Листья дружно зашумели. Вдалеке, осветив тяжелое, в плотных облаках небо, блеснула молния. Яркий разряд, похожий на разветвленный корень дерева, ослепил глаза и погас. Через минуту долетел, раскатился над кишлаком оглушительный гром. Темнота сгустилась, ветер донес холодное дыхание приближающегося ливня. В водосточной трубе зашуршала и потекла вода. Малика озябла и сжалась, но в дом не пошла. В шуме дождя было что-то успокаивающее. В душе поднималась тихая светлая печаль, как будто уставшая от дневных забот душа раскрывалась и отдыхала. Странно устроен человек, редки минуты ясности, душевного покоя. Иногда, как это случилось у Малики теперь, они наступают после потрясений, когда приходит успокоение, смешанное с горечью пережитого. О, эти минуты целительного одиночества, которое освобождает от недобрых дум, злобы, зависти, раздражения, даже кровь в жилах течет спокойнее, видишь дальше и глубже, а тишина и звуки природы достигают, кажется, самого сердца, пробуждаются милые воспоминания, оживают забытые мечты, и человек кажется себе, да и на самом деле становится лучше и добрее.

Конечно, давно уже могла бы быть своя семья, ведь к ней много сватались. Малика всем отказывала. Ждала единственного, который просто признается в любви. Полюбит и скажет ей об этом. Напрасно ждала. Но ведь могла бы и сама кого-нибудь полюбить, ведь доведись ей — она полюбила бы навсегда, на всю жизнь. Часто она издалека следила за Камалом, и теперь можно признаться в этом, ждала, что в один прекрасный день он придет к ней со словами любви, признания. Но… чуда не произошло. Может, надо было самой сделать какие-то шаги навстречу любви, не ждать чуда… Нет, недаром терялась Малика в размышлениях о своей судьбе, видимо, она не понимала еще, что счастье — не вещица, упакованная в целлофан, не лежит на прилавке, ожидая покупателя. Чтобы помочь счастью, человек должен познать бессонные ночи и горечь разлуки, должен бороться и переживать, любовь не придет неслышным шагом, она должна ворваться в сердце, как вихрь, как смерч… Нет, не мечтай о любви, если твой взгляд не воспламеняет юношу, если ты своим призывом не в силах превратить его в Меджнуна безумного. А чтобы зажечь другого — ты должна гореть сама. Возможно, пойми Малика эту истину, не прошла бы в душевной слепоте мимо своего счастья.

Еще один огненный меч разрубил вязкую черноту облаков, во всю длину небосклона сверкнула молния. Докатился гром, и, пробив дно неба, сильнее полил дождь. Будто обиженные дети, печально столпились вокруг айвана освещенные светом, до листика вымокшие деревья. Они плакали, а Малика хотела бы выплакаться, но не могла, хотела бы пожаловаться, высказаться кому-нибудь, облегчить переполненное сердце, готовое вот-вот разорваться, но с кем говорить, кому жаловаться? Она чувствовала, что в последнее время, может, от председательства, она становится все более и более одинокой.

Скрипнула калитка, и Малика увидела в темноте белую фигуру человека. Бесшумно ступая по мокрой дорожке, человек прошел через дождь к айвану. Это был блаженный старик.

— Дай хлеба, — он протянул скрюченные пальцы. На ладони — несколько мокрых медяков.

По телу Малики пробежали мурашки. Она чуть не закричала, но и закричать не могла, у нее перехватило дыхание. Было что-то ужасное в этом старике, внезапно появившемся здесь в полночь, словно посланец и предвестник.

— Смотри, денег дали хорошие люди! — старик засмеялся, широко раскрыв черный рот. — Сколько хлеба могу купить на деньги! На деньги все дадут хлеба, для бога никто не дает! Хах-ха!

— Уходи! — наконец выкрикнула шепотом Малика. — Уходи отсюда! — Малика беспомощно махала руками, пытаясь прогнать старика, как какую-то страшную нелепую птицу, прилетевшую на свет айвана из темноты грозовой ночи.

Старик любовно пересчитал деньги на ладони, недоверчиво взглянул на Малику и, сжав деньги в горсти, спрятал за спину, как ребенок.

— А тебе не дам. — Старик отступил от Малики и снова повторил. — Не дам! Не думай, что заберешь. Не сможешь!

Старик снова стал пересчитывать деньги, временами взглядывая на Малику, как будто боялся, что она бросится на него и вырвет мокрые деньги.

— Уходи, — уже спокойнее стала уговаривать старика Малика. — Лучше уходи! Ну, чего ты пришел ночью, уходи, слышишь!

Блаженный засмеялся и, растопырив ладони, приставил их к голове и стал махать, как ушами. Видимо, ему нравилось пугать молодую женщину. Он приседал и кружился, размахивая руками, и тень от него металась по мокрым кустам. Он плясал! Что-то жуткое было в этой безумной пляске старика! Малика смотрела на него со страхом и отвращением. Но так же внезапно, как начал, старик перестал танцевать и, словно вспомнив, что он пришел сказать, подошел к айвану и уставился на председательшу. Она со страхом, молча смотрела на него, прячась за столбом айвана.

— У тебя в груди, знаешь, камень. Только слезы точат камень. Плачь, больше плачь…

Старик замолчал и, еще раз пересчитав деньги, растворился в темноте. Стукнула калитка. Колени у Малики ослабли, и только усилием воли она заставила себя удержаться на ногах. А дождь тем временем разошелся и лил все сильнее, сильнее, будто хотел за ночь омыть всю землю.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Камал плохо спал ночью, вставал, выходил из вагончика посмотреть на дождь. Казалось, что рассвет никогда не пробьется сквозь облака и завесу дождя, но к утру запасы воды на небе иссякли. Горизонт, слабо освещенный восходящим солнцем, не обещал ничего хорошего с востока, там громоздились облака, черные, как душа злодея, и медленно двигались, оставляя все-таки какую-то надежду на перемену. Зато воздух, пропитанный запахом буйно растущих трав, мокрой земли, был чист и прохладен. Вот уже десять дней Камал здесь, и все время дождь. Ни одного солнечного дня. Если не появится солнце и не прогреет землю — семена сгниют в борозде. Утро разгонит, растащит облака, а к вечеру они опять сгрудятся, опять заполнят все небо от горизонта до горизонта, начнет накрапывать, потом польет, польет… Земля промокла насквозь. Неужели придется пересевать?

Из тамбура выглянул молодой коренастый парень в стеганом халате.

— Идите чай пить, ака-мулло!

Камалу не хотелось возвращаться в духоту вагончика. Он махнул рукой.

— Пейте, я пройдусь.

Утопая в мягкой раскисшей земле, Камал дошел до канавы и по ней пошел краем поля. В канаве было много воды, и Камал механически подумал о том, что, рано или поздно, воду надо будет очищать, что очень дороги покамест очистные сооружения. Но строить их надо, иначе земля будет терять ценность год от года, не помогут никакие усилия, не спасет подъем целины. Еще год-два, и непаханой земли, вроде Маханкуля, просто не останется. Густая сильная трава доходила до колен. Камал оставлял широкий, ясно видимый след в этой рослой сочной траве по окраине поля. Хлопок не был виден на ворсистом ковре сорняков, пробившихся на пахоте, лишь кое-где жалкие слабые ростки хлопчатника пробивались среди сильных живучих степных трав. Камал свернул по борозде и, присев, поковырял влажную слабую землю, поискал хлопковое семя и не нашел. На палец попала пустая подгнившая кожура. Камал подрыл еще, еще — ни одного проросшего семени. Кое-где по одному, по два, бледные и слабые, всходили ростки хлопка. Посев заглох и погиб. Камал поднялся, сорвал у межи мокрой сочной травы, вымыл руки травой, вытер их о полу стеганого халата. Все ясно, придется пересевать, и ничего тут не поделаешь. Ждать бесполезно, даже переменись погода немедленно, уже ничему не помогут ни тепло, ни солнце. «И это произошло на песках, — думал Камал, возвращаясь в вагончик с твердым решением ехать в кишлак, — а что вокруг кишлака, на ближних и дальних полях? Здесь песок впитывает воду, а там-то, без песка, уже давно все погнило. Большие площади придется пересевать заново. Трудно придется дехканину, заработки упадут, а работать придется день и ночь, вдвое против обычного. Да еще на носу горячее время, не хватит рук заготавливать тутовые листья для шелкопряда. Как там справляется Нигора. Неужели мы так и не наладим четкую поставку листьев. Разве под силу слабой женщине рубить ветки тутовника».

На полевом стане пили чай и о чем-то оживленно разговаривали, и пока Камал оббивал грязь у порога и чистил щепкой сапоги, до него долетали оживленные голоса и смех парней. Увидев Камала, все замолчали. Камал подсел к столу и налил себе чай, Араш пододвинул ему банку с конфетами. Камал и сам чувствовал, что он мешает и надоел ребятам из бригады. До него они жили по-своему, работали с прохладцей и тогда, когда считали нужным, веселились и дурачились, сколько влезет, играли в карты, как-то скрашивая этим скучную жизнь на отдаленном от кишлака полевом стане. Он не играл с ними в карты, не слушал и не рассказывал смешных, а порой и неприличных анекдотов — или лежал себе с книжкой на постели, или писал у маленького стола возле окна. Писаниной его никто не интересовался, а книгами тоже, даже не спросили ни разу, что он читает. Парни видели, что Камал бродит по зарослям тамариска, что-то измеряет и считает, составляет какие-то графики, над чем-то ломает голову и заносит свои размышления на бумагу. Конечно, парни понимали, что Камал отправлен в Маханкуль не за хорошие дела, из агрономов в бригадиры ни за что ни про что не понижают. Но Камал не походил и на страдающего изгнанника и, судя по тому, как он много работал, писал что-то более значительное, чем просто жалоба в высшие инстанции, — кто же для жалобы будет делать такие, в несколько страниц, расчеты?

— Надо ехать в кишлак, — сказал Камал и поставил пиалу. В глазах у парней промелькнула легкая зависть. Они бы тоже, если уж на то пошло, не прочь побывать дома. — Нужны семена. Будем все пересевать, всходов нет и не будет.

Камал задумчиво отломил еще кусок лепешки, пожевал, запил чаем.

— Араш, заправляй, брат, трактор, ты поедешь.

Конечно, можно было бы и подискутировать о том, кто поедет с Камалом в кишлак, при прежнем бригадире так, наверное, и получилось бы, и в вагончике произошла бы перебранка, но все знали, что Камал человек крутого нрава и с ним спорить не следует, запросто может испортить настроение.

Араш ловко вел трактор, выбирая более или менее ровные участки разбитой дороги, но все равно трактор то проваливался в яму, то его заносило в колею, и у Камала что-то постоянно обрывалось внутри от тряски. Тракторист заметил, что Камал хватается руками, улыбнулся.

— Привыкли к машинам, изнежились в комфорте, да, ака-мулло? — Араш улыбался во весь рот. — Измучаетесь, пока доберемся.

Камал промолчал, пропустив мимо ушей слова тракториста, но тому было скучно, и через некоторое время он снова приступил к разговору.

— Чего это вы, ака-мулло, все вдруг бросили и приехали в эту чертову дыру бригадирствовать? Плохо разве в кишлаке?

Камал слушал тракториста и усмехался про себя: вряд ли поймет его этот молодой веселый и глуповатый парень.

— Хочу научиться ездить на тракторе. Дай, думаю, поеду в Маханкуль, может, научат меня тамошние ребята на тракторе ездить.

— А вы шутник, ака-мулло. — Араш достал спички и погремел ими. — За такие слова с вас полагается сигарета.

Камал достал из кармана ватника пачку, взял себе сигарету и протянул Арашу.

— Давно куришь?

— Четвертый год, — сказал Араш. — В девятом классе начал. А в Маханкуле чего делать? Днем с работой как-то не замечаешь, как время летит, а вечером хоть волком вой, кажется, что так и пропадем мы в этой пустыне. Вот и отводим душу, смолим сигарету за сигаретой. Ну, конечно, нет-нет да поддадим по двести граммов, оно и повеселей. Иначе тут чокнешься.

— Что же не уезжаешь, зачем мучаешься? — улыбнулся Камал.

— Как это? Да апа сгноит, вы разве не знаете? Я бы сразу уехал и раздумывать бы не стал.

— Можно подумать, тебя насильно держат. На освоение пустыни мы планировали направить одних только добровольцев.

Араш ухмыльнулся и взглянул в глаза Камалу.

— Вы, наверное, тоже из добровольцев? Неужели вас так тянет в Маханкуль? Или сознательность заговорила?

— Если скажу «да» — ты ведь все равно не поверишь…

— Только не надо, — махнул рукой тракторист. — Слышали мы и про долг, и про обязательства, и все такое.

— Знаешь, что я тебе скажу? Человек не должен браться за дело, к которому у него не лежит душа. Напрасно будет мучиться сам и мучить других.

— Вы меня не поняли.

— Да ладно, чего попусту болтать, — оборвал его Камал. — Надо прямо говорить, есть недостатки — скажи о них.

Араш с беспокойством посмотрел на бригадира. Он завел разговор просто так, чтобы провести время в дороге, а тут человек сразу задевает серьезные струны.

— Если я выскажу все, чем я недоволен, мне язык быстро укоротят, разве вы не знаете, ака-мулло…

Камал взглянул на тракториста с любопытством. Совсем молоденький, крепкий, коренастый паренек, так ловко управляется с баранкой, а хочет казаться несчастней муравья. Откуда такая осторожность, еще из яйца не успел вылупиться, а уже дипломат, слово боится сказать.

— Какой ты напуганный! Когда только успел научиться осторожности? Эх, братец!. Человек должен быть посмелее муравья. Не надо бояться иной раз высказать все, что у тебя на сердце! — Камал стукнул кулаком по колену. Похоже, что говорил он это не столько молодому трактористу, сколько в подтверждение своим собственным мыслям. — А там… не жалко и совсем онеметь.

«Все это, может быть, и хорошо, — подумал про себя Араш, — но в жизни так не бывает. Просто Камал-ака много читает, потому и говорит как по книжке. В жизни все по-другому. Уж я-то знаю».

Больше разговор не налаживался, а скоро показался впереди на дороге кишлак. Возле почты Камал велел остановиться, слез и пошел, разминая ноги, к почте отправить письмо, хотя вряд ли правильно было бы назвать исписанную мелким, убористым почерком Камала тетрадь письмом. Скорее, это была докладная, даже целый трактат, проект рационального освоения земель Маханкуля. В тетради по пунктам были изложены давно уже мучившие Камала мысли о том, как и зачем необходимо сохранить в Маханкуле заросли тамариска, какие усилия нужно предпринять для очистки сточных вод, чтобы сохранить плодородие окрестных почв, превращающихся в солончаки. В подтверждение своих соображений Камал приводил факты и детальные расчеты. Камал обращал внимание руководства на то, что в иных районах республики для отгонного животноводства создаются искусственные заросли саксаула, тамариска, вкладываются большие средства, а одновременно с этим Маханкуль, где это все имеется от природы, необдуманно распахивается.

Камал крепко заклеил бандероль. В этой тетради была частица его души, и он посылал ее, чтобы найти отклик. Пока ему выписывали квитанцию, он на минуту задумался и снова убедился в том, что поступает правильно. Он многого ждал от этого шага. Хватит тянуть, это не только его личный принцип, это государственное дело, тут есть смысл идти на любой риск. Пусть его не поняли в районе, поймут в области, в республике, там виднее, не застилает глаза местничество.

В конторе никого, кроме Малики, не было. Камал в двух словах объяснил положение с хлопчатником. Председательша выслушала его молча, хмурилась и не поднимала головы. Камал сказал, что приехал за семенами, что надо пересевать весь клин, как только немного распогодится и подсохнет, трактора смогут выйти в поле. Приглядевшись внимательно к председательше, Камал заметил, что она тяжело переживает создавшуюся ситуацию. Напряжение как бы смыло с ее лица красоту, проступила злая обида на всех и вся, на погоду, на людей, на Камала. Слушая, Малика кивала головой и поглядывала на агронома с таким укором, будто это он виноват, что идет дождь, что сгнили семена, что нужны новые семена и горючее, что нужно снова пересевать хлопчатник почти на всех землях колхоза.

Малика оглядела усталую фигуру Камала: промокшая тюбетейка, грязная телогрейка и заляпанные сапоги, вздувшиеся на коленях брюки, под ногтями пальцев, обхвативших спинку стула, — земля.

— Мы решили помочь вашей семье, устроили детей в детсад.

Малика и сама не знала, почему вдруг вспомнила про детей Камала и детсад. Наверное, именно теперь ей хотелось показать ему свою объективность, подчеркнуть справедливость «ссылки».

Камал едва сдержался, чтобы не ответить грубостью. Похоже было, что Малика заботилась о его детях, как о сиротах, да и вообще, с какой стати председательша вмешивается в его семейные дела! Он оттолкнул стул и встал.

— Я вижу, вам это не понравилось, — сказала Малика. — Вашей жене было трудно, а теперь ей будет сподручнее справляться с хозяйством.

Если бы не залитые поля, где не взошел хлопок, Камал наговорил бы грубостей, но председательша выглядела такой пришибленной, как будто все эти дожди били по ее сердцу. Камал на минуту представил себя на ее месте, ведь он тоже ночей не спал, слыша этот монотонный шум дождя, он сам чувствовал, как погибают и не всходят семена в полях. Она несет всю ответственность за огромное хозяйство, где далеко не все зависит от воли человека, пусть он будет какой угодно предусмотрительный, дисциплинированный, опытный и волевой. А ответственность за урожай — это ответственность перед людьми за достаток в доме дехканина, за заработки, это ответственность перед районом и областью… Нет, наверняка не спится председательше. Камал даже пожалел Малику.

Глаза у Малики были потухшие, печальные. Видимо, нет у нее даже задушевной подруги, близкого человека, которому могла бы она доверить свои переживания. Разве женское это дело только требовать, распоряжаться, наказывать, всюду успеть, все предусмотреть… И нет человека, который поможет, разделит ее тревоги, возьмет на свои плечи часть ее ноши.

Камал долго и медленно думал обо всем этом, взявшись за ручку двери, уже на выходе из кабинета председательши, а когда додумал до конца, у него уже не было ни раздражения, ни гнева на нее, он повернул назад и подошел к ней, сидевшей за столом, наклонился и спросил:

— Вы устали, да?

— Все надоело, — она показала рукой под подбородком.

— Знаете что, поехали в степь, а? Махните на все рукой и поехали! В степи весна! Травы, цветы! Поехали, вам надо отдохнуть!

Малику до глубины души тронули эти неожиданные слова Камала. Вместо того чтобы таить на нее обиду за изгнание, понижение в должности, он ей предлагает весеннюю степь, зовет насладиться запахами цветущих трав, увидеть такую недолгую красоту степей… Она вдруг заново увидела этого, с детства знакомого человека: он сумел сохранить так много юношеской простоты и непосредственности! Малика вдруг подумала, что случись чудо и время вернулось бы вспять, и они снова стали бы десятиклассниками, она, не раздумывая, крепко ухватилась бы за полу этого джигита и пошла за ним хоть на край света. Но увы, чуда не будет, ничего нельзя исправить. У каждого своя судьба.

— Спасибо, Камалджан, — Малика слабо улыбнулась. — Я очень благодарна вам.

Камал тоже понял, что ничего в жизни уже изменить нельзя. Он пристально взглянул на председательшу, медленно повернулся и вышел.

Нигора быстрыми взмахами ножа срезала с веток тутовые листья, собирала их на клеенку, а голый прут отбрасывала в сторону. Она не заметила подошедшего Камала, резала листья и откидывала прутья. Чувствовала она себя усталой, даже закрывались глаза, ей хотелось бросить работу и лечь спать. Камал смотрел на жену и угадывал в ее облике образ старушки; еще год, другой, и уже каждый, кто взглянет на Нигору, увидит старушку, и даже Камал забудет, что она была молодой быстроглазой девушкой с пунцовыми губами и круглыми руками.

Камал кашлянул, чтобы не напугать жену, и поднялся на айван. Нигора все-таки вздрогнула и выронила нож из рук.

— Ах, глухая я… Не заметила, — она торопливо сгребла листья в кучу, освобождая дорогу. — Как съездили, все благополучно?

Камал придвинул к себе низкий стул и сел рядом с ней.

— Пойду поставлю чай, — Нигора подхватилась и вскочила, готовая бежать.

— Подай-ка нож, — сказал Камал и взял с пола ветку с листьями.

— Не надо, я сама, — сказала Нигора. — Вы только вернулись. Я быстро, поставлю чай и все посрезаю.

Камал протянул руку, и Нигора подала ему нож.

— Как с листьями?

— Не хватает. Очень мало доставляют нынче. Сколько ни экономлю — не хватает. А вчера привезли увядшие, гусеницы и есть их не стали.

Нигора поставила чайник на газовую плиту и села на прежнее место. Камал наблюдал, как быстро и сноровисто работают руки жены, и с грустью думал об этой ее безостановочной работе. Ведь Нигора, как всякая сельская женщина, все время в труде, тянет лямку с утра до позднего вечера и, кажется, ничего другого не представляет, она не жалуется на судьбу, довольствуется тем, что есть в ее жизни. Он вспомнил недавний разговор в конторе с Маликой и, чтобы отогнать от себя напрашивающееся сравнение, спросил:

— Как дети?

— Здоровы, — ответила Нигора, быстро взглянув на мужа. Внезапные вопросы мужа, его привычка сидеть молча и неожиданно спрашивать пугали ее, она всегда торопилась ответить сразу, как бы чувствуя себя постоянно в чем-то виноватой. — Ходят в сад. Апа, не слушая моих возражений, настояла…

— Ну и ладно, — Камал отбросил очищенную ветку. — Не будут болтаться по улицам кишлака.

Нигора облегченно вздохнула. Камал редко придирался к жене, более того, чаще ворчала она, а он отмалчивался. Нигора привыкла к задумчивости мужа, к его немногословию, из-за которого он казался порой угрюмым и даже злым. Нет, злым он не был, хотя и добрым его нельзя было бы назвать. Время от времени он и ругал и поколачивал жену. Вот и сейчас Нигора не удивилась бы, если бы он поднял на нее руку, и, наверное, с тихими слезами снесла бы побои, она считала себя виноватой за то, что отдала детей в сад без его ведома. И, стало быть, заслуживала наказания. Но, странное дело, ее больше насторожил тот факт, что муж не только равнодушно согласился, а даже одобрил ее поступок. Быстрый женский ум соединил два совпавших факта в единую логическую цепочку: не потому ли одобрил муж это нововведение, что тут замешана председательша? Может, они заранее договорились? От этой мысли Нигора даже подскочила и уставилась на Камала, пытаясь на его угрюмом лице прочитать подтверждение своим подозрениям. Ах ты, тихоня… Неужели? Небось закрутила ему голову эта сука? Засиделась в девках, никто не женится, вот и позарилась на этого мямлю. Нигору охватило огнем, ей уже казалось, что все так и есть, как подсказало ей разыгравшееся воображение. Она готова была вцепиться в лицо мужа ногтями, а он, как всегда, задумчиво, неторопливыми скупыми движениями продолжал срезать листья и даже не глядел на жену. Нет, не похож он на человека, замыслившего недоброе.

— Ох, наверное, чай вскипел, а я сижу, — виновато всполошилась Нигора.

— Я с утра ничего не ел, — кивнул головой Камал.

— Какая я рассеянная, — ругала себя Нигора, вихрем пролетая то с чайником, то с пиалами, то с лепешками, то со сладостями.

— Хватит на сегодня листьев? — спросил Камал, отбрасывая последнюю веточку.

— Не хватит. Хорошо, если на две подачи хватит. Пока завтра привезут ветки — гусеницы будут голодать. Тут уж Нигора не удержалась, чтобы не ввернуть слово о ненавистной председательше. — Ваша апа, прежде чем призывать к повышенным обязательствам, подумала бы о том, как обеспечить кормами. Языком-то легко болтать. Мучает людей и горюшка ей мало. И ведь не стыдится фасонить. Противно смотреть.

Камал знал, что просто так объяснять жене что-либо почти бесполезно, она ничего не станет слушать, и если бы он попытался защитить сейчас Малику, это только подлило бы масла в огонь. Он протянул жене пустую пиалу и попытался мирно свести разговор на шутку.

— Давай и ты фасонь. Ты не хуже ее.

Но и эти примирительные слова, сказанные в шутку, задели Нигору, все-таки разговор свелся к тому, что она плохо одевается, не так, не умеет, не хочет. Нет, если бы Малика вела себя, как все женщины кишлака, муж не говорил бы ей таких обидных вещей. Нигора тоже могла бы часами красоваться у зеркала, да вот на ней еще дети, и огород, и гусеницы шелкопряда, и кухня, все! Муж деревца не посадил, помидорного куста, занят только делами колхоза! Да еще корова с теленком, за ними тоже надо ходить. Правда, чтобы облегчить ей жизнь, муж не раз грозился продать их, но тут Нигора вставала горой, не хотелось лишать детей свежего молока. А стряпать, а стирать, да мало ли дела в доме — с утра до темной ночи! Для одной женщины этого более чем достаточно. Да каждую весну — шелковица. Не успеешь разогнуться от огорода, осень подступает, а ведь осень — это такое время, когда весь народ от мала до велика занят сбором хлопка. Люди не видят, когда рассвет, когда закат, бесконечная работа, работа, работа! Где же тут заниматься красотой, нарядами? Это не председательствовать, тут минуты нет свободной. Разве Нигора не хочет одеться, повеселиться? Конечно, хочет… Нет, она не могла промолчать!

— Кажется, я перестала нравиться, — сказала она ядовито. — Только и смотрите, что я не так одета…

— Ты сама начала об этом, — миролюбиво сказал Камал.

— Что ж, если не нравлюсь… — Нигора наклонила голову, и у нее задрожал мягкий подбородок.

Камал сердито выплеснул из пиалы остаток чая и, опершись на колени руками, качнулся и встал. Ногой он отодвинул низкий табурет, нагнулся и сгреб большую охапку очищенных веток. Роняя ветки по дороге, оставляя за собой причудливый извилистый след, он отнес их к тандыру в дальний конец двора. Потом, как ни в чем не бывало, вернулся к плачущей Нигоре и сказал:

— Дай мне топор и веревку.

Нигора вскочила с места, взглянула на непроницаемо спокойное лицо мужа и почти бегом бросилась в сарайчик. Оттуда она вынесла веревку, положила ее на айван и в поисках топора метнулась в кухню, под навес к тандыру, сбегала в сарайчик, а нашла топор под старой виноградной лозой. Видимо, туда его затащили дети, рядом валялись стоптанные туфли и набитый песком носок Султана. Подавая мужу веревку и топор, она уже не плакала и в глазах сквозь еще не высохшие слезы светилась радость. Камал тоже чуть заметно улыбнулся, взял топор и веревку и пошел на улицу. Он слышал, что Нигора шла за ним и проводила его до калитки, но не обернулся.

Сторож сидел под старой айвой и пил чай. Камал направился прямо к нему через тутовые посадки. Перед сторожем на земле был аккуратно расстелен широкий кушак, лежала обломанная лепешка, несколько кусков сахару, к толстому стволу айвы был прислонен термос. Сторож неприветливо взглянул на Камала, лениво поднялся с места и неохотно поздоровался. Сторож прекрасно понимал, зачем в столь поздний час мог прийти к тутовнику человек с топором и веревкой.

— Вот, пришел поболтать с вами, Фаттах-ака, чтобы вы не скучали, — весело сказал Камал, протягивая сторожу обе руки.

— Хорошо сделал, — сказал сторож сухо. — Раз пришел — садись.

Сторож разломил лепешку и положил перед Камалом, налил в пиалу чаю из термоса и, протягивая Камалу, взглянул недовольно и вопросительно.

Камал отхлебнул и поставил пиалу на кушак. Видно, не он первый пришел к тутовнику за ветвями, ничего хорошего нельзя было ожидать, но Камал решил все же попытаться уговорить сторожа. Может, удастся. Да и неудобно было бы вернуться домой с пустыми руками.

— Все-таки дожди кончились, а? — начал Камал издалека. — Скоро погода установится.

Сторож не поддержал ход Камала и, равнодушно кивнув головой, вытащил пузырек с насваем и постучал им по подошве сапога, чтобы отлепились от стенок пузырька крошки табака. Вытаскивая пробку, сторож хмуро взглянул на Камала и отвел глаза.

— В степи красота, — как ни в чем ни бывало сказал Камал, будто именно сообщить об этом пришел к сторожу, захватив с собой топор и веревку. — Все зеленое, все цветет, налюбоваться невозможно!

Сторож бросил под язык щепотку насвая и закрыл глаза от удовольствия, ему было все понятно, и он показывал своим видом, что Камалу не на что рассчитывать, сидел и покачивал головой.

— Приехал из Маханкуля — дома непорядок, жена расстроенная. Говорит, что план наверняка не выполнит. Нечем кормить гусениц, чтоб они пропали. — Камал озабоченно вздохнул.

Сторож выплюнул насвай, сполоснул рот чаем, медленно и аккуратно собрал хлеб, сахар и пиалу, а кушак свернул в узел и повесил на ветку айвы, будто его вовсе не касалось, о чем говорил Камал.

— Нет, думаю, надо пойти, попросить охапку веток. Жена просто не дает покоя, иначе стал бы я унижаться из-за листьев?

— Никак нельзя, — сторож сделал печальное лицо и взмахнул руками.

— Мне всего одну связку.

— Невозможно, братец.

— Одну связку, я думаю, можно унести?

— А я говорю — нельзя! — громче сказал сторож. — Сейчас каждая ветка на счету. Апа сама чуть не каждый день приходит, проверяет.

— Что значит одна связка веток? — настаивал Камал.

— Не надо, братец, не мучай себя и меня. Я сказал нельзя — значит, нельзя.

— Я вас очень прошу, пожалуйста, Фаттах-ака…

— Э, какой ты упорный парень! — оборвал его сторож. — Сказано нельзя, значит, нельзя — и точка! Уходи!

— Придется грабить, — весело сказал Камал и поднялся. — Считайте, что на колхозный сад напали воры, — Камал подошел к молодому раскидистому дереву, оттянул ветку и ударил топором, положил под ноги, оттянул вторую, ссек и положил рядом с первой.

Сторож возмущенно наблюдал за Камалом, но когда увидел, что тот аккуратно ссекает ветки и не обращает на него внимания, вскочил, подбежал к Камалу и схватил за плечо.

— Да ты что делаешь?

Камал не ответил, стряхнул с плеча его руку и перешел к соседнему дереву.

Сторож вспомнил про свое оружие — старое ржавое ружье с перетянутым изолентой ложем, побежал за ним, взвел курок и скомандовал: «Брось топор! Буду стрелять!»

Сторож был настроен решительно, поднял ружье и направил его на Камала. Черная дыра ствола качалась прямо перед глазами. А если оно еще и заряжено? Топор выскользнул из рук.

— Ну-ка, шагай! — сторож мотнул ружьем в сторону кишлака. — Апа с тобой поговорит…

«Старик сдуру и отконвоирует в контору на глазах у всего кишлака, с него станется. Как преступника какого-то. Из-за вязанки тутовых веток опозорит перед всем народом, — думал Камал. — Глупость какая-то получается — вязанка веток дороже человека. Нет, этого не может быть. Просто не хотел, чтобы жена мучилась. Доставляли бы вовремя листья. Завтра не будет выполнен план — поздно будет искать виновного, кому докажешь, что из-за нехватки кормов. Опять будет стрелочник виноват. В самом деле, стою под ружьем. Чепуха какая-то…»

Камал хотел все это растолковать сторожу и шагнул было к нему, но споткнулся и чуть не упал вперед, а сторож решил, видимо, что Камал хочет на него наброситься, закричал: «Стой, стрелять буду!» Раздался выстрел, с перепугу сторож нажал курок.

— Не подходи! — закричал сторож, от выстрела окончательно перепугавшись.

— Ах ты, гад! В каком это законе сказано, что за вязанку веток можно стрелять в человека? — Камал метнулся к сторожу.

— Вай-вай-вай! Помогите! — сторож попытался ударить Камала ружьем и чуть было не дотянулся, но промазал.

Камал увернулся, выхватил ружье и отбросил в сторону. Сначала он не знал, что сделать с этим глупым стариком, а потом схватил его за руки и поволок к дереву.

— Пусти, пусти! — упирался старик. — Лучше отпусти, говорят тебе!

Камал был вне себя от гнева и, не обращая внимания на вопли старика, по рукам и ногам связал его и примотал к дереву, а затем, как человек, хорошо управившийся с нужным делом, успокоился и пошел к дереву, где оставил топор.

— Эй, послушай, развяжи меня! По-хорошему тебе говорят, — сторож пытался высвободить руки и ноги, проявляя молодую гибкость и верткость.

Камал, не отвечая, резал ветки и складывал их в две аккуратные кучи.

— Узнает апа, тебе же хуже будет, — грозил старик.

Камал спокойно занимался своим делом, будто работал в собственном саду. Сторож устал кричать и только тихо, но злобно хрипел.

— Ты, парень, не надейся на свою силу. Тебя за это по головке не погладят. Смотри, хвост тебе оттяпают! Попомнишь меня!

Камал сложил ветки в две одинаковые кучи, связал их и перебросил одну за спину, другую на грудь, и, даже не взглянув на проклинавшего его сторожа, поднял топор и отправился домой.

— Эй, ты уходишь? — вскинулся старик. Ему явно не хотелось остаться на ночь привязанным к айве. — Неужели ты меня не развяжешь, негодяй?

Но Камал неумолимо удалялся в сторону кишлака, где зажглись уже редкие огни.

— Братец, дорогой! Развяжи! Черт с тобой, нарезал веток — забирай! Эй, стой! Стой, тебе говорят! Негодяй, лучше развяжи!

На тутовник быстро опускалась ночная мгла. Камал остановился и прислушался. Вроде бы еще кричит… На минуту ему стало жалко старика, но вспомнил, как полоснул огонь, вспомнил, как перед глазами ходила черная дыра ствола, и решил: пусть подумает, не будет в следующий раз пускать в ход ружье. Он еще раз прислушался — вроде бы кричит, но это только казалось, ведь он уже был возле своего дома.

Нигора, увидев мужа с двумя вязанками тутовых веток, обрадовалась, помогла их снять и развязать. Она не спрашивала, как и где он их раздобыл.

— Слава аллаху, слава аллаху, — повторяла Нигора, разделив каждую вязанку на две части. — Просто не знала, что делать до завтра. Хоть эту ночь буду спать спокойно.

Но радость жены не успокоила Камала, ведь ей и в голову не могло прийти, что произошло из-за этих листьев в колхозном саду. С тяжелым сердцем Камал вошел в дом, немного поиграл с детьми, но не рассказывал им сказок, а включил телевизор. Глупо получилось. Сторож-то, в сущности, ни при чем, разве можно было так обходиться с невинным человеком. Разве сторож виноват, что не хватает кормов для шелкопряда. Конечно, старик вредный, противный. Да еще чуть не убил. Чуть-чуть — и все! Но и сам-то хорош! Разве можно было так поступить с пожилым человеком. Глупо. Ах, нехорошо! Камал снова вспомнил, как вязал сторожа. Не развеселил Камала даже забравшийся на него Султан. Султан хотел, чтобы отец рассказал сказку, но у Камала не было настроения. Дети почувствовали, что отцу не до них, и затихли.

Нигора уже собрала на стол, когда кто-то настойчиво постучал в калитку. Нигора побежала открывать, но Камал остановил ее и сам, натянув сапоги, вышел во двор.

Это был Нишан. Стоял неподвижный, грузный, как статуя. В руке у Нишана висела веревка.

— Ты веревку оставил в тутовнике, — на большее у Нишана, видимо, не хватило слов от распиравшего его возмущения.

Камал взял веревку. Сказать было нечего. Он почесал в затылке.

— Проходите, Нишан-ака.

— Ты думаешь, я к тебе в гости пришел? — прохрипел Нишан. — Никак не пойму, дурак ты или притворяешься? Нарочно накликаешь на себя беду? Ведь завтра тебя, на горе детей, в тюрьму упрячут! Если Фаттах пожалуется — тебе несдобровать.

Камал развел руками. Его спокойствие еще больше возмутило Нишана, он сдвинул свою огромную кепку на затылок.

— Может, ты на кого надеешься? А? Может, у тебя рука в области, а мы не знаем? Запомни, ты один, как вбитый в землю кол! Лучше бы ты ладил с людьми, уважительно относился к старшим… Почему ты все время прешь на рожон? Ой, смотри, ты за это поплатишься.

— Так получилось, Нишан-ака.

— Получилось! У меня почему-то не получается, а у тебя все время что-то получается. Не знаю, когда ты наберешься ума!

— Но разве можно стрелять в человека из-за листьев тутовника? Разве вязанка веток дороже человека? Это что же у нас будет?

Нишан немного смешался. Он ожидал, что Камал одумался, будет сожалеть о происшедшем, скажет, наконец, что готов извиниться перед Фаттахом, что все произошло сгоряча, а он вместо этого… О, аллах, ну что за человек! Что-нибудь да отмочит! На него уже и смотрят, как на чудака. Шутка ли — из агрономов в бригадиры, а ведь только своим языком накликал беду. Обжегся, но не научился. Конечно, листья не дороже человека, но ведь он нарушает… Если каждый по собственному разумению будет резать тутовник, то в критический момент может случиться, что листьев совсем не будет… Пойдем с протянутой рукой по соседним колхозам… Эти тутовники берегут на последние дни выкормки! Ведь сколько усилий тратит колхоз, каждый день отправляют людей на машинах в город, ходят по домам, собирают листья по охапке… Уже теперь на листья истрачено несколько тысяч рублей… А он придумал, взял топор и пошел ветки рубить, умный нашелся. Да еще сторожа привязал!

Все это Нишан собирался сказать Камалу в самой резкой форме, но почему-то не сказал.

— Ты, брат, не бери на себя так много, — пробурчал Нишан, садясь в машину. — Твои капризы всем надоели. Запомни, всему есть предел.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ночью Нишан спал плохо. Снились кошмары, и он несколько раз просыпался. Он видел привязанного к дереву Камала. То сторож со зверским видом, то председательша безжалостно били Камала хлыстом. Камал закусил губу так, что изо рта текла кровь, и молча вздрагивал от ударов. Мучители били его безжалостно, изо всех сил, видно было, что они устали. Нишан хотел его спасти, но боялся, никак не мог решиться и выхватить у председательши хлыст, не смел даже сторожа схватить за руку. Камал смотрел на него с упреком. Нишан и сейчас помнил этот взгляд и терпеливое мужество Камала, с которым тот переносил мучения. Потом появился еще какой-то человек, его Нишан не знал и не запомнил, и стал толкать Камалу в рот тутовые листья, Камал выплевывал листья, вертел головой, а человек этот бил его по лицу. Появление злого человека совсем испугало Нишана, его душу охватил панический страх, ему хотелось убежать, но он боялся и бежать… Несколько раз Нишан просыпался, ворочался с боку на бок, а как только засыпал, видел опять этот проклятый сон. Проснулся он совершенно разбитым, в сердцах изругал про себя Камала за его проделку, а заодно и тех, кто придумал выкармливать шелкопрядов.

Утром Нишан выпил одну пиалку чаю и отправился в поле. Воздух был необычайно свежим, прохладным и влажным, невозможно было надышаться. На востоке вставало огромное горячее солнце. Нишан ехал медленно, высунув голову в окно, чтобы лицо обвевал свежий ветер. Он ехал и думал, что и как сказать, чтобы уговорить сторожа. Наверное, еще не успел пожаловаться апе, надо успеть его перехватить, а то если дело будет раздуто, все может кончиться печально. Апа и так настроена против Камала. С горизонта уходили и таяли вдали последние ночные облака, сверху они были темные, а снизу светились нежной, как шелк, алой подкладкой.

С дороги кто-то махнул Нишану рукой, он остановился. Это был бригадир Махмуд, невысокий худенький человек с круглым старообразным лицом, с острым носом.

— Здравствуйте, — он протянул короткопалую руку. — Как отдыхали, ака? Как себя чувствуете?

— Здравствуйте, — Нишан вылез из машины и пожал протянутую руку. — Как дела?

— Кажется, пора, Нишан-ака! Сейчас ходил, смотрел. По высоким местам земля уже подсохла. Хоть сейчас трактора можно выводить. Можно начинать с моей бригады.

— На коконы нужны люди. О коконах забыл? Что-то надо решать.

— Да что же решать? Первый раз, что ли? Без школьников не обойдемся. — Бригадир пожал плечами и отвернулся.

— Неужели нельзя школьников оставить в покое! — сердясь на себя и понимая, что говорит просто так, чтобы выпустить пар, проворчал Нишан. — Чуть чего, сразу школьники.

— Без них не обойдемся. Не успеваем заготавливать листья. У меня много таких семей, где нуждаются в помощи. Старухи, например, не успевают очищать ветки от листьев. Как ни крутись, а нужно подбросить им по два-три школьника. Сами понимаете, листья, добытые с таким трудом, сохнут на ветках, гусеницы их отказываются есть.

— Школьники, школьники! — Нишан сердито ударил себя по мясистым ляжкам. — Так и будем выезжать на детях? Ведь им учиться надо! — Он свирепо уставился на маленького бригадира, как будто тот и был главным виновником, из-за которого надо идти в школу и отрывать детей от учебы.

Бригадир поморгал глазами и проглотил слюну.

— Да я… Что же я… В этой школе учатся и мои дети, ака!

Нишан понимал, что напрасно горячится, бригадир-то тут вовсе ни при чем. Правление регулярно принимало решение о привлечении школьников к полевым работам, и у всех дети и внуки учатся в этой школе. Не столько учатся, сколько числятся. В эту пору на занятиях бывают не больше двух-трех часов: то помогают кормить шелкопрядов, то идут заготавливать ветки; кончится сезон коконов — начинается хлопковая кампания.

— Я уже больше не могу ходить к директору школы, — сказал Нишан. — Стыдно. Просто стыдно. Приходишь и видишь, как ты надоел со своими просьбами. Пусть апа сама идет и просит, чтобы направили учеников, хотя бы часа на два.

— А я вот думаю, неплохо было бы, если шелкопряда выкармливали бы горожане. Вот это было бы да. По улицам и на площадях высадить тутовник, вместо декоративных деревьев и бесполезных кустарников. Представляете, сколько коконов можно получить?

— Пустые фантазии.

— Почему пустые? — Бригадир пожал плечами. — Издать указ — и порядок. Зато дехканин вздохнул бы свободнее. — Бригадир задумался на минуту, видимо, представил себе улицы и площади городов, засаженные тутовником. — Честно говоря, мне эти горожане не очень по душе. Их бы на наше место, чтобы поработали как следует…

Нишан с интересом взглянул на бригадира.

— При чем тут горожане, можно подумать, у них забот нет.

— А что? Отработали восемь часов и по домам, телевизор смотреть. — Бригадир горячился. — Могли бы высаживать фруктовые деревья, тутовник. Чтобы польза была. Ну, хотя бы в парках можно бы посадить тутовник! Все нам было бы легче. Разве вам не надоела эта вечная нехватка листьев?

Нишан уже слушал бригадира невнимательно, но его замечание о парках заинтересовало… А в самом деле? Толковая мысль. Хотя, наверное, если бы было возможно — давно бы до этого кто-нибудь додумался, издали бы соответствующий приказ — и порядок. Эта уверенность, что наверху давно до всего додумались, привычно успокоила Нишана.

— А то там никто бы не догадался, — сказал Нишан и пошел к машине. — Поеду сейчас, поговорю с апой. Надо идти в школу.

Но сначала Нишан решил заехать к Фаттаху. Он нашел его на берегу заросшего камышом арыка. Фаттах пас саврасого коня. Нишан остановил машину в тени высокого дерева, вышел и огляделся вокруг. На толстом суку висел кетмень, на сетке ржавой кровати лежали коса и волосяной аркан. Увидев Нишана, Фаттах вдавил каблуком в землю металлический кол, от которого к саврасому тянулась вожжа, и поспешил навстречу главному агроному.

Нишан первый протянул руки старику.

— Здравствуйте, Фаттах-ака, как поживаете? Никто вас больше не привязывал? — пошутил Нишан.

— Смеетесь, — обиделся Фаттах, — а у меня левая рука вся ноет, от самого плеча. Здоровый черт, чуть не изувечил.

— Да неужели вы такой неженка, Фаттах-ака, — сказал Нишан с широкой улыбкой. — Он же в шутку вас привязал. Правда, шутка не особенно удачная.

— Ничего себе шутка, — старик взмахнул рукой, забыв, что она у него болит «от самого плеча». — Если бы не вы, я там до утра отдал бы концы. Сердце бы ни за что не выдержало.

— Да он же вернулся, что вы, Фаттах-ака! Это же шутка…

— Старый я, чтобы со мной такие шутки шутить…

— Ну, что было — то сплыло, ака. Пусть об этом никто не знает, В самом деле, почтенный Фаттах-ака — и привязан к дереву. Будут смеяться. Я вам сказал вчера, что он будет на коленях просить у вас прощения! Я вам обещаю!

Слова Нишана пришлись сторожу по душе, он даже представил себе, как Камал ползает на коленях в пыли и просит прощения.

— Оставьте, братец, пропади он пропадом со своими извинениями. Не приведи аллах, знаете, снова с ним встретиться!

— Здорово он вас напугал!

— Ладно, что было — то сплыло. А вы мне лучше помогите, раз уж такое дело.

— С удовольствием, Фаттах-ака. Что нужно?

— Трактор нужно, вот что. Сколько я буду просить? Ведь это не мне нужно. Не сегодня завтра срежем весь тутовник, так? А что получается, в прошлом году я свои деньги заплатил трактористу, и он вспахал этот сад. Что же получается? Получается, я же и виноват, что превратил бесполезный тугай в тутовый сад. Я уж о благодарности не говорю, но хотя бы трактор-то колхоз мог бы послать?

— Что верно — то верно. Если бы не ваши заботы, нам бы нынче не выкрутиться с шелкопрядом.

— Нет, Нишанджан, дружище, если честно? Разве неправда? Я давно указывал на эти места, сколько выступал, говорил! Теперь тут вон какая красота. Но землю под деревьями нужно разрыхлить, нужно внести удобрения, тогда в следующем году можно будет получить намного больше листьев. Или, может, правительство зря призывает к бережному отношению к тутовникам? Давайте трактор и все!

— Сейчас нам не до этого. Вы ведь знаете положение — будем пересевать хлопок…

— Странно! А тутовник выбросить? Он уже больше не понадобится, да? Что же мне, идти жаловаться к председателю? Сколько можно? — Старик хитро подмигнул и сказал, поглаживая левую руку. — Я думаю, что из-за нынешнего происшествия вы должны согласиться! А? Что это получается, люди как ненормальные бросаются друг на друга в поисках этих несчастных листьев! Один такой ненормальный чуть не лишил меня жизни, спаси аллах! Посмотрите, на кого я стал похож — просто калека и только! — Сторож вздохнул и, оставив шутливый тон, покачал головой. — Ходим по домам, выпрашиваем листья? Разве это дело?

— Вы конечно правы, ака. Просто мы сейчас не можем выделить трактор. Пока не пересеем хлопок, никто и слушать нас не станет, если придем трактор просить. Но обещаю вам, при первой возможности!

Малика появилась в конторе за минуту перед приездом Нишана, он застал ее, когда она сбросила заляпанные грязью сапоги и обувала черные лакированные туфли. Заметно было, что председательша устала и расстроена. Махнув рукой Нишану, чтобы он посидел и подождал, она позвонила секретарю райкома и доложила, что поля объехала и, если погода установилась всерьез, то можно начинать сев хоть завтра. Но главное, что ее волновало, — семена, она просила, чтобы секретарь помог ей с семенами. Положив трубку, Малика что-то пометила в календаре и тогда уже повернулась к агроному.

— Я опять с просьбой. Нужно идти просить помощи у школы. Без школьников мы не обойдемся, хоть так, хоть так. Ничего не получается.

Малика, нахмурив свои красиво выщипанные тонкие брови, удивленно взглянула на Нишана.

— Ну и в чем дело? Неужели без меня уже и школьников нельзя организовать? Сходите в школу, договоритесь о времени. Обязательно с каждым пустяком ко мне.

В самом деле, Нишан понимал удивление и раздражение председательши. В кишлаке полевые работы считаются важнее всего, и не то что главный агроном, но даже бригадир мог приказать директору школы, потребовать учеников для полевых работ, и директор вряд ли стал бы спорить.

— Или вы забыли, как это делается? — раздраженно сказала Малика. — По-моему, проще простого.

Нишан с горечью подумал про себя, что председательша уже забыла, с каким трудом учатся дети, а своих детей, чтобы напоминали об этом, у нее нет. Ему, Нишану, стыдно в очередной раз идти в школу, он-то понимает, что в результате дети вырастут недоучками.

— Знаете, мне в школу идти — просто ножом по сердцу. Так и кажется, что и учителя, и директор, и школьники смотрят на меня и думают — вот, сволочь, опять пришел!

— И теперь вы хотите, чтобы они думали так, глядя на меня? Спасибо. Теперь моя очередь, да?

Нишан прикусил язык. Напрасно дал ей повод излить яд.

— Извините, я не это хотел сказать, — он даже приподнялся над стулом, и рука его стала проверять пуговицы на рубашке. — Я только хотел сказать, что в школе появился новый учитель. Он, знаете, такой, в общем невыдержанный. В прошлый раз при детях начал говорить всякие вещи, спорить. Мне так было неудобно. Я думаю, если бы вы переговорили с директором. В общем, это было бы лучше.

Нишан не подозревал, что, упомянув нового учителя, он совершенно неожиданно повлиял на ход председательских мыслей. Малика сама вдруг загорелась пойти в школу, чтобы объяснить директору обстановку, которую тот знал не хуже колхозников.

— Ну что же, тут ничего не поделаешь. Хоть мне и некогда, придется с вами сходить. Все сама, все сама…

Малике показалось, что она краснеет от этих слов, она даже удивилась охватившему ее нетерпению, проснулось давнее, уже почти забытое молодое ожидание чуда. Оказывается, в душе жива надежда, мелькнувшая в тот вечер, когда мать рассказала ей о сватовстве учителя, жива, несмотря на заботы о погибших посевах хлопка, о шелкопряде, о тракторах и семенах, которые нужно было срочно добывать…

Директор школы встретил их с улыбкой и выслушал, согласно качая головой. Для него слова председательши ничем не отличались от приказа, ведь если она позвонит в роно, оттуда тотчас последует распоряжение. Но директор развел руками, у него не осталось старшеклассников, они уже ушли, проучившись всего три часа. В наличии только два шестых класса. Но… директор снова развел руками.

— Знаете, мы приняли нового учителя. Он еще не понимает нашей специфики и такой… Просто упрямый человек… — директор проглотил комок, подкативший к горлу, и опять беспомощно развел руками. — О таких вещах и слышать не хочет. Я ему говорил о положении дел в колхозе, а он не отдает свой класс и все.

— Вот как? — Малика сделала удивленное лицо. — Ну, покажите нам своего упрямого учителя, мы с ним сами поговорим…

Малика чувствовала себя неловко оттого, что директор с ней так робок и так переминается перед ней с ноги на ногу, ведь он учитель и должен высоко держать свое звание! Она сама недавно была его ученицей и как высоко, как недосягаемо высоко виделся ей строгий директор… А теперь, оказывается…

— Я и сам несколько раз ему говорил, не надо упираться. Ведь хлопок и коконы — дело государственное, с этим шутить нельзя. Но он не понимает нашей специфики. В Ташкенте так, у нас по-другому. Ему в новинку…

Директор прошел мимо пустых классов с открытыми дверями и остановился у единственной закрытой двери, откуда доносился голос, читавший стихи. Директор нерешительно взялся за ручку двери и осторожно приоткрыл ее.

…И тогда Гороглы-бек вздернул коня под уздцы, ударил плетью, и Гир, будто птица, полетел к Хунхар-шаху. А взглянув на Хунхар-шаха, Гороглы-бек сказал: «Чимбилом называют мои родные края, там жили мои предки. Выслушай меня, шах Хунхар. Богатырь, поднимающий коня, — это я. Я враг твой и прибыл к тебе один — разорить твою страну, разорить твою казну. Ты хитростью отнял у меня моего доверчивого сына Аваза! Ты глянь, Хунхар, на мою отвагу, узнаешь мою силу, увидишь, какой я богатырь! Шах Хунхар, собирай свое войско!»

Директор пошире отворил двери, сунул голову в класс и, кашлянув, дал о себе знать.

— Кудратджан… — позвал директор извиняющимся голосом. — С вами хотят поговорить. На минутку, пожалуйста… Председатель!

Теперь директор вошел в класс.

— Я сейчас заканчиваю, подождите, пожалуйста!

Малика не поверила своим ушам. Надо же, как отбрил! Вот так новичок. Просто невероятно. Это то же самое, если бы какой-нибудь бригадир прогнал ее с поля. Да она бы ему язык вырвала!

Директор вышел из класса и, прикрыв дверь, беспомощно пожал плечами. В классе напевный, приятный голос продолжал:

— Гороглы, прискакавший спасти из плена своего сына Аваза, взятого хитрым Хунхар-шахом, вынужден был вступить в страшный бой. Рекой лилась кровь в этой битве, и Гороглы один победил неисчислимое войско злого Хунхар-шаха…

Как ни в чем не бывало! Малика была неприятно поражена. Что это он? Не понимает, что ли? Зная, что пришло руководство колхоза, рассказывает детям сказки какие-то и ни на кого не обращает внимания! Что это, неуважение? Нашел время для сказок! С одной стороны, шелкопряд, с другой — пересев! Все сбились с ног, а этот? Что ж, ему закон не писан, что ли? Ай да учитель, надо будет ему объяснить; тут не Ташкент, а кишлак, и будь любезен… Малика решительно открыла дверь. В отлично выглаженном светлом костюме, аккуратно причесанный учитель, мерно, в такт размахивая руками, шел между рядами парт и резко обернулся, услышав, что кто-то опять вошел в класс. Он был явно разъярен и готов броситься на любого, кто нарушит течение урока, но не ожидал столкнуться с Маликой. Он овладел собой и тихо, чтобы слышать его могла только Малика, сказал:

— Во время урока в класс входить нельзя. Я сейчас закончу, тогда пожалуйста.

Правда, гневный взгляд его не успел смягчиться, но говорил он сдержанно и даже с улыбкой. Малика смутилась, потому что никак не ожидала, что и с ней, как с директором, учитель будет так непреклонен. Будто прося помощи, она обвела глазами класс, но и дети, которые не могли дождаться победы Гороглы над коварным Хунхар-шахом, смотрели на нее недовольно. Учитель сумел заставить их поверить, что Гороглы был настоящий, благородный герой, боровшийся за правду и справедливость в мире, и дети сейчас всеми силами души жаждали победы добра над злом.

Малика невольно попятилась назад.

— Кудратджан… э-э-э… после этого часа уроков не будет, — извиняющийся голос директора вернул Малику к действительности. Она даже забыла на минуту, зачем пришла сюда. — Организованно поведете детей на сбор листьев…

Кудрат вышел из класса в коридор и закрыл за собой дверь.

Малика посторонилась, чтобы дать ему дорогу, она не могла отвести взгляд от горевшего возмущением лица молодого учителя.

— Послушайте, ведь вы тоже педагог, если не ошибаюсь! Во-первых, мы с вами договаривались, ко мне во время урока в класс не входить! Договаривались? Во-вторых, я не позволю отрывать детей от учебы и работать их не поведу. Этим надо заниматься после, а не взамен учебы.

— Кудратджан, поймите, — директор обернулся, ища поддержки, — ведь мы живем в кишлаке.

— Это не имеет значения. Может, у вас есть положение о том, что сельские ребята не должны проходить полный школьный курс? — Кудрат разговаривал с директором так, будто рядом не было ни председателя, ни агронома. — Прерывать и сокращать произвольно программу школьного обучения — ведь это преступление. Я не хочу быть соучастником преступления!

Кудрат вернулся в класс, и дверь за ним закрылась. Там снова зазвучали слова легенды:

— Гороглы не смирился с насилием и унижением. Он заставил даже злых дивов служить людям. Он превращал пустыню в сады, возводил города, поэтому его и почитали в народе. Народ во всем поддерживал его, поэтому Гороглы был непобедим!

Малика медленно вышла из школы, за ней последовали Нишан и директор. По лицу Малики бродила легкая, едва заметная улыбка. Облака, с утра толпившиеся на востоке, растаяли, и небо во всю ширь было ясным и чистым. Малика почувствовала, что она давно ждала солнца, что ей хотелось чистого неба, теплых лучей. Если бы не эти двое, она бы подставила солнцу лицо, раскрыла бы объятия, запела… Как хочется счастья, радости! Наверное, от щебетанья ласточек — какими стремительными траекториями прочерчивают они весеннее небо — сердце раскрывается навстречу празднику природы.

Малика огляделась вокруг, все такое знакомое, привычное — школьный двор, улица с рядами тополей, и улыбнулась, удивив этим настороженных спутников. Они ожидали взрыва возмущения, требования наказать учителя, даже снять его с работы, чего угодно… Но не такой счастливой, светлой улыбки. Нишан и директор переглянулись за спиной Малики и пожали плечами. Председательша с непонятной улыбкой смотрела, как носятся по небу ласточки.

— Учитель, — вдруг спросила, обернувшись к директору, Малика, — а ведь в небе не видно ни одного змея. А теперь, если не ошибаюсь, самое время их запускать?

— Змеев запускать? — переспросил Нишан.

— Да, вы правы, ападжан, — директор кисло улыбнулся и кивнул на Нишана. — Только времени нет сейчас. Дети учатся, им некогда. Надо помогать собирать листья… А там, глядишь, начнутся заботы о хлопке. Хотя, если руководство решит, можно будет организовать запуск змеев. Хорошее начинание, я так думаю.

Улыбка на лице Малики погасла. Она отвернулась от директора, села в машину и уехала, забыв про Нишана. Ей вдруг показалось, что все небо снова покрылось облаками. Зачем она заговорила о воздушных змеях, какое ей дело, будут дети запускать змеев или не будут. И покамест не обойтись без школьников. Листья для шелкопряда заготавливают дети. Коконы собирают дети. Пропалывают и собирают белое золото тоже дети. В первых рядах и наряду со взрослыми. Не надо большой наблюдательности, чтобы видеть, как детям нелегко. Им не до игр, не до змеев. Но с другой стороны — именно труд воспитывает человека! Разве сама она училась не в этой школе? Вместе со всеми работала в поле, а вот теперь возглавляет колхоз. За спиной институт. Городские студенты тоже, между прочим, не хватали звезд с неба, и знания сельских ребят были ничуть не хуже, хоть и учились они по существу четыре-пять месяцев в году. Кто захочет — тот сумеет поступить в институт. Прав и Кудрат, нет закона, чтобы сельских детей учить по другой программе. Но требуют своего и условия села. Тут пока ничего не поделаешь. А новый учитель очень уж полагается на законы. Не иначе, как еще один правдоискатель в кишлаке появился. Видно, любит, как и Камал, говорить правильные вещи. Что ж, красиво говорить не запретишь. Но если человек чувствует ответственность, он должен взвешивать свои слова. Иначе можно превратиться в пустомелю. Как горячо, как вдохновенно рассказывал Кудрат о Гороглы. Это очень важно — зажечь в детях мечту о большом деле. Таком, как у Гороглы. В детстве она тоже зачитывалась сказками и легендами. Мечтала быть похожей на воинственных красавиц, что под стать сказочным богатырям. Но с возрастом детские мечты, естественно, сменились пониманием трезвой реальности. Наверное, так происходит со всеми. Наивно жить мечтой и не замечать действительного положения вещей. Ну что ж, она честно трудилась, добилась уважения. Хотя порой ей и кажется, что в жизни у нее что-то не так. Наверное, в душе образовался изъян, какое-то больное место, и вот рассказ Кудрата о Гороглы задел это больное место. Жизнь не легенда. В легенде, конечно, все куда проще. В жизни нужна твердая поступь и железная воля, человек должен всегда следовать трезвому реальному плану.

Войдя к себе в кабинет, Малика мельком глянула на ветви абрикоса, склонившиеся к самому стеклу ее окна. Ей захотелось открыть окно и нарвать зеленых сочных плодов, она даже шагнула к окну, но тут же одернула себя — вспомнился Камал с мешочком доуччи. Почему она тогда отказалась?

Малика была погружена в бумаги, когда пришел вспотевший, распаренный Нишан. Он прошел прямо к дивану, плюхнулся на него и, переводя дух, вытер платком лоб, короткую толстую шею.

— В городе ГАИ задержала наши машины с листьями.

— Что за новости?

— Не понимаю. Звонили, кто-то должен ехать выручать.

Малика продолжала вопросительно смотреть на Нишана. Он тяжело вздохнул и развел руками.

— Вроде, шоферы были выпивши.

Малика забарабанила пальцами по столу, схватила телефонную трубку, начала набирать, потом бросила трубку и неожиданно заговорила умоляющим тоном.

— Нишан-ака, может, вы съездите к ним. Я сегодня что-то не могу настроиться на ГАИ. Знаете, как трудно им что-нибудь доказать. Они всегда правы — ты всегда неправ. Что-то я сегодня устала, расклеилась совсем.

Нишан беспомощно и жалобно смотрел на председательшу. Нет, совсем не улыбалось ему ехать в ГАИ выручать машины и отказаться не мог, ведь только что он уговорил председательшу вместе сходить в школу. Кто же знал, что произойдет ЧП с ГАИ.

— Ну, если вы скажете… Я конечно…

Странные люди, никто не любит конфликтов. Все хотят быть чистенькими, а грязную работу взвалить на председательшу. Пусть сама выкручивается, ей больше всех надо. Сама их испортила, слишком много брала на себя, порой даже самую ничтожную мелочь. Будь на месте Нишана Камал, он без всяких докладов и уговоров давно смотался бы в город и утряс все это дело.

— Вы что же, боитесь милиции?

— Разве есть человек, который ее не боится, — с облегчением вздохнул Нишан и улыбнулся. Он уже понял, что и это дело председательша возьмет на себя.

Вот так! Утром сказал, что в школу ему идти совестно. Теперь не хочет связываться с ГАИ. Работнички! То боится, то совестно. Опять самой. Не впервой общаться с ГАИ. Так. Шоферов пусть не отпускают, но листья ждать не могут, если они повянут, их не станут есть не только шелкопряды, но даже коровы. День вон какой, жара, если их срезали утром, то теперь они уже основательно подвяли. Ни часа терять нельзя.

Малика встала из-за стола и направилась к выходу. Нишан, как привязанный, поплелся за ней, пыхтя и отдуваясь. Он не мог понять, отчего это председательша перестала его уговаривать и засобиралась сама. Ох, как трудно работать с женщиной. Тем более с девушкой. Неуравновешенная, капризная. Слово не так — хмурится. Надоело. Нишан снял кепку, вытер голову платком. Все на бегу, все второпях. Нишан едва поспевал за быстро шагавшей молодой председательшей. Надоело.

В отделении стояли четыре груженные тутовыми листьями машины, через открытое окно долетали слова анекдота, который рассказывал парень в трикотажной рубашке.

— Да. Пришел, значит, пастух к шаху, просит назад свою жену. Ладно, говорит шах, но с одним условием. Завяжу тебе глаза и выстрою перед тобой сорок женщин. Если ты с завязанными глазами найдешь свою жену — твое счастье, а не найдешь — голова с плеч! Пастух согласился…

Шофер, рассказывавший анекдот, так и остался с раскрытым ртом, увидев председательшу. Остальные как по команде вытянули шеи. Малика даже не взглянула на них, прошла мимо. Видно, им было нехудо тут в ГАИ и душа за четыре машины листьев, вянущих на жаре, у них не болела. Едва поспевавший за Маликой Нишан показал шоферам огромный кулачище: ну, я вам дам!

Неприветливо встретил Малику лысоватый майор. Он выключил шумевший вентилятор и, постучав в стенку, крикнул, чтобы принесли документы нарушителей. Документы принес молоденький лейтенант. Майор, шевеля губами, просмотрел протоколы, снял очки и взглянул на Малику с осуждением.

— У вас шоферы всегда пьяные ездят?

— Я их не поила, — Малика бросила взгляд во двор. Хотя бы поставили машины под навес.

Майор осуждающе покачивал головой, видно готовился к длинной нотации.

— Ваши водители не только нарушили правила уличного движения, они воровски пообрезали чужие тутовники. Люди пришли с жалобой на них. В заявлении пострадавших указаны номера ваших машин.

— Ничего с пострадавшими не случится, если они нынче не поедят тутовых ягод. Не первый год это делается и не последний.

— Вы хотели сказать, что ваши гусеницы дороже людей?

— Во-первых, шелкопряд не мой, а государственный. Во-вторых, за выполнение государственного плана по сдаче коконов ответственны и вы. Мы с вами делаем одно дело, не следовало бы друг другу мешать.

— Я вас не понимаю! — майор свел брови за очками и строго взглянул на молодую председательшу. Видимо, он сам себе очень нравился, такой строгий, такой непреклонный, такой правильный…

— Нам позарез нужны листья, дорога каждая минута! А я тут с вами сижу и разговариваю на общие темы. Правильно, неправильно, чужие листья или не чужие. Государственные! Понимаете? Зачем вы держите машины с важным грузом? Разве это по-хозяйски? Вы же понимаете, что гусеницы не станут есть вялые листья и пропадет столько добра!

— Вы думаете, что говорите? Надо отдавать себе отчет! Еще немного, и вы меня обвините в том, что ваши шоферы пьянствуют!

Малика поднялась со стула, одернула прилипавшее к телу платье.

— Я уверена, что мы друг друга поймем. За нарушение правил вы обязаны наказать шоферов, и правильно, накажите по всей строгости закона. Я с вами согласна! Накажите! Но листья надо быстро везти в кишлак, это срочный скоропортящийся груз. Драгоценный груз!

Майор не ожидал такого поворота в разговоре с этой красивой женщиной. Это что-то новенькое. Она не только не просит, буквально распоряжается у него в отделении, да еще пытается обвинить чуть ли не в государственном преступлении! Он задерживает листья! Очень уж подняли ее в области. Конечно, известный колхоз, известный председатель, ее имя постоянно на слуху, но все же майора так и подмывало осадить зарвавшуюся красотку. Он прокашлялся, снова свел брови и сказал:

— Вы, кажется, не совсем поняли меня. Ваши водители пьяны!

Малика ответила надменным взглядом сверху вниз, и майор опять растерялся. Он бросил карандаш на стол, поднялся, закинул руки за спину и начал прогуливаться по красной ковровой дорожке. У двери он остановился, потому что наконец нашел, что сказать этой женщине.

— Вы понимаете, что я не могу взять на себя ответственность и посадить за руль пьяных водителей?

— Ах, все я понимаю, майор. Не надо лишних объяснений, — раздраженно сказала Малика и, как на муху, махнула на него рукой. — Знаете, ведь нехорошо получится, если вы свою узкую ведомственную точку зрения противопоставите линии партии?

— Апа… — майор смешался, у него расширились глаза и даже задрожал подбородок. — Я хотел, чтобы все по инструкции, по закону… Вы напрасно. Я всю жизнь грудью стою на защите линии партии… Вы меня неправильно поняли…

— Помилуйте, я вас ни в чем не обвиняю, — нетерпеливо остановила майора Малика. Видя, что майор рвется еще раз все объяснять и растолковывать, Малика пошла к двери, отмахиваясь от него рукой. — Только скажите своим людям, чтобы они нас не задерживали. Прошу вас. Листья завянут. — Малика открыла дверь и увидела Нишана и шоферов, ожидавших ее в приемной. — А виновных накажите по всей строгости закона. До свиданья!

Малика, стуча каблуками, спустилась с крыльца, прошла к машине и подождала, пока Нишан, пыхтя, устроился на заднем сиденье.

На крыльце показался молоденький лейтенант, за ним шли, понурившись, виновные водители. Лейтенант, размахивая красной папкой, подошел к первой машине, сел в кабину. Захлопали дверцы, и машины тронулись.

Малика облегченно вздохнула; слишком много впечатлений для одного нынешнего денька — нервы напряжены. Еще немного, и она не выдержит. Накапливается раздражение — на всех, на этих безответственных шоферов, на этого глупого майора, на толстого Нишана, осторожно посапывающего сзади. Нехорошо. Если так будет и дальше продолжаться, она превратится в какого-то цепного пса. Не следует все слишком близко принимать к сердцу. Нельзя так переживать. Кажется, не так давно она была всегда доброй, всегда веселой. Что с ней происходит?

Нишан нерешительно кашлянул. Малика обернулась к нему.

— Знаете, что говорит наш бригадир Махмуд? — Нишан улыбнулся, предвкушая насмешку Малики над незадачливым бригадиром. — Он говорит, правильнее, чтобы шелкопряда выкармливали горожане, а мы бы доставляли им листья!

Нишан насмешливо фыркнул, ожидая, какое впечатление произведут его слова на Малику. Если не понравится, он тут же прикусит язык, ведь под горячую руку запросто можно нажить себе неприятностей, нелегко быть громоотводом.

— А то горожанам не хватает своих забот, — сказала Малика, — Если они займутся шелкопрядом, кто же будет работать на заводах и фабриках?

— Вот и я говорю, — Нишан с готовностью присоединился к мнению председательши. — Вечно что-нибудь придумывает этот Махмуд, вместо того чтобы думать о своих делах. Он еще говорит: почему, мол, на улицах и парках в городах вместо декоративных бесполезных деревьев не высадить тутовник. Чудак, я ему сказал, эти деревья сажают в городе, чтобы была тень, а тутовник, как только он зазеленеет, весь обрубят и горожане просто задохнутся от жары.

Малика смотрела вперед на несущуюся навстречу дорогу, и Нишан опять забеспокоился, не сказать бы лишнего, ведь граница терпения председательши где-то очень близко, лучше уж сидеть тихо, пока никто не спрашивает. Ему ли заботиться о листьях. Для этого есть апа — сколько надо, столько добудет.

— А мне кажется, напрасно вы подсмеиваетесь над Махмудом. В этом что-то есть. Стоит подумать. — Малика обернулась назад. В ее глазах мелькнула явная заинтересованность, она ожила. — Почему дехканин не задыхается от жары, по шесть месяцев находясь в поле! В поле тени нет, не так ли?

— Нет, тени нет.

— Неплохо было бы посадить вперемешку с декоративными деревьями и тутовники.

— Конечно неплохо! — тут же поддержал идею Нишан. — Хотя бы через одно, через два.

Нишан уже хотел сам развить мысль о том, как славно было бы засадить тутовником асфальтированные города, но Малика перебила его.

— Но этого наверняка никогда не произойдет!

— Почему? — удивился Нишан. — Представляете, какая это полезная идея!

— Вы мне-то сказали это осторожненько, осторожненько, с дрожащим сердцем, а кому-нибудь другому вы и сказать об этом не решитесь. Значит, слова Махмуда никто не услышит. Он же, несчастный, поговорит об этом у нас в кишлаке, поговорит и забудет.

— Вот и вы уже знаете…

— И что из этого? — Малика разговорилась было, а теперь опять нахмурилась. — Я же не издаю указы? Не издаю! Ну, а раз так, зачем и мне голову ломать, верно?

— Вам, апа, подобные слова не к лицу…

— А вы думали, я начну толкаться в высшие инстанции, пробивать? Вы, вероятно, путаете меня с Камалом. — Малика чуть улыбнулась, однако холодность осталась на ее лице. — У меня, как видите, достаточно своих проблем. Так что оставим мечты и займемся-ка тем, что нам по силам. Шоферов пусть наказывают как угодно, не защищайте, вообще не вмешивайтесь. Распустились! Чтобы сейчас же сдали машины и пусть идут работать на ферму. Я им покажу как пить!

Нишан только крякнул, жестокость председательши его ошеломила.

— А если не захотят?

— Кто не захочет, — Малика повернулась к Нишану всем корпусом, и глаза ее сверкнули гневом, — держать не будем! Понятно? Скажите, что в следующий раз я им головы поотрываю. Распустились…

Нишан послушно закивал головой и уже до самого кишлака помалкивал. Все-таки Малика для него оставалась загадкой. Такая красивая девушка, а кажется, что сердце ее лишено тепла. И красота у нее от этого холодная какая-то, бездушная. Наверное, потому никто не влюбляется в нее. Ведь лицо любимой — утреннее солнце, оно освещает всю жизнь, и совсем другое дело, когда красота подобна льду…

На въезде в кишлак они увидели Кудрата, который шел по обочине, помахивая кожаным портфелем. Малике вдруг захотелось остановить машину, заговорить с ним. Но не он ли сегодня утром грубо, будто дал оплеуху, прогнал ее из класса? От этого сразу сжалось сердце. Идет с беззаботным видом, помахивает портфельчиком и наслаждается цветущей зеленью, ясным небом. Кто-то теряет покой, портит нервы на службе народному делу, а вот такие красавчики посматривают со стороны! Хорошо быть зрителем, непыльная должность! С тех пор как приехал в кишлак, ничего кроме школы не знает, как будто жизнь колхоза его не касается. Если бы засучил рукава и взялся за какое-нибудь стоящее дело… А он, мало того, что сам равнодушно наблюдает со стороны, не пускает своих учеников, срывает важнейшее мероприятие. Странно, что именно этот городской белоручка присылал к ней сватов.

Кудрат, разумеется, не догадывался о том, что творится в душе красивой председательши, он даже не обратил внимания на промчавшуюся мимо, обдавшую его облаком пыли машину, он шагал и шагал себе по дороге. Кудрат все еще не мог привыкнуть к жизни в кишлаке, к простору, на который выбегали здесь все улицы. Он действительно наслаждался широким и бездонным небом, пышной зеленью садов, жадно вдыхал дурманящий запах трав, густо разросшихся вдоль арыка. Особенно слышен был тонкий нежный запах мяты. Иногда Кудрат останавливался, чтобы сорвать и разжевать горсть сочной кисло-сладкой доуччи.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Всходы хлопчатника в Маханкуле были дружными и ровными, однако войти в силу, по-настоящему подняться, им мешали продолжительные дожди. Поэтому Камал решил начать обработку хлопчатника раньше, пока земля не покрылась коркой. Он сам возглавил бригаду, сел за руль первого трактора.

За утро взрыхлили весь участок вокруг полевого стана, но в полдень на востоке потемнело небо, налетели черные смерчи. Сначала Камал хотел переждать ураган в тракторе. Налетевший ветер покрыл все серой пеленой, стало темно, как вечером. Черные спирали смерчей упирались в небо и казались страшными сказочными чудовищами, разгневанными на людей, невольно на память пришла легенда сумасшедшего старика о золотой коробочке. Это как раз те самые грозные дивы, стерегущие коробочку, они ростом до неба. Глядя на этих разбушевавшихся, мстящих людям дивов, становилось страшно даже в кабине могучего трактора, какие же фантазии рождали игры стихии в голове далекого нашего предка — бессильного перед природой земледельца! Чтобы разглядеть что-нибудь впереди, Камал высунулся из кабины. В лицо жестко хлестнул ветер с песком, забил глаза, рот, уши. Камал сжался в кабине и двинулся в сторону полевого стана. Он вел трактор почти на ощупь. Трактор сильно тряхнуло, очевидно, переднее колесо провалилось в канаву. Камал притормозил и, дав задний ход, выбрался на ровное. Песок резал глаза, но слезы облегчали боль. Ветер бешено гудел, кидал песок в небо, плетями закручивал его над землей, хлестал, выкорчевывал и ломал заросли тамариска.

Теперь конец, подумал Камал, видя, как под напором урагана никнут кусты тамариска, еще немного — и хлопчатник будет погребен под этим горячим песком. Весь труд пропадет. Камал вел трактор, угадывая дорогу к вагончику, и проклинал тех, кто подал идею распахать Маханкуль. Полевой стан Камал не столько увидел, сколько ощутил, чуть не наехав на крыльцо вагончика. Он заглушил мотор, спрыгнул на землю и, закрыв лицо тюбетейкой, наваливаясь спиной на ветер, добрался до двери, нашарил ручку и рванул на себя.

— Слава аллаху, ака-мулло, — к Камалу подошел Араш и принялся его отряхивать, — перепугали вы нас. Мы уже не знали, что и думать.

— Воды, — прохрипел Камал, сплевывая песок.

Араш зачерпнул воды из огромной трехсотлитровой бочки, стоявшей в углу, и подал бригадиру. Камал с жадностью выпил эту теплую, отдающую ржавчиной воду, поставил ковш на стол и огляделся. В полутемном вагончике царило унылое настроение. Парни сидели насупленные и погрустневшие. Нелегкий труд погиб на глазах.

— Что будем делать теперь, ака-мулло? — спросил Араш, самый молодой и нетерпеливый.

Камал не ответил, у него все еще теплилась надежда, что ураган остановится, уляжется, уйдет. Он подошел к окну, стараясь что-нибудь разглядеть в бешено крутящейся мутной пелене. Ветер завывал на разные голоса, подобно какому-то живому и злому существу. Песчаные вихри ударяли по тонким стенам вагончика, звенели стеклами. Камал опять вспомнил легенду о золотой коробочке; пережив такой ураган, конечно, начнешь верить, что в пустыне живут свирепые дивы. «Завтра папа поедет в пустыню и отнимет у дивов золотую коробочку». Сиявуш сказал это с такой гордостью, ведь он не сомневался в силе и стойкости отца, готового сразиться с волшебными чудовищами. Да, в мире всегда было много трудных дел и бед, испытывающих волю человека. С первого дня в Маханкуле он не знал покоя. Дважды пересевали хлопчатник, но и это, оказывается, не все, теперь эта новая беда, когда, казалось бы, самое трудное позади и уже появились ровные дружные всходы. Ветер шуршал песком по стеклам. В завыванье бури словно бы слышались человеческие голоса, вой шакальей стаи.

— Занесет весь хлопок, — сказал Араш.

— Пропала работа, — усмехнулся Акрам.

— Работа? А семена, а горючее? — начали перечислять убытки парни.

Камал слушал разговор, и ему хотелось добавить, что не только работа, горючее и семена, надо прибавить потерянные гектары тамарисковых зарослей, которые они перепахали своими тракторами, но промолчал, чтобы не подливать масла в огонь. Парни искренне переживали беду. Вон как огорчен Араш, а ведь он подтрунивал над Камалом, когда спрашивал, не добровольцем ли тот приехал в Маханкуль. Значит, и он, и его товарищи работают тут не только из-за непреклонности жестокосердной председательши.

— Уж очень сильный ветер. Такого надолго не хватит.

— Много ты понимаешь.

— А ты дождь сильный видел? Раз-два, все залил и перестал. Так и этот ураган.

— В прошлом году так же было, ветер, все несет, ничего не видно.

— Да ведь тогда была ранняя весна. Это же другое дело. Сравнил. Перепахали и тут же пересеяли. А нынче уже некуда пересевать. — Один выход, надо вывозить школьников на поля, чтобы раскопать занесенные всходы.

Камал недовольно хмыкнул и обернулся к Акраму. Не хватает только, чтобы дети работали в пустыне. Мало того, что им приходится работать в кишлаке, везти их еще и сюда.

— Нет, — сказал Камал, упрямо мотнув головой. — Сами сделаем.

— С ума сойти, — сказал Акрам. — Пока мы вшестером будем ковырять это поле — лето пройдет.

— Месяц, как минимум.

— Пусть, но школьников не тронем.

На крыльце явственно послышались чьи-то шаги, распахнулась дверь и на пороге показался занесенный песком и пылью юродивый. Он огляделся, протирая глаза, увидел Камала, шагнул к нему, протянул руку — на потрескавшейся, сухой ладони лежала коробочка хлопка с пожелтевшим растрепанным волокном.

— Нашел золотую коробочку, тебе принес. Обещал… — Глаза старика горели неистовой радостью. — Отыскал. Ха-ха-ха! Знаешь, дивы долго гнались за мной. Не отдал. Тебе — бери!

Парни смотрели на внезапно появившегося старика с брезгливым недоумением и даже со страхом.

Камал взял иссохшую легкую коробочку с ладони старика. Нет, не забыл старик тот давешний разговор, должно быть, в поступках этого несчастного есть какая-то своя логика. Он верит, что все хорошее и плохое на земле свершается по воле сверхъестественных сил и духов, их стремления и хитрости стремится он разгадать своим больным разумом.

От удара ветра опять задрожали стекла. Юродивый испуганно вздрогнул, огляделся по сторонам и прошептал Камалу:

— Спрячь, а то дивы увидят!

Камал кивнул, соглашаясь с юродивым, завернул коробочку в платок и сунул между книгами на этажерке. Юродивому это понравилось, он улыбнулся и еще раз подозрительно осмотрелся по сторонам, не видят ли дивы, куда Камал спрятал драгоценную коробочку.

— Воды хочу.

Камал зачерпнул полный ковш воды. Юродивый опасливо потянулся за ковшом, резко выхватил его из рук Камала, отвернулся в угол и большими глотками выпил всю воду.

Старик долго шел сюда, устал и был, конечно, голоден. Камал постелил курпачу, достал из целлофанового мешка лепешку, взял с пластмассовой тарелки на окне несколько кусочков сахару и положил все это на расстеленный платок. Он показал юродивому на курпачу, и тот, болезненно улыбаясь и оскаливаясь, прошел и сел на указанное место. Когда Камал раскладывал лепешку и сахар на платке, юродивый схватил его за рукав и, дико оглядевшись, попросил:

— Ты не скажешь дивам, что я у тебя?

— Конечно, не скажу, — успокоил его Камал.

Араш поднес старику еще один ковш воды, со страхом и состраданием глядел, как тот ест лепешку, хрумкает сахаром и запивает все это торопливыми нервными глотками.

Ураган не прекращался. Камал опять подошел к окну, видно было по ближним рядкам, что хлопчатник гладко зализан песком. Ветер заметно сдавал, но все еще нес тучи песка и пыли на безнадежно погибшие посевы. «Такой ветер может унести человека, что ему слабые всходы, — думал Камал. — Вон как ломало и гнуло тамариск. Неужели опять все насмарку? Разгулялась стихия. То одно, то другое. Пересевали дважды. С тутовником из-за запоздалой весны намучились. И в третий раз придется пересевать. У людей руки опустятся — сизифов труд. И какой смысл, посеянный теперь хлопок ничего, кроме убытков, не принесет, да еще надо будет его выхаживать, как недоношенного ребенка. Дорого обойдется маханкульский хлопок, не оправдает даже затраченный труд». Но в душе Камала не было злорадства: а я говорил, что не нужно разрушать Маханкуль, вот вам и результаты; это были тяжелые думы земледельца, созерцающего погибший труд, задавленные стихией всходы.

Камал обернулся к юродивому, тот крепко спал, зажав в худой руке кусок лепешки. Парни посматривали на него со страхом. Камал взял подушку, осторожно подложил ее старику под голову, тот подобрал ноги, сжался в комок, но лепешку из скрюченных пальцев не выпустил. Одежда на нем была чистая, в последнее время его обстирывала Нигора. По сухому лицу старика пробегали чуть заметные судороги — тело и дух человека точила болезнь, шла невидимая, непонятная, таинственная борьба.

— А что принес этот сумасшедший? — спросил Араш.

— Ты же видел. Коробочку хлопка, — сказал Камал. Он взял со своей койки старый ватник и укрыл им спящего.

— Зачем тебе?

— Это не простая коробочка, братец, волшебная. — Камал улыбнулся.

— Смотри, ака-мулло, как бы по дружбе и тебе не передалось, — ехидно сказал Акрам и, подмигнув товарищам, покрутил пальцем у виска. — А то похоже, ты тоже веришь каким-то небылицам.

Камал хмуро глянул на Акрама, и парень осекся.

— А вы скептик, Акрам-ака, — ввязался Араш. — Верно, вам в детстве сказки не рассказывали.

— Не морочь мне голову, — лениво отмахнулся Акрам. — Вон Камал их и теперь слушает, а что из этого получается? Дивы из сказок бросили его сюда, в пустыню? — Акрам насмешливо покачал головой, усмехнулся, показав желтые, прокуренные зубы. — Знаем мы этих дивов!

— Ладно, хватит, — оборвал парня Камал и вышел из вагончика. За ним вышел Араш.

Ураган кончился, установился сильный ровный южный ветер.

Поле, час назад зеленевшее всходами хлопчатника, было серым, голым, безжизненным. Всюду песок. Лишь тамариски, на колючках которых не задерживается пыль, сумели уцелеть, хоть и поредели их ряды, они удержали свой скромный зеленый наряд и поблескивали иглами. Теперь, через два-три дня они зацветут. Жизнь заиграет всеми своими красками, может быть не очень яркими, но стойкими. И чем дольше вглядываться, тем красивее будет казаться этот небогатый пейзаж. Даже в смертоносный летний зной на Маханкуле не прекращается жизнь, цветут удивительные цветы, утром и вечером щебечут птицы. Тамарисковые заросли — это своеобразный пустынный лес. Надо его сохранить. Во что бы то ни стало. В конце концов, тут круглый год можно пасти скот. Ведь освоить — это не значит непременно перепахать, полностью разрушить складывавшиеся тысячелетиями биологические сообщества! Нужно умело взять то, что можно взять без вреда для этой хрупкой природы!

— Сегодня обязательно апа примчится, — прервал мысли Камала Араш. — Наверное, испереживалась из-за урагана. В кишлаке он тоже понаделал бед.

Камал кивнул головой, он брел краем поля и по щиколотки проваливался в наметенный песок. Его мысли переключились на Малику. Конечно, переживает. Тут небольшой участок, и то день и ночь в беспокойстве и заботах, а она отвечает за весь колхоз. Он не мог не посочувствовать председательше. Вдоль дренажной канавы идти было легче. Суслик, разгребавший свою норку, увидев людей, юркнул обратно. Рядом, у самых ног, оставляя извилистый след, пронесся варан, достигнув кустарников, обернулся, замер, раскрыв пасть с огненным языком.

Араш попробовал в двух-трех местах разгрести песок, достал бледные слабые стебли ростков.

— Ака-мулло, посмотрите!

Но Камал сам разгребал обеими руками песок, пальцами нащупывал ростки, но находил под толстым слоем песка только безнадежно голые стебельки. Камал, увязая в песке, метался по всему полю, пробовал копать в разных местах, все не мог согласиться с тем, что хлопчатник погиб полностью. Но везде было одно и то же. Напрасно в глубине души Камал успокаивал себя, что как бы то ни было, а половина, ну хотя бы четверть всходов уцелеет. Не уцелели!

— Бросьте, ака-мулло, бесполезно, — сказал Араш, сердцем чувствуя состояние бригадира. — Видно, и в этом году дело у нас не пойдет.

Камал поднял с горстью песка оторванный ветром росток. Песок сбежал меж пальцев.

— Эх, сколько добра пропало!

— Да, прямо ветер унес. В прошлый год, помните, тоже ведь занесло, но не так сильно. Всходы сами сумели пробиться через песок.

— Хотелось бы знать, ака-мулло, кто же это придумал сеять хлопок в Маханкуле?

— Теперь это не имеет значения, — помолчав, ответил Камал, сердито махнул рукой и, проваливаясь в песок, побрел по полю.

— Какой вы интересный, ака-мулло, — возмутился Араш, поспевая за широко шагавшим Камалом, — зачем же мучить людей, тратить такие средства, раз тут не будет хорошего урожая. Здесь хлопок, наверное, вообще не может произрастать. Недаром же тут раньше пасли скот. А теперь надумали сажать хлопок. Что-то я в толк не возьму. Ну, не растет хлопок, растет трава, правильно? Да? Ведь нужно и скот кормить?

Камал не отвечал любопытному Арашу, но слова горячего умного парня задевали за больное в душе бригадира. Какой смысл теперь, по щиколотку утопая на занесенном песком бывшем поле, обсуждать, целесообразно ли было распахивать Маханкуль и высевать тут хлопок.

— Смотрите! Смотрите! Я вам говорил, что апа прилетит? Вот и она! — Араш кивнул на дорогу, где мчалась, поблескивая стеклами, голубая «Волга». Она повернула к полевому стану. Из пыльной машины вышла Малика. Вид у нее был энергичный, но по неуловимым приметам чувствовалась в ней неуверенность и растерянность, да и было отчего растеряться. Освоение Маханкуля — ее идея. Об этой инициативе говорила вся область, и даже по республике прогремела эта весть, но вот уже второй год, а урожаев не добились, посевы не только не покрывали затраты, но приносили прямой и ощутимый убыток хозяйству.

Малика поздоровалась со всеми молча, долго пожимая руки, так приходят в дом умершего. Постояли, помолчали, потом Малика с нарочитой бодростью произнесла слова, явно приготовленные заранее.

— Сколько бы природа ни противилась нам, мы ее все равно одолеем. Мы не будем ждать милости, мы научимся преграждать ветры. И Маханкуль мы все-таки покорим, правильно? Верно я говорю, товарищи?

Похоже, Малика хотела убедить прежде всего именно себя, а не этих усталых, запыленных с ног до головы людей. Глядя на бледные щеки председательши, ее впалые от бессонницы глаза, Камал пожалел ее. И для чего тебе, девушка, столько хлопот?

— Я уже распорядилась, завтра привезут семена. Не теряя ни минуты, начнем пересевать. Будет туго — пришлю помощь.

— Поздно. Теперешний посев не успеет вызреть, — тихо и спокойно возразил Камал. Он не хотел вступать в спор с председательшей, но как агроном и промолчать тоже не мог.

Малика резко повернулась к Камалу, сверкнули гневом ее запавшие глаза, казалось, она хотела испепелить его взглядом.

— Ну, если вы так говорите, чего ждать от остальных? — Малика отвернулась от Камала, ее взгляд скользил по занесенной песком пашне, где вместо живой зелени хлопчатника покачивались призрачные шары перекати-поля. — Надо верить в свое дело, а? Без этого ничего не получится. Я вас не узнаю, Камал. У вас опустились руки перед трудностями, так и скажите!

От фальшивых слов Камала просто передернуло: «надо верить», «в свое дело». Могла бы и промолчать о том, чья это глупая и безнадежная затея. Надо отдать должное, Малика умела мастерски подбирать гладкие и неоспоримые слова. Особенно вдохновляла ее трибуна, на трибуне она парила: легко нанизывала, как искусная вышивальщица жемчуг на нитку, звучные высокопарные слова. Ее речи нравились руководству и доходили до дехканина, брошенные ею лозунги принимали с рукоплесканиями, ее предложения заносили в резолюции. Однако часто после того как рассеивался словесный мираж, становилось ясно, что далеко не все ее предложения приемлемы. Но впечатление уже было произведено, да и не всегда найдутся такие, как Камал, охотники разбираться и докапываться до истины. Но здесь, в пустыне, речь Малики уже не имела такой призывной силы, возможно, оттого что не было привычной трибуны, а может, оттого, что здесь слова имеют свой истинный, первоначальный смысл, ведь тут так далеко видно, не укроешься за самыми звонкими фразами.

— Главное сейчас — добиться всходов, а вырастить — вырастим. Глядишь, за считанные дни подрастут. — Заметно было, что порыв угас и Малика как бы взбадривает себя, чтобы казаться особенно жизнерадостной, бодрой и уверенной. — Я думаю, товарищи, все будет хорошо. И посеем, и вырастим, и соберем, а?

Малика дала понять, что общий разговор окончен, и обернулась к Камалу с искусной очаровательной улыбкой:

— Вы обещали показать мне в Маханкуле необыкновенно красивые места. Может, пройдемся? — Малика смело взяла Камала под руку и потянула в сторону от машины.

Парни возле стана дружно захихикали. И это умела Малика, после строгого разноса, прикрикнув и приказав, вот так разрядить обстановку, заодно и переключить внимание.

— Что это вы, апа? — спросил Камал.

— А что? — кокетливо обернулась к нему Малика. — Я вам не нравлюсь? Не нравлюсь, да? Скажите откровенно?

— Вы сегодня немного странная.

— Ну а вы, как всегда, очень рассудительны. — В голосе ее прозвучали холодные нотки. — Но я вам не завидую. Ваша рассудительность часто вредит вашему благополучию. Вы это замечали?

По тону Малики Камал чувствовал: предстоит неприятный разговор. Видимо, что-то случилось за то время, пока его не было в кишлаке, не из-за одного урагана приехала председательша. Чего ждать? Инцидент со сторожем из-за связки тутовых веток? Но это когда было? Что-нибудь в семье? Там все спокойно. В доме, где есть дети, муж с женой не держат обид. Дети заставляют их мириться. Да и Нигора не имеет привычки кому бы то ни было жаловаться на него. О нем она и слова никому не скажет. Она занята своими делами, хозяйством, детьми, ко многому в мире вообще равнодушна, возможно, потому-то и не требует к себе особого внимания. Нет, тут что-то другое, хотя, в сущности, чего ему опасаться, работает он в полную силу, как говорится, в первых рядах тружеников колхоза. Но пока Камал вспомнил о письме, Малика и сама подошла к этой теме.

— Ну, так чего же вы молчите, одноклассник, — язвительно кольнула Малика. — Расскажите и мне, как вам дорог Маханкуль, как его надо охранять. Как зеницу ока, не правда ли? Расскажите, как плохие люди хотят уничтожить этот дар природы.

Все понятно, облегченно вздохнул Камал, значит, письмо дошло до секретаря обкома и, может быть, вернулось с пометкой «разобраться», «доложить», «обосновать»…

— Расскажите, как вы жаловались на самоуправство колхозного правления, на меня…

— Я не жаловался на вас, — Камал спокойно покачал головой.

— Неужели?

— Вы очень раздражительны, апа, с вами трудно разговаривать.

— Может, мне уйти из председателей? — Малика серьезно взглянула в глаза растерявшегося Камала. Она, конечно, заранее заготовила этот неожиданный вопрос.

— Не знаю. Я вам не советчик.

— Не хотите сказать правду. Вам бы лишь критиковать. Это не так, это не то.

Камал сломил веточку тамариска, повертел в пальцах, любуясь пушистым одеянием. Все ей в тягость, нервы у нее натянуты. Доведет себя. Он отбросил сломанную веточку и посмотрел на Малику.

— Напрасно вы обижаетесь на меня, — спокойно сказал Камал, будто и не слышал ее жестких упреков, — я изложил свои соображения о судьбе Маханкуля. Я ведь имею право на это? Если он одобрит…

— А если не одобрит? — живо перебила его Малика. — Если не одобрит? Вы подумали и об этом? Вам не сносить головы.

— Будет очень жаль, если не поймет, — Камал беспечно хмыкнул, — но если и ему не понравится, моя уверенность от этого не уменьшится.

— Удивляюсь, глядя на вас. Что это вам даст? — Малика пожала плечами. — По-моему, ничего, а вот рискуете вы буквально всем. И, как мне кажется, напрасно.

— Без куска хлеба не останусь. Люди, которые умеют работать, везде нужны.

— Что вы этим хотите сказать?

— Ничего, кроме того, что сказал.

Камал подтолкнул ногой шар перекати-поля. Колючка ожила, казалось, она ждала этого толчка, легко и охотно покатилась, оставляя на гладком зализанном ветром песке едва приметный след.

— Не надо забывать об одном, Камал, — Малика внимательно взглянула Камалу в глаза, чтобы слова ее звучали убедительнее, — освоение Маханкуля — это наша общая инициатива.

Вот оно, вот в чем дело, догадался наконец Камал, дело идет к развязке и ловкая председательша подготавливает кандидатов на роль козла отпущения.

— Помнится, и в области, и в республике, да и у нас в колхозе идея Маханкуля была известна как лично ваша, апа. И аплодировали за нее именно вам.

— Ну, сейчас это уже не важно. Инициативу, как вы помните, поддержал и одобрил райком. Было решение правления. Теперь средства затрачены и если мы откажемся от своих слов, руководствуясь вашими доводами, знаете, что получится… Над нами будет смеяться целая республика!

— И чтобы над нами не смеялась «целая» республика, мы упрямо будем продолжать портить землю. Так вас надо понимать? А где же элементарная человеческая совесть?

— Какой вы все-таки колючий! — Малика усмехнулась. — В будущем здесь так или иначе предусматривается освоить тысячи гектаров.

— Освоить, а не погубить! — резко перебил ее Камал.

— Вы думаете, все это будет орошаться подпочвенной водой?

Малика явно уходила от разговора. Ее не интересовала истина, важней было другое, чтобы за ней осталось последнее слово, чтобы все было так, как она сказала.

Камал замолчал. Бесполезно что-либо доказывать, когда тебя не хотят слушать.

— В перспективном плане освоения Маханкуля, — снова начала Малика, — предусматривается протянуть сюда канал. Мы возведем самые современные поселки, в безжизненной пустыне зацветут сады! Неужели вы против этого…

— Опять красивые слова. Меня трудно переубедить, апа. Не трудитесь. Я предпочитаю заниматься делом.

— Ну что ж, пеняйте на себя.

Малика резко повернулась и торопливо пошла назад, но однако ноги увязали в песке и ее бесило, что она не может идти так быстро, как хотелось бы, быстро и гордо, как она привыкла ходить. Ее решительная походка на песке выглядела немножко смешно. У полевого стана она вышла на дорогу и зашагала легче. Малика быстро попрощалась с людьми, ожидавшими ее у машины, хлопнула дверцей, и голубая «Волга» уехала, подняв длинный шлейф легкой пыли.

Камал загляделся вслед уехавшей машине и не слышал, как к нему подошел юродивый. Старик дернул его за рукав:

— Дай монетку.

Камал порылся в карманах, нашел две двадцатикопеечные монеты и положил деньги на сухую, жесткую ладонь старика.

— Ты куда?

— Ухожу, — сказал старик, махнув рукой на восток. — Здесь тоже живут дивы. На деньги куплю сладкие лепешки. Ха-ха-ха!

Сумасшедший зажал деньги в руке и пошел к дороге. Легкий ветер раздувал его белый яктак, придавая фигуре старика какую-то сказочную призрачность. Он и шел странно, взмахивая руками, как будто вот-вот его подпрыгивающий шаг сменится легким полетом. Камалу даже показалось, что происходящее — кусочек какой-то новой, еще не рассказанной сказки, что старик ненадолго материализовался здесь, в пустыне, чтобы вручить ему, Камалу, пожелтевшую, но тем не менее сохраняющую свою волшебную силу коробочку хлопка. Вполне можно было поверить, что этот медленно удаляющийся человек не бродячий юродивый, а добрый волшебник, помогающий людям вершить добро. Ведь вот же оказывается он рядом именно в те моменты, когда у Камала в душе смута, борения, появляется, чтобы произнести какие-то незначительные, но полные скрытого от здорового ума смысла слова, зажечь перед Камалом огонек надежды. Ведь что-нибудь да значит, что старик появился в Маханкуле в такой ураган ни раньше, ни позже?

Камал долго следил за маленькой белой фигурой, удаляющейся по дороге. На сердце становилось легко, осадок от неприятного разговора с председательшей исчезал. Камал даже улыбнулся заходящему солнцу. Он вспомнил Сиявуша. Малыш просил отца добыть золотую коробочку хлопка. Отнять у дивов, если точнее. Сын верит в сказку прямо, без каких бы то ни было оговорок и толкований, и события сказки действительно происходят для него в этой пустыне. Странно, но в сказке золотая коробочка, отнятая у дивов, опять к дивам и возвращается. Или теряется? Что же это? Психология людей, не умеющих удержать счастье? Скорее, непременное условие, чтобы сказка могла продолжаться.

— Со вчерашнего дня вы что-то бродите такой задумчивый, ака-мулло, — заговорил с Камалом Араш, хлопотавший у самовара. — Видать, по детям соскучились. Если завтра будет машина с семенами, поезжайте-ка домой. Мы тут и сами управимся.

В самом деле, подумал Камал, съездить, что ли? Как там Нигора. Измотал ее шелкопряд. До его отъезда она хоть не заботилась о листьях, как-то она перебивалась без него? Напрасно согласился на Маханкуль. Можно было отказаться, пожаловаться, ведь по существу это была всего лишь прихоть Малики. Жаловаться? Камал считал, что жаловаться недостойно мужчины. Тем более жаловаться на женщину. Определенно, Малика не раз пожалела в душе о своем опрометчивом поступке, недаром она стала бывать у них дома, устроила детей в детсад. Конечно, она временами раскаивается в своей вспыльчивости. Нет у нее надежных друзей, с кем можно было бы посоветоваться, поделиться. Все к ней относятся как к начальнику — апа! С почтением, лестью, говорят осмотрительно. А ей, может, хочется словом перекинуться. Нет, надо будет попытаться поговорить с ней по-человечески, как одноклассник с одноклассницей, а не так, как обычно, — обмениваясь колкостями. Нет, не мог Камал долго злиться на Малику.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Выйдя из конторы со свертком в руке, Малика привычно посмотрела на небо — оно было, как и полагалось ему в данное время, бездонным и чистым, внушало земледельцу душевное спокойствие, затем она глянула на растущие возле конторы кусты хлопчатника — набухают бутоны, значит, все более или менее нормально, жизнь идет заведенным порядком! Но все-таки председатель не может полностью доверять спокойному течению дел, он должен всегда быть готов к неожиданностям, в любую минуту что-то где-то может произойти, что-то сорваться, и тогда все пойдет наперекосяк, надо будет спасать, исправлять, принимать решения, изыскивать возможности, требовать, убеждать и заставлять. На прекраснодушие — минуты, вроде вот этой, пока она идет со свертком к машине, голубеющей в тени тополей.

С утра до вечера она крутится в заботах о своем огромном, разветвленном хозяйстве, где главное все же хлопок, хлопок и хлопок. Именно от хлопка зависит жизнь и благополучие дехканина. А ведь со стороны может показаться, что председательша только и знает, что катается в своей «Волге», не сеет, не убирает, не гнет спину на прополке и поливе хлопчатника, и руки у нее чистые, и не кружится голова, не дрожат колени, как у сборщика на поле под палящим солнцем. Отдает приказы, крутит голову телефону в конторе с кондиционером. Впрочем, вряд ли кто всерьез так думает. В Маханкуле, куда последние три дня ездила Малика, пришлось вспомнить и механизаторскую работу: сама таскала ведра с семенами, сделала несколько ездок на сеялке, чтобы убедиться в качестве высева, вместе со всей бригадой поливала только что засеянное поле. Иногда нужно и так вот, самой засучить рукава, а не только погонять и стоять над душой у людей. Своевременным поливом можно и теперь добиться в Маханкуле приличного урожая. Ветры унесли всю влагу, семена, если не оросить вовремя, в раскаленной почве погибнут. Приехала из Маханкуля — опять вместе с агрономом ездила на приемный пункт, надо было доглядеть, чтобы взвесили все оставшиеся коконы, до последней грены. И в подсчетах она не ошиблась, план выполнили. Конечно, кое-где коконы остались, надо будет еще раз обойти все дома, проверить. Никогда не было так трудно с шелкопрядом, как только не изворачивались, куда только не толкались, чтобы раздобыть корма. Клянчили даже в соседних районах. Совестливые и сочувствующие — помогли, отгрузили кто одну-две, кто три-четыре машины, многие отвернулись, отговорились. Знакомые все люди, между прочим, и после сезона коконов придется встретиться, да не раз, и в районе, и в области. Земля круглая, придется и им туго, тоже придут за помощью. Конечно, всем тяжко в эту пору, люди буквально лезут в драку из-за этих листьев, родственники, бывает, ссорятся друг с другом! На прошлой неделе она была в обкоме и в приемной секретаря столкнулась с начальником ГАИ. Хотела поздороваться, а он сделал вид, будто не замечает ее, отвернулся к окну. Малика, конечно, улыбнулась на эту детскую выходку взрослого человека, но потом ей стало обидно. Неужели тогда она действовала в своих личных интересах? Да и что плохого она сделала, подумаешь, немного повысила голос, пригрозила? Какие мелочи. Не пристало мужчине из-за этого обижаться. Мог бы и понять ее, у председателей горячая пора, да и чего не скажешь в сердцах.

Заодно вспомнила, что и Камал на нее обижен и, наверное, страшно зол. Да, по отношению к нему она поступила просто бесчеловечно, сгоряча хватила через край.

Но и тут можно ее понять, кого-то надо было отправлять в Маханкуль, ведь дело там стояло на мертвой точке. Условия суровы, а бригада работала спустя рукава, нужно было стронуть, закрутить, зажечь людей. В Камале она уверена: раз он там — дело будет сделано. Он человек крепкий, может организовать и продумать работу, а если нужно — сумеет заставить людей работать с полной отдачей. Три-четыре года, и в Маханкуле будет освоен и начнет давать продукцию солидный клин земли. В перспективе можно создать даже отдельное крупное подразделение. Камалу и карты в руки, он возглавит, будет отвечать за этот участок хозяйства, будет при деле и в то же время не на глазах… Странно устроен этот мир. Каждый смотрит со своей точки зрения, преследует свои цели, борется своими методами. Невозможно подвести всех людей под один стандарт, под одну мерку. Пусть самый разумный стандарт и самая общая мерка. Но понимать — одно, а поступать, учитывая это в живой жизни, — другое! Да, все люди разные и стоит ли нападать на другого только потому, что он не похож на тебя? Вот ведь Малика знает критическое мнение Камала о себе, но не обижается? И вовсе не обидой продиктованы ее поступки, а хозяйственной необходимостью. Более того, Малика по большей части прощает Камалу его упрямство, прямолинейность, хоть и посмеивается над ним. Немало он и фантазирует, часто витает в нереальности. Сколько раз она разбивала его бредовые идеи, но он не отступается. Не в обиде была Малика и тогда, когда Камал не постеснялся и пошел в райком агитировать первого секретаря. Конечно, из этого ничего не получилось. Халил-ака человек трезвого ума. Малика знала, что у Камала в районе ничего не выйдет, и только посмеивалась над бесплодными усилиями Камала. Она думала, что после того, как в райкоме охладят его пыл, он остепенится. Ничуть не бывало. Теперь он поднялся в обком! И ведь посмел! Один из обкомовских друзей позвонил Халилу-ака, предупредил, что письмом занялся лично первый секретарь… Хорошо, если Камал ограничился темой Маханкуля, как бы он не припутал к этому чего-нибудь еще. Его поступки трудно вычислить, трудно предугадать его реакцию, никогда нельзя с ним чувствовать себя спокойной. Эх, неугомонный Камал! Ему, видите ли, не нравится, что засеяли участки у детского сада и школы. Ну мало ли что может человеку не нравиться, не обязательно же лезть со своим мнением, критиканствовать! Давно они не понимают друг друга. Вот во взглядах самого Камала, в его отношении к людям многое для Малики, например, совершенно неприемлемо, но она терпит, и, между прочим, не первый год. Камал же мыслит только со своих позиций. Ведь нельзя не считаться с движением времени, с определенными объективными трудностями, неизбежными закономерностями. Слепому понятно, что эти закономерности неизбежны. С каждым днем, например, растет население земли. С ростом численности населения, естественно, должны осваиваться новые земли, строиться новые города, нужно обеспечить народ, создавать условия для того, чтобы людям жилось хорошо! Ради этого придется пожертвовать какими-то саксаулами в Маханкуле. Да и зачем его сохранять? Ни толковой растительности, ни полезных животных, только вараны да тушканчики, Другое дело, если бы речь шла о цветущем оазисе, тогда разрушать было бы действительно грешно. Разве плохо, если на месте диких тамарисков и саксаулов раскинутся хлопковые поля, зазеленеют сады? Неужели Камалу непонятны эти простые вещи? Или у него какие-то свои соображения? Может, он из зависти сует палки в колеса? Нужно было давно и окончательно поговорить с ним об этом, да все некогда, а теперь вот письмо в обком! Какие у него доводы? Разнообразный животный и растительный мир следует сохранять, но разве она, Малика, против этого? Сейчас об этом и пишут и говорят и в газетах, и по телевизору. Надо будет все-таки с ним поговорить. Камал, в сущности, не из тех людей, кто понапрасну бросается в огонь. Не сегодня, так завтра, через неделю явится секретарь обкома: что тут у вас делается? И перевернет все планы. Вдруг он займет позицию Камала, выскажется против освоения Маханкуля? Что тогда? Нет, это невозможно. План был утвержден. Хотя, конечно, как бы там ни было, неприятности по этому письму будут. Или Камалу оттопчут хвост, или поражение потерпят Малика и Халил-ака. В принципе ей нечего бояться. Все более или менее в порядке. Хозяйство в общем на подъеме. План по коконам выполнили в числе первых, хлопчатник окреп, подтянулся, на него приятно смотреть и, по всему, есть виды на добрый урожай. Через пару дней можно приступать к обработке междурядий. Нет причин волноваться, все в норме. На душе неспокойно? Но на спокойствие при такой должности рассчитывать было бы наивно.

Малика постояла у машины. Шофера не было. Она открыла дверцу, бросила сверток на сиденье и, подождав немного, нетерпеливо и зло нажала на клаксон. Ее внимание отвлекла труба в арыке, до краев переполненном водой. Вода не вмещалась в трубу, выплескивалась из арыка и растекалась по горячему асфальту. Машины, летя по дороге, обдавали брызгами прохожих с ног до головы. Рядом в чайхане царило сонное спокойствие. Малика еще несколько раз надавила клаксон, и из дверей чайханы как ветер вылетел ее шофер, молодой джигит с тоненькими щегольскими усиками, а в дверях за ним появился Кудрат. Малика сделала вид, что не заметила Кудрата, и велела шоферу позвать чайханщика. Шофер покорно приложил руки к груди и в мгновение ока развернулся, чтобы тут же привести чайханщика.

Чайханщик поспевал за ним, торопился изо всех сил, и его грузное жирное тело ходило ходуном под просторной белой навыпуск рубахой, забавно было видеть этого огромного человека с переваливающейся утиной походкой — к лицу его приклеился невыразимый испуг, он перекидывал с плеча на плечо свой развязанный кушак и всем видом изображал послушание и покорность. Еще не зная, в чем дело, видя разгневанную председательшу, он замер, как провинившийся школьник и опустил голову, переминаясь с ноги на ногу.

— Здравствуйте, ападжан! Что случилось, ападжан?

Чайханщик поднял свои заплывшие жиром глазки и опять виновато их опустил.

— Что это? — Малика грозно указала на растекающуюся по горячему асфальту воду.

Чайханщик взглянул и снова опустил глаза. На его лоснящемся лице выразилось крайнее страдание и бесконечная печаль, он пожевал губами и ничего не сказал.

— Я вас спрашиваю? — Малика повысила голос.

— Извините, ападжан, я не знал, ападжан…

Тонкий плаксивый голос чайханщика был умело рассчитан на то, чтобы вызывать жалость. Старый плут просто насмехался над Маликой. Он никогда не ответит на вопрос прямо. Всему на свете он противопоставляет только одни хитрые увертки, а вернется в чайхану и будет посмеиваться над ней со своими бездельниками-клиентами, рассказывать, как очередной раз увернулся и провел председательшу.

— Мужчине в вашем возрасте не пристало быть таким несолидным!

Малика брезгливо отвернулась от чайханщика, встретилась с внимательным взглядом Кудрата и растерялась. Первым желанием было плюнуть на все, броситься в машину и уехать, она даже сделала шаг к машине, где в полной боевой готовности застыл шофер, но передумала. Кудрат не решался без приглашения подойти и оставался на крыльце чайханы. Малика негромким, но не терпящим возражения голосом приказала:

— Немедленно вычистите трубу, и чтоб я больше этого не видела. Понятно вам? Сегодня же проверю.

— Виноват, ападжан. Виноват, простите, — тихонько пробормотал чайханщик, пятясь назад. Так он пришепетывал и пятился, плечи его были приподняты, как будто он только что получил по шее, а потом быстро развернулся и с неожиданной ловкостью, как тушканчик, юркнул в двери чайханы.

— Здорово вы его, — засмеялся подошедший Кудрат.

Малике было тоже немножко смешно видеть, как старый плут разыграл сцену испуга и раскаяния. Только что сердито сверкающие глаза Малики потеплели, и по лицу разлился свет, который в иные минуты делал ее красоту живой и почти неотразимой. Округлым, плавным движением она пригладила выбившиеся завитки волос возле ушей, одернула ворот атласного платья, чуть прикрыв кокетливый вырез на груди. Кудрат очень близко подошел к ней, она невольно отступила назад и взялась за ручку машины, готовая к бегству. Она никогда бы не подумала, что может так растеряться, увидев вблизи человека, который, как ей известно, неравнодушен к ней. Оказывается, она не представляет, о чем так вот с глазу на глаз говорить с ним? Как странно, ведь этот рослый красивый молодой человек к ней сватался. Он хочет на ней жениться. Было от чего закружиться голове.

— Здравствуйте, — Кудрат, видимо, тоже чувствовал себя не очень-то уверенно, он не решился даже подать руку — рука повисла в воздухе, потом поправила галстук, проверила пуговицы на пиджаке. — Я хотел с вами встретиться и поговорить…

Малика успокоилась. Краска сошла с ее щек, взгляд стал уверенным, она отпустила ручку машины и выпрямилась. Если местом встречи он избрал контору, стало быть, разговор деловой.

— Зайдемте в кабинет? — предложила Малика. — Поговорим не на бегу.

— Нет… я… Вы, кажется, куда-то едете? — Растерянность молодого человека, его сбивчивая речь тронули Малику. Приятно, когда джигит теряется возле тебя. До этого ей не часто случалось испытать такое. Никто не подстерегал ее, чтобы вот так сбивчиво заговорить о том, что у него на душе, и ведь не мальчик, опытный и даже, к сожалению, однажды разведенный мужчина. Неудачно они встретились, на людях, у конторы.

— Я бы поехал с вами, если не возражаете, — вдруг нашелся Кудрат. — По дороге и поговорим.

— Такое срочное дело? — внимательно посмотрела на него Малика.

— Как вам сказать, — Кудрат задумался. — Пожалуй, лучше я подожду вас здесь.

Нет, Кудрата не задела холодность этой красивой властной женщины. У председателя такого колхоза, конечно, должно быть полно всяких важных и срочных дел. Если не считать сватовства и некрасивой сцены в школе, между ними в сущности ничего и не было общего. Сватам в ее доме дали очень уклончивый ответ. Нет, не зря директор школы предупреждал — Кудрат еще пожалеет о своей резкости по отношению к председательше, не следовало разговаривать с ней в таком вызывающем тоне и закрывать дверь перед самым ее носом. Да, получилось не очень хорошо, но другого выхода у Кудрата не было, он не мог допустить, чтобы его урок прерывали посторонние люди. Он отстаивал свой принцип, несмотря на то, что всего за несколько дней до этого злополучного урока сватался к этой женщине.

— Что ж, поехали, — Малика гостеприимным жестом открыла заднюю дверцу машины и сама села впереди.

Кудрат с непонятной для себя готовностью сел в машину. Странная женщина, каждую минуту меняется. Только что была суровой, а теперь — садись в машину. Бог ее знает, какая в ней привычка властвовать, принимать решения за себя и за других. В школе ему говорили: «Женитесь на этой женщине — наплачетесь, ваша жизнь будет похожа на каторгу. Она умеет только приказывать. Наверняка и дома будет обращаться с вами как с подчиненным». Но Кудрат был не из тех людей, кого легко переубедить. Малика сразу понравилась ему, еще тогда, когда поливала цветы в своем кабинете. Только потом он узнал, что она не была замужем. Зародившееся в душе желание превратилось в решение, и он попросил ее руки.

Машина остановилась у дома Камала. Малика взяла с сиденья сверток и пояснила Кудрату, выходя из машины:

— Нужно поздравить ударницу. Жена нашего бригадира, он сейчас работает в пустыне. Первой выполнила план сдачи коконов. Хочу поздравить лично, вчера не смогла, поздно вернулась с заготпункта.

— Напрасно вы меня не предупредили, я бы пришел не с пустыми руками, преподнес бы цветы.

Кудрат еще не освоился в кишлаке, где не принято дарить цветы. Ведь цветы здесь кругом и порой их даже не замечают.

— Вот бы удивилась Нигора гостю с букетом цветов, — улыбнулась Малика.

У калитки Малика задержалась, взглянула на молодого человека через плечо и улыбнулась еще раз, ей очень понравилась мысль о цветах, ведь и ей никто не преподносил цветы. Ямочка на правой щеке, казалось, осветила лицо молодой женщины нежным светом. У Кудрата дрогнуло сердце.

— Странно все-таки, как вы могли променять Ташкент на наш скромный кишлак…

— Будущее не угадаешь, Малика-хон, — пожал плечами Кудрат, — Может быть, мне судьба жить в вашем кишлаке.

— Вы не похожи на суеверного, который верит во всякие небылицы вроде судьбы, рока и прочей чепухи. Человек сам хозяин своей жизни. Разве вам это не известно? Хотя вы ведь большой любитель всяких сказок… Особенно, если мне не изменяет память, о Гороглы?

В намеке Малики не было подвоха, скорей это было предложение предать происшедший в школе инцидент забвению. Кудрат покраснел, но пока обдумывал ответ, Малика толкнула калитку и вошла во двор.

Посреди айвана за хантахтой три очень похожих друг на друга мальчика дружно уплетали из большой миски каймак с хлебом. Глаза Нигоры с тихим счастьем следили за детьми.

— Мама, он съел мою лепешку! — завопил Султан, нос и щеки которого были перемазаны сметаной.

— Не я! — Суван оттолкнул младшего локтем.

— Не ври! — Султан хотел было удариться в рев, но передумал. — Ты съел, отдай!

— Доставай! — согласился Суван и широко разинул рот.

— Мама, он съел! — Султан захныкал. — Жадина!

— Ты посмотри на столе, там есть еще лепешка, — улыбнулась мать.

— Он мою съел!

— А разве другая лепешка хуже?

Сиявуш не вмешивался в спор братьев, он, не поднимая головы от миски, старательно уписывал за обе щеки и только пыхтел.

— Вы лучше берите пример с брата, ест себе и не балуется. Молодец, Сиявуш. Целый день бегают, воюют, даже за столом не могут посидеть спокойно, будто без их шалостей земля перестанет вертеться!

— Эй, едоки, а нам каймака оставите? — весело сказала Малика, подходившая никем не замеченной по дорожке к айвану.

Засмотревшаяся на сыновей Нигора вскочила с места, она быстро оправила платье, сунула босые ноги в калоши и поспешила навстречу гостям. В последнее время Малика чаще бывала у нее в доме, и бывшая дружба женщин понемногу стала восстанавливаться, поэтому они поздоровались, обнявшись. Нигора мельком, но внимательно взглянула на Кудрата и, потупившись, тихо с ним поздоровалась.

Дети, перемазанные сметаной, с интересом уставились на неожиданных гостей.

— Проходите в дом, апа, проходите…

— Что делать в комнате, когда так хорошо на вольном воздухе, — сказал Кудрат и направился к детям. Он подал руку Султану и сказал. — Я думаю, нам надо познакомиться. Ну, давай руку.

Султан посмотрел на протянутую руку незнакомого человека, потом быстро взглянул на свою, измазанную в сметане. Нет, такую руку подавать было нельзя, он растерянно уставился на незнакомца. Кудрат сразу разрешил все сомнения малыша, он взял лежавшее на столе полотенце и вытер Султану руку, а заодно и лицо.

— Ну вот, можно и знакомиться. Теперь мы чистенькие. — Кудрат дернул Султана за нос. Ребенок не знал, как реагировать: то ли засмеяться, то ли обидеться, — и отодвинулся. Однако Кудрат похлопал его по узенькой спинке и, прижав к груди, чмокнул в упругую румяную щечку. — Меня зовут дядя Кудрат. А тебя?

— Султан, — прошептал мальчик. Дядя Кудрат ему явно понравился.

— Вот как, ты Султан? А почему нагишом? Ты знаешь, что такое султан? Султан — это царь, понимаешь, падишах! У него все есть!

— И даже конь?

— И даже конь.

— И сабля?

— И конь, и сабля, и очень-очень много штанов. А ты утверждаешь, что ты султан, но ходишь без штанов.

Кудрат пощекотал голопузого малыша, тот, громко засмеявшись, вырвался у него из рук, подбежал к матери и шепотом потребовал:

— Где мои штаны?

— В комнате, в шкафу. Иди, сам возьми и одень.

— Эти я не хочу. Я с карманами хочу, — Султан настойчиво теребил материнский подол.

— Ты что, не видишь, у нас гости? Суван, сынок, ну-ка, одень брата!

Сувану, конечно, было обидно — он должен заниматься братом, вместо того, чтобы познакомиться с новым дядей, и он ткнул Султана локтем в бок.

— Нужен он мне, пусть сам идет и одевается. Все время хнычет, такой противный, — забубнил было он, но, увидев строгий взгляд матери, все-таки пошел в комнату за штанами Султана, при гостях нельзя было ослушаться.

Нигора мигом переменила на хантахте скатерть, принесла сладости, поставила чашу каймака, налила в пиалы чай. Кудрат, чтобы не мешать женскому разговору, занялся детьми.

— Как тебя зовут? Сиявуш? О, это здорово! Ты знаешь, кто такой был Сиявуш? Знаменитый богатырь, он ни в воде не тонул, ни в огне не горел. Вот, ты удивляешься, что человек в огне не горел, да? Вот так, не горел и все. Знаешь, что для этого нужно? Одно волшебное условие…

— Какое? — Сиявуш затаил дыхание.

— Человек должен быть совершенно честным, понял? — Кудрат сделал при этом таинственный вид и прищурил глаза, он сообщал мальчику важную тайну, которая была заключена в сказочном имени. — Сиявуш был сыном падишаха. С детских лет он никогда не говорил неправды, помогал хорошим людям, ну и, вообще, был добрым и веселым человеком. Конечно, злодеям и завистникам это было ой как не по вкусу, и решили они его погубить. Думали, думали и наврали на него отцу, возвели страшную клевету. Опечалился падишах, но Сиявуш ему говорит: прикажи, отец, разжечь костер до неба, а я на своем коне прыгну через этот костер. Если есть на мне хоть пылинка той вины — упаду в огонь, сгорю и тебе не будет стыдно перед людьми, что у тебя такой плохой сын. А если невиновен, то останусь цел и невредим, тебе на радость, матери на утешение. Повелел падишах, и стали его подданные собирать дрова на костер — три дня и три ночи собирали, собрали целую гору и подожгли. Разгорелся костер, разбежался конь, прянул вместе со всадником через бушующее пламя… И огонь не тронул Сиявуша, потому что он был честный и добрый человек!

Нигора краем уха прислушивалась к уоже занимается с детьми, иногда и сказку расскажет, и читает много, но не умеет тчителю и видела, с каким вниманием, раскрыв глаза, слушал Сиявуш сказку. Камал так, как учитель. Вон какую сказку рассказал! Наверное, придумал специально, чтобы убедить Сиявуша, что у него замечательное имя. А может, прочитал? Как в мире много всего такого, чего она не знает и даже не слышала. Вертишься с рассвета до заката по хозяйству, тут не до сказок. Дети же и не дадут почитать: мама то, мама это… Было бы свободное время, она бы читала, читала, читала… Когда-то она тоже ходила в кино, читала книги… Да еще какие книги… «Минувшие дни» она перечитывала три раза и каждый раз плакала над ними. Однажды мать даже шлепнула ее этой книгой по голове. Что это за глупая такая книга, если ты над ней каждый раз принимаешься реветь? Ах, какая была книга! До сих пор живы в памяти герои «Минувших дней»… А читанные в детстве «Тахир и Зухра», «Лейли и Меджнун»… Как она плакала о несчастной Зухре, которая, преодолев все трудности и пережив все страдания, не выдержала последнего испытания… Нигора до сих пор помнит эти стихи с заключенной в них великой мудростью о том, как надо любить и верить до конца. Зухра собрала и сложила в одну корзину останки изрубленного на куски Тахира и носила корзину на голове: если сорок дней она проносит корзину на голове — Тахир оживет. Тридцать девять дней бродила Зухра по горам и пустыням, тридцать девять дней не спускала корзину с головы, а на сороковой день, уставшая и измученная, вышла она к берегу реки, где какая-то старуха чистила песком чугунный котел. «Бабушка, что вы делаете? — сказала Зухра. — Разве от того, что вы будете тереть чугунный котел, он станет белее?» Ведьма в ответ прохрипела: «Если ты носишь изрубленного Тахира на голове и надеешься, что он оживет, почему же не побелеет мой котел?» Она права, подумала Зухра и поставила корзину на землю. И тогда из корзины раздался тяжелый вздох: «Ах, Зухра-хон, вы терпели тридцать девять дней, а на сороковой у вас не хватило терпения и веры!» Поняла Зухра, что обманула ее злая ведьма, и безутешно заплакала. Плакала в этом месте и Нигора, она и сейчас не может остаться равнодушной, перечитывая эти волнующие строки. Правда, теперь некогда читать, времени на сказки не хватает, дел полно; нужно и сготовить, и за скотиной присмотреть, и в поле; хорошо, что председательша хоть и насильно, а заставила отправить детей в детсад, от них от троих голова кругом…

Из дому медленно и важно вышел Султан в джинсах, руки он держал в карманах и этим обстоятельством был особенно доволен и горд.

— Теперь другое дело, — сказал Кудрат. — Теперь похоже, что ты действительно Султан. Брюки что надо. Не иначе фирменные?

— Нет, мои, — не согласился Султан. — Папа привез.

— Я думаю, папа тебя очень любит, а?

— Конечно, любит, — Султан согласно кивнул головой и прошелся по двору, не вынимая рук из карманов, чтобы все видели, какие это отличные брюки, какие на них карманы спереди и сзади, какие блестящие клепки. Но это было еще не все, чем решил удивить гостей Султан.

— А что у меня есть? — Султан вытащил из кармана два грецких ореха.

— Хвастун, — сказал Суван. — Подумаешь, два ореха!

Но на дядю Кудрата орехи произвели огромное впечатление, он удивился и сразу спросил:

— Слушай, давай, тебе один и мне один и будем друзьями, а?

— Берите, — щедро улыбнулся Султан и положил на большую ладонь дяди Кудрата орех поменьше.

— А мне? — неожиданно попросила Малика и тоже протянула руку. — Разве мне не дашь?

Но теперь у Султана остался только один орех, и это в корне меняло дело. Султан явно не хотел расставаться с орехом и в затруднении растерянно хлопал глазами.

— Не отдаст, — засмеялся Суван. — Такая жадина-говядина!

— Сам жадина, — задумчиво ответил брату Султан и быстро показал язык, затем повернулся к Малике и хитро прищурился:

— А разве у вас нет своих орехов?

Малика сделала грустное лицо и покачала головой:

— Нету, Султанчик.

Султану стало жалко красивую тетю, но отдавать орех он не торопился. Все-таки это был последний орех.

— А что у вас есть?

— Я могу на машине покатать!

Султан прикинул выгоды обмена, последний раз взглянул на орех, с сожалением вздохнул и протянул его красивой доброй тете. Беря орех, Малика со смехом схватила в охапку и самого мальчика и посадила к себе на колени. Султан сконфузился, но крепко обнял ее за шею.

— Ишь ты! Это еще что такое! Оставь апу, — засмеялась Нигора, любящими глазами следившая за своим младшеньким.

— Тут уж он сам решит, ведь он Султан, — улыбнулся Кудрат. — Никто не имеет права ему приказывать. Верно?

Султан утвердительно качнул головой, глаза его весело блестели. Ласково прижимая к себе мальчика, Малика украдкой взглянула на Кудрата. Удивительно быстро освоились дети с учителем; два-три слова, рассказал сказку, и вот уже они смотрят ему в рот. Ведь дети такой народ, их трудно обмануть, они сразу угадывают, какое у человека сердце. Плохого человека они бы так не приняли. Видно, и Кудрат любит детей — вот они к нему и тянутся. Как бы он любил своих? Ведь разошелся с бездетной женщиной. Может, это к лучшему… Могут и у них с Кудратом родиться такие же быстроглазые сыновья… Малика отмахнулась от смутивших ее мечтаний, спустила с колен Султана и, встав, поманила к себе Нигору.

— Я думаю, у учителя в запасе есть еще не одна сказка, пусть дети побудут с ним. Нам надо кое о чем поговорить.

Женщины прошли в комнату, и Малика сказала, подавая Нигоре сверток:

— Я ведь пришла поздравить с трудовой победой. Вы первой выполнили план…

Эти простые слова застали Нигору врасплох, она от удивления закусила палец и раскрыла глаза, ей было приятно, что ее старания вознаграждены, что ее труд отмечен признанием.

— Всех перевыполнивших план мы решили наградить ценными подарками. Надеюсь, это вам понравится. — Малика улыбнулась и развернула переливающееся яркими цветами платье из хан-атласа. — Поздравляю вас! Носите на здоровье!

— Какое красивое! — Нигора нерешительно протянула руку, пощупала скользящий шелк, глаза ее радостно и гордо вспыхнули. Она живо прикинула платье на себя.

— Да примерьте, — подтолкнула ее Малика. — Сшито на глазок, но, мне кажется, как раз впору.

— Потом, — Нигора смущенно покачала головой, положила платье на постель.

— Нет, нет! Так не пойдет. Примеряйте сейчас же, а то я обижусь! Я сама выбирала для вас подарок, заказывала платье. Хочу, чтобы вы выглядели нарядной и красивой. Вы меня обижаете. И вообще, знаете, я к вам от всей души, а вы меня, я вижу, дичитесь. Почему? Разве это плохо, если мы с вами станем, как раньше, добрыми подругами? Может быть, вы против? Тогда я могу и вовсе не беспокоить вас, вы только скажите…

Малика невольно высказала наболевшее на душе. С некоторых пор она особенно стала замечать свое одиночество. Школьные подруги давно повыходили замуж, разъехались, из тех, с кем она была близка, никого не осталось. У всех свои заботы, семьи, постепенно перестали даже навещать друг друга, а чем реже видишься, тем меньше общих интересов, тем сильнее отчуждение. Малика и не заметила, как, с головой уйдя в работу, думая только о делах, осталась без друзей. С Камалом и его женой они были довольно близки, она помогала им на свадьбе… А вот со свадьбы все переменилось, вскоре она и вовсе перестала ходить в их дом. И не из-за каких-нибудь скрытых обид или вражды, просто все силы забирала работа. Нелегкое дело — руководить большим хозяйством. Странно получается, все силы уходят на заботу о людях, об их благополучии, а тем временем именно от этих людей и отдаляешься. Человеку нужны друзья. Ее долг, как она его понимает, цель всех ее стремлений, в конечном счете, — успехи колхоза, а значит, благополучие людей. Занятая этой важнейшей заботой обо всех людях колхоза, она теряет связи с отдельными людьми. Да и колхозники уже давно не разговаривают с ней по-соседски просто. Для них она прежде всего начальник. Апа. С ней все, от мала до велика, говорят только о делах. Порой кажется, что в кишлаке даже избегают ее. Почему? Что же она, злая ведьма? Понапрасну обижает людей? Ведь она душой тянется к людям. Нет, тут уж ничего не поделаешь, отношения между людьми определяет работа, вот и ее с бывшими сверстниками, подругами, соседями теперь связывает и разводит прежде всего работа…

— Зачем вы так говорите, ападжан? — Нигора еще раз взглянула на платье. Может ли устоять перед красивой вещью сердце женщины!

— Апа, если вы будете хоть иногда заходить в наш дом, мы будем просто счастливы!

Малика искренне обрадовалась сердечным словам Нигоры.

— Ну вот! Спасибо! Мы ведь с детства знаем друг друга! Что бы ни случилось, знайте, я ваш друг!

Нигора была взволнована неожиданным разговором и не заметила, как села на подаренное платье.

— Ой, что вы делаете! — Малика потянула Нигору за руку. — Помнете! Сейчас же раздевайтесь!

— Зачем?

Малика засмеялась от души. Нигора какой была, такой и осталась: простая, бесхитростная, с чистой душой и светлым сердцем. Для нее на свете ничего нет важнее семьи и детей. Муж, дети, хозяйство. Хозяйство, муж, дети. Несложный, но какой непростой круг интересов. Все близко и понятно, не то что у председателя — одни неразрешимости, прежде чем что-нибудь предпринять, надо семь раз примерить: что скажут люди, как отнесется руководство. А у Нигоры — один начальник, самый главный, самый близкий человек — ее муж, Камал, и одно счастье с ним — дети.

— Переодевайтесь, примерим!

— Ах да… — Нигора взялась было за подол своего платья, но застеснялась раздеваться при Малике, спряталась за дверцу шифоньера.

В новом платье Нигора как-то притихла и с тревогой глянула на себя в зеркало.

— Очень хорошо! — Малика обошла Нигору вокруг, поправила кокетку, рукав, взяла за плечи, повернула перед зеркалом кругом.

— Хорошо? — недоверчиво переспросила Нигора. От ярких цветов хан-атласа лицо ее порозовело, в глазах пробивалась робкая надежда.

— То, что надо! — Малика не могла сдержать собственное удовольствие, обняла и поцеловала Нигору. — Ходите всегда такой нарядной! Вообще не снимайте это платье, оно вам так идет! И нечего его жалеть!

В душе Нигоры шевельнулось противоречивое чувство, ведь она не бедная родственница. Может, Малика думает, что ей нечего одеть, если застает ее каждый раз в затрапезном платье, калошах на босу ногу? Если бы надо было приодеться — в сундуках много чего припрятано и лежит до поры, немало там дорогих нарядов, есть и хан-атласы… Да, она бережет их на праздничные светлые дни, за это и муж упрекает. Конечно, надо радоваться жизни, наряжаться… Но когда? Весь день она разрывается между очагом и коровником, детьми и полем. Работа от темна до темна. В гости? Забыла, когда и ходили: несколько свадеб, рождений, вот и все гости. Нет уж, видно, прошло ее время, о нарядах она и думать забыла. Редко когда взглянет на себя в зеркало. А вот сейчас присмотрелась к себе — и ведь ничего, не хуже других. Конечно, иные модницы и на хлопке работают в хан-атласе… Могла бы и Нигора так-то, не бедные: корова, теленок, четыре овцы, значит мясо свое, отличный дом, хороший сад, недаром муж агроном, да и зарабатывают они прилично. Есть на что жить, на что одеться… В другом дело…

А Малика уже распустила ей волосы, гладко причесала.

— Ну, совсем красавица! Нет, Камал приедет и вас не узнает!

— Ой, если так, то лучше не надо, — отмахнулась со смехом Нигора.

— Вы очень любите своего мужа?

Нигора от такого неожиданного вопроса смутилась. По правде сказать, она и не задумывалась об этом. Не любовь, судьба свела их с Камалом. На жизнь она не жалуется, живут неплохо, может и не мед, но и не горько. Чего не бывает между мужем и женой, особенно в начале пути, а уж с тех пор, как пошли дети, она порой не успевает и заметить настроение мужа. Ее дело стараться угождать ему, так уж заведено от века. Встает она раньше всех, греет воду для умывания, пока он умывается, готовит завтрак. Вечером, покормив детей, ждет его возвращения и не станет ужинать одна. Когда Камал идет из дому, Нигора не допрашивает, куда да зачем. У каждого свои заботы, и женщина не должна понапрасну вмешиваться в мужские дела. Так учила ее мать. Верно говорят, если женщина пристает к мужу с вопросами — она будет несчастной. Не забываются материнские наставления. Жалко, конечно, что из-за забот да хлопот, из-за постоянной работы не может она одеваться, как Малика, например, но стоит ли жалеть об этой мелочи ей — матери трех замечательных сыновей? Главное, все здоровы и нет долгов! Муж? Муж как муж. Любовь? А что это такое, если не семья и дети? Нет, они с Камалом не Тахир и Зухра…

— Что задумались? — улыбнулась Малика, поднимая и закалывая ей волосы на затылке.

— Да кто ее знает, апа, эту любовь? — Нигора, видимо, еще искала правдивый ответ на поставленный вопрос. — Живем же.

Малика позавидовала прямодушию и бесхитростности этой маленькой усталой женщины. Ее счастье в ее бесхитростности.

— А кто этот человек, апа, — тихо спросила Нигора. — Комиссия?

Пальцы Малики дрогнули и снова побежали по красивым волосам Нигоры. Она почувствовала, как кровь прихлынула к лицу.

— Похож на комиссию?

— Не знаю. — Нигора пожала плечами. — Детям сказки рассказывает, вроде не комиссия. Но вид такой…

— Какой?

— Солидный, в галстуке. И вообще, раз приехал с вами, значит, не маленький человек.

…Вскочил Суван-хан на своего скакуна и вылетел из ворот навстречу полчищам врагов. Увидел его шах Карахан и спросил своих приближенных. Кто этот богатырь? Они отвечают: Суван-хан, падишах, и нет ему равных! Послал на него шах Карахан своего любимого богатыря Талмаса. Повалил Суван-хан Талмаса, наступил на грудь ногой, обрезал нос и уши, посадил на коня задом наперед и отправил обратно. Увидел шах Карахан своего богатыря без носа и ушей, совсем испугался, отправил против Суван-хана девять лучших стрелков из лука…

— Какой у него красивый голос, — прошептала Нигора.

— Новый учитель. — Малика в нерешительности помолчала и добавила шепотом. — Хочет на мне жениться.

— Ой!? — Нигора даже рот открыла от удивления. — Жениться?

— Присылал сватов.

— Ну, и что вы ему ответили? — Малика молча подсела к Нигоре на постель, обняла ее за плечи, притянула к себе.

— Ох, пока ничего…

— Странная вы. Извините, конечно, но чего ждать?

— Не знаю. Человек у нас новый.

— Мне он с первого взгляда понравился. Хороший человек, — сказала Нигора убежденно. Сейчас, после дружеского разговора, она искренне желала председательше простого женского счастья. — Кого вы ждете, если вам даже такой мужчина не подходит? Так и состаритесь, среди председательских забот не заметите!

Искренняя простодушная Нигора сама того не ведая, задела больное место в душе Малики, ведь уже не те годы, прошло время выбирать. Теперь ее выбирают, да все что-то не выберут. Вот если бы знать — судьба это или, не судьба… Но не родился еще человек, чтобы знать ответ на такой вопрос.

— Заметили, как любит детей? Это же хорошо! Родите ему трех сыновей — и порядок. Конечно, с детьми не полетаешь, покоя не будет, хлопот прибавится, зато, поверьте, ападжан, и усталости знать не будете! Нечего раздумывать, выходите, да и все!

Малика сидела, уставившись в одну точку, слова Нигоры не доходили до нее, мысли путались, и что-то мешало сосредоточиться…

…И в другой раз наехал Суван на врагов, поднял свой меч и начал крушить вражьи полчища. Но лучники шаха Карахана затаились в засаде и разом пустили в него отравленные стрелы. Зашатался Суван-богатырь и повалился на своего доброго коня. Изрубили бы Сувана враги, но умный конь вынес наездника из боя, и сколько ни гнались враги, не могли его догнать…

Очень уж любит он сказки, — подумала Малика. — Странный какой-то, ведь жизнь — не легенда.

— А ведь правильный, знаете, обычай выдавать замуж пораньше, — сказала Малика. — Молодость ничего не страшится, а с возрастом человек в этом вопросе становится трусливым. Все обдумывает на десять рядов, не хочет рисковать. Только и знает, что отмеривает, отмеривает, а отрезать боится…

— Да что тут раздумывать, апа. Нечего раздумывать, поверьте!

— Правильно, но в моем возрасте поздно рисковать, я должна все обдумать и решить. Не будет времени исправить ошибку.

— Но если нет ошибки и вы напрасно сомневаетесь? — улыбнулась Нигора.

— Проснешься ночью — голова как в огне, все думаю, думаю, думаю… Ничего и не надумаю, — устало усмехнулась Малика. Взгляд у нее стал печальный, казалось, в глазах вот-вот блеснут слезы. — Зачем мне все это, если личной жизни нет? Может, бросить все, ведь один раз живем, правда? Да нет, всего не расскажешь…

— Говорите, говорите, на сердце легче станет, — Нигора взяла Малику за руку. — Вы думаете, мне легко? Иногда тоже хочется убежать на край света. На детей кричу, с мужем ругаюсь… Он уж в такие минуты молчит, знает мой характер. А так-то он тоже не ангел…

— Неужели бьет?

— Да не сказать, что бьет, — Нигора отрицательно покачала головой, не стыдясь по-женски приоткрыть семейные тайны. — По пустякам он пальцем не тронет. Зато как посмотрит иной раз, душа в пятки уходит. Поневоле умолкнешь.

Простота и чистосердечная доброта Нигоры тронула Малику, и она погладила ее худенькое узкое, но жилистое плечо. Ей было приятно, вот так по-женски поговорить о таинственном, неизведанном, но притягательном, о том, что ее неудержимо влекло и чего ей так недоставало.

…вот каким отважным и добрым был могучий Суван! И все мальчики должны стараться быть такими же добрыми и благородными, как этот богатырь…

Пора было подавать чай, и Нигора прогнала детей на улицу, чтобы они наконец оставили Кудрата в покое. Она пригласила гостей к дастархану, заварила и разлила свежий чай.

— Отец приучил этих негодников, тоже иногда рассказывает им сказки. Кто бы ни пришел, они так и глядят в рот, а не расскажут ли им сказку про всяких богатырей да волшебников…

— Ваш муж очень правильно поступает, — сказал Кудрат. — Мы должны рассказывать детям сказки, читать дастаны. Нужно воспитывать в их сердцах лучшие чувства. — Он обернулся к Малике. — У меня есть давняя мечта, Малика-хон. Может быть, я найду у вас поддержку. Важное дело. Надо открыть школу сказителей! Нет, не улыбайтесь. Вы, конечно, знаете, что жили когда-то такие прекрасные поэты-бахши Эргаш Джуманбульбуль, Фазыл Юлдаш, поэт Ислам, поэт Пулкан. А ведь не так давно еще в окрестностях Самарканда на той и свадьбы приглашали сказителей. Иные из них до утра читали дастаны, и гости их слушали затаив дыхание. Без них не проходило ни одно празднество, ни одна свадьба. А теперь даже имена их забываются.

— Смена эпох, у каждой свои потребности, своя обрядовость, — думая о чем-то своем, возразила Малика. — Одно уходит, другое приходит.

— Вы уверены, что теперь не нужны дастаны? Я думаю, нужны. В школах, в домах пионеров есть литературные кружки, а ведь надо с детства знакомить с устным народным творчеством. Я случайно оказался в Киргизии, там нередко в школы приглашают сказителей, они читают «Манас»[28]. Здесь и литература и история. Отчего бы не ввести такую практику и у нас. Было бы желание. Дастаны — это сокровищница языка! А сколько их! О Гороглы — я очень их люблю — более сорока, а циклы «Алкомыш», «Кунтугмыш», «Тахир и Зухра»…

— Я люблю сказку «Тахир и Зухра», — вырвалось у Нигоры. — С детства!

— Это не только увлекательно, но и полезно, в воспитательных целях даже необходимо, ведь там пласты народной мудрости! — глаза Кудрата заблестели.

Такая горячая увлеченность Кудрата несколько удивила Малику; в самом деле, солидный человек, — и вдруг на поверку оказывается каким-то чудаком, мечтающим открыть школу сказителей. Неужели для этого он и поджидал ее у конторы? Чтобы разливаться об устном народном творчестве и его влиянии на воспитание подрастающего поколения!..

— Теперь понятно, почему вы поехали в глубинку! Хотите открыть в нашем кишлаке такую школу? — усмехнулась Малика.

Кудрат понял намек Малики и решил шуткой смягчить свою горячность, переменить разговор, ведь эта молодая женщина вовсе не ждала от него доклада на такую специальную тему…

— Я пришел в ваш кишлак, как странник, в поисках счастья, — Кудрат поднял глаза на Малику.

Но перед ним уже была не девушка, ожидающая волнующего признания, тонкого и нежного намека, перед ним была насмешливая властная председательша, апа.

— Счастье не валяется на пыльной дороге, его не вымаливают, как странник подаяние.

Малика резко встала, поднялся и Кудрат, он чувствовал, что, обманув ожидания, совершил оплошность, но до конца не понимал, в чем же дело. За дастарханом осталась только Нигора. Она растерянно поглядывала то на Малику, то на Кудрата, не понимая, какая муха их укусила.

И в этот момент произошла еще одна неожиданность: тихо открылась калитка, и во двор, вытирая грязным платком лицо, вошел старик сумасшедший. Увидев председательшу, он сразу остановился, не доходя до айвана, потоптался в нерешительности, но все-таки протянул руку и сказал:

— Хлеба дай…

Старик тянулся к Нигоре, но смотрел со страхом на председательшу. Не успела Нигора подняться с места, Малика схватила с хантахты большой кусок лепешки и брезгливо швырнула старику.

— Сколько раз я говорила, чтобы увезли дурака в сумасшедший дом! Пока сама не сделаю, никто не сделает! Пошел прочь! Бродит по домам, всех пугает! Ну, чего встал?! Иди отсюда!

Блаженный в последнее время панически боялся председательши и прятался, завидев ее. Но на этот раз не убежал. Он подобрался к валявшейся на земле лепешке, поднял ее, вытер рукавом и, обдувая пыль, пояснил:

— Это не богу, это мне…

Потом он передумал, быстро оглянулся, прокрался к айвану и положил хлеб на перила.

— Твоего не хочу, — он боязливо втянул голову и помахал рукой. — Она даст. Хлеба дай, а? — блаженный посмотрел на Нигору и вдруг улыбнулся, что-то вспомнив. — Знаешь, я нашел золотую коробочку. Твоему отнес, — он погрозил кому-то кулаком. — Теперь его не одолеют никакие черные силы.

Нигора была немного суеверной, и любовь старика к Камалу ее пугала, но вместе с тем и трогала, вот ведь, сходил в Маханкуль, навестил, принес какую-то золотую коробочку; а жалость побеждала и страх и естественную брезгливость. Нигора подкармливала, а иногда и обстирывала старика. Она сбежала с айвана с лепешкой и горстью конфет, сунула старику и хотела побыстрее выпроводить его за калитку с глаз раздраженной Малики, старик, видно, понял ее, послушно повернулся и пошел к калитке, но оттуда, чувствуя себя уже вне досягаемости председательского гнева, обернулся и хрипло закричал, блестя глазами:

— У тебя не сердце, а камень! Плачь! Слезами растопишь, только слезами! Много плачь!

Старик дико захохотал, подпрыгнул, хлопнув себя по ляжкам, как петух крыльями, и с хохотом выбежал на улицу.

Малика стояла растерянная и убитая. Надо же, чтобы такая тягостная сцена произошла на глазах у Кудрата.

Учитель не мог понять, что его больше всего поразило в эти минуты: злой визгливый голос Малики, то, что она бросила старику, как собаке, хлеб, или волшебное превращение одного человека в другого? А может, просто реальность рассеяла зыбкий туман очарования… Оказывается, это совсем другая женщина, вовсе не такая, какую он вообразил… Правильно говорят: чтобы узнать человека, нужно время… Не появись этот несчастный — Кудрат долго бы не догадался, что красивое лицо Малики, ее нежный пухлый рот, тонко изломанные брови, ее зовущие горячие глаза — все это только маска, подаренная природой жестокосердой злой женщине. Маленькая оплошность, жест, слово раскрыли всего человека: от красоты не осталось и следа. Малика была безобразна, когда кричала на жалкого больного старика.

Малика безошибочным женским чутьем угадала, что произошло что-то непоправимое. Если до прихода сумасшедшего в ее отношениях с Кудратом шло какое-то нарастание, пусть и противоречивое, но развитие, то теперь все рухнуло.

Стыдясь друг друга, они наскоро простились с Нигорой и вышли на улицу. Машина стояла в тени, шофер читал газету и сразу завел мотор, но Малика передумала ехать, отправила его в гараж и предложила учителю пройтись пешком. Она не могла до конца разобраться в происшедшем и, как человек волевой и решительный, не хотела терпеть неизвестности, предпочитая одним махом, как на работе, разрешить создавшуюся ситуацию: воспользоваться случаем и поговорить с Кудратом один на один. Мало ли какие бывают срывы, жизнь всегда подсовывает случайности в самый ответственный момент. Лучше всего поговорить в открытую, с глазу на глаз.

Как и все совестливые люди, Кудрат уже жалел, что стал свидетелем тягостной сцены, где с Малики, о которой он привык думать с душевным волнением, о которой уже привык мечтать, воображая ее своей женой, упала маска… Ему уже казалось, что он сам виноват, останься он ждать в конторе, — и Малика была бы прежней, ничего бы не произошло, не разрушило бы его планы и мечты. Сегодня он хотел поговорить наконец о самом главном, признаться в своих чувствах, просить ее руки. Он должен был благодарить случай, предостерегший его, открывший ему эту чуждую душу вовсе, оказывается, незнакомой женщины, а он, будучи человеком доброго сердца, именно этот случай и считал причиной краха.

Малика уже взяла себя в руки и искоса наблюдала за своим спутником, его смущенное молчание начинало раздражать ее.

— Нам следовало бы поговорить, — Малика решительно остановилась и повернулась к учителю. — Вы сватались ко мне…

Кудрат остановился, будто наткнулся на невидимую стену. Малика в упор смотрела на учителя и ждала ответа. Молчание затянулось, но теперь Малике все было ясно и без слов, так что когда она услышала учителя, лицо у нее было уже непроницаемым.

— Это была ошибка. Извините, — прошептал Кудрат.

— Я тоже так думаю, — Малика собрала всю волю, чтобы сохранить на лице презрительную усмешку.

Разве могла она заплакать на улице.

Апа не могла себе этого позволить.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Камал пустил на поле воду, когда, оставляя за собой пыльный шлейф, к вагончику подлетели зеленые «Жигули». Нишан распахнул дверцу и поманил Камала. Взгляд агронома не предвещал ничего хорошего.

— Садись, поехали. Срочно!

— В чем дело, ака? Что случилось?

— По дороге расскажу, садись.

Нишан не торопился с ответом и только удрученно качал головой, пока Камал усаживался, пыхтел недовольно и, трогаясь, проговорил:

— Сколько я тебя предупреждал, живи тихо, не лезь на рожон. Теперь сам расхлебывай кашу.

— Да что случилось, ака! Ничего не понимаю!

— Приехал Басит Кадырович. Велено срочно привезти тебя. От Халила-ака и председательши уже перья летят. Думаю, что тебе тоже не конфету дадут.

— Ну, напугали вы меня, — облегченно вздохнул Камал. — Я думал, что-нибудь с детьми. Нельзя так с человеком, паралич разобьет…

— Тебе все шуточки! В колхоз приехал первый секретарь обкома, а? Ты понимаешь? Значит, так, прежде всего заруби себе на носу: не высовывайся. Второе — ни слова лишнего, понял? Спросят, говори: виноват, ошибся, больше, мол, не повторится… Боже упаси спорить, доказывать… Не вздумай соваться со своим мнением, все испортишь! Запомни — сразу говори: виноват, прошу прощения, молодой, исправлюсь, больше не повторится… Повинную голову, сам знаешь, меч не сечет. Ну, я тоже не очень быстро ехал. Думаю, пока суть да дело, гнев остынет, там громоотводы есть покрепче нас с тобой, — Нишан лукаво прищурился.

Камал слушал и искренне жалел этого трудолюбивого, но сломленного жизнью человека.

Машина шла по старой дороге среди зарослей кустарника. Тамариск еще цвел, радуя глаз своей летней недолговечной красотой, а травы уже поникли, пожелтели, выгорели.

Подъехав к конторе, Нишан оставил машину в тени и проводил Камала до кабинета председательши, а сам остался в приемной. Камал, крепко топая, сбил пыль со своих брезентовых сапог. Сегодня он, как назло, не побрился. В приемную из кабинета доносился незнакомый хрипловатый бас.

— …А я надеялся, что вы способны на большое, крупное дело. И что мы видим? Какие вы вскрыли резервы? Засеянный хлопком двор детского сада? Школьный участок… Стыдно, товарищи. Казалось бы, мелочь, а как в ней отразилась привычка пускать пыль в глаза! — Кто-то невнятно вставил несколько слов. Бас продолжал: — Не ожидал, признаться, что вы дойдете до такого. Если вы хотели показать свое рвение, то глубоко ошиблись.

Кто-то вздохнул. Чиркнули спичкой. Камалу тоже захотелось закурить, он пошарил по карманам, сигареты забыл в вагончике.

— …Вместо того чтобы пробуждать у детей, молодежи любовь к природе, вы… В результате дети при виде хлопка будут плеваться, станут ненавидеть его. Как они будут работать в поле? Без души. Но человек не может работать на земле без души… — Говоривший, видимо, ходил по кабинету и, когда шел к двери, слышно было хорошо, отчетливо. — Главное качество человека — совесть, и мы не должны ее терять, дочка. Без совести, без души невозможно не только растить хлопок, но просто жить… Ты, дочка, думала, засеем хлопком кишлак, начальство увидит и зауважает — вот до чего дошли, изыскивая резервы…

Камал открыл дверь кабинета и кашлянул.

— Войдите.

В кабинете было все руководство колхоза, Халил-ака и двое из райкома, еще двое незнакомых были, видимо, из обкома. У окна дымил сигаретой седой, с мешками под глазами, среднего роста человек с депутатским значком на лацкане. Малика сжалась в комочек на диване, она даже не обратила внимания на Камала. Халил-ака встретил его невеселым взглядом и кивнул головой.

— Ну, вот и он. Проходите-ка сюда. Тут есть еще одно место, — Кадыров внимательно, цепким взглядом оглядел запыленного бригадира. — Прочитали ваше письмо и решили — надо ехать, разбираться на месте.

Видя, что Камал сильно волнуется, Кадыров улыбнулся ободряющей улыбкой.

— Ну, братец, рассказывайте не спеша, все по порядку. Кстати, почему вы не упомянули о том, что вас неправильно сняли с должности, сослали за критику в пустыню. Видимо, ваши идеи кое-кому не по вкусу, вот и отправили с глаз долой, а? Вы считаете это маловажным, непринципиальным и не хотели смешивать важные вопросы и житейские мелочи в одну кучу, так я вас понял?

Кадыров явно хотел разговорить, расшевелить Камала.

— Не хотел. — Камал заметил быстрый тревожный взгляд Малики, видимо, она ожидала другого ответа.

— Понятно.

— Все равно, кому-то надо было ехать. Я не возражал.

— Мы обдумывали с председателем этот вопрос, — вставил свое слово Халил-ака. — Остановились на его кандидатуре, нужно было наиболее грамотно провести работы в Маханкуле.

— До этого вы были агрономом, но против перевода в бригадиры тоже не возражали. Так? Кому-то надо было переходить в бригадиры? — Кадыров улыбнулся. — Против хлопка на участке детского сада вы не возражали тоже?

— Возражал, но это, как мне кажется, мелочи и не имеет прямого отношения к тому, что я писал в письме.

— А я думаю, это еще важнее Маханкуля, — Кадыров затянулся, стряхнул пепел и оглядел сидящих. — Удивляюсь, как можно было додуматься до такого. Малика, допустим, ошиблась по молодости, но что думали вы, Халилджан? Что ты молчишь, дочка?

— Басит Кадырович, я подумала над вашими словами и хочу сказать. Что бы я ни делала, я всегда думала о плане, о благе людей. — Глаза Малики блеснули обидой, видимо, она все-таки считала, что выслушивает незаслуженные упреки. — Разве мы хотели… Мы думали добавить хотя бы еще горсточку хлопка к нашему урожаю.

— А ты подумала, что, лишая детей красоты, ты поступаешь не только не умно, но и жестоко? — Кадыров подсел к Малике на диван. — Я боюсь, что тебя испортила ранняя слава. Трудно с ней жить. — Он встал, стряхнул пепел в пепельницу.

Камал видел, что от слов секретаря лучистые глаза Малики потускнели, должно быть, она сдерживала в душе злое чувство, губы у нее сжались и лицо побледнело, пальцы нервно теребили кружевной платочек. Не выдержит и заплачет, подумал Камал, она не привыкла выслушивать критические замечания. Ее только хвалили, и вдруг…

— На активе вы же сами говорили: главное — хлопок, хлопок и хлопок! — Малика собралась с духом, и голос ее дрожал, выдавая сдерживаемое волнение. — И у нас все думы были только о хлопке.

— Что ж, тут ты, может быть, и права. Уж слишком мы бываем односторонними. Нет, самые наипервейшие и наиважнейшие наши заботы не дают нам право замыкаться только на хлопке… Сейчас у некоторых выработалась привычка все сваливать на хлопок. Нет, человек живет не ради хлопка! — Кадыров крепко взялся сильными руками за спинку стула. — В этой связи мы и вернемся к Маханкулю. Уничтожаем тоже «ради хлопка». А ведь стоит подумать, взвесить все «за» и «против». — Кадыров опять посмотрел на Канала. — Вы в этом отношении абсолютно правы. Ради престижа, дутой славы мы готовы искалечить нашу землю, нанеся тем самым урон не только себе, но и грядущим поколениям.

— Там не о чем говорить, ничего кроме саксаула и тамариска. Пустыня, — Малика пожала плечами. — Разве не наша задача превратить пустыню в цветущий сад?

— Думаю, это неглубокое, поверхностное отношение к природе, — отмахнулся Кадыров. — Общие красивые слова, от которых мы уже натерпелись, а дела очень уж маленькие, величиной с пришкольный участок, засеянный хлопком.

— Извините, можно, я поясню, — вмешался Камал. — Что касается детского сада, пришкольного участка… В этом, конечно, мы все виноваты. — Камал мельком взглянул на Малику, но она смотрела мимо него, как будто его здесь не было. — И я, может быть, больше других.

— Почему? — удивленно спросил Кадыров.

— За землю в первую голову отвечает агроном, — Камал перевел дыхание, после этих слов ему было уже легче. — Агроном виноват, если хлопок сеют где попало. Ведь каждый должен отвечать за свой участок работ. Если все взвалить на председателя…

Малика удивленно подняла брови, она не верила своим ушам. Человек, который только недавно обвинял ее в жестокости к детям, ее же и защищает. Зачем он это делает? Почему не воспользуется случаем свести счеты, почему не скажет, что с самого начала противился и из-за этого шел на конфликт? Хочет показать свое великодушие? Напрасно, Малика не нуждается в такой снисходительности.

— Что ж, если понадобится, спросим и с вас. А теперь расскажите нам всем о значении Маханкуля, почему вы ратуете за его неприкосновенность. На свете, как я понимаю, много таких пустынь и полупустынь, нет надобности все их сохранять, придет время, когда мы заставим их служить человеку. Но если мы решим сохранять Маханкуль, мы должны четко и детально знать, в чем его ценность. Вы готовы?

Камал с благодарностью посмотрел на секретаря обкома.

— В Маханкуле ценны и флора и фауна, и там и там есть эндемичные виды, которые больше нигде не встречаются или находятся в мире на грани исчезновения. Только здесь произрастает такая редкая трава, как патлок, из нее производят лекарство от гипертонии. Но не только патлок, можно назвать еще десяток растений, исключительно важных для медицины. Перспективны семена песчаного дерна. Состав этих семян близок к пшенице, в нем есть ценнейшие вещества, необходимые человеку, сейчас наука занимается технологией обработки. Я уже не говорю о том, что саксаул и тамарисковые заросли создают круглогодичную базу для животноводства. Все знают, что с конца зимы и до пробуждения пастбищ мы мечемся в поисках кормов, а тут резервы прямо под руками. Я просто не могу перечислить все, что таит в себе полупустыня…

— Ну, как, Малика-хон, можно верить словам этого увлеченного человека?

— Не во всем. — Малика очнулась от задумчивости. — Мы же знаем, какие ветры дуют зимой, животные не выдерживают и дня.

— Если подойти к этому по-хозяйски, построить зимовки, можно будет держать там скот круглый год. В крайнем случае можно взять наиболее удобные периоды года — раннюю весну, позднюю осень. Экономия на кормах для нашего хозяйства, я подсчитывал, могла бы выразиться в десятках тысяч рублей.

— Подождем считать прибыль, — Кадыров зашагал по кабинету. — Пока не проведем пробные выпасы, уверенности быть не может. Но никто, как я понял, не оспаривает самостоятельную ценность полупустынной флоры и фауны… Я думаю, подойти надо комплексно, для начала направим специалистов. В наше время вряд ли разумно принимать умозрительные решения в таких сложных вопросах. Есть специалисты, ученые, доверимся им.

— Если и осваивать новые земли, Басит Кадырович, то рядом массивы Кызылкумов. Они голы и жаждут воды. А разрушать созданную природой красоту… У меня, скажу честно, рука не поднимается!

— Мне нравится ваша горячность, братец, — искренне улыбнулся Камалу Кадыров. — Но и защищая окружающую среду, надо помнить об экономике. Да, природу необходимо, жизненно необходимо беречь как зеницу ока. Но ведь надо считаться и с неумолимой экономикой. Рост численности людей, естественно, вызывает потребность в продуктах сельского хозяйства, ведет в конечном счете к освоению ранее не освоенных земель. Надо заранее считаться с тем, что будет затронут и Маханкуль. Но делать это надо по трезвому научному расчету, а не ради славы, не по команде, не на скорую руку! Чтобы другим было неповадно, этот вопрос мы вынесем на бюро обкома. Пригласим туда и некоторых сегодняшних героев дня. Думаю — будет польза, поостерегутся повторять ваши ошибки.

— Басит Кадырович, разве наше стремление собрать больше хлопка — такая уж большая вина? Ну, перестарались немного… Неужели на бюро? Я ведь помню ваши слова — на руках будем носить передовиков! А теперь?

— На руках? — Кадыров строго посмотрел на Малику. — А мне кажется, что вы уже забрались на головы людей и нужно вас аккуратно ссадить оттуда, чтобы вы невзначай не упали. А что касается вашего стремления добиться высоких урожаев, то это не может быть предметом особой гордости. У нас у всех общие благородные цели, это так понятно, ведь других у нас и быть не может.

— Допустим, я ошиблась. Но разве моя небольшая вина перечеркивает все мои достижения. Я даю хлопок, освоила в пустыне сотни гектаров…

— Я освоила, я даю хлопок… Некоторые руководители как-то забывают, что вся тяжесть хлопка — на плечах дехканина! А наша с вами часть работы, если не считать душевных волнений, больше похожа на курорт! Не так ли? Вот какой прекрасный кабинет, кондиционер, за дверью ждет машина с шофером…

Кадыров устало махнул рукой. Он видел, что Малика его не понимает, она покамест чувствует только обиду. Другое дело — Камал, он внимательно слушал, но в то же время, казалось, думал о чем-то своем. О чем, интересно? Странно, что он выгораживал Малику. Она его сняла с работы, отправила в пустыню, а он не воспользовался случаем свести с ней счеты.

— Освоили пустыню! Слова. Ваш агроном с фактами в руках доказывает, что это не заслуга, а ошибка, непростительная вина, — Кадыров явно стремился смягчить свои резкие слова, в уголках его губ засветилась улыбка. — Посмотрите! Готов как лев броситься на защиту своих полупустынь с их флорой и фауной…

— Броситься он может, — Малика метнула в сторону Камала быстрый взгляд.

— А вы, как мне кажется, покамест защищаете только себя, и это ваша другая вина, уже как руководителя. Но не будем делить ваши провинности на большие и маленькие. Плохо, что мы привыкли думать: все для хлопка! Люди должны служить хлопку, жить ради хлопка… Отсюда и показуха с засеянными хлопком пришкольными участками! Что вы видите на фоне хлопка? Думаю, прежде всего себя, свой личный успех, свою славу. Небось мечтаете о золотой звездочке… Думаете это патриотизм? Нет, нет и нет! А с показухой мы будем бороться. Это не менее важно, чем защита среды, это защита души человеческой, защита человеческой чести и совести…

Проводив высоких гостей, Малика одна вернулась в свой кабинет. Ей казалось, что по ее жизни только что пронесся страшный ураган, все переломал, перевернул, раскидал ее планы и мысли.

Чувствовала себя разбитой и опустошенной. Она не могла плакать на людях. В самом деле, что за председатель в слезах? Она должна вести людей, то есть указывать и приказывать, убеждать и заставлять… Она это умеет. А плакать — разучилась. Теперь бы запереться в кабинете и выплакаться вволю…

Малика села на диван и старалась заплакать… но не могла.

Она вспомнила все обидные слова, так ранившие ее самолюбие, казалось, они еще висели в воздухе кабинета, но все же не могла заставить себя заплакать.

Дверь кабинета открылась без стука, и на пороге вырос Камал.

Малика вскочила.

— Зачем вы пришли? Выйдите, я занята.

Камал, не обращая внимания на ее слова, прикрыл за собой дверь.

— Я пришел сказать вам, Малика-хон… Я писал в обком совсем не для того, чтобы подставить вас под удар. Я и не думал жаловаться на вас. Меня тревожит судьба Маханкуля.

— Что вы все носитесь со своим Маханкулем. Не верю я вам. Ябедничаете под видом заботы о природе. Вот и вся ваша борьба! — Малика умом понимала, что говорит несправедливые слова, но не могла сдержаться, из души рвалось все накопившееся за этот сумасшедший день. — А что вы сделали сами, чтобы спасти Маханкуль? Только ябедничали, то в райком, то в обком…

Малика издевательски усмехнулась.

— А что я мог сделать? Вы меня не слушали, а здесь выполняются только ваши приказы!

— Вы известный мастер обвинять, прямо прокурор! Что ж вы не сказали этого Кадырову?

— Пожалел вас и, теперь вижу, напрасно. Вам, оказывается, ничего не стоит черное назвать белым, оскорбить и обидеть человека. А я, даже сознавая свою правоту, не могу быть жестоким. Видимо, это моя слабость, как вы думаете, апа? — спокойно спросил Камал.

— Ах, птенчик! Ах, сирота! — Малика всплеснула руками.

— Не надо сейчас… Не надо дразнить друг друга… Я хотел вам так много сказать. Странное создание человек. Глядя на вас, я вдруг подумал — ведь в ней есть избыток того, чего не хватает мне. Ну, понимаете… Есть такие люди, они думают, мечтают, хотят чего-то добиться, но наступает момент, и у них не хватает решимости, твердости, даже жестокости… Не хочется обидеть, задеть другого человека. Во мне нет вашей решительности. Я думаю, природа поступила бы разумно, если бы из нас двоих сделала одного человека…

Малика с удивлением, пристально вгляделась в Камала, ее лицо изменилось, глаза, на которых только что закипали злые слезы отчаяния, стали теплыми и грустными.

— Нет, Камал, — Малика покачала головой. — Вы не то хотели сказать. Скажите, чтобы не лежало на сердце. Не можете сказать — напишите…

— Поздно, Малика-хон. Поздно. Мне не хватило решимости сказать это раньше. Это моя вина.

Малика закрыла лицо руками. Лоб был горячий. Она хотела высказать все, все, что у нее было в эту минуту на душе, так же просто, как это сделал Камал, но не смогла, как не смогла заплакать.

— Мы оба неправы, Камалджан. Увы, ничего нельзя поправить. Так мы и прошагали полжизни рядом. — Малика улыбнулась сквозь слезы. — Вы вынашивали свои умные мысли и молчали. А я вообще ни о чем не думала. Жила день за днем, крутилась в этой бесконечной текучке, рвалась к славе, завоевывала положение… И все напрасно!

— Не говорите так. Не многие достигли таких высот, как вы!

— Умный человек мне не позавидует. А скажите правду, вы хотели бы занять мое место?

— Напрасно вы меня подозреваете.

— Я почему-то подумала, что мы могли быть друзьями до конца жизни, — Малика улыбнулась, и у нее дрогнул голос. — А все-таки сейчас вы были неискренни, признайтесь?

Малика подняла голову, глаза ее были полны слез. Камал растерялся, он не видел, как Малика плачет, и чаще уходил из этого кабинета обиженным, чувствуя себя правым и обвиняя Малику во всем, а вот теперь впервые она его обвиняет и обвиняет справедливо. Она права. Они не смогли и, видимо, не могут стать друзьями, если вообще возможна дружба между женщиной и мужчиной. Это, наверное, странная дружба. В глубине таится что-нибудь другое, несостоявшееся…

Малика плакала и не скрывала слез.

— Я, наверное, только сейчас осознала, что всю жизнь ищу такого друга, как вы. К сожалению, это невозможно.

Малике на память пришли последние слова Кудрата, к горлу подкатили рыдания, захотелось закричать в голос, но она сдержалась, вытерла платком слезы и улыбнулась.

— В мире, Камалджан, никому ничего не дается сполна. Обязательно чего-нибудь не хватает.

— Да, да. Вы правы.

— У меня свой путь, своя участь, я должна с этим примириться. И с одиночеством тоже.

— Зачем вы так говорите, Малика-хон! Зачем вы себя обрекаете? Вот увидите, все будет хорошо!

— Не надо утешать меня. Я должна сама справляться со своим горем. Вы утешите меня сегодня, а кто утешит завтра? Вы человек, который все понимает… А теперь, теперь, пожалуйста, оставьте меня…

— Я хочу сказать… Если что-нибудь, Малика-хон, положитесь на меня, помните об этом.

— Вы хороший… Но прошу вас, оставьте меня…

Малика закрыла лицо руками, ее круглые плечи вздрагивали от сдерживаемых рыданий.

Камал тихо вышел из кабинета и постоял в приемной. Он ждал, что вот-вот вырвутся наружу сдавленные рыдания Малики. Пусть плачет, женщине от этого становится легче. Спускаясь по лестнице, он опять прислушался — тихо. Камал перешел через дорогу в чайхану и спросил себе чаю. Не успел вернуться чайханщик с горячим чайником, — как на крыльце конторы появилась Малика. Она решительно зашагала по улице, но не домой, а в сторону детского сада. Камал оставил чай и последовал за ней, его удивила такая быстрая перемена в настроении председательши… Он проводил Малику до ворот детского сада и видел, как она вошла в калитку.

Во дворе детсада в тени древней чинары сидел сторож и пил чай. Увидев председательшу, он с неожиданной для его возраста живостью вскочил, вытер губы платком и двинулся навстречу.

— Добро пожаловать, добро пожаловать! Здравствуйте, апа…

Малика кивнула сторожу и направилась прямо к хлопчатнику. На кустах уже появилась завязь, видимо, на новом месте растение чувствовало себя хорошо.

— Заведующая уехала в район за игрушками, — докладывал сторож, хоть председательша и не задавала ему вопросов. — Детей только уложили, самое время попить чайку. — Наверное, сторож говорил бы без устали, но Малика, не слушая его, подошла к первому кустику хлопчатника и опустилась возле него на колени. Сторож от такой неожиданности сразу умолк.

Малика смотрела на хрупкие зеленые кустики и вспоминала, как их сеяли, обрабатывали, ведь каждый раз она сама подъезжала посмотреть… И теперь она пришла вырвать их собственными руками, уничтожить… А может быть, это еще более тяжкий грех, чем она уже совершила, заставив вместо цветов растить здесь хлопок? Разрушать, уничтожать живое… Лучше встать на собрании и покаяться перед людьми. Не поймут? Поймут! Увидят, что апа умеет признавать свои ошибки, значит, сумеет и исправить их. Это только прибавит ей авторитета в глазах умных людей. Опять она думает об авторитете, о престиже! Стала рабыней этой пресловутой славы. Слава! Игрушка взрослых людей. Ведь немало женщин занимают посты куда выше председательского, носят на груди звезды героев и живут полнокровной счастливой жизнью… Наивно полагала, что быть наверху — главное. Только, увы, никто не принесет счастье на блюдечке. Однако эти годы не пропали даром! Она многого успела добиться, люди сейчас живут лучше… Кишлак хорошеет день ото дня… при ней столько построили, заасфальтировали… Да, она порой старалась ради славы, но и для пользы дела тоже! Выигрывали в конечном счете люди, дело. Нет, кое-что в жизни она все-таки уже успела сделать…

Малика в сердцах рванула куст хлопчатника, будто именно он виноват в ее неудачах, но в пальцах остались только молодые зеленые листья, куст уже успел пустить глубокие корни и не хотел поддаваться.

— Дочка, зачем вы рвете? Посмотрите, как красиво они зеленеют! Вам не жалко?

— Жалко! Все равно ни кустика не оставлю…

Старик перебросил через плечо платок, подошел к Малике и помог ей подняться с колен. Малика послушно встала.

— Что с вами, доченька? Что случилось? Зачем предаваться такому отчаянию? В этом мире все преходяще, и человек должен быть терпеливым.

— Мое терпение кончилось! Все к черту! Я, кажется, ненавижу и хлопок, и людей! — Малика упала старику на плечо и зарыдала.

Старик погладил шершавой ладонью разметавшиеся волосы, вытер платком ее слезы.

— Не говорите таких страшных слов, — старик посадил Малику на скамейку. — Вас кто-то обидел, но не следует обвинять всех…

— Говорят, что я бессердечная…

— Ну, бессердечный человек так не переживает, — погладил ее по голове старик. — Бессердечные люди заставляют плакать других, но сами не плачут. Они и не умеют плакать…

Малика подняла голову и близко увидела мудрые глаза старика. Этот добрый старик говорит почти так же, как тот блаженный. Она почувствовала подступившую легкость, будто с сердца спал давивший его камень. Слезы лились, лились, она не вытирала их и даже не замечала.

Перевод Андрея СКАЛОНА.