Утраченный свет

ГЛАВА ВТОРАЯ

Дьякон Самсон Могила притаился в засаде у моста через реку Уды. На нем был армейский плащ-палатка до пят, надетый поверх дорогого вечернего костюма, безукоризненно белая сорочка с рубиновыми запонками, строгий галстук и туфли ручной работы из телячьей кожи. Островерхий капюшон был надвинут на голову и скрывал совершенно седые волосы, разделенные идеальным пробором.

Фигура, похожая на обломок скалы, оставалась неподвижной. На бледном, будто вытесанном из мела лице лежали печати страданий и пыток: старые шрамы и морщины, еще более глубокие, чем шрамы. Дьякон еле заметно улыбался одними губами – это была застывшая, привычная и неопределенная гримаса человека, давно разучившегося смеяться.

Выбранное место казалось ему просто идеальным. Даже жаль, что использовать его можно будет лишь однажды. Самсон никогда не повторялся. Повторение – это статистика, а статистика – ключ к пониманию поведенческой структуры. Дьякон не желал, чтобы кто-то знал о нем больше, чем он сам. Против этого бурно протестовал его инстинкт самосохранения.

Мост был узким, с плохим покрытием, и легковой автомобиль, а в особенности тяжелый грузовик должны были неизбежно притормозить за несколько десятков метров от него. Могила попадал в любой глаз водителя на выбор и на любой скорости, но его прежде всего интересовала сохранность груза. Не очень-то много полезного извлечешь из горящих обломков… Перед самым мостом шоссе пересекалось с проселочной дорогой, на которой дьякон оставил свой мотоцикл.

Он ждал долго. За четыре часа – ни одной тачки. От реки несло химией и дохлятиной. Дьякон оставался спокоен, как мальчик из церковного хора. Он обладал поистине ангельским терпением. В этом отчасти заключался секрет его успеха. Даже если сегодня ему суждено вернуться пустым, он не испытает разочарования. В одну из будущих ночей он возьмет свое, неизбежно наверстает упущенное. Это было предопределено.

Самсон узурпировал некоторые чрезмерные права. Он считал себя неотвратимым, как Божья кара. До сих пор так оно и было.

Правая рука дьякона лежала на автомате «абакан», а левая покоилась на Библии в обложке из вороненой стали с припаянным к ней медным крестом. Это было красиво: крест отбрасывал красноватые блики на темную, слегка шершавую поверхность, и дьякону почему-то представлялись ТА САМАЯ казнь и лобное место на закате… И череп Адама у подножия… И долгая мучительная смерть…

Когда-то он счастливым образом избежал подобной участи; неверные чуть было не пробили ему гвоздями ладони.

Вспомнив об этом, Самсон мысленно вернулся на двадцать лет назад.

Его путь был извилистым и головокружительным. Когда ему исполнилось тринадцать, он начал промышлять на улицах по эту сторону Блокады с самодельным перышком и свинцовым кастетом, отлитым в земляную форму. Таких, как он, были сотни, и кончали они плохо. Он оказался немного умнее других и предвидел свой путь заранее – прямую и накатанную дорожку в газовую камеру. Это в лучшем случае. В худшем все закончилось бы гораздо раньше. Его могилой мог стать какой-нибудь подвал или мусорный ящик. Среди наиболее высокоразвитых личностей его круга, обремененных фантазией и чувством юмора, это называлось «духовкой». Он сам несколько раз натыкался на законченные варианты. Кроме всего прочего, приготовленное таким образом «блюдо» плохо выглядело, а пахло еще хуже.

Джихад был в разгаре, а Могиле стукнуло шестнадцать – возраст триппера, романтических заблуждений и непоправимых ошибок. Но он совершил невероятный для малолетних придурков вроде него поступок – ушел добровольцем в христианскую армию. За два года службы в диверсионном спецподразделении маленький зверек превратился в по-настоящему опасное существо. Там он начал оправдывать свою фамилию.

Потом был плен. Самсон прошел через все мыслимые и немыслимые унижения. Он стал седым за первые трое суток. Его насиловали и пытали. У него почти не осталось ногтей. Он подолгу просиживал в бочке с нечистотами. Иногда охранники мочились прямо ему в лицо. В течение полугода он ежедневно ждал смерти и действительно хотел умереть.

Когда его в конце концов положили на крест, он впервые в жизни начал молиться. Он не знал ни одной НАСТОЯЩЕЙ молитвы, и ему пришлось изобрести ее для себя. Он молился тому, кто принес в этот мир свет абсолютной ненависти – настолько яркий, что сияние проникло даже в голову такого тупицы, каким был Могила…

И было ему откровение. Он понял, откуда проистекают все беды.

Его молитва на кресте могла показаться верхом богохульства, но сейчас дьякон понимал, что ни разу после того случая он не был так искренен и экстатичен. То было сильнейшее религиозное переживание, перевернувшее всю его жизнь.

Мольба возымела действие. Казнь была отменена; Могилу обменяли на вражеского агента. Буквально через несколько часов после чудесного спасения Самсон дезертировал, и больше он не воевал ни под чьими знаменами, кроме незримого знамени собственной веры. Зато в этом деле молодой дьякон достиг исключительной изощренности и совершенства. А учеба в семинарии подвела фундамент под его шаткие убеждения.

Под угрозой смерти он вручил свою судьбу высшему Существу, и Существо не обмануло его надежд. С тех пор он уже не принадлежал себе и не распоряжался личным временем. Глядя на свои руки, он видел симметрично расположенные кресты на обеих ладонях – там, где обрывались «линии жизни».

Днем он служил в церкви, но его истинное служение протекало далеко от святых стен – в непотребных местах, обильно политых кровью неисправимых грешников. Ему понадобилось три года, чтобы создать секту. Сейчас число его сторонников доходило до двух сотен, тем не менее по ночам он всегда работал в одиночку. Риск был огромным, зато отвечал дьякон только перед тем парнем, который побывал на кресте задолго до него и полностью испил чашу страдания.

Его богоугодная деятельность не осталась незамеченной. Когда Могиле предложили вступить в Ассоциацию, он решил, что большого вреда от этого не будет, а польза может оказаться огромной. Если начинались «неприятности» с властями, член Ассоциации мог рассчитывать на хороших адвокатов, круглую сумму для освобождения под залог, неприкосновенность собственных счетов, пособие семье, снисходительность судей. До отсидки доходило редко и только в особо тяжелых случаях, а до Озоновой Дыры – никогда. Вступительный взнос оказался смехотворным, процент от выручки – менее чем божеским; поэтому не возникало ни малейших поводов для конфликтов.

Существовало только одно табу – правительственные караваны класса «0». Это означало усиленную охрану из странных молчаливых ребят со счетчиками Гейгера – ребят, которые почему-то никогда не останавливались, чтобы справить нужду (на местном жаргоне их называли «артишоками»). Могила принял этот запрет совершенно равнодушно – его не интересовал обогащенный уран.

Вполне возможно, что на самом верху в Ассоциации заправляла какая-нибудь шишка из правительства. Дьякона это также мало волновало, хотя и отдавало редким цинизмом. На его схоластическом языке это называлось «использовать неизбежное мирское зло во благо святой цели».

Теперь он принадлежал к элите тайного промысла. Опека Ассоциации была ненавязчивой и минимальной. Дьякону нравилось иметь дело с тенями на экране компьютера или бесплотными голосами в телефонной трубке. Крайне редко его просили о чем-либо; сам он не просил никогда. Он интуитивно понимал глубинную суть кодекса молчания.

Ассоциация… Он часто думал о ней. Закрытая организация. Почти рыцарский Орден. Лига джентльменов. Своего рода клуб для избранных, члены которого не имели ничего общего с великосветскими хлыщами. А дьякон, возможно, был лучшим из всех. Самым быстрым. Самым осторожным и жизнеспособным. Самым беспощадным.

Принадлежность к Ассоциации не означала, что Могила разделил с кем-то тяжесть своей ответственности и опасность работы. Его не одолевало суетное тщеславие, и он не нуждался в компании. Он действовал соло – это было свидетельство его высшей квалификации, последняя стадия в эволюции боевой биологической машины, означавшая предельный контроль над телом, мозгом, нервами; почти совершенное состояние духа, граничащее с неуязвимостью.

У дьякона, например, никогда не потели ладони, а частота пульса не превышала восьмидесяти ударов в минуту даже в стрессовых ситуациях. Он мог бы поставить в тупик детектор лжи. Кроме того, он до тонкостей изучил человеческую психологию. Церковная паства и народец свободных зон были самыми подходящими объектами для любых экспериментов. И все же он сознавал свое полное ничтожество в сравнении с Тем, который снял его с креста.

Абсолютное совершенство недостижимо – ведь совершенные живут вечно, считал Самсон, и тут он был прав. Абсолютному совершенству место на небесах, а не на грешной земле. Дьякон оставался реалистом: парни вроде него умирали слишком часто. Что же касается психологии, то к черту теорию! Гораздо важнее разбираться в мотивах и подсознательных импульсах, а в этих нюансах Могила мог дать сто очков вперед любому практикующему чистоплюю-психоаналитику.

Как правило, мотивы человеческих поступков были до смешного примитивными. Иногда дьякон спрашивал себя, как обстоит дело с его собственными «импульсами». Он не рефлексировал долго. Судя по тому, что он все еще оставался живым, с ним все было в полном порядке.

Он предпочитал уединение, независимость; ему нравилось «находиться в пути» и еще то особенное ощущение легкого голода, которое заставляет волка покидать логово. И, как волк, Самсон всегда возвращался, принося в зубах добычу для своей самки и детеныша. Те не подозревали о его истинных занятиях. Жена считала его кем-то вроде тайного агента Синода. Спутать матерого зверя со сторожевой шавкой – подумать только! Впрочем, дьякон ценил в своей женщине именно эту редчайшую черту – наивность. Он отдыхал в ее объятиях от мира, в котором наивности, безусловно, не было места. И даже любил ее – по-своему. И посмеивался про себя – беззлобно. А пацан еще был слишком мал, чтобы видеть вещи в безжалостно реальном свете…

До его чутких ушей донесся шум двигателя тяжелого грузовика. Тот пер в одиночку. Водитель – или безумец, или болван. В любом случае такого нельзя было пропустить. Кроме всего прочего, дьякон считал себя еще и санитаром чертовски несовершенного общества.

Он снял руку с Библии, положил ее в карман, надел очки с закопченными стеклами и поднял «абакан». Установил переводчик режимов в положение короткой очереди с отсечкой. Это был его фирменный стиль: одна очередь на одного клиента. Следующие пятнадцать секунд он вообще ни о чем не думал.

Призрачный свет… Черные стволы, окутанные сединой… Капли воды, блестящие, как алмазы… Невидимая сеть пространства, связующая все кругом… Первые проявления неотвратимости…

Нарастающий рев. Оборвавшийся крик. Только что кто-то мгновенно умер под колесами. Завидная смерть. И еще один повод восстановить справедливость.

Грузовик ворвался на мост, почти не замедлив хода. Прицеп тяжело громыхнул. Из-под широких покрышек мерцающими веерами летела грязь. Фары посылали вперед шесть снопов слепящего света. Красноватая полутьма, накатывающаяся следом, настигала и пожирала разбегающиеся тени. Две трубы по обе стороны кабины извергали в небеса дымящуюся полупереваренную отраву…

В точно выверенный момент дьякон сделал легкое движение рукой. В ту же секунду справа от него и за спиной вспыхнула осветительная ракета.

Это было похоже на ядерный взрыв в миниатюре. Радиоуправляемое устройство сработало безукоризненно. Источник мощностью в миллионы люменов завис на высоте два с половиной метра над покрытием в дальнем конце моста и медленно опускался вниз. Водитель грузовика неизбежно должен был ослепнуть как минимум на несколько секунд.

Дьякон увидел все, что хотел, и даже больше. Он улыбнулся. Эта улыбка выразила бесконечную, неутолимую, леденящую ненависть.

На него надвигался зверь Апокалипсиса.

Голова у зверя была только одна, зато все остальное в наличии: рога, раскаленная пасть, смертельная (но исцеленная!) рана на морде, сверкающие диадимы и даже имена богохульные. Тварь оказалась багрово-черной, бронированной, гремящей, а в ее восьми желудках плескалась и сгорала миллионнолетняя гниль…

Несмотря на богатое воображение, дьякон моментально вернулся туда, где он обладал кое-какими скромными возможностями, – в реальность грубых механических аналогий.

Улыбка примерзла к его губам и превратилась в оскал черепа. Или в гримасу существа, навеки разочаровавшегося в постигшей его судьбе.

За ничтожную долю секунды он успел разглядеть лицо водителя сквозь узкую щель в зашторенном лобовом стекле, желтые треугольники внутри желтого кольца, дьявольские звезды на обтекателе. Это был запрещенный объект охоты. Вероятно, дурная овца, отбившаяся от стада… Дьякон снял палец со спускового крючка.

Но что-то не давало ему покоя, не отпускало, занозой засело в подсознании. Что-то было не так…

Самсон смотрел не мигая на стремительно надвигающегося монстра. Решетка радиатора, рассекающая воздух; адское пламя, полыхающее в трубах; зеркала, отражающие красные зрачки катафотов; кроличьи лапки, судорожно бьющиеся о мрак; глубокие лилово-черные тени, запекшиеся в глазницах и ноздрях человека, блестящие зубы…

Зубы?!!

О Господи! Спаси и помилуй нас всех!!!

Дьякону показалось, что у него остановилось сердце. Но он ни на секунду не усомнился в ясности своего рассудка. Его разум совершил мгновенный прыжок через пропасть невероятного. На другом берегу могло происходить все, что угодно. То было измерение проклятой магии, блевотных месс, богопротивных чудес.

Там мог существовать, например, смеющийся водитель с металлическими зубами. Заколдованный черный всадник верхом на звере. Возможно, неуязвимый. Одержимое существо, везущее сквозь ночь смертельный груз. И все это – под рев казачьего хора, извергаемый акустическими системами…

Мгновение спустя дьякон принял решение. Это было нелегко, но трудность выбора не имела никакого отношения к фактору времени.

Он выстрелил, уверенный в том, что стреляет последний раз в жизни. В каком-то смысле так оно и было.

«Абакан» коротко рявкнул.

Равиль Бортник, чудом вернувшийся из страны безумия, отодвинул тяжелый засов и распахнул дверь коттеджа.

Ветер с силой ударил ею об стену. Вывеска зазвенела; вниз посыпалось стеклянное крошево. Небо так и не прояснилось. Сырой воздух облепил лицо.

Равиль увидел именно то, что ожидал увидеть. Часть поля зрения занимал дробовик, которым он водил из стороны в сторону. В пределах досягаемости не было ничего, что напоминало бы о пережитом страхе.

Возле третьей колонки действительно стоял дальнобойный «КрАЗ» с прицепом. Контейнеры, размалеванные черепами и знаками радиоактивности, были из тех, которые трудно вскрыть даже автогеном. Грузовик был заляпан грязью, но под ее толстым слоем угадывалась боевая раскраска некоронованного Короля Дорог. Бортник узнал его. Это была шестисотсильная зверюга Жвырблиса.

Радиаторная решетка напоминала распахнутую пасть дракона. По бокам черной кабины расплескались языки багрового пламени. Противотуманные фары были похожи на узкие желтые глаза без зрачков, угрожающе пялившиеся в темноту. На обтекателе чернели шестиконечные звезды – по одной на каждые десять тысяч километров пробега. Абсолютный рекорд в мире, где вдоль дорог бродит слишком много свихнувшихся ублюдков с оружием… Лобовое стекло со стороны пассажира было затянуто металлической шторкой с голой грудастой красоткой. От этого кабина казалась издали перекошенной рожей пирата. Крылья ощетинились наваренной арматурой, которая пропарывала шины приближающихся тачек при попытке взять грузовик в клещи. Непристойная надпись на широченном бампере отсылала всех встречных-поперечных туда, откуда все мы появляемся на свет (а еще Равиль знал, что нарисовано на задней стенке контейнера). Лебедка, которой можно было взломать замковые ворота, торчала спереди, как почерневший и вывалившийся изо рта язык повешенного. С огромных зеркал заднего вида свисали кроличьи лапки на счастье – кусочки меха с остатками сухожилий и следами крови… С траурных покрышек стекала грязь. От капота поднимался пар; ветер относил его в сторону города.

А рядом неподвижно стояли шестеро псов Равиля, взявших грузовик в кольцо. Это были хорошо натасканные собачки. Они не издавали ни звука перед тем как напасть. Они ждали движения.

Зверюга удовлетворенно урчала, но, когда Бортник объявился на пороге, двигатель «КрАЗа» мощно взревел. Из чудовищных выхлопных труб вырвались клубы жирного дыма. С труб свисало что-то похожее на крылья гигантской летучей мыши, но скорее всего это были просто камеры. Опустилось боковое стекло.

– Спишь, козел?! – загремел Жвырблис хриплым басом, выставив рыло в образовавшуюся щель.

В ту же секунду один из волкодавов прыгнул. Равиль услышал скрежет когтей по металлу, звук приземления тела и фантастический мат дальнобойщика.

– Назад! – хрипло заорал Бортник и на всякий случай приготовился пальнуть в воздух.

Псы нехотя отступили. Он читал немой упрек в их взглядах, брошенных исподлобья. Упрек – и еще кое-что неописуемое. («С какой части тела…») Он держал их на строгой диете. Они всегда были ЧУТЬ-ЧУТЬ голодны. Особенно по ночам. Это было небезопасно. Но по ночам Бортник крайне редко высовывал нос из своей избушки.

Он сделал несколько шагов, отдавая отрывистые команды и пытаясь отогнать волкодавов к вольерам. Сегодня его голос звучал не слишком убедительно. Он никогда не ощущал полной власти над псами, а сейчас и подавно.

Отогнав их шагов на двадцать, он махнул рукой водителю. И все же Бортник кожей ощущал смутную угрозу – его густой волосяной покров был наэлектризован по всему телу. В ядовитом свете противотуманных фар зрачки собак были мутными и абсолютно бессмысленными. Равиль видел однажды такой взгляд – у лисы, зараженной бешенством.

Из кабины вылез Жвырблис – двухметровый сорокалетний громила с испитым лицом, стальными зубами и неизменным «калашниковым» на брюхе. На нем была маскировочная форма (пустынный вариант), очень дорогие сапоги из змеиной кожи на скошенных каблуках и, несмотря на темноту, очки из небьющегося стекла. Он был помешан на своих глазах. Единственное, чего он боялся, – это ослепнуть.

Сколько Равиль его помнил, Жвырблис хавал трассу без охраны и всегда выходил сухим из воды. Но это было ДНЕМ. Причиной его невероятной живучести было не только умение быстро ездить, хладнокровно соображать и с пользой тарахтеть «машинкой». По слухам, он возил контрабандный кокаин и афганскую траву для Школьника. Со Школьником никто не хотел ссориться всерьез – даже Аристарх Глазные Воронки, а Аристарх был конченый псих. Без руля и без тормозов.

– Когда-нибудь грохну твоих шавок, – сказал дальнобойщик равнодушно.

Равиль не сомневался, что Жвырблис может это сделать, но никогда не сделает. Ни один водитель, если он в своем уме, не оставит заправочную станцию без охраны. Только под защитой волкодавов можно было расслабиться по-настоящему.

– Ты один? – спросил Бортник, до сих пор не очень веривший в очевидное. То, что днем считалось смелостью, ночью становилось глупостью.

– Нет! С женой, мать твою! – расхохотался Жвырблис и выволок из спального отделения невероятно грязную, обкуренную девку в рваном домашнем платье и с огромным синяком под глазом. Ей было лет четырнадцать, не больше. Она пьяно улыбалась, и от нее за версту разило травой. Ее голые ноги были усеяны множеством красных пятнышек, похожих на следы комариных укусов.

Равиль скривился (хотя три месяца без бабы – это, черт подери, не шутка!) и спросил, облизав губы:

– Где ты ее откопал?

– В канаве, старичок, в канаве. Давала за пару пирожков. Тебе – в счет мазута.

Из кабины доносился рев мужского хора «Хованщина». В штанах у Бортника заворочался его изголодавшийся дружок. Жвырблис курил, зажав папиросу в стальном капкане своих челюстей.

– Значит, так, – сказал он. – Пиво, бифштекс, полный термос кофе. Это мне. Двести литров фильтрованного – это ему. – Он ткнул большим пальцем в сторону зверюги. Потом перенацелил палец на девку. – И дай этой суке подмыться.

– Нет проблем, – сказал Бортник. – Гони капусту.

– Ты что, старичок? – спросил Жвырблис ласково, но эта ласка могла понравиться только круглому идиоту. – Совсем рехнулся от воздержания? Ты ж меня знаешь, родной. Как облупленного…

На всякий случай Бортник держал ствол наготове – именно потому, что знал Жвырблиса как облупленного. Его взгляд был прикован к скошенному рыльцу «калашникова». Он чувствовал себя крайне неуютно оттого, что не мог одновременно держать под контролем водителя и свору.

А псы медленно приближались. Шерсть на их загривках торчала стерней.

Жвырблис повернулся как бы невзначай – и его ствол оказался направленным в сторону собак. Опытные твари хорошо понимали, что это значит. Равиль цыкнул на них, и псы один за другим растворились в ночи. Однако Бортнику всегда казалось, что из мрака удобнее нападать…

– Я тебя знаю, – заверил он Жвырблиса. – Но, может быть, ты не заметил, что сейчас темно? Уже ночь, родной. А вдруг кто-то не дотянет до утра? Всякое случается. Плохие времена – сам понимаешь… Так что бабки вперед, – добавил он твердо.

Дальнобойщик высказал все, что он думал о Бортнике, его мамаше, папаше, их вероятных совокуплениях на стороне и этой вонючей дыре под названием «Лесная поляна».

Равиль слушал с наслаждением. Это было куда веселее любого фильма. И намного познавательнее. Всякий раз, общаясь со Жвырблисом, он значительно пополнял свой словарный запас. Когда тот все же принялся отслюнивать бумажки, Бортник вкрадчиво спросил, боясь спугнуть удачу:

– Останешься на ночь?

– Нет времени, старичок. В три отвалю. Так что бери бабу и пользуйся, пока я добрый.

После того как девка помылась в лохани с дождевой водой, Бортник взвесил предложение Жвырблиса всерьез. На часах было четверть третьего.

Дальнобойщик по-хозяйски расположился в кресле, забросив копыта на стол, сосал пиво и массировал опущенные веки, давая отдых своим драгоценным гляделкам. Они и впрямь отличались удивительной зоркостью, в чем Равиль не раз убеждался. Он был почти уверен, что Жвырблис может пересчитать лапки таракана, переползавшего коридор в десяти шагах от него (конечно, при условии, что таракан не глюк).

Некоторое время Бортник посвятил разглядыванию специальных водительских очков, которые водитель содрал с головы и нацепил на носок своего правого сапога. Странные стекла. Без видимого напыления и без диоптрий. Очередная хохма яйцеголовых, чтоб им пусто было! Жвырблис любезно объяснил, но Равиль так ни черта и не понял. Какая-то муть насчет поляризованного света – и все для того, чтобы избежать ослепления фарами встречных машин.

Девка, замерзшая и голодная, стучала зубами в дальнем углу. Большой добряк и рубаха-парень Жвырблис угостил ее объедками, которых не хватило бы и канарейке. Равиль даже испытал что-то вроде кратковременного приступа жалости. Ныло в паху. Но уж очень он боялся заразиться. В его положении будет трудновато колоться, не говоря о том, чтобы найти лекарства. И он уже давно дал себе слово, что сдохнет от чего угодно, только не от сифилиса.

Мозгокрут передавал по ящику ночные новости. Передача была не менее странная, чем очки Жвырблиса. Бортник ничего не знал о пресловутом «двадцать пятом кадре», а если бы и знал, то вряд ли уловил бы смысл. Он был, что называется, мужик без претензий.

Мельтешение теней на экране казалось ему чьей-то дерьмовой шуткой. Кинокомедией для высоколобых придурков из правительственной зоны. Наверняка они были умнее его, раз взялись управлять, – и юмор у них был соответствующий.

Жвырблис зевнул, клацнув железными зубами. Бортник, переживавший невыносимые терзания плоти, зашел к девке с тыла и приподнял стволом подол платья. Та безучастно наклонилась и уставилась в пол. На ее губах блуждала бессмысленная улыбка. При виде ее опухших прелестей у Равиля застучало в висках.

– Она что, немая?

– Ага, – подтвердил Жвырблис, не открывая глаз. – Вторые сутки молчит. Идеальная баба.

– Дай гондон, – попросил Бортник, теряя терпение.

– Это обойдется тебе в десятку, дружище. За доставку на дом.

Равиль не колеблясь расстался со своим недельным заработком. Купюра липла к его пальцам, и он щелчком переправил ее дальнобойщику, скатав в грязный комок.

Под звуки последней сводки об успешных боевых действиях батальона ассасинов в Скандинавии и репортажа о свадьбе одной из сорока девяти дочерей падишаха Бортник поимел шлюху стоя. Все продолжалось не дольше трех минут; он был тороплив, как мальчик, и после ему показалось, что удовольствие не стоило и четверти потраченных денег. Девка даже не замычала.

Жвырблис тем временем прикончил третью банку пива. Отдышавшись, Бортник застегнул стоявшие колом джинсы, вручил девке ведро и послал ее за водой для кофе к артезианскому колодцу. Небольшой двор, расположенный за коттеджем администрации, был огорожен забором, но в заборе не хватало четырех досок.

Равиль втайне надеялся, что у девки хватит ума где-нибудь спрятаться. Только бы не нарвалась на волкодавов! Она должна была понять, что он добрый и с ним ей будет хорошо. Жизнь в мотеле уже не казалась ему такой тоскливой.

А Жвырблис… Что ж, перед Жвырблисом придется извиниться.

Охотник-глюк приобретал форму. Для этого он воспользовался эманациями первого же встреченного им крупного животного. Оно обитало в окрестностях мотеля и было привязано к этому месту странной смесью примитивного инстинкта и чего-то похожего на извращенное чувство долга.

Охотник наткнулся на животное, двигаясь вдоль дороги – извилистой полосы на поверхности геоида, по которой катились призраки экипажей на колесах. Сотни призраков – одни смазанные, другие чуть более четкие, – а внутри них тоже находились призраки, и это было похоже на вложенные друг в друга вселенные…

Для глюка не существовало разницы между мертвым и живым; он улавливал только ничтожные различия в плотности и качестве ИНФОРМАЦИИ. Информация – это был ключ ко всему.

На шоссе и вокруг мотеля глюк не обнаружил никаких следов того, за кем он охотился. Но у него появилась возможность сделать свои поиски гораздо более эффективными. И эффектными, если уж на то пошло.

Глюк познакомился с изнаночной стороной реальности. Иногда его «отключали», и тогда он «видел» то, что можно назвать снами. Это было пассивное созерцание. Возможно, единственный способ удержать охотника от бессмысленного и непрерывного копирования. В противном случае Колония быстро переполнилась бы. Желающих «переселиться» было хоть отбавляй…

Существовали тоннели во времени, пустоты между звезд, провалы в многомерность, раздробленные отражения сознания, странные мутации Земли. И все это было объединено одним: незримым присутствием Его. «Сны» глюка не отличались разнообразием. Иногда ему являлся Ангел – объект благоговения и любви, но чаще – карлики-клоны, объекты ненависти и охоты. Экстаз и кошмар были строго дозированы и сопровождали его повсюду, сменяя друг друга в непостижимом порядке.

Несколько дней и ночей – таким был срок его существования. Неопределенно долгий, если не с чем сравнивать. Он был глюком и потому не нуждался в отдыхе. Он уже усвоил, что «сны» – это периоды вынужденного бездействия. И они тоже были посланы ему Ангелом…

Гурбан был среднеазиатской овчаркой-переростком и в одиночку брал матерого волка. Но то, что возникало сейчас перед ним из мглистого предутреннего тумана, вряд ли было волком или вообще зверем. Прежде всего, оно пахло иначе. Этот запах был неописуем. Его не существовало в природе. Вдобавок Гурбан почуял невообразимую смесь угарного газа, аммиака и сучьих выделений в период течки…

Тварь появлялась по частям. Фрагменты ее белесого тела слиплись в единое целое, как будто до этого были лишь отражениями в кривых и мутных зеркалах, расставленных в разных уголках заправочной станции, а их бесшумное скольжение было похоже на потусторонний ветер, передвигающий тени в неподвижном воздухе, – ветер, приносящий запахи дохлятины и рои мух в полуденную летнюю жару…

ОНО приближалось второй раз за ночь, но теперь обрастало плотью и превращалось в волка-альбиноса с красными гноящимися глазами без зрачков – воплощение смерти у всего собачьего племени.

В первый раз кошмар так и остался безликим. Гурбан ощутил только парализующую тоску и вслед за тем – непреодолимую потребность исторгнуть из себя вой плакальщика. Он задрал голову к невидимой луне, госпоже ночных пустот и отчаяния. Он присоединил свой голос к голосам других псов… Что-то проникло в его мозг, и Гурбан цепенел от собственного воя. Он продолжал выть, когда кончился воздух в легких, а вдохнуть мешал невидимый обруч, опоясавший грудь. Какая-то посторонняя, чуждая сила заставляла вибрировать его связки…

Мимо него бежали грызуны и насекомые. Он не представлял, что их может быть так много. На его теле не осталось ни одной блохи. Мышцы превратились в вату; из-под хвоста потекли жидкие экскременты. Рядом предавались тоске пятеро обезумевших братьев. А в коттедже обмирал от ужаса двуногий…

Это продолжалось неопределенно долго. Потом демон удалился; капкан разжался; исчез палец, запущенный в глотку и дергавший туго натянутую басовую струну.

После той, первой атаки Гурбан чувствовал себя жалким щенком, чудом уцелевшим под колесами грузовика. В самой глубокой норе мозга, из которой являются двойники запахов, чтобы возвестить о приближении смерти, поселился неисцелимый страх.

Однако теперь псу становилось еще хуже. Он не мог даже завыть. Тварь не позволила ему шевельнуться. Она приближалась все так же беззвучно и не отбрасывала тени. Ее лапы, опиравшиеся на оголенные кости, остались девственно чистыми после того, как она пересекла лужу мазута.

Тварь была воплощением собачьих кошмаров. Гурбан увидел огромные багровые руки живодера, свисавшие по обе стороны туловища, и еще одну двупалую ручку, торчавшую из живота. Эти конечности держали его мертвой хваткой, пока волк-альбинос не слился с ним.

В ту же секунду воображаемый кошмар, который был всего лишь очередным психическим барьером, воздвигнутым в ожидании «переселения», сменился блаженством. Гурбан был скопирован. Его матрица могла быть воспроизведена или размножена в любой момент. Глюк избавил его от физической смерти.

Потом появились другие волкодавы, и Гурбан присоединился к ним. Невозможно было предвидеть, когда и где глюк использует его двойника.