Утопленница

2

– Что насчёт разделения текста на главы? – напечатала Имп. – Поскольку я записываю свою историю не для того, чтобы её кто-то прочитал, – а это определённо так, – и она никогда не будет издана, то зачем мне заморачиваться с разбивкой на главы? Зачем вообще кому-то заморачиваться с главами? Только для того, чтобы читатель знал, где можно остановиться и быстро сбегать в туалет, перекусить или выключить свет и лечь спать? Разве главы не схожи чем-то с началом и концом истории? Ведь это, по сути, такие же произвольные и удобные конструкции? – Тем не менее, она напечатала арабскую цифру 2 ровно через семнадцать строк с одинарным интервалом от верха страницы, на чистом листе машинописной бумаги.

Вокруг меня скользит своей дорогой октябрь. Я провела уже несколько дней, заполненных сплошной работой, пытаясь решить, с какого места и как продолжить свою историю с привидениями. Или даже стоит ли вообще продолжать работу над этой историей с привидениями? Очевидно, я решила, что стоит. Это похоже на ещё одну разновидность одержимости: начать какое-то дело только для того, чтобы никогда его не закончить. Я, например, всегда дописываю свои картины. Взявшись за какую-то книгу, я обязательно должна её дочитать, даже если она вызывает у меня отвращение. Я никогда не выкидываю остатки еды. Когда у меня возникает желание подышать свежим воздухом, я планирую маршрут предстоящей прогулки и обязательно прохожу его от и до, даже если вдруг пойдёт снег или дождь. В противном случае мне придётся бороться с навязчивыми мыслями о незавершённых делах.

До знакомства с Абалин Армитидж я никогда не играла в видеоигры. У меня даже компьютера не было. И о транссексуалах я тоже мало что знала. Но к этому я вернусь позже. Сейчас же я напишу о видеоиграх, поскольку это была одна из самых первых тем, о которых мы болтали с ней тем вечером. Нам удалось перевезти все её пожитки с Вуд-стрит ко мне на Уиллоу-стрит, из того места, которое она больше не могла считать своим домом, поскольку бывшая девушка выселила её оттуда, успев до того, как пошёл дождь, который в тот день действительно начался, доказав, что я всё-таки поступила благоразумно – пускай и несколько преждевременно, – взяв с собой зонт и надев галоши. Мы перетаскали её вещи по лестнице в мою квартиру. Большую их часть мы сложили в гостиной, которая всё равно стояла тогда практически пустой.

– Ты первый человек на моей памяти, который называет комнату в своём доме гостиной, – усмехнулась Абалин. Она сидела на полу, перебирая свои компакт-диски, словно проверяя, не осталось ли что-то на её старой квартире.

– Правда?

На мгновение она смерила меня взглядом, а затем произнесла:

– Было бы это не так, я бы не стала этого говорить.

– Что ж, справедливо, – согласилась я, а затем спросила, не хочет ли она выпить чашку чая.

– Я бы предпочла кофе, – ответила она, и мне пришлось признаться, что я не пью кофе, поэтому не смогу его приготовить. Вздохнув, она пожала плечами: – Ничего. – А затем добавила: – Придётся мне что-то с этим делать. Я жить не могу без кофе. Но все равно спасибо.

Я была на кухне всего минут десять, но когда вернулась, она уже успела включить свой телевизор и пыталась теперь подсоединить к нему одну из игровых консолей. Я устроилась на диване, наблюдая за ней и попивая свой чай. Он был сладкий, но без лимона, потому что я забыла его купить, когда в последний раз ходила на рынок.

– Ты любила её? – осмелилась я спросить, и Абалин хмуро на меня покосилась через плечо.

– Это чертовски сложный вопрос, – буркнула она.

– Верно. Но… всё же?

Она снова вернулась к своим проводам и чёрным пластиковым коробкам, и на мгновение мне показалось, что она не собирается мне отвечать, поэтому я должна придумать какой-то другой вопрос.

– Я этого хотела, – сказала наконец Абалин. – Возможно, поначалу мне так казалось. Мне хотелось думать, что я её люблю.

– А она тебя любила?

– Она любила того человека, каким меня представляла или, скорее, каким посчитала, когда мы только повстречались. Но нет, я не думаю, что она когда-либо меня любила. Я даже не уверена, что она вообще меня понимала. Впрочем, я тоже вряд ли когда-либо её понимала.

– Ты скучаешь по ней?

– Слушай, прошла всего пара часов. – Абалин явно начала выходить из себя, поэтому мне пришлось сменить тему. Вместо этого я решила расспросить её о загадочных чёрных ящиках и телевизоре. Она объяснила, что один из них – это «Xbox 360», а другой – «PS3». После чего ей пришлось объяснить, что PS – это аббревиатура от «PlayStation». Ещё у неё обнаружилась «Nintendo Wii», название которой она произносила как «мы»[18]. Я сидела и покорно слушала, хотя особого интереса всё это у меня не вызвало. Я испытывала неловкость оттого, что спросила её о бывшей девушке, запоздало осознав, насколько это личная тема, поэтому посчитала, что лучше просто сидеть и слушать, и это меньшее из того, что я могла сделать. Мне показалось, что это поможет ей отвлечься от мыслей о бывшей, от того, что она внезапно потеряла крышу над головой, и прочих проблем.

– Мне платят за написание обзоров игр, – объяснила она, когда я спросила, почему она тратит так много времени на видеоигры. – В основном я пишу для веб-сайтов. Ещё изредка для нескольких печатных журналов, но в основном для веб-сайтов.

– Люди читают обзоры видеоигр?

– Как по-твоему, мне бы платили за их написание, если бы это было никому не нужно?

– Действительно. Но… Полагаю, я просто никогда об этом не задумывалась. – И я призналась ей, что никогда не играла в видеоигры. Она переспросила, не шучу ли я, и мне пришлось убеждать её, что нет, не шучу.

– Я не очень люблю игры, – объяснила я. – По-моему, это какое-то бессмысленное занятие. Я хорошо играю в шашки и джин[19], да и в нарды неплохо. Но это было так давно… – Я замолчала, и она снова искоса посмотрела на меня через плечо.

– Ты всегда жила одна?

– С тех пор, как мне исполнилось девятнадцать, – ответила я, подозревая, что она подумает что-то вроде: «Вот почему ты такая странная».

– Но со мной всё в порядке, – добавила я.

– Ты не чувствуешь себя одинокой?

– Не особенно, – быстро ответила я; это была ложь, но мне не хотелось показаться жалкой или сентиментальной. – У меня есть мои картины и работа. Я много читаю и иногда пишу рассказы.

– А, значит, ты художник и писатель? – К этому времени она уже распутывала клубок чёрных кабелей, которые вытащила из недр одной из своих коробок.

– Нет, я художник. Просто иногда пишу рассказы.

– И их кто-нибудь где-то публиковал?

– Я продала несколько, но это не делает меня настоящим писателем. То есть не полноценным автором, я это имею в виду.

Она недовольно посмотрела на сплетение чёрных кабелей в своих руках, и на мгновение мне показалось, что она сейчас либо уберёт их обратно в коробку, либо бросит через всю гостиную.

– А картины ты когда-нибудь продавала? – спросила она.

– Нет, – ответила я. – Точнее, не мои настоящие картины. Только те, что с «летними людьми».

Абалин не спросила, что я имею в виду. То есть что такое картины «с летними людьми».

– Но ты считаешь себя художником, а не писателем. Ты же понимаешь, что это звучит совершенно бессмысленно, верно?

– Ну, ещё я работаю в магазине товаров для творчества и получаю там зарплату. Тем не менее я никогда не считала себя клерком или кассиром. Всё дело в том, что я считаю себя художником, поскольку рисование – это то, что мне по-настоящему нравится, чем я увлечена. Поэтому да, я художник.

– Имп, ты ведь не возражаешь, если я это всё подключу? Думаю, я должна была спросить, прежде чем начинать. Просто хочу убедиться, что ничего не сломалось. – В конце концов ей удалось распутать кабели и подключить консоли к телевизору, после чего она достала из картонной коробки сетевой фильтр.

– Нет, не возражаю, – сказала я, отхлебнув чаю. – На самом деле выглядит это довольно интересно.

– Знаю, но надо было спросить, прежде чем тут раскладываться.

– Я не против, – повторила я.

Какое-то мгновение я разглядывала большой телевизор с плоским экраном. Она прислонила его к стене. Мне приходилось раньше видеть их в витринах магазинов и в торговых центрах, но сама я никогда не держала дома телевизора. – У меня нет кабельного ТВ, – предупредила её я.

– О, это я уже поняла.

Пока мы так разговаривали, пошёл дождь, и Абалин слегка расслабилась, выяснив, что ничего не сломалось. Она рассказала мне, что её подружка – которую, кстати, звали Джоди (полагаю, и сейчас так зовут) – довольно грубо выбросила её пожитки в коридор, пока они скандалили. Абалин не пыталась её остановить. Так или иначе, она показала мне, как играть в пару игр. В одной нужно было играть за инопланетного солдата, сражающегося с вторжением пришельцев, и ещё там была синяя голографическая девушка. В другой главным персонажем выступал солдат, который пытался помешать террористам использовать ядерное оружие.

– Они все такие жестокие? – спросила я. – Там всегда главные персонажи мужчины? И всё о войне?

– Нет… нет и нет. Возможно, завтра я покажу тебе «Final Fantasy», а может быть, и «Kingdom Hearts». Эти игрушки, наверное, придутся тебе больше по душе. Хотя кое-какое насилие там всё же имеется. Просто не такое реалистичное, если ты понимаешь, о чём я. Мультяшное насилие.

Я не поняла, что она имеет в виду, но не сказала ей этого. Наконец дождь прекратился. Мы заказали доставку на дом китайской еды, и записка с предсказанием в моём печенье поведала следующее: «Не останавливайся». Да, да, я не выдумываю.

– Это странно – доверять предсказаниям из печенек, – хмыкнула Абалин.

– А мне они нравятся, – ответила я. У меня до сих пор хранится эта записка, прибитая к стене, с цитатами Вирджинии Вулф и Урсулы К. Ле Гуин. Я всегда сохраняю записки из печенья с предсказаниями, хотя обычно складываю их на кухне в старинную коробку из-под конфет. У меня их там уже, наверное, не меньше сотни.

– Ну и к чему всё это? – напечатала Имп, поскольку повествование стало казаться ей несколько бессвязным. И тут же сама набрала ответ: – Потому что это случилось на самом деле. Это одно из тех событий, которые, как я уверена, действительно имели место в реальности.

– Почему ты так в этом уверена?

– Потому что я всё ещё храню записку с предсказанием из того самого печенья, – заколотила по клавишам Имп. Хотя вряд ли это можно назвать удовлетворительным ответом. – Хорошо, – произнесла она вслух. – Не забывай об этом, пока у тебя сохраняется хоть малейшее понимание, зачем ты это делаешь.

Я ничего не забыла.

Не потому ли я всё это записываю, что не забыла, не научилась забывать? Абалин – всего лишь один из призраков, как и моя мама с бабушкой, а также Филипп Джордж Салтоншталль, Альбер Перро и Ева Кэннинг. Ведь никто никогда не утверждал, что обязательно нужно умереть и оказаться в могиле, чтобы превратиться в призрака. А если подобные предположения и были, то эти люди явно ошибались. Те, кто верит в подобные вещи, никогда не страдали от преследований со стороны призраков. Либо обладают крайне скудным опытом общения с ними, поэтому просто не в курсе, что может быть как-то иначе.

В ту ночь Абалин спала на диване, а я в своей постели. Я долго не могла уснуть, думая о ней.

Если я дам прочитать эти страницы доктору Огилви, она, вероятно, скажет, что я демонстрирую классическую реакцию избегания[20], судя по тому, как излагаю эту историю с привидениями.

Но ведь это моя история, не так ли? Поэтому я могу излагать её так, как мне того хочется.

Я в своём праве: медлить и тянуть время, добираясь до очередной точки сюжета тогда, когда мне это по душе. У меня нет преданных читателей, вкусам которых нужно угождать, есть только я и больше никого. Тем не менее я хочу попробовать написать о том случае на дороге. О ночи, когда я повстречала Еву Кэннинг. Сейчас не имеет никакого значения, идёт ли речь о Шоссе 122, что тянется вдоль реки Блэкстоун, сразу за Милвиллем, в штате Массачусетс, или о дороге Вулф-Ден-роуд на северо-востоке Коннектикута. Поэтому также не имеет значения, когда произошёл тот случай на ночной дороге, летом или осенью. Дорога в данном случае представляет собой некий архетип, абстракцию. Это может быть любая дорога и какая угодно ночь. Конкретика не сделает мой рассказ более правдивым, лишь добавит фактологии.

Мне нужно всё записать. Всё, что со мной произошло. Я должна быть правдивой и не отступать от фактов, при этом начать мне нужно с краткого описания событий той ночи (или ночей). Взглянуть на них краешком глаза. Пробежаться буквально по кромке моей памяти, так сказать. Окинуть мысленным взором. Поступить иначе слишком рискованно, можно поддаться приступу паники и сбежать. Попытаться всё забыть и забросить эти страницы, никогда к ним больше не вернувшись. Мне ведь не нужно пялиться на солнце, чтобы видеть свет, который от него исходит. Это было бы ужасно глупо, не так ли? Я имею в виду, смотреть на солнце. Конечно, это глупо.

Итак, вот я еду на своей «Хонде» по трассе, это может быть Массачусетс или Коннектикут, лето или ноябрь. Это случилось через месяц после того, как я встретила Абалин – или почти четыре месяца спустя. В любом случае я еду одна, а ночь вокруг стоит тёмная, хоть глаз выколи. В небе надо мной висит молодая луна, и единственный источник света – это фары моего автомобиля и звёзды, которые в глубинке видны гораздо лучше, чем в городе и пригородах, страдающих от светового загрязнения. Ещё есть свет, исходящий от приборной панели «Хонды», мягкое, но немного болезненное зелёное мерцание, навевающее мне мысли о каком-то фантастическом фильме или абсенте, который, впрочем, я никогда не пробовала.

Я занимаюсь этим, когда не могу уснуть. Когда голова слишком забита голосами и мыслями о прошлом. Тогда я сажусь в «Хонду» и еду куда глаза глядят. Безо всякой цели, лишь бы куда-то ехать. Обычно я отправляюсь на запад или на север, подальше от Провиденса, подальше от мест, где так много людей. Я заезжаю в такие места, где могу остаться наедине со своими мыслями, и хорошенько всё обдумываю, чтобы потом, вернувшись домой, можно было отдохнуть (иногда это случается уже после рассвета, из-за чего на работе я потом весь день сплю на ходу, а в выходные валяюсь до обеда в постели). Мне хочется заблудиться там, посреди ночных просторов, но я никогда не теряюсь настолько, чтобы не найти дорогу назад. «Все пути ведут к свиданью». Раньше я думала, что эти строчки принадлежат Ширли Джексон, потому что Элеонора вновь и вновь вспоминает их в «Призраках дома на холме», но, как выяснилось, это из «Двенадцатой ночи» Шекспира.

И где же мы остановились, Имп? О, прямо здесь, на дороге, в ночь новолуния, и сейчас стоит ноябрь или июль. На обочине лежат кучи снега, а может, наоборот, уже достаточно потеплело, чтобы я опустила стекла, и прохладный воздух задувал в мою дрянную маленькую машину. Я мчусь в ночи (признаюсь, в своих ночных экспедициях я частенько езжу слишком быстро, поскольку, когда пытаюсь сбежать от себя, непроизвольно жму на педаль газа). Только что тут никого не было, а в следующее мгновение вдруг появляется она. Просто так, из ниоткуда. Нельзя сказать, что это я на неё наткнулась. Скорее, это она неожиданно появилась. Ладно, не важно. Я-то точно знаю, что имею в виду. Если это ноябрь в Коннектикуте, то я смотрю ей в спину, в то время как она уходит куда-то вдаль, а справа от меня возвышается лес. Если же это июль, то она стоит на обочине, глядя куда-то на юг, в тот сгусток темноты, где скрывается гладь реки. В любом случае она совершенно обнажена. Это удивительно точное описание, несмотря на то что я не собиралась вдаваться в детали. За это меня должны наградить как минимум Серебряной звездой[23].

Я еду быстро и, учитывая то, насколько внезапным оказалось её появление, успеваю пронестись мимо, прежде чем осознаю, что мне только что довелось увидеть. Затем я нажимаю на тормоза. Сбавив скорость, я останавливаюсь на аварийной полосе – если сейчас июль. Если же на дворе стоит ноябрь, я просто останавливаюсь, никуда не съезжая, поскольку здесь нет обочины, да и другого транспорта на разбитой асфальтовой дороге Вулф-Ден не наблюдается. Кроме того, вокруг так много снега, что я, наверное, застряла бы, если бы попыталась съехать на обочину.

Я вглядываюсь в зеркало заднего вида, и мигающие стоп-сигналы окрашивают всё позади меня в красный цвет. Но я её вижу, пускай и едва-едва. Хотя она, застыв голышом на обочине дороги, похоже, меня не замечает. Что бы сделала нормальная женщина в такой ситуации? Поехала бы дальше, решив, что лучше не вмешиваться? Позвала бы на помощь? Вышла бы из машины, как сделала я? Приходится исходить из того, как я сама тогда поступила, хотя и не помню, чтобы мне пришлось принимать какое-то трудное решение. Признаться, я могу быть уверена лишь в собственных поступках. Я поставила «Хонду» на нейтралку, затянула стояночный тормоз и открыла дверь машины.

Даже если она меня и заметила, то не посчитала нужным повернуться. Она просто не обращает на меня внимания. Она стоит совершенно неподвижно – или, наоборот, идёт в мою сторону.

– Вы в порядке? – выкрикиваю я. Она стоит довольно далеко, поэтому мне приходится повышать голос, хотя ноябрьская ночь очень тихая. Если же это июль, то отовсюду раздаётся стрекот сверчков, кузнечиков и, возможно, цикад. – Вам нужна помощь? Может, вас куда-нибудь подвезти?

Она оглядывается на меня вполоборота через правое плечо, либо останавливается и пристально вперивается в меня взглядом.

– Вы в порядке? – вновь спрашиваю я.

Глупо прозвучит, если я скажу, что внешность у неё была неземная, но да, она действительно показалась мне тогда неземной. Более того, это выглядит как-то самонадеянно, правда? Словно я успела повидать на этой бренной земле всё и поэтому могу судить, какие вещи не от мира сего. Конечно, это не так. Но она произвела на меня ошеломительное впечатление: одинокая, посреди непонятно какой дороги и неизвестно какой ночи, когда у меня от холода шёл пар изо рта, либо, наоборот, в воздухе стоял запах остывающего после дневной жары асфальта и дикого винограда. Именно это слово первым пришло мне в голову – неземная.

Она прищурилась, словно её слепил исходящий от моей машины свет фар. Предполагаю, так оно и было, учитывая, что до этого её окружала полная темнота. Возможно, её зрачки резко сузились, а потом заболели от слепящего света. Она могла прищуриться и, возможно, прикрыть рукой глаза. Позднее я узнала, что у неё голубые глаза, того оттенка, который Розмари-Энн называла бутылочно-голубым. За исключением той детали, что если речь идёт о ноябре, то я увидела, что глаза у неё какого-то странного коричневого оттенка, карего, который кажется золотистым. Тем не менее она сощурила глаза, вспыхнувшие радужными бликами, а затем моргнула, не сводя с меня взгляда. Думаю, слово «дикая» в данном случае звучит более уместно и гораздо менее самонадеянно, чем «неземная». Она улыбается – очень слабо, настолько неуловимо, что, возможно, мне это почудилось. Потом делает шаг ко мне навстречу, и я в третий раз спрашиваю, всё ли с ней в порядке.

– Вы, должно быть, замёрзли до смерти. Так и пневмонию легко подхватить.

Или:

– Комары, наверное, вас совсем закусали.

Она делает ещё один шаг и останавливается. Если до этого она и улыбалась, то теперь уже точно нет.

– Ты не можешь вести рассказ в двух временных плоскостях одновременно, Имп. Либо ты выбираешь один, либо другой, но не все сразу. – Голос у неё ничем не примечательный. Не такой удивительный, как её необыкновенные глаза. Обычный голос, как у любой другой женщины. – Со мной всё было совсем не так.

– Но именно так я это запомнила, – протестую я. – Так оно и произошло, в двух вариантах одновременно.

– Ты часто не доверяешь собственным воспоминаниям. Та поездка в Нью-Брансуик, например. Или тот случай, когда ты нашла купюру в семьдесят пять долларов на Тэйер-стрит.

– Купюр в семьдесят пять долларов не существует.

– Так и есть. Тем не менее ты же помнишь, что находила её, верно?

– Если ты хотела, чтобы я запомнила всё в одном-единственном варианте, то не должна была позволять этому случиться дважды.

– А тебе не приходило в голову, что ты должна сделать выбор? Либо одно, либо другое – третьего не дано. Если будешь вести себя подобным образом, то создашь парадокс.

– Это похоже на корпускулярно-волновой дуализм, – отвечаю я, подумав про себя: «Шах и мат». – Материя проявляет свойства волн и частиц, в зависимости от того, каким образом её исследовать. Это ЭПР-парадокс[24]. У меня есть книга по квантовой физике, как выяснилось, я разбираюсь в ней гораздо лучше, чем предполагала, когда покупала её во время дворовой распродажи на Чапин-авеню.

Нахмурившись, Ева Кэннинг произносит:

– Имп, ты заставляешь меня озвучивать твои собственные мысли. Ты разговариваешь сама с собой. Здесь и сейчас только ты одна, меня тут нет.

Верно.

Кроме того, никакой книги на дворовой распродаже я не покупала. Просто стояла тогда, уйдя в чтение с головой, пока старуха, продававшая всякое барахло, не спросила меня, собираюсь ли я её покупать. Я смутилась, промямлив, что нет, мол, я просто смотрю, и положила книжку обратно. Мне пришлось тогда сильно постараться, чтобы выдавить из себя улыбку. Тем не менее я точно помню, что я встречалась с Евой Кэннинг дважды, один раз в июле и ещё раз в ноябре, и что оба раза мы встречались впервые. Я буду вести себя так, словно это не ложные воспоминания, хотя, несомненно, это создаст определённые сложности для рассказывания моей истории с привидениями. Таким образом, создаётся определённый парадокс, и вот так, навскидку, я пока не понимаю, как его разрешить, сведя противоречивые воспоминания в единое целое. Получается, что Ева не могла приехать ко мне с ночёвкой в июле и в ноябре – по крайней мере, не в первый раз, – так ведь? Потому что я помню, что Абалин съезжала от меня лишь раз, произошло это определённо в августе и совершенно точно из-за Евы. У меня есть несколько вещественных доказательств, подтверждающих это.

Чаша весов склоняется в пользу июля, Шоссе 122 и русалок. Соответственно, прочь от Альбера Перро к Филиппу Джорджу Салтоншталлю. Но… у меня такое тошнотворное ощущение, что в следующий раз, когда я сяду об этом писать, чаша весов каким-то образом ухитрится склониться в другую сторону, в пользу ноября, Коннектикута и волков. И фраза про «тошнотворное ощущение» – это не просто фигура речи. Осознание того, что это может произойти, вызывает у меня тошноту. Слабую, но меня определённо подташнивает.

Пойду поставлю чайник, налью себе чаю и, возможно, съем тост или пончик с черничным джемом. К тому же мне надо одеться, потому что через час я должна уже быть на работе. На душ времени нет, хотя он был бы нелишним, поскольку я сижу здесь за пишущей машинкой с тех самых пор, как очнулась ото сна, в котором видела Абалин и Еву. Надеюсь, если я хорошенько попшикаюсь дезодорантом и надену чистое нижнее белье, никто не заметит, что мне нужно в душ.

Моя кухня – главная причина, по которой я сняла квартиру в восточной части Уиллоу-стрит. На рассвете её озаряют лучи восходящего солнца. Стены тут выкрашены в весёлый жёлтый цвет, по утрам светло, а осенью, зимой и поздней весной здесь кажется теплее, чем на самом деле, что делает её ещё уютнее. Кухня успокаивает меня после пробуждения. Проснувшись, я обычно ощущаю некоторую дезориентацию, а мои нервы так напряжены, что готовы зазвенеть; мне снятся сны столь же живописные и яркие, как солнечный свет, отражающийся в восемь часов утра от кухонных стен, но в этих сновидениях редко бывает что-то радостное. Раньше мне не снились кошмары – они начались после встречи с Евой. Бабушка Кэролайн всегда говорила, что кухня – самая важная комната в любом доме (или квартире), и её советы практически никогда меня не подводили.

На следующее утро после той ночи, когда Абалин переехала ко мне, мы вместе сели за кухонный стол. Я, как обычно, пила чай, завтракая бананом и пончиком, а она ела вафли «Найлла» с арахисовым маслом. Чай в моём стакане был бледным от молока, а она от него отказалась. Одета она была в чёрную футболку и такие же чёрные боксеры. Я накинула на себя клетчатую ночную рубашку, в бело-голубую клетку. Дождь прекратился, и выглянуло солнце, из-за чего жёлтые стены моей кухни приобрёли особенно яркий оттенок. Я вижу всё так подробно и отчётливо, что даже странно, поскольку многие другие (гораздо более важные) детали теряются в тумане или вообще стёрлись из памяти.

В моей памяти Кэролайн и Розмари как будто никогда не умирали. Память пытается подменять реальные воспоминания, чтобы уберечь меня от опасностей. Она отбирает, фильтрует, сохраняет, сортирует и вычищает. Частенько мне кажется, что она готова меня задушить в своих заботливых объятиях. Не намеренно, конечно.

– У тебя всегда выходные по субботам? – спросила Абалин, размазывая ложкой толстый шарик арахисового масла по печенью.

– Зачастую, – ответила я, потягивая чай. – Но я хотела бы работать больше, чем сейчас. Я не против поработать в выходные. А у тебя есть работа?

– Я же говорила тебе. Я пишу обзоры видеоигр.

– Я имею в виду, другая работа, помимо этой.

Мгновение-другое она жевала, сверля меня взглядом.

– Нет, кроме этой, больше ничего нет.

– Там достаточно платят, чтобы тебе не нужна была другая работа?

– Не совсем, – прочавкала она, уминая вафли с арахисовым маслом. – Это одна из причин, по которой мы с Джоди расстались. Она постоянно уговаривала меня найти настоящую работу. – На словах «настоящая работа» Абалин саркастично согнула указательный и средний пальцы. – Тебе достаточно платят в твоём магазине для творчества, чтобы оплачивать аренду этой квартиры?

– В основном, – повторила я. – К тому же у меня есть кое-какие накопления, деньги, которые оставила мне бабушка. Это помогает сводить концы с концами.

– Значит, ты своего рода трастафарианец[25], – предположила она и рассмеялась.

– Нет, – запротестовала я и, кажется, прозвучала немного рассерженно. – У меня есть немного денег, которые бабушка Кэролайн оставила нам с мамой. Это трастовый фонд, но я работаю. Если бы я не устроилась на работу, то эти деньги давно бы уже закончились.

– Повезло тебе, – вздохнула Абалин.

– Никогда об этом не задумывалась.

– Возможно, стоит начать.

Какое-то время после этого никто из нас не проронил ни слова. Абалин была не первой, кто отпускал ехидные замечания по поводу моего наследства (моим попечителем выступает тётя Элейн). Иногда такое случается, и я объясняю, что от него осталось не так уж и много. Что через несколько лет оно совсем иссякнет, и кто знает, как я тогда буду справляться с арендной платой, с моими лекарствами и со всем остальным? Но в то утро я не стала вдаваться в эти детали во время разговора с Абалин. Мы обсудили это позже.

– Извини, – сказала она наконец. – Я просто становлюсь немного колючей, когда дело касается денег, особенно сейчас.

– Ничего. Всё нормально.

Она рассказала мне о Джоди, о том, как часто они ссорились, и обычно из-за финансов. Джоди с девяти утра до пяти вечера работала в офисе и, по словам Абалин, очень возмущалась тем, что её подруга целыми днями торчит дома, играя в видеоигры. Абалин объяснила, что склока между ними могла начаться из-за того, что Джоди попадалась на глаза какая-то вещь, например в каталоге «Икеи», и она отпускала замечание, что у них могла бы быть мебель получше, если бы Абалин зарабатывала больше денег. Ещё она рассказала о том, как они впервые встретились на Мысе[26], в одном из баров Провинстауна.

– Я знаю. Это ужасное клише. Она уже была немного подшофе, но я купила ей ещё пива, и мы разговорились. Она даже не осознавала, что я транс, пока мы не свалили оттуда, чтобы добраться до моего гостиничного номера.

– Я ещё ни разу не упомянула о том, что Абалин – транссексуал, – напечатала Имп. – Она не захотела бы, чтобы я придавала этому большое значение. Вот почему я до сих пор об этом не вспоминала. Это не играет роли, – добавила Имп.

– Она разозлилась? Я имею в виду, когда узнала? – Я вспомнила ту сцену из «Жестокой игры»[27], когда Стивен Ри впервые видит Дила голым, а затем идёт в туалет, где содрогается от приступа рвоты. Я не стала рассказывать Абалин о том, что крутилось тогда у меня в голове.

– Да, было дело. Поэтому в итоге мы не дошли до моего номера. Но я дала ей свою визитку…

– У тебя есть визитки?

Абалин улыбнулась.

– Я держу их шутки ради. Но иногда они могут пригодиться. Так или иначе, она взяла мою визитку, там была электронная почта, «Фейсбук» и все такое, и примерно через неделю связалась со мной. Предложила снова встретиться.

– И ты согласилась? Даже после того, как она себя тогда повела?

– Знаешь, я могу быть очень снисходительной, особенно когда речь идёт о хорошеньких женщинах.

После этого мы ещё немного поговорили о её транссексуальности. Немного, совсем чуть-чуть. Я не стала говорить ей, что сразу догадалась об этом, когда накануне она застала меня за рытьём в её скарбе. Мне показалось, что упомянуть об этом было бы грубостью. Абалин рассказала мне о поездке для операции в клинику в Бангкоке и о парне, с которым жила в то время. Она объяснила:

– Он оплатил почти все расходы, но сразу после этого мы расстались. Потом выяснилось, что он меня не любил. Я встречала много таких парней. Перед операцией у них постоянный стояк, но на самом деле они обычные геи с фетишем, поэтому послеоперационная история – это зачастую полная шняга.

– Ты любила его? – спросила я, хотя теперь, спустя столько времени, мне кажется, что это был нескромный вопрос.

Абалин съела ещё одно печенье с арахисовым маслом, слегка нахмурившись, словно ей трудно было определиться с ответом или подобрать правильные слова.

– Тогда мне так казалось. Но я смогла это преодолеть. Я была благодарна ему за то, что он для меня сделал, поэтому расстались мы по-дружески. Мы до сих пор общаемся, время от времени. Он звонит мне. Я звоню ему. Обмениваемся имейлами. Он хороший парень, но ему действительно не следует отвлекаться от нормальных мужских членов.

– Это важнее, чем может показаться на первый взгляд, – набрала на клавиатуре Имп. Рычаги заклинило, и ей пришлось остановиться, чтобы вытащить их, испачкав пальцы чернилами. – Двойственность. Изменчивость плоти. Переход. Необходимость скрывать своё истинное «я». Маски. Секреты. Русалки, оборотни, личность. Реакция, которая у нас возникает, когда мы сталкиваемся с истинным положением вещей, с чьим-то честным лицом, с фактами, которые противоречат нашим ожиданиям и предубеждениям. Признания. Метафоры. Трансформация. Действительно, это более чем уместное отступление. Это был не просто случайный разговор за завтраком. Не стоит упускать из вида важные вещи, какими бы обыденными они ни казались.

Хемингуэй утверждал, что надо писать даже о том, какая за окном погода.

Имп остановилась, разглядывая листок с текстом.

– Ты очень красивая женщина, – призналась я Абалин. И тут же быстро добавила, потому что мне пришло в голову, что она может воспринять это как-то неправильно: – Не то чтобы красота имеет какое-то особенное значение. Я хочу сказать, что красота – это не главное, независимо от…

– Все нормально. Я понимаю, что ты имела в виду, – прервала меня Абалин, взмахнув рукой.

– Правда?

– Ну, наверное. Примерно понимаю.

– Ты когда-нибудь сожалела об этом? – поинтересовалась я, зная, что не должна этого делать, но слова сорвались с моих губ прежде, чем я успела остановиться.

Абалин громко вздохнула и отвернулась, уставившись в окно.

– Всего раз или два, – сказала она едва слышно, почти шёпотом. – Нечасто и недолго. Сомневаюсь, что я вообще когда-либо принимала решения, о которых потом бы не жалела, но это был правильный поступок. Единственное, что можно было сделать.

Я не хочу больше писать об этом. По крайней мере, не сейчас. Возможно, мне придётся вернуться к этой теме позже, хотя я предпочла бы этого не делать. Мне не по душе думать об Абалин подобным образом. Не нравится вспоминать, какой застенчивой и неловкой она временами могла быть и какое у неё появлялось выражение лица, когда мы выбирались куда-то погулять, а какой-нибудь мудак отпускал в её адрес что-то оскорбительное. Мне не нравится вспоминать, как она реагировала. И до сих пор реагирует. Я уверена, что сейчас ничего не изменилось. Меня просто нет рядом, чтобы это увидеть, да и зацикливаться на этом мне тоже не хочется. Это нормально. Когда ты скучаешь по людям, которых всё ещё любишь, то не хочешь видеть их страдающими, разозлёнными и униженными. Мне бы хотелось проявить милосердие и вообще убрать Абалин из моей истории с привидениями.

Но так же как Розмари, Кэролайн, Филипп Джордж Салтоншталль и Альбер Перро, она – неотъемлемая часть гобелена, и я не могу рассказать свою историю, не упомянув её. Потому что её история неразрывно связана с моей. Если Абалин когда-нибудь удосужится написать свою собственную историю с привидениями, мне тоже придётся стать её частью, и я уверена, что она это знает. Я бы не стала возражать.

Мы выпили чаю и позавтракали, а затем разговор зашёл о видеоиграх, и я упомянула, что у меня никогда не было компьютера. Когда на кухне стало слишком жарко (кондиционера там, увы, нет), мы перебрались в гостиную на диван. Абалин прочитала мне лекцию о многопользовательских онлайн-играх, плюсах и минусах различных консолей, сравнительных достоинствах айбиэмовских ПК и макбуков. Она терпеливо рассказывала мне о различных системных неполадках и гигабайтах информации, а также о том, как она сожалеет, что в восьмидесятых была слишком молода, чтобы застать золотой век аркадных видеоигр. Так пролетал час за часом. В целом я смогла уловить смысл всего, о чём она тогда увлечённо рассказывала. И начала понимать, почему Абалин живёт так, как ей хочется, строча рецензии на видеоигры и избегая обычной работы в офисе. Она ощущала себя в безопасности наедине со своим монитором или экраном телевизора, без посторонних любопытных глаз, изучающих каждое её движение и делающих нежелательные, неверные выводы. Я никогда бы не покусилась на её тягу к уединению. Никогда.

А теперь вернёмся к Джорджу Салтоншталлю.

К «Утопленнице».

В моей истории с привидениями полно важных моментов, важность которых я осознала лишь спустя какое-то время. Возможно, так всегда и происходит. Не берусь утверждать, поскольку всю мою жизнь мне докучал один-единственный призрак. У меня есть всего одна отправная точка. Тем не менее я хотела бы подчеркнуть, что мой призрак, очевидно, не из простых. Не из тех, о которых вы обычно читаете в книгах или слушаете байки у костра. Я не ощущала дуновений внезапного и необъяснимого холода в тёмной комнате. Не просыпалась от звука лязгающих цепей или чьих-то жутких стонов. Меня ни разу не шокировал вид женщины из эктоплазмы, плывущей куда-то по коридору. Это всего лишь карикатуры на призраков, придуманные людьми, которые никогда не страдали (или, наоборот, не испытали благодати) от общения со всамделишными, настоящими, реальными привидениями. В этом я абсолютно уверена.

Таким образом, та история, которую я приведу ниже, – это важное событие, и со временем его значение стало для меня более понятным. Но сначала это был лишь анекдот или просто интересная история, которую мне однажды рассказала бабушка.

L’Inconnue de la Seine[28].

Я не говорю по-французски. Нам год преподавали его в школе, но я не очень с ним ладила (как и со многими другими предметами), поэтому забыла почти всё, что мне удалось тогда выучить. Но это не мешало Кэролайн общаться со мной по-французски. В годы своей молодости она побывала в Париже и на острове Мон-Сен-Мишель[29], в Орлеане и Марселе. У неё сохранилась целая коллекция фотографий и открыток оттуда. Помимо этого, у неё была коробка с сувенирами. Иногда она доставала их и показывала мне. И ещё она знала много историй о Франции. Она рассказала мне одну из них, когда мне было девять лет.

Я очень дорожу её историями о Франции, так как сильно сомневаюсь, что когда-нибудь смогу туда поехать сама. Отправиться в путешествие сейчас уже не столь легко и дёшево, как раньше, к тому же мне не нравится сама идея лететь куда-то на самолёте (я ещё ни разу не летала).

Однажды я оказалась в отряде девочек-скаутов, зарабатывая значок за оказание первой помощи. Как-то раз к нам приехала женщина из больницы в Провиденсе и научила нас СЛР[30] при помощи резинового манекена, которого она назвала Ресуски Энн[31]. Мы научились тому, как правильно делать компрессию грудной клетки, прижиматься ртом к губам манекена и вдыхать в них воздух. Как правильно вдыхать воздух в лёгкие тому, кто перестал дышать после сердечного приступа. В тот день Розмари была занята – не помню чем, – поэтому после занятий меня забрала бабушка Кэролайн.

Кэролайн водила огромный автомобиль, синий «Понтиак Стар-Чиф»[32] 1956 года выпуска, мне очень нравилось ездить на его широком заднем сиденье. Этот крепыш был полной противоположностью моей дрянной маленькой «Хонды». Стрелка спидометра у него могла доходить до 120 миль в час. Он так плавно скользил по дороге, что практически не ощущалось ни ухабов, ни выбоин. Розмари продала его коллекционеру в Уэйкфилде сразу после того, как бабушка покончила жизнь самоубийством, и я частенько об этом жалела, поскольку хотела, чтобы он достался мне. Конечно, бензин сейчас очень дорогой, и пробег у этого «Стар-Чифа», скорее всего, огромный, поэтому я, вероятно, не могла бы позволить себе им пользоваться. Увы, мне не по карману ни поездка в Париж, ни безвозвратно сгинувший «Стар-Чиф» Кэролайн.

Мы вернулись к ней домой, и когда я, пытаясь разобраться с домашним заданием по математике, рассказала ей о Ресуски Энн, она поведала мне о l’Inconnue de la Seine.

– У манекена было очень необычное лицо, правда? – спросила она, заставив меня на мгновение задуматься. – Не какая-то произвольно слепленная физиономия, как делали раньше, – добавила Кэролайн. – Не придуманное кем-то лицо, а такое, которое, возможно, принадлежало реально живущему человеку. – Подумав хорошенько, я поняла, что она была права, и сказала ей об этом.

– Что ж, это из-за того, что лицо у этого манекена не вымышленное, – пояснила она. А потом рассказала историю об утонувшей девушке, которую нашли в водах реки Сены в 80-х или 90-х годах XIX века. Тело обнаружили недалеко от набережной Лувра и доставили в парижский морг.

– Девушка была очень хорошенькой, – сказала Кэролайн. – Красавицей. Даже после всего времени, проведённого в реке, она все ещё была прекрасна. Один из служащих морга был настолько очарован ею, что даже сделал посмертную маску. Копии лица этой красивой девушки продавались сотня за сотней. Почти все жители Европы видели это лицо, хотя никто так и не узнал, кем она была при жизни. Она могла быть кем угодно. Возможно, эта девушка была цветочницей, или швеёй, или просто нищенкой, но её личность до сих пор остаётся загадкой. Никто так и не объявился, чтобы забрать труп.

К этому времени я совершенно забыла о скучном домашнем задании и с восторженным видом слушала бабушку. Она рассказала, что видела копию маски, когда посещала Париж в 1930-х. О l’Inconnue de la Seine были написаны рассказы, стихи и даже один роман (который она перевела как «Незнакомка из Сены», хотя «Вавилонская рыбка»[33] утверждает, что это следует переводить как «неизвестный фактор Сены»). Также она сообщает, что «Незнакомка из Сены» по-французски будет Le femme anonyme du Seine. Может быть, это и правильно, но своей бабушке я доверяю больше, чем компьютерной программе. Она сказала мне, что один из рассказов был написан от лица мёртвой девушки, когда она ещё плыла по течению реки. По сюжету та не помнит, кем была при жизни. Она даже не может вспомнить своё имя. Она превратилась в некое новое существо, которое теперь должно всегда обитать на дне реки или в морской пучине. Но ей не хочется так жить, поэтому она всплывает на поверхность, где быстро растворяется в воздухе.

Бабушка Кэролайн не уточнила ни названия рассказа, ни его автора, а если это и сделала, то я всё забыла. Наткнулась я на него лишь много лет спустя. Оказывается, рассказ был написан поэтом по имени Жюль Сюпервьель, который родился в 1884 году и умер в 1960 году. Впервые он был опубликован в 1929 году и называется просто «L’Inconnue de la Seine». Я нашла его в библиотеке Брауновского университета, в сборнике работ Сюпервьеля под названием «L’Enfant de la haute mer»[34], и взяла книгу домой, хотя, как я уже упоминала, с французским у меня беда. Я переписала эту историю от руки. У меня до сих пор где-то сохранились эти записи. Впоследствии я отыскала другие стихи и рассказы об утонувшей девушке. Владимир Набоков написал о ней целую поэму, рассказывающую о созданиях, которых славяне называют rusalki. А Ман Рэй[35] сделал однажды фотографию этой посмертной маски.

Главное, что мне стало ясно о настоящих историях с привидениями, – это то, что мы редко осознаем, что они происходят непосредственно с нами, пока напрямую не сталкиваемся с преследующими нас призраками, вот только сама история при этом успевает закончиться. Это прекрасный пример того, что я имею в виду. Свой первый поцелуй я подарила манекену, l’Inconnue de la Seine, подобию той безымянной самоубийцы, родившейся больше чем за сто лет до того, как мне выпало появиться на свет. В тот день я нежно прижималась своими губами к её безжизненному рту, вновь и вновь, нежно вдыхая в него воздух. У меня тогда возникло странное покалывание в животе. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это был один из моих первых сексуальных опытов, хотя прошло ещё несколько лет, прежде чем я поняла это. Мои губы коснулись этих силиконовых губ, и возникло… что? Трепет, я думаю. Приятная дрожь, которая пришла и исчезла так быстро, что я даже толком её не осознала.

Я сидела, разглядывая фотографию той посмертной маски. У меня есть книга об искусстве скульптуры с двумя её чёрно-белыми фотографиями. Она не выглядит мёртвой. Непохоже даже на то, что она спит. Улыбка получилась немного кривой (поэтому её иногда называют утонувшей Моной Лизой). Волосы девушки разделены посередине пробором. Можно ясно различить её ресницы.

Сейчас, спустя годы, это кажется мне идеальным кругом. Мандалой мгновений, несущих некий важный смысл, который становится понятен только теперь. Я говорю это сейчас, констатируя как некий факт, но, возможно, дальше, по ходу рассказа моей истории с привидениями, её смысл станет яснее. А может, и не станет, и все мои усилия пойдут прахом.

Два года спустя, в свой одиннадцатый день рождения, я увидела картину Филиппа Джорджа Салтоншталля «Утопленница», выставленную в ШДРА. Одиннадцать лет спустя июльской ночью я села за руль и наткнулась на Еву Кэннинг, ожидавшую меня на берегу реки Блэкстоун. На ужасающую, потерянную красавицу Еву. Мой личный призрак, оказавшийся русалкой. Хотя, возможно, она ею и не являлась. Она поцеловала меня, и её губы ничем не отличались от губ манекена СДР или l’Inconnue de la Seine. И я готова была влюбиться в неё, хотя в то время уже любила Абалин. Целовал ли служитель морга эти мёртвые губы, прежде чем сделать маску (или после этого)?

В моих мыслях эта история образует идеальный круг, элегантную и неизбежную цепь событий. Но теперь, видя её на бумаге, я чувствую себя сбитой с толку. Боюсь, вам вообще непонятно, что я имею в виду. Что я хочу вытащить из глубин своего разума и поместить куда-то ещё, подальше от себя. Я не могу подобрать правильные слова, потому что, возможно, и не существует никаких слов, с помощью которых можно вытащить призрака на свет божий, сковав его при помощи чернил и бумаги.

На своей картине Салтоншталль скрыл лицо «Утопленницы», изобразив её оглядывающейся в сторону леса. Но ведь картина была написана в 1898 году, верно? Так что… он вполне мог видеть «Незнакомку из Сены». Он был влюблён в свою двоюродную сестру, и если Мэри Фарнум – та самая девушка, с которой он написал образ своей героини, возможно, именно поэтому он спрятал её лицо. А может, и нет. Ева Кэннинг не была похожа на «l’Inconnue de la Seine», хотя я знаю, что у неё было как минимум две личины.

Нет, никогда мне не стать писателем. Только не настоящим писателем. Это так ужасно – пытаться обуздать мысли, которые отказываются послушно выстраиваться в предложения.

Аптека закрывается через полчаса, а я должна забрать очередную порцию своих лекарств.

Не повторяюсь ли я? Бум. Бам. Пабам.

Спрашивая об этом, я не имею в виду полезное повторение, подчёркивающее и делающее очевидными те способы, которыми все эти события и жизни разных людей неразрывно связаны друг с другом, чтобы рассказать историю с привидениями, через которую я прошла и теперь пытаюсь изложить на бумаге. Нет, меня интересует, не хожу ли я по кругу (Бум. Бам. Пабам.) и заодно – не занимаюсь ли я этим для того, чтобы не двигаться дальше, к осознанию ужасной и прискорбной истины? Не пытаюсь ли я специально спотыкаться, – будучи чокнутой, которая прекрасно понимает, что она чокнутая, но не хочет, чтобы ей об этом напоминали, – рассказывая одновременно две истории, которые обе правдивы, но при этом лишь одна из них подтверждается фактами? Мне кажется, что я занимаюсь именно этим. Что я разыгрываю старый анекдот, рассказанный однажды Розмари, о человеке в лодке с одним веслом, который бесконечно гребёт, выписывая круги, и поэтому никогда не достигнет берега. Но как мне поступить иначе, если моя история представляет собой спираль или даже множество спиралей внутри других спиралей? Является ли признаком паники то, что я считаю, будто мне нужно вести прямую, внятную сюжетную линию, повествование, которое имеет конкретную отправную точку и движется по понятному, ясному маршруту? Не слишком ли я занята самокопанием, натягивая свою неуверенность на голову, как натягивала одеяло, когда мне было пять лет, из-за страха темноты, того, что в ней может скрываться, и волков. Может, мне перестать наконец откладывать всё на потом и прямо рассказать об этих событиях?

Неужели я всего лишь сумасшедшая, которая переносит свои заблуждения и порождения расстроенной психики на бумагу?

Доктору Огилви не нравится слово «безумная», в равной степени как и определение «сумасшедшая». Вероятно, она одобряет изменения в названии больницы Батлера. Но я убеждаю её, что это правильные и честные эпитеты. К чёрту всякие политические или негативные коннотации, эти отражающие реальность определения, и они мне необходимы. Возможно, меня тревожит мысль о заключении в психушку, об антисептической стерильности больниц и о том, как пациенты лишаются там остатков человеческого достоинства, но эти слова меня точно не пугают. И я их ничуть не стыжусь. Но мне становится страшно от мысли, что я попала в петлю и не в состоянии говорить прямо – или настолько стараюсь этого избежать, что вгоняю себя в столь беспомощное состояние. Мне будет стыдно, если я не смогу набраться смелости, чтобы сказать правду.

– Прямых путей не существует, – напечатала Имп, – хотя мы изрядно теряем в правдивости, притворяясь, что это не так.

Довольно вопросов. Хватит ими терзаться. Я злюсь, когда испытываю чувство страха. Меня это так злит, что не описать словами. Я не смогу закончить свой рассказ, если меня раздражает сама необходимость попытаться это сделать, и единственное, что злит меня ещё больше, чем чувство страха, – мои неудачи. Итак, я должна это сделать, и я не позволю себе остановиться на полпути.

Мы с Абалин никогда не обсуждали её переезд ко мне. Это произошло как-то само собой. У меня было много свободного места, а ей нужно было где-то жить. Практически с самого начала нашего знакомства я хотела, чтобы она была рядом со мной. Либо мне тогда захотелось в неё влюбиться, либо этот момент стал началом зарождения нашей любви. Это не было похоже на романтическую влюблённость. Я вовсе не была девственницей. К тому времени я уже не раз была в отношениях, но ещё ни разу себя так не чувствовала. Это чувство не было таким… каким? Требовательным? Но я хотела, чтобы она осталась у меня жить, она согласилась, и я этому обрадовалась. Я помню, как первые несколько ночей она спала на диване, среди всех своих дисков с видеоиграми, пока я наконец не убедила её, что это глупо, когда у меня такая большая кровать. Я хотела заполучить её к себе в постель. Мне хотелось, чтобы она спала рядом со мной, и я испытала огромное облегчение, когда она приняла это приглашение. В первый раз, когда мы занимались любовью, в первую ночь, когда она спала в моей постели, меня переполняло чувство огромного облегчения.

В первый четверг после нашей встречи я пораньше ушла с работы, и мы вместе отправились по Уиллоу-стрит в парк, на стадион Декстера, который, как я уже сказала, давно перестал использоваться как военный тренировочный стадион, хотя до сих пор так называется. Каждую неделю, по четвергам, с начала июня по октябрь там работает фермерский рынок. Даже если я ничего не покупаю, мне нравится прогуливаться по его рядам и любоваться дарами земли, сваленными в разноцветные, пышущие свежестью горы и разложенными в плетёных деревянных корзинах, либо в маленьких картонных коробках в ожидании, когда их кто-нибудь купит. В начале лета здесь можно найти сахарный горох, стручковую фасоль, огурцы, кучу сортов перца (острый, мягкий и сладкий; алый, жёлтый и зелёный), яблоки, клубнику, капусту, репу, хрустящий салат, пряный редис, благородные томаты и большие кувшины с сидром. В июне для хорошей кукурузы ещё не время, а черника ещё не успевает созреть. Но зато здесь продаётся хлеб из местных пекарен. Иногда тут торгуют из холодильников свежей колбасой и беконом, причём частенько те же самые люди, которые лично выращивали и убивали для этого свиней. Все это богатство выставлено на длинных складных столиках под каштанами.

В тот день я купила яблоки и помидоры, а затем мы с Абалин сели на скамейку под деревьями и съели по яблоку, наслаждаясь их безупречным терпко-сладким вкусом. Остальные яблоки я на следующий день использовала, чтобы сделать начинку для пирога.

– Хочешь услышать кое-что действительно жуткое? – спросила я, закончив с яблоком и выбросив огрызок на поживу белкам и птицам.

– Смотря что, – хмыкнула она. – Хочешь признаться, что ты убийца с топором, фурри или ещё что-то в этом роде?

Мне пришлось уточнить у неё, что такое фурри.

– Нет. Просто я увидела кое-что около года назад здесь, в парке.

– Тогда ок, – кивнула она. – Расскажи мне что-нибудь по-настоящему жуткое. – Она грызла своё яблоко гораздо медленнее меня (я вообще зачастую ем очень быстро), поэтому откусила ещё кусок.

– Однажды ночью я ехала домой с работы. Обычно я езжу на автобусе, ты ведь в курсе? Но в тот день я поехала на машине, потому что, ну, не знаю, мне просто захотелось сесть за руль. И в тот вечер, по пути домой, я проезжала мимо парка и увидела группу из четырёх человек. Они шли вдали от уличных фонарей, под деревьями, где было темнее всего, но всё же я разглядела их вполне отчётливо. Когда я впервые их заметила, то приняла за монахинь, что показалось мне довольно странным. Здесь днём с огнём не найдёшь на улицах монашек. Но затем я поняла, что это явно не монахини.

– Монашки такие жуткие, – пробормотала Абалин, кусая яблоко. – Они меня бесят.

– Я увидела, что на них не рясы, а длинные чёрные плащи с капюшонами, закрывающие головы. Внезапно я поняла, что не вполне уверена в том, что это женщины. С тем же успехом они могли быть и мужчинами, судя по тому, что я могла различить. А потом – да, я понимаю, как это звучит, – мне помнилось, что это вообще не люди.

– Тебе помнилось? Слушай, сейчас вообще никто так не говорит, что им что-то помнилось.

– Язык и так довольно несовершенное средство общения, – отрезала я. – Поэтому мы должны использовать все слова, которыми располагаем. – На самом деле это была не моя мысль, я просто перефразировала Спенсера Трейси из фильма «Пожнёшь бурю»[36].

Она пожала плечами и произнесла:

– То есть монашки, которые были на самом деле не монашками, возможно, даже не были людьми. Ок, продолжай. – И ещё раз укусила яблоко.

– Я не утверждаю, что они не были людьми. Но на какое-то мгновение они казались больше похожими на воронов, изо всех сил пытающихся походить на людей. Возможно, они слишком сильно старались, чувствуя себя из-за этого очень неловко, поэтому я смогла понять, что они в действительности вороны.

Абалин жевала яблоко, сверля меня взглядом. К тому времени она уже была в курсе, зачем я принимаю свои таблетки. Она видела рецептурные флаконы на моей тумбочке, да и я сама кое-что ей рассказала. Правда, не всё. Я ни словом не обмолвилась о Кэролайн и моей маме, но раскрыла достаточно, чтобы она всё поняла о сложном состоянии моего психического здоровья (подобные фразы доктор Огилви одобряет). Тем не менее в тот день она не сказала, что считает, будто я сошла с ума. Я ожидала от неё такого вердикта, но не дождалась. Она лишь продолжала грызть яблоко и смотреть на меня своими сине-зелёными глазами цвета пляжного стекла.

– Конечно, я понимаю, что это были не вороны, безусловно. Не знаю, почему мне так показалось. Я думаю, они могли быть викканами[37]. Подозреваю, что в здешних местах обитает несколько ведьм. Возможно, они направлялись на какой-то ритуал или ведьмовской шабаш, а может, просто на ужин, или что там виккане делают, когда собираются вместе.

– Честно говоря, гораздо интереснее считать, что это были вороны, слишком усердно притворявшиеся людьми, – усмехнулась Абалин. – В этом предположении намного больше жути, чем в каких-то банальных викканах. Я встречала ведьм и могу смело утверждать, что, в отличие от монашек, ничего жуткого в них отродясь не было. Честно говоря, они, как правило, довольно скучные особы. – Она доела своё яблоко и бросила огрызок так, что он упал в траву рядом с моим.

– Кем бы они ни были, их вид вызвал у меня мурашки.

– Вызвал мурашки? – переспросила она, улыбаясь. – Знаешь, так сейчас тоже никто не говорит.

– Да, – хмыкнула я, легонько и слегка игриво хлопнув её по левому плечу. Она сделала вид, что ей больно, скорчив недовольную мину. Я продолжила: – Они вызвали у меня мурашки, поэтому, оказавшись дома, я заперла все двери на замок и спала той ночью при включённом свете. Впрочем, сон у меня был спокойный, без кошмаров. Я снова искала их следующей ночью и ещё через ночь, но больше ни разу не увидела.

– Ты училась на дому? – неожиданно спросила она, что вызвало у меня лёгкое раздражение, поскольку не имело никакого отношения к моему рассказу о той ночи в парке.

– Почему ты спрашиваешь?

– Если это так, тогда понятно, почему ты используешь такие старомодные слова, как «помнилось» или «мурашки».

– Нет, я училась в школе, – мрачно ответила я. – Я ходила в государственные школы здесь, в Провиденсе, и в Крэнстоне. В основном я их ненавидела и была не очень хорошей ученицей. У меня едва получилось доползти до выпускного класса, и это настоящее чудо, что я смогла его окончить.

– Я ненавидела школу по ряду очевидных причин, но была довольно неплохой ученицей, – призналась Абалин. – Если бы не большая часть других учеников, мне могло бы там понравиться. Но я достойно там отбарабанила. Потом я успешно сдала академические экзамены и даже получила частичную стипендию в Массачусетском технологическом институте.

– Ты училась в Массачусетском технологическом институте?

– Нет. Я выбрала Университет Род-Айленда, в Кингстоне…

– Я знаю, где находится УРА.

– …потому что стипендия в МТИ была лишь частичной, а оплатить оставшуюся часть мои родители не могли.

Она вновь пожала плечами. Раньше меня раздражало, что Абалин пожимает плечами по поводу и без повода. Как будто ей на всё плевать, либо она не уловила смысл сказанного, хотя я точно знала, что ей всё понятно. Она хотела поступить в Массачусетский технологический институт, чтобы изучать компьютерные технологии и искусственный интеллект, но вместо этого пошла в УРА и изучала биоинформатику. По её словам, это новая отрасль информационных технологий («айти», как она сказала), которая пытается визуально анализировать очень большие объёмы биологических данных – в качестве примера она привела ДНК-микрочипы и секвенирование. Я никогда не была сильна в биологии, но посмотрела, что это такое. Биоинформатика, я имею в виду.

На секунду я опустила взгляд, вперившись в свои ноги.

– В этой сфере, наверное, можно хорошо заработать, – сказала я наконец. – Но вместо этого ты пишешь обзоры видеоигр за весьма небольшие деньги.

– Я делаю то, что мне нравится, как и ты, например, рисуя свои картины. Я никогда по-настоящему не увлекалась биоинформатикой. Просто это было хоть какое-то занятие, благодаря которому я могла сказать своим предкам, что поступила в колледж. Для меня это много значило и ещё больше для моих родителей, поскольку ни один из них не имел высшего образования.

Кэтрин Хепбёрн однажды сказала что-то вроде: «Занимайся тем, что тебе интересно, и хотя бы один человек на Земле будет счастлив».

Тут подул тёплый бриз, пахнущий свежескошенными газонами и раскалённым асфальтом, поэтому я предложила вернуться домой. Абалин обратила внимание, что я разглядываю то самое место под каштанами и дубами, где мне довелось заметить не-монашек и не-воронов, наклонилась и мягко поцеловала меня в висок. Это несколько сбило меня с толку, потому что, с одной стороны, я почувствовала себя в безопасности, а с другой – вид этого укромного уголка между деревьями заставил меня содрогнуться.

– Ладно, Имп! – воскликнула она. – Теперь моя очередь.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я, разглаживая рубашку от морщин. – Что значит, твоя очередь?

– Око за око. Ты рассказала мне жуткую историю, теперь моя очередь. Не сейчас, а чуть позже. Я расскажу тебе о том случае, когда я с несколькими моими друзьями накурилась и залезла в старый железнодорожный туннель под Колледж-Хилл.

– Ты не обязана это делать. Ты мне ничего не должна. Это была просто история, которую я ещё никогда и никому не рассказывала.

– Не важно, – отрезала она, и мы пошли обратно по Уиллоу-стрит к нашей квартире. Я чуть было не набрала «к моей квартире», но она очень быстро стала «нашей квартирой». Пока я готовила ужин в уютной кухне цвета свежего масла, она играла в какую-то шумную видеоигру со стрельбой и автомобильными авариями.

Если моё повествование и будет делиться на главы, то эта глава заканчивается прямо здесь. Я давненько уже не рисовала, к тому же на этой неделе у меня добавилось часов на работе, поэтому придётся отложить на какое-то время мою историю с привидениями – а мысль о том, что я оставлю главу незаконченной, вызывает у меня ощущение дискомфорта.