Умри, маэстро!

Любимый медвежонок профессора

– Спи, — сказало чудовище. Это было сказано ухом, с помощью запасных губ, скрытых глубоко в складках плоти, потому что его пасть была полна крови.

– Я не хочу спать, я грезю… — ответил Джереми. — Когда я засыпаю, мои грезы убегают. Или просто притворяются грезами. А сейчас я вижу настоящую грезу.

– А о чем ты грезишь? — поинтересовалось чудовище.

– Я грезю.., грежу о том, что я вырос…

– ..И превратился в очень толстого дядю семи футов ростом, — быстро подхватило чудовище.

– Ты глупый, — покровительственно сказал мальчик. — Ростом я буду ровно пять футов, шесть и три восьмых дюйма, на макушке у меня будет лысина, и еще я стану носить круглые очки — толстые, как стеклянные пепельницы. Моя работа будет состоять в том, чтобы читать молодым людям лекции о человеческих судьбах и метемпсихозе[21] Платона.

— Что такое метемпсихоз? — с жадностью спросило чудовище.

Джереми было четыре года, и он мог позволить себе быть терпеливым.

— Метемпсихоз, — пояснил он, — это такая штука, которая получается, когда человек переезжает из старого дома в новый.

— Как было у твоего отца, когда он переехал сюда с улицы Монро?

— Вроде того. Только я имел в виду не обычный дом с крышей, канализацией и всем остальным. Я имел в виду вот такой дом, — сказал мальчик и постучал по своей маленькой груди.

— Ox! — сказало чудовище и вскарабкалось повыше, скорчившись в непосредственной близости от нежного горла ребенка. Сейчас оно как никогда раньше было похоже на плюшевого медвежонка.

— Может, сейчас? — спросило чудовище умоляющим голосом. Оно было вовсе не тяжелое.

— Нет, — нетерпеливо откликнулся мальчик. — Иначе я засну, а мне хочется еще немного посмотреть мою грезу. В ней есть девушка, которая не слушает мою лекцию. Она думает о своих волосах.

— А что у нее с волосами? — поинтересовалось чудовище.

— Они каштановые, — объяснил Джереми. — И блестящие. А она хочет, чтобы они были золотыми.

— Зачем?

— Некто Берт очень любит, когда у девушек золотые волосы.

— Так давай, сделай ей золотые волосы!

— Не могу! Что скажут остальные?

— А разве это важно?

— Наверное, нет. Значит, все-таки можно, да?

— Кто она? — строго спросило чудовище.

— Просто девушка, которая родится в этом самом доме примерно лет через двадцать, — ответил Джереми.

Чудовище подлезло еще ближе к его пульсирующей шее.

— Если ей предстоит родиться здесь, тогда ты можешь сделать ей золотые волосы. Поспеши же, и давай спать.

Джереми довольно рассмеялся.

— Ну, что там случилось? — тут же спросила тварь.

— Я изменил их, — ответил Джереми. — Девчонка, которая сидела позади нее, запищала как мышь, которой отдавило лапу мышеловкой. И подскочила на целый фут. Это довольно большая аудитория; скамьи студентов расходятся амфитеатром от того места, где стоит лекторская кафедра, и ступеньки в проходах довольно крутые. Она зацепилась ногой за ступеньку...

Джереми разразился радостным смехом.

— А теперь что?

— Она упала и сломала себе шею. Она мертва! Чудовище сдавленно хихикнуло.

— Это очень смешная галлюцинация. А теперь верни первой девушке прежний цвет волос. Кроме тебя никто этого не видел?

— Никто, — заверил его Джереми. — Впрочем, лекция все равно закончилась, и студенты толпятся возле той, со сломанной шеей. У молодых людей под носами висят капельки пота, а девушки стараются засунуть кулачки себе в рот. Можешь приступать...

Чудовище издало довольное хрюканье и с силой прижало пасть к шее Джереми. Мальчик закрыл глаза.

Дверь в детскую неожиданно отворилась, и на пороге появилась мама. У нее было усталое, доброе лицо и улыбающиеся глаза.

— Джереми, дорогой, — сказала мама. — Мне показалось, что ты смеялся.

Джереми нехотя открыл глаза. У него были такие длинные ресницы, что они, казалось, подняли маленький ветер, словно два шелковых опахала.

Мальчик улыбнулся, и все три его зуба улыбнулись тоже.

— Я рассказывал Пуззи сказку, мама, — сонно сказал Джереми. — И она ему понравилась.

— Ты — прелесть, — промурлыкала мать и, подойдя к кроватке сына, заботливо подоткнула одеяло, но мальчик тотчас же выпростал из-под него руку, чтобы крепче прижать тварь к себе.

— А Пуззи уже заснул? — спросила мать нарочито серьезным тоном.

— Нет, — ответил Джереми. — Он.., выращивает голод.

— Как же это он делает?

— Когда я ем — голод проходит, — объяснил мальчик. — У Пуззи все наоборот.

Мать посмотрела на сына. Она любила его так сильно, что просто не могла — не способна была задуматься.

— Ты — самый замечательный сын, — шепнула она. — И у тебя самые розовые щечки на свете.

— А то как же, — согласился Джереми.

— Вот только смеешься ты странно, — заметила мать, слегка бледнея.

— Это не я, это Пуззи. Он считает, что это ты — странная.

Мама некоторое время стояла, склонившись над кроваткой сына и глядя на него. Но на самом деле на него смотрели только ее озабоченно сдвинутые брови, в то время как взгляд только скользнул по лицу Джереми и устремился на что-то другое. Затем мать облизнула губы и потрепала его по макушке.

— Спокойной ночи, малыш.

— Спокойной ночи, мамочка. Джереми закрыл глаза, и мать на цыпочках вышла из комнаты. Чудовище всегда знало, чего оно хочет.

На следующий день, когда настало время послеобеденного сна, мать в сотый раз чмокнула Джереми в лобик и проворковала:

— Ты всегда так хорошо спишь после обеда, милый!

Это была правда. После обеда Джереми всегда отправлялся в постель так же послушно, как вечером. Почему — этого мать, конечно, не знала. Возможно не знал этого и сам мальчик. Пуззи знал, но предпочитал молчать.

Оказавшись в детской, мальчик первым делом открыл ящик с игрушками и достал оттуда Пуззи.

— Готов спорить, — сказал он, — ты не прочь подкрепиться.

— Да. Так что поторопись.

Джереми быстро забрался в кроватку и крепко прижал к себе игрушку.

— Я продолжаю думать об этой девушке, — сказал он.

— О которой?

— Ну, о той, чьи волосы я изменил.

— Быть может, это потому, что ты впервые изменил человека?

— И вовсе не потому! Вспомни того дядьку, который свалился в вентиляционную шахту подземки.

— Тогда ты просто подбросил ему под ноги шляпу. Ту, которую сдуло ветром с головы какой-то дамы. Он наступил одной ногой на поля, другой запутался в тулье и — готово!

— А как насчет той девчонки, которую я толкнул под грузовик?

— Ты к ней даже и не прикасался, — спокойно возразило чудовище. — Она же была на роликовых коньках! Ты только сломал какую-то штучку в одном из колесиков, так что оно не могло вертеться. Вот она и грохнулась на дорогу прямо перед грузовиком.

Джереми задумался.

— А почему раньше я никогда никого не трогал и ничего ни с кем не делал? — спросил он наконец.

— Я не знаю, — проворчал Пуззи. — Но думаю, что это может иметь какое-то отношение к этому дому — к тому, что ты здесь родился.

— Может быть. — Джереми с сомнением пожал плечами.

— Послушай, я голоден, — проговорило чудовище, поудобнее устраиваясь на животе мальчика, который как раз перевернулся на спину.

— Ну хорошо, — вздохнул Джереми. — Следующая лекция?

— Да! — с энтузиазмом воскликнул Пуззи. — Только постарайся грезить поярче. Замечательные штуки эти твои лекции. Они-то мне и нужны; люди, которые их слушают, мне совершенно не мешают. И ты меня тоже не интересуешь. Мне нужно только то, что ты говориш-шь...

Джереми почувствовал в жилах прилив какой-то особенной крови и расслабился. Устремив взгляд на потолок, он нашел на нем тонкую, не толще волоса, трещинку, на которую всегда смотрел, когда грезил наяву, и заговорил.

— Ну вот, я здесь... Здесь — это значит в большой аудитории. В ней снова собрались все студенты, и эта девушка тоже здесь. Ну, та, у которой блестящие каштановые волосы. Кресло позади нее пустое — раньше там сидела другая девушка — та, которая сломала себе шею...

— Это можно пропустить, — нетерпеливо перебило чудовище. — Что ты говоришь?

— Я...? — Джереми ненадолго задумался, и Пуззи слегка толкнул его.

— Ах да, — спохватился мальчик. — Я говорю о вчерашнем несчастном случае, и добавляю, что как это ни печально, наши занятия должны продолжаться, как то знаменитое представление.

— Так поторопись же! — пропыхтел монстр.

— Сейчас, сейчас, начинаю, — отозвался Джереми с некоторым раздражением. — Вот... Тема сегодняшнего занятия — гимнософисты, чей крайний аскетизм не имел себе равных в писаной истории. Эти странные люди рассматривали одежду и даже пищу как нечто весьма вредное, пагубно влияющее на чистоту мысли. Греки называли их также гилобиоями; это название, как наверняка известно наиболее эрудированным нашим студентам, аналогично санскритскому вана-прасти. Совершенно очевидно, что гимнософисты оказали значительное влияние на Диогена Лаэртия, основателя элизийской школы чистого скептицизма...

Так он бубнил и бубнил ровным, монотонным голосом. Чудовище скорчилось у него на животе. Его маленькие, круглые уши совершали едва заметные жевательные движения, а порой, когда твари удавалось услышать какую-нибудь особенно смачную подробность из области эзотерических знаний, из его плотных складчатых ушей начинала течь слюна.

В конце концов — примерно час спустя — голос Джереми начал слабеть, а потом и вовсе оборвался, и монстр недовольно завозился.

— В чем дело? — спросил он.

— Снова та девушка, — сказал Джереми. — Пока я говорю, я все время вспоминаю ту девушку.

— Тогда перестань немедленно, я еще не кончил.

— На сегодня все, Пуззи. Я все время мысленно вспоминаю эту девушку и не могу даже продолжать. Сейчас я говорю студентам, какие параграфы в учебнике им следует прочесть и даю задание. Лекция кончилась.

Пасть чудовища была почти полна крови, и оно вздохнуло ушами.

— Что ж, это было не очень много, но все-таки лучше, чем ничего.

Теперь можешь спать, если хочешь.

— Я хочу немножко посмотреть картинки. Чудовище чуть-чуть раздуло щеки — слегка, почти незаметно, так что давление в его пасти было совсем небольшим.

— Валяй. — Оно скатилось с груди Джереми и с мрачным видом свернулось рядом.

Странная кровь поступала в мозг мальчика ритмично и равномерно. Он смотрел в потолок неподвижными, широко раскрытыми глазами и видел себя будущего — худощавого, начинающего лысеть профессора философии. Он сидел в аудитории и, глядя на то, как студенты поднимаются по крутым ступеням и толпятся у выхода, снова и снова пытаясь найти объяснение своему непонятному желанию снова и снова смотреть на эту девушку, на мисс.., э-э-э.... Ах да!..

— Мисс Пэтчелл!

Он вздрогнул, удивляясь самому себе. Он вовсе не собирался окликать ее по имени. Но было уже поздно, и он поспешно собрался и крепко сжал ладони, напуская на себя сухую чопорность, помогавшую ему выглядеть достойнее в своих собственных глазах.

Девушка медленно спускалась по крутым ступенькам прохода. В ее широко расставленных глазах сквозило легкое недоумение. Под мышкой она держала стопку книг; каштановые волосы блестели в неярком дневном свете.

— Да, профессор?

— Я... — Он замолчал и слегка откашлялся. — Я знаю, что занятия закончились, и у вас есть свои планы. Я не задержу вас надолго... А если задержу, — вдруг добавил он, поражаясь своей смелости, — вы вполне можете встретиться с Бертом и завтра.

— С Бертом? О-о... — Девушка очаровательно порозовела. — Я не знала, что вам известно... Как вы догадались?

Он пожал плечами.

— Надеюсь, мисс Пэтчелл, — сказал он, — вы простите своего старого, гм-м.., пожилого профессора за его болтовню. Дело в том, что в вас есть нечто такое, что.., что...

— Что же? — В ее глазах были настороженность и капелька страха; несколько раз она даже оглянулась через плечо — на просторную и уже пустую аудиторию.

Профессор неожиданно хлопнул по кафедре ладонью.

— Нет, я не допущу, чтобы это продолжалось! Я должен объясниться. Вы боитесь меня, мисс Пэтчелл, но вы не правы.

— Пожалуй, я лучше.... — испуганно пробормотала девушка и попятилась.

— Сядьте! — загремел он. За всю свою жизнь он впервые на кого-то закричал, и оттого испытал потрясение едва ли не более сильное, чем сама девушка.

Девушка невольно попятилась и села на одно из кресел в первом ряду; при этом она выглядела намного меньше, чем в действительности. Только ее глаза на побледневшем лице казались огромными.

Досадуя на себя, профессор покачал головой. Потом он поднялся из-за стола и, сойдя с лекторского возвышения, подошел к девушке и сел рядом.

— А теперь успокойтесь и выслушайте меня, — промолвил он, и слегка улыбнулся уголком рта. — Хотя, честно говоря, я даже не знаю, что вам сказать. Что ж, постарайтесь быть терпеливой — это может оказаться очень важным...

Несколько секунд он сидел молча, собираясь с мыслями и стараясь сосредоточиться на тех неясных, расплывчатых образах и картинах, которые теснились в его мозгу. При этом он ясно слышал или, вернее, осознавал, как часто, постепенно замирая, бьется ее сердце.

— Мисс Пэтчелл, — сказал он наконец и повернулся к ней. — Я не заглядывал в ваше личное дело и не знаю, кто вы такая. До.., вчерашнего дня вы были для меня лишь одной из многих — просто студенткой, сдававшей лабораторные работы, которые я должен был проверить и оценить. Я никогда не наводил о вас справок в учебной части, и, насколько мне известно, я впервые разговариваю с вами лично.

— Да, сэр, это так, — негромко подтвердила она.

— Очень хорошо. — Профессор облизнул пересохшие губы. — Так вот, мисс Пэтчелл, вам двадцать три года. Дом, в котором вы родились, был достаточно старым, двухэтажным, с решетчатым эркерным окном в свинцовом переплете на лестничной площадке. Маленькая спальная комната или детская располагалась прямо над кухней, так что когда в доме было тихо, вам был хорошо слышен звон посуды. Этот дом стоял на Базирус-роуд, 191.

— Да, но... Как вы догадались?

Он покачал головой, потом обхватил ее руками.

— Не знаю. Честное слово — не знаю. Я сам жил в этом доме, когда был ребенком. Но я не могу сказать, откуда мне известно, что и вы тоже там жили. В этом доме есть нечто... — Профессор потер лоб. — Мне казалось, что вы могли бы помочь...

Она подняла голову и посмотрела на него. Профессор был человеком деликатного сложения и блестящего ума, но он выглядел усталым и быстро старел, и девушка сочувственно дотронулась до его рукава.

— Мне бы очень хотелось помочь, — сказала она искренне. — Честное слово — хотелось бы.

— Спасибо вам, дитя мое.

— Быть может, если вы расскажете мне больше...

— Я попробую, но.., дело в том, что часть моих воспоминаний может показаться вам.., очень и очень неприглядной. К тому же, все это было очень давно, теперь я многое забыл, а остальное видится мне, как сквозь туман. И все же...

— Продолжайте, прошу вас.

— Я помню, — почти прошептал он. — Помню вещи, которые случились как бы очень давно, но которые непременно должны найти свой отзвук в настоящем. И недавние события я тоже помню как бы двояко. Одно из воспоминаний — отчетливое и ясное, другое — старое и расплывчатое. И так же неясно, смутно, я помню то, что происходит сейчас и то, что только будет происходить.

— Я.., не понимаю.

— Мисс Симе... Помните ее? Вчера она погибла в этой самой аудитории.

— Да, помню. Она сидела прямо позади меня, — кивнула мисс Пэтчелл.

— Я знаю это! Больше того, я знал и то, что должно с ней случиться. Для меня это знание было как полустертое, смутное, давнее воспоминание — вот что я имел в виду. Я не знаю, мог ли я что-нибудь сделать, чтобы предотвратить этот несчастный случай. Скорее всего — нет, и все же я продолжаю чувствовать себя так, словно она оступилась и упала потому, что я что-то с ней сделал.

— О, нет!..

Профессор чуть тронул руку девушки, без слов благодаря ее за участие, потом жалко улыбнулся.

— Подобное случалось и раньше, — сказал он. — Много, много, много раз. Когда я был сначала мальчиком, а затем — подростком, меня просто преследовали несчастные случаи. Нет, я вовсе не был сорванцом, напротив, я рос тихим и застенчивым ребенком. Я не был особенно силен и подвижен, а книги всегда нравились мне больше бейсбола. И тем не менее мне довелось стать очевидцем доброй дюжины жестоких и, если можно так выразиться, бессмысленных смертей — автомобильных аварий, утоплений, падений с большой высоты, и других случаев... — (тут его голос невольно задрожал) — о которых я не стану упоминать. Кроме этого я был свидетелем множества менее серьезных случаев — на моих глазах люди получали переломы, ножевые ранения и другие увечья. И каждый раз — как и вчера — мне начинало казаться, что это — моя вина, и я.., я...

— Не надо, — негромко сказала она. — Прошу вас, не казните себя. Ведь вы были далеко, когда Элен Симе упала.

— В том-то и дело, что я всегда был далеко.., достаточно далеко. Но для меня это ровным счетом ничего не значило. Во всяком случае, я продолжал ощущать свою вину. Видите ли, мисс Пэтчелл...

— Кэтрин...

— Да, благодарю вас. Так вот, Кэтрин, существует группа людей, которую работники страховых компаний называют "предрасположенными к несчастным случаям". Безусловно, большинство таких людей попадает в неприятные ситуации исключительно по своей собственной неосторожности или беспечности, или же благодаря каким-то особенностям их психики, которая побуждает таких людей бросать обществу сознательный или бессознательный вызов, чтобы любым способом привлечь к себе внимание. Но есть люди, которые просто присутствуют при разного рода происшествиях, ни в коей мере не участвуя в них. Это, простите за пышное сравнение, своеобразные катализаторы смерти, и я, похоже, один из них...

— Тогда почему же вы ощущаете себя виноватым?

— Я... — Он неожиданно замолчал и посмотрел на нее. У девушки было доброе, нежное лицо, в глазах светилось неподдельное сострадание, и он решился. — Я рассказал вам достаточно много, — промолвил профессор, пожимая плечами. — Вряд ли остальное покажется вам еще более невероятным; вреда от этого, во всяком случае, не будет.

— Обещаю, что бы вы мне ни сказали, вам это не повредит! — сказала она решительно.

Профессор снова улыбнулся ей, на этот раз — в знак признательности, потом опять помрачнел.

— Все эти ужасы — гибель людей, увечья, кровь... Когда-то давно это казалось мне.., забавным, занимательным. Должно быть, когда я был ребенком, почти младенцем, кто-то или что-то научило меня подстраивать подобные происшествия и получать удовольствие от смертей и страданий других людей. Я помню.., почти помню, когда это прекратилось. У меня была игрушка, у меня была...

Джереми моргнул. Он так долго смотрел на тоненькую, как волосок, трещину в потолке, что от напряжения у него заболели глаза.

— Что это ты делаешь? — спросило чудовище.

— Грежу, — ответил Джереми. — Я стал взрослым, и сижу в большой и пустой аудитории с девушкой, у которой блестящие каштановые волосы. Ее зовут Кэтрин.

— А о чем вы говорите?

— О тех смешных видениях, которые у меня бывают. Только...

— Только — что?

— Не такие уж они смешные.

Чудовище быстро подбежало к нему и легко вскочило на грудь.

— Пора спать, Джереми. Пора спать. Я хочу...

— Нет, — твердо сказал мальчик, прикрывая горло обеими руками. — Пока достаточно. Подожди, пока я досмотрю эту грезу.

— А что бы ты хотел увидеть?

— Не знаю. Пока не знаю. Мне кажется, в этом сне наяву есть что-то...

— Давай лучше повеселимся, — предложило чудовище. — Ведь это та самая девушка. Та, которую ты можешь изменять, верно?

— Да.

— Ну так давай, действуй! Пусть у нее исчезнут ноздри. Приделай ей хобот, как у слона. Или бороду. Или — что хочешь. У тебя получится!..

Джереми коротко усмехнулся, потом сказал:

— Не хочу.

— Ну, давай, давай же! Вот увидишь, как весело будет...!

— ..Игрушка, — повторил профессор. — То есть, не совсем. Мне кажется, эта штука могла говорить. О, если бы я только мог вспомнить!

— Не напрягайтесь так. Быть может, если вы не будете стараться специально, все придет само!.. — воскликнула девушка импульсивно хватая его за руку. — Продолжайте, прошу вас.

— Это было что-то.., мягкое и не очень большое, — произнес он, запинаясь. — Я что-то не...

— Гладкое? — спросила девушка наугад.

— Нет, оно было такое меховое, пушистое... Пушистое!

Постойте-постойте, я, кажется, начинаю вспоминать! Я звал его Пуззи. Эта штука действительно была очень похожа на плюшевого мишку, только она умела разговаривать. Ну конечно! Она была живая!

— Быть может, это была не игрушка, а какое-то домашнее животное?

— Нет, — ответил профессор и вздрогнул. — Это была именно игрушка. Во всяком случае, так считала моя мать. И она.., это существо заставляло меня грезить наяву.

— Вы хотите сказать — как Питер Иббетсон[22]?

— Нет, не совсем так.... — Он откинулся на спинку кресла и поднял глаза к потолку. — Дело в том, что обычно я видел самого себя, только более позднего, взрослого. И более раннего тоже. Ох... Должно быть, тогда все и началось. Ведь именно тогда я и начал попадать во всякие истории! Да, да, теперь я вспомнил!

— Успокойтесь, профессор, — проговорила Кэтрин. — Успокойтесь и расскажите мне все по порядку.

Профессор слегка расслабился.

— Итак, Пуззи был чудовищем, монстром, демоном моих кошмаров. И теперь я знаю, что именно он со мной делал! Каким-то образом ему удавалось показать мне меня будущего, я наблюдал со стороны за своим собственным взрослением. Он заставлял меня повторять вслух все, что я узнавал. И он.., он ел знания! Да, да, именно ел, питался ими. Пуззи испытывал ко мне какую-то странную симпатию, вернее — не ко мне, а к чему-то во мне. Он обладал способностью усваивать произносимую вслух информацию и превращать ее в кровь, как растение превращает в клетчатку солнечный свет и воду.

— Я.., не понимаю, — снова сказала девушка.

— Не понимаете? Ну разумеется!.. Ни вы, ни я этого не понимаем. Мне только известно, что все было именно так, и мне этого достаточно. Подумать только, что все свои лекции я на самом деле читал плюшевому чудовищу, когда мне было четыре года! Все слова, весь смысл этих лекций каким-то образом попали от меня теперешнего ко мне тогдашнему, и я скармливал их чудовищу, которое поглощало их, как мы поглощаем пищу, а в качестве приправы оно использовало те несчастные случаи, которые оно же заставляло меня устраивать в моих грезах. Однажды Пуззи подучил меня сделать так, чтобы один человек споткнулся — обо что бы вы думали? О шляпу! Абсурд, скажете вы, но это действительно было так! Мужчина споткнулся о женскую шляпку с широкими полями и полетел в вентиляционную шахту подземки. И когда мне исполнилось четырнадцать, я сам оказался поблизости от того места и увидел все своими собственными глазами. И так было и со всеми остальными! Все кошмарные происшествия, при которых мне довелось присутствовать, я, на самом деле, смутно помнил, потому что когда-то я их уже видел! И я не в силах ничему помешать! Скажите, что мне делать, Кэтрин?

В ее глазах стояли слезы.

— А.., я? Что насчет меня? — прошептала она больше потому, что ей хотелось помочь ему справиться с отчаянием, чем по какой-либо иной причине.

— Вы... Что-то было и насчет вас. Ах, если бы я только мог припомнить!.. Сейчас мне представляется, что это как-то связано с этим.., с этой игрушкой, с этой тварью. Вы росли в том же доме, в том же окружении, что и я, и мне почему-то кажется, что это делает вас особенно уязвимой перед этим существом. Я смутно припоминаю, что оно сделало с вами что-то такое, что.., что...

Профессор не договорил. Его глаза округлились от ужаса. Девушка по-прежнему сидела рядом с ним, поддерживала и утешала его. Тон ее голоса нисколько не изменился — изменилась она сама.

Ее лицо ссохлось и съежилось. Глаза удлинились. Уши стали вытягиваться, расти; сначала они сделались длинными, как у осла или кролика, потом превратились в покрытые редкими хитиновыми волосками клешни богомола. Зубы увеличились и стали огромными и острыми, как зубья бороны. Руки сделались длинными, суставчатыми, тонкими, как соломинки, а тело, наоборот, раздалось вширь, как туго набитый мешок.

От нее за версту разило гнилым мясом.

Из открытых лакированных босоножек торчали теперь длинные, мерзкие когти. Кожу покрыли свищи и струпья.

И несмотря на это она — оно — продолжало держать его за руку и смотреть на него дружелюбно и с состраданием.

Джереми резко сел и отшвырнул Пуззи в угол кроватки.

— Это не смешно! — крикнул он. — Не смешно, не смешно, не смешно!!! Прекрати немедленно, слышишь?!

Чудовище село и посмотрело на него мягким, ласковым взглядом — ни дать, ни взять настоящий плюшевый медвежонок.

— Не шуми, — сказало оно вкрадчиво. — Оставь от нее мокрое место. Пусть она растечется, как жидкое мыло. Или пусть у нее в животе заведутся шершни. Можно засунуть ее...

Джереми заткнул уши обеими руками и крепко зажмурил глаза. Чудовище продолжало что-то говорить, но мальчик разрыдался и, выскочив из кровати, сбросил Пуззи на пол и наподдал ногой. Чудовище заворчало.

— Вот это — смешно! — выкрикнул мальчик. — Ха-ха!

То всхлипывая, то крича, он наступил обеими ногами на податливый, теплый живот Пуззи и подпрыгнул. Потом подобрал с пола корчащееся тело, швырнул через все комнату и попал в висевшие на стене часы. Часы и чудовище упали на пол почти одновременно, и шестеренки, пружины, осколки стекла и капли крови так и брызнули во все стороны. Джереми бросился к Пуззи и принялся остервенело топтать его, превращая в бесформенную, губчатую массу, и кровь из его изрезанных ступней смешивалась с кровью чудовища — той самой странной кровью, которую Пуззи закачивал в его шейную артерию.

Когда мать Джереми прибежала на шум, она едва не потеряла сознание. С ее губ сорвался отчаянный вопль, но Джереми продолжал смеяться и выкрикивать какие-то нечленораздельные угрозы. Врачу пришлось дать ему успокаивающее, и только когда мальчик уснул, он сумел заняться его ногами.

После этого случая Джереми так никогда и не стал крепким, здоровым мальчиком. Но врачам удалось сохранить ему жизнь, на протяжение которой он продолжал смотреть свои странные сны наяву. В конце концов его нашли мертвым в университетской аудитории, где он читал лекции по философии. Глаза его были широко открыты, словно перед смертью он увидел что-то ужасное, и этот нечеловеческий ужас заставил его сердце остановиться.

И молодая студентка, которая первой нашла тело, в страхе бросилась вон из аудитории, во весь голос зовя на помощь.