Ужасы войны

Наши переводы выполнены в ознакомительных целях. Переводы считаются "общественным достоянием" и не являются ничьей собственностью. Любой, кто захочет, может свободно распространять их и размещать на своем сайте. Также можете корректировать, если переведено неправильно.

Просьба, сохраняйте имя переводчика, уважайте чужой труд...

Бесплатные переводы в наших библиотеках:

BAR "EXTREME HORROR" 2.0 (ex-Splatterpunk 18+)

https://vk.com/club10897246

BAR "EXTREME HORROR" 18+

https://vk.com/club149945915

ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: ЭКСТРЕМАЛЬНОЕ СОДЕРЖАНИЕ. НЕ ДЛЯ ТЕХ, КТО ВПЕЧАТЛИТЕЛЬНЫЙ.

Это очень шокирующие, жестокие и садистские истории, которые должен читать только опытный читатель экстремальных ужасов. Это не какой-то фальшивый отказ от ответственности, чтобы привлечь читателей. Если вас легко шокировать или оскорбить, пожалуйста, выберите другую книгу для чтения.

Тим Каррэн "УЖАСЫ ВОЙНЫ"

Каковы ужасы войны, не в силах вообразить ни один человек.

- Флоренс Найтингейл

Волнуюсь ли я? Конечно, я испытываю невероятное напряжение, когда меня спрашивают о Вьетнаме и о том, что происходило в тех туннелях. О том, что я видел в этой жуткой, удушающей тьме. Тревога охватывает меня, руки начинают дрожать, а тело покрывается холодным потом. Люди не могут понять этого. Они не знают, как обостряются чувства, когда ты начинаешь ощущать запах врага, чувствовать его присутствие в кромешной тьме, слышать его дыхание и даже биение сердца.

Но, несмотря на все это, я не сломался. Я собираюсь рассказать вам об этом - спокойно, ясно, рационально. И когда я закончу, вы убедитесь в моей вменяемости.

Хорошо. Представьте: вы спускаетесь в неизведанную систему туннелей. Ваши чувства на пределе, каждая клетка вашего тела напряжена до предела, нервы звенят, как колокольчики на ветру. Вы медленно, дюйм за дюймом, ощупываете провода и мины-ловушки в проходах, которые едва шире водопроводной трубы. Вы измазаны красной глиной, покрыты грязью, и каждую секунду чувствуете, что это может быть ваш последний момент. Со временем ваше осязание становится невероятно острым - вы буквально чувствуете каждую песчинку под пальцами. Галька кажется валунами, а корни деревьев - огромными ветвями.

Опасность подстерегала на каждом шагу.

Вьетконговцы оборудовали ловушки с люками и гранатами, подвешивали на веревках ядовитых змей - бамбуковых гадюк и крайтов, чтобы те могли укусить вас в лицо. Они создавали хитроумные ящики-ловушки, которые сбрасывали на вас скорпионов или огненных муравьев, стоило вам лишь задеть их. Были и подпружиненные люки, которые захлопывались, зажимая вас в узкой части туннеля так плотно, что вы не могли даже пошевелиться. Это было похоже на погребение заживо: воздух медленно заканчивался, а вы кричали и пытались выбраться. Однажды меня укусила ядовитая сороконожка длиной в фут, а в другой раз зеленый паук размером с мою ладонь упал мне на шею и вонзил в меня свои клыки. Я провел две недели в госпитале, борясь с инфекцией.

Такова была жизнь "туннельной крысы".

Я был невысоким парнем, худощавым и проворным. Мои предки были шахтерами из Западной Вирджинии, так что ползать по узким штрекам и тесным проходам было у меня в крови. Так я и стал "туннельной крысой". Наш девиз звучал как "Non gratum anus rodentum" - с латыни это переводится как: "Не стоит крысиной задницы". Заставляет задуматься, не так ли? Никто не был более расходным материалом, чем мы. Ходила шутка, что средняя продолжительность жизни "крысы" в туннеле - около двух минут.

Мое первое знакомство с этой ролью произошло в составе 5-го батальона, 3-й бригады, 11-го бронетанкового кавалерийского полка в 1967 году. Это была крупная операция по поиску и уничтожению сил Вьетконга в Железном треугольнике[1], а также их оперативного штаба. Командование назвало это операцией "Кедровый водопад". Для нас же это был просто очередной поход в ад. Под Суан Локом, к северу от Сайгона, мы прочесывали одну систему туннелей за другой. Мы уничтожили десятки из них, обнаружив тайники с рисом, снайперские винтовки СКС, ящики с АК-47 и китайскими 9-мм пистолетами-пулеметами, гранаты, РПГ, сотни фунтов взрывчатки RDX и запечатанные на заводе ящики с советскими радиоуправляемыми детонаторами. Мы лишили партизан всего этого добра, и ходили слухи, что Чарли[2] был в ярости. Мы отбросили иx операции на полгода назад.

Спустя несколько месяцев меня прикрепили к отряду "туннельных крыс" 168-го инженерно-саперного полка. Наша работа заключалась в том, чтобы находить вражеские туннели и уничтожать их. Именно тогда я познакомился с другим "крысой" - Фрэнком Стурчеком. И, несмотря на все, что случилось потом, знайте: я никогда не испытывал к нему ненависти. Он не сделал мне ничего плохого. Никто в отряде его не ненавидел - но он их пугал. Его присутствие мешало другим, заставляло их спать с включенным светом.

Стурчек ненавидел вьетнамцев. Не только солдат Вьетнамская народной армии или боевиков Вьетконга, но всех без исключения. Он мечтал уничтожить их до последнего и зарыть в общей могиле. Его раздражало все: их внешность, запах, манера ходить, сам звук их речи. Он ненавидел их мертвые, как у рыб, глаза, ехидные улыбки и снисходительное поведение. Но больше всего его бесило, что днем они притворялись союзниками, а ночью становились "Чарли Конгом".

Эй, ты - нумба один, Джо. Я стираю тебе одежду, начищаю ботинки, достаю наркоту и продаю тебе свою сестру. Но сегодня, Джо... о, ты - нумба десять тысяч, и я убью тебя любым способом, ты, круглоглазый янки-захватчик.

Остальные воспринимали это как часть войны, неизбежную и понятную. Но для Стурчека это было личным оскорблением.

Каждый день он просыпался с мыслью об убийствах, представляя, сколько врагов он уничтожит до захода солнца. Я клянусь, когда не было боев, он словно увядал - физически и душевно. Через несколько дней без контакта с врагом он выглядел постаревшим и изможденным. Но стоило ему спуститься в туннели и отправить к праотцам хотя бы пару Чарли, как он оживал. Глаза загорались, щеки наливались румянцем, а в голосе вновь звучала сталь.

Он был хищником, а Чарли - его добычей.

- Когда они в туннеле, я чую их запах, парень, - сказал он мне однажды. - Сердце колотится, кровь шумит в ушах, меня трясет, а в животе просыпается зверский голод. И это не чушь, нет. Член твердеет, тело пульсирует, потому что я знаю: сегодня я убью парочку гуков. Выстрелю им в лицо или воткну нож в их желтые глотки. Вот что по-настоящему важно.

Он питался их смертями. И это тоже не чушь.

Стурчек был настоящей крысой, кротом, ночным хищником, который чувствовал себя в подземном мире как дома. Не зря его прозвали "Крысиным Королем". Вьетконг так ненавидел его, что объявил награду за его голову - сто тысяч пиастров, около десяти тысяч долларов. Для вьетнамских фермеров, которые жили в соломенных хижинах и в лучшие дни ужинали горстью риса с рыбьими головами, это было целое состояние. Но, поверьте, никто так и не получил этих денег.

Так что нет, я его не ненавидел. Он просто до чертиков меня пугал, вот и все.

Но мы выполняли свою работу. Очищали туннели. Мы были живым адом для гуков и СВА по всему Фук-Туй-Провансу. Мы лишали их укрытий, уничтожали тайники с припасами, разрушали их способность вести войну. Мы убивали их там, где они чувствовали себя в безопасности. Мы топили их сети, взрывали их, делали туннели непригодными для жизни.

Нашей главной тактикой было использование слезоточивого газа и детонирующего шнура. Мы брали десятифунтовые мешки с порошком CS, обматывали их "Примакордом"[3] и подрывали. Взрыв рассеивал токсин по туннелям, и он впитывался в стены и пол, оставаясь активным на десятилетия. После этого туннели становились мертвыми зонами, совершенно непригодными для использования.

Вот такая была война.

Мы со Стурчеком двигались без остановки. Большинство туннелей, в которые мы попадали, были не чем иным, как узкими, извилистыми лазами длиной от десяти до двадцати футов и шириной в три-четыре фута - душные, клаустрофобные норы, где прятались саперы и снайперы со своими скудными запасами. Но иногда нам встречались настоящие подземные лабиринты - многоярусные системы с пятью, а то и шестью уровнями. Их исследование могло занять несколько дней.

Вьетконговцы порой проявляли изобретательность, которая поражала. В крупных туннельных комплексах, рассчитанных на пять тысяч человек и больше, можно было встретить госпитали с операционными, примитивные стоматологические кабинеты, гигантские склады с провизией, кухни и столовые, спальные казармы, даже подпольные фабрики, где из наших же неразорвавшихся боеприпасов делали мины-ловушки и противопехотные фугасы.

Однажды днем мы раскапывали запечатанную боковую камеру, где когда-то завалило и задушило тридцать или сорок гуков. В другой раз наткнулись на импровизированную могилу, заполненную сотнями тел солдат Вьетнамской народной армии. Они знали, как мы одержимы подсчетом убитых, и потому тащили своих мертвецов вглубь подземелий, чтобы отказать нам в этом удовольствии. Это сводило наше командование с ума.

Как я уже говорил, Крысиный Король ненавидел вьетнамцев - особенно тех, кто прятался в туннелях. Он был дотошен до одержимости. В любой системе он исследовал каждый угол, каждую нору, не оставляя ни единого закоулка без внимания. Таким он был. Лучшим из всех, кого я когда-либо видел. Я сам был хорош - иначе не выжил бы так долго, - но старина Стурчек был подземным верховным хищником.

Сначала я был поражен, что работаю с ним. За неделю рядом с ним, я узнал больше, чем за месяцы с другими "крысами". Но со временем... не знаю, он стал меня тяготить. Я начал бояться его больше, чем гуков в туннелях. Когда он бросался на врагов, оскалив белые зубы, пылая жаждой крови, мне порой становилось их почти жаль. Почти. Они были овцами, а он - волком.

Клянусь, он видел в темноте, как кошка. Иногда мы оказывались в кромешной, плотной, как смола, тьме, и его глаза светились желтым. По-настоящему светились, словно в его черепе мерцала хэллоуинская свеча.

Со временем я понял, почему другие "крысы" не хотели работать с ним, почему отказывались спускаться в туннели рядом с ним. Он был пугающим. До чертиков. Находиться рядом, чувствовать исходящие от него флюиды смерти - это было почти невыносимо.

Иногда он был человеческим червем, скользящим сквозь тоннели с легкостью и плавностью, словно рожден для этого. Иногда - бескостной змеей, пробирающейся в вентиляционные ходы. А порой - кладбищенской крысой, неслышно крадущейся на четвереньках.

Однажды, клянусь, я видел, как он выполз из тоннеля, передвигаясь не по полу, а по потолку - словно паук. В другой раз на меня бросилась крыса размером с кота, шипя и скаля клыки. Стурчек перехватил ее зубами за горло. Я слышал, как она визжала в агонии, как щелкнули ее позвонки, как горячая кровь брызнула мне в лицо. Звучит как дикое преувеличение. Жаль только, что это не так.

Каждое новое погружение в туннели было смертельно опасным. Первая "крыса", что спускалась вниз, оказывалась в самом уязвимом положении. Пол мог быть заминирован, а из бокового хода в любой момент мог выскочить подросток с АК и прошить тебя очередью. Первый в тоннеле должен был внимательно осматривать путь, высматривать провода, искать хитроумно спрятанные ловушки.

Ошибки там не прощались.

Иногда он натыкался на фиктивные туннели - пустые, поддельные коридоры, утыканные ловушками: минами, гранатами с коротким запалом, ямами, полными змей. Они существовали лишь для того, чтобы убивать нас и отнимать у нас время. Одно неверное движение - и все, КББ. Ка-Блядь-Бум!

Первая "крыса" несла самую страшную, самую щекотливую работу. Только когда она удостоверялась, что путь чист, остальным давался сигнал спускаться.

Это было настолько дерьмовым делом, что в большинстве отрядов жребий решал, кому идти первым. Но не у нас. Крысиный Король всегда шел первым. Всегда. Он требовал этого права.

И как только мы оказывались внутри, стоило ему почуять запах врага - он уходил вперед один. Мы ждали. Он убивал. Больше всего он любил перерезать горло. Когда мы продвигались следом, за нами оставались тела - с широко раскрытыми глазами, обескровленные, сморщенные, как будто умерли не от стали, а от ужаса. Иногда они нападали вдвоем или втроем - быстрые и смертоносные, как ядовитые змеи в темноте.

Я видел там много трупов. Черт возьми, я сам оставил там немало. Но даже самые матерые "крысы" рядом со Стурчеком были девственниками. Он был чем-то другим. Бугимен. Дьявол во тьме. Где бы он ни проходил, он оставлял за собой след из мертвых.

Чем дольше я был с ним, тем сильнее меня это тревожило. Его желтые глаза, его нечеловеческая ярость, его поступки, его самое...

А потом, в один роковой день в туннелях у реки Сонг-Рай, Крысиный Король снова ушел на охоту в одиночку. Через какое-то время он вернулся и объявил, что туннели пусты, но в глубине он нашел останки американского военнопленного. Видимо, гуки спрятали тело там.

Я настоял на том, чтобы посмотреть.

Лучше бы я этого не делал.

Это был молодой парень, восемнадцать, может, девятнадцать лет. Кожа белая, как мел. Горло разорвано.

- Это сделал не нож, - сказал я, стоя в тесноте земляной камеры.

- Нет, - ответил Стурчек. - Его что-то задело.

- Здесь, внизу?

Он ухмыльнулся. В свете фонаря его глаза блестели желтым, а зубы, узкие и длинные, как у канализационной крысы, обнажились в хищном оскале.

- Здесь, внизу, - сказал он рычащим голосом, - есть вещи, которых никто никогда не видел... и не дожил, чтобы рассказать.

Я не сомневался.

Я слышал истории.

Знал взводного "крысы" из девятой пехотной. Он рассказывал о парне из их отряда, который сошел с ума. Тот спустился в туннель под городом Тэй Нинь... и когда вылез обратно, его лицо застыло в беззвучном крике. Ему было двадцать три. Когда его вытаскивали, кто-то заметил, что у него в волосах появились седые полосы. Он дрожал. Потел. Кричал, что надо взорвать туннель к чертовой матери.

Они взорвали его.

Но перед этим парень рассказал, что он видел там, внизу.

В глубине тоннеля была свалка боеприпасов. Трое мертвых гуков. Сморщенные, как мумии, кожа шелушащаяся, коричневая, будто пролежали там двести лет.

Когда он ткнул одного из них стволом... тело просто рассыпалось в пыль.

А потом...

Потом он почувствовал запах.

Сладкий. Приторный. Как мед, но такой густой и удушающий, что от него хотелось блевать.

И тогда он услышал, как что-то ползет.

Он посветил фонариком.

Он увидел.

А потом его разум взорвался, как зараженная рана.

Что он увидел?

Что-то большое и черное, покрытое жесткой, как щетина у свиньи, шерстью. Он выстрелил в него... и оно издало звук, похожий на жалобное мяуканье котенка, которому наступили на лапу.

- Что это было, черт возьми? - спросил я.

Но "крыса" не знал. А его друг, чей рассудок не выдержал, не поддавался ни на уговоры, ни на угрозы - он больше никогда не спустился в туннель.

Страшные истории, да? Но когда я посмотрел на того военнопленного, лежащего внизу, мне стало не до шуток. И это привело меня к тому, о чем я хочу вам рассказать.

Пехота обнаружила неисследованную систему туннелей возле Дук Тхань, и наша задача, как у отряда "туннельных крыс", конечно же, заключалась в том, чтобы ее проверить. Я помню, что тогда был на взводе. Это случилось примерно через неделю после находки того военнопленного. К тому моменту мне было страшно спускаться в темноту с Крысиным Королем. В нем было что-то... неправильное.

Я все время думал об убитом американце и ловил себя на жутких догадках. Например, что кровь на его горле все еще оставалась мокрой. И что, возможно, Стурчек знал больше, чем говорил. Но он ведь не стал бы убивать своего... правда? Именно это я пытался повторять себе снова и снова.

В итоге мы спустились. Только Крысиный Король и я.

Мы не знали, во что ввязываемся, поэтому были вооружены до зубов. Стурчек взял с собой .45-й калибр. У меня был карабин M2A1 на случай, если придется сражаться всерьез.

Он первым нырнул вниз, проверив вход. Обычный туннель. Лаз укреплен деревянной рамой, но больше никаких подпорок. Гуки рыли свои убежища в латерите - красной глине, богатой алюминием и железом. Пока она влажная, ее легко копать, но когда высыхает, становится твердой, как бетон.

Внизу было сыро и душно, с потолка капало. Стурчек полз вперед на животе, осторожно проверяя путь минным щупом - длинным алюминиевым стержнем с деревянной рукоятью. Им мы нащупывали провода и мины-ловушки, которые могли нас разорвать в клочья.

Как вторая "крыса", я следовал примерно в шести футах за ним. В туннеле мы никогда не сбивались в кучу - одна удачно брошенная граната могла убить нас обоих. Моя задача заключалась в том, чтобы искать рыхлую землю или пустоты - признаки ловушек или тайных проходов. Гуки обожали прятать в таких местах что-нибудь смертоносное: спрятанную взрывчатку или "домкрат в ящике" - скрытую нишу, из которой в любой момент мог выскочить враг с АК или ножом.

Мы ползли медленно, проходя фут за футом. Через сотню футов нас ждала развилка.

Я всегда ненавидел такие моменты. А Крысиный Король - наоборот. Это означало, что придется разделиться.

Туннель был горячим, я это чувствовал. Гуки были где-то рядом, и инстинкты твердили мне это безошибочно. Я ощущал их запах - смесь рыбы, специй, пота и сырости. Они были здесь, совсем близко.

Стурчек свернул направо. Я пошел налево.

Я полз осторожно, прощупывая путь перед собой. Гуки всегда двигались прижавшись к стене - так было безопаснее. Я следовал их примеру. С потолка капала влага, сыпались комья земли. Вокруг слышался писк крыс и другие звуки... что-то шуршало в темноте, скользило совсем рядом. Казалось, туннель оживал вокруг меня.

Осмотревшись, я заметил, что пол впереди уходил вниз под опасным наклоном. Ловушка. Стоило неосторожно поскользнуться - и ты летел в яму, утыканную кольями. Смертельный спуск.

Я развернулся и пополз обратно. Дойду до развилки, подожду Стурчека, а дальше пойдем вместе.

Но я был уже почти у цели, когда услышал нечто, от чего по моей коже поползли мурашки. В тот миг мне показалось, что кровь застыла в венах, а внутренности сжались в ледяной ком.

Я уже говорил: внизу слух становится ненормально острым. И вот этот звук... Он пронесся по туннелям, как медный глас трубы, пронзительный и болезненный, срываясь в дикое, нечеловеческое рычание, прежде чем угаснуть до едва уловимого эха. Я замер. Пот ручьями стекал по лицу, дыхание сбилось.

Но тишина снова окутала меня.

Крысиный Король? Встретил ли он свою пару в темноте? Или его настигло нечто, чего не видел ни один человек... и не дожил, чтобы рассказать?

Я попятился, стараясь двигаться бесшумно, но в узком туннеле каждый шорох казался громом. Стурчек бы не хотел, чтобы я шел за ним... но что, если этот крик принадлежал ему?

Я двинулся вперед, ползя не меньше пятнадцати минут. И вдруг меня накрыл другой ужас - запах.

Это была вонь, не просто смерти, а того, что питается смертью: влажные перья, чешуйчатая кожа, разлагающаяся падаль. Так, наверное, пахнет гнездо стервятников. Смрад усиливался с каждым футом. Желудок скрутило судорогой.

Что-то было впереди.

Я не могу описать это чувство, но туннель, который был просто дырой в земле, вдруг превратился в погребальную гробницу.

Я ощущал, как по коже скользят насекомые, как черви извиваются под ладонями. Крысы сновали в темноте, летучие мыши хлопали крыльями. Это была абсолютная безнадежность - та, что приходит в худших кошмарах.

А затем... еще нечто хуже.

Я почувствовал его.

Пульс.

Далекий, тихий... затем громче, настойчивее.

С каждым движением он набирал силу, будто подстраиваясь под ритм моего ужаса. Он заполнял туннель, словно кто-то бил в гигантский барабан прямо в моем черепе. Гул становился оглушительным, сотрясая кости, заставляя мозг содрогаться в его мерзком ритме.

И вдруг, в смрадной тьме, прорезался голос.

Старческий, скрипучий, как ржавые петли гроба.

- Не входи сюда. Ты слышишь? Уходи. Возвращайся обратно.

Но было поздно.

Фонарик был у меня в руке. Мы почти никогда не пользовались ими в туннелях - в темноте они становились маяком для снайпера.

Но я щелкнул выключателем.

И то, что я увидел, навсегда изменило меня.

Там, в грязной, зловонной камере, стоял Крысиный Король.

Не Стурчек.

Настоящий Крысиный Король, каким он стал в этом подземном аду - скрюченный, искалеченный, истекающий кровью призрак.

Сморщенное серое лицо. Ядовито-желтые глаза шакала. Длинные, почерневшие зубы. И алая слюна, капающая с его острого подбородка.

Вокруг него валялись трупы вьетконговцев. Их тела были изломаны, словно тряпичные куклы, и из разорванных ран сочилась густая, белесая кровь. В своих чешуйчатых, похожих на когти канюка руках Крысиный Король сжимал еще одного вьетконговца, горло которого было разорвано в клочья. Он питался им, когда я появился.

Он медленно поднял голову, и его жуткое лицо исказилось в ухмылке - дьявольской, как у идолов, вырезанных на вотивных столбах в джунглях, которым крестьяне-вьеты приносят жертвы.

И все это время его ядовитое, нечеловеческое сердце билось все громче, заполняя туннель гулким, невыносимым ритмом. Оно било так сильно, что я больше не мог это терпеть.

Я закричал.

Я орал, как обезумевший.

Следующее, что я осознал - это то, что мой карабин палил в него, пока не опустел магазин.

Крысиный Король завыл, зашипел, его когти вонзились в меня, а изо рта хлынула свежая кровь. Затем он дернулся, замер - его тело застыло, как замороженный труп.

Но сердце в его иссохшей груди продолжало биться. Громче. Громче.

Я выхватил боевой нож.

Я знал, что мне нужно сделать.

У меня не было выбора.

Когда три другие "крысы" ворвались в камеру, осветив все вокруг лучами фонариков, они увидели меня - стоящего над телом, с окровавленным ножом в одной руке и все еще пульсирующим органом в другой.

Кровь стекала по моим дрожащим пальцам.

- Сюда! Сюда! - завопил я, не в силах скрыть ужаса. - Он не может умереть, как мы! Пока оно еще живет, он жив! Стреляйте в него! Пронзите его! Сожгите! Уничтожьте его! Остановите биение этого отвратительного сердца!

Перевод: Грициан Андреев

И в целом на этой холмистой равнине лежит урожай, собранный оружием, урожай плоти, который является платой человека за созданное им чудовище.

- Уолтер Оуэн, "Крест Карла".

Сталинград представлял собой ведьмин котел, бурлящий и пылающий. Ночью его пылающее зарево было видно за тридцать миль. Ракеты, бомбы и артиллерийские снаряды падали круглосуточно, создавая горы обломков высотой с двухэтажные здания, по которым бродили стаи бродячих собак и были усеяны тысячами замерзших трупов. Днем от кремированных останков города поднималась черная пелена дыма и взвешенной пыли, а ночью она затягивалась, как непроглядный туман. А снег все шел и шел, и тела накапливались.

После четырех месяцев ожесточенных боев между немецкой 6-й и советской 62-й армиями, Сталинград превратился не в город, а в огромный безжизненный труп, который превратился в скелет, сырой и изношенный, с раздробленными и тлеющими костями. Люди сражались с ордами кладбищенских крыс и тощих, как доски, собак среди руин за объедки, иногда поедая друг друга и самих себя. И хотя для одних огромный кипящий кладбищенский двор был зверством, для других - красноглазых тварей, выползающих из теней, - это была возможность.

За пределами разрушенного здания ветер завывал и стонал, проносясь по выщербленному городскому ландшафту, словно призрак из разорванной могилы. Вдалеке грохотали противотанковые пушки, с улицы доносились крики. А внутри - обломки, пыль и напряженная тишина, нарушаемая лишь гортанными стонами умирающего. При жирном свете мерцающей масляной лампы капрал Люптманн работал над ним, хотя и знал, что это безнадежно. Он достал из медицинской сумки последний пузырек с морфием, наполнил шприц и ввел его в руку умирающего.

- Держите его, - сказал он сержанту Штайну и лейтенанту Кранцу. - Не позволяйте ему двигаться.

Времени на то, чтобы дать морфию подействовать, не было. Русская граната разворотила ему брюшную полость, и Люптманн грязными пальцами копался в фиолетовых кишках и кусках желтого жира, прижимая петли внутренностей на место, пока текла кровь и умирающий содрогался. От зияющей раны шел пар, и Люптманн был рад теплу, которое разжимало его окоченевшие пальцы, облегчая работу. Освещение было настолько слабым, что он делал это в основном на ощупь, находя поврежденную артерию и чувствуя, как горячая влага проникает в пальцы. Он зажал ее и перевязал, но кровь все равно хлынула, когда он прижал к ней марлевую компрессионную повязку.

- Пустая трата времени, - сказал Штайн спустя пятнадцать минут. - Он - мертвец.

- Заткнись, - сказал ему Кранц.

Но Люптманн знал, что он прав.

Штайн был грубой, злобной свиньей, но он, безусловно, был реалистом. Полковник Хаузер действительно был мертв. Ему требовалась настоящая операция, а не неуклюжие попытки санитара в разбомбленной скорлупе русского дома. Штайн подошел к Крейгу и Хольцу, стоявшим у дверей. Люптманн и Кранц посмотрели друг на друга, но ничего не сказали.

Да, так умирали герои. Хаузер, воевавший на Крите и в Белоруссии и получивший Рыцарский крест за действия в Ленинграде, умирал здесь, на грязных развалинах Сталинграда, с вывалившимися кишками... от гранаты-ловушки, которую смастерил фанатичный русский партизан в каком-то темном подвале. Для него больше не будет ни медалей, ни пивнушек, ни красивых девушек, ни замирания сердца при звуках "Deutschland, Deutschland uber alles"[4], только это последнее холодное погребение в разваливающейся русской лачуге.

Неизменный подарок Отечества за его жертву и долг.

Он продержался еще минут двадцать и умер. Люптманн все еще держался за повязку, которая окрасилась в красный цвет, как и его руки, и наблюдал, как пар медленно перестает подниматься по мере того, как тело стремительно остывает.

- Хорошо, - сказал Кранц. - Ты сделал все, что мог.

Теперь, когда Хаузер был мертв, командовал Кранц. Он был высоким и худощавым блондином в очках, его глаза были серыми, как зимняя шапка на голове. Он переводил взгляд с одного человека на другого, возможно, на тех, кто осмеливался оспаривать его власть, и кивал.

- Мы... мы должны что-то сказать, - сказал Хольц, крепко сжимая в рукавицах винтовку "Маузер".

Штайн оскалил свои гнилые зубы.

- Ладно, Хаузер мертв. Мне будет его не хватать. Вот так. Этого достаточно?

Крейг рассмеялся горьким, злым смехом.

Люптманн уставился на кровь на своих руках, испачкавшую его рубашку.

- Ты - дерьмо, Штайн. Ты всегда был гребаным дерьмом. Хаузер десятки раз спасал нам жизнь.

- Да, герр доктор. Как я мог быть таким бесчувственным? - Штайн рассмеялся.

Люптманн поднял свои красные, исходящие паром руки, возможно, желая обхватить ими горло Штайна.

Кранц поднял пистолет-пулемет "Шмайссер".

- На это нет времени. Мы должны возвращаться. Возьмите с него все, что сможете, и уходим.

Они забрали у Хаузера рюкзак и винтовку, штык и сумку с хлебом, передали Кранцу обшарпанный кожаный футляр с картами.

Фонарь погас, и они снова вышли в мертвый холод Сталинграда. Вдалеке слышался гул артиллерийской стрельбы, стон ветра, звук сапог, пробивающих снежную корку. Штайн шел впереди. Он воевал, убивал и калечил уже два года, но война еще не умерила его пыл. В сером свете Люптманн наблюдал за ним. Ему было интересно, когда смерть настигнет Штайна и придется ли ему погрузить руки в живот или отрубить ему одну из конечностей. Он также задавался вопросом, будет ли он прилагать особые усилия, чтобы спасти жизнь человека, чья душа была столь же пустынна, как и окружающий их пейзаж.

Они двинулись прочь, дыхание срывалось с губ.

Город был погружен в полумрак. Вокруг них возвышались громады выщербленных зданий, а на улицах лежали груды обломков. Переступая через окоченевшие голые трупы русских граждан, они двигались сквозь ночную пелену. Спустившись в переулок, они миновали изрешеченную осколками стену церкви. Они забежали за занесенный снегом ряд изгородей, когда мимо прокралась группа русских детей, волоча за собой безголовый труп собаки, которая, без сомнения, направлялась на похлебку. Дети смеялись и пели, бездумные и одурманенные месяцами жестокого конфликта. По ночам они стаями бродили по улицам, и, будь то немец или русский, если они застанут вас спящим, они перережут вам горло за несколько корок хлеба или рваное одеяло.

Люптманн последовал за остальными через разрушенный фундамент дома, его противогазная канистра звенела от ветра. По открытому полю неслись потоки снега. Приседая, они перебрались через квартал развалин и остановились. Штайн подал им знак рукой, чтобы они оставались на месте. Только Кранц пробрался вперед. Они с Штайном пошептались пару мгновений. Затем Штайн помчался один, перебегая от дерева к дереву, его шинель развевалась на ветру. Он обогнул разрушенный дом и вошел внутрь.

Люптманн чувствовал, как ветер высасывает из него тепло, как дышат его легкие и как бьется его сердце. В доме его ждали Бох и Эртель с костром и кофе, который они взяли у попавшего в засаду советского патруля тем утром. Что его беспокоило, так это то, что он мог видеть мерцающее пламя костра, чего не должен был видеть. Бох натянул брезент, чтобы скрыть свет от посторонних глаз... но теперь это было совершенно очевидно.

Через некоторое время вернулся Штайн, и Кранц приказал им следовать за ним.

Внутри дома Люптманн увидел, что брезент свисает с верхних стропил на одном голом штыре. Он был рассечен тремя неровными порезами. Штык? Бох лежал у стены, мертвый. Он был рассечен от лба до промежности, лежал прямо на земле, расщепленный вдоль, как березовая палка. Его кровь застыла вокруг него красными кристаллами. Она растеклась по стене за его спиной, а с потолка капали застывшие сталактиты. Несмотря на холодную погоду, все еще чувствовался запах его насильственной смерти - металлический, дикий, мясной.

- Бох, Боже мой, Бох, - сказал Хольц, отворачиваясь.

Люптманн ничего не понимал. Если его схватили русские, почему они оставили кофе и шоколад? Провизию и карабин? В Сталинграде трупы сразу же раздевали. Но Бох не был раздет. Его просто положили на землю, и Люптманн подумал, что дело в чем-то похожем на меч.

- Партизаны, - сказал Крейг. - Наверное, это были партизаны.

Но в это никто не верил. Кранц приказал им обыскать дом, ту его часть, которая еще стояла, но никаких следов Эртеля не было. Ну, не совсем. След застывшей крови вел на кухню и выходил через заднюю дверь, которая висела на одной петле и выглядела так, будто в нее попали из миномета. С помощью фонарика Кранца они изучили дверь, зазубренные царапины на ней, следы крови, уходящие в снег.

- Зачем им понадобилось тащить его тело? - поинтересовался Хольц.

- Они были голодны, - сказал Штайн.

Это была ужасная мысль, но не такая уж неслыханная. В городе оставалось очень мало еды. Люди ели собак, кошек и даже друг друга. Мясо было мясом.

- Партизаны, - повторил Крейг.

Это рассмешило Штайна.

- Ты так думаешь?

Он проследил за кровавым следом с помощью фонарика Кранца. На полу кухни остался один огромный и чудовищный отпечаток. Кто-то наступил в кровь, и это был его след. Это не был след человека. Он был большим и размашистым, и на нем отчетливо виднелись следы когтей или шпор. На снегу было еще несколько следов. Шаг был огромен.

- Ни один партизан не оставил бы таких следов, - сказал Штайн.

Кранц внимательно изучил его.

- Почти... почти как след волка.

- Очень большого волка, - сказал Штайн.

Люптманна заинтересовал рисунок следа. Мало того, что шаг был огромным, так еще и тот, кто его оставил, ходил прямо, как человек.

- Гигантский волк, который ходит на двух ногах, - сказал он, почти жалея об этом.

- О, вы бы отлично поладили с моей бабушкой и ее историями об оборотнях и привидениях, - сказал Крейг, стараясь казаться забавным, но потерпел неудачу.

- Вульф, - сказал Хольц. - Он был здесь.

Его слова эхом разнеслись в ночи, и некоторое время никто ничего не говорил. За разбитой дверью лежал снег, тени прыгали и метались. Можно было почти услышать, как смерть на этом ветру зовет тебя в темноту, шепчет твое имя.

- Ладно, черт возьми, - сказал Кранц. - Мы посмотрим, что это такое. Давайте, все вы. Держитесь вместе.

С ужасным ощущением в животе Люттманн последовал за ним.

Они двинулись сквозь обломки и разрушения, перепрыгивая через воронки от бомб, у которых, казалось, не было дна. Они прошли мимо собаки, которая грызла лицо мертвого ребенка, забирая то, что осталось от крыс. Прошли над грудами разбитых зданий и вокруг сгоревших дотла домов. Люптманн увидел застывшую в снегу немецкую пулеметную команду... хотя пулемета не было, его все еще держал покрытый льдом труп.

Штайн вел его по ветру, не теряя из виду тропу. Снег местами занес его, но в этом человеке было что-то первобытное: он чуял все, как собака. Может быть, он терял след на мгновение или два, ему приходилось немного поплутать, но он всегда находил его снова. Вскоре они оказались в квартале заброшенных домов, испещренных шрамами от артиллерийского обстрела. Многие из них были без крыш. Высокий, узкий и покосившийся дом окружала осыпавшаяся каменная стена. Здесь Штайн остановился.

- Здесь... - выдохнул он. - Здесь наш след обрывается.

Люптманн заглянул за стену. Этот дом ему не понравился. Он был похож на огромный темный гроб, наполненный ночью. В животе у него образовалась пустота. В нем было что-то запретное, что он чувствовал до самого мозга костей, как в логове ведьмы, пожирающей детей.

- Смотритe, - сказал Хольц.

Кто-то нацарапал на каменной стене кресты и шестиконечные знаки, как бы предостерегая людей от того, что находилось за ней. Они стояли впятером в своих мешковатых белых мундирах, серых от грязи и забрызганных запекшейся кровью. Хлопья снега срывались с их стальных шлемов и оседали на объемистых рюкзаках.

- Тогда показывай дорогу внутрь, - сказал Кранц.

Штайн был только рад.

В стене имелись ржавые железные ворота, но они были очень старыми и увитыми засохшим за зиму плющом. Они были широко распахнуты. Двор, дрожащий в тени этого дома, был занесен тяжелым снегом. Но по нему что-то двигалось, это было видно. Что-то большое. Они шагнули во двор, и снег поднялся выше колен. Дом над ними был закрыт ставнями и покосился, стены обветрились до серого цвета, в крыше были пробиты дыры, сквозь которые виднелись скелетные перекладины стропил. Но именно в самом снегу они увидели то, что остановило их: разбросанные по снегу тела. Из сугроба торчали замерзшие серые руки с растопыренными пальцами. Ноги, руки, туловища. Лицо маленькой девочки смотрело на них, безглазое и блестящее от мороза. Здесь, должно быть, были разрозненные останки дюжины из них.

Штайн схватил руку и потянул ее вверх. Под ней не было тела. Он отбросил ее в сторону.

- Что это за место? - спросил Крейг.

Но никто не хотел отвечать на этот вопрос. Люптманн изучал конечности и лица на снегу, размышляя о чем-то. Пустота внутри него разверзлась так широко, что казалось, она его проглотит. Это была не просто военная бойня, это было нечто совсем другое. Все эти части тела... не грубо отброшенные в сторону, а почти выстроенные в некий непостижимый узор, если только его можно было увидеть. И он увидел. Это было похоже на ледяной ящик, вот что это было. Здесь людоед хранил свое мясо, сохраняя его свежим в снегу.

- Пойдемте внутрь, - сказал Кранц. - Хватит с меня этой чепухи.

Не успев остановиться, Люптманн сказал:

- Не думаю, что нам стоит это делать.

Но его проигнорировали, по крайней мере, Кранц и чересчур энергичный Штайн. А вот Крейг и Хольц его услышали, и в их глазах читался ужас, который старил их так, как никогда не смогла бы сделать война. Люптманн почувствовал, как в нем поднимается иррациональный, суеверный ужас. Штайн отворил дверь, и они один за другим вошли внутрь, причем Кранц светил им вслед. Дом стоял пустым, вероятно, уже несколько десятилетий. Полы прогибались, стены прогнили до самой обрешетки. Повсюду осевшая пыль и тянущиеся сети паутины, осенние листья, разлетевшиеся по углам, снежная пыль.

Штайн двинулся по коридору к тому, что когда-то могло быть столовой, да и сейчас, видимо, является ею. Они увидели это. Они все видели. Стены и голые полы были коричневыми от старых пятен крови, как и потолки. С открытых стропил свисали на цепях десятки засоленных и затвердевших конечностей, раскачиваясь, словно повешенные. Эртель был повешен вместе с ними, за ноги, перерезан от промежности до горла, его кровь собрали в помятый медный таз. С его лица была содрана плоть, череп был испещрен следами зубов. Полости тела были полыми, опустошенными.

Хольц издал придушенный рвотный звук.

- Боже правый... - сказал Кранц.

И тут слева от них что-то зашевелилось. Что-то зарычало, и они услышали скрежет когтей по полу. Кранц посветил туда, и, хотя они ожидали увидеть бешеную собаку, они увидели... мальчика. Он был голый и стоял на четвереньках, его длинные и вьющиеся волосы ниспадали по спине, уши были заострены и прижаты к черепу. Его глаза были огромными и влажно-красными, нижняя челюсть хищной формы, нос приплюснутый. С низким, звериным ревом он прыгнул.

Однако Штaйн был наготове. Когда существо-мальчик прыгнуло, он открыл огонь по нему, выпустив пулю калибра 7.92 мм прямо в горло, которая едва не оторвала ему голову.

Он ударился о свисающие руки, заставив их раскачиваться, а затем тяжело упал на пол. На мгновение он содрогнулся, из разорванного горла хлестала кровь, ужасные челюсти щелкали, открываясь и закрываясь. Затем он затих, кровь растеклась вокруг него, и от нее пошел пар.

- Что... что это, черт возьми, такое? - поинтересовался Хольц.

Штайн пнул тело.

- Это милый маленький мальчик, который хотел выпить твоей крови.

Люптманн был оскорблен этим изуродованным трупом, но любопытство взяло верх. Он опустился рядом с ним на колени, разглядывая своеобразную анатомию, в которой, казалось, было столько же волка, сколько и мальчика. Острые зубы были созданы для того, чтобы рвать и кромсать, крючковатые когти - чтобы вцепиться в добычу и не отпускать ее. Все было неправильно. Этот ребенок не был каким-то несчастным цирковым уродцем, он был выше этого. Мутация, гибрид, дикий и нечеловеческий. Находясь совсем близко, Люптманн чувствовал теплый запах ребенка, и это вызывало у него отвращение.

- Что это? - спросил Кранц.

- Если бы мне нужно было дать ему имя, - сказал Люптманн, - я бы назвал его...

Но слова испарились у него на языке, потому что раздалось низкое, звериное рычание. Оно доносилось сверху. Кранц направил туда свой фонарь. Раскачивающиеся конечности отбрасывали метающиеся тени. Вверху, на стропилах, сверкали красным и злобным светом три группы глаз.

- Их стало больше, - сказал Крейг.

Все медленно-медленно подняли оружие. Они имели дело с бешеными собаками в Сталинграде и знали, что нельзя делать резких движений. Нужно быть осторожным, контролировать себя, не пугаться. За стропила цеплялись еще трое детей - две девочки и мальчик. Все они были отвратительными волкоподобными существами. От взмахов рук по ним ползли тени, а глаза ярко светились в мгновенных провалах темноты. Конечности у них были длинные, пальцы узкие и когтистые. Все они были лохматыми, покрытыми бледным пухом, их волосы были длинными и грязными, а лица покрыты язвами. Их рты были открыты, зубы, похожие на иглы, выставлены напоказ, с губ свисали капли слюны.

Люптманн поднял винтовку, и она задрожала в его руках.

Он знал, что если бы он был один, они навалились бы на него, вырвали бы кишки влажными клубками и вскрыли бы ему горло, глотая вытекающую кровь и купаясь в ней с великим варварским наслаждением.

- Сейчас, - сказал Кранц тихим, но твердым голосом.

Все начали стрелять, разрывая на куски раскачивающиеся руки и осыпая пулями балки над головой. Двое детей сорвались со своих насестов, их лица разлетелись на части. Они упали на пол без чувств, кувыркаясь и визжа. Когда остальные убрались с пути этих трепыхающихся рук, Кранц расстрелял их из своего пистолета-пулемета "Шмайссер", разорвав почти пополам. Третий ребенок, девочка, упала сверху, но зацепилась за один из крюков, державших руку. Он зацепил ее за горло и рванул к животу, удерживая ее. Она бешено вращалась вверх ногами, щелкая челюстями и размахивая когтями. Штайн выстрелил ей в голову, и серое желе и осколки костей брызнули на стену. Она была мертва, как и остальные, но продолжала вращаться на цепи в медленном макабрическом танце.

Хольц упал на задницу, испытывая приступы сильного головокружения. Крейг продолжал отступать, пока не ударился о стену.

И тут дверь в конце комнаты распахнулась, и что-то вползло по ступенькам на свет Кранца.

Люптманн стоял, затаив дыхание, и смотрел на это.

Это была женщина... или почти женщина. Стройная, покрытая роскошными белокурыми волосами, густая грива которых спускалась по спине. Ее длинные, тонкие и когтистые пальцы до самых запястий были в крови. Она была ранена, кровь текла из раны в животе, окрасив живот в розовый цвет. Когда она потянулась вперед, то оставила за собой след темной крови.

- Убейте ее, - сказал Крейг, почти в истерике. - Вы слышите меня? Убейте ее!

Она отреагировала на его голос рваным, собачьим рычанием, ее красный кровоточащий рот широко раскрылся и наполнился треугольными клыками, похожими на осколки стекла. Ее лицо было странно красивым в каком-то первобытном, животном смысле - бледная и блестящая плоть, плотно прилегающая к волчьему черепу. Огромные, полупрозрачные глаза, из которых текли слезы, - черные дыры, испещренные прожилками красного цвета.

Люптманн почувствовал, что его внутренности налились воском. Она смотрела на него, в него, возможно, сквозь него, и он на мгновение представил, как она перегрызает ему горло своими длинными зубами, а ее глаза закатываются в чувственном восторге. Она продолжала смотреть. Ее челюсти то открывались, то закрывались, доносился невнятный голос, и ему показалось, что она пытается говорить.

Кранц и Штайн выстрелили.

Она поднялась с пронзительным ревом, ее точеное мускулистое туловище стало гладким и кошачьим. Они увидели, как от груди к животу тянется линия сосков, как в них вонзаются пули, рассекая ее в дюжине болезненных мест. Она содрогалась и корчилась на полу, выдыхая горячее желтое дыхание и обливаясь собственной кровью, челюсти были раскрыты, из них свисали нити ткани, глаза расширены, пряди грязных волос свисали на лицо. Затем она забилась в конвульсиях, и ее вырвало на пол рагу из крови и желчи. В ней были крошечные полупереваренные кусочки, которые могли быть пальцами маленького ребенка.

Люптманн стоял с гудящим звуком в голове, не в силах пошевелиться. Наконец Кранц схватил его за руку и вытащил на ветер.

Осада Сталинграда к тому времени продолжалась уже четыре месяца, и немецкая 6-я армия находилась в полном упадке. Несмотря на то, что генералы предупреждали о кровопролитии, которое может затянуться до страшной русской зимы, Гитлер приказал 6-й армии войти в Сталинград. Взятие города означало бы захват крупного промышленного узла, а его удержание стало бы деморализующей и символической потерей для советских войск, в особенности для Иосифа Сталина, ведь город носил его имя. После массированной бомбардировки немецкими войсками, вызвавшей бушующий пожар, в результате которого погибли тысячи мирных жителей, а город превратился в кладбище обломков и обгоревших руин, 6-я армия вошла в сам Сталинград и начала ожесточенную, дорогостоящую битву за каждую улицу, завод и дом. То, что немцы называли "Rattenkrieg", война крыс, жестокая война на истощение, где успех измерялся не футами, а дюймами и множеством трупов.

После трех месяцев кровавой бойни вермахт захватил 80% города, но удерживал его недолго. Советская контратака отрезала 6-ю армию и загнала ее в сталинградский котел с голодающим и отчаявшимся гражданским населением. Немцы были в значительном меньшинстве, у них было мало припасов, они были окружены, а затем наступила зима, показавшая свои зубы. Они умирали тысячами от голода, обморожений и болезней. И все равно Красная aрмия затягивала петлю, прижимаясь все ближе и ближе, сжимая захватчиков, раздавливая их под скрежещущим, неумолимым шагом советской военной машины.

Немцы продолжали сражаться, поскольку мало что могли сделать. Они теряли в среднем по 20 000 человек в неделю, но не сдавались, заставляя русских платить за каждый дюйм разрушенного города, как русские заставляли платить их. Это была не просто осада, а жестокое и разрушительное столкновение идеологий, расовая война, жестокая и чудовищная на всех этапах. Немцы, не имея припасов, каждый день вытаскивали себя из разбитых бункеров, замерзшие и разочарованные, пораженные дизентерией и обморожениями, тифом и вшами, чтобы сражаться за разрушенные улицы и развалины заводов, перебираясь через горы замерзших трупов, запутавшихся в колючей проволоке. Они сражались уже не за Гитлера или Рейх, а за выживание, друг за друга, за еще один день и еще один вздох.

А Красная aрмия наступала, сокрушая их. По радио и из огромных громкоговорителей по всему городу тикали часы и голос занудно сообщал, что каждые семь секунд в Сталинграде погибает немецкий солдат. Днем и ночью продолжалось это адское тиканье, сопровождаемое замогильным голосом.

Это был Сталинград.

Это был Aд за пределами Aда.

И в этой преисподней жил и умирал взвод Кранца.

Запах жарящейся собаки был аппетитным.

После того, что они увидели в доме, Люптманн думал, что больше никогда не будет голоден, но от запаха шипящего мяса у него свело живот. Это была прекрасная эльзасская собака, вероятно, питомец какого-нибудь немецкого офицера. Штайн прострелил ей голову, сбрил шерсть траншейным ножом и выпотрошил, насвистывая при этом "Звезды, что сияют в Германии". Никто не знал, кем был Штайн до войны, но все знали, кем он стал теперь: животным. Но даже животным можно найти применение.

Наконец, устав от тягостного молчания, пристальных взглядов и прищуренных лиц, Кранц сказал:

- Этот зверь - из сказок, да? Волчица. Должно быть, она напала на Боха, убила его и, будучи раненой, утащила Эртеля кормить своих детенышей.

Штайн повернул собаку на вертеле, проткнул ее вилкой, и соки с шипением потекли в огонь.

- Мы должны рассказать эту историю, но никто нам не поверит.

- Но тела... они в том доме, - сказал Хольц.

- Пусть будут там, - сказал Кранц. - Мы убираемся из этого города. Я уже решил это. К черту эту войну.

Они сидели в подвале разбомбленного завода, с мрачными лицами и неподвижными глазами. Не было ни разговоров, ни жалоб, ни шуток. Обычное товарищество, несмотря на тяжелые обстоятельства, исчезло. Даже Крейг не хвастался женщинами, которых он знал в Берлине, девушками, с которыми он сводничал на Курфюрстендамм. Время от времени по улице проносился тяжелый транспорт, возможно, танк или моторизованная пушка.

Закурив русскую сигарету, Штайн сказал Люптманну:

- Расскажи нам историю, учитель. Расскажи нам о товарище Сталине. Мне это нравится.

Хотя Люптманн был не в настроении, он рассказал. Учитель. Да, до войны он был школьным учителем. Иногда он забывал об этом. Он прочистил горло и, глядя в огонь, продекламировал абсурдную фразу из советской пропаганды.

- Много-много лет медведь Сталин жил в девственном лесу. Потом в лес пришел русский генерал и попытался заманить медведя в ловушку. Он выставил бочку водки, Сталин выпил ее, стал очень пьяным и попал под власть русского генерала. Тот заставил Сталина танцевать. Однажды Сталин сбежал, и с тех пор он заставляет генералов танцевать.

- На конце веревки, - усмехнулся Штайн. - Когда его охватывает желание провести чистку.

Собака была готова, так объявил Штайн. Он снял ее с вертела и разделал на части. Некоторое время были слышны лишь звуки жадных пальцев и жующих ртов, ароматное мясо, высасываемое из костей и грызущих зубов. Они съели собаку целиком, а когда закончили, сидели с жирными лицами и ковырялись в зубах грязными ногтями.

Наконец Хольц сказал:

- Мы не можем покинуть город... мы должны соединиться с ротой.

- Черт, - сказал Штайн. - Какой еще ротой?

- Их больше нет, парень, - сказал ему Кранц. - Мертвы или захвачены в плен, и одно от другого не отличается, не так ли?

И это была та история, которую они постоянно слышали с того момента, как вошли в город: Красная армия не берет пленных, она расстреливает немцев на месте. Никто не знал, правда это или нет, но они верили. Вот почему, окруженные, избитые и голодные, небольшие группы захватчиков вермахта упорно сопротивлялись, сражаясь до конца, заставляя советские войска отбрасывать десятки жизней за каждую отнятую.

Люптманн симпатизировал Хольцу. Вся эта война и зверства, и все равно в нем сохранялась мальчишеская наивность. Это освежало. Но, несмотря на его сияющие глаза и идеализм, Штайн был прав: стрелковой роты больше не существовало. Она была разбита, обезглавлена и втоптана в мерзлую землю. Теперь остались только отставшие. Такие же, как они сами.

Это случилось в железнодорожном депо на Центральном вокзале. Русские, проливая кровь за каждый сантиметр, окопались за платформой, используя в качестве валов разбитые и перевернутые вагоны. Битва продолжалась почти двое суток. Сюрреалистический и оглушительный кусочек войны, заваленный обломками и трупами лошадей и людей. Грохот пулеметов, вой ракет и рев снарядов, земля тряслась от артиллерийских залпов, а "Юнкерсы" пикировали, как хищные птицы, сбрасывая боеприпасы. Так продолжалось в течение тридцати часов, пока они пытались вытряхнуть Советы из их нор.

То и дело полковник Хаузер, ожесточенный нечеловеческим упорством русских, посылал ударный отряд, и раздавался грохот стрелкового оружия и рев глубоко засевшего пулемета, а затем столпотворение, когда немцы пытались оттащить своих мертвецов. На русских сыпались снаряды, пока от депо и его вагонов не осталось ничего, кроме запутанного лабиринта из металла, горящего дерева и бетонных плит. Дым был таким густым, что ничего не было видно на десять футов в любом направлении. Был только запах пороха и горящих тел.

Конечно, русские были разбиты, конечно, они погибли или разбежались. Хаузер отдал приказ о штурме, и это было в духе русских - молча страдать, жертвуя сотнями, чтобы заманить врага. И они это сделали. Рота Хаузера была сокращена до половины личного состава после нескольких недель изнурительных, кровавых боев между домами, и те, кто остался, были втянуты в бой, а затем обрушились минометные снаряды, подкрепленные противотанковыми орудиями и пулеметами. Советские подкрепления появились в самый неподходящий момент, обстреляв немцев реактивными снарядами "Катюша", установленными на грузовиках. Их называли "сталинским органом" за визжащую музыку, которую они издавали, обрушиваясь на немцев с разрушительным эффектом. Когда дым рассеялся, остался только Хаузер со своей небольшой группой, которая отступала.

И с тех пор они отступали.

Это было неделю назад, и теперь люди Хаузера, за вычетом Хаузера, уже не были элитными ударными войсками вермахта, прорезавшими советскую оборону, как раскаленный клинок; они были просто ходячими мертвецами... оборванными, истощенными и с впалыми глазами, ищущими тихую могилу, чтобы лечь в нее.

Крейг, который так долго молчал, сказал:

- В моей деревне, в Кринештадте, старухи рассказывали нам, детям, сказку. Сказку о пожирательнице детей. О женщине, которая ела детей в лесу. Она была похожа на нашу волчицу... отчасти женщина, отчасти животное. Когда ее схватили, ее кастрюля была наполнена детским мясом. Ее сожгли на костре как оборотня.

Штайн рассмеялся.

- Да, прямо как в Сталинграде, сожгли на костре. А мы, друзья мои, всего лишь пепел, - чтобы проиллюстрировать это, он подбросил в огонь несколько угольков.

Штайн рассмеялся.

- Это Вульф, - сказал Хольц, его голос был едва слышным шепотом. Штайн рассмеялся. - Вот что это была за штука: Вульф.

Штайн рассмеялся.

- Просто история, - сказал Штайн, отказываясь обсуждать ее.

Но все они думали об этом и не могли перестать думать. Вульф. История, которая муссировалась неделями, месяцами. Какое-то огромное и громоздкое чудовище, которое ходило вертикально и появлялось только во время самых кровавых битв, было замечено, как оно утаскивало трупы только что умерших. Если эти рассказы были правдой, то Вульф пожирала не только немецких, но и русских мертвецов. Многие утверждали, что видели ее... мохнатое, мерзкое существо с глазами, которые светились красным в темноте, от нее исходило зловоние теплой падали. Даже у русских крестьян было для нее название, нечто древнее и злобное, что веками преследовало поля сражений: "волколак" или "волкулак", пожиратель мертвых и умирающих.

Люптманн ничего не сказал. Город был мертв, как и те, кто населял его труп, и стоит ли удивляться, что мрачный жнец явился сюда в виде демонического волка? Сталинград был сумасшедшим домом, просто и ясно. Как долго можно было сражаться за обломки, руины и осколки, прежде чем сойти с ума? Дни проходили в боях за один дом, за одну вершину холма, за один разбитый участок улицы. В Сталинграде люди были скотом, брошенным на растерзание железным зубам мясопожирающего, трупораздирающего аппарата смерти. И этот аппарат работал круглосуточно, губка, топливом для которой служила кровь, высасываемая галлонами и реками, а брюхо топилось трупами вместо угля. Берлин бросал дивизию за дивизией на сталинградскую бойню, и что же? Людей формировали, пасли, кормили и поили, а затем приносили в жертву этому огромному, мрачному зверю, чей желудок никогда не был полон, который ел, рвал и глотал, всегда желая большего, никогда не отодвигаясь от стола.

Да, в своем разочаровании Люптманн понимал, что его и всех остальных вскормили на сладком бульоне пропаганды, как и всех мужчин на всех войнах. Их откармливали, похлопывали по спине и посылали на убой, посылали сражаться за тлеющую тушу. А теперь? Ничего. Смерть и расчленение, холод, голод и безнадежность. Нет больше ни рейха, ни фатерланда, ни Гитлера с его лживыми обещаниями. Только этот расчлененный город, горящий и гниющий, огромное кладбище, на котором обитают чудовища и люди, которые, возможно, были еще хуже.

Ночь была тихой, странно спокойной.

Крейг нес вахту, и все они спали в прохладной темноте у мерцающего костра. Люптманну снился маленький школьный домик на холме, пастбища, усеянные овцами, зеленые баварские холмы. Он мечтал о доме, о комфортных пространствах и захватывающих дух просторах. Он видел цепляющиеся тени и слышал низкий волчий вой. Проснувшись, он почувствовал холод и черноту. Костер погас. Где-то слышался гул артиллерии, стреляли пулеметы. Но здесь, в развалинах разрушенной фабрики, слышалось дыхание людей, перемещения оборудования и ужасный запах чего-то, что жевало трупы и душило младенцев в колыбелях.

- Крейг? - прошептал Люптманн.

- Заткнись, - сказал Кранц. - Здесь... здесь что-то есть.

И так оно и было. Люптманну не нужно было это объяснять. Тишина была тяжелой и зловещей. Он чувствовал запах того, что притащилось сюда в темноте ночи. Мерзкий и зловредный запах гнили, болезней и червей. Он ничего не видел, но чувствовал тварь, ощущал ее рядом, слышал ее низкое и сиплое дыхание, похожее на свист воздуха в трубе. Дыхание было горячим и прогорклым, тошнотворным. А потом, словно поняв, что его слышат, оно низко зарычало и начало жевать со звуком пилы, рассекающей кости.

Штaйн что-то сказал, и все начали стрелять.

По теням.

По шумам.

Люптманн был единственным, кто не стрелял. Он изучал тварь, проскользнувшую между ними в свете дульных вспышек. Оно прыгало вокруг, скакало и металось, но он видел его. Гигант, щетинившийся шерстью и неприлично мускулистый. Его глаза были багровыми скарабеями, сверкающими колдовским светом. Огромные челюсти, из которых капала кровь, с зубами, похожими на рапиры. Он двигался быстро, метался, издавая безумный, почти истерический хохот, словно гиена. Конечно, они попали в него, ранили, пустили кровь. Но если он и был ранен, об этом нельзя было догадаться. Люди стреляли вслепую, а этот волк-людоед был здесь, там, повсюду. Он качался на стропилах, держась за них одной лапищей; он катился по обломкам, как мяч; он танцевал в воздухе с немыслимой грацией. Люптманн увидел, как оно склонилось над телом Крейга, зарывшись рылом в его живот. Оно вырывало куски кишок и выплевывало их в воздух.

Затем оно схватило Крейга за горло, тряся его, как кошка трясет дохлую крысу. Они выстрелили в него... или туда, где, по их мнению, оно находилось. Оно ревело и резало своими огромными когтями, пронзительно хохотало.

А потом оно исчезло.

И Крейг тоже.

- Оно учуяло нас, - услышал Люптманн свои слова. - Оно учуяло нас в том доме и пошло по запаху сюда.

- Вульф, - вздохнул Хольц. - Боже правый, Вульф...

То, что последовало дальше, было кошмаром даже по меркам Сталинграда.

Полубезумные и гораздо более близкие к смерти, чем к жизни, Кранц и его люди прорвались за периметр завода. Они бежали бок о бок, ничуть не заботясь о снайперах и советских патрулях, о партизанах, прячущихся в развалинах. Они мчались по улицам и переулкам, преодолевая груды обломков, не совсем понимая, гонятся ли они за зверем или убегают от него. Тротуары были покрыты льдом цвета свежей кости. Над головой висела холодная белая луна. Когда они бежали, то слышали, как война зовет их - гул, грохот и крики. И они бежали к ней, отчаянно желая снова оказаться в ее объятиях, почувствовать запах холодной стали и горячей крови, дыма, гари и остатков тел, складывающихся в пазл. Потому что война была лучше, чем Вульф, этот ужас из безумной сказки... бесконечно лучше. Они ненавидели русских, а русские ненавидели их, но, конечно, люди были людьми. Люди встанут плечом к плечу, независимо от расы, вероисповедания или политических мотивов, чтобы противостоять ходячему, преследующему кошмару.

Наконец они рухнули рядом с бульваром, где деревья, лишенные сучьев в результате взрывов, возвышались на фоне жестокого неба, как мачты кораблей. Они задыхались и хрипели, на их лицах выступил пот. Повсюду затаились гротескные тени. Земля содрогалась от близких смертельных схваток войны.

Хольц первым обрел дыхание.

- Эта тварь... эта тварь... о, Боже, эта ужасная тварь...

И прежде чем кто-либо еще успел заговорить, это сделал Люптманн.

- Это был самец, самец волка... именно он убил Боха и утащил Эртеля, а не самка. Самка была его парой. Мы убили его самку, его детей. У него есть наш запах, и он будет приходить за нами, приходить и приходить...

- Ты не можешь этого знать, - сказал Кранц, сжимая свой "Шмайсер".

- Он прав, - сказал Штайн. - Наш школьный учитель прав. Мы убили его... выводок, и он хочет отомстить; он хочет крови. Оно не живет ни для чего другого. Да, если бы это была твоя или моя семья, мы бы отреагировали так же. Мы должны найти его и убить, пока оно не убило всех нас.

Хольц встал.

- Ты сумасшедший! Ты не можешь знать, что оно думает или чего хочет! Ты не можешь знать ничего из этого! Ты не можешь! Ты просто не можешь знать...

Штайн встал и ударил его по лицу.

- Не говори мне, что я знаю, сопливая девчонка! Не смей говорить мне, что я знаю! Я знаю смерть! Я знаю войну! Я знаю кровь, боль и ужас! И он тоже знает это, ей-богу!

Они все встали и начали двигаться. Подул ветер, и снова пошел снег, ледяные кристаллы жалили их лица. Они дошли до перекрестка, и вместо отсутствующего указателя улицы какой-то ненормальный прибил к столбу замороженный труп русского. Его рука была вытянута, указательный палец направлен вперед, с него свисали сосульки. Да, в ту сторону, в ту сторону.

Но что это была за дорога?

Узнать это было невозможно. Люптманн подумал, что, возможно, это река, Волга. Сейчас она застыла, как бетон, он знал. Осенью она была так завалена трупами, что по ней можно было пройти, не замочив ног. Когда река покрылась льдом, трупы застыли в таком состоянии. Он видел их... сотни, тысячи, запертые в черном льду, как насекомые в янтаре. Морг - скульптура из оскаленных ледяных лиц и покрытых инеем рук, торчащих из твердой толщи. Но даже этот отвратительный комментарий к Сталинграду был бесконечно предпочтительнее, чем чудовище, Вульф.

Они снова побежали, и на этот раз война нашла их, назвала своими, непокорными школьниками, которые сбежали. Теперь они были у нее, теперь они принадлежали ей. Вокруг них свистели пули, над головами визжали минометные снаряды. Шквал ракет обрушился на покосившийся дом и разнес его в щепки.

- Вперед! Шевелитесь! Вперед! - крикнул Кранц.

Они находились на внешнем краю идущего боя, и советские части заметили их, увидев не отставших, а разведку, возможно, впереди колонны помощи. Пули прогрызали асфальт вокруг них, впивались в деревья и изрешеченные осколками фасады зданий позади них. Здания и деревья вспыхивали от зажигательных снарядов. Вдалеке слышался гул танков, больших русских Т-34. Приближающиеся артиллерийские снаряды вспыхивали яркими белыми вспышками; земля дрожала, здания рушились.

Кранц шел впереди, они пробирались сквозь громады зданий, которые представляли собой не более чем каркасы стен и дымовых труб, ожидающих своего часа. Они миновали баррикаду из трупов, аккуратно уложенных в ряд, затем пять или шесть русских солдат, повешенных на дереве. Вероятно, дезертиры, казненные НКВД. Впереди, на возвышенности, они увидели высокое здание из красного кирпича, более или менее целое и невредимое. Когда они приблизились к нему, одинокий автоматчик открыл по ним огонь, и Люптманн почувствовал, как пуля отскочила от его шлема, едва не лишив его чувств.

- Проклятые большевики! - воскликнул Штайн.

Не дожидаясь ответа, он бросился на здание, патроны пролетали мимо него на считанные дюймы. Он подбежал к разбитому окну и швырнул в него гранату. Раздался приглушенный взрыв и крики. Штайн бросил туда еще одну, и все затихло.

Кранц отдал приказ, и они вошли в здание, освещенное теперь горящими обломками. На втором этаже были только обломки и мусор, у стены лежали двое мертвых русских. Оба умерли от ран, полученных в бою. У того, что слева, отсутствовала большая часть головы, а у того, что справа, гранатой или снарядом разорвало живот. Полость его тела была почти пуста, внутренности выпирали, как змеи из расщелины. Он был обмотан сетью. К его коленям, ботинкам и стене позади него были приморожены куски в виде жуткой сети.

Штайн ткнул сапогом более позднюю жертву, партизана. Он тоже был разорван, кровь и ошметки ткани парили вокруг него. Это был тот, кто стрелял в них. Штaйн, должно быть, бросил первую гранату прямо ему под ноги.

- Капут, - сказал он, расстегивая брюки и мочась на труп.

Кранц повел их по узкой лестнице на верхний этаж. В самой большой из комнат было два окна, выходивших во внутренний двор. Защищенное место. Русские использовали его под полевой госпиталь. Убитых и раненых унесли, но у дальней стены было крысиное гнездо из окровавленных бинтов и повязок, переполненных контейнеров с грязными швами и хирургическим оборудованием, а также... конечностей. Несколько десятков ампутированных рук и ног, застывших, как говяжьи суставы. Они были аккуратно, почти скрупулезно, сложены в стопки, и в этом было что-то до такой степени абсурдное, что Люптманн почувствовал, как усмешка забралась ему в горло.

Кранц нашел кое-что получше конечностей: взрывной ранец. Такую штуку используют для разминирования бункеров. Если русские придут в каком-то количестве, они смогут поцеловать их на ночь.

- Они идут, - сказал Штайн, выглянув в окно.

Группа русских следовала за ними.

Люптманн присмотрелся, и да, они были там, пробирались сквозь деревья, освещенные бушующими пожарами, выскальзывали из сухого оврага, направляясь во двор. Со свойственной советским солдатам чрезмерной жестокостью вся группа бежала по снежным завалам, ведя огонь из автоматов и пистолетов-пулеметов по зданию, обильно поливая все на своем пути без видимой цели.

Один из них поскользнулся на льду, и, когда он попытался подняться, Штайн нажал на курок своего карабина, и его голова взорвалась, как водяной шар. Кранц поливал их из "Шмайсера", а Хольц сделал несколько выстрелов. Трое русских были убиты, остальные побежали обратно в овраг. Но один, то ли самоубийца, то ли одурманенный пропагандой, снова побежал к зданию, стреляя из своего оружия. Штайн бросил в него гранату, и солдат не заметил, как она прилетела. Граната взорвалась в воздухе прямо перед ним, осыпав его осколками. Люптманн видел, как это произошло, и снова поразился абсурдности ситуации. Ужасной, да, но и мрачновато-юмористической. Ведь граната, взорвавшись со вспышкой света и изрыгающим ревом, оторвала человеку руки так, что казалось, будто он сам их выбросил. Никто не был удивлен больше, чем он сам. Он закричал и упал, пролетев футов десять, красный и разорванный.

Штайн безудержно хохотал.

Потом начал Хольц, и даже старый, угрюмый Кранц начал хихикать. О, война высосала их досуха, опустошила, и вот что осталось: потрепанные, изможденные механизмы, которые находили такую резню забавной. Люптманн тоже рассмеялся, презирая себя за это, но все равно рассмеялся.

- Мы либо уходим сейчас, либо ждем, пока они не приведут подкрепление, - сказал Штайн.

- Мы подождем, - сказал Кранц. - Нам нужно немного отдохнуть.

Внизу послышался хруст снега. Одинокий солдат попытался пересечь двор, за ним последовали двое или трое. На этот раз они не стреляли; они подкрались к зданию. Штайн, все еще смеясь, подошел к груде конечностей, схватил две руки и умелыми бросками уложил двух солдат. Они вскочили на ноги, увидели, что было брошено, и отступили. Но в это время Кранц и Хольц принялись за дело, забрасывая их отступающих замороженными конечностями.

Это было безумие, это было жутко, и, будучи таковым, это был чистый, без примесей Сталинград.

После этого они ждали. Может быть, минут двадцать или тридцать, курили, шутили, перебрасывались оскорблениями друг с другом, несмотря на то, что видели и делали, и на то, что русские, несомненно, все еще были там, возможно, ожидая танк, чтобы разгромить здание.

И тут раздался звук, который заставил их всех замолчать. Не грохот больших орудий, не падающие бомбы, от которых здание время от времени содрогалось, выбивая пыль из стропил... нет, не война, а что-то другое. Нечто гораздо худшее: долгий, низкий вой, эхом прокатившийся по морозной местности.

Зверь. Вульф.

Он возвестил о своем появлении, как труба возвещает о появлении армии. Русские в овраге начали стрелять, кричать, и не было никаких сомнений, что среди них было это чудовище. Крики и смерть продолжались еще некоторое время. А потом раздались лишь звуки жевания и мокрого разрывания, кости разгрызались в поисках соленого костного мозга, а головы открывались, как консервные банки.

- Оно идет за нами, - сказал Люптманн.

Они смотрели друг на друга в прохладном лунном свете. Ходячие трупы, не элитные солдаты 6-й, пронесшиеся по Франции и Нидерландам, а просто падальщики, живущие за счет трупов Сталинграда. Они сражались упорно и слишком долго, в итоге были брошены Гитлером умирать под обломками. Они жили сырой кониной и иногда жареной собакой. И все же они жили, и не ради какого-то великого идеала, изложенного в шикарной берлинской гостиной, а друг для друга. Братья, связанные кровавой пуповиной войны. И теперь, они знали, они умрут вместе.

Оно было внизу.

Они слышали, как оно пыхтит, скрежещет зубами, чувствовали, как от него исходит запах свежей крови и хорошо прожаренного мяса. Животное и человек, ни то, ни другое, ни третье, и еще что-то отвратительное за пределами всего этого.

Штайн встал.

- Прощайте, братья мои, сегодня я убью зверя. Я делаю это ради себя и ради вас. Но не ради этой свиньи, Гитлера... К черту Гитлера, говорю я.

Это был отрезвляющий момент. Штайн, это развратное человекообразное животное, с таким непристойным наслаждением убивавшее врагов, собирался встретиться со зверем. Умереть за других. И что можно было сказать в ответ на это?

Ничего.

Он побежал вниз по лестнице, а зверь завыл от ярости. Кранц схватил свой "Шмайсер" и тоже побежал вниз. Хольц не мог, он был в ужасе. Но Люптманн пошел. Он спустился как раз вовремя, чтобы увидеть в отраженном свете костра, как Вульф схватил Штайна. Он был огромным, сгорбленным, как тролль из сказки, но ростом не меньше семи футов[5], потный, в крови и с дурным запахом. Глаза его горели, как красные лампы, отражая серебристый лунный свет. Штайн выпустил в него несколько патронов, и он зарычал от злости. Оно выбило винтовку у него из рук, отхватив ему руки по локоть своими когтями, похожими на острые как бритва ножницы. Затем оно завыло и схватило Штайна, вонзило свои длинные желтые зубы ему в горло, едва не оторвав голову. Оно держало его разорванное на куски тело в воздухе, трясло его, позволяя его горячей крови литься на него в каком-то извращенном крещении, раскрыв пасть и высунув язык, из его горла вырывался безумный гиеноподобный смех.

Кранц закричал и бросился на него со штыком, закрепленным на русской винтовке, пробив его насквозь. Зверь отбросил его в сторону, рассекая брюхо. Зверь издал злобное, обманное рычание.

Люптманн всадил в него три патрона, и оно, пошатываясь, с яростным воплем выскочило наружу.

Он втащил Кранца обратно на лестницу, попытался докричаться до него, но Кранц не дал ему этого сделать.

- С меня хватит, старина, просто хватит, - проворчал он. - Теперь возьми мой кейс с картами, а Хольц... дорогой Хольц... вы оба выпрыгните из окна. Но сначала отдайте мне взрывной ранец, а?

Люптманн понял.

Чудовище завыло внизу и стало подниматься по ступенькам. Оно было таким огромным, что ему пришлось склонить голову, чтобы войти в дверь.

- Правильно, ты, уродливая куча дерьма, - сказал Кранц. - Приди и возьми меня, приди и возьми меня, Вульф...

Зверя не нужно было уговаривать. Его мозг, наполненный голодом и жаждой смерти, был прост и незатейлив, мозг рептилии: есть и убивать, рвать и кромсать. От него исходило ужасное, горячее зловоние, напомнившее Люптманну запах тигриного логова: мясо, кровь, пожелтевшие кости, грязная солома, разгрызенные внутренности и воспоминания о первобытной дикости. Зверь шел вперед, кровь капала с его испачканной и лохматой шкуры с прогорклым запахом. Его морда окрасилась в красный цвет, с кинжалов зубов капала кровь. Оно прыгнуло на Кранца и ткнулось рылом ему в лицо. Оно наслаждалось убийством, да, но оно питалось страданиями и ужасом, которые оно вызывало в своей жертве, оно наполняло себя этим и злорадствовало.

А когда оно смотрело в вызывающее лицо Кранца, то ничего этого не видело. Если бы у него был голос, оно могло бы сказать: Где твой страх, малыш? Где твой ужас, отвращение и безумие перед моей проклятой мерзостью?

Хольц выпрыгнул из окна в снег, а Люптманн - за ним.

Они услышали, как Вульф, эта мерзость, завыл от смятения. Когда они были уже на полпути через двор, взрывной ранец сработал, и Кранц в последний раз рассмеялся. Весь второй этаж взлетел на воздух, и здание рухнуло, извергнув кирпич, камень и раствор. Им показалось, что они услышали, как зверь взревел в агонии, когда он был уничтожен, превратившись в тонкий кладбищенский туман.

Они побежали прочь от войны, к реке. Двое вполне могли проскочить через русские линии. Но только двое. От ужаса, боли и разрыва сердца Хольц плакал, Люптманн тоже, но они не останавливались.

- Я доставлю тебя домой, дружище, - сказал Люптманн, говоря это так серьезно, как никогда раньше. - Я верну тебя домой... Клянусь жизнью Штайна, Кранца и всех остальных.

И они побежали дальше, прячась, крадучись и уклоняясь. Ведь там, за пределами взорванного кладбища Сталинграда, был мир, и они планировали познать его снова, почувствовать его аромат, ощутить его тепло, нежно прильнуть к его рукам. Только тогда они закроют глаза и обретут покой.

Перевод: Грициан Андреев

...были вещи и похуже крыс и личинок, ползающих в неосвященной земле...

- Генри Каттнер

Это было скверное место, где страх приходилось глотать вместе с ежедневной порцией рома. Жили среди трупов, крыс и оторванных конечностей, среди изувеченных тел товарищей по оружию. Кровь всегда была во рту, а сталь - в животе. И, конечно, не обходилось без историй. Рассказов о том, что бродило в ничейной земле. Кошмарных тенях, что из века в век охотились на полях сражений. О существах, утаскивавших мертвецов, и не все из них передвигались на четырех лапах. Но это были лишь байки, и ты старался их не слушать.

Когда капрал Стаббс увидел, как старый Железный Сержант тяжело пробирается сквозь вязкую грязь и мутную воду, затопившую их крохотный участок передовой траншеи, он мгновенно почуял недоброе.

- Вот и сам чертов дерьмовоз пожаловал, - пробормотал он Пигги, который облизывал жир с помятой банки с сосисками.

Пигги бросил банку в воду, вытер губы и зажал сигарету между ними.

- Чудный малый, прямо вылитый мой милый папаша, - бросил Пигги, выпуская клубы дыма сквозь щербатые, желтовато-коричневые зубы. - Будь у меня побольше духу, расцеловал бы его прямо в задницу.

Стаббс взял сигарету, глубоко затянулся и сплюнул табак.

- Рад, что вы к нам присоединились, сержант-майор Боуэс. Присаживайтесь, прошу. Чашечку чая? Печенье с джемом? Не молчите, говорите.

Боуэс не оценил шутки. С его стального шлема стекала дождевая вода.

- Болтовня и пустословие не выиграют нам эту войну, Стаббс. Чем быстрее мы сплотимся и все исправим, тем скорее ты вернешься к своей шлюхе-матери и своей ночной бутылке джина.

- Слышал, Пигги? Он обозвал мою мамашу "шлюхой", подумать только, - Стаббс пожал плечами, стряхнул пепел и прислонился к парапету. - Похоже, он и правда ее знает. Благослови вас Бог, сэр.

Пигги коротко хохотнул.

- Закрой свою поганую пасть, Стаббс. И ты, Пигги, тоже, - сказал Боуэс. Он откашлялся. Гнев стек с его лица, словно горячий воск с оплывающей свечи. На его губах появилась зловещая ухмылка. - Вы, парни, выглядите так, будто вам не помешает смена обстановки. Отлично. У меня есть для вас подходящее дело, - oн снова откашлялся. - Как вы знаете, дела идут не лучшим образом...

- Неужели, сержант? Я и не заметил, - сказал Пигги.

Стаббс покачал головой и втянул полные легкие воздуха, пропитанного смрадом гниения.

- Не могу поверить, что вы такое говорите, сэр. Взгляните вокруг. Если это не рай, мой дорогой, то покажите мне, где он.

Невольно, вопреки собственной воле, старый Железный Сержант обвел взглядом окрестности.

И увидел он Фландрию. А точнее, знаменитое море фландрской грязи. Огромную чашу вязкого ила, что воняла, текла и пачкала все, к чему прикасалась. Дождь не прекращался, траншеи были полны стоячей воды, пропитанной кровью, мочой и фекалиями. В ней плавали тела. Части тел. Бесчисленные крысы, пытавшиеся добраться до трупов и утонувшие. Дождь лил, грязь текла, люди гибли. Мир был серым, мокрым и зловонным.

И это увидел сержант-майор.

Если бы в нем после трех лет Великой войны осталось хоть немного человечности, он бы выблевал все и тихо сошел с ума.

Но в одном он был прав: дела шли не слишком хорошо. Почти неделю назад какой-то умник в штабе батальона придумал блестящий план наступления. Войска были собраны, боеприпасы розданы. Все началось с тридцатишестичасового артиллерийского обстрела немецких позиций. В батальоне решили, что это изрядно ослабит врага. Дым еще не рассеялся, когда пять тысяч солдат Британских экспедиционных сил перелезли через проволоку и бросились через ничейную землю, на полном ходу. Или, быть может, не совсем на полном, ведь местность была изрыта цепями воронок от снарядов и огромными провалами от обрушившихся туннелей, и все это - отдельные болота грязи. Пейзаж походил на темную сторону Луны. Вода в этих загаженных, покрытых коркой грязи лужах была так глубока, что человек в полном боевом снаряжении мог утонуть. Они перебрасывали через них лестницы и мостки, и, если ничего другого не оставалось, эти топи становились хорошим местом для смерти.

Как выяснилось, немцы вовсе не были ослаблены.

Большая часть обстрела пришлась на то, что считалось немецкой передовой системой траншей, но на деле оказалось цепью ложных окопов, вырытых немцами, чтобы обмануть врага. Уловка сработала на славу.

В итоге, когда пехота достигла возвышенности у немецких линий, начался сущий ад. Немецкие осветительные ракеты заполнили небо. Снаряды с воем обрушивались вниз. Пули свистели. Пулеметы стрекотали. В итоге британцы потеряли более двух тысяч человек за несколько часов боя.

Ничто, конечно, по сравнению с тем, что произошло на Сомме годом ранее. Но все же дорогого стоит.

Немцы гнали Британские экспедиционные силы через всю ничейную землю, заставляя выживших - многих с ранеными и мертвыми на плечах - отступать под яростным артиллерийским обстрелом. Топкие воронки поглотили большинство тел, а что стало с остальными - кто знает? Посылать носильщиков в этот ад было немыслимо. Следующие восемь, десять часов слышались лишь крики и стоны умирающих и изувеченных, медленно угасавших в мучительной агонии. Смерть приходила не только от ран, но и от полчищ крыс, рыскавших по ничейной земле.

Стаббс и Пигги были среди выживших.

И теперь они сидели в грязи, курили, слушали, как дождь падает вокруг, стучит по проволоке наверху, бьет по мешкам с песком, стекает реками в траншеи.

- Так что за задание у вас для нас, сержант-майор? - спросил Пигги.

Сержант-майор Боуэс ухмыльнулся, словно кот, проглотивший мышь.

Вредители.

Постоянная черта любой войны.

Там, где были кучи мусора, человеческие отходы и груды тел, словно дрова, всегда появлялись вредители. Фландрия не была исключением. Вредители приходили в виде стай диких собак, рыскавших по ничейной земле и утаскивавших тела или их части. В виде крыс, пожиравших мертвых и умирающих (здоровых взрослых они редко трогали, но бывали случаи). Укусы крыс были так же обыденны, как дизентерия. А еще были вши. Целые роты кишели ими. Солдаты часами убивали их, раздавливая между большим и указательным пальцами. Но на следующий день появлялась новая партия.

- Ага, - сказал Пигги, пока они ползли на животах через грязь и обломки, - однажды у меня было столько вшей, что я бросил рубаху на пол, и она, клянусь, попыталась уползти.

Стаббс знал, что это не преувеличение; он сам видел такое, и не раз.

С ними было еще трое - рядовые Беннер, Сортон и Пенс, - все зеленые, как летняя трава. Стаббс слышал, как они дрожат за его спиной, словно молодые деревца на ветру. Один из них всхлипывал. Не беда. Скоро его сердце будет вырвано, и слезы останутся позади.

Пигги замер, словно манекен, ожидающий, когда его оденут, и подал остальным знак остановиться. До заката оставалось минут тридцать, но с моросящим дождем и густым туманом это не имело значения. Темно и мрачно - вот что это было.

Стаббс разглядывал местность впереди - все то же самое. Выжженная, почерневшая, серая, с разливами грязи и стоячей воды. Земля была настолько пропитана влагой, что впитывать больше не могла. Воронки от снарядов, большие и малые, в основном заполненные водой, многие достаточно глубокие, чтобы скрыть не одного человека. Крысы сновали по канавам, замирали на обугленных пнях. Когда-то здесь был лес, но теперь он лишился листвы и ветвей. Деревья торчали из раскисшей земли, словно обгоревшие мачты, многие расколоты надвое и опалены огнем.

- Вперед и вверх, - сказал Пигги, и они снова поползли.

Там были заброшенные траншеи, полные наваленных тел. Обрушенные туннели и огромные ямы. Где-то вдали завыла собака. Пигги и остальные слышали немцев - они шутили на своем языке, патрулируя или собирая погребальные команды, чтобы отнять еду у крыс и собак. Из грязи торчали босые ноги, некоторые обглоданные до кости. Десятки тел в разных стадиях разложения валялись повсюду. Стаббс увидел череп, ухмыляющийся с верхушки накренившегося дерева, и трех немецких скелетов в грязных серых лохмотьях, выглядывающих из воронки.

- Что это? - прошептал Пигги.

В мелкой ложбине в болотистой земле лежал человек лицом вниз. На нем был длинный офицерский мундир и пояс Сэма Брауна[6], испещренный мелкими прокусами крысиных зубов. Тело вздулось и смердело, но по-настоящему жутким было то, что оно двигалось. Медленно, без костей, оно извивалось и дрожало. Пигги перевернул его - лицо было обглодано до черепа, глазницы кишели личинками, а в брюшной полости копошились пять или шесть голодных крыс. Пигги покачал головой и оттолкнул офицера, кусок плоти упал, прикрыв ужас в выеденном животе.

Один из новобранцев начал блевать.

- Делай что хочешь, - сказал ему Стаббс, - но потише.

- Это наш. Лучше забери его жетон, - сказал Пигги.

Стаббс сорвал идентификационный диск с шеи трупа и засунул в карман рубашки.

Как только солнце - или то, что от него осталось, - скрылось за горизонтом, они нашли заброшенные траншеи, где должны были установить наблюдательный пост. Пигги направил новичков первыми. Те с безмолвными криками скользнули в воду. В мраке плавали мертвые немцы. Чтобы очистить траншею, пришлось повозиться - тела были такими водянистыми и гнилыми, что распадались, как вареная курица, - но запах остался. Стаббс велел новобранцам использовать лопатки, чтобы отвести грязь, но после двух, а затем трех мягких, гниющих трупов он отказался от этой идеи. Фландрия была одним огромным грязным могильником. Почва могла вместить лишь определенное число тел, прежде чем, не выдержав, начинала извергать их обратно.

С туманом, дующим с черных холмов на востоке, трудно было понять, где они находятся. Пигги мог лишь сказать, что немцы впереди, а их собственные линии в нескольких милях позади.

Это было темное и мрачное место, над которым нависали скелеты деревьев и обгоревшие ряды изгородей, покрывавшие низкие холмы. Словно в ловушке мертвого леса из воронок и резких провалов. Грязь была тяжелой. Тела повсюду. Их части разбросаны во всех направлениях, часто застрявшие в ветвях деревьев. И еще обломки гробов, разбитые надгробия. Стаббс предположил, что это и вправду было кладбище, развороченное артиллерийским обстрелом, который вывернул мертвых наружу. Воздух вонял гнилью. Туманы пахли зловеще. В мутной, зернистой дали проступали очертания церкви, почти полностью обращенной в руины беспощадными ударами снарядов.

Пусть немцы копают свои траншеи в этом богом забытом месте.

- Кладбище, - сказал Стаббс. - Святые угодники.

Он повидал многое на этой войне. Каждый день пробирался через трупы, смерть и болезни, но, несмотря на это, что-то в этом месте заставляло его чувствовать себя неуютно. И дело было не в близости немцев и уж тем более не в развороченных мертвецах. Это место просто имело странное ощущение. Тени, казалось, крались воровато, мелькая на периферии зрения, но стоило повернуть взгляд - и они растворялись в пустоте.

Проклятый Железный Сержант, - подумал Стаббс, стиснув зубы. - Устроить наблюдательный пост в таком месте. Черт бы его побрал.

Пигги нашел череп, торчащий из стены траншеи, и выкопал его. Стаббс взглянул на него. Он был изъеден зубами. Крупными. Ни одна крыса или собака не могла оставить такие следы. Это вызвало у него озноб.

Он бросил обеспокоенный взгляд на Пигги, а затем улыбнулся грязным лицам рядовых.

- Ну, если это не мой старый дядя Дик, тощий, как жердь, - пошутил Стаббс, но голос его был приглушенным, настороженным. - Не тушуйся, дядя, на рассвете мы с тобой славно перекусим, вот увидишь.

Рядовые, уже оцепеневшие от ужасов войны, хихикнули в темноте.

Но Пигги даже не улыбнулся.

Стаббс тоже. Он настороженно оглядывал пейзаж. В глубине души он был абсолютно уверен, что за ними наблюдают, изучают. Что-то среди грязи, костей и обломков ждет их. И это не немцы.

Они были на возвышенности, и вода доходила лишь до двух-трех футов. Стаббс видел, что лабиринт затопленных траншей вел к огромной яме неподалеку. Вероятно, остатки разрушенного бункера и его туннелей.

Черт, туннели через кладбище, подумать только.

Ему хотелось курить, но здесь это было запрещено. В темноте огонек сигареты виден издалека. Снайперу легко прицелиться. Так что Стаббс ждал в тяжелых сумерках, слушая далекий гром обстрелов, видя желтые вспышки ракет и красное сияние разрывов. Кого-то здорово молотили, и часть его почти желала оказаться там, а не здесь. Артиллерийский обстрел - это хотя бы понятная угроза. Ты знал, чего боишься... но в этом мрачном, жутком потустороннем мире невозможно было точно определить, что тебя пугает. Что наполняло живот ползущими червями и покрывало кожу мурашками.

Он ждал.

Слышал дыхание остальных. Слышал шорохи в развороченных останках церковного двора - это были крысы. Полчища раздутых, серо-полосатых крыс, больших, как кошки. Их глаза блестели в полумраке, как сталь. Слышалось, как они жуют, рвут и выкапывают зарытые наполовину вещи. Звук разрываемой плоти, хруст костей.

Около трех часов утра, когда он дремал на грани сна, зная, что должен бодрствовать, дождь прекратился, и облака разошлись, словно пена на небе. Рваный полумесяц луны омыл изрытый пейзаж призрачным, эфирным светом. Теперь он видел крыс, разбегающихся от света. Одеяла тумана цеплялись за землю, двигаясь, как дым. Он разглядывал темный лес ободранных деревьев. Он устал, глаза едва оставались открытыми, но он был уверен, что видит движущиеся тени.

И тогда он услышал звук.

В той кишащей крысами черноте - звук скрежещущих зубов. Он возник и затих. Что-то в груди Стаббса оборвалось. Дыхание замерло в легких.

- Ты слы... - начал он, но рука Пигги на его плече заставила замолчать.

Сквозь выжженные и разрушенные изгороди он увидел могилы. Не старые, а свежие. Восемь или десять могил в ряд с кучами земли, в которые были воткнуты грубые кресты. Немецкие могилы, - решил он. И пока он смотрел, кресты задрожали, зашатались и упали, словно то, что лежало под землей, пыталось выбраться.

Но дело было не в этом.

Стаббс уловил запах. Не вонь разложения или разрытых могил - к этому он привык. Это было другое, черное и грязное зловоние, гнилое, но резкое и едкое. Рука Пигги крепко сжала его плечо. У могил виднелись маленькие, крадущиеся фигуры. Сгорбленные и гибкие, они рылись в кучах земли.

С пересохшим горлом и сдавленной грудью Стаббс поднял винтовку "Энфилд" и прицелился в то, что видел. Человекоподобные фигуры. Но маленькие и злобные, как бешеные звери, тени, вырезанные из черной ткани. Они яростно копали могилы, пять или шесть существ, фыркая, хрюкая и скрежеща зубами - ужасный звук. Звук, от которого душа съеживалась.

Он едва сдержался, чтобы не выстрелить.

- Не надо, друг, - прошептал Пигги ему на ухо. - Ради Девы Марии и Иисуса, не привлекай к нам внимания.

И, похоже, одно из существ услышало, потому что оно встало и посмотрело в их сторону. Оно походило на ребенка... или на что-то, притворяющееся ребенком. Ребенок с гривой длинных, спутанных волос. Луна осветила его лицо - желтое, как проказа, морщинистое, с красными, влажными, словно свежая кровь, глазами. Внутри у Стаббса все растаяло. Оно смотрело прямо на них, его рот быстро открывался и закрывался, а ужасные зубы безумно скрежетали.

Стаббс не шевелился минуты две или три, как и Пигги. Существо отвернулось и помогло своим сородичам раскапывать немцев. Через пять минут они вытащили два тела из зловонной земли. Грохот маленьких ног раздался, когда они утащили их в тени.

Прошло немало времени, прежде чем Стаббс позволил себе дышать. Его пальцы побелели, сжимая "Энфилд".

- Господи... Пигги... что... что...

- Не знаю... те истории, что рассказывают...

Раздался плеск в траншее, там, где она расширялась в заполненную водой яму. Рядовые Беннер, Сортон и Пенс, что были ближе к ней, вскочили, разбуженные. Пигги позволил им спать, зная, что им это нужно. Но теперь они были настороже и напуганы.

- Что это? - сказал один из них сухим голосом.

- Боже, этот запах...

И тогда он раздался повсюду - звук скрежещущих зубов. Словно черепа клацали зубами в полумраке. Стаббс, полубезумный, обшаривал темноту винтовкой. В его голове мелькали безумные образы батальонов мертвых солдат, восстающих из сырой земли, скрежеща зубами и гремя костями. Шум был спереди, сзади. Его невозможно было локализовать. Пигги пробрался через грязь к рядовым, пытаясь их успокоить. Стаббс видел тени, мелькающие в траншее. Он начал стрелять. Что-то прыгнуло над его головой и приземлилось среди остальных. Раздались крики, вопли и ужасные, нечеловеческие звуки скольжения. Еще тени скользнули в траншею.

Стаббс закричал и проткнул одно существо штыком, его ядовитая вонь ударила в лицо. Он пронзил его, но оно продолжало бороться и царапаться, словно пытаясь протолкнуться по лезвию к нему. Это был не ребенок... это была демоническая тварь из могилы.

Еще уродливые лица поднялись из воды в яме, и существа с паучьими конечностями бросились на солдат.

Пигги рубил их траншейным ножом, но их было слишком много - царапающих, кусающих, злобных тварей, все слюнявые и рвущие. Он начал вопить, когда извивающиеся фигуры погребли его заживо.

- О, Пресвятая Матерь Божья... Стаббс... Стаббс... сними их с меня... сними...

Последним, что запечатлелось в памяти Стаббса о его старом друге и товарище, было искаженное криком лицо Пигги, медленно погружающееся в мутную, застойную воду.

И вдруг Стаббс остался один.

Он выскочил из траншеи и помчался в темноту, двигаясь в том направлении, где, как он думал, были британские линии. Но, черт возьми, трудно было быть уверенным. Он пробирался через колючую проволоку, плыл через затопленные воронки, полз через поля костей. Но он продолжал идти, уверенный, что слышит, как они крадутся и прыгают за ним. Его лицо искажала безмолвная гримаса ужаса, он прислушивался к звуку скрежещущих зубов.

Сержант-майор Боуэс, задумавший эту маленькую авантюру для Стаббса, сам не избежал неприятностей. Как только он приготовил что-то мерзкое для Стаббса и Пигги, штаб батальона припас для него нечто не менее гадкое. Незадолго до рассвета, когда начался легкий дождь, он повел рейдовую группу в ничейную землю. Двадцать человек с винтовками "Энфилд" и револьверами перелезли через парапет. Их лица были вымазаны сажей под помятыми стальными шлемами. Они несли топоры, кусачки для проволоки и пояса с гранатами. Последние четверо тащили лестницы, чтобы преодолевать воронки и, самое важное, перебрасывать через немецкую колючую проволоку во время атаки.

Они были в пути минут тридцать, продвигаясь быстро по израненному и выпотрошенному ландшафту. У немецких линий они начали резать колючую проволоку, стараясь не шуметь.

Боуэс одним из первых перелез через парапет и спрыгнул в траншеи - они были пусты. Заброшены, если не считать множества гниющих трупов, плавающих в грязи. Он приземлился прямо на один, и тот раздавился под его траншейными сапогами. Вонь была привычной, но, Господи, до тошноты омерзительной.

- Нас надули, - сказал он остальным. - Черт возьми, нас здорово надули.

Раздались выстрелы, и несколько его людей закричали и погрузились в грязную воду. Небо взорвалось вспышками пламени. Парашютные ракеты спускались вниз в снопах белых и зеленых искр. Развороченный пейзаж озарился ярким светом, когда рейдовая группа пыталась выбраться из траншей и добраться до относительной безопасности ничейной земли. Вдалеке загрохотали немецкие артиллерийские орудия, застучали минометы, и воздух наполнился шипящими и визжащими снарядами. Они падали среди них, взрываясь с оглушительными вспышками пламени и обломков.

Боуэс крикнул своим людям искать укрытие, и он видел почерневшие напряженные лица и выпученные белые глаза в свете ракет, а затем раздался оглушительный взрыв, и трое людей неподалеку были разорваны в клочья. Кровь и осколки костей ударили в сержант-майора и сбросили его в грязь.

Вспышки ослепляли, крики раздавались повсюду. Взрывы и выстрелы. Люди пытались бежать через заполненные водой траншеи, среди вони крови, мяса, опорожненных кишок и смерти... повсюду была смерть.

Боуэс выбрался из грязи и толкал людей вперед, через разрезанную проволоку. Он сам выбрался, когда новые минометные снаряды вгрызлись в траншеи, взрываясь с фонтанами огня и дыма. Грязь и зараженная вода лились сверху. Ударная волна швырнула Боуэса лицом в сырую, мерзкую на вкус землю. Развороченное дерево приняло снаряд и взлетело в воздух, разлетевшись на куски.

Кто-то застонал, что ослеп.

Кто-то другой спрашивал, где его ноги.

Сержант-майор был весь в крови, грязной воде и покрыт пылью и пеплом. Но он должен был сплотить этих людей, пока не стало слишком поздно, он должен был...

Но тут земля перед ним взорвалась, и его ударило комьями почвы, воды и мокрых кусков. Люди кричали, и, возможно, он тоже. Возможно, он даже потерял сознание на мгновение, потому что очнулся сидя, с болью в руке. Несколько осколков застряли в его левом бицепсе. Еще одна ракета осветила бойню изувеченных людей. Один из них побрел обратно к немецким линиям, держа кишки, вываливающиеся из дымящейся дыры в животе. Другой размахивал своей оторванной рукой в воздухе.

И тогда обезумевший, исступленный голос завопил:

- Газ... гааааз... гааааз...

Те, кто еще был цел и не сошел с ума, лихорадочно хватались за противогазы, пока снаряды взрывались с глухими, гулкими ударами. Боуэс надел свой, молясь, чтобы остальные сделали то же, вспоминая людей в госпиталях, жертв газа, извергающих кровавые куски легких. Он слышал, как на немецких линиях тревожно звонит колокол.

К тому времени газ был повсюду - желтые, ядовитые облака, прилипшие к земле. Люди кашляли, блевали, некоторые хихикали и рыдали.

Где-то позади, на передовых немецких линиях, слышались крики, вопли и выстрелы. И что, во имя Христа, это значило? Контратака? Немцы явно были под ударом, если только они не обстреляли свои собственные траншеи.

Ничего не имело смысла, абсолютно.

Еще одна парашютная ракета загорелась в небе, падая, как горящий метеорит. Боуэс увидел, что большинство его людей мертвы. Некоторые успели надеть маски. Большинство были безнадежны. Один солдат слепо брел вперед, и, похоже, он нес что-то. Кажется, двух или трех детей. Но он их не нес; они цеплялись за него, как пиявки, грызя и разрывая его.

И тогда сержант-майор услышал звук.

Скрежещущие зубы.

И тогда начались настоящие крики.

Два дня спустя, с рукой на перевязи, Боуэс нашел Стаббса. Он обнаружил его вдали от фронта, в одной из бесчисленных тыловых траншей. Тот сидел на деревянной скамье, тупо наполняя сырые, заплесневелые мешки песком. Другие мужчины с остекленевшими глазами делали то же самое.

Он посмотрел на сержанта-майора, выдавил мрачную, полную ненависти ухмылку.

- Тоже контуженный, дорогуша? Здесь все такие, - из его горла вырвался болезненный смех. - Все сумасшедшие. Слишком безумные для фронта. Они рассказали тебе, что с нами там случилось?

Боуэс лишь мрачно кивнул.

- Слышал.

- Пигги мертв, Железный Сержант. Ты, ублюдок.

- Мне жаль, - только и смог сказать Боуэс.

Командование рассказало ему все. Капитан был обеспокоен. Он был уверен, что Стаббс контужен; иначе и быть не могло с такой дикой историей. Но когда капитан пересказывал ее Боуэсу, в его глазах читался страх. Потому что это был не первый раз, когда он слышал о таком. Он выглядел еще хуже, когда Боуэс рассказал, что видел у немецких линий.

- Верно, - сказал капитан. - Проклятое грязное дело. Слышал подобные истории. Такого не должно быть. Эта война и без того тяжела. Поручаю тебе разобраться, сержант-майор.

Затем он вышел из командного бункера, выглядя как человек, которому срочно нужно в уборную, но он не может ее найти.

Какое-то время Боуэс и Стаббс молчали. Они никогда не ладили. Стаббс - доброволец. Боуэс - солдат по призванию. Но иногда общий опыт, общие страдания создают связь. Боуэс зажег сигареты для обоих - хорошие, американские.

Выдохнув облако дыма, Боуэс рассказал капралу Стаббсу, что случилось с рейдовой группой. Он говорил легко и с полной уверенностью.

- Я выжил, пробравшись обратно к заброшенным немецким траншеям. Я бросал гранаты в эти маленькие ужасы и бежал. Ночь провел под кучей червивых немецких трупов, но выжил. А теперь капитан свалил все на меня. Он не хочет иметь с этим ничего общего.

Боуэс опустил некоторые детали, вроде того, как тварь прыгнула на него, и как он разрубил ее в кровавые ленты траншейным ножом. Как схватил ее за сальные, свалявшиеся волосы и отрезал голову, и как эта отрубленная голова смотрела на него, скаля зубы.

- Они сказали, это боевая усталость, - сказал Стаббс раненым голосом. - Обращались со мной, будто я полоумный. И, может, так и есть. Может, я до сих пор такой. Но я видел это, сэр, видел в их глазах.

- Что видел?

- Веру. Они мне поверили и были напуганы. До смерти перепуганы этой мыслью.

Утреннее солнце тщетно пыталось пробиться сквозь густой туман и дым, висевшие в небе, словно сгущенный жир. Вдалеке гремело. Стрекотал пулемет; несмотря на ужасы, которые они оба пережили, ужасы, что делали зверства войны почти тривиальными, сражения продолжались. Война не остановилась. Она даже не замедлилась.

Боуэс затянулся сигаретой, почесал шею, где его укусила вошь.

- Я слышал это раньше, знаешь. Этот зубной скрежет. За последний год или около того... я слышал его в тихие ночи в ничейной земле. Скрежет и скрежет.

Стаббс не признался, слышал ли он. Он сжал губы в тонкую белую линию, вспоминая последний взгляд на Пигги.

- Что, черт возьми, это такое, сержант-майор?

Боуэс откашлялся.

- Гули. Это гули.

- Гули, - повторил Стаббс, пробуя слово на вкус и находя его неприятным. - Гули.

Боуэс мрачно кивнул.

- Да, видишь ли, я служил в полку Китченера в Северном Судане в 97-м и 98-м. Мы сражались с махдистами зубами и когтями в Омдурмане и Хартуме. К нам были прикомандированы египетские силы. Хорошие ребята, но суеверные, - Боуэс облизнул губы, сплюнул песок в воздух. - Отличные солдаты, в основном, но скованные веками традиций. Были места в холмах, куда они просто не ходили. У нас с ними были чертовы проблемы. Старые могильники, куда они не ступали ночью, говорили, что они прокляты, населены духами. Гули, говорили они.

- Да, тогда я впервые узнал о гулях. Как они выбираются из своих черных нор среди старых, рушащихся гробниц. Молодой египтянин рассказал мне все. Сказал, что гули обитают в древних склепах, живут среди гниения и костей, питаются ими. Что есть места в Ираке, Персии, даже в Судане и Египте, пустынные тропы, куда не ступит ни один здравомыслящий человек. Там живут гули. Он сказал, что если я окажусь в пустыне, в каком-нибудь одиноком и заброшенном месте, и из ночи, из песков и ветра ко мне придет ребенок и назовет меня по имени, я должен немедленно его застрелить. И бежать со всех ног. Потому что они как крысы, человеческие крысы. Где один, там десятки.

Стаббс сказал, что верит. Каждому безумному слову. Потому что он видел. Видел.

- Почему они здесь? Это же не Персия или что-то в этом роде.

- Но тела, парень, столько тел повсюду. Столько... еды для них, - Боуэс пожал плечами. - Может, они всегда искали войны. Искали мусор, который они производят.

Оба молчали какое-то время. Они сидели, курили, слушали гул войны, вдыхали ее вонь, видели ее разрушения, думая о худших вещах. О существах, крадущихся по ночам. О тех, что питаются плотью и костями. Маленьких существах, похожих на детей, но не детях, а темной и извращенной тайне древности.

- Капитан, как я сказал, свалил все на меня, - повторил Боуэс.

- И?

- У меня есть пара идей, где они могут прятаться, где их логово. Но мне нужны несколько крепких парней. Людей, не боящихся стрелять в тех, кто притворяется детьми. Знаешь таких?

Стаббс ухмыльнулся.

Сержант-майор попросил добровольцев.

- Для особой миссии, - сказал он.

Тех, кто вызвался, он не мог использовать - люди, обезумевшие от войны, готовые на все. И в итоге в рейдовой группе остались только Боуэс и Стаббс, чего было явно недостаточно.

Капитан знал об их операции и направил их к дальним траншеям, где располагалась батарея траншейных минометов в заброшенном лабиринте окопов. Это было унылое и забытое место. Стаббс и Боуэс пробирались через грязь и наконец нашли его.

Они увидели сильно укрепленный блиндаж и несколько изможденных солдат, возившихся с минометными трубами и плитами. Двое других сидели у пулемета Льюиса на парапете. Это была изможденная, тощая команда.

Один солдат, рядовой, одетый в лохмотья, направил на них "Энфилд", пока не увидел нашивки Боуэса. Тогда он вытянулся по стойке смирно.

- Сэр! Простите, сэр! - крикнул он, его лицо было покрыто язвами и грязью. Его военная выправка выглядела почти смешно в таких обстоятельствах. - Лейтенант внутри, сэр!

Стаббс заметил крест, нарисованный над входом, но не стал комментировать. Устало он и сержант-майор спустились по скрипучим ступеням.

Внутри была маленькая вырытая комната, стены обложены мешками с песком, потолок из грубых балок. Семь или восемь человек валялись на земляном полу, лежали на ящиках из-под боеприпасов или кучах заплесневелых одеял. Воняло табачным дымом, телами и ромом. На стенах висели религиозные картинки.

У маленького стола с ящиком вместо стула сидел лейтенант с бородатым лицом и широко раскрытыми глазами, похожими на открытые раны. Он встал и ответил на салют Боуэса и Стаббса.

- Господа, рад, что вы пришли. Добровольцы, да? Особая миссия, говорите? Да, посыльный был здесь час назад и все рассказал. Отлично-отлично, - в его левой руке были зажаты четки. Из бесцветных губ торчала обгоревшая трубка. Он пытался ее зажечь, не замечая, что табак в ней отсутствует. - Ребята, - сказал он, повернувшись к валяющимся солдатам. - Есть ли у нас сегодня добровольцы? Нет? Да? Что скажете, парни, а?

Солдаты тупо смотрели на Стаббса и Боуэса, не желая иметь с ними ничего общего. Они молча курили, передавали бутылку джина, ели консервированное печенье. Их лица были мертвы, лишены эмоций, бесцветные маски, вылепленные войной. Трудно было сказать, девятнадцать им или сорок.

Наконец один, с лицом, изуродованным шрапнелью, сказал:

- Какую миссию вы имеете в виду? Что-то чертовски опасное, надеюсь.

- Мы... - Боуэс вздохнул, затем быстро втянул воздух, не зная, как подступиться к теме. - Есть группа... существ, которые обирают мертвых. Мы собираемся их выследить, разобраться с ними.

- Скрежещущие, - сказал кто-то.

Лейтенант, расхаживая взад-вперед, сказал:

- Скрежещущие? А? Что это такое? - oн отвернулся и начал говорить со своим столом. - Надеюсь, у них есть свой табак. Проклятое дело...

- Там, по ночам, - сказал другой. - Их слышно.

Стаббс шагнул вперед.

- Немцы? Гансы? Это вас беспокоит, приятель? - сказал он без особой уверенности.

Человек, худой как рельс, почесался и уставился в пустоту.

- Есть вещи хуже немцев... те, что жрут и грызут. Те, что скрежещут. Те, что ползают и крадутся. Там, - он ткнул белым пальцем в сторону двери, - те, что ползают, крадутся и скрежещут. Те, что голодны, да. По ночам... мы слышим, как они скребут по мешкам с песком. Поэтому мы прячемся здесь. Они шепчут твое имя...

Лейтенант все еще пытался зажечь трубку.

- Проклятая штука, - сказал он, качая головой. - Табак не горит. Сырой, должно быть.

Стаббс понял, что человек безнадежно безумен, и не обратил на него внимания.

- Верно. Мы собираемся их вычистить. Крысоловы и истребители. Это мы, милый. За пенни или за фунт? Или ты предпочитаешь прятаться здесь? Рано или поздно они ведь доберутся, правда? Голодные, как черти.

Один из солдат обхватил себя руками. Другой начал хныкать.

Человек с изуродованным лицом встал и раздавил сигарету каблуком.

- Хватит с меня этого дерьма. Меня зовут Киган, сержант Киган. Пора убрать этот бардак, - oн посмотрел на двух человек, прислоненных к стене. - Чалмерс? Крамбли? Что скажете?

Они шагнули вперед.

- Лучше стоять и умереть, - сказал Чалмерс, - чем сидеть и плакать.

Стаббс похлопал их по плечам и вывел наружу. Боуэс повернулся к лейтенанту и отсалютовал. Он хотел что-то сказать. Хоть что-нибудь. Но слова не шли.

Он повернулся и ушел.

Позади он слышал бормотание лейтенанта:

- Говорю тебе, эта трубка - сущий мерзавец, правда ведь? Ну да ладно, вкус пламени ее быстро проучит, - oн вновь принялся ее раскуривать. - А? Лучше?.. Нет, по-прежнему упрямится, озорник. Ну что ж. Передай мои наилучшие генералу. Скажи, пусть заглянет на чашку чая. Да... Скажи, будет очень кстати. Не посчитаешь за дерзость, если я попрошу еще табаку? А? Что ты сказал?

К тому времени Боуэс уже не слышал его. Он был благодарен за вонь войны. Вонь безумия в блиндаже была куда хуже.

Гуськом они прошли через еще одно выжженное и почерневшее кладбище деревьев.

У них были винтовки "Энфилд" и револьверы "Уэбли". Пояса с гранатами. Фонари болтались на ремнях. Траншейные ножи наточены, штыки нацеплены. Киган нес пулемет Льюиса, его люди были нагружены магазинами для него.

- Вот что нам нужно, так это одна из тех жидкостных огнеметных штук, - говорил Киган Стаббсу, пока они шли по изрытому ландшафту. - Видал такие, приятель? Черт возьми, какое они устраивают шоу! Видел, как немцы использовали такую штуку под Ипром. Они надевают на спину баки с бензином, соединенные с этими шлангами. "Фламменверфер", так они их зовут. Видел, как немцы атаковали наш дзот, эти шланги плевались языками пламени на двадцать, тридцать футов. Залили наши позиции. Зажарили всех до хрустящей корочки. И, Господи, этот запах в воздухе - как мясо, жаренное на вертеле. Огромные масляные облака дыма.

- Что вы сделали? - спросил Стаббс.

- Целились в баки. Бум! Облако огня - и нет больше немцев!

Земля была холмистой, разорванной, блестела, как смазанная жиром. Шел дождь, и туман поднимался из рваной бурой почвы. Были склоны, поросшие деревьями, превращенные в огромные завалы от обстрелов. И, конечно, еще тела - некоторые обглоданы до скелетов, другие свежие и раздутые. Стаббс увидел руку, торчащую из грязи, словно просящую ее вытащить. Они видели немецкий труп, на котором кормились две грязные, облезлые кошки. Они ободрали большую часть мяса с лица, отрывая его сырыми кусками и глотая.

Крамбли сказал:

- Разрешите пристрелить этих ублюдков.

- Отказано, - сказал Боуэс.

У них была задача, сказал он всем. Крысы? Кошки? Здесь были штуки и похуже. Последнее, что им нужно, - это наткнуться на немецкий патруль.

- Сегодня мы можем ничего не найти, парни, - продолжил он. - И, может, часть меня надеется, что так и будет. Но если найдем... если найдем, мы должны быть готовы, ясно? - oн специально остановил их, чувствуя, что они близко. Раздал сигареты. Пинта рома пошла по кругу. - Сегодня вы можете увидеть нечто, парни. И они могут быть хитрыми, умными. Они могут выглядеть как люди, может, как дети... но, черт возьми, они не люди, понятно? Эти твари... они злобные... вы для них просто добыча. Помните это. Они не человечнее кусков ходячего мяса. Неважно, как они выглядят, как себя ведут. Увидите их - стреляйте на поражение. Понятно? Потому что, если не сделаете этого, Бог нам в помощь. Мы никогда не вернемся домой.

Это было достаточно ясно, и они пошли дальше, пробираясь через разоренный, изувеченный пейзаж.

Стаббс думал о туннелях.

И союзники, и немцы вырыли мили туннелей в грязи Фландрии. Многие были заброшены. Многие - нет. Другие обрушились. Суть в том, что местность была изрыта, как соты. И что могло быть лучше для этих маленьких ужасов, чем бесконечные проходы? Эти норы могли увести их куда угодно. На поля сражений, в могильники и обратно в их логова. Идеально. Он сам видел, как они поднимались из воды, чтобы забрать Пигги. Похоже, они прекрасно справлялись в затопленной, темной черноте.

Это была мысль.

Примерно через полчаса они вышли на заброшенную, заросшую сорняками дорогу и пошли по ней. Деревья здесь были черные и безлистные, опутанные туманом, но сейчас была осень, и это не удивляло. Это было от смены сезонов, а не от войны. Ветер гнал мертвые листья под ноги и закручивал их в вихри на пустынных, угрюмых полях. Встречались редкие воронки, но тел не было. Костей тоже немного, и те - обесцвеченные, изгрызенные.

Но никто не решился это комментировать.

Через десять минут Киган сказал:

- Ага, взгляните-ка на это.

Все посмотрели. Скелет в грязных лохмотьях был зажат между стволом раскидистого дуба и несколькими ветвями, в пятнадцати футах над землей. Его челюсти были раскрыты, словно в крике. Что-то свило гнездо в клетке ребер. Оттуда, где они стояли, не было видно ни ран, ни переломов, ни следов пуль или обугливания.

- Как думаете, что его достало? - спросил Чалмерс.

Но все как-то знали, что это была не война.

- Может, он умер от голода, - предположил Стаббс. - Может, прятался. Может, он так боялся чего-то, что не спустился.

Они шли по дороге еще минут двадцать, и вот она появилась.

Заброшенная деревня.

Она раскинулась на холмах - маленькие дома и рушащиеся кирпичные лавки, мрачная игла церковного шпиля возвышалась над всем. Мощеная булыжником дорога вилась через нее, но, как и дорога к ней, была захвачена сорняками и дикими травами. Это место могло быть чем угодно, но только не уютным. Над крышами и накренившимися стенами висела ощутимая пелена ужаса. Темные, безжизненные окна взирали на солдат с пустотой, в которой чудилось нечто недосказанное. Что бы ни пряталось в этой пыльной тишине - оно предпочитало оставаться в тени.

- Что случилось? - спросил Крамбли. - Они просто взяли и ушли? Это война? Так, что ли?

Чалмерс покачал головой.

- Война не подходила к этому проклятому месту и на милю. Дело не в этом.

И это было так. Все это знали.

В деревне витало дурное предчувствие - зловещее, будто зараженное изнутри ощущение, от которого хотелось обернуться через плечо. В неподвижном воздухе застыла странная, ядовитая гниль - не та, что поднимается над полями сражений, но нечто иное, глубже, извращеннее. Это зловоние было как болезнь: злокачественное, разлагающее, чуждое самому понятию жизни. Даже тени казались неправильными. Их было слишком много или слишком мало. И тишина... такая глубокая тишина. Ни одна птица не пела. Ни шороха, ни вздоха - леса, черной стеной подступавшие со всех сторон, затаили дыхание. Повисла тишина - не просто мертвая, но смертельная, насыщенная ощущением скрытого ожидания, чьего-то холодного, пристального взгляда. Это была атмосфера моргов и склепов: тишина, в которой смерть еще не ушла, но уже не скрывается.

Но она не была пуста.

Людей, возможно, и не было, но пусто не было. В воздухе витало что-то темное, злобное, отравленное. Лишь тень, намек, отзвук... но оно было - и этого хватало, чтобы тишина казалась личной угрозой.

Боуэс откашлялся.

- Был тут один бельгиец, священник, навещал наши линии. Давал последнее причастие, когда нашего капеллана ранило осколками. Хороший парень, звали Вандерхуген. Помнишь его, Стаббс? Так вот, он говорил, что эту деревню покинули лет тридцать назад. Люди просто не хотели здесь оставаться, - Боуэс замолчал, изучая деревню, как военную цель. Его левая рука все еще была на перевязи из-за осколков, полученных во время кошмарного рейда несколько ночей назад. Он не мог держать винтовку, но на поясе у него были два "Уэбли", и теперь он прицелился из одного. - Знаете, все то же - звуки и все такое. Говорили, что место проклято. Тени бродят по ночам. Странные запахи. Никого это не волновало, пока не начали вскрывать могилы на кладбище. По утрам находили кости, разбросанные и изгрызенные. Потом исчезла одна семья. Затем другая. Жители бежали. Говорили, видели отвратительные фигуры, крадущиеся у их домов. Маленькие существа, похожие на детей, но не дети. Лица, заглядывающие в окна по ночам. Красные глаза, следящие из теней...

Боуэс продолжал, рассказывая, что слышал подобные истории в других местах и не придавал им значения. В каждом пустом городке в темном лесу была своя жуткая байка. Но после того, что он видел в ничейной земле, он начал складывать кусочки мозаики.

- И поэтому мы здесь, парни. Это место, я думаю, источник нашей проблемы. Так что давайте за дело.

Крамбли сказал:

- Вы уверены, что пули и гранаты справятся, сэр? Может, тут нужно что-то более духовное?

- Справятся, - пообещал Боуэс. - Мы охотимся на что-то из плоти и крови. По крайней мере, я на это надеюсь.

Деревня.

Воздух был невыносимо тяжелым, пока они пробирались между зданиями, словно пропитанный угрозой. Дождь лил, грязь текла, и здесь был холод, которого не было раньше. Все казалось гниющим, как плоть в могиле - рушащиеся крыши, державшиеся лишь на плесени; стены, пробитые необъяснимыми дырами, из которых сочился маслянистый мрак; сорванные ставни, кирпичи, рассыпающиеся в пыль, дверные проемы, покосившиеся под неестественными углами. И повсюду тени, текущие и льющееся, как реки абсолютной черноты.

- Не могу сказать, что мне это нравится, - сказал Киган, его лицо было испещрено грязью и каплями дождя. - Совсем не нравится.

Дом за домом, сарай за сараем, они все тщательно проверяли. Даже покрытые паутиной подвалы и хозяйственные постройки. Места, вырытые в сырой земле, где пахло гнилью, высокой и странно ядовитой вонью развороченных могильников и разграбленных склепов. Они не задерживались в таких местах надолго.

По-настоящему неприятным было то, что ничего не тронуто. Мебель, стеклянная посуда, инструменты, пиломатериалы - все стояло нетронутым. Шкафы были завешаны гниющей одеждой и завалены заплесневелыми туфлями. Было даже несколько охотничьих ружей, бутылки пыльного ликера. Жители ушли в спешке, и никто - ни нищий, ни вор, ни строптивый мальчишка - не осмелился сюда явиться и что-то взять. Это было проклятое место. Проклятое. И это беспокоило больше всего.

Единственное, что объединяло все эти покинутые дома, помимо запустения, - это глубокие, яростные царапины, изрезавшие все подряд. Обои были вспороты, кресла разодраны, двери исчерчены до древесины, перила - словно перепаханы когтями. Матрасы валялись вспоротыми, внутренности их выброшены наружу. Но страшнее всего были следы в пыли - крошечные отпечатки ног, словно оставленные кем-то, кто не должен был ходить.

Они нашли то, что когда-то могло быть таверной. В пыльной кухне, пропитанной древним запахом крови и боли, они обнаружили кучу костей в одном вонючем углу. Кости были пожелтевшие, с отметинами зубов. И хуже того, это были человеческие кости. Еще хуже - кости младенцев и малышей.

- Ублюдки, - сказал Стаббс, едва сдерживаясь. - Грязные, убийственные ублюдки.

Затем они покинули деревню и поднялись к церкви, что возвышалась над ней.

Она была выцветшая, грязно-серая, без дверей. Она нависала над деревней и кладбищем сзади. Шпиль был ободран и скелетообразен, крест покрыт чем-то черным и безымянным. Они вошли и нашли ее пустой, кроме куч костей, наваленных на алтаре. И каждая кость была тщательно обглодана и высосана до мозга. Здесь пахло смертью и разложением, как в разрытом гробу. Атмосфера была ядовитой и безбожной. Что бы ни поклонялось этому алтарю костей, оно делало это в замкнутой тьме. Солдаты шептали молитвы, прося милости и избавления от этого ужасного места, от этой гноящейся, ядовитой атмосферы, что, казалось, ползла по их коже, как могильные черви.

Затем они посетили кладбище.

То, что окутывало деревню в сыром, адском смраде, здесь было еще хуже. Атмосфера была котлом безсолнечного, древнего ужаса.

С оружием наготове солдаты двинулись по утопленной дороге через желтую, чавкающую грязь. То, что они увидели, было кощунством. Надгробия и кресты были повалены. Каменные ангелы измазаны экскрементами. Склепы вскрыты и опустошены. Гробы вытащены и разбиты в щепки. И повсюду кости, разбросанные и изъеденные. Черепа ухмылялись из грязи, балансировали на гробницах, были сложены в концентрические круги. Дождь лил, вода текла из пустых глазниц. Даже кусты и ободранные деревья были украшены бедренными костями, ребрами и локтевыми костями, увенчанными безчелюстными черепами. Некрополь, щедро украшенный сырьем могил.

- Это их место, - сказал Боуэс безнадежным голосом.

Никто не возразил. Они продолжали патрулировать, потные пальцы на спусковых крючках, двигаясь среди открытых могил и разрушенных склепов. Вдруг Крамбли издал пронзительный крик. Земля под ним провалилась, и он оказался по грудь в яме, отчаянно пытаясь выбраться. Остальные вытащили его, радуясь, что ничего не утянуло его вниз.

Стаббс укрылся от дождя и зажег фонарь. Лег на живот в текущей грязи и опустил его в яму. Туннель вел в обе стороны. Из него поднимался запах горячего, газообразного разложения.

- Ага, - сказал он. - Как я и думал. Изрыто проходами. Наверное, изначально они копали прямо в могилы. А теперь? Я бы сказал, эти холмы полны ими, сеть, что начинается здесь и соединяется с нашими туннелями, и с немецкими тоже.

Остальные солдаты побледнели, думая о том, что копошится под ними. Дождь стекал с их шлемов, мимо угрюмых, немигающих глаз.

- Верно, - сказал Боуэс. - Это логично. Я не могу приказать никому из вас туда спускаться. Даже не подумаю...

- Я пойду, - сказал Стаббс. - Кто-то должен.

Никто не спорил и не пытался его отговорить. Он взял у Боуэса револьвер "Уэбли" и два пояса с гранатами.

- Удачи, - сказал сержант-майор, пожимая ему руку, словно прощаясь.

Стаббс обвел взглядом лица, потускневшие под дождем, зная, что больше никогда их не увидит. Война была адом - и этот ад только начинался.

С фонарем в руке он спустился в сырую землю под ливнем. Проход был узким, и ему пришлось ползти на животе, с гранатами за спиной, держа револьвер и фонарь перед собой. Он пробирался через клаустрофобический мрак, и тошнотворный запах подземного гниения обволакивал его.

Он ожидал крыс, но не увидел ни одной.

Были места, куда, похоже, даже они не ходили. Запретные места, зараженные темным, ядовитым злом, таким полным, таким отвратительным и заразным, что они не осмеливались туда ступать. И норы под этой проклятой деревней были таким местом.

Стаббс полз вперед сквозь грязь и слизь, как бескостная рептилия, с запоздалой тревогой понимая: пути назад нет. Что бы ни пряталось в чреве этого подземного кошмара - он двигался навстречу ему навсегда. Но это пугало его меньше, чем воспоминание о Пигги. О том, как тот умер.

Стены были узкими, сочащимися грязной водой и комьями земли. Чернота была густой, едкой, туманной и тяжелой для дыхания. Он полз минут десять-пятнадцать, когда начал находить обломки костей, а затем и целые скелеты, вмурованные в сырые земляные стены. Вскоре проход был усеян торчащими костями ног, лопатками и черепами, выпирающими из сочащейся грязи. Все они были серыми от ила и изъедены укусами. Но не только кости - подошвы траншейных сапог, рваные куски униформы, обесцвеченные ремни, даже пара шлемов, сильно изгрызенных. Наконец, изгрызенные мумии солдат, еще не полностью ободранные от плоти. Тонкие, как палки, руки и ноги мешали Стаббсу продвигаться. Ему приходилось вдавливать их в грязь или ломать, чтобы продолжить.

Оссуарий[7], - подумал он. - Огромная и мрачная свалка, остатки их пиршеств.

Череп свисал с капающего потолка. Стаббс подмигнул ему, хотя был смертельно напуган. Не раз он проползал под отполированным дном гроба, еще не разграбленного.

Время от времени он слышал странные эхо. Далекие звуки гортанных голосов или пронзительного хихиканья. А иногда лишь зловещее и безумное дыхание - словно кто-то выдыхал в пустой металлический барабан.

Чем дальше он продвигался, тем сильнее менялся запах - от просто густого и приторного, с привкусом тленного мяса, к чему-то гораздо хуже. Этот новый смрад был всепоглощающим, окутывающим, и он накрыл его, как саван. На коже оседала его пленка, ядовитая и зловонная. Это был тот самый запах, что он уловил на наблюдательном посту той ночью с Пигги и остальными - огромный черный запах полного разложения, не мертвых вещей, а живых существ, настолько мерзких и низменных, что они превращали сам воздух в зараженную злобу.

Да, он был близко.

Его кожа ползла, дрожала волнами, и ему пришлось сжать челюсти и горло, чтобы не начать блевать. Этот великий гнилой запах был их испорченным молоком, разлитым повсюду. Он сочился из воздуха, как зараженная кровь.

Он сглотнул, дрожа, трясясь, ближе к безумию, чем война когда-либо могла его довести.

Туннель теперь извивался, как пьяный. Были ответвления и норы во все стороны. И еще кости. Свежие трупы. Их смертные маски смотрели на него, предостерегая убираться. Проход начал спускаться вниз, и Стаббс пополз, скользя через слизь и грязь, а затем в удушающий канал, через который пришлось пробиваться. Затем он расширился, и он внезапно упал в огромную пещеру. Она была вырыта из камня и почвы, легко десять футов[8] в высоту, в три раза больше в ширину и длину.

Поднявшись, он вытянул фонарь. Он стоял в двух футах скопившейся грязи, смешанной из экскрементов, костей и грязной воды. Сотни черных жуков размером с окурки ползали и питались в этой луже. Стены и потолок были изрыты норами или ячейками, как соты улья. С них свисал капающий серый гриб, похожий на испанский мох.

Он знал, что не один.

Он видел блестящие глаза, сияющие из темных углублений, видел, как скрытные формы выскальзывали из своих нор, словно угри. Слышал скрежет маленьких зубов, словно гвоздей. И вокруг, казалось, повсюду - скрежет, щебет и визг.

Он был в их логове.

Да, они походили на детей - маленькие, но сгорбленные, двигающиеся странными прыжками. Их голая кожа была корявой и болезненно-желтой, их ужасные маленькие лица - как живые черепа, кожа натянута на чужеродной архитектуре костей. Дикие, спутанные космы волос спадали на плечи и ниже, свисая сальными прядями над их могильными лицами.

- Стаббс, - прошептали они единым механическим голосом. - Стааааббс. Стаббс. Стаббс. Стаббс...

Он отгородился от них, не слушал.

Какая-то часть его мозга, еще способная мыслить, начала задаваться вопросом, сколько жутких историй породили эти существа - сказки о буги, гномах, эльфах и лесных чертях. Потому что, увидев их, посмотрев им прямо в лицо, он их узнал. Они жили в сумерках его психики, образы, которые несли все люди как расовую память. Эти существа, эти гули, были древними врагами человечества и жили ночью, тогда как человек жил днем с самого зарождения рода.

Когда его голос раздался, он был сухим, изношенным, но ясным, как хрусталь:

- Да, вот я здесь, вы, отвратительные маленькие ублюдки. Я пришел за вами, за всеми вами.

И, возможно, ему следовало бояться, но он почему-то не боялся.

Он был солдатом, человеком, а эти твари были извращением; они не заслуживали жизни. Они начали наступать толпой в его сторону, выкрикивая его имя, и Стаббс шагнул вперед - не потому, что хотел быть ближе к этим скрежещущим ужасам, а из-за того, что было за ними.

- О, Господи, - сказал он.

В эллиптической впадине, вырезанной в дальней стене, был еще один гуль, но взрослый. Он сидел на алтаре, троне из наваленных человеческих кож, костей и разорванных конечностей. Огромная, дряблая самка с пульсирующей плотью, тестообразно-белой и ужасно покрытой чем-то, похожим на ползущий гриб. Двойной ряд сосков тянулся по ее торсу, и от них сосали извивающиеся, червеобразные тела ее потомства. Она держала их там, бесформенные существа с дергающимися конечностями и ртами, как у миног, которые однажды будут ходить и питаться мертвыми.

Сука и ее выводок.

Она увидела Стаббса и уставилась на него красными, безвековыми глазами, и в них была такая чистая, неприкрытая ненависть, что его внутренности буквально превратились в кашу. Все в нем потекло. Его разум тоже. Ушел в какое-то безопасное место, где такие, как она, не могли существовать.

Она издала пронзительный визг, который прорезал воздух, эхом отразился в туннелях и пронзил Стаббса, как ядовитые стрелы. Он почувствовал зловонный, горячий порыв ее дыхания. И все же, сквозь искажения и ужас, он расслышал слова:

- СТАААББС...

Она была мерзостью, да, но это продолговатое, измазанное кровью лицо не было самым худшим. Как и эти сальные, дергающиеся наросты, свисающие с ее раздутого черепа, словно живые волосы. И не черный язык, лижущий острые зубы. И даже не этот ужасный голос, который он помнил из детского кошмара.

Ибо, пока он смотрел, она рожала.

С когтистыми, прокаженными пальцами она вытаскивала слизистую, раздутую личинку из своего родового канала. Визжащее, извивающееся существо, от которого желчь поднялась к его горлу.

Фонарь выскользнул из его пальцев, упал в грязь, но не погас. Он отбрасывал ломаные, гротескные тени, пока прыгающие существа приближались к нему. С "Уэбли" он уложил шестерых за столько же секунд. Затем начал бросать гранаты, одну за другой. Пещера превратилась в улей воя, визга и смерти. Затопленный ее детьми, с кожей, содранной клочьями, с зубами, впившимися в слишком много болезненных мест, он бросился к матери. Левой рукой он вонзил траншейный нож глубоко в ее раздутый, колышущийся живот. А правой, когда она схватила его и он потерял рассудок в складках ее отвратительного, некротического смрада, засунул последнюю гранату ей в пасть и выдернул чеку.

Раздался оглушительный взрыв, ее голова разлетелась в зловонное желе, и его пронзило шрапнелью. Дети продолжали терзать его, выкрикивая его имя, а затем мир вспыхнул пламенем, светом и дождем земли.

Боуэс и остальные проверили все склепы.

Они нашли еще норы и проходы, многие пробиты прямо через твердый камень. У гулей не было предела в их извращенной решимости. Он и его люди патрулировали кладбище, ожидая какого-нибудь знака от Стаббса, и ждать пришлось долго.

- Сюда! Сэр, сюда! - крикнул Чалмерс, указывая на яму, в которую спустился Стаббс.

Дождь хлестал по лицу, Боуэс подошел и прислушался.

Да, там, там и там.

Выстрелы. Эхо выстрелов из какого-то далекого подземного логова. А затем звуки гранат, взрывающихся одна за другой. Боуэс ухмыльнулся, хотя был уверен, что Стаббс не вернется. Ухмыльнулся, потому что капрал дал им жару. Он понес бой к ним, и теперь они узнали, что такое жало скорпиона.

Киган закричал и начал палить из пулемета Льюиса. Пули бешено разлетались, разрывая землю и дробя надгробия. Боуэс в шоке смотрел, как маленькие пятнистые руки утащили его под землю. Затем исчез Чалмерс, и лицо Крамбли последовало за ним в зловонную почву. А затем они полезли из земли, гули, ослепленные дневным светом. Они шли за Боуэсом.

Он услышал свое имя, шепотом эхом отдающееся из ямы.

А затем раздался внезапный, мощный взрыв снизу, словно раскат землетрясения, и кладбище взорвалось дождем грязи, костей, тел и надгробий. И перед тем, как тьма поглотила его, он подумал, из какого-то далекого места, о газах разложения, скопившихся в туннелях внизу. И о гранатах, поджигающих их.

А затем кладбище рухнуло в огромную пещеру под ним.

Боуэс очнулся в темноте.

Может, он был в сознании уже какое-то время. Может, скользил между сном и реальностью с сюрреалистической легкостью. Его глаза открылись, и он увидел звезды над головой. Дожди наконец прекратились. Воздух пах чисто, свежо и ясно. Он был благодарен, что вдохнул его в последний раз. Его тело было пронизано болью. Левая нога - изувеченный стебель, скрученный под ним. Левая рука освободилась от перевязи, но превратилась в сырое, кровоточащее мясо. Он был изрезан, изранен и истекал кровью.

Он знал, что не выживет.

Но он был солдатом, а жизнь солдата часто требовала жертв. Семь поколений Боуэсов охотно жертвовали собой ради королевы и страны. И он не просил ни больше, ни меньше. Он был профессиональным воином, человеком карьеры, и как таковой, гордость, долг и преданность делу были единственным, что имело значение в его жизни. Лежа там, он вспоминал Индию и Южную Африку, Бирму и Судан. Он хорошо показал себя как солдат и был доволен в смерти. В его последний час ему пришли строки из "Юного британского солдата" Киплинга:

Коль ты ранен и брошен в афганской степи,

Коль их бабы придут, чтоб таких вас добить -

Дотянись до ружья, себе выбей мозги,

И отправишься в рай ты солдатский.

Прекрасно, - подумал Боуэс. - Просто прекрасно. Чего еще мог желать солдат, кроме быстрой и безболезненной смерти? Почему...

Воздух внезапно стал зловонным, пропитанным запахом мерзких дел и существ. Он услышал скрежет зубов. Он тщетно пытался ползти через скользкую грязь, чтобы выбраться из пещеры, но это было безнадежно. Совсем безнадежно.

В лунном свете он увидел одного гуля. Он приближался с влажными, тягучими звуками, воняя испорченным мясом. Взрослый самец, судя по болтающемуся между ног, как маятник, раздутому фаллосу. Он был костлявым и скелетообразным, с выступающими костями под дряблой, грибковой плотью. Слышалось его сгустковое, хриплое дыхание.

- Боoууэс, - прошипел он.

Правой рукой Боуэс выхватил оставшийся "Уэбли" из-за пояса и выстрелил трижды. Он видел, как блестят дыры в его шкуре. Видел, как лунный свет пробивается сквозь них.

Но он все равно полз вперед, холодный и неумолимый, покрытый грязью и кровью. Его жуткое черепное лицо ухмылялось с жадным аппетитом.

Боуэс рассмеялся.

- Ты не получишь меня, грязный ублюдок, - сказал он.

Правой рукой он приставил дуло "Уэбли" к виску. Когда костлявые пальцы потянулись к нему, он спустил курок и, с радостью, с счастьем, отправился к своему Богу, как солдат.

Перевод: Грициан Андреев

В пасть Смерти,

В глотку ада.

- Альфред Теннисон

Полночь, тьма и холод, проклятый холод. Именно в это время появляются собаки. Тощие скелеты с голодными глазами и пеной у рта, они выползают из мрака, словно шакалы, жаждущие поживиться мертвецами. Они выгрызают языки изо ртов, высасывают глазные яблоки из черепов. Сначала они обгладывают мясо с шей и животов, смакуя мягкие части. Грязные, уродливые, злобные падальщики, они одним быстрым щелчком пенных челюстей отхватят вам пальцы. Многие американцы узнают это на горьком опыте - "сюда, мальчик, хороший песик" - и понимают, что это не те милые собачки, которых они знали в Корнфингере, Айова, или Брейнсплэте, Техас.

Это звери, и они сожрут все, что не убежит.

Сегодня ночью для них настоящий пир.

На улице повсюду трупы - легко насчитать тринадцать Джонни Джихадов, мрачных солдат моджахедов, разорванных в клочья из пулемета "Брэдли". Тех, кого не изрешетили, не продырявили и не расчленили на куски, добили тяжелым огнем из пулеметов М2 калибра .50, разрезавших их пополам, словно бумажных кукол в черных одеждах. Окончательный удар нанесли малокалиберное оружие и гранаты. Первое било с такой силой, что мертвые вставали и плясали жуткий танец смерти, а второе раскидывало останки, как кусочки пазла.

И вот теперь... идут собаки, слюнявые, жаждущие человеческого вяленого мяса.

Полдюжины псов, порода неизвестна и непознаваема. Они словно вытекают из ночи, скользкие тени, смазанные мраком. Не теряя времени, они вгрызаются в пиршество, пуская слюни и хрипя, зубы скрипят о кости и хрящи. Лакающие языки слизывают лужи крови.

- Чертова хрень, - говорит Чувак. - Разрешите их завалить, сержант?

- Нет. Начнем палить - и каждый песчаный ублюдок в округе узнает, где мы, - отвечает Пшеница. - Американцы пришли, замесили пару врагов в этой мертвой деревушке и свалили. Вот что должен знать враг. Здесь никого нет. Им безопасно выйти за своими мертвыми, а когда они это сделают, мы отправим их вонючие задницы к Аллаху.

- Но... черт, послушайте это, - вставляет Говнюк.

- Как музыка, - вмешивается Бешеная Восьмерка. - Кусай, кусай, жуй, жуй... сладкая музыка.

- Заткнитесь, - обрывает Пшеница.

Но он тоже слушает эту "музыку", и она заставляет его улыбаться. Ведь это просто собаки, пожирающие себе подобных. Собака ест собаку. Забавно, если подумать, и, может, в каком-то великом смысле - это карма.

- Песикам тоже надо есть.

- Чертова песочница, - ворчит Говнюк. - Чертов Ирак.

Простак смеется:

- Эй, мужик, прояви уважение. Наши славные коалиционные силы ведут войну за освобождение иракского народа. Это не про нефть или грязные деньги под столом в Вашингтоне. Так сказали на "Правде".

Несколько смешков - "Правда" это прозвище "Fox News", государственного канала пропаганды.

Собаки грызут минут двадцать, все это хрустение и рвание, а потом постепенно стихает.

- Похоже, они закончили, - говорит Простак.

Пшеница смеется:

- И никаких проклятий в этот день.

Собаки, пожирающие мертвых. Это неправильно, даже если мертвые - всего лишь хаджи. Этот звук тревожит Чувака, потому что он вспоминает бои в Фаллудже в дневной жаре. Собаки, пожирающие трупы хаджи. Пыль в воздухе. Руины. Все горит от авианалетов, клубы черного дыма катятся, как морской туман. Кто-то кричит, зовет эвакуацию.

Ад на нулевой отметке.

Взвод был на взводе, раскаленный от боя, покрытый грязью и потом, дрожащий внутри и снаружи, пальцы тряслись на курках. Дом за домом они шли, глаза, как у метамфетаминщиков, вылезали из грязных лиц. Вперед, ребята! Мочи этих ублюдков Али-Бабу! Потом они выбили дверь того дома со странными символами на стенах, зачищая все, что движется. Старуха начала кричать на них.

Они ждали боевиков, но нашли молодую женщину и двоих детей. Слишком поздно. Те шевельнулись - и получили около двадцати пуль. Оx, черт! Так не должно быть. Американцы не убивают женщин и детей. Это не их стиль. Это не в их краснокровной, чисто американской натуре, не часть их голливудской поп-культуры. Они - герои, освободители, а не убийцы. Конечно, не такие.

Бешеная Восьмерка засмеялся и сказал:

- Чертовы суки, где ваш Мохаммед теперь? Где ваш лживый пророк, пока мы возлагаем жареные жертвы на алтарь Господа?

- Точно! - выпалил Гетто. - Аллах не пришел замазать ваши раны, зашить кишки и спасти души. Он просто не явился, суки.

- Что с вами, люди, не так? - сказал Чувак, отвращенный всем этим.

Никто не понял, к кому он обращается - к отряду или к иракцам.

- Глянь на эти дыры в них, йоу! - хихикнул Гетто, и это почти походило на всхлип.

- Всем заткнуться, - сказал лейтенант, пытаясь поговорить со старухой.

Он учился языку и знал свое дело. Мертвые гражданские. Ох, это была беда.

Она рычала на него на каком-то гортанном языке, не арабском и даже не персидском, изрыгая загадки и заклятья.

Чувак стоял, дрожа, дезориентированный - слишком мало сна, слишком много действия. Слишком много амфетаминов, чтобы держаться. Он смотрел на тела, и его желудок сжался, ползая по стенкам живота.

Господи, мертвые дети.

Бешеная Восьмерка хихикал, потому что смерть его возбуждала и заставляла чувствовать себя живым. Он понимал то, чего не понимали другие: жизнь - это прелюдия, а смерть - кульминация.

Лейтенант сдался. Какой смысл? Иногда эти люди вели себя так, будто не понимали даже собственный язык. Он отвернулся от старухи на три секунды, но этого хватило.

Она выхватила нож и бросилась на него. Бешеная Восьмерка всадил в нее шесть пуль, почти разрезав пополам.

- Бог сказал свое слово, - произнес он.

Старуха свернулась на полу, как мертвый паук, рот открыт. Пока Чувак смотрел, из него выползла одна отвратительная муха.

-Это было не дерьмо, - шепчет он себе, пытаясь забыть тот день, как, наверное, будет пытаться забыть его всю жизнь. - Это было даже не дерьмо.

Собаки ушли, и на один фаталистический, иллюзорный момент его желудок сжимается в кулак, потому что ему кажется, что их спугнуло что-то худшее.

Но там ничего нет. Ничего на прицеле.

Ночь - худшее время.

Такая ночь бывает только в песчаной стране, где электрические огни - вымирающий вид, а тьма не просто тенистая, а черная, как смоль. Чернота, как в канализации в полночь. Чернота, как внутри мешков для тел. Чернота, как души людей, что охотятся на других людей.

Пока Говнюк ворчит о том, как Бетти Лу показывает свои прелести парням дома, а Простак жалуется сержанту Пшенице, что не может нормально сходить в туалет уже недели, Чувак прислоняется к низкой каменной стене, глядя на мертвых через свои приборы ночного видения. Он всегда наблюдает. Он тайно боится темноты и не доверяет тому, что в ней движется, поэтому смотрит, ждет и держит свой М4 наготове. Трупы разбросаны повсюду, целые и по частям. Слава богу за ночной холод, чтобы не вдыхать их запах смерти.

- Черт, Чувак, - говорит Простак, сидя в песке, спиной к стене. - Спорю на пачку "Мальборо", что до трех утра там ничего не шевельнется.

Чувак пожимает плечами:

- Принимаю.

Бешеная Восьмерка и Гетто сидят рядом. Бешеная Восьмерка молчит, и это хорошо. Гетто болтает о своей будущей хип-хоп империи, которую построит с нуля, когда вернется на американскую землю. Все его игнорируют. Ему все равно - он будет говорить, есть слушатели или нет. Простак только вздыхает.

Чувак следит за мертвыми на улице, потому что иногда хаджи-охотники за головами прячутся с русскими снайперскими винтовками, ожидая, что глупые американцы выйдут искать карты или трофеи. Вот тогда они и стреляют. Минута - ты роешься в темноте за иностранным оружием и сувенирами, а в следующую - твои мозги блестят на булыжниках.

Пыльные, уставшие, дрожащие в ночном воздухе, ободранные остатки 1-го взвода ждут, потому что так хочет Пшеница. Чувак уже сказал ему, что все это бесполезно - с их курением, руганью и шумом хаджи будут сидеть тихо, но Пшенице плевать на его мнение. Он сержант, и, как он любит повторять, если ты не сержант, ты даже не настоящий солдат. Так что молчи, заткнись и сиди.

- Серьезно, сержант, я не срал уже вечность, - говорит Простак.

Пшеница качает головой:

- Господи, ты и твоя задница. Мне плевать на твои кишки, клоун.

- Надо тебе, братан, закинуть буррито с фасолью в столовке, - вставляет Гетто. - Я три дня зеленью срал после этого, йоу.

Простак вдавливает сигарету в песок:

- Сержант, скажи ему, чтоб прекратил эту хрень.

- Какую хрень? - спрашивает Пшеница.

- Это его бандитское трепло, будто он барыга на углу. Я вырос среди такого дерьма. Не хочу это слышать, вот что я говорю.

- Жесткий чувак, - бормочет Гетто.

- Оба заткнитесь, - обрывает Пшеница. - Хватит красть мой кислород.

Вот как безумна эта война. Гетто - парень из кукурузных полей Бугерснота, Небраска. Где-то среди початков он подцепил уличный стиль и стал "оригинальным гангстером". Хочет быть хип-хоп магнатом. А Простак, пацан из Восточного Лос-Анджелеса, не хочет ничего общего с этим. Ему нужна толстая жена и ферма. Он даже признается, что любит кантри. Как будто они поменялись личностями. Никто не мог это понять. Но иногда в войне ничего не имеет смысла.

- Стоп, - тихо говорит Чувак, и все напрягаются, как пружины. Они знают, что он что-то заметил. Тон его голоса говорит сам за себя: - Что-то шевельнулось.

- Собака, - ворчит Пшеница под нос. - Это ебаная собака.

- Вот и все, - говорит Говнюк.

Надежда в его голосе почти разрывает сердце; она могла бы выжать слезы из камня. Ему осталось меньше двух месяцев, и он хочет, чтобы они прошли легко и гладко. Не хочет домой в мешке или без полного набора конечностей и яиц. Два месяца. Он уже мечтает о днях, когда их станет меньше десяти.

Бешеная Восьмерка тоже выглядывает из-за стены, сканируя темноту своим пулеметом М249 SAW. У него полный боекомплект, и он отчаянно хочет его выпустить. В тихие ночи, когда другие пытаются вздремнуть или расслабиться, Бешеная Восьмерка все еще на войне, говорит о своем оружии, что он может с ним сделать, как это инструмент любви и смерти. Как он должен опустошать его каждый день, иначе не удовлетворен. Он будет трещать об этом, пока кто-нибудь - обычно Простак или Гетто - не скажет, что это звучит, будто он про свой член говорит.

- Дай мне силуэт, о милосердный Боже, - бормочет Бешеная Восьмерка. - Хоть один силуэт, чтобы я мог его завалить во имя твоей славы.

- Заткнись, ты, чокнутый, - говорит ему сержант Пшеница.

Он осматривает улицы через свои приборы ночного видения, похожий на лупоглазого марсианского захватчика.

- Ничего не вижу, - говорит он.

- Нет... подожди, - тихо бормочет Бешеная Восьмерка. - Что-то... видел, как что-то шевельнулось... клянусь. Хочешь, я встряхну кусты? Покажу неверным руку Господа всемогущего?

- Держи огонь при себе, пока я не скажу.

- Вы, ребята, понимаете, что вы дергаетесь из-за каких-то собак, да? - спрашивает Простак. - Они просто голодные. Не наелись раньше, вот и вернулись. Погрызут и уйдут. Успокойтесь.

- Он прав, - говорит Пшеница. - Всем остыть. Вы шумите, как десять обезьян, трахающих ведро.

Но Чувак не уверен - он что-то слышал там. Что-то, что не имеет смысла: жужжание, похожее на крылья огромного насекомого.

Мерф хмыкает. Сигарета висит у него во рту, пока он держит М4 в боевой готовности. Как и Бешеная Восьмерка, он всегда готов стрелять. Кажется, ему это нравится, будто все его жизненные разочарования и обиды воплощены там в виде хаджи, и он не успокоится, пока не перебьет их всех. У него гранатомет М203 под стволом М4, и мало что в жизни приносит ему столько радости, как стрельба из него. Когда дерьмо летит, и вокруг рвутся снаряды, он чертовски взволнован, точно отправляя гранаты на вражеские позиции. Как фанат баскетбола радуется трехочковому с половины площадки, буя!

Однажды Чувак спросил его, почему он так мало говорит. Мерф ухмыльнулся и сказал:

- Когда я заговорю, враг меня услышит. Можешь быть уверен. Я здесь, чтобы говорить с ними.

Чуваку это понравилось. Это было как дешевая фраза из дурацкого фильма с Чаком Норрисом. Сценаристская чушь. Такая мозговая ерунда, которую придумывает человек, никогда не бывавший в боевой зоне.

- Что там? - спрашивает Простак.

Но Чувак не уверен. Что-то там не так, и это заставляет его яйца сжаться, а кожу на животе покрыться мурашками, как перед контактом с врагом. Он ничего не видит в прицел, но это не значит, что там ничего нет.

- Думаю о той сумасшедшей старухе в Фаллудже, - говорит Простак раненым голосом.

Пшеница сплевывает за стену:

- Не думай.

- Это не так просто, сержант. Я не холодный, расчетливый природный убийца, как ты. Я уважаю человеческую жизнь и все такое.

Гетто выдает свой фирменный смех, как пулеметная очередь:

- Слышал, сержант? Это реально, йоу.

- Не говори об этом, - говорит Говнюк, словно тема его пугает. - Просто не надо.

Простак качает головой:

- Интересно, что она нам сказала... ты слышал лейтенанта, это был не арабский. Что-то другое. Что-то плохое.

Бешеная Восьмерка жует табак:

- Она нас проклинала. Навлекала смерть на нас.

Кожа Чувака покрывается мурашками. Эта мысль несет в себе ужасный вес, и он не совсем понимает почему. Он вспоминает звуки ее слов - что-то очень старое и очень страшное.

Бешеная Восьмерка гладит ствол своего SAW:

- Слушайте слова, что были сказаны! За то, что мы сделали, мы прокляты выше скота и зверей полевых! - он коверкает Бытие 3:14. - На животе своем поползем и прах будем есть все дни жизни нашей!

- Это последнее предупреждение, фанатик, - говорит Пшеница. - Еще одна воскресная школа, сказки про возрождение, и ты будешь чистить сортиры на базе. Ты больше никогда не коснешься этой пушки.

Это реальная угроза, явная и близкая опасность. Бешеная Восьмерка отступает, прижимая SAW к груди. Без него, они знают, он не существует.

- Она сказала эти ужасные слова, и - бум-бах! - на следующую ночь лейтенант пропал. Исчез, - говорит Простак, зная, что все об этом думают. - Как какая-то старая ведьма, что наложила проклятье.

Чувак изучает улицу. Что-то здесь не так. Что-то изменилось в мгновение ока.

- Что-то произошло, - говорит он.

- Заткнись, - обрывает Пшеница. - Все заткнитесь. Я что-то слышу.

Они все это слышат - нарастающий гул, стон, как будто целая армия великанов движется в их сторону. Это странно, необъяснимо и немного пугающе.

- Муджи, - шепчет Бешеная Восьмерка больше себе, чем другим. - Армия самоубийц идет на нас. Давайте, ублюдки. Я сожгу ваши задницы, во славу Иисуса.

- Тихо, - рявкает Пшеница.

Да, сначала это похоже на приближающуюся армию, возможно, на тяжелых машинах или - возможно - на конях. Но это не то. Это гнев природы. Он рычит, вопит, выплевывая легкие, пока земля начинает дрожать, а ветер поднимает пыльные облака, крутящиеся вокруг них. Они чувствуют, как песок впивается в лица, превращая мир в крутящееся теневое шоу.

- Песчаная буря, - говорит Пшеница. - Кажется, знатная.

- Но ничего же не должно быть! - возражает Простак. - Мы все видели погоду! Должно быть ясно и спокойно! Должно...

- Головы вниз! - кричит Пшеница над шумом.

Песок наступает, подгоняемый яростным, безумным вихрем, который воет и кричит, извергая чистую ярость ада. Чуваку кажется, что это миллионы ночных насекомых кружатся вокруг, роясь в черных облаках. Словно в подтверждение, буря выдыхает горячее, зловонное дыхание, как чумная яма, извергающая трупы.

Теперь тьма еще гуще - это чернота глубокого космоса, где света не существует. Это саван, наброшенный на них. Яростные пыльные вихри царапают кожу, как наждачная бумага. Песок покрывает их, забивается в глаза даже через очки. Он оседает на лицах, забивает носы. Крупинки хрустят между зубами. Хотя ночь прохладная, буря приносит лихорадочную жару, высушивая их. Кто-то ругается. Кто-то кричит.

А потом, так же быстро, как началась, буря стихает, и они отряхиваются, как мокрые псы. Они смахивают песок с лиц и полощут глаза водой из фляг.

- Что это, черт возьми, было? - спрашивает Простак, его голос молит о разумном объяснении.

Пелены пыли все еще витают вокруг, медленно оседая на землю. Это пугающий момент, потому что если сейчас нападут боевики, они будут в беде. Запыленные. Растерянные. Дезориентированные. Нехорошо. Они снимают шлемы, вытряхивают их, пальцами вычесывают песок из волос.

- Наденьте свои чертовы каски обратно, - рявкает Пшеница.

Шлемы снова на головах. Оружие проверено.

- Чуешь запах? - говорит Говнюк. - Как будто что-то сдохло.

- Странно, - соглашается Чувак.

Вокруг них не только двухфутовые сугробы песка, но и что-то вроде черных угольков размером с конфеты. Они хрустят под ботинками. Солдаты стряхивают их с формы и рюкзаков.

- Что за дерьмо такое?

Бешеная Восьмерка поднимает один из кучи у своих ног. Он разглядывает его в свете фонарика "Tekna".

- Какой-то жук. Муха... чертова гигантская муха.

- Что за бред ты несешь? - хочет знать Пшеница. Фонарик на ночной операции - большой запрет. Это приглашение для снайпера. Тем не менее, он выхватывает его из рук Бешеной Восьмерки и светит вокруг. - Ну, чтоб мне провалиться...

Мухи.

Большие твари. Тысячи и тысячи их разбросаны вокруг взвода, смешаны с песком, сложены, как муравейники. Пшеница начинает сгребать их рукой, тихо ругаясь. У них большие крылья, раздутые фиолетово-синие блестящие тела. Огромные желтые совиные глаза и мерзкие зазубренные хоботки, острые, как сверла.

- Песчаная буря полная мух? - спрашивает Простак.

- Это неправильно, - говорит Говнюк, пиная кучи ногами, будто боится, что они его заразят. - Это, черт возьми, неправильно.

Пшеница хмыкает:

- Из всего сумасшедшего дерьма... - oн отделяет одну мертвую муху от остальных. Надавливает пальцем на игольчатый хоботок и отдергивает руку. - Черт... острый, как гвоздь.

Теперь взвод находит мертвых насекомых повсюду - раздавленных под собой, в волосах, застрявших в снаряжении. Осторожно, с дрожью отвращения, они вытаскивают их. Обломанные хоботки торчат в тактических жилетах, ремнях и штанах.

- Черт, - говорит Говнюк. - Три жала в руке. Думал, это колючки. Дерьмо.

Чувак вытаскивает одно из шеи, другое из щеки.

- Проклятые твари.

- Они не ядовитые, да? - спрашивает Простак, выдергивая полдюжины из штанов.

- Мы стали нечистыми, - говорит Бешеная Восьмерка. Кажется, он почти рыдает. - Нимрод... Нимрод.

- Единственный Нимрод, которого я вижу - это ты, - сообщает ему Пшеница.

Бешеная Восьмерка медленно качает головой:

- В Библии. Это в Библии. Нимрод, вавилонский царь. Он приносил в жертву детей. Бог послал к нему муху. Она залезла ему в нос и съела мозг.

- Скажи ему заткнуться, - говорит Говнюк.

Пшеница тихо ругается:

- Черт возьми, Бешеный. Если бы муха пошла за твоими мозгами, она бы с голоду сдохла.

Говнюк нервно хихикает.

Но Бешеная Восьмерка не унимается:

- Вы не понимаете. Вы все слепы к проклятию на нас за убийство той женщины и ее детей! Оглянитесь.

- Ирак. Ну и что? - говорит Чувак.

- Сейчас! Сейчас! Но тысячи лет назад это был Вавилон, древнее царство. Мы виновны в том же грехе, что и Нимрод, и Бог послал мух, чтобы мучить нас.

- Заткнись, черт возьми, - приказывает Пшеница.

Чувак молчит. Ненормально, - думает он. - Это ненормально.

- Долбаная страна, долбаная пустыня, долбаный мир, - говорит Пшеница. - Чертов цирк уродов.

Говнюк ходит кругами, проводя руками по броне и рукавам.

- Господи, я чувствую их повсюду. Посмотрите на них. Мы могли утонуть в них!

- Заткнись, дерьмоголовый, - рявкает Пшеница. - Просто мертвые жуки.

Гетто пьет воду из фляги, выплевывает песок, а потом давится чем-то еще: мухой.

- Дерьмо! В моей фляге, йоу!

- Наверное, прилипла к горлышку, - говорит Чувак. - Ты смыл ее в рот.

Гетто расслабляется. Это логично.

- Погоди... где, мать его, Мерф?

Теперь все оглядываются, напряжение растет, сердца колотятся. Рты пересохли, глаза широко раскрыты. Приборы ночного видения включены. Все сканируют улицы, темные остовы разбомбленных зданий в бледно-зеленом мерцании. Тени ползают и скользят, но Мерфа нет.

Чувак боится, как и остальные. Страх глубокий и реальный. Холодные руки сжимают его сердце, заставляя кровь бурлить в венах. Все ищут, ищут. К черту периметр. К черту все, кроме поиска Мерфа. Он псих, и все это знают, но он один из них. Брат. Его надо найти.

Он не мог просто исчезнуть, - думает Чувак. - Кто-то его забрал.

Боевики. Должно быть. Один из этих ублюдков крадется в тенях вокруг них. Некоторые из этих Али-Баб мастерски владеют тьмой. Они плавают в ней, как рыбы. Выныривают, чтобы схватить добычу, и погружаются снова, не оставляя даже ряби на поверхности ночи.

Чувак вспоминает крик, который слышал, когда буря вцепилась в них. Это был Мерф? Какой-то ловкий хищник в черном воткнул в него нож и утащил истекающее кровью тело, чтобы посеять страх в остальных?

Бешеная Восьмерка бормочет себе под нос о могучем кулаке Господа, что раздавит неверных.

- Мерфа забрали в жертву темному, - говорит он. - Королю падали: Вельзевулу. Повелителю мертвой плоти.

Пшеница велит ему заткнуться. Никаких разговоров. Никакой ругани. Никакого шепота. Никаких, черт возьми, молитв. Это не воскресная школа, напоминает он. Это зона боевых действий. Чтобы подчеркнуть это, он стучит Бешеную Восьмерку по шлему прикладом М4.

Они прочесывают сектор. Пальцы на курках, желудки в горле. Враг здесь и не здесь. Он там и в то же время где-то еще. Чувак замечает, что все его тело дрожит. Он ждет атаки, минометных снарядов, что завизжат над головой, как фурии. Он думает о парнях, которых видел убитыми. О пробитых грудных клетках. О людях, захлебывающихся собственной кровью или ползающих в грязи без конечностей.

- Позвать подкрепление, сержант? - спрашивает он. - Вернуть сюда "Брэдли"?

Пшеница рычит на него:

- Держись подальше от рации, придурок. Я скажу, когда мне понадобится подмога.

Пшеница продолжает рыскать в поисках Мерфа, хотя все знают: если его еще не нашли, значит, хаджи его забрали, режут и рубят, отрезают голову.

Но это не так.

- Сюда, - говорит Простак.

Он стоит на коленях в песке. Рот открыт. На дальнем конце изрешеченной осколками стены виднеется фигура, прислоненная к ней. Чувак одним из первых оказывается там. Желудок подкатывает к горлу, он разглядывает силуэт - это человекоподобная скульптура из пыли, грязи и мертвых насекомых. Мухи прилипли к ней, как к гигантской липкой ленте. Пшеница подходит. Дрожащими руками он счищает мух, открывая под ними высохшую, как опилки, мумию, что медленно осыпается на ветру.

Гетто качает головой:

- Это не Мерф! Эта хрень тут уже века стоит, - oн тычет в труп стволом.

Тот весь в мелких дырах, как дерево, изъеденное термитами. Это не может быть человеком.

Пшеница находит что-то у горла мумии и выдергивает: жетоны.

- Бедный чертов Мерф, - говорит он.

- Не может быть... это просто не может быть.

Пока остальные спорят, возможно ли это или нет, Чувак отходит и садится в песок. Он ждет и ждет, пока не кажется, что прошло тысяча лет. Сверкающая грань реальности притупляется. Ничего не кажется правильным. Словно они бредут сквозь сон, где ноги так медленны, будто закованы в бетон. Он твердит себе, что это происходит на самом деле. Здесь. Сейчас. В песчаном аду Ирака.

Нервные, напряженные, зловещие тени сгущаются вокруг них, и он вспоминает ту страшную ночь, когда лейтенант Каттнер исчез. Лейтенант Катт. Ох, сколько было дурных предзнаменований. Взвод вернулся с поля, где они дрались дом за домом с боевиками, зачищая экстремистов, сами попадая под огонь, гоняясь за тенями и своими хвостами. Когда они добрались до передовой базы, они были грязные, покрытые кровью, пылью и сажей, лица чернели от дыма, форма рваная, глаза - как открытые раны. Они не говорили. Курили, бессвязно ворчали, косились на тех, кто не выходил за периметр: жирных гражданских подрядчиков и чистеньких придурков в свежих формах.

Все как обычно. Был душ и холодная "Kола", кондиционированные контейнеры и бесконечный поток чуши. В столовке подавали чизбургеры и картошку. Горячая еда. Это поднимет дух. Вот только когда они выстроились в очередь, парни начали блевать кровью. Гамбургеры кишели червями. Никто не знал, как и почему.

Эта внезапная рвота стала безумным катализатором.

Той ночью трое из разведки попали под дружественный огонь. Двое других покончили с собой на базе. Постоянный, необъяснимый запах смерти дул горячим и газообразным с одного конца базы на другой.

И все это время лейтенант жаловался, что его комната полна мух. Что они следуют за ним облаками, кусают и щипают. Взвод думал, что он шутит, как иногда делал, но потом они увидели язвы и услышали жужжание.

Перед рассветом лейтенант исчез.

Конечно, пошли слухи. Хаджи его забрали. Он спятил и дезертировал к муджам. Застрелился на базе, и останки еще не нашли. Чувак не верил ни во что из этого. Он был одним из последних, кто его видел, и лейтенант все время склонял голову к пустыне, словно слышал там что-то, чего не слышал никто другой.

Чувак выталкивает это из головы. Все молчат долгое время. Никто не смотрит на рассыпающиеся останки Мерфа. Никто не решается.

Рядом с Чуваком Говнюк говорит:

- Чертовы мухи. Они повсюду. Продолжают меня кусать.

- Успокойся. Они все мертвые, - напоминает Чувак, чувствуя себя неуютно.

Хватит, - говорит он себе. - Перестань соединять точки.

Говнюк держит горсть мертвых мух. Он бросает их в воздух, как пепел.

- Чувствую их. Чувствую, как они кусают... чертовы гады кусаются... - oн хихикает. - Но я их не вижу. Даже не вижу... только чувствую.

Бешеная Восьмерка смотрит на них:

- У лейтенанта тоже были проблемы с мухами. Добро пожаловать в царство тьмы, где правит злой Повелитель Мух.

- Опять начинается, - говорит Простак.

Буря возвращается, воя и стеная. Они видят ее через приборы ночного видения: гигантское вращающееся облако пыли и обломков. Земля под ногами дрожит. Песок у их ног вздымается, словно взбитый венчиком.

Говнюк начинает издавать странные звуки в горле, будто хочет закричать, но воздуха нет. Он задыхается. Кашляет. Хрипит. Поднимает М4 и выпускает две очереди по три выстрела в тени. Там ничего нет. Пшеница хватает его. Говнюк вырывается, обезумевший и дикий.

- Какого хрена ты делаешь? - кричит Пшеница. - Ложись!

Говнюк отталкивает его. Он маленький, но вдруг становится мощным, полным яда и ужаса.

- Там! Там! Там! - кричит он.

- Это просто буря, чувак! Пригни голову! - орет Простак.

Но Говнюк бежит к ней, становясь тенью. Мухи пришли. Черный, жужжащий торнадо из миллионов насекомых, сгущающийся, плотный, как живая темная мгла, поглощает Говнюка в вихре. Гудение оглушительное, режет уши, как тысяча циркулярных пил на полной мощности.

- ТАМ! - ревет он. - Я ВИЖУ ЭТО! ОНО ИДEТ ИЗ БУРИ! О, ГОСПОДИ...

Его голос эхом разносится вокруг, как призрачный вопль в доме с привидениями. Другие пытаются его удержать, но он в истерике, размахивает М4, как дубинкой. К тому моменту остальные отступают в страхе, в смятении. Мухи покрывают их кусающим, колющим, пронзающим облаком. Они катаются по грязи, крича, теряя рассудок в этом вихре паразитов. Но Пшеница все еще на ногах и бросается вперед, делает отчаянную попытку схватить Говнюка... но тот издает пронзительный крик и взлетает на шесть футов в воздух. Это невозможно. Но он взлетает и зависает, зернистая тень в летящем песке. Он болтается над ними, словно повешенный на виселице, пойманный в водоворот пыли и гудящих, голодных мух.

Остальные кричат, мечутся, но не Пшеница. Его не смущает это безумие. Для такого, как он, все черно-белое. Он тянется к Говнюку в буре, но тот танцует в воздухе, как Питер Пэн, пронзительный, почти ультразвуковой крик вырывается из него.

Затем раздается громкий, влажный хруст, и он буквально взрывается... как водяной шар, полный мяса и крови, сжатый до разрыва. Все, что в нем было, вырывается с силой струи из пожарного шланга, сбивая Пшеницу с ног и забрызгивая остальных кровью и осколками костей.

Пшеница, вытирая кровь с лица, кричит:

- Отступаем! Отступаем, черт возьми!

Его голос перекрывает хныканье, плач и крики товарищей.

И затем Говнюк исчезает, как Мерф, оставив за собой отвратительный беспорядок как доказательство своего ухода. Буря стихает, и ночь становится тихой, кроме звуков людей. Они молятся, рыдают, ругаются, счищают с себя мух и обломки хоботков с лиц и рук. Реальность вывернута наизнанку, ее зловонные внутренности выставлены напоказ.

Тишина не просто тревожная, она пугающе зловещая. Мир замер. Он затаил дыхание и ждет, что будет дальше. Луна высоко в затуманенном небе - как картонный вырез. Тени застыли, ночь остановилась. Есть только этот ледяной, напряженный момент чистого ужаса. Он длится и длится.

Никто во взводе не говорит.

Они боятся даже пошевелиться.

В этой войне много зла, но мало что может превзойти это. Они ждут, затаив дыхание, беззвучно, сбившись в кучу. Вдалеке буря стонет, но не уходит, словно кружит вокруг них. Пыль витает в воздухе. Песчаные блохи кусают, сердца бьются. Мертвые мухи разлетаются вокруг, как хрустящие осенние листья. Они легкая мишень в таком положении. Одна хорошая очередь из АК зачистит их всех.

Здесь нет "Продолжай миссию". Это динамическая правда ситуации.

Вбитый, отработанный страх и ненависть к моджахедам сменились чем-то гораздо большим, более гнетущим и удушающим. Они все это чувствуют. Еще час назад они были воинами, верящими (или заставленными верить), что их дело не только справедливо, но и праведно. С исчезновением Мерфа и бойней Говнюка все изменилось. Они больше не крутые берущие жизни и делающие вдов; теперь они маленькие мальчики, сбившиеся вместе, дрожащие, с широко раскрытыми глазами, боящиеся темноты и безымянных ужасов, что ползают в ней.

Все перепуганные, кроличьи глаза устремлены на сержанта Пшеницу. У него опыт, звание. Нетерпимый, выносливый, ворчливый старый Пшеница. Он примет решение. Он скажет, что делать дальше и как к этому относиться. Он вырос на свиноферме в Арканзасе. Мы резали свиней каждую весну, - любит он рассказывать взводу. - Десятки и десятки. Ветчина, бекон, отбивные, колбаса. Черт, ребята, мы делали сыр из мозгов и суп из крови, отдавали рыла и уши собакам на игрушки. Использовали почти все. Он начал помогать с восьми лет. Когда свинью подвешивали, он держал жестяную миску, чтобы собрать кровь для супа после того, как бабка перерезала ей горло. Он вырос в крови, и это продолжилось в армии. Он жесткий, злой сукин сын в бою. Абсолютно бесстрашный.

Четыре пары белых глаз смотрят на него. Он весь в крови Говнюка, покрыт песком, пылью и кусками мух. Он облизывает сухие губы и сплевывает.

- Похоже, у нас тут серьезная задница. Вопрос в том, как нам выбраться целыми?

- Ты слышал его, - говорит Чувак. - Он сказал, что видел что-то... что оно идет из бури.

- Чушь, - отрезает Пшеница. - Ему привиделось.

- Он что-то видел, - настаивает Простак.

Пшеница вздыхает и закуривает сигарету.

- И что это за "что-то", о котором ты говоришь, сынок? У него есть имя?

Простак тоже закуривает.

- У таких вещей нет имени, сержант Пшеница. Я знаю только, что оно забрало Мерфа, а теперь и Говнюка. Нас прокляли. Та сумасшедшая ведьма в Фаллудже продала наши души року-н-роллу. После того, как мы замочили тех детей, мы заслужили смерти.

- Он говорит правду, - вставляет Бешеная Восьмерка.

Гетто начинает дрожать всем телом. Он не может усидеть на месте. Что-то кипит в нем, и он раздувается от жара. Как скороварка, ему нужно выпустить пар, иначе он взорвется.

- Ладно, черт возьми! Я не хочу слышать никакого долбаного бреда! Мы в полной жопе, а вы сдаетесь! - вопит он, весь его гангстерский лоск испарился. - Кто-то должен что-то сделать, пока оно нас всех не прикончило! Я не хочу сдохнуть, как Говнюк! Пшеница... черт возьми, ты просто сидишь и ничего не делаешь! Если у тебя не хватает яиц вести, я поведу! Домой - туда! Пойдем! Шевелитесь! Запускайте этот долбаный поезд!

Может, это началось как оскорбление для Простака, но быстро переросло в обвинение Пшеницы в неспособности (или ее отсутствии) руководить, делать хоть что-то, кроме как обмочиться от страха. И вот Пшеница, покрытый мухами, холодный от засохшей крови, запыленный, грязный, как какой-то жующий кости тролль, выползший из норы, вскакивает на ноги. Он быстр. Чертовски быстр. Ему на двадцать лет больше, чем Гетто, но это не имеет значение, когда он хватает его за нагрудник одной рукой и дает пощечину другой.

Гетто не может защититься от града шлепков, отчего краснеет его обветренное лицо. Пшеница валит его в песок и прыгает сверху.

- ТЫ НЕ УЧИШЬ МЕНЯ, КАК УПРАВЛЯТЬ МОЕЙ ЧEРТОВОЙ, МАТЬ ЕE, КОМАНДОЙ! - Шлеп!-Шлеп!-Шлеп! - Я ЗДЕСЬ БОГ! Я ШЕЙХ ЭТИХ ПЫЛАЮЩИХ, ЧEРТОВЫХ ПЕСКОВ! - Шлеп!-Шлеп!-Шлеп! - ТАК ЧТО ЗАКРОЙ СВОЮ ССАНУЮ, ЧEРТОВУ ПАСТЬ, ТЫ ДРЯННОЙ, СЛАБАК, АУТИСТСКИЙ ГОВНЮК! - Шлеп!-Шлеп!-Шлеп! - ТЫ МЕНЯ ПОНЯЛ? МЫ НА ОДНОЙ ВОЛНЕ, ТЫ, МАЛЕНЬКИЙ ЖОПОЛИЗ?

К этому моменту Гетто открыто рыдает, всхлипывает, как отшлепанный ребенок, бормоча "бу-ху". Закрывает лицо руками и дрожит. Его оттаскивают от Пшеницы, а он отмахивается.

- Чувак, свяжись по этой чертовой рации и скажи этим придуркам, что мне нужна эвакуация прямо сейчас, - Пшеница поворачивает злобный взгляд на Гетто, что лежит в песке, затем на Простака. - Ты подними этот мешок дерьма на ноги и заставь его идти. Хоть за яйца его тяни, хоть большим пальцем в заднице заводи, но я хочу, чтобы он двигался с оружием в руках.

Простак поднимает Гетто, но тот едва стоит.

- Все нормально, брат. Все круто, - говорит Простак, но это все равно что говорить с куском дерева.

Гетто, которого они знали, любили и сражались бок о бок, больше нет. Его методично уничтожили. По его позе видно, что он теперь большая кукла, которую надо вести за руку. Ему приходится опираться на Простака несколько мгновений. Все рады темноте, потому что никто не хочет видеть лицо Гетто. Не то, что там есть - красные щеки, кровавый нос, следы шлепков, - а то, чего нет - дурацкой ухмылки, озорных глаз, всех мелочей, что составляли его душу. Смерть Говнюка все это отняла, а Пшеница добил остатки.

Пшеница старается сохранить свое достоинство, не разрушая сплоченность отряда больше, чем уже сделал. Он не хочет, чтобы они догадались об окончательной, уродливой правде: он до смерти напуган. Что он обмочился, когда эта невидимая тварь забрала жизнь Говнюка. Он хочет, чтобы они верили, что он все тот же злобный, размахивающий флагом, пустоголовый убийца с мозгами в заднице. Пентагон нажимает кнопку "А" - он выдвигается, кнопку "B" - он убивает. Он не может дать им понять, что так напуган, что сжимает ягодицы, чтобы не наложить в штаны.

- Не стоило этого делать, - говорит Простак. - Он просто выпускал пар. Ты набросился на своего.

Пшеница выглядит так, будто сейчас либо сорвется на Простака, либо устроит ему старомодную арканзасскую трепку, но он не кричит и не поднимает руку.

- Сохрани свои сопливые, детские слезки для кого-то другого, если не хочешь того же.

- Ты меня не тронешь. Ты никого в этом взводе не тронешь, - в руке Простака появляется боевой нож, лунный свет блестит на лезвии. - Если только не хочешь шесть дюймов стали в шею.

- У тебя кишка тонка, малыш, - Пшеница ухмыляется, как сама смерть. Это знакомая ему территория. - И не хвастайся, какой ты крутой был в гетто, скольких гангстеров завалил или как тяжело тебе было, пока ты сутенерил свою мамашу. Это не уличные разборки. Это бой мужчина против мужчины, а не грабеж старушек и нытье про злого белого человека.

- Я тебя, блядь, зарежу! - шипит Простак сквозь зубы.

- Тогда режь, - скалится Пшеница, стиснув зубы, пыхтя паром. Его нож уже в руке - вытащил так быстро, что никто не заметил. - Потому что если не зарежешь, я вспорю тебя от твоих девчачьих яиц до глотки.

- Прекратите, - говорит Чувак.

Все теперь обеспокоены. У Простака вспыльчивый нрав, когда его разозлить, но Пшеница - мастер ножа. Он резал и колол врагов еще до рождения Простака. Он убийца. И он знает, что может быстро прикончить Простака двумя точными ударами.

Что могло из этого выйти, неизвестно, потому что Чувак уже на связи:

- Это Чарли-Дельта-Шесть! Запрашиваю немедленную эвакуацию!

Многодиапазонная рация в его руке визжит и трещит. Статические помехи и пронзительный шум ползут по спинам, как черная вдова, что лезет к горлу. А затем взрыв визга - крик смерти Говнюка эхом разносится в ночи.

После этого Чувак отказывается трогать рацию. Она лежит в песке, куда он ее бросил. Никто не говорит. Никто не дышит. Звук смерти Говнюка бесконечно крутится в их головах.

Наконец Бешеная Восьмерка поднимает свой пулемет SAW к небу и кричит:

- О, сладкий Иисус, мерзость выползла из подвала ада! Покажи мне свою святую мощь, чтобы мы могли ее уничтожить!

Это даже не вызывает реакции у Пшеницы. Нет, он смотрит в ночь, пытаясь заставить шестеренки своего разума снова крутиться, потому что они заржавели и заклинивают, как старые болты. Это его парни. Его придурки. Его головорезы и убийцы. Ему нужно их поднять, разогнать до красной линии, вытащить из этой зоны смерти, пока от них не останутся только ботинки и кости.

Мы справимся с этим, - убеждает он себя. - На базе, с горячим кофе и вкусной едой, мы будем покачивать головами, вспоминая эту ночь.

- Так все и будет, - бормочет он тихо.

- Слушай, - говорит Простак. - Оно возвращается.

Пшеница чувствует, как его охватывает ледяная дрожь.

- О чем, черт подери, ты бормочешь? - громко и резко бросает он, переполненный едкой смесью сладкого уксуса и кислой ярости, как и ожидают его ребята. Он сжимает М4 за рукоять, глаза рыщут в поисках врагов. Подходит к стене, изъеденной осколками, и быстро выглядывает наружу. - Там пусто, маменькин сынок.

Все взгляды устремлены на тощие фигуры Пшеницы и Простака. Все, кроме Гетто, что замер неподвижно, мертвый от шеи и выше, словно зомби в тростниковом поле, его глаза устремлены в бесконечную ночь, на что-то, чего не видит никто другой.

- Ты не слушаешь, сержант. Буря. Она возвращается за добавкой.

Теперь все настороженно прислушиваются, уши как у кроликов, а мысли притуплены. Да. Вот оно: призрачный, тоскливый вой бури, песчаного демона, что крадется к периметру, втягивая пыль и песок в свои легкие для оглушительного, визжащего удара, который ослепит их, сдерет кожу, заклинит оружие и прибавит десять безжалостных фунтов к их снаряжению. Но страшит их не песчаная буря, а то, что таится в ее недрах.

- Она идет, точно, - говорит Чувак. - И когда она уйдет, нас станет меньше.

- Закрой пасть, - говорит Пшеница. - Мы уходим отсюда. Бешеный? На острие. Простак, пусть Гетто сам идет. Всем зарядить и быть готовыми открыть огонь.

- И куда мы идем? - спрашивает Простак.

- В пустыню, дерьмоголовый. Птички прилетят, и нам нужно будет дать дым. Хочу открытое место для эвакуации.

Но Простак лишь сухо смеется:

- У меня такое больное чувство, сержант, что они не найдут нас там, где будут искать.

Он не уточняет, и Пшеница рад этому. Есть вещи, которые он знает, и те, которых знать не может, но чувствует. Он ощущает их в животе и слышит их голоса в голове. И все это говорит ему одно тревожное: они потеряны. Вне пространства, вне времени, вне разума. Выхода нет, эвакуации нет из этого выжженного солнцем, разорванного тенями клочка адской пустыни. Ночь, и солнце больше не взойдет. Это совершенно безумная мысль... но она укореняется в его уме, обретает ясность в душе. Он не слышал ни одного грузовика там, ни истребителя, что горит в небе, как фитиль, ни лая собаки, ни рева дальних орудий. Там ничего нет, кроме хлещущего песка.

Ни черта.

Он хочет упасть на колени и расплакаться, как девчонка, но скрывает свой ужас обеими руками и ведет своих парней глубже в ночь. Движение вперед - вот что им всем нужно; оно сдует пыль с их мозгов и выметет паутину с чердаков их умов. Иногда, когда человек слишком много думает, слишком долго анализирует свое положение, он слабеет, замедляется, тонет в продуктах собственного самосознания.

Десять минут они идут быстро, пока буря их не находит.

Они слышат, как она приближается, конечно. Подкрадывается к ним, как что-то первобытное и прожорливое. Она выслеживает их, как лев стадо антилоп. Когда она наконец появляется, защиты нет. Просто присядь, закрой лицо, пережди. Притворись, что это просто каприз природы, а не демон из ада, жаждущий собрать твою душу.

Она вырывается из ночи, жужжа и хлеща, черное ищущие облако, ураган песка и силы. Все, что не закреплено, подхватывается ею - пыль, грязь, осколки камней, палки, колючки, галька. Она бьет их, заставляя лечь лицом в землю, ветер лепит дюны и волны, что разбиваются и заливают их. Она визжит и воет, как сотня банши, что разом выкрикивают через свои легкие.

И с ней приходит этот совершенно необъяснимый запах смерти, дорожной падали, что парит в жаре.

И жужжание. Это злое, разумное жужжание, что заполняет их мозги и ползает в животах. И мухи, конечно. О, милый Христос на небесах, миллиарды кусающих, крылатых мух, что покрывают лица, жрут руки и лезут за воротники. Их ощущение - чистое безумие. Люди кричат и катаются в летящей пыли.

Но каким-то образом, в самом глазу бури, в этом всепоглощающем шквале, они слышат крик Простака:

- ОНО ИДEТ! ОНО, ЧEРТ ВОЗЬМИ, ИДEТ! ОНО ПРЯМО ТАМ! Я ВИЖУ...

Но это все.

Буря обрушивается на них, укрывая их песком, мелким, как сахар, припудривая, закапывая в него. Десять долгих, мучительных минут спустя пыль оседает, и выжившие из 1-го взвода отряхиваются.

Им не нужно много времени, чтобы найти Простака. Они даже не используют приборы ночного видения. Фонарики в руках. Холм в двадцати футах, и они находят его почти сразу. Он выглядит как двести фунтов мраморного стейка, пропущенного через измельчитель. Они находят его броню - словно ее окунули в жидкий азот и разбили молотком на куски. Один ботинок с торчащей костью, шлем, винтовку и, возможно, челюсть... все остальное превратилось в кровавую слизь, блестящее красное человеческое пюре.

И удивительно, совершенно ошеломляюще, что его останки чисты от песка и мух. Они повсюду, но не на холме, как будто что-то хотело, чтобы взвод увидел в деталях, что с ним случилось.

Бешеная Восьмерка падает на колени перед взрывом крови. Он ласкает и нежно целует ствол своего М249, обмотанный лентами патронов, как новогодняя гирлянда.

- Хоть я иду через долину, чертову тень смерти, не убоюсь я зла. - Поцелуй, поцелуй, погладить, погладить. - Я ношу доспехи Бога и непобедим. Я один стою против козней Дьявола.

- Мухи, - говорит Чувак. - Миллионы их, должно быть, просверлили его насквозь своими жалами.

- Заткни пасть! - рявкает Пшеница.

Чувак продолжает оглядываться, светя фонариком во все стороны.

- Гетто... где, черт возьми, Гетто? - спрашивает он, уже с ноткой паники. Тон его голоса говорит, что он близок к срыву. - Где он? Черт возьми, где Гетто?

Пшеница спотыкается, светя фонариком, как и остальные. Ему уже плевать на привлечение вражеского огня. На самом деле, он надеется на это. Хоть что-то, чтобы доказать, что он все еще часть этого мира, а не застрял в Чистилище. Он начинает тяжело дышать, дрожать и задыхаться, пока все это в нем не нарастает, и он кричит: - ЧEРТ ВОЗЬМИ, ГЕТТО! ПОКАЖИСЬ! ХВАТИТ ИГРАТЬ В ЧEРТОВЫ ИГРЫ! ЭТО ПРИКАЗ... СЛЫШИШЬ МЕНЯ? ЧEРТОВ ПРИКАЗ!

А затем он падает на колени, издавая полузадушенный рыдающий звук, что быстро превращается в хриплый смешок. И даже это затихает, когда ночь сгущается.

Каким-то образом, каким-то чудом, они двигаются. И делают это вместе. Чем больше земли они проходят, тем быстрее идут. Шаг, шаг, шаг. Они позволяют тренировкам вести их: когда дерьмо густеет, беги и уклоняйся, живи, чтобы посмеяться об этом в другой день. В полном боевом снаряжении они проходят сухие овраги, взбираются на каменистые склоны, пересекают дюны и пробираются через колючие заросли сухого кустарника. Где-то тут есть лагеря беженцев, но они их не находят. Они даже не находят Евфрат.

Ялла, ялла, ялла, - думает Чувак. Это солдатская версия арабского "быстрее, давай, давай". Оно эхом звучит в его голове, и он не позволяет себе думать о чем-то другом. Может, в невежестве есть защита, в избегании - безопасность.

Он не хочет думать о том, что происходит. Что-то злое в этой буре охотится на них. Только ты не видишь его, пока оно не выберет тебя.

Никто теперь ничего не знает.

Они ничему не доверяют.

Они больше не тешат себя иллюзиями, что они гордые воины, несущие свободу и свет угнетенным. Все эти фантазии о Джо-солдате, Джоне Уэйне, дешевом мачо растворились в ярком свете смерти реальности, если они вообще когда-то существовали. Кислое молоко, что патриоты дома высасывают из иссохшей груди государства.

Вот ситуация: они не знают, где находятся, и даже старый, закаленный Пшеница, как сомневается Чувак, не выведет их. Они знают - или, по крайней мере, Чувак знает - что Пшеница разваливается. Он непредсказуем, неуверен, противоречив. Несомненно, нестабилен. Он слепо ведет их через кошмарную местность, что повторяется и враждебна - камни и дрейфующий песок, тени и лунная пыль, с вечно присутствующим, душераздирающим стоном песчаной бури, что кружит вокруг них, как голодный хищник.

Они заблудились.

И даже компас не в силах указать путь.

Тонкий серп луны светит сверху. Время от времени они видят его сияние, и Бешеная Восьмерка начинает бредить про Книгу Откровения, Звезду Полынь и святую кровь агнца. Если он когда-то и был в здравом уме, теперь его нет. Давно нет.

Чуваку не нравится луна. Он видел ее несколько раз этой ночью, и она пугает его. Она не движется по небу, как должна, с востока на запад... она идет с запада на восток, словно время течет вспять. Но этого не может быть. Просто не может.

Спустя, кажется, часы, Пшеница говорит:

- Там! Впереди! Я что-то вижу! - eго голос почти истеричен от облегчения. - Видите? Видите?

Чувак видит, и по мере приближения, привлеченный этим, он чувствует слабость внизу живота.

Деревня, укрытая ночью. Мертвая, гнетущая тишина места усиливает все в объемном звуке: ботинки стучат по земле, снаряжение звенит и клацает, дыхание хрипит из легких.

Пшеница замирает, песок вьется вокруг его ботинок, рот хватает воздух, как умирающий сом. Его голова начинает качаться из стороны в сторону.

- Это невозможно! Это, черт возьми, невозможно!

Но Чувак видит, что возможно - они уперлись в стену.

Бешеная Восьмерка падает на колени, сжимая свой пулемет.

- Ах, да, конечно! Так и должно быть, как было написано давно! Ха-ха-ха! Да, "Я накормлю их полынью и дам им пить отравленную воду". И мы напились вдоволь и насытились дарами ада, - oн вскакивает, танцуя по кругу, одновременно довольный и напуганный, безумный и пугающе ясный. - Слушайте! Вы все должны слушать, ибо я - голос Бога, и теперь я говорю! Я расскажу вам о Великом Драконе, змее, о Сатане и Дьяволе! Обманщике! О, Иисус Христос, обманщике! Он был сброшен на землю, и наши грехи заключили с ним союз!

Чувак не слушает. Его глаза моргают. Сердце бьется. Кровь течет, нервы покалывают. В остальном он не жив. Он изучает деревню - руины, обломки, теснящиеся здания и дома, развороченные артиллерией, все разбито и сломано, превращено в кости, вылепленные песком. А перед ним - изрешеченная пулями каменная стена, а за ней - улица, усеянная обглоданными собаками трупами хаджи. Только теперь они обглоданы до скелетов, как Мерф, и засыпаны мертвыми падальными мухами.

- Безумие, - бормочет он. - Все это безумие.

Все его тело чешется от укусов мух. Он срывает броню, царапает руки, живот, спину. Ногти раздирают язвы на лице, и течет кровь.

Они вернулись туда, откуда начали, и как это объяснить?

И он заперт в этом ином мире с религиозным фанатиком, жаждущим мученичества, и сержантом Пшеницей, чей разум мягок, как тыква, вырезанная две недели после Хэллоуина.

Он начинает смеяться над безнадежностью всего этого, отчаянием, глубокой душевной болью человеческого зверя. И особенно над злом, что творят люди, и тщетностью попыток сбежать от своих грехов.

- Смешно? Смешно? Чертово смешное? - говорит Пшеница, быстро и решительно хватая Чувака за рубашку и тряся его. - Где тут юмор? Где шутка? Где чертов ха-ха?

Но Чувак не может объяснить, потому что не может перестать визжать от смеха. Слезы текут по щекам, слюна стекает по подбородку. Его пот высыхает в ночной прохладе, и что-то важное высыхает в его душе, как лужа в пустыне.

Пшеница отбрасывает его и падает на землю, колотя ее кулаками, как избалованный ребенок, которому отказали в конфете.

Чувак ходит пьяным, шатким кругом. Он хихикает, рыдает, стонет и посмеивается. Он представляет свой разум как лед, тающий в кашу.

И пока они оба отвлечены, Бешеная Восьмерка покидает их. Он отвечает на высший зов. Глаза остекленели, сердце ожесточилось, а то, что осталось от его разума, сосредоточено и остро, как кончик хирургической иглы, он спотыкается прочь от них и взбирается на стену в двадцати футах.

Там они его и видят.

Когда песчаная буря начинает гудеть и жужжать вокруг них, как рой шершней, они смахивают песок с лиц и смотрят на него. Он стоит на стене, прямой, как столб, с М249 SAW на плечах горизонтально, руки вытянуты вдоль него. Подходяще, его силуэт - крест.

- СЛЕЗАЙ ОТТУДА, ТЫ, ЧEРТОВ ИДИОТ! - орет Пшеница. - СЛЕЗАЙ ПРЯМО СЕЙЧАС! СЛЫШИШЬ МЕНЯ, ТЫ ЖАЛКИЙ ССАНЫЙ ЧЕРВЬ?

Но Бешеная Восьмерка больше не слышит ничего в этом мире. Он глух к нему. Он внимает музыке сфер, голосам из далекого царства. Чувак ждет, что Пшеница бросится к нему, стащит его со стены и изобьет. Но тот не движется. Буря дышит мелким песком им в лица, и они смотрят, как пыльный вихрь поглощает Бешеную Восьмерку. Несмотря на шум, они слышат его голос - тонкий, потрескивающий, хриплый, как старая пластинка:

- Мои слова! Мои слова! Услышьте слова гневного Бога, о змей! Явись, чтобы я мог поразить тебя моим всемогущим кулаком!

Что он говорит дальше - неизвестно, ибо буря засасывает его. На мгновение они видят его тусклый, расплывчатый силуэт... затем он вскидывает М249 и дает одну длинную, рвущую очередь, стреляя во что-то, чего они не видят и чего он не может знать.

- Я ВИЖУ ТЕБЯ! - кричит он. - ТЕБЕ НЕ СПРЯТАТЬСЯ ОТ ПРАВЕДНОГО!

Чувак в последний раз выкрикивает его имя, и тут раздается оглушительное, режущее уши гудение, словно самолет прорывается сквозь песчаную бурю. Шум нарастает, пронзая ночь гиперзвуковой интенсивностью, пока Чуваку не приходится зажимать уши руками.

Бешеная Восьмерка кричит, и раздается влажный, хлюпающий звук, будто его разрубили пополам бензопилой. Чувак успевает уловить размытый образ его останков, втянутых в необъятность крутящегося пыльного вихря, что набился ночью и вращающимся мусором, превратившись в торнадо первобытной ярости.

Оно парит перед ними.

Оно заполняет мир.

Жаркий, зловонный, вихревой водоворот - не только из песка, пыли и разбросанных обломков, но и кладбищенский циклон из раздробленных костей, пепла крематория, трупной материи и миллиардов адских мух, жужжащих, как сверла.

Чувак и Пшеница цепляются друг за друга, как влюбленные, крепко держась, пока не чувствуют, как ужасная тяга этого нечто начинает тащить их к себе сквозь песок. Это гигантское, воющее, визжащее, шипящее существо, и Чувак видит через свои приборы ночного видения, что это не просто крутящийся песок - внутри что-то есть.

- Я вижу его, - кричит Пшеница в бурю. - Оно... оно идет за мной...

Он кричит и вопит, но его заглушает еще более страшный звук: титаническое жужжание, настолько громкое, что оно оглушает.

Чувак кричит, когда Пшеницу вырывают из его рук, подбрасывают вверх, как Говнюка, трясут яростно, будто выбивая из него сопротивление. Затем он разваливается, распыляется роящимися адскими мухами в красно-серую слизь из мяса, что разлетается во все стороны. Его голова катится по земле, на лице застыли ужас и агония.

Чувак выкапывается из песка. Он стряхивает его с очков. Он должен видеть. Это важнее, чем когда-либо, - увидеть, что идет за ним. Потому что оно идет за ним. Он знает это так же, как знает свое сердцебиение, свое лицо, ощущение своей кожи.

- Покажись, - говорит он в лицо яростной буре, сжимая М4 в руках. Теперь он увидит, что убивало их. - Давай же, черт возьми!

Песок кружится, и он видит тень внутри - крадущуюся, жуткую фигуру размером с двухэтажный дом, возвышающуюся над ним.

Теперь, исполненный фатализма, он поднимается на ноги. Он солдат по выучке и, возможно, по праву рождения, воин. Он не умрет, съежившись перед какой-то ползучей, рожденной в аду мерзостью. Хотя его живот сжимается от ужаса, а разум кипит от страха, мозг кажется вращающимся внутри черепа, он медленно шагает в воющий ветер и летящий песок, приближаясь к краю бури. В десяти футах от нее он заглядывает в ее крутящиеся внутренности, в ее изменчивую суть. То, что он видит, превращает его кровь в холодное, булькающее желе.

Глаз бури.

Он видит глаз бури.

И кричит.

Не один глаз, а два - два колоссальных, красных, кристаллических глаза, чьи призматические линзы дымятся и постоянно меняются. Он видит шевелящиеся, мертвенно-синие ротовые части, огромное циклопическое тело - зазубренное, как разбитое стекло, острое, как бритва, черное, состоящее из пульсирующих сегментов, - что затмило бы грузовик с прицепом... и крылья, четыре, а может, и шесть пар переливчатых крыльев, мембранных и изодранных, как гниющие занавески. Они хлопают с головокружительной скоростью, создавая демонический ветер, песчаную бурю и тот чудовищный, исполинский гул, что выключает его разум, как переключатель. Все это существо кишит миллиардами адских мух, они вырываются из него в вихрях, взбудораженных облаках и бурлящих тайфунах, жужжа и жужжа, покрывая его слоем в десять дюймов, пока мир не исчезает, и остается лишь голое безумие его мечущегося сознания.

Много-много недель после этого Чувака держат в психиатрическом крыле военного госпиталя. Он не знает, где. Он даже не знает, кто он и какая трагическая череда событий привела его туда. Он знает лишь то, что ему говорят: он единственный выживший из ночного патруля в Ираке.

Он рассказывает им многое, но они не слушают. Они утверждают, что он агрессивен, страдает бредом, травматическими галлюцинациями и различными нейрокогнитивными расстройствами. Его привязывают к кровати, чтобы он не навредил себе, накачивают торацином, лоразепамом и оланзапином, среди прочего.

То, что он хочет сказать, они не слышат. Все смотрят на него с жалостью в глазах и пустыми лицами. Они соглашаются с его словами, но не понимают их.

Иногда он говорит вполне связно о Повелителе Мух и песчаной буре, о грехах прошлого, об угрозе будущего, но они не слышат. Они не хотят внимать его мукам, его страданиям, его знанию о том, что он гниет изнутри, как труп, что он беременен смертью.

Ночью появляются адские мухи. Они покрывают стены, жадные и жужжащие, набухшие от яиц. Никто, кроме Чувака, их не слышит. Никто, кроме Чувака, их не видит. Это его проклятье, потому что он заглянул в злобные глаза Повелителя Мух.

Обычно около полуночи он становится неуправляемым. Тогда адские мухи обрушиваются на него, покрывая его ползающими лапами и кусающими ртами, источая трупную слизь и пронзая его хоботками. Тогда он кричит. Извиваясь под липкой пленкой, что они оставляют на нем, он задыхается, впадая в маниакальное состояние, которое его врачи называют острой бредовой паразитофобией.

Но это потому, что они не знают его агонии. Ужасного грызения изнутри, когда отложенные яйца адских мух вылупляются, и личинки начинают пожирать его, извиваясь под кожей, питаясь им и с мрачной радостью пережевывая его нервные окончания.

Перевод: Грициан Андреев

Никогда не думайте, что война, какой бы необходимой она ни была, и насколько бы оправданной она ни была, не является преступлением.

- Эрнест Хемингуэй

Это была простая работенка, и Финн получил ее, потому что был настоящим героем маленького, процветающего городка.

Когда он вернулся в Кенберри-Крик с Тихого океана, люди не могли ему угодить.

Они все хотели услышать, как он дал япошкам жару на Гуадалканале. Словно он был там один...

Иногда он и сам начинал верить в свои рассказы... По крайней мере, пока не просыпался среди ночи весь в холодном поту, крича от кошмаров, где перемазанные кровью японские солдаты вновь и вновь, как обезумевшие, фанатично бросались в атаку из горных ущелий.

Но, несмотря на это, он делал все возможное, чтобы показать себя суровым, крутым морпехом и защитником свободы.

Благодаря этому у него появились бесплатные обеды, свидания с красотками и даже билеты на премьеры в "Риальто" на Мейн-стрит.

Если они хотели верить, что он - жестокая, пуленепробиваемая машина для убийств, пусть будет так.

Он ведь не идиот: дареному коню в зубы не смотрят.

Он играл свою роль, а они все съедали и не давились.

И цена этому - его нервы и левая нога.

Не прошло и двух недель с его возвращения, как ему предложили работу на Блю Хиллз - бывшем заводе по производству пестицидов. Но все это было прикрытием для научно-исследовательского центра вооружения оборонного ведомства для целей войны. Нечто, под названием "Проект Процион".

Все, что там происходило, стояло под грифом "строго секретно".

А работа Финна заключалась в том, чтобы проверять на входе и выходе пропуска и удостоверения личности.

Платили отлично, к тому же, оставалась куча времени, чтобы читать журналы.

Финн был человеком ленивым, и после Гуадалканала он твердо решил начать жизнь спокойную и ленивую.

На следующий день после Хеллоуина 1943 года ему пришлось выйти в ночную смену, потому что двух других охранников призвали в армию.

Он приехал на Блю Хиллз, переоделся, взял в кафетерии чашечку кофе и направился в будку охранника.

Ему повезло. На предприятии настолько не хватало рабочей силы, что сюда взяли даже парочку пенсионеров.

Одним из них был Честер ДеЯнг - морской пехотинец старой закалки.

Он участвовал в Филиппино-американской войне сорок лет назад.

- Смотрите, кто идет! - воскликнул Честер, завидев Финна. - Брутальный вояка собственной персоной! И что такой бравый пехотинец, как ты, делает в такой дыре?

Финн усмехнулся.

Честер всегда приветствовал его подобным образом, и Финну это нравилось.

Наверно, он был единственным в городе, кто относился к Финну, как к обычному человеку.

А все остальные вели себя так, словно он сделан из хрусталя.

Он как-то сказал об этом Честеру.

- Чувство вины, - ответил тогда Честер. - Да, они собирали металлолом, газ выделялся дозировано, в магазинах не было хорошей говядины и капроновых чулок... Но на самом деле страдал именно ты. И они это понимают. Ты отдал ногу за то, чтобы поднять наш флаг. Не беспокойся, сынок. Год или два - и им станет наплевать. Они не захотят больше выслушивать истории бывалого пехотинца. Помяни мое слово.

Тогда Финн ощутил одновременно и спокойствие, и тревогу.

Но именно это он и любил в Честере.

Тот умел преподнести вещи с разных точек зрения.

Каждый раз, когда Финн рассказывал старику о том, что его тревожило, Честер приводил его мысли в порядок и помогал взглянуть под другим углом.

В отличие от его собственного отца, который каждый день просыпался и пялился на расставленные на каминной полке медали Финна, словно те были самим Ковчегом Завета[9].

Финн не сомневался, что его старик любил эти медали больше, чем его самого.

- Как сегодня дела?

Честер пожал плечами и потянулся.

- Да как и всегда. Проверяем входящих. Проверяем выходящих. Я уже так наловчился, что должен закупаться в самом крупном супермаркете. А ты как держишься, сынок?

- Неплохо. Да, неплохо.

- Еще мучают кошмары?

Финн подумал солгать, но потом просто кивнул.

- В последнее время все хуже. Гораздо хуже.

-Так всегда. У меня тоже такое было. Да и сейчас никуда не делось. Нельзя пройти через войну и остаться нетронутым, как девственный снег. Что-то внутри тебя меняется навсегда. Тебе нужно просто принять это и идти дальше.

Честер рассказывал, что восстание на острове Самар в 1901 году до сих пор преследует его в кошмарах.

Земля была влажной от крови.

Он никогда не забудет людей, которых убил во время штурма.

- Иногда кажется, что прошла целая жизнь с тех пор. А иногда - что всего неделя.

Господи, но ведь прошло уже сорок лет!

Неужели в 1980-х мне все еще будет сниться это дерьмо?!

Разговор прервал внезапный грохот со стороны одного из главных исследовательских комплексов.

Казалось, вся земля содрогнулась, а затем завибрировала.

Финн вдруг почувствовал головокружение, а внутренности сложно сжало в кулак.

Он неуклюже поднялся на протезе.

- Всю ночь такое слышал, - признался Честер. - Черт его знает, что они там делают. Только надеюсь, что нас не взорвут.

Финн вышел из будки и прислонился к стене, вдыхая прохладный свежий воздух.

Безумие - вот что это такое.

Грохот заставил его подобраться. Как тогда, при бомбардировке на Гуадалканале.

Словно все внутри скручивает в узел.

Отвратительно.

Из-за этой странной вибрации у него кружилась голова, перед глазами будто нависла пелена, а кожа, казалось, пыталась слезть с костей.

Что-то в этой вибрации было неправильное.

- У меня всегда от этого шея начинает болеть, - пожаловался Честер. - А сердце вообще пару ударов пропускает.

Финн подвигал челюстью.

Зубы ломило, словно металл в пломбах и конструкциях начал расширяться.

- Какого хрена они вообще там делают?

Честер лишь покачал головой.

- Не знаю, да и знать не хочу! Меня это не очень заботит.

Финн закурил, чтобы успокоить расшатавшиеся нервы.

Что-то во всем этом предприятии было странное.

Внезапно его кожу вновь начало покалывать, а секунду спустя, гул возобновился, и земля задрожала.

Его сопровождал высокий электронный писк, а затем снова вибрация.

Голова опять закружилась.

А когда он открыл глаза... Казалось, весь мир двигался, а деревья в лесу шатались, хотя ветра и не было.

Звезды над головой изменились.

Вместо крошечных, едва заметных точек появились светящиеся, пульсирующие шарики, и расстояние до них казалось гораздо меньшим.

А потом все вернулось к норме.

- Тоже это почувствовал, да? - спросил Честер. - В первый раз я думал, меня вырвет. Позвонил в корпус "А", чтобы узнать, что у них случилось, но доктор Уэстли уверил, что это просто проблемы с генератором.

Ага. Проблемы с генератором, - подумал Финн. - Дело далеко не в гребаном генераторе.

Финну казалось, что весь мир чуть не разбился на осколки.

Он не знал, в чем именно заключается проект "Процион", но был чертовски уверен, что он никак не связан с генераторами.

Честер защелкнул крышку на контейнере для еды.

- Ладно, я пойду. Моя старушка ждет меня дома с горячим ужином.

И он подмигнул Финну.

- Беспокоится, а вдруг я после работы рвану в город покуролесить с девчонками.

- Ну да, - с трудом выдавил из себя смешок Финн.

Честер помахал ему рукой и вышел за ворота, довольно быстро пересекая стоянку и подходя к своему старенькому "Форду".

Казалось, что он старается убраться из Блю Хиллз как можно скорее.

И Финн не мог его в этом винить.

Первый час прошел быстро.

Финн сидел в будке, слушал концерт Кея Кайсера[10] и листал журнал с таинственными, мистическими рассказиками.

Они были спокойными, даже скучными и не производящими впечатления.

Как он и любил.

Где-то около половины второго ночи он начал обход.

Основные исследования проводились в двух зданиях: корпусах "А" и "Б", но существовало еще с десяток хранилищ и ангаров, которые надо было проверить.

На смене, как и всегда, работали двое охранников: Финн и Джек Койе. Финн должен был наблюдать за сектором у ворот, а Джек - за западным сектором, в который входили корпуса "А" и "Б".

У них все рассчитано.

Они начали обход в 01:30, а в 02:15 уже встретились в диспетчерской, которая по ночам пустовала.

С тех пор как начали происходить эти странные вещи - шум и вибрации - Финн чувствовал, что слегка на взводе.

Он хотел встретиться с Джеком и выкурить с ним сигаретку.

И не столько ради компании, сколько из-за того, что Джек всегда знал то, что знать ему было не положено.

Джек обычно делал обход быстрее, чем Финн.

С деревянной ногой быстро не походишь.

Несмотря на то, что большая часть парковок и проезжих частей в Блю Хилл освещалась, ночь была чертовски темной.

Казалось, черный лес прижался к ограде ближе, чем обычно.

Над мрачной чащей и полями сплетенных пожелтевших трав висел полумесяц.

Финну казалось, что он последний человек на земле.

Сырость заползала под пальто и холодила позвоночник.

Финна колотило, и он не мог с этим никак справиться.

Его вновь начали беспокоить фантомные боли в отсутствующей конечности. Подумать только!

Он, прихрамывая, шел вдоль ограды Блю Хиллз.

Здесь, как и всегда, не было ничего необычного: сорняки, тени и наползающая тьма, которую именно сегодня вечером Финн не переносил.

Возможно, она напоминала ему о мрачных ночах в Бухте Аллигатор во время боя у реки Тенару, когда японцы всю ночь атаковали их позицию... А возможно, она напоминала ему о тянущихся из-под двери комнаты тенях с того времени, когда он был еще мальчишкой.

Что бы это ни было, Финну стало неуютно.

Он патрулировал дорогу вдоль ограды, освещая фонарем окрестности и почти страшась того, что мог высветить луч света.

Финн напрягся, а сердце заколотилось, как безумное.

Напряжение должно было исчезнуть, как только он вернулся на главную дорогу и направился к котельной, но оно лишь нарастало.

Этой ночью все было странным.

Все было неправильным, но он не мог понять истинную причину этого.

Когда он остановился рядом с темной громадой котельной, Финну показалось, что он услышал шум.

Что-то вроде "шшш, шшш".

На первый раз он приостановился, а потом продолжил идти, но во второй раз замер, как вкопанный.

Что за хрень?

Финн ждал, глядя на котельную из-за припаркованных прямо на лужайке машин ночной смены.

Шшш! Шшш! Шшш!

Теперь звук стал более настойчивым, исходя от самих машин.

Финн осторожно направился к ним, радуясь, что на бедре у него висит револьвер калибра .38. Рука сама опустилась и сжала рукоять.

По лбу Финна стекла капля пота, когда он обвел лучом фонаря парковку и автомобили.

Все они были темными и пустыми.

Финн заметил, как что-то спряталось за седаном.

Оно было большим, слишком огромным для суслика или даже рыси.

В глубине сознания мелькнула мысль, что это больше походило на бегущего на четвереньках человека.

Финн тяжело сглотнул и огляделся.

Надо было отступать.

В котельной всегда были рабочие... Но что он им скажет?

Что какой-то ночной хищник напугал его до смерти?

Черт, Финн, да морпехи ничего не боятся!

Звук повторился.

Что бы это ни было, Финну придется справляться с этим самому.

И снова "шшш, шшш". Финн дрожал.

Со времен войны его нервы пошаливали.

Он напрягался при малейшем шорохе.

Он даже спал настолько чутко, что это едва ли можно было назвать сном.

Ветка ли царапнула по крыше или собака залаяла в трех кварталах от дома - сон как рукой снимало, и Финн лежал, уставившись в потолок, готовый вскочить в любую минуту.

Револьвер дрожал в его руке.

- Эй! - слабо выкрикнул Финн. - Эй! Есть здесь кто-нибудь?

Никакого ответа. Лишь вновь это "шшш, шшш", напоминающее чем-то кузнечика или цикаду... Только вот чтобы достичь нужного уровня в децибелах потребовалось бы около 10.000 кузнечиков.

Он осторожно двинулся между машин, освещая себе путь фонариком.

Финн и раньше слышал странные звуки во время кампании на Тихом океане; насекомые и хищники действительно доставляли кучу беспокойства. Но эти звуки ни на что прежнее не походили...

Это было нечто иное.

Оно напоминало мягкое, размеренное разжевывание.

- Эй! - громче крикнул он.

Жевание прекратилось.

Его сменило гортанное мурлыканье, затем вновь "шшш, шшш", только на этот раз звук стал более громким.

Словно предостерегающим.

Он доносился из-за багажника "Шевроле".

Финн пытался сглотнуть, но во рту пересохло.

В одной его руке ходуном ходил револьвер, в другой фонарик; луч света лихорадочно плясал.

Финн обошел "Шевроле", ощущая сладковатый запах разложения, от которого внутренности скрутило в узел.

Мужчина подошел к багажнику и увидел... Он даже не понял, что увидел... Но это заставило его сделать три-четыре шага назад и осесть на землю.

Луч фонаря высветил нечто.

Нечто что со звуком "шшш" поднялось в воздух на перепончатых крыльях, напоминая жужжание вертолетного винта.

Оно пронеслось прямо над Финном и исчезло в темноте.

А Финн сидел на асфальте с бешено колотящимся сердцем, пытаясь сделать вдох.

Чем бы это существо ни было, по размеру оно походило на человека, но выглядело как огромное насекомое. Может, оса. Только тело было усеяно, словно иглами, острыми тонкими волосками, и Финн заметил три ярко-желтых круглых глаза.

И пасть, полная загнутых назад клыков, как у гремучей змеи.

Финн поднялся на ноги и заметил останки животного, наверно, енота. Его внутренности были разбросаны по парковке, как разобранный часовой механизм в разбившихся часах.

Это существо... Этот жук... Он ел енота.

Финн повернулся к котельной, намереваясь рассказать всей ночной смене, свидетелем чего он только что стал, но остановился, понимая, что не сможет.

Они решат, что он свихнулся.

Еще один контуженный на войне пехотинец.

Может, в лицо они ему и не рассмеются, но стоит Финну выйти за дверь...

Нет, он не станет ничего рассказывать.

А может, ему все привиделось?

Может, у него с нервами гораздо хуже, чем он предполагал?

Может, война действительно что-то сдвинула в его голове?

Но сам Финн в это ни минуты не верил.

Он понимал, что задерживается, но было непросто работать после встречи с гигантским насекомым.

Может, снаружи его больше и не трясло, но вот внутри он до сих пор мелко дрожал, а внутренности скрутило в узел.

Ему нужно было открыть и закрыть четыре двери, но руки просто ходили ходуном, и первые два ключа он просто не мог вставить в замок.

В конце концов, мужчина замер, сделал глубокий вдох и медленный выдох и заставил себя успокоиться.

Ты пережил войну, дубина! И теперь места не находишь из-за какого-то шершня-переростка?!

Да, мысли были верными. Только звучали неубедительно.

У той твари были зубы. С каких пор у насекомых есть зубы?!

И крылья... Теперь Финн потихоньку вспоминал, но их была не одна пара, а две или три.

Нет, это было невероятно во всех отношениях.

Насекомые не бывают такими огромными. У них не бывает гребаных зубов.

Финн провернул последний ключ и вздохнул с облегчением.

Он с нетерпением ждал Джека.

Джек с удовольствием посплетничает обо всех странностях, тут и к бабке не ходи.

Финн шел по пустынной, залитой лунным светом дороге к зданию А и диспетчерской, которая стояла неподалеку от основного строения.

Чашка кофе, сигарета - и Финн снова станет чувствовать себя человеком.

Все произошедшее обретет смысл...

Шум. Снова.

Вот черт!

Он становился все громче и громче, словно морские волны, врезающиеся в пирс.

Земля задрожала, и Финн снова оказался сидящим на заднице.

И почти одновременно началась вибрация.

Он чувствовал костями, мышцами, как все вокруг вибрировало.

Будто все, из чего Финн состоял, готово было вот-вот разлететься вдребезги.

Голова кружилась, и волнами накатывала тошнота.

И стоило ему моргнуть, как он увидел мир таким, каким ни разу не видел его прежде.

Абсурдный, искореженный.

Деревья, как длинные извивающиеся пальцы, касаются светящихся облаков.

Здания, как склоненные монолиты.

Звезды над головой; такие яркие и такие близкие; пульсирующие, осязаемые, как бьющиеся сердца; или словно распахнутые от ярости глаза в окровавленных глазницах.

Финн закричал.

И снова, и снова. И тогда он разглядел на фоне неприятно раздутой, как гниющая дыня, и такой близкой луны рой проносящихся мимо гигантских насекомых.

А затем все закончилось.

Финн поднялся на ноги и заковылял к диспетчерской.

Дошел, прислонился к стене и попытался выровнять дыхание.

Не получалось.

Финн лихорадочно сжимал край металлической полки, потому что боялся, что все повторится вновь, и на этот раз он действительно разлетится на тысячу осколков.

Минут через пять он пришел в себя и успокоился.

Насколько это было возможно.

Финн зашел внутрь диспетчерской и увидел, что Джек Койе уже его ждет.

Он сидел рядом с радио и отслеживал передвижение воздушного транспорта.

Из уголка его рта торчала сигарета.

Обычно уверенное лицо Джека сейчас было бледным и одутловатым, а под глазами виднелись темные круги.

- Сумасшедшая ночка, - произнес он. - Чертовски сумасшедшая ночка.

Финн упал в крутящееся кресло на колесиках и прижал ладонь к здоровой ноге, чтобы она не дрожала.

Джек налил ему крепкого черного кофе; Финн медленно отпил глоток и затянулся сигаретой.

- Выглядишь так, словно увидел привидение, - заметил Джек.

- И не одно, - ответил Финн.

- Хрен пойми, чем они так занимаются.

- Говорят о каком-то генераторе. Об источнике энергии и прочем дерьме.

- Ага.

- Ходит куча странных слухов.

- Да я сам чуть в штаны не наложил, когда они последний раз его запустили.

Джек отвернулся от радиоточки и посмотрел на Финна.

- Тебя тоже зацепило, да?

- Ага, - кивнул Финн.

- И кишки скрутило?

- Ага.

- И голова кружилась?

- Ну да.

- Хотелось выблевать собственные внутренности?

- Ага. Что это за херня?

Джек качнул головой и закурил вторую сигарету.

И молчал.

Пепел падал на длинное серое форменное пальто, но он, казалось, этого даже не замечал.

- Как только включается та штуковина, радио начинает барахлить. Все выключается. Одни помехи. И еще... Самолеты в небе начинают терять скорость и высоту. Полиция не может переговариваться на своих частотах. На электростанциях возникают перебои. А может это все и не связано, не знаю.

О нет, это все было связано, в этом Финн был уверен.

Что бы за устройство они там не испытывали, подобного ему мир еще не видывал.

Финн понятия не имел, что это за механизм может быть, но уже начинал бояться его мощи и потенциала.

Как только они его включали, начиналось безумие.

Небо менялось. Мир менялся.

И с каждым разом было все хуже и хуже.

А что насчет существа, сожравшего енота? - спросил себя Финн с легкой непроизвольной дрожью.

Что за хрень это была?!

И у него снова не было ответов.

Он знал лишь то, что оно выглядело, как какое-то отвратительное насекомое, но в этом мире не существует подобных насекомых.

Он старался убедить себя, что это никак не связано с происходящим вокруг предприятия, но и сам не верил своим уверениям.

Особенно после того, как спустя всего пару минут работы неизвестного механизма он увидел целый рой этих насекомых на фоне луны.

Все было связано. Но каким образом Финн пока не знал.

Это находилось за пределами его понимания.

- Не знаю, Джек, какого хрена они творят, но они выпускают кучу энергии. Столько, сколько мы в жизни не видели.

Джек кивнул и затушил сигарету.

- Ходит слух об этом генераторе, источнике энергии. Думаю, это и есть ядро "Проциона", что-то реально огромное. На прошлой неделе я работал в дневную смену. Сюда приходила делегация из Минобороны, генерал из военной разведки, а в понедельник, как я слышал, предприятие посещали адмиралы из Управления военно-морских исследований. Это серьезно, Финн, очень серьезно. И знаешь, что еще?

Финн бросил на Джека взгляд.

- Даже боюсь спрашивать.

- Я слышал краем уха, что со следующей недели вахту будем нести не только мы. Они расставят по периметру солдат.

Финну происходящее нравилось все меньше и меньше.

Военная полиция и так уже охраняла их главные здания. А теперь еще и вдоль забора будут ходить?

- Надеюсь, они не взорвут нашу планету к чертям собачьим.

Джек огляделся вокруг, проверяя, не подслушивает ли кто-нибудь.

- Слушай, не стану утверждать, что знаю, что у них там происходит, - прошептал Джек. - Но знаешь что? У меня в Паксли есть двоюродный брат, работает на мясокомбинате. Похоже, здесь, в Блю Хиллз, у них серьезные дела.

- На мясокомбинате?

Джек кивнул.

- За последние несколько месяцев они доставили множество грузовиков с мясом и кровью.

- Кровью?

- Ага. По словам брата, они доставляют более сорока пяти килограммов сырого мяса и около восьми сотен литров крови животных дважды, а то и трижды в неделю, - признался Джек. - Столько даже маленькая личная армия не съест. А уж про кровь вообще молчу... На хрена им восемьсот литров животной крови?!

Финна снова затошнило.

Если ученые работали над каким-то механизмом - это одно. Но здесь явно что-то другое...

Столько крови и мяса... Похоже, они кормят животных.

Но в Блю Хиллз нет животных.

Никакой исследовательской биологической станции; они занимались строго разработкой оружия.

Физика, электроника и тому подобное.

Именно этому был посвящен проект "Процион".

По крайней мере, так говорил люди.

Джек пару секунд помолчал.

- Считаешь это странным? Тогда послушай вот еще что: им доставляют книги и документы из какого-то университета на востоке. Специальным курьером.

- Какие книги?

Джек язвительно ухмыльнулся.

- Да не абы какие, друг мой. Не технические инструкции, не чертежи, ничего подобного. Эти книги... особенные.

Он снова окинул взглядом комнату, слегка задержавшись на висевших на стенах плакатах с надписями "Болтун - находка для шпиона" и "Беспечная болтовня может стоить жизни".

- Книги о магии.

Финн не мог поверить собственным ушам.

Они говорят не о фокусах, вроде вытягивания кролика из шляпы, а о черной магии.

О редких древних руководствах по тайным знаниям, по исчезнувшим религиям и забытым богам; о книгах заклинаний, которые рассказывают, как вызвать сущность из другого пространственно-временного континуума.

- Ты о демонах? - уточнил Финн.

В горле пересохло, и язык еле ворочался.

Джек пожал плечами.

- Ведьмовские книги, Финн, вот о чем я. Мои источники сообщали, что у них странные названия, вроде "Некрономикон" и "Тайны Червя"... Ну, что-то вроде этого. Всякая лабуда на латинском, как в церкви. Эти книги очень-очень старые. И очень редкие. Много столетий назад они были запрещены святой церковью, и до наших дней сохранились лишь несколько копий. Дьявольские книги.

- Да что за чертово безумие? Ты уверен, что твой человек не решил над тобой подшутить?

Джек покачал головой.

Его лицо стало серовато-бледным, а широко распахнутые глаза, не мигая, уставились перед собой.

Он был не просто обеспокоен. Он был чертовски напуган.

С таким лицом не шутят.

- С помощью этих книг можно призвать... Я даже не могу произнести их имена. И не проси меня.

- Да что это все значит, Джек? Какого хрена они там делают?

Джек пожал плечами.

- Не знаю. У них есть какое-то устройство, которое посылает волны и что-то подобное, от чего людям становится плохо. Они выбрасывают энергию, от которой звезды превращаются в забавные шарики. Они закупают кровь и мясо, словно внутри содержат тигров в клетках. И они изучают книги о поклонении дьяволу и ведьмовстве.

Джек тяжело сглотнул.

- Я даже боюсь связывать все это воедино.

- Я тоже, брат, я тоже, - прошептал Финн.

Они проболтали еще час, а потом разделились и пошли на обход.

Кругом было тихо и спокойно.

Финн расслабился. Со стороны главных зданий больше не доносилось никаких признаков активности. Слава Богу!

Он обходил свой участок, наслаждаясь ночью.

И не видел ничего странного.

Все, что недавно произошло, уходило на задворки памяти с ключевыми словами "ошибки и заблуждения".

Финн до сих пор не мог полностью осознать случившееся, особенно рассказанное Джеком, но он прекрасно понимал, что некоторые вещи лучше оставить в покое и не углубляться.

Не его дело, чем они там занимаются.

Джо Хайдиггер на прошлой неделе предложил ему работу водителя погрузчика на складе, и Финн начал всерьез обдумывать его предложение.

Возможно, пришло время перемен.

Время полностью отойти от войны и оружия.

Он свое отслужил. Свой долг отдал.

Никто не сможет требовать от него большего.

Ночь была прекрасна. Действительно прекрасна.

За это Финн и любил ночные смены.

Тишина. Спокойствие.

Сверчки.

Ночные птахи.

Одинокий крик совы.

Можно побыть наедине с самим собой.

Можно все обдумать, принять решения.

Он вернулся в будку, налил чашку кофе из термоса и сел в кресло.

Финн очень надеялся, что остаток ночи будет тихим.

Но когда он услышал топот бегущих ног, он понял, что этому не суждено было случиться.

Он вздохнул, вышел из будки и увидел доктора Уэстли.

Это был один из ученых в проекте "Процион".

Финн вспомнил, что его "коньком" была физика.

В свете фонарика Финн разглядел широко распахнутые глаза и дрожащие губы.

- Там, - выдохнул ученый. - Там... Все случилось. Мы не можем это остановить. Не можем!

- Что вы не можете остановить? - спросил Финн.

- Устройство! Оно стало работать самостоятельно... Мы ему больше не нужны!

- Ничего не понимаю, - признал Финн.

- Мы... Мы увидели скрытый потенциал для нового оружия. Господи, да! Да, это была смесь передовых знаний в области физики, теории элементарных частиц и колдовства... Да, да, да! Откуда нам было знать, во что мы впутаемся?! Что мы имеем дело с изначальными силами хаоса?

Он схватил Финна за руку и не думал отпускать.

Глаза доктора смотрели в одну точку, по лбу стекал пот, рот перекосило, а на лице застыла маска животного ужаса.

- Мы их впустили... Да, впустили! Но только насекомых! Клянусь, только насекомых. Мы заглянули через окно многомерной реальности в самое сердце космического антимира! Mы кормили насекомых кровью и мясом, и они становились все крупнее и крупнее! Но они не из нашего пространственного континуума... Разве вы не понимаете? Мы их не сможем вместить. Они способны использовать четырехмерное пространство. Они проходят прямо сквозь стены! Сквозь стены!

Финна и самого начинало трясти.

- Доктор, вам нужно успокоиться.

- Я не могу успокоиться! Не могу! Устройство все еще работает. И мы ему больше для этого не нужны! Оно берет энергию из самих звезд, из атомной структуры веществ. А те существа поглощают энергию и вновь активируют устройство! Оно работает, потому они этого хотят!

- Насекомые?

- Нет, глупец! Те разумы и сознания извне! Те бесформенные сущности, которые хотят довести этот ужас до конца! Чудовища, восседающие на троне первобытного хаоса! Живая первобытная масса ядерного катаклизма...

Уэстли был невменяем, полностью сошел с ума. Но и Финн недалеко от него ушел.

Снова послышался шум.

Твою мать!

Земля затряслась, и Финн услышал ревущий звук с холмов, а Уэстли продолжал разглагольствовать дальше.

А затем ударная волна свалила его с и так некрепких ног и выбила из легких весь воздух.

Оглушительный гул.

Словно весь Блю Хиллз взяли и подбросили.

Финна накрыло такое ощущение, как после долгого-долгого спуска на лифте вниз.

И снова почти сразу к шуму присоединилась вибрация.

Со стороны корпусов "А" и "Б" Финн услышал крики.

Финн поднялся на ноги и неуверенно заковылял в ту сторону, несмотря на подкатывающую тошноту и гудящую голову.

Ему было чертовски сложно передвигаться, но кому-то там, впереди, нужна была помощь. Он должен туда добраться.

Вибрации шли с холмов и накатывали волнами. Финну казалось, что его кости становятся ватными, и он в любой момент может взмыть к небу, как шарик с гелием.

- Нет! - закричал Уэстли. - Не ходите туда!

- Я должен! - закричал в ответ Финн.

Мир вокруг него становился жутким, пугающим.

Все было неправильным.

Звезды снова опустились вниз, а искривленные ветви деревьев, как щупальца, тянулись к небу.

Корпуса "А" и "Б" наклонились, как покосившиеся надгробные плиты.

И шевелились, как шатающиеся в деснах гнилые зубы.

Финн моргнул, пытаясь избавиться от наваждения, но все осталось, с каждой секундой становясь все более искаженным.

Пейзаж стал мерзостным.

Он увидел вдалеке неясные темные сооружения, напоминающие обелиски, сферы и цилиндры.

А затем...

Воздух наполнился жужжанием и хлопаньем крыльев, и все ночное небо заполонили полчища этих безымянных насекомых.

Он видел, как какие-то существа летают прямо над его головой. Черные, лоснящиеся, человекоподобные, но без единого намека на то, что можно было бы назвать лицом.

Уэстли заорал от одного их вида, а Финн мог лишь стоять и не двигаться - оцепеневший и онемевший свидетель мрачного пересечения миров.

Вибрация становилась все сильнее и сильнее.

Черное небо превратилось в водоворот, освещаемый вспышками молний.

Грохот перерос в рев грузовых поездов, будто на них надвигался отец всех торнадо.

Раздался оглушительный звук, напоминающий треск статического электричества.

Воздух стал сначала горячим, как погребальный костер, а затем ледяным, как арктическая пустошь.

Финну казалось, что он пытается вдохнуть жидкую овсяную кашу.

А затем его сбил с ног опаляющий порыв ветра, заставив упасть на колени рядом с верещащим Уэстли.

В воздухе летал пепел, словно хлопья снега в метель.

Он накрыл мужчин с невероятной силой.

Холм, на котором стояли корпуса "А" и "Б", приподнялся, как шляпа гигантского чудовищного гриба, и крыши на обоих зданиях начали взрываться изнутри со вспышками ослепительно-голубого света, и обломки крыш взлетали к самому небу и растворялись в ночи.

А затем небо над их головами раскололось, и из трещины в нем словно начал просачиваться пылающий солнечный свет.

Отверстие расширялось, раздувалось, поглощало небо, превращаясь в всасывающий в себя все разрез. Финна и Уэстли протащило по земле; гигантский вихрь старался утянуть их в разверзшиеся разрушительные небеса.

И что-то лезло через этот разрыв.

Нечто, желавшее поглотить этот мир, высосать его кровь и обглодать холодные пожелтевшие кости.

При виде этого Уэстли полностью съехал с катушек, начал визжать, кричать и странно размахивать руками.

Его речь стала неистовой и лихорадочной, но кое-что Финн расслышал:

- Он идет за нами! За всеми нами! Первичный ядерный Хаос! Господь милосердный, помоги нам... Йог-Сотот, убереги нас! Ньярлатхотеп! Йа... ЙА! ЙА! ГЛАЗ АЗАТОТА! Я ВИЖУ ЕГО! ВИЖУ, КАК ОН ОТКРЫВАЕТСЯ!

А Финн лишь стоял и ждал; беспомощный, безмолвный, беззащитный.

Вот он - результат проекта "Процион", окончательный триумф странного устройства, колдовских книг, крови и мяса: призыв этого безбожного, отвратительного кошмара из самых подвалов реальности, этого извивающегося скитальца тьмы, это семя примитивного ужаса, первобытное живущее горнило.

Да, вот что они пытались сделать все это время.

Вот какую силу они пытались обуздать и использовать в качестве оружия.

Они пытались открыть дорогу сюда этому первобытному плацентарному кошмару.

На одно безумное мгновение Финну показалось, что из образовавшегося разрыва рождается полная луна.

Только это была не луна, а туманный, расплывчатый, непонятный бледный шар, превращающийся в выцветшее, разлагающееся глазное яблоко.

И в этом исполинском глазе начала прорисовываться радужка... Он подплывал все ближе, ближе, заполняя собой весь небосвод... И Финн видел, как внутри него нечто начинает разворачиваться, подобно лепесткам вырождающегося цветка.

Корчащееся, скользящее, как мясистые ткани последа... Они раскручиваются, вытягиваются, удлиняются, делятся на сотни и тысячи нитей и филаментов, пока над холмом не вырастает чаща из пульсирующих, вздрагивающих прозрачных отростков, тянущихся на многие километры.

А под ними - светящаяся пропасть, источающая шипящие плесневые миазмы.

И она начала раскрывать все шире и шире, подобно рту. Медленно. Очень медленно.

Родовые пути.

И было в этой бурлящей реке чистого голода нечто живое.

С древним, ярким интеллектом и холодным голодом чужого, пришлого разума.

И это нечто пришло, чтобы поглотить мир.

Финн услышал гулкое, влажное хныканье, словно мучительные вопли рождающегося по образовавшемуся каналу гротескного, изуродованного младенца.

В считанные минуты существо увеличилось в размере, как микроорганизмы в чашке Петри, и гигантская, извивающаяся, мерцающая паутина нитей заполнила все пространство до неба, а на фоне нее вырисовывались контуры разрушенных корпусов "А" и "Б".

Нити не просто дотягивались до неба; они сами стали небом, и Финн был уверен, что видит лишь малую толику их необъятных размеров.

А затем с разрывающим грохотом небо захлопнулось обратно, и существо, опутывавшее все небо, разорвалось с оглушительным выбросом энергии и мощи. И исчезло.

Когда Финн очнулся, все вокруг было в огне и дыме.

Все разрушено.

Здания исчезли.

Более того, холмы, на которых стояли корпуса, тоже пропали без следа.

На их месте появились дымящиеся, обугленные кратеры.

На сколько Финну хватало взгляда, вся земля была разворочена; тысячи деревьев валялись вырванными с корнем или просто переломанными.

Как темная сторона луны: серая, безжизненная, испещренная шрамами равнина.

Уэстли был мертв.

Он лежал на земле под слоем пепла, держал перед собой скрюченные руки; рот его перекосило на бок, а глаза почти вылезли из орбит.

Ошеломленный, оцепеневший, почти сошедший с ума Финн пробирался через пылающие обломки и жирный черный дым, пока не добрался до места, где еще совсем недавно была будка охранника.

И только там он упал на землю, трясясь, как в лихорадке.

В отдалении он услышал полицейские и пожарные сирены.

Джек Койе был первым, кто до него добрался.

Как и самого Финна, Джека покрывал слой пепла, а лицо было измазано сажей.

Он схватил Финна за руки.

- Эй, парень, не отключайся, говори со мной.

Финн молча улыбнулся.

- Оно ушло? - спросил он.

- Да... Да, ушло.

Финн глубоко вдохнул и попытался выровняться.

- Все разрушено.

Джек кивнул.

- Точно-точно. Ничего не осталось. Но... Ты это видел? Действительно видел?

Финн задумался, а потом покачал головой.

Закурил сигарету, вспоминая надписи на плакатах.

"Болтун - находка для шпиона".

"Беспечная болтовня может стоить жизни".

- Ни хрена я не видел, - ответил он.

Джек подмигнул ему.

- Хороший мальчик.

Перевод: Карина Романенко

Только мертвые видели конец войны

- Джордж Сантаяна

Несколько пылающих палок в неглубокой яме мало помогали развеять холодный ветер, завывающий в зимнем мертвом лесу. Деревья представляли собой снежные скульптуры, а пейзаж был белым от снежных заносов. Франсуа Джарни сидел здесь, дрожа, стуча зубами и прижимая к себе свой плащ. Его рюкзак был пуст уже несколько дней, но он все равно рылся в нем обмороженными пальцами, надеясь найти шальную крошку печенья, которую он мог пропустить.

Но ничего не было.

Джарни голодал, казалось, уже несколько недель, по крайней мере, с тех пор, как Великая Армия отступила от Смоленска, преследуемая казаками и грязными крестьянами на всем пути. Смоленск был чумным городом, тысячи людей были поражены тифом. Умерших было так много, что местные жители выбрасывали трупы на улицы.

Так давно? - удивился Джарни. - Неужели я так давно не ел нормальной еды?

Изучая свой изгрызенный кожаный пояс, он понял, что это правда. С тех пор было несколько крошек черствого хлеба, жидкий суп из гниющих верхушек репы на ферме и, ах да, прекрасное блюдо из жареной собаки в Дорогобуше. Изголодавшаяся, худая гончая - они лакомились ее соками и мясом, грызли кости, высасывали костный мозг, варили суп из крови бедняги.

Попробовать мясо. Поесть его.

Вокруг него, сгрудившись у маленьких мерцающих костров, Джарни слышал стоны и крики людей, многие из которых умирали от инфицированных ран, полученных на поле боя, многие - от лихорадки и голода. С каждым днем тех, кто шел дальше, становилось все меньше. Меньше солдат. Меньше отставших. Замерзшие трупы были приморожены к деревьям, стоящиe вертикально.

Шаги хрустели по снегу.

- Друг Джарни... какое ужасное зрелище ты являешь собой, - произнес голос.

Это был Анри Булиль, его шинель висела распахнутой, синяя гимнастёрка под ней была заляпана грязью и засохшей кровью. Он ухмылялся желтыми зубами. Джарни проигнорировал его, зная, кто и что это был.

Булиль сидел на корточках у огня, грея пальцы, пока снег падал холодным слоем.

- Почему, друг Джарни, ты дрожишь от холода и голода, когда есть еда? Когда есть мясо, которое насытит тебя и придаст сил.

Джарни уставился на него узкими глазами.

- Меня не интересует твое мясо.

Булиль рассмеялся.

- О... цк, цк, Джарни... ты хочешь умереть русской зимой? Ты хочешь никогда больше не увидеть теплые зеленые холмы Франции? Как ужасно. Очень ужасно.

Он огляделся. У костра сидели еще два солдата. Один свалился, замерзая до смерти. Другой был в бреду и долго разговаривал со своей матерью.

Булиль приблизил к нему свое грязное, покрытое шрамами лицо.

- Что, по-твоему, я ем, Франсуа? Думаешь, я жую трупы на снегу? Что я грызу их кожистую плоть? О, как ты ошибаешься! Как ужасно ошибаешься!

Но Джарни не думал, что он ошибается. Ведь он слышал рассказы Булиля и других. Он видел, как они вытаскивали из сугробов замерзшие трупы. И когда он зажмуривал глаза и делал вид, что не слышит, он слышал звуки ножей и штыков, обрабатывающих человеческие туши. Было слово, обозначающее то, чем были Булиль и остальные, но Джарни не позволял себе думать об этом.

Булиль продолжал говорить, но Джарни не слушал. Он чувствовал запах смерти на своем дыхании.

Попробовать мясо. Поесть его.

Он был так голоден, так ужасно голоден.

Прошло всего шесть недель... шесть недель с тех пор, как Великая Aрмия Наполеона вошла в Москву после доблестной победы при Бородино. 100 000 человек. Они вошли в город без сопротивления, но обнаружили, что русские бежали. Город горел. Даже за много миль от города, в степи, небо было затянуто черной дымкой. Русские намеренно подожгли свой любимый город, а затем массово эвакуировались. Те, кто остался, были либо безумны, либо заражены тифом и дизентерией, лихорадкой от укусов крыс. В городе не было еды. Вода была заражена. Две трети Москвы пылали, воздух был забит дымом и пеплом.

Но даже там, в полуразрушенном, тлеющем трупе города, Булиль показал себя умелым выживальщиком. Войска голодали, и сам Наполеон приказал немедленно отступить. По дороге Булиль собрал вокруг себя истощенных людей и привел их в развалины медицинской школы. Единственное мясо в городе находилось в банках с образцами в кабинетах для препарирования. Булиль, к тому времени уже не чуждый поеданию людей, устроил пир. Мужчины ели все, что находили маринованное в банках. Органы, конечности, больные куски тканей. Они вылавливали мясо из чанов. Они пировали, наедаясь белой, раздутой трухой.

В течение нескольких дней большинство из них умерло от отравления формальдегидом.

Но не Булиль. Он был в форме. Он был силен. Упырь с оскаленными желтыми зубами, заточенными на кости, его глаза - черные блестящие пуговицы ботинок, выдающие пустоту кипящего безумия в его мозгу.

И вот теперь он здесь, непристойно предлагая Джарни мясо. Он - полный, толстый и розовощекий; в то время, как Джарни, вдвое моложе его, был худым, дрожащим существом с безумными глазами и впалыми щеками, кожа с губ содрана, кожаный ремень хорошо прогрызен, ребра торчат из-под кишащей вшами гимнастёрки, которая висела на нем, как намотанная простыня.

Он был ужасно голоден.

Но один раз попробовать... один раз попробовать, и ты уже никогда не будешь мужчиной. Ты станешь вещью для могил и виселиц.

Но попробовать мясо. Поесть его.

Как это произошло, Джарни не мог сказать. Но следующее, что он осознал, было спотыкание по снегу на концах метлы, Булиль поддерживал его, держась за него, как отец за любимое дитя. Они двигались среди мертвых и умирающих. Люди кричали. Люди, кипящие от тифа, от них поднимался пар в тумане язвы. Трупы, торчащие из снега, мертвенно-белые лица, сверкающие от мороза. Мясо, вырванное из горла и вырванное из живота.

- Пойдем, друг Джарни, - сказал Булиль, усмехаясь смерти, окружавшей его здесь, на этой прекрасной адской кухне с изобилием продуктов, разложенных на разделочных досках изо льда. - Иди со мной. Скоро ты познаешь силу... и мудрость.

У Джарни было какое-то бредовое полувоспоминание о том, как его положили на снег перед пылающим костром. Его зрение было затуманено от голода. Он едва мог пошевелить конечностями или связно мыслить. Вокруг него были люди. Солдаты, которых он знал. Храбрецы. Трусы. Офицеры. Солдатский сброд. Да, они кружили вокруг него, все ухмылялись, как выточенные в пустыне черепа, лица покрыты грязью, глаза огромные, черные и пустые, на подбородках блестел жир, изо рта свисала кровь.

- Ешь, друг Джарни, добрый друг Франсуа Джарни, - говорили они. - Наполни себя.

Джарни, болтаясь где-то между сном и бодрствованием, кошмаром и суровой реальностью, вспоминал Дорогобуш. Великая Армия, истерзанная от недоедания, болезней и облучения, сражалась в арьергарде за пределами города, когда русские отвоевали его. Улицы были завалены изуродованными тушами лошадей и человеческими трупами, застывшими в жестких белых кучах; и те, и другие были до смерти растерзаны озверевшими бандами каннибалов, которые преследовали кости города. Повсюду дым и пламя от обстрелянных зданий, горящие повозки с порохом. Голые крестьяне, сгрудившиеся вокруг костров, желтолицые и покрытые пятнами от тифа и крысиных укусов, безумно танцевали, пока не падали и не оказывались под ногами своих товарищей. А охотники за людьми скрывались в подвалах и руинах, ожидая, когда можно будет выскочить и забрать раненых. Чтобы поджарить их на грубых вертелах. И это не было басней, потому что Джарни видел это. Видел их костры. Видел их гладкие белые лица и блестящие голодные глаза, выглядывающие из теней.

Булиль неплохо питался в Дорогобуше.

Но даже тогда, голодая, Джарни не мог даже подумать об этом.

Но попробовать мясо. Поесть его.

Да, сквозь туман лихорадки он помнил, помнил, как перед ним на снегу лежал свежий труп солдата, обугленный и хрустящий от пламени. И именно штык в его руках расколол "свинью", пока перед ним не поднялся красный, голодный запах прекрасного, сочного мяса, жаренного на вертеле, окутывая его горячим, соленым облаком аппетита.

После этого... они все пировали. Взмах ножей и штыков. Куски дымящегося, капающего мяса запихивали в жадные рты. Лица, блестящие от жира и желтого сала, ухмылялись на луну. Лунатики, светящиеся нецензурным восторгом. Набитые животы. Облизывающие пальцы. Кишки разделены. Oбгрызали кости и высасывали костный мозг. Потом на снегу не осталось ничего, кроме почерневшей, изъеденной туши, изломанной и разбросанной во все стороны.

Джарни никогда не чувствовал себя таким сильным и таким безжизненным.

Месяцы спустя, Париж.

Теплый, знойный.

Джарни, скорее мертвый, чем живой, ищет еду. Для мертвых.

К тому времени в Париже было уже мало кладбищ, большинство из них было запрещено из-за неприятного запаха и гниения, которые стали загрязнять воздух, улицы и подвалы близлежащих кварталов. К концу XVIII века миазматическая вонь гниения ощущалась по всему городу, где она висела в язвенной дымке и считалась причиной одной эпидемии за другой. Кладбища были закрыты. Самое большое из них, "Cimetiere des Innocents", было закрыто в 1786 году.

Когда-то "Cimetiere des Innocents" былo центральным местом захоронения Парижа. Расположенное рядом с Les Halles, центральным парижским рынком, на углу улиц Сен-Дени и Берже, оно было местом захоронения мертвых еще с галло-римских времен. В 1786 году, когда это кладбище было закрыто вместе с другими небольшими кладбищами, умерших стали свозить в недавно открытые катакомбы в Денферт-Рошеро, далеко на юге города. Джарни хорошо знал об этом, ведь его отец был одним из рабочих. Ночь за ночью мрачная процессия переносила задрапированные останки с парижских кладбищ в катакомбы.

Оставались только Сен-Парнас, Северный Монмартр и кладбище Пере-Лашез. Именно туда и отправился Джарни. В свои любимые охотничьи угодья на пересечении улицы Рондо и проспекта Пере-Лашез. Стоя у кладбищенских ворот, с колотящимся от странного желания сердцем, подгоняемый развратными силами, которые уже давно свели его с ума от абсолютного ужаса, он прислушивался, нет ли сторожей. Его зубы стучали. Но это было не от прохладного вечернего воздуха, а от голода.

Тише, ты должен быть тихим, - сказал он себе.

Да, то, что предстояло сделать, было тайной. Как ловко он поступил этой ночью, как и каждой ночью. Весь Париж в ярости от того, что какой-то скрытный упырь попирает могилы их мертвых, а он, Франсуа Джарни, выскользнул из спящего барака с лопатой в руке, прямо мимо охранников с примкнутыми штыками и винтовками. Теперь он стоял перед воротами кладбища, задыхаясь и бредя, холодный и кисловатый пот покрывал его лицо. Он стоял, обхватив руками стойки ограды, и пытался бороться с тем, что было внутри него, с тем, что скользило и шевелилось в его животе, заставляя неутолимый голод накатывать на него тошнотворными волнами.

Какая-то израненная частица человечности в нем не позволяла этого. Только не снова. На этот раз он не поддастся. На этот раз он будет хозяином своей плоти. Он не ослабнет, не потеряет контроль.

- Я убью себя, если придется, - сказал он себе под нос. - Я сделаю все, что потребуется... ты слышишь меня? Ты не заставишь меня сделать это, ты не... не заставишь меня сделать это...

И тогда пришла боль. Она поставила его на колени, выдавливая слезы из глаз и заставляя его сознание кружиться, пока он не мог делать ничего, кроме как стонать и биться на бетоне. Боль была подобна бритвам, вонзающимся в его живот, иглам, разрывающим его желудок, гвоздям и скобам, заполняющим его внутренности, пока он не взмолился, чтобы это прекратилось. Боже, что угодно, что угодно, только сделайте так, чтобы это прекратилось, только, пожалуйста, сделайте так, чтобы это прекратилось...

А потом это случилось.

Джарни лежал, мокрый от пота, агония медленно утихала, пока он снова не смог дышать, а сердце не перестало колотиться. Ему преподали урок, и он знал это. Просто урок. Он должен был научиться не игнорировать голод, не бороться с ним.

Он выкашлял черную, маслянистую массу мокроты, а затем почувствовал себя лучше.

Опираясь на стойки, он поднялся на ноги и прижался влажным, лихорадочным лицом к ограде. Кованое железо было прохладным. Как смерть.

Подхватив лопату, он взобрался на стену и, задыхаясь, спустился на другую сторону. Не от напряжения. Не совсем. Что-то другое. Пере-Лашез: извилистый лабиринт склепов, нагроможденных один на другой, словно какие-то нездоровые наросты на кладбищенском камне. Голод расцвел внутри него, как похоронные орхидеи. Он хотел, он нуждался, он желал. Джарни двинулся вперед сквозь батальоны склонившихся надгробий и омытых луной могил. Кладбище представляло собой исследование тишины, мраморный лес, затаивший дыхание. Над головой скрипели сучья деревьев, в темноте скреблись крысы.

Как всегда, он обманывал себя. Это было единственное, что позволяло ему оставаться в здравом уме.

Он пытался убедить себя, что если будет долго бродить кругами, то, возможно, запутается и не сможет найти могилу. Это была хорошая уловка, но она не сработала: голод знал, где находится могила. Он чувствовал запах черной земли и дубового ящика, в котором покоился. Он уловил запах и, как ищейка, натягивающая поводок, привел его туда. Маленькое, консервативное надгробие цвета побледневшего черепа. Джарни посмотрел сквозь переплетенные ветви деревьев на угрюмый глаз луны, но там не было утешения.

В животе у него что-то сжалось.

Шипы были вбиты в стенку его живота.

- Да, да, - сказал он. - Хватит быть таким жадным.

Он прикоснулся к камню и беззвучно прочитал написанное там имя: ЭЛИЗАБЕТ ДЮПРИ. Она утонула в Сене. Ей было пятнадцать лет, и она пролежала в земле почти неделю. Голод усилился в его животе. Да, она будет приправлена должным образом.

Прости меня, - подумал он. - Прости меня.

Он взял лопату и срезал дерн. Это было достаточно легко; у растения еще не было времени, чтобы как следует укорениться. Он откинул его и начал копать. Сначала он копал почти вяло, словно планировал никогда не найти то, что было погребено под землей. Но боль то нарастала, то спадала, и он начал всерьез копаться в черной, червивой земле, засыпая ее фут за футом и выравнивая раскоп по мере продвижения. Три фута, четыре, пять...

От голода, охватившего его, у него практически кружилась голова.

Он продолжал копать, его куча грязи становилась все больше, пока луна скользила по небу. И тут... лопата ударилась о дерево. Тяжело дыша, обливаясь потом и чернея от земли, он начал отгребать землю от полированной шкатулки. Когда все было чисто и блестело в грязном лунном свете, он поднял лопату над головой и издал израненный, мучительный крик, ломая улов один за другим.

Джарни надеялся, Боже, как он надеялся, что кто-нибудь услышит его, что шум, который он нарочно поднял, и его крик отвращения приведут кого-нибудь. Ворота широко распахнутся, люди с винтовками бросятся через траву. Найдут его, увидят его таким, какой он есть.

Да, да, да, видя то, что я есть, и убивая меня, стреляя, пока их ружья не опустеют и...

Снова боль. Не полноценное нападение, не прямое нарушение, а скорее ощупывание грязными, нежеланными руками, непристойный поцелуй в темноте. Он дрожал, по щекам текли слезы, он схватился за крышку гроба и открыл ее.

Вонь.

О, как из него воняет.

Вонь выкатилась из гроба в мерзком облаке, зеленом, влажном и тошнотворном. Джарни привалился спиной к краю могилы, а его желудок забурчал и забулькал. Густая, шумная и совершенно отвратительная, она была еще и... вкусной.

Он лежал, тряся головой, полностью отрицая последующие извращения. Желчь подбиралась к его горлу, выплевываясь на язык горячей и кислой слюной. Он не мог этого сделать. Господи, он не мог сделать это снова.

Но голод был живым существом внутри него, огромным, серебристозубым и громоздким. Он был настолько непреодолим, что перечеркнул его сущность, превратил его в хозяина, в сосуд с крючковатыми пальцами, зубами и ненасытными желаниями.

Труп Элизабет Дюпри, после почти недельного пребывания в сырой земле, выглядел не очень красиво. Ее белое кружевное погребальное платье было в крапинку и покрыто пятнами от воды, а на шее и щеках, как борода, разрослась темная плесень. Ее сложенные руки были покрыты болезненными грибками. Ее лицо было впалым, губы отвисли от зубов так, что казалось, будто она ухмыляется.

Пожалуйста, не заставляй меня делать это, не заставляй меня трогать... это...

Но потом, как всегда, воля Джарни перестала быть его собственной.

Такие вещи, как неповиновение, самообладание и решимость, больше не существовали. Они были раздавлены под суровой и мерзкой безмерностью голода и нужды того, что жило внутри него. Он был лишь средством передвижения, машиной, не обладающей собственным сознательным волеизъявлением. И именно это заставило его прыгнуть в гроб, на труп, ощутить его на ощупь и почувствовать его запах, испытывая неземное отвращение. Он прижимал свое лицо к лицу мертвой девушки, пока ее гниение не заполнило его, и голод не сошел с ума внутри него. Его язык высунулся и облизал ее почерневшие губы, ощущая вкус порошков и химикатов, которые использовал гробовщик, и что-то под всем этим, что-то отталкивающее и тошнотворное.

Он вытащил тело на лунный свет и бросил его на влажную траву.

И то, что было внутри него, сказало: наполни нас... мы голодны...

Ждать больше не пришлось.

Джарни впился зубами в желеобразную плоть ее горла, выдергивая влажные лоскуты прелого мяса, жуя и пробуя, сходя с ума от текстуры и отвратительного вкуса на языке. Он сорвал с нее платье, вгрызаясь в зеленеющее мясо бедер и живота, разрывая холодные груди и обгладывая крапчатую ягодицу. Он лизал, сосал и рвал. Он использовал зубы и руки, кромсая, пожирая и выплевывая струйки черного сока, вытекавшего у него изо рта. Вкус был отвратительным, ощущение гниющего мяса в горле вызывало лихорадку и дезориентацию. А когда он насытился, удовлетворился своей угольной трапезой из мякоти, костей и седеющего мяса, он закричал и изуродовал то, что осталось, разрывая труп на части и катаясь в его обрывках, пока его ощущения не стали его ощущениями, а его вонь - его собственными мерзкими духами.

И тогда все было сделано.

Джарни медленно приходил в себя, изо рта свисали ленты разлагающейся ткани, мундир был забрызган дренажом и сочился черным ихором. Тошнотворно-сладкая вонь гнилого мяса прилипла к нему жутким букетом. Его первым побуждением было закричать, а вторым - вызвать рвоту. Выбросить наружу свои кишки и все, что в них было: эту теплую и слякотную массу, покоящуюся в его животе. Но он не осмелился. Ибо они не позволили бы этого. Они никогда не допустят этого, никогда не допустят, чтобы он отказался от их пиршества с могильным мясом.

Покажи нам, - сказали они. - Покажи нам.

Поэтому Джарни встал, расстегнул свою грязную гимнастёрку, обнажив зияющую впадину в боку, которая была изъедена и заселена корчащейся массой белых личинок. Это были не обычные могильные черви, а невероятно толстые, бледные и похожие на слизняков, свернувшиеся в клубок, но уже удлинившиеся, утолщенные и лопнувшие от яиц с пиршества, которое он им устроил.

Этого было достаточно.

Они были счастливы.

Скуля, Джарни отступал от разграбленной могилы, а черви внутри него становились все толще, ленивее и мучительнее. Когда они уснули, он побежал с кладбища, в его голове гулял горячий ветер слабоумия.

К моменту вступления в Вильно, Великая Aрмия Наполеона сократилась со 100 000 до 7 000 человек. Ослабленные до плачевного состояния лихорадкой, чумой и голодом; лютый холод сделал все остальное, и это за несколько недель. Джарни, который теперь питался человеческим мясом, был не похож на остальных. Сильный, жизнелюбивый, полнокровный, он сражался с русскими и крестьянами на стороне Булиля. В то время, как другие падали мертвыми у его ног от облучения или трусили по деревьям, Джарни сражался как животное, получая дикое удовольствие от убитых им людей. Когда патроны винтовки кончались, он выхватывал саблю и бросался на русских, рубя и рубя, наслаждаясь криками врагов и смеясь с безжалостным сардоническим юмором над их мольбами о пощаде.

Его сабля обрушилась на лес людей, оставляя под ногами ковер из извивающихся туш. Конечности были разбросаны, головы валялись на свободе, кишки вываливались на снег. В убийстве была чистота и леденящая радость, которых он никогда прежде не испытывал. Нет ничего прекраснее, чем жестокий удар саблей, когда враги расчленяются и окрашивают снег в красный цвет. И не было более сладкой радости, чем когда их кровь брызжет на тебя удушливыми струями, забрызгивая лицо, и ты чувствуешь вкус отнятой жизни, знаешь ее, чувствуешь ее, наполняешься ее горячим вином.

Вот как это было для Джарни.

Он воспринимал своих врагов как скот, который нужно забить, подставить под удар пяты и лезвия, свиней, которых нужно разделать и испепелить на жарком огне. И в то время, как другие умирали, сгибаясь от лихорадки и голода, его живот был полон. И кто может знать о тайной радости, которую испытывал Джарни, врываясь в жалкие лачуги крестьян вместе с другими людьми с такими же аппетитами? Крики, резня, пьянящий аромат пролитой крови? Куски сочного мяса, жаренные на вертелах, внутренности, сваренные на палочках на жарком огне? Он жил для того, чтобы убивать, питаться, и его добыча была в изобилии.

Затем, прямо под Вильно, русское возмездие. В воздухе свистели мушкеты, рвались снаряды, люди кричали, когда их рубили на снегу. Воздух был влажным от тонкого тумана крови. Повсюду валялись тела и их части, разбросанные в жутком беспорядке. Джарни ранило шрапнелью, когда он перепрыгивал через раздробленные анатомии своих товарищей в тщетной попытке спастись. Шрапнель почти оторвала ему правую ногу, вспорола живот и наполнила кишки горящими осколками металла. Не желая умирать, он полз по снегу, волоча за собой в ледяных петлях свои внутренности. Он оставлял за собой след из крови и слизи.

После этого его разум погрузился в туман.

Он и десятки других людей были пригнаны в Вильно в поисках пищи, крова и медицинской помощи. Но ее не было. Вильно был разграблен крестьянскими бунтами и боями. Чума тифа охватила город, и трупы лежали неопрятными штабелями прямо на улицах. Население голодало, болело и было грязным. Они теснились в маленьких вонючих хижинах, кишащих тараканами.

Джарни, вместе с остальными больными и ранеными, бросили в полевой госпиталь в Сен-Базиле. Это было ужасное место даже по стандартам того времени. Переполненные, дымящиеся, вонючие, кишащие вшами, люди лежали в палатах плечом к плечу, иногда прямо друг на друге на полах, которые представляли собой кипящий бассейн человеческих отходов, зараженных микробами болезней. Свирепствовал тиф, грипп и дизентерия. Раненые и больные буквально тонули в собственной рвоте, крови, желчи и экскрементах. Коридоры были завалены тысячами трупов. Их было так много, что через них приходилось прокладывать грубый лабиринт. Крысы питались мертвыми и умирающими. Разбитые окна и проломленные стены были забиты туловищами и конечностями, чтобы загрязненный воздух не заражал живых.

Джарни бросили в тесную комнату с сотнями других людей, которые бредили от голода и лихорадки. Пол был покрыт гниющей соломой, испачканной мочой, желчью и фекалиями. Повсюду валялись трупы, многие сгнили до состояния кашицы. Его бросили на червивую, губчатую массу вздувшегося трупа. Трупа, зараженного... личинками. И это были не обычные личинки, как он вскоре узнал. Это была раса могильных червей с извращенным коммунальным интеллектом, с одной-единственной главенствующей потребностью - заражать и питаться. Джарни приземлился на тело их предыдущего хозяина, который к тому времени был уже слишком стар и загрязнен, чтобы быть им полезным.

Так они вошли в Джарни.

Они проникали в него через глаза, ноздри и рот, в задницу и через многочисленные отверстия в шкуре, где торчали заостренные костяные посохи. Они заполнили его, заражая и размножаясь.

Ты не умрешь, - сказали они ему. - Мы тебе не позволим.

Так все и началось. Он не умер: они не допустили этого. Они починили его, восстановили, и вскоре он снова был здоров... настолько, насколько может быть здоров человек, который является не более, чем носителем сотен и сотен червей.

На улицах Вильно чума переполнила каждый дом, каждый сарай, каждый импровизированный морг и выплеснулась на улицы, пока их можно было перейти, перешагивая через тела, это тоже был ужас. Постоянно преследуемый казаками и обезумевшими крестьянами, Наполеон продвигался вперед, пока русские вступали в бой, оставляя больных и умирающих на произвол судьбы. К концу декабря в Вильно насчитывалось 25 000 человек, почти все они были больны сыпным тифом. К июню в живых оставалось только 7 000.

Джарни был одним из них.

Но к этому моменту, будучи колонизированным, он уже не мог называть себя человеком. То, что дали ему черви, было тайной, и то, что он должен был сделать для них, было не менее тайной.

И всегда было одно и то же: Накорми нас.

На следующее утро об этом написали на улицах и во всех парижских газетах: Ужасный вурдалак снова нанес удар. На этот раз он разрыл могилу молодой девушки. Тело было аккуратно откопано, затем зверски изуродовано, разорвано на куски в безумном исступлении. Ее части были разбросаны по дорожкам и болтались на деревьях.

Он узнал об этом, как и все, и, услышав, вспомнил, что когда-то он был человеком по имени Франсуа Джарни. Человеком.

Когда он очнулся в бараке, несколько дней спустя после очередной ужасной ночи мании, потея и дрожа, черви были заняты. Они сплели кокон из новой розовой плоти над зияющей впадиной в его боку. Это был их подарок ему, чтобы он не смотрел на их извивающиеся, трудолюбивые массы.

Да, дар, и это наполняло его абсолютной ненавистью.

Его вырвало желчью в таз, затем, вытерев рот, он упал на ванну, трясясь и хныча. Он все еще чувствовал запах могильной жижи на своих руках и дыхании.

Когда слезы окончательно высохли, а безумие перестало царапаться в черепе, Джарни встал и позволил себе посмотреть на розовый участок кожи чуть ниже ребер. Она была очень блестящей, почти восковой. И теплая. Очень теплая, почти горячая. Как ребенок, которого заинтриговал струп, он прижал пальцы к этому участку кожи. Новая плоть была хлюпкая, вялая. Когда он надавил на нее, кончики пальцев погрузились в нее, словно это была не человеческая кожа, а мякоть мягкого гниющего персика.

Он отдернул руку, пальцы были испачканы грязно-коричневой жидкостью. Запах был отвратительным, как от газообразных трупов. Из отверстий, пробитых его пальцами в боку, вытекали маленькие струйки жидкости.

Конечно, было отвращение, глубокое физическое отвращение, которое стало для Джарни почти обычным явлением, естественным ритмом, как счастье и горе. Он ежедневно питался этим. Зная, что он был для них хозяином. Что он принадлежит им. Что они заставят его выкопать еще больше могил, питаться гнилью, набивать себя ею, как обжора на шведском столе. Он был заражен могильными червями, и выхода не было.

Они были маленькими, а он был большим.

Они были слабыми, а он был сильным.

Но он был один, а их было множество, вечно голодных. Вечно требующих пищи.

Они чувствовали то, что чувствовал он. Пробовали то, что пробовал он. Знали то, что знал он. И, о да, они могли видеть то, что видел он. Они могли смотреть его глазами и заставлять его переживать то же, что и они. И для Джарни в этом мире не было большего ужаса, чем само пиршество. Смотреть его глазами, ощущая их похоть и разврат и зная их холодный, режущий, металлический голод. Стать трупным червем, рассматривающим кусок зеленеющего мяса, и чувствовать не отвращение, а радость и удовольствие, почти сексуальное. Ядовитый голод, непреодолимое химическое желание ползать по предлагаемой гнилостной массе, вгрызаться в нее, жевать и сосать могильную щедрость, и, да, встретить других себе подобных в этих влажных, испорченных глубинах, спариваться, размножаться, откладывать яйца в горячие жемчужные массы внутри.

Это был ужас... делать такие вещи и любить это.

Он даже не мог убить себя, потому что они не позволили бы этого. Они исправили бы все повреждения, которые он получил, и заставили бы его снова ходить - бездумный и безумный труп, оболочка, существующая только для того, чтобы найти и съесть вожделенную падаль. Не то чтобы он не пытался. Снова и снова. Но они всегда латали его и латали, пока он не загрязнялся их личинками и отходами настолько, что больше не был им нужен... разве что в качестве пищи.

Он чувствовал, как они извиваются в его боку, восстанавливая нанесенный им ущерб. Они не наказывали его. Ощущение того, как они скользят и извиваются внутри него, было достаточным наказанием.

Они уже были голодны, и ему пришлось бы их кормить. Таково наказание за воскрешение и болезненный симбиоз.

Джарни думал, что прошло уже несколько месяцев, но, возможно, это были годы. Было трудно вспомнить. Да, на боку у него была новая тонкая розовая кожа... но что с остальным? Он был костлявым и бледным, по всему телу расплывались крошечные красные комочки инфекции. Они были мягкими на ощупь, наполненными обесцвеченным гноем. Он гнил изнутри, а личинки поддерживали в нем жизнь, не давали ему покоя, даже когда он тонул в их собственной больной грязи и отравленных отходах. Ведь он был их домом. Домом, который нуждался в постоянном уходе. Но они были амбициозны, старательны, они не позволили ему прийти в упадок.

Не сейчас.

Газета "La Gazette" сообщила, что упырь снова проявил активность. На этот раз на кладбище Сен-Парнас. Сторожа Королевской жандармерии открыли огонь по этому существу, но оно убежало через стену. Они утверждали, что у него была морда волка или, возможно, гиены.

Джарни рассмеялся над этим.

Смеялся, вспоминал Анри Булиля... и ненавидел его.

Он стоял перед зеркалом и смотрел на трупное существо, которым он был. Впалые глазницы, бледный, десны оттягивают желтые зубы, заточенные на трупах и серых костях. Черви двигались внутри него, роясь, прокладывая тоннели и вечно зарываясь в землю. Он видел, как их пухлые формы двигались под его кожей. Внизу его рук и на груди, как горошины, вдавленные под плоть его лица и в постоянном, напряженном движении пробивающиеся сквозь ячеистую ткань.

Да, он посмотрел на себя в зеркало.

Но то, что показалось в ответ, было чудовищем.

Ужасное уничтожение Великой Aрмии в России стало последним свидетельством уязвимости наполеоновских войск. Когда потрепанные, оборванные остатки отступали через Польшу, русские продолжали преследовать их, обходя разрозненные армии живых мертвецов и проводя политику выжженной земли. Они сжигали деревни и фермы, резали животных и заваливали колодцы и пруды тушами людей и скота. Еды не хватало. Вода была загрязнена. Крестьяне начали присоединяться к остаткам Великой Армии, образуя блуждающий парадный строй беженцев, который, спотыкаясь, двигался на расстоянии за разбитым, зигзагообразным маршем солдат, стремящихся во Францию. И пока они двигались, они распространяли тиф и грипп по своим следам.

Во многих раздробленных, тлеющих деревнях, куда они попадали, крестьяне сжигали своих мертвецов в больших кострах, уже зараженных передовыми отрядами Великой Армии. Они сгрудились вокруг костров, сжигая навоз, чтобы сдержать язвенные испарения. Это принесло им мало пользы.

Джарни часто ходил один.

Другие мужчины уже знали, кто он такой: сообщник Булиля, пожирателя трупов. Они избегали его общества. Часто он слышал их разговоры:

- Посмотрите на него, это Джарни, друг Булиля. Он питается трупами людей, наполняет свое брюхо падалью.

Да, они были правы. Он был другом Булиля, и он действительно ел трупы людей и набивал себе брюхо. Как они были правы.

Покрытый вшами и язвами, в испачканном нитяном плаще, в гимнастёрке, покрытой коркой из мочи и экскрементов, пятен крови, жира от ночных кормлений, он был сгорбленным гоблином со впалыми щеками. Лицо грязное, зубы оскалены, каталептические глаза смотрят, вечно смотрят, а разум за ними болен и запятнан тем, что он видел, что сделал и что еще сделает.

Джарни был безумен, заражен. Джарни был упырем.

Однажды, бродя в одиночестве вдали от других, он наткнулся на маленькую грязную деревушку. Женщина в лохмотьях помешивала на огне котелок. Ее глаза были как мокрое стекло на желтом изрытом лице, а гнилые зубы торчали из осклизлых десен. Она была безумна, и Джарни знал это. Она пригласила его к себе, и он выпил из ее грязного колодца. После этого она предложила ему жестяную чашку супа. Он был неплох, хотя мясо было приправлено неприятно сладким. И слишком знакомым на вкус.

Она хихикала, пока он ел, царапая снег, как животное, до грязи и корней под ним. Наконец, на безупречном французском она сказала:

- Ах! Я вас слушаю, дружище Джарни! Кто-то другой сказал, что вы приедете! Вот... мой муж и дети умерли от чумы, и я сварила из их плоти и костей прекрасный вересковый суп!

Но она искала не корни, а хотела показать ему хорошо проваренные кости своей семьи. Ее мужа и детей, из которых она сварила особый сытный суп в преддверии его приезда. Да, Булиль был там.

Сказав сумасшедшей женщине, чтобы она ожидала другoгo с такими же аппетитами.

Колонна, так сказать, шла вперед, и суровая зима уступила место промозглой, влажной весне. В тепле и сырости свирепствовал сыпной тиф, который ежедневно уносил десятки людей. Дизентерия обострилась, как и грипп. Заболевшие люди прижимались друг к другу, чтобы пройти еще одну милю, еще несколько футов. По Восточной Европе проносился горячий ветер чумы. Вши были невыносимы, размножаясь в тепле и сырости. Потрепанная одежда солдат действительно шевелилась, настолько они были заражены. Джарни кишел ими. Когда он пытался заснуть ночью у своего жалкого костра, они кусали его, заставляя дрожать и потеть на влажной земле.

Однажды ночью солдат по имени Бетран вскочил в безумном бешенстве, сорвал с себя одежду и бросил ее в огонь. Она горела с жутким звуком, похожим на шум сжигаемых сотен вшей. Прыгая по грязи голым, он в бреду шлепал и царапал свое истощенное, искусанное вшами тело, выкрикивая:

- Греле против Франции! Греле против Наполеона!

Другой человек поднял свой мушкет и застрелил его, чтобы остальные могли поспать. Его тело лежало недолго, пока солдаты и крестьяне не выскользнули из тени и не утащили его, чтобы заколоть штыками и зажарить. Вот, во что они превратились. Они больше не были Великой Армией. Теперь они были нищими, преступниками и падальщиками, затаившимися тварями, меньше людьми. Грязные от собственных отходов, человеческие крысы, распространяющие болезни, паразиты, питающиеся друг другом.

Измученные жаждой и голодом, отставшие бойцы шли вперед под дождями, которые превратили поля и дороги в изрытые грязевые ямы. Лужи стоячей воды были пропитаны гнилью трупов людей и животных. Только безумцы пили из них. Именно к этим водоемам с трупами Джарни привело то, что зародилось у него внутри. По ночам, когда остальные разбредались в разные стороны, он искал особенно глубокие лужи с грязной водой, в которых кипели и клубились десятки трупов и туш, зеленеющих и разлетающихся по маслянистой поверхности в гнилостные клубки и посохи из белых костей. Он нырял среди них, счищая слизистую плоть с покрытых грибками скелетов, грызя желеобразные шкуры и кипящие от гниения внутренности. В этих водоемах он плавал, купался и наполнял себя.

И это, в конце концов, и было то отвратительное существо по имени Франсуа Джарни, которое вернулось во Францию.

После нескольких дней набивания себя всем, что попадалось под руку - нахальными крысами и мухоморными собаками, найденными в переулках, - личинки привели Джарни в дикую погоню в канализацию, где они учуяли что-то вкусное, что-то дьявольски манящее. Под металлической решеткой было место застойных вод и засасывающей черной грязи, сточных вод, крыс и гниющих вещей.

Среди всего этого туманного разложения и тошнотворной вони они учуяли нечто, что им было нужно.

Они толкали Джарни все дальше и дальше. Он пробирался сквозь пахучую грязь этих извилистых, гулких туннелей, разбрасывая паразитов, его руки были испещрены укусами насекомых и диковинными высыпаниями. Далеко за полночь, в заваленном листьями отхожем месте, где пиявки жирно цеплялись за его ноги, они нашли то, что хотели.

Труп маленького мальчика.

Джарни видел его нарисованное лицо в газетах. Все видели. Он исчез, и никто не мог найти его следов. Но они не могли чувствовать запах, как личинки. Когда он стал мягким, мясистым и ароматным, черви легко учуяли его. Джарни вытащил раздувшееся от газов тело мальчика из грязной воды и положил его на бетонную насыпь. При свете луны ребенок представлял собой зверство. Он так сильно раздулся, что пуговицы его маленькой рубашки оторвались.

Он выглядит прекрасно, - сказали личинки.

Джарни спугнул крыс, которые его обгладывали, и сделал то, что должен был сделать.

В слабом свете проказливой луны, проглядывающей сквозь канализационную решетку, он лизал посиневшее лицо мальчика, взбунтовавшегося и обезумевшего, трогал его и сжимал его объемистую массу, как мясник тонкий кусок говядины. Личинки взбесились в нем, кусаясь, пульсируя и роясь в суглинке его кишечника. А Джарни, как всегда, толкали в высшие сферы разврата. Он вскрыл зубами живот мальчика, застонав от тошнотворно-сладкого облака трупного газа, вырвавшегося ему в лицо. Потом он кусал и рвал, кричал в ночь, вонзая зубы в мясистую плоть. Он зарылся лицом в гнилостную кашицу живота мальчика, выдергивая зубами мягкие внутренности, высасывая реки трупной слизи, разрывая, кусая и раздирая, пока его челюсти не разжались, а лицо не стало сочиться трупным желе.

Пыхтя и отплевываясь в грязной воде, Джарни гоготал как сумасшедший. А личинки сказали: Покажи нам... дай нам посмотреть.

Содрогаясь и конвульсируя, со сгустками крови, капающей изо рта, он стоял и позволял им смотреть в его глаза, и их восторг был почти галлюциногенным: плотским и горячечным. Мальчик представлял собой лишь искореженную серо-зеленую кучу заплесневелого мяса, высосанных до мозга костей и раздробленных, изгрызенных обломков.

Теперь заканчивай, Джарни, - сказали они. - Сладкое мясо, не забудь про сладкое мясо.

С помощью расшатанного кирпича он вскрыл череп, грызя и облизывая желеобразное серое вещество внутри, выплевывая жуков и червей, посмевших осквернить эту редчайшую из котлет. Сначала он нежно лакомился сладким мясом, но вскоре хищные упыри внутри подтолкнули его к новым вершинам неистового обжорства. Он выхватывал прогорклыми горстями маслянисто-мягкое мясо, жадно запихивал его в рот, разгрызал и чувствовал, как оно превращается в сладкую, сочную пасту под его зубами. Он размазывал ее по лицу и безумно танцевал в лунном свете. В конце концов, задыхаясь от ужаса, он вылизал череп дочиста, как суповую миску.

А затем, удовлетворенные, личинки легли спать.

Джарни выкарабкался из канализации и выплеснул свой ужас в истерическом крике.

В ту ночь он лежал без сна.

Едва дыша.

Из его пор, как пот, вытекал мерзко пахнущий сок. От него воняло трупами, могилами и разложением. Внутри он был заражен. Пока черви отсыпались после своей отвратительной трапезы, Джарни лежал, дрожа и загрязненный их отходами и стоками.

Это не могло продолжаться долго.

На следующий день его вызвали к капитану Леклерку. Это был суровый седовласый мужчина, который абсолютно не терпел никого. Но к Джарни он относился с нежностью. Они оба пережили вторжение Наполеона в Россию и вместе переправились через Нейман - русские уничтожили то, что осталось от Великой Армии, когда они переправлялись через замерзшую реку, сотни были убиты, еще сотни утонули, но большинство переправлялось на плоту по трупам. За свои доблестные действия они оба были награждены орденами Почетного легиона.

- Сержант Джарни, - сказал ЛеКлерк, не отрываясь от своих ежедневных отчетов. - Вы, без сомнения, слышали об этом упыре, преследующем наши кладбища, и о мерзких вещах, которые он или оно творит.

- Да, сэр.

Джарни ждал с полным вниманием, личинки петляли в его желудке.

- Весь Париж возмущен. Крики раздаются из самых высоких кабинетов.

Да, Джарни был уверен в этом. Он мог только представить себе громкие крики осуждения, доносящиеся из роскошных салонов аристократической и социальной верхушки буржуазии. Были ли они действительно оскорблены? Искренне возмущены? Скорее всего, нет. Декаденты до мозга костей, эти люди вели праздную жизнь, в то время, как массы голодали на улицах. Они часто посещали свои салоны и кафе на Елисейских полях, вели долгие беседы о поэзии, искусстве и политике. О многих предметах они были одинаково невежественны. Но, когда происходило что-то подобное... они притворялись возмущенными... но втайне радовались этому. Все, что угодно, лишь бы вырваться из навязанной им самим скучной одинаковости их царственных тюрем.

Продавцы овощей, тряпичники, ловцы крыс и обычные торговцы из Les Halles и Rue de Venise, вероятно, были теми, кто был действительно возмущен. И проститутки, которые продавали себя по ночам за пятьдесят сантимов или за головку капусты, чтобы поесть. Да, возможно, они были возмущены, но не удивлены. Не в этом городе.

- Полагаю, они разгневаны, - сказал Джарни.

Леклерк снял очки.

- Ну же, Джарни. Давайте говорить открыто.

Джарни вздохнул.

- Эти... сэр... Интересно, эти люди действительно возмущены или втайне наслаждаются ужасными подробностями.

- Ах! Вы говорите о культурной элите? О привилегированных? Об эстетах? Хорошо, что у вас нет политических амбиций, Джарни. Но я, как и вы, предпочитаю думать, что служу всем, а не немногим. Важно помнить об этом.

- Да, сэр.

- Но это дело сейчас... это самое... - он сделал паузу, изучая Джарни через свои очки в проволочной оправе. - Вы здоровы, Джарни?

- Да, сэр. Я просто плохо спал прошлой ночью.

Леклерк просто кивнул... хотя на одно трепетное мгновение Джарни был уверен, что этот человек подозревает его, вот-вот встанет и закричит, чтобы Джарни признался в своих грехах, признался в том, кем он был. Но он не сделал этого.

- Месье Бетро был здесь, Джарни, - сказал ЛеКлерк с некоторой серьезностью в словах. - Бетро - комиссар полиции этого квартала, как вы, вероятно, знаете. То, что он мне рассказал, было очень тревожным. Вы не прочтете об этом в газетах или скандальных листовках. Его люди на кладбище Сен-Парнас... они утверждают, что человек, в которого они стреляли, был солдатом.

Джарни почувствовал дурноту, его голова закружилась, а зрение, казалось, помутилось.

- Но... но... - заикался он, - ...это невозможно...

- Да, Джарни. Я тоже так думал. Пока мне не дали вот это, - Леклерк положил на стол маленький латунный диск. - Вы узнаете его?

Джарни попытался облизать губы, но на это ушли бы реки. Он сглотнул, пытаясь устоять на ногах, пока мир вокруг него бешено вращался, а личинки голодно грызли подкладку его желудка. Конечно, он понял, что это за диск: пуговица. Пуговица с кителя пехотинца. А что, у его кителя были такие же пуговицы...

- Внимательно следите за своими людьми, Джарни. Я сказал Бетро, что лично проверю каждую гимнастёрку в казармах. Но я не буду. Я нахожу эту идею отвратительной. Кроме того, это вызовет определенные подозрения, не так ли? Так что, это сделаете вы и другие мои сержанты. Проверьте свой взвод, Джарни. Проверь их кители.

Посмотри на меня, дурак! Разве ты не видишь вину, ужас, безумие в этих глазах?

- Да, сэр.

Джарни отдал честь и повернулся к двери, удивляясь, что смог устоять на ногах, удивляясь, что не упал на колени и не стал кричать о своих непристойных преступлениях. Если бы только у него хватило сил.

- Джарни.

- Сэр?

Леклерк изучал его с типичным ровным безразличием.

- Внимательно следите за своими людьми.

- Да, сэр.

- Этот изверг должен быть найден и уничтожен.

Его глаза наполнились слезами, Джарни сказал:

- Я не могу не согласиться, капитан...

В те мрачные дни популярным развлечением было посещение парижского морга. Прохожие и болезненно любопытные входили в это грозное каменное здание и сразу же направлялись в выставочный зал. Здесь, за большим смотровым стеклом, на плитах лежали невостребованные трупы, разложенные, как мясо на витрине мясника. В сладком смраде разложения и менее явных запахов любопытные могли на досуге изучать вздувшиеся белые тела, выловленные из Сены, раздавленные останки рабочих, самоубийц с перерезанным веревкой горлом и уличных женщин, найденных зарубленными в тусклых переулках с остекленевшими от ужаса глазами. Все они были разложены обнаженными в мрачном великолепии - в смерти нет секретов. К стене сзади прикрепляли личные вещи: брюки, пальто, подъюбники, шляпы, шарфы. Считалось, что если конкретный кусок загнивающего мяса уже нельзя узнать, то, возможно, можно узнать какой-нибудь предмет одежды или любимые часы.

Это было, конечно, не самое приятное место.

Но приятно это или нет, люди приходили толпами. Ведь в отличие от многих других парижских выставок, эта была бесплатной для публики. В любое время дня здесь можно было увидеть рабочих с их ранцами инструментов, которые стояли и грызли свежие буханки хлеба у ближайших торговцев. Они стояли плечом к плечу с высокородными меланхоличными дамами в шелковых платьях и c кружевными зонтиками, самозваными интеллектуалами и уличными поэтами, распевающими кладбищенские вирши, высококлассными бизнесменами в шляпах и с тросточками, десятками хихикающих девушек, только что пришедших с мельниц и магазинов, которые двигались вокруг розовощекими роями. Пришли все: низшие классы, буржуазия, интеллигенция, аристократы. Они смотрели на мертвые лица, посиневшие от реки и обглоданные рыбами до костей; лица, залитые водой до такой степени, что они разваливались на части, как вареная курица; лица, изрезанные, продырявленные, изгрызенные крысами и собаками, сожженные и изуродованные неизвестными силами; лица, похожие на расплавленный воск, нагретый солнцем и зараженный личинками, пока их мягкая мякоть буквально не соскальзывала с черепов под ними; лица, которые были сморщенного пыльно-желтого цвета мумий, или не имели глаз, или улыбались ухмылкой вскрытия в предсмертной гримасе; и, время от времени, лицо молодой женщины, которая бросилась в Сену только для того, чтобы найти изысканность в смерти: пышные волосы, безупречная мраморная кожа, высокие скулы, губы, вытянутые в мягкую серую дугу. Жизнь заключена в капсулу, а смерть олицетворена в восхитительной красоте пепелища. Гробовщики часто делали из этих бедных девушек посмертные маски. Одна из них - известная как "Неизвестная из Сены" - была скопирована и продана в большом количестве, украшая гостиные и салоны по всей стране.

Днем морг был процветающим местом, а ночью - таким же тихим и спокойным, как и облепленные мухами лица в витрине.

И именно сюда, в темноту ночи, пришел человек по имени Франсуа Джарни, движимый тем, что голодало внутри. Это был не первый его визит в Maison des morts, как его называли. Он знал, что в подвале, где хранятся самые отборные куски, есть беспокойные слуги. Но личинки были умны. Они заставили Джарни спрятаться в чулане с метлами, пока один санитар не уйдет на обед, а другой не задремлет в пустом кабинете.

Буфет был открыт.

Личинки, конечно же, заставили Джарни прихватить с собой железный отбойник. Немного напрягшись и похрюкав, он выбил дверь в подвал и спустился по запотевшим ступенькам. Помещение для вскрытия не представляло для них никакого интереса... хотя некоторые запахи там были очень сочными.

В холодной комнате Джарни открыл ящики, установленные в стене. Хрустящая плоть жертвы ожогов. Ревматическое глазное яблоко самоубийцы. Мягкие пальцы жертвы утопления. Сладкий жир из живота задушенного младенца. Закуски, в основном. Закуски. Достаточно, чтобы привести личинок в восторженное состояние, но едва ли достаточно, чтобы насытиться. Они продолжали набрасываться на Джарни, пронзая и кусая, разрывая его внутренности. Наполняя его кишечник осколками стекла.

Накорми нас, - сказали они. - Нам нужно настоящее мясо. Найди его.

В одном из последних ящиков он нашел то, что они хотели. Жертву убийства, вырванную распухшей и задохнувшейся от газа жертвой из протухшей земли подвального этажа. Женщина. Она была плотно завернута в испачканную серую простыню, как рождественский подарок. Джарни вытащил пакет из камеры и потряс его. То, что было внутри, приторно булькнуло, словно подарок был наполнен густым мятным желе. Он медленно открыл его, дразня и почти соблазняя. Личинки оценили изысканную подачу. Большая часть женщины выплеснулась наружу в отталкивающем потоке водянистого мяса и жидкой ткани. Вонь была чистым радостным гниением: желто-багровая и чудесная, пропитанная собственными пьянящими соками. Совершенно отталкивающий и совершенно аппетитный.

Попробуй ее, - говорили они, - глотни ее.

Джарни с влажным искаженным криком, рвущимся из горла, погрузил пальцы в студенистую массу ее останков, словно она была фондю. Он вылизал их дочиста, обгладывая зеленую мшистую выпуклость ее горла, вытащил ее почерневший язык изо рта и облизал его, словно тот был еще жив... а потом стал его жевать. Когда голод поднялся внутри него, а разум погрузился в пустую серую дымку, он начал хищно рвать и метать лакомства.

И, личинки сказали: За тобой!

Спящий санитар украдкой вернулся обратно. Он стоял там с выражением абсолютного, отвратительного ужаса на лице.

- Ты! - закричал он. - Ты! Что... что, ради всего святого, ты делаешь?

Джарни ухмыльнулся, изо рта у него текла трупная слизь, с челюстей свисал лоскут жилистой ткани.

- Я ем плоть трупов! - сказал он ему.

Его пальцы скрючились в злобные когти, он вскочил на ноги с безумным, тарабарским воплем. Но служитель был крепким, сильным мужчиной. Он выхватил забытую монтировку и пустил ее в ход. Пока Джарни бушевал и ревел, прут поднимался и опускался, размахиваемый человеком, душа которого болела от увиденного. Он раздробил левую руку Джарни, раскроил ему голову, раздробил ребра. Он упал на пол, а сопровождающий, пылая маниакальной ненавистью, продолжал размахивать своим оружием. Наконец, задыхаясь и теряя сознание, он посмотрел вниз на упыря. Тот был еще жив, глаза расширены, остекленели и осознавали происходящее, но он был сломан, истекал кровью, его шея была свернута, а тело безвольно раскинулось. Кровь свободно текла из всех отверстий.

Когда монтировка поднялась для смертельного удара, Джарни улыбнулся красными зубами, говоря:

- Слава Богу, слава Богу...

Франсуа Джарни больше не двигался.

Джарни не умер.

Он только ждал, пока черви пытались собрать его заново. Но его раны были огромными, тяжелыми, это заняло бы много дней, и они не могли смириться с мыслью, что все это время будут голодать.

В полночь следующего вечера на смену заступил новый обслуживающий персонал. Он занялся всеми пустяковыми делами, которые входили в его обязанности. Когда он закончил и остался один, он заглянул в ящики с холодными закусками в поисках чего-нибудь полезного. Когда он подошел к Джарни и взглянул на его белое ухмыляющееся лицо, он задохнулся.

Джарни видел его через снятые на пленку глаза. Это длинное трупное лицо, испещренное глубокими морщинами, узкие обесцвеченные зубы, мертвые серые глаза. Он знал этого человека, да, Господи, как он знал этого человека. Он почти чувствовал запах пороха и вонь поля боя, ощущал холод и гнид, кусающих его.

- О, хо, хо, - сказал Булиль, - друг Джарни, добрый друг Франсуа Джарни. Так это ты упырь с кладбищ, да? Цк, цк, мой старый друг. В каком ты состоянии.

Джарни не говорил, но внутри своей головы он обращался к личинкам: Посмотритe на него! Он толстый, здоровый и хитрый! Я испорчен, но он идеален... для хозяина.

Да, - говорили они, затаив дыхание. - Да...

К счастью, Джарни ждал. Ждал он недолго. Оставшись один, вечно непристойный и безумный, Булиль решил отведать кусочек мяса своего старого соотечественника времен Наполеоновских войн. Когда он погрузил нож, Джарни вскочил на ноги из последних сил и схватил Булиля за горло. О, как Булиль боролся! Он прыгнул в сторону, утащив Джарни прямо с его койки. Он боролся, рвался, но Джарни не отпускал его. Они упали на пол в кучу, Джарни сверху. А потом, когда из плоти Джарни потекли черные токсины, капая из ноздрей и ушей, его охватила сильная мышечная конвульсия, и он изверг то, что было внутри. Его вырвало пенистой перистальтической рекой слизи и червей, сотен и тысяч червей, которые продолжали изливаться влажными клубками с каждой судорогой. Они были толстые, белые и блестящие. Они покрывали кричащее лицо и бьющееся в конвульсиях тело Булиля.

Но ненадолго.

Они вошли в него. Через рот, нос и уши, через крошечные порезы и ссадины. Они извивались в его заднице и прокладывали себе путь вниз по головке его члена. Везде, где было отверстие, они роились. А многие из них просто проникали внутрь, впиваясь в его плоть, пока он не перестал быть Анри Булилем, отъявленным каннибалом, а стал просто носителем чего-то древнего, злого и неумирающего.

Джарни упал на пол, совершенно мертвый.

Булиль рухнул рядом с ним.

К вечеру следующего дня, после беглого осмотра, Булиля положили в неиспользуемый ящик. Личинки придали ему видимость смерти, поскольку это соответствовало их целям. Теперь он мог начать свою новую жизнь среди могил, моргов и кладбищенских завалов.

Булиль не терял сознания.

Он лежал, молясь о темноте, об освобождении. Но было уже слишком поздно. Зараженный могильными червями, шарообразными массами яиц, отложенных в горячую углистую землю его плоти, он теперь навсегда принадлежал им. Когда они вылупились, новое поколение приступило к работе, наводя порядок.

На следующую ночь Булиль встал и пошел. Он покинул морг в поисках свежей могилы. Но не слишком свежей, как он вскоре обнаружил.

И это была последняя месть Франсуа Джарни.

Перевод: Грициан Андреев

Пока я жив, я буду сражаться за последние охотничьи угодья моего народа

- Красное Облако, 1866 год.

Майор Лайонс собрал отряд для рейда после того, как обнаружили то, что было наполовину погребено в снежных сугробах у ручья Крейзи-Вумен-Крик[11].

Он получил прямой приказ от полковника Каррингтона, командира 18-го пехотного полка и форта Фил Кирни в северной части территории Вайоминг. Каррингтон велел ему собрать группу охотников и бойцов, способных настичь и уничтожить виновников того ужасающего злодеяния. Полковник считал, что это дело рук воинов оглала-сиу под предводительством Красного Облака, идущих тропой мести.

Но Лайонс знал больше.

Он видел тела у ручья Крейзи-Вумен-Крик - останки разведывательного патруля 7-го кавалерийского полка. Он командовал отрядом, отправленным на их поиски, когда те не вернулись через три дня. В небольшой прогалине посреди бескрайнего снежного моря солдаты были найдены, торчащими из сугробов, покрытых свежим январским снегом. Их тела были изрешечены стрелами, покрыты коркой запекшейся крови, глаза широко раскрыты, а рты застыли в безмолвных криках. Что бы ни настигло их, оно действовало стремительно.

Но это были не сиу.

По крайней мере, не обычные сиу, по мнению Лайонса. Сиу убивали быстрее яда, перерезали глотки напоследок, забирали оружие, припасы и скальпы.

Но они не пожирали тела.

Зубчатые пики Бигхорнских гор, словно древние надгробия и курганы, возвышались в черной, воющей ночи. Они втягивали в свои древние легкие ледяной ветер и тяжелый снег, а затем выдыхали их, обрушивая на отряд яростную, колючую метель.

Но рейдеры упорно продвигались вперед. Сорок человек, покрытых снегом, окоченевших от ветра. Буря била их безжалостно, словно пытаясь стряхнуть с высоких хребтов и узких ущелий, как муравьев с летних листьев.

"Бешеный Змей" Бун МакКомб, главный разведчик, ехал впереди регулярных армейских колонн, окруженный своими следопытами. На нем были потертые оленьи штаны с бахромой, тяжелая бобровая шуба и медвежья шапка, низко надвинутая на выступающий лоб. Его длинные волосы и борода были белы, как снег, а глаза темные, словно тлеющие дробины.

- Да, сэр, - говорил он, - не видал я такой бури с тех пор, как был в Биттеррутах, в Монтане, в пятьдесят втором. Помню, день был ясный, спокойный. И тут налетел господин Буран, завывая и вопя, да так, что в ярости поносил мою матушку всеми словами, далекими от христианского милосердия. Не прошло и часа, как из ниоткуда вырвался боевой отряд черноногих - свирепые, кровожадные, они гикали и вопили, предвкушая, как зажарят какого-нибудь незадачливого белого над костром.

- И что случилось? - спросил капрал Вуд, ехавший позади.

- А? Ты еще здесь? - откликнулся МакКомб. - Вижу, что здесь. Ну, в подробности сейчас вдаваться не буду, скажу только, что мой боевой топор в тот день окрасился кровью, а мушкет так раскалился, что я им полдюжины тех индейцев заклеймил, раскалывая их черепа прикладом! Да благословит Господь этих языческих дикарей, благословит их! Но они узнали, как и многие до них, что у Буна МакКомба крепкая шкура, ее не так-то просто разодрать!

Капитан Чиверс взглянул на майора Лайонса и покачал головой. Но Лайонс не обратил на него внимания. Возможно, порой он и сам уставал от Буна МакКомба, но одного отрицать было нельзя: как разведчик и проводник он не имел равных.

Чиверс же был своего рода вундеркиндом во время Гражданской войны, водившим кровавые кавалерийские атаки прямо в сердце отрядов конфедератов, разметывая их по ветру... тех, кого не зарубили, не закололи или не застрелили. После окончания войны между Севером и Югом он служил под началом генерала Карлтона вместе с Китом Карсоном, яростно сражаясь против навахо, кайова и команчей на Южных равнинах.

- Я - настоящий солдат, - не раз повторял он Лайонсу, - а не какой-то изношенный, замусоленный, воняющий шкурами старый траппер, как МакКомб.

По мнению Чиверса, Бун МакКомб был полон такого дерьма, что с ним мог сравниться разве что сортир в Канзас-Сити.

И, как обычно, МакКомб говорил без умолку, а буря подхватывала его голос, уносила в высокие полярные выси, замораживала, дробила на куски и позволяла обломкам падать на солдат, что упорно пробирались вперед. Обрывки его голоса отскакивали от колонны, эхом разносясь по сосновым склонам и низинам. Он рассказывал о зимовке в высокой пещере в Тобакко-Рутс с одной лишь медведицей-гризли в компании, о том, как стоял бок о бок с Закари Тейлором, когда тот надавал по заднице Санта-Анне во время Мексиканской войны, и как однажды в скудный год продал своих шестерых жен-ют за черный порох и вяленое мясо.

Как всегда, байки МакКомба были высокопарны и похабны.

Но, похоже, никто не слушал, даже Вуд. Мир был тих и бел, видимость едва достигала нескольких метров. Солдаты, укутанные в тяжелые шерстяные одеяла и шинели, наклонялись против воющего ветра. Их глаза щурились из-под полей шляп Джеффа Дэвиса. Вокруг снег летел густо, словно пух из подушки, покрывая людей, лошадей, зависая в воздухе пеленами. Лишь звон сабель, скрип снаряжения и тяжелое топтание копыт, укрытых снегом, нарушали тишину. И, быть может, сами горы, что вздыхали и дышали, издавая холодное, белое шипение.

Разведчики МакКомба искали следы далеко впереди, в самом сердце метели. Они были хороши, эти парни. Прирожденные охотники за людьми. И то, что они шли по следу индейского боевого отряда в такой буре, было тому подтверждением.

Майор Лайонс полностью доверял МакКомбу и его индейским разведчикам.

В том, что они найдут то, за чем охотились, сомнений не было. Лайонс лишь гадал, что, во имя Господа, это могло быть. Шесть часов назад он вывел свой отряд из форта Кирни в Бигхорнские горы, прямо в пасть метели, чтобы найти и уничтожить виновников злодеяния у ручья Крейзи-Вумен-Крик. Пять часов назад лейтенант Тиг с разведывательной группой отправился вперед, чтобы подготовить почву для великой расплаты.

И теперь, с ветром в лицо и горами, укрытыми метелью, словно одеялом, Лайонс лишь надеялся, что, встретив Тига и его солдат, они не окажутся мертвыми.

Отправить отряд Тига далеко впереди главной силы было идеей полковника Каррингтона, и Лайонсу это не нравилось ни тогда, ни тем более теперь. Ибо в воздухе, насыщенном снегом, витала смерть, и с каждой милей ее зловещий, неосязаемый дух становился все ощутимее.

Каждый человек в колонне, будь то ветеран или новобранец, знал, с чем они столкнулись. Все знали, как действуют сиу-лакота и их союзники - шайены и арапахо. Они долго и упорно сражались за свои права против пришельцев. И хотя племена часто враждовали между собой и с врагами, такими как кроу или черноногие, они могли объединиться в единый фронт, когда дело доходило до убийства белых, угрожавших их исконным охотничьим угодьям. Они выезжали малыми группами, тревожили и путали белых, изматывали их партизанской войной, а когда солдаты уставали, заманивали их в ловушки, атакуя сокрушительными силами основных отрядов.

Никто не знал этого лучше Буна МакКомба.

- Воистину, - восклицал он, - Божья страна! Вот она перед нами! Пульсирующая кровь и неукротимая сила самого мира! Вдохните этот воздух, вы, странники, мать вашу, и нечестивцы! Словно к материнской груди припал! Это пробуждает жажду жизни! Заставляет вас чувствовать себя крепче боевого петуха! О, воистину! Воистину, вы, дерзкие бродяги! Ха! И воинственные племена ведают это так же, как я! Они будут сражаться за эту землю, клянусь! Снег окрасится алым, а тела - краснокожих и белых - будут громоздиться, точно дрова, прежде чем все завершится! Река Паудер станет величайшей грудой костей в истории! Слава сему!

- Неужели нельзя его заткнуть? - сказал Чиверс майору Лайонсу, но тот лишь проигнорировал его.

Снег валил, ветер хлестал, а МакКомб выкрикивал обрывки полузабытых псалмов, которым его научила матушка, еще до того, как он попал в Скалистые горы и стал языческим дикарем, как его братья из племен. Когда ему было одиноко или неспокойно, он имел привычку говорить громко и долго, позволяя своему голосу эхом разноситься по высоким пикам и пустынным сосновым лесам. Это была привычка, сохранившаяся за долгие годы.

И сейчас, щурясь в метель, он был неспокоен. Ибо знал, насколько уязвима колонна, насколько зелена кровь ее неопытных солдат и как быстро смерть может выскочить из белых пустошей. Смерть была там, и он чувствовал ее в самой глубине своих костей. Он чуял ее запах и слышал в затишье одиночества, в крике по ту сторону тишины.

Когда они вошли в глубокую лесистую лощину, перед ними открылась засыпанная снегом поляна. МакКомб вдруг замолчал. Что-то сжало его, заглушило голос. Он поднял руку, останавливая колонну.

Прислушался.

Лошади фыркали, люди бормотали за его спиной. Снег падал мягким пухом. Где-то слева в зарослях хрустнула ветка. Он услышал... да, приближающихся лошадей. И не с мягким шагом, а с быстротой и спешкой.

- Приготовьтесь, - крикнул он Лайонсу.

Колонна напряглась.

Разведчики вернулись, за ними скакали синемундирные бойцы. Их было трое - Пять Волков, Тот-Кто-Ездит-на-Высокой-Лошади и его брат, Змеиный Ястреб. На них были одеяла и шляпы с перьями, косы украшены бобровым мехом, лица смуглые и изрезанные морщинами, словно выжженная пустынная скала. Пять Волков был кроу с реки Масселшелл, двое других - осейджи из западного Миссури. Ни одно из этих племен не питало любви к равнинным сиу. А кроу, как и черноногие, никогда не признавали Красное Облако своим вождем.

Они подъехали прямо к МакКомбу.

Пять Волков первым заговорил на языке жестов, сообщив, что приближаются индейцы. Затем он сказал:

- Много идет скоро, но они не в боевой раскраске и не готовятся к войне. Они бегут быстро, бегут от страха.

МакКомбу это совсем не понравилось, ведь мало что могло напугать племена в этих краях. Кроу, черноногие, флэтхеды, сиу... они были яростными воинами и жили ради горячей крови битвы.

- Никаких следов отряда лейтенанта Тига? - спросил Лайонс.

- Не больше следов, чем у сердца скво, майор, - ответил МакКомб. - Бьюсь об заклад, в радиусе пятидесяти миль нет ни одного белого, ни траппера, ни охотника за бизонами.

- Теперь нет белых, - загадочно произнес Пять Волков.

Его беспокоили приближающиеся индейцы. Очень беспокоили. Но только МакКомб заметил это, и, заметив, встревожился еще сильнее. Он повернулся, чтобы сказать Лайонсу, что творится что-то чертовски странное, но один из бойцов, зеленый и перепуганный юнец по имени Оутс, закричал:

- Индейский боевой отряд! Около сотни, скачут прямо на нас!

- Погодите! - крикнул МакКомб. - Подождите одну чертову минуту, идиоты...

Но никто не ждал.

Они услышали "индейский боевой отряд", и этого было достаточно. Люди спрыгивали с седел, лошади привязывались, сержанты выстраивали солдат, организуя оборонительные рубежи и зоны поражения среди деревьев. Солдаты бежали через снег, и от них почти ощутимо пахло страхом, густым и желтым. Разведчики не стали ждать, пока белые возьмутся за оружие; они укрылись и вытащили свои винтовки Хокенса, а МакКомб скакал на своем черном мерине, крича и ругаясь, пытаясь заставить всех образумиться. Но в разгар Индейских войн не было места ни разуму, ни гармонии. Все краснокожие слыли дикарями, и ни одно племя не считалось невинным.

- В укрытие! - крикнул ему Лайонс.

МакКомб укрылся, понимая, что то, что сейчас произойдет, - ошибка. Привязав лошадь, он скатился в снег рядом с Лайонсом, пытаясь вразумить его:

- Пять Волков говорит, что это не боевой отряд, майор! Они не красят лица против нас! Просто какие-то краснокожие бегут! Нам не нужно стрелять, ради Христа, не сейчас! Давай посмотрим, что к чему...

Но Лайонс не хотел слышать никаких разговоров:

- Речь идет о жизни сорока человек под моим командованием, МакКомб. И я не отношусь к этой ответственности легкомысленно.

- Но, майор... если бы ты послушал...

Чиверс прицеливался из своего карабина:

- Почему бы тебе не заткнуться хоть раз, МакКомб? - сказал он, его дыхание замерзало в неподвижном воздухе. - Если у тебя не хватает духу, просто держи свою дурацкую голову пониже. Это война, где стреляют.

- Война, где стреляют, говоришь? Это не по мне, ты, заблудший, питающийся падалью ворон! - бросил МакКомб. - Я вот-вот обмочу сапоги от страха!

Но это было бессмысленно, и он это знал. Чиверс, выпускник Вест-Пойнта, оттачивал зубы, грызя конфедератов, увешанный медалями и лентами, знал о воинственных племенах Высоких равнин не больше, чем МакКомб о менструациях. А Лайонс, при всем своем опыте, видел лишь краснокожих скальпоохотников, готовых накрыть его отряд. Солдаты были напуганы и готовы были бы прострелить дневной свет даже сквозь собственных матерей.

Черт.

И тут появились индейцы.

Не сотня, а скорее около двадцати. Они мчались вниз по склону во весь опор, но, как указал Пять Волков, в их крови была не жажда боя, а страх. Страх перед чем-то позади, от чего они отчаянно бежали. МакКомб сразу понял, что это не боевой отряд. Это были скорее охотники, чем воины. Без боевой раскраски, без военных уборов или рубах. Они не выкрикивали боевых кличей, не размахивали копьями или булавами. Черт, даже их кони не были расписаны для битвы.

И, Господи, с ними были женщины и дети.

- Стойте! - закричал МакКомб. - Ради любви Христовой и всех святых, держите огонь! Не стреляйте, ради всего святого!

Первые выстрелы прогремели.

Старик с развевающимися белыми волосами получил пулю в горло, кровь брызнула на едущих сзади. Его лошадь приняла залп и рухнула с визгом, придавив его. Женщина была сброшена с лошади. Голова молодого всадника испарилась в красном тумане. Тела падали, кони валились в красный снег. Винтовки стреляли, люди кричали, облака порохового дыма наполняли воздух резким запахом горелого пороха. Индейцы же кричали и гибли, окрашивая снег алым, падая один за другим.

У них не было шанса.

МакКомб не стрелял.

Он отвернулся от бойни, как всегда пораженный тем, на что способны люди его собственной расы. Ненужная резня. Беспричинная жестокость. Племена тоже могли быть жестоки, но никогда без причины, никогда из страха, сжимающего их кишки, никогда из-за желтого нутра или ради садистского удовольствия. В этом не было чести. Так сражались белые - с червями в животах.

Все, что он слышал, - это стрельба и смерть, все, что он чувствовал, - боль, которую это ему причиняло.

Выстрелы. Пули, жужжащие, как осы. Пороховой дым. Крики сержантов. Люди стреляли, пока карабины не щелкали пустыми патронниками. Ликующие крики новобранцев, которые не поддались панике, а поднялись к убийству, как акулы к крови и приманке. А там, в снегу... Боже правый... мертвые, умирающие и страдающие.

И затем все закончилось.

Лайонс приказал прекратить огонь, и солдаты стояли с дымящимися винтовками и горячими пистолетами в руках. Некоторые упали в снег, увидев, что натворили, и их выворачивало наизнанку.

- Отличная стрельба, ребята, - крикнул МакКомб в пустоту. - Вы только что перестреляли безобидный охотничий отряд, что бежала от опасности! Медали вам всем!

Один из солдат рыдал. Другие смеялись. Большинство молчали, пораженные. Когда дым рассеялся, стало видно, что все кони были убиты, изрешечены пулями, мертвы или почти мертвы. Их всадники лежали под ними или раскинулись в снегу, с развороченными лицами, простреленными грудями, с дымящейся кровью и вывалившимися внутренностями.

МакКомб увидел девочку лет десяти, лежащую в кровавом снегу. Пуля прошла прямо через ее левый глаз. Она лежала в платье из оленьей кожи и бизоньей шкуре, с искривленными конечностями, кровь стыла, волосы развевались на ветру. Из ее простреленного глаза поднималась струйка дыма.

Чиверс шагнул вперед, чтобы что-то сказать, но МакКомб оттолкнул его:

- Благослови вас Бог, всех и каждого, - сказал он. - Чертовы свиньи.

Снег падал, ветер стонал; умирающие кричали, а живые выли от ужаса.

Бун МакКомб.

Фронтирная легенда гласила, что он родился с пистолетом в левой руке и топором в правой, что умел свежевать бобра раньше, чем научился ходить, и что его мать вместо груди поила его чистым теннессийским виски. Возможно, это была чушь, но он сам поощрял рассказы о своих диких подвигах и наслаждался тем, что стал живой легендой. Ибо, хотя было общеизвестно, что он метко стрелял из винтовки Хокенса и был сущим дьяволом с ножом Грин-Ривер, многие считали, что он был в своей лучшей форме, когда начинал плести байки. Он ткал истории, как паук ткет паутину, и никто не мог разобрать, где правда, а где чистый вымысел.

Но одно было точно: в разведке, проводке и выслеживании не было равных Буну МакКомбу.

Если вы отправлялись в высокогорье, через священные земли воинственных племен и хотели дожить, чтобы рассказать об этом, а не оставить свой скальп украшать шесты чьей-нибудь хижины, то вам нужен был Бун МакКомб.

Борец с индейцами, торговец мехами, траппер, охотник на бизонов, исследователь и проводник - он был больше индейцем, чем сами индейцы. Он мог выследить пушинку в граде, найти дичь там, где ее не было, учуять воду за десять миль и говорил не менее чем на семи языках равнинных индейцев. А если этого было недостаточно, он был удостоен чести стать почетным вождем племен флэтхед и шошонов.

Он побывал там и свершил это.

Когда в 1837 году Американская меховая компания устроила свой последний настоящий сбор в районе Грин-Ривер в Вайоминге, МакКомб был там вместе с Джимом Бриджером, Китом Карсоном и сотнями других трапперов. За время своей работы проводником он провел бесчисленное количество караванов по Орегонскому и Санта-Фе путям, прорубал проходы через Сьерра-Неваду и Колорадские Скалистые горы голыми руками. Он сопровождал Жана Николе в экспедиции на равнины между верхним Миссисипи и Миссури вместе с Джоном Фримонтом, и никто, разве что Билл Коди, не мог сравниться с ним в мастерстве владения винтовкой для охоты на бизонов.

Сами племена либо любили его, либо ненавидели, но не было ни одного воина в народах, который бы его не уважал.

Сиу звали его Сошо-Витке, "Безумный Змей".

Это прозвище он получил тридцать пять лет назад, когда охотники лакота наткнулись на него после того, как банда мародерствующих черноногих убила двух других трапперов в его отряде. Они нашли МакКомба сидящим у костра, в окровавленных оленьих штанах, жарящим гремучую змею на вертеле и выкрикивающим длинный монолог о том, что он равен Конфедерации черноногих и встретил их сначала в мире, но в следующий раз встретит в войне. Охотники лакота бросили ему знаки и убежали, не желая иметь дела с этим безумным пожирателем змей.

Но прозвище прижилось.

И, возможно, капитан Чиверс презирал его, считая, что "Бешеный Змей" Бун МакКомб - не настоящий солдат. Но, возможно, Чиверс никогда не видел настоящего солдата, честного перед Богом, пожирающего пули и истекающего кровью охотника за людьми.

Но майор Лайонс знал, что такое молния, запертая в бутылке.

И поэтому он доверял только МакКомбу вести их в Бигхорны и к тому, что их там ждало.

Усталый от всего этого, МакКомб стоял рядом со своими разведчиками, которые не были удивлены случившимся. Они знали путь белых, и знали его слишком хорошо. Пять Волков, его кровный брат, взирал на бойню с бесстрастным спокойствием, присущим лишь индейцу.

- Сиха Саппа, - сказал он на пиджин-лакота.

МакКомб кивнул:

- Ага, черноногие, они самые.

Черноногие считались многими самым свирепым и кровожадным племенем на верхней Миссури. В бою им не было равных. Они яростно сопротивлялись вторжениям белых на свои земли с ненавистью, которая порой затмевала даже ненависть сиу. Яростно независимые и подчас жестокие, они были врагами кроу и сиу, а также почти всех племен Скалистых гор и равнин. МакКомб не испытывал к ним привязанности и не раз чудом избегал их гнева, сохранив свой скальп. Но видеть, как их безжалостно расстреляли... что ж, это было злодеяние, воистину так.

- Я чувствую, это не останется безнаказанным, - сказал он Пяти Волкам.

Пять Волков кивнул, его лицо под полями шляпы было мрачно непроницаемым:

- Сегодня нет чести. Мы вступили в союз со смертью.

- Ты говоришь истину, брат мой. Боюсь, для наших костей уже уготовлено место.

МакКомб не был человеком, живущим в страхе перед сверхъестественным, как многие белые и еще больше индейцев, но бойня перед ним - которую можно было легко избежать, сохранив ясные головы и спокойные руки - заставила его содрогнуться внутри. Заставила поверить, что кровь, пролитая в этот день, будет потребована заново в искупление в последние часы каждого из присутствующих. Он видел слишком многое за свои годы, чтобы не верить в великую магию, которую никто не мог познать или назвать. Как почетный вождь племени флэтхед и кровный брат вождя Табуна Лошадей из долины Биттеррут, МакКомб однажды взошел на холм и постился, призывая силы земли, неба, ветра и воды в традиционном ритуале вызова личного духа-проводника. И после шести дней его дух явился в образе великого и косматого белого призрачного бизона.

И он придет за ним, знал МакКомб, в час его смерти, и его рога будут красны от его собственной крови за все то, что он пролил.

Что скажешь ты об этом, Белый Рог? - подумал он, обращаясь к своему духу-проводнику. - Я говорю, что пытался остановить это, но что скажешь ты? Виновен ли я так же? В крови ли мои руки, старый друг?

По приказу Лайонса кавалеристы сформировали широкий, дрожащий круг вокруг останков охотничьей группы. Солдаты были готовы спустить курки при малейшем неверном движении индейцев, но МакКомб знал, что этого не случится. Все мужчины были мертвы, как и несколько женщин и детей. Старухи собрали выживших детей и укрыли их под своими бизоньими шкурами. Молодые женщины были безутешны, выли свои жуткие погребальные песни в небо, оплакивая мертвых воинов, своих мужей и сыновей, сраженных белыми дьяволами. С кремневыми ножами они грубо отрезали пряди своих блестящих черных волос и бросали их на ветер. Они резали свои руки и лица, крича и вопя на языке пиеган-черноногих, проклиная несправедливость Великой Тайны и убийц, что принесли эту боль в их жизни.

Солдаты наблюдали за этим, и многие из них побледнели от увиденного. Их руки дрожали на винтовках, пока женщины черноногих сходили с ума от скорби и горя, раздирая и калеча себя, визжа высокими, пронзительными голосами.

- Боже милостивый, - сказал рядовой Чандлисс, - что они делают?

- Они оплакивают своих мертвых, сынок, - сказал ему МакКомб. - Это их обычай. Их души в агонии, и они причиняют агонию себе и кричат, чтобы Великий Дух услышал их и направил их мертвых в загробный мир.

Молодая женщина в одеяле, чье лицо было маской гнева и боли, вымазанное красным и блестящее, посмотрела на солдата по имени Карнс и закричала на него на своем языке. Солдат, почти мальчишка, отступил назад:

- Что она говорит? - спросил он, чувствуя, как ненависть вонзается в него, словно ножи. - Что она говорит?

Пять Волков посмотрел на него:

- Она взывает к твоей смерти. Говорит, что мы - жизнь, недостойная существования, и молится, чтобы мы сгинули в грязи, подобно псам. Таковы ее слова.

МакКомб знал, что для этих парней, привыкших к тому, как белые женщины тихо плачут у гробов, это все было дико и ужасающе. Но таковы были обычаи племен. Кроу, флэтхеды, да и все племена Верхних равнин оплакивали так. Горе для них было жестоким, органичным и бескомпромиссным. Женщины часто уединялись в пустынных местах, где пели свои траурные песни днем и ночью, резали себя и кричали. Это могло продолжаться недели напролет.

Он испытывал великую жалость к тому, что видел, но знал, что, если бы это была настоящая битва и белые были убиты в числе, женщины черноногих утащили бы раненых в леса и сотворили с ними невообразимые вещи. Таков был их обычай. Их павшие, еще живые враги подвергались жестоким, садистским пыткам, которые были немыслимы. Женщины плевали им в лица, опорожняли на них свои мочевые пузыри и кишечники. Отгрызали пальцы. Кастрировали зубами. Вырезали языки и выкалывали глаза заостренными палками, сдирали кожу, как с животных, обдирали мясо с лиц. А если животы их павших врагов были вскрыты, они вырывали внутренности и жевали их, жарили над огнем и медленно коптили саму тушу.

Те редкие, кто ускользал из лап женщин черноногих, рассказывали истории, от которых даже у самых закаленных горцев сводило желудки.

МакКомб знал это слишком хорошо, ибо однажды сам сбежал от черноногих... и до сих пор носил шрамы, полученные от них.

Женщина, что кричала на рядового Карнса, теперь ухмылялась ему окровавленными зубами и бормотала что-то гортанным, рычащим голосом, больше похожим на звериный, чем на человеческий. Карнс выглядел так, будто его сейчас вырвет или он потеряет сознание. Возможно, и то, и другое. Ее глаза, прикованные к его, гипнотически удерживали его взгляд, она подняла кремневый нож, громко закричала и отрезала себе левый мизинец у второго сустава, бросив кровавый кусочек в него.

Карнс пошатнулся и рухнул в снег без сознания.

- Дикари, - сказал Чиверс. - Ничто иное, как безмозглые дикари...

Женщина, отрезавшая палец, сосала обрубок, два ярко-красных потока крови текли из уголков ее губ к подбородку. Она улыбалась.

- Отвернись, чертов дурак, - сказал МакКомб Чиверсу. - Это личное дело. Не для белых глаз. Отвернись, или они сделают хуже.

Пока они продолжали свои обряды скорби, другие женщины крестились.

- Христиане, ради Бога? - сказал Чиверс. - Неужели мои глаза меня обманывают?

- Многие племена приняли христианство, - сказал ему Лайонс.

И это стало для него шоком. Это были краснокожие дикари... что они могли знать о Боге белых? Что они могли знать о милосердии и доброте Господа Иисуса Христа? Эти языческие звери в своих черных бизоньих шкурах и волчьих мехах, с ожерельями из когтей медведя и костей животных?

МакКомб без труда разгадывал его мысли, ибо иные умы были подобны книгам, истрепанным от простоты:

- Ага, языческие христиане, сэр, вот кто они. Попадись ты в их окровавленные руки, ты, выкормыш сисек, и они сдерут твою мерзкую шкуру костяным ножом, читая Евангелие от Луки.

- Это кощунство, сэр, - сказал Чиверс.

- Нет. Единственное кощунство здесь, мой самоуверенный друг, - это молодой дурак, что не признает своих собственных тяжких недостатков.

Чиверс теперь смотрел на него, держа руку на рукояти сабли:

- Напоминаю тебе следить за языком, МакКомб.

- А я напоминаю тебе поцеловать мне в грязную задницу, свинья.

Лайонс вмешался:

- Хватит. С вас обоих.

Когда Чиверс отошел, остужая свой гнев и позволяя ветру унести пар с его щек, Лайонс придвинулся к МакКомбу:

- Я знаю, ты его не любишь, Бун. Мало кто из нас его любит... но, пожалуйста, не провоцируй его. У нас и без того хватает проблем. Дурак он или нет, он офицер, и ты не можешь унижать его перед его людьми.

МакКомб громко и от души рассмеялся:

- Унижать его, майор? Да он же сущий христианский святой. Я поклоняюсь самой земле, по которой он ходит. Чертов новичок.

Несколько солдат услышали и хмыкнули под нос.

- Бун...

- Спокойно, майор. Не надорвись, - сказал МакКомб. - Он мне не нравится, но я не собираюсь всаживать ему нож в печень.

Возможно, дело зашло бы дальше, но женщины черноногих вдруг завизжали с адской яростью. Два разведчика-осейджа, Тот-Кто-Ездит-на-Высокой-Лошади и Змеиный Ястреб, оттащили несколько трупов в кусты и гикали, крича. Несколько старых ветеранов среди кавалеристов знали, в чем дело, и посмеивались. Они слишком хорошо понимали обычаи краснокожих и сами порой делали то, что сейчас делали осейджи.

- Боже милостивый, - сказал Чиверс.

- Прекратите это! - крикнул Лайонс. - Черт возьми, прекратите!

Осейджи уложили по трупу черноногого мужчины лицом вниз в снег и встали на них коленями. Они дернули головы за волосы и, используя свои ножи для снятия шкур, провели линию вокруг черепов, пока скальпы не отделились. Затем, схватившись за кровавые лоскуты, начали тянуть и дергать, пока скальпы не оторвались вместе с прядями волос.

Они подняли свои кровавые трофеи, размахивая ими на ветру, издавая пронзительные боевые кличи.

- МакКомб! Останови их! - сказал Лайонс, пока осейджи шли за другими трупами. - Это недопустимо!

Но МакКомб рассмеялся, сам не раз практиковавший это искусство:

- Это не в моей власти, майор. Ты жаждал крови и убийств – ты их получил. А эти парни... им давно не доводилось снимать скальпы. Таков их обычай, - oн бросил взгляд на распростертые тела черноногих. - Теперь все они предстали перед Иисусом... каждый до последнего...

Женщины черноногих кричали и бесновались, а осейджи выкрикивали свою радость в белое подбрюшье мира, снимая еще скальпы.

Индейские войны.

Технически они начались в 1862 году. В тот темный год санти-сиу из Миннесоты, озлобленные голодом, неурожаями, нарушенными договорами и отчаянием, навязанным им правительством США, вырвались из своей бесплодной резервации и положили начало череде кровавых столкновений, унесших жизни около 500 белых. Мужчин уродовали, женщин насиловали и потрошили, детей живьем прибивали к домам и деревьям. Поселения Западной Миннесоты и Восточной Дакоты охватила паника. Под предводительством вождя Маленького Ворона, санти были окончательно разбиты белыми законниками у озера Вуд. Выжившие сиу бежали в резервацию, где 2000 из них были схвачены. Тридцать восемь были повешены, остальные заключены в тюрьму. Сам Маленький Ворон был захвачен и позже убит.

Его череп, высушенный скальп и кости запястья были выставлены на всеобщее обозрение в музее.

Индейские войны разгорелись с новой силой.

К 1864 году к сиу присоединились арапахо и шайены, совершая набеги на Небраску. Под командованием полковника Джона Чивингтона, методистского священника, деревни шайенов - большей частью мирные - были разрушены, их скот вырезан, жители убиты или отправлены в резервации. Вскоре шайены и арапахо Колорадо вышли на тропу войны. Белых убивали везде, где их находили. Ранчо семьи Хангейт близ Денвера было атаковано индейцами. Семья была убита, их тела жестоко изуродованы. Трупы были доставлены в Денвер и выставлены напоказ, разжигая пламя ненависти к индейцам.

К этому времени белые были вне себя от ярости.

Они жаждали расплаты, и они ее получили в Сэнд-Крике, Колорадо. Под садистским командованием полковника Чивингтона около 700 добровольцев из 3-го Колорадского полка атаковали лагерь Черного Котла, где жили шайены и арапахо. Более сотни мужчин, женщин и детей были вырезаны. Детей использовали для стрельбы по мишеням, забивали до смерти, пока те на коленях умоляли о пощаде. Женщин затаптывали, мужчин разрывали на куски лошадьми. Охваченные жаждой крови, солдаты зверски уродовали трупы, снимая скальпы и кожу с молодых и старых. Гениталии мужчин, женщин и детей забирали как сувениры, мошонки использовали как кисеты для табака. Пальцы отрезали и собирали в сыромятные мешки. Индейцев всех возрастов потрошили, некоторых еще живых, вырывая сердца и печень. Женские половые органы вырезали и натягивали на седла или сплетали в цепи, которые носили на шляпах, пока солдаты маршировали в строю. Седла украшали еще блестящими скальпами детей, и это стало соревнованием - кто соберет больше. А несколько особенно изобретательных упырей, нанизав женские груди и гениталии на заостренные палки, скакали сквозь бойню, выкрикивая славу и поднимая свои кровавые человеческие трофеи высоко для всеобщего обозрения.

Приказы Чивингтона были ясны и исполнены буквально: "Убивать и скальпировать всех, больших и малых; вши рождаются из гнид". Гордые законники, их руки красные от невинной крови, въехали в Денвер, их седла увешаны скальпами, отрубленными головами и частями тел, отрезанными от женщин и детей.

Кит Карсон, не питавший любви к индейцам - о чем свидетельствуют его кампании против навахо, кайова, команчей и шайенов, - сказал о резне: "В этом участвовали только трусы и псы".

После бойни черноногих никто много не говорил.

Даже МакКомб молчал.

Новобранцы среди солдат уже не были такими зелеными; их некогда чистые и невинные души теперь были запятнаны кровью, которую не отмыть. Так тому и быть. Возможно, это было к лучшему. Чем скорее они узнают о смерти в стране реки Паудер, - думал МакКомб, - как она ощущается в сердце, каков ее вкус во рту и как ее запах пристает к тебе, тем скорее они поймут, с чем столкнулись. Теперь, когда их окунули в кровь, они начали это понимать. Хотя МакКомб не верил, что это спасет их неопытные задницы, ибо смерть, ждавшая их в этих горах, была буквально за пределами понимания.

Это было нечто необъяснимое, далеко за пределами его собственного немалого опыта этих холмов и лощин и теней, что их населяли. А этот опыт насчитывал более сорока, а то и ближе к пятидесяти годам.

Иногда, закрывая глаза, он слышал не только вой ветра в деревьях и шепот снега, но и гром копыт призрачного бизона, который придет за ним в его последний час.

Может, я слишком стар для этой работы, - не раз думал он. - Может, мне пора найти себе кресло-качалку и крыльцо и коротать дни с другими старыми дураками.

Теперь он ехал далеко впереди колонны со своими разведчиками, вне себя от того, что произошло с черноногами. Конечно, он не был другом этого племени, но знал, кто они и что они, знал их обычаи и традиции и что эти обычаи требовали.

Майор Лайонс, похоже, этого не знал.

Охваченный, возможно, чувством вины, он пытался помочь женщинам черноногих, предлагая им лошадей, еду и помощь с их мертвыми и ранеными, но это было все равно что предложить Сатане распятие. Женщины не хотели помощи от белых дьяволов, совершивших такое преступление. Чем больше Лайонс старался, тем громче они кричали и выли. Ничто, кроме мучительной, медленной смерти самих солдат, не было бы для них приемлемо. Наконец, раздосадованный, Лайонс приказал своим людям ехать, оставив женщин в лощине.

- Они умрут там, - сказал он МакКомбу, - и я ничего не могу с этим поделать.

МакКомб хотел сказать, что можно было остановиться - но время ушло. Конечно, он не стал сыпать соль на рану. Иногда дети и дураки учатся, что плита горяча, только обжигая руки. Может, Лайонс что-то вынесет из этого, но, скорее всего, нет.

- Они не умрут, майор, если сами того не захотят, - сказал ему МакКомб, зная, насколько хитры и изобретательны черноногие.

Они выживут, и пока они живы, они будут тратить все свои силы на то, чтобы просить Великого Духа наказать белых преступников, что принесли смерть в их клан.

И, возможно, Великий Дух исполнит их просьбу.

Если нет, черноногие не преминут взять дело в свои руки.

Самая тяжелая встреча МакКомба с этим племенем случилась в 1848 году, когда он разведывал реку Ту-Медисин в Монтане в поисках бобров в разгар лета. Огромный гризли напал на него так быстро, что он не успел вытащить свой Хокенс. Медведь изодрал его своими смертоносными когтями, разорвав спину, ребра, плечи и руки. Он схватил его голову в пасть и подбросил. Судьба вмешалась, прежде чем зверь успел его сожрать. МакКомб скатился вниз по склону, через заросли терновника, в реку, где течение унесло его на милю вниз. Окровавленный и избитый, с одним ножом и лекарственной сумкой на поясе, он зашил свои рваные раны, как мог, с помощью кетгута и оленьей нити и начал мучительный шестидневный путь через кусты. Питаясь из луж и поедая корни и ягоды, с ранами, кишащими личинками, он наконец добрался до Кут-Бэнк-Крик.

И там его нашел отряд черноногих.

Милосердия не было. По неизвестным причинам они привели его в свой лагерь и избили до беспамятства. Затем его передали женщинам, которые привязали его к столбу и копались в его ранах палками, хлестали ивовыми ветками, пока он не потерял сознание. Ночью его отвязали и оставили лежать в грязи, возможно, думая, что он слишком слаб, чтобы сбежать. Но они ошиблись. До того, как утром начались новые мучения, МакКомб уполз из лагеря, добрался до реки и следовал вдоль нее несколько дней, пока не наткнулся на группу дружелюбных кроу, пробирающихся через земли черноногих.

Он до сих пор носил шрамы от того злого гризли и нежных забот черноногих. Он не питал к ним милосердия, но верил, что есть убийства необходимые и те, что не нужны.

Пять Волков ехал рядом на своем пегом коне, МакКомб вел их глубже в белую пустыню, его разведчики-осейджи искали следы впереди. Никогда еще он не видел эти горы такими безжизненными даже в мертвую зиму. Такая тишина была не только неестественной, но и жуткой. Ничто не шевелилось. Ничто не дышало. И его разведчики тоже это чувствовали. Неопытный белый не заметил бы этого, но МакКомб заметил, и это легло на него, как смертельный мороз.

Они ждали чего-то, как и он.

И, как он, не знали, какую форму это примет, только то, что это будет нечто, рожденное ужасом.

Пробираясь через лесистые холмы и снежные лощины, он чувствовал, как в нем нарастает страх, густой, как тростниковые заросли. Был страх понятный - мародеры-индейцы или голодные звери, - и был страх, который понять нельзя. Тот, что начинался как бледное семя в душе, питался тревогой и неизвестностью, пока не прорывался из каменистой, влажной почвы, заполняя разум черным садом разросшихся лоз, что душили разум и здравый смысл.

И с этим столкнулся МакКомб.

Он знал, что каждая миля приближает их к черному, бьющемуся сердцу того, что заставило черноногих бежать прямо под прицелы кавалеристов.

В зловещей тишине ветер стонал в пустых зарослях и засыпанных сугробами холмах, мертвые деревья торчали из снега, как надгробия и шпили. Живые тени, полные ползучей силы, текли вниз с высоких органных труб. Что-то древнее и пагубное существовало здесь, и МакКомб с его разведчиками чувствовали, как оно сгущается, словно паутина, смыкается вокруг них, как темный кулак, жаждущий выжать дыхание из их глоток.

МакКомб и Пять Волков спустились по склону на дно долины. Все было укрыто толстым снежным покрывалом. Камни, деревья - все вылеплено белым. Снежинки кружились в воздухе, одинокий, холодный ветер поднимал сугробы, создавая вихри. Осейджи были впереди. Копыта мерина МакКомба осторожно пробивали снежную корку, его дыхание вырывалось белыми облаками.

Поднимаясь на поросший соснами холм, они заметили, что снег потревожен следами множества лошадей. Разведчики проверили их и сказали, что это следы индейских коней, неподкованных. Следы солдатских лошадей всегда были подкованными.

- Здесь прошeл боевой отряд, - сказал Пять Волков.

- Ага. И у меня чувство, что они прошли прямо через Тига и его парней, - сказал МакКомб. - Будет удачей, если мы найдем хоть их скальпированные трупы.

Ветер засыпал большую часть следов. Они появлялись и исчезали через нерегулярные промежутки. С замирающим сердцем МакКомб повел своих разведчиков дальше, выше в угрюмые холмы. Подъемы были густо покрыты лесом, деревья гнулись под снежными одеялами. Зловещие тени расползались по сугробам, словно кровь из перерезанных артерий, текущая и скапливающаяся в лужах.

Осейджи поднялись на гребень и через несколько секунд вернулись, махнув ему вперед.

- Теперь увидим, - сказал Пять Волков на языке жестов.

Да, сэр, - подумал он, - точно увидим.

Осторожно двигаясь, он поднял своего мерина на гребень, смахнул снег с лица меховой рукавицей. Он крепко держал поводья, оставив правую руку без рукавицы, чтобы в любой момент схватить винтовки в чехлах, пистолеты Кольта под шубой, томагавк и нож на поясе. Мир вокруг был беззвучной пустотой, холодной и засыпанной снегом, почти инопланетной в своем полном отсутствии жизни. Ни птицы не кричали, ни звери не шевелились в кустах, только мягкий стон ветра, шорох сосен и скрип ветвей.

Поднявшись на холм, пробираясь через вихрь снега и моргая, он увидел то, что видели его разведчики, и в его животе родилась сырая, пугающая мерзость.

- Черт, - сказал он шепотом, натягивая поводья и останавливая коня.

След боевого отряда был виден там, где он исчезал в густых зарослях, ветви которых сплетались по бокам и сверху, словно туннель из колючек. А перед ним... грубо обтесанные кленовые ветви, воткнутые в снег и в землю под ним, и на каждой - насаженная человеческая голова. МакКомб знал, чьи это головы. Тиг. Колтер. Болек. Перри. Хайдерман. Головы белых солдат разведывательной группы Тига.

Их тел нигде не было видно, как и тел их разведчиков-пауни.

МакКомб спрыгнул с коня, Пять Волков последовал за ним.

Головы были насажены высоко, так что смотрели прямо ему в глаза. Их лица были серыми и морщинистыми, покрытыми инеем и брызгами почерневшей крови. Рты зашиты черным шнуром, глаза выпучены, застывшие и затянутые пленкой. С обрубков свисали кровавые сосульки.

Все они были скальпированы.

Сидя на лошадях, осейджи пели низкие, скорбные песни.

- Это чтобы нас отпугнуть, - сказал Пять Волков.

- И это работает, - ответил МакКомб. - Предупреждение.

Ибо это было предупреждение. Боевой отряд настиг людей Тига, обезглавил их и насадил головы на колья, чтобы напугать главные силы, которые, как они знали, идут следом. МакКомб видел такое и раньше. Он изучал деревья вокруг, белоснежные горные пики. Внезапно поднялся пронзительный ветер, разметая снег и завывая в соснах. Сухие ветви трещали и скреблись. То, что он чувствовал так долго, теперь стало совсем черным в его животе, кипя, как яд.

- Надо убрать это, пока синемундирники не увидели, - сказал он. - Только Лайонсу нужно знать.

С помощью Пяти Волков он выдернул колья из земли и сбросил их в глубокий снежный овраг. Когда они вернулись, осейджи склонили головы, прислушиваясь к чему-то на ветру. МакКомб услышал это лишь на мгновение... нечеловеческое пение множества голосов, быстро затихшее.

Сглотнув, он подумал о призрачном бизоне.

Два года назад, вернувшись с охоты на бизонов и обнаружив, что его жена и трое сыновей были зарублены сиу в его отсутствие, Пять Волков почувствовал, как его кровь стала черным льдом, а душа увяла, словно дикие цветы под первым осенним морозом. Он ходил, как человек, но не был человеком, лишь опустошенной оболочкой. В его сердце не было огня, в душе - музыки, только разорванная и выпотрошенная пустота, которую даже время, великий целитель, не могло наполнить теплом и пониманием.

Великий круг, круг жизни, был навсегда разорван, и он был отрезан от него, как младенец от матери при рождении отрезанием пуповины.

Он присутствовал на похоронах, и, хотя был полон горя и раскаяния, не показал боли, не пролил слез, лишь двигался молча, как было принято у его отцов, абсароки, индейцев кроу. По традиции он выбрал место для погребальных помостов своей семьи в тенистой роще тополей на реке Хэнгинг-Вуман-Крик. И, как было принято, женщины племени зашили тела павших в бизоньи саваны вместе с их лекарственными свертками и подняли их на помосты, украсив их бисерными шкурами и подвесками.

И той ночью, и многие ночи после, Пять Волков скорбел у помостов.

Они были сделаны из четырех жердей, вбитых в землю и укрепленных каменными пирамидами. Наверху лежали колыбели из ветвей, поддерживающие погребальные свертки. Отбеленные черепа бизонов были установлены на шестах перед ними как тотемы.

Он пел им песни днем и ночью, пока они начинали свое путешествие в иной мир и объятия Великого Духа. В одну дождливую ночь, дрожа в своей бизоньей шкуре, он увидел стаю волков, почуявших запах мертвого мяса. Пять Волков отпугнул их, но один остался, глядя на него с берега реки огромными, блестящими глазами. Глазами, очень похожими на глаза его давно умершего отца, Лиса-Который-Говорит. Пять Волков пошел к этому одинокому волку, и тот не убежал, а спокойно поднялся на вершину холма, где завыл лишь раз и исчез. Пять Волков испугался, ибо волк был его духом-проводником, но, несмотря на страх, он знал, что Великий Дух говорит с ним голосом тайны.

На следующий день, следуя сверхъестественному, которое для него и всех кроу было лишь ветвью естественного, он построил потельную хижину из ивовых прутьев и уединился в ней. С собой он взял только трубку и лекарственный сверток. Три дня и три ночи он постился нагим, потея и видя сны, и, наконец, далеко за полночь на третий день, его глаза широко раскрылись, и пришло ясное видение.

Он услышал вой своего духа-проводника.

Жуткий ветер, холодный, как сама могила, ворвался в хижину, свистя сквозь прутья и заставляя его дрожать, раздувая угли в очаге. Пар поднимался от них, сгущаясь в фантастические формы и призрачные фигуры, что кружили вокруг, внутри и вне его, открывая ему глаза, наполняя его вином Великой Тайны и опьяняя, чтобы он мог видеть сквозь эфир настоящего в эфир грядущего.

Видение.

Он увидел место серых теней и черного, расколотого льда, холодный морозный дым, что стелился над сотнями и тысячами погребальных помостов, выросших из мертвой земли в густом, наклоненном лесу. Земля была изрыта, изранена, истекала зловонным туманом, что формировал ухмыляющихся, ползущих демонов и ночных духов. Мир стал кладбищем, и это было наследие кроу, мир, лишенный жизни, как тело, лишенное крови. Ни человек, ни зверь не бродили по скалистому ландшафту, ничто не оставляло следов на влажной корке почвы. Был лишь смертельный туман и бледный, мертвенный свет черепообразной луны смерти. Плесень вилась по помостам серыми венками. Тени ползли, и призраки давно умерших просачивались из земли в зловонных клубах, стелясь над костями кроу.

Кладбище поглотило мир света и жизни.

И затем, среди тесных, переполненных мертвых деревьев помостов и гробниц с гниющими саванами и торчащими желтыми костями, появилось войско смерти на конях. Призраки. Злые мертвые. Это были воины-скелеты в истрепанных шкурах и плесневелых мехах, с щитами, луками и боевыми копьями. Они носили головные уборы из скальпов волков и бизонов, и единственным живым в них были их красные, горящие глаза, что были путями в преисподнюю, которую белые называли адом. Десятки и десятки мертвых всадников, казалось, поднимались на конях из могильной траншеи в земле, что была словно великая рана, дымящаяся и кипящая бледным, голубым фосфоресцированием.

Пять Волков дрожал и потел, желая кричать, вдыхая зловоние могильных специй и сладкой гнили, что несло от них ветром пепла. Он видел, как тонкий могильный лунный свет пробивался сквозь многочисленные дыры в их телах, слышал стук их зубов и треск костей, жуткое скрежетание и грызение паразитов, живущих внутри них. Но хуже всего, он слышал, как они зовут его по имени в ветреных, стонущих голосах, что эхом отдавались из подземных глубин полной тьмы.

Это произошло в сентябре, в месяц, который сиу называли Луной Черных Тельцов. Время, когда бизоньи телята сбрасывали свои юные шерстяные шкуры и обретали темно-коричневые меха взрослых.

Много дней Пять Волков был одержим своим видением. Он говорил о нем со старейшинами и шаманами, и все они сказали ему, что со временем истина откроется. Много месяцев после он просыпался в своей хижине, потный и дрожащий от снов, в которых мертвые существа, похожие на его жену и сыновей, тянулись к нему из разорванных шкур, кишащих могильными червями. Он был, по сути, человеком, преследуемым призраками.

Год спустя, с высокой скалистой гряды, он наблюдал, как длинные ножи строят свой форт на Пайни-Крик. Форт, который вскоре станет известен как Форт Фил Кирни, прямо на священных землях сиу... землях, что долго принадлежали кроу, пока сиу не вытеснили их. Пять Волков смотрел на синемундирников весь день и следующий, как, вероятно, многие индейцы из своих укромных укрытий. Солдаты были весьма трудолюбивы, скашивая траву, возводя блокгаузы и окружая лагерь высокой стеной из бревен. Воины сиу тревожили их на каждом шагу, убивая и снимая скальпы, но белые не останавливались, пока форт не был завершен через месяц.

Наблюдая за длинными ножами, Пять Волков наконец понял свое видение, или, по крайней мере, его часть. Сиу убили его семью в Луну Черных Тельцов, в сентябре. В этот же месяц ему было дано видение. И год спустя, снова в тот же цикл, он смотрел, как солдаты строят свой форт, с которым они будут воевать против нации сиу. Как и многие кроу, Пять Волков был более или менее дружелюбен с белыми. И как все кроу, он ненавидел сиу, что убивали и грабили его племя и украли их исконные земли. Хотя он не понимал белых, он знал, что они ненавидят сиу так же, как он, и решил тогда, что поможет им в уничтожении своего самого лютого врага. Ибо все пришло к полному кругу, и обруч больше не был разорван, но стал единым.

Он не до конца понимал свое видение мира, ставшего кладбищем - хотя думал, что это то, что сиу сделают с нацией кроу, превратив их мир в могильник, - но знал, что убийство его семьи руками сиу было дозволено Великим Духом, чтобы он получил свое видение на Хэнгинг-Вуман-Крик и присоединился к синемундирникам в уничтожении своих смертельных врагов.

Так круг жизни был восстановлен, и Пять Волков стал частью порядка живых, а не марша мертвых. У него была цель, видение и благословение Великого Духа. Его долг теперь был святым. Он прольет кровь сиу за кровь своей семьи и, что важнее, за кровь своего убитого и поруганного народа.

Это было пророчество.

По мере того как они поднимались все выше в горы, пробираясь через заваленные снегом долины и вдоль гребней, очищенных ветром от снега, МакКомб начал задаваться вопросом, не приближается ли его смертный час. Все, о чем он мог думать, - это прошлое, то, что было и никогда больше не вернется. Перед глазами вставали лица и места, которых он уже не увидит. Возможно, он слишком стар, и, быть может, его дух-проводник, тот упрямый Белый Шип из мира призраков, уже идет по его следу, готовясь нанести последний удар.

В старые добрые времена человеку хватало того, что он приносил с собой, что вез на своих лошадях и мулах: мешки для ловушек, парфлеш[12], добротное бизонье одеяло, пара оленьих шкур, пороховница, патронташ, пистолеты, ружье, хороший набор ножей и метательных топориков. Свежий ветер, плодородная речная долина, немного удачи и красивая индианка, чтобы согревать его одеяло по ночам и помогать с выделкой шкур. Тогда человек мог жить свободно и легко - под открытым небом, на зеленой земле, с кучей бобровых шкур, чтобы расплатиться за все на ежегодном сборе.

Но затем пришли солдаты. А с солдатами - проклятые поселенцы с востока. Их становилось все больше, они отравляли воздух, теснили землю, уничтожали жизнь горцев и племен. МакКомб даже думать не хотел, что принесут этой земле десять или двадцать лет.

Господи.

Все умирало. Торговля бобрами рухнула, бизонов истребляли охотники за шкурами, и старые славные дни, когда ты ставил ловушки и тянул свои веревки, были почти забыты.

В душе МакКомба поселились глубокая скорбь и чувство вины. Он знал, что именно такие, как он, проложили тропы для других, и тем самым подписали смертный приговор своему образу жизни и жизни племен - будь они друзьями или врагами.

Осознавая это, он думал: Моя судьба ясна, не так ли, старый Белый Шип? Я заплачу за свои грехи. Я посеял свои посевы и пожну этот урожай.

Он снова ехал с Лайонсом впереди колонны, разведчики далеко впереди. Лайонс не удивился, когда МакКомб рассказал ему о судьбе отряда лейтенанта Тига. Он почти ничего не сказал, принимая все так, как должен был мужчина в этой стране. Страдания и смерть были здесь частью жизни.

МакКомб не болтал, не жевал кожу, как это было в его привычке.

Как и заснеженный мир вокруг, он был молчалив и насторожен. Готовился к тому, что ждало впереди, к тому, что уже подбиралось к ним. Его чувства были обострены до предела. Он слышал лошадей, шорох снаряжения, звон сабель, шелест шинелей, но также внимал голосу ветра, его шепоту, тому, как он спускался с высоких склонов, скользил по тропам и одиноким лощинам. Его зрение было острым, сверхъестественно четким, разглядывая тени, стволы деревьев и сугробы в поисках признаков засады. Его нюх искал запах тех, кто питался человеческой плотью, пожирателей людей.

Они были здесь... где-то, и скоро, подсказывало ему чутье, они дадут о себе знать.

Единственное, что радовало, по его расчетам, - ветер дул с северо-запада на юго-восток, так что они с солдатами находились с подветренной стороны от того, что таилось впереди. Это делало почти невозможным для этих тварей учуять их запах.

- Слушай.

Да, всадники.

Лошади на марше, идущие быстрым шагом. Для него это было ясно как день, и, возможно, нужно было прожить годы в этих горах, чтобы это услышать, но звук был. Он слышал его, чувствовал далекие, едва уловимые вибрации копыт, передававшиеся через ноги его собственной лошади в его тело.

- Слышишь? - спросил он, обернувшись к майору Лайонсу, ехавшему прямо за ним.

Лайонс поднял руку, останавливая колонну.

Капитан Чиверс сказал:

- Я ничего не слышу, черт возьми.

Если бы ситуация не была столь серьезной, МакКомб рассмеялся бы. Капитан Чиверс был комичен. Безусловно, он был хорошим солдатом и храбрецом, но также и дураком. Таким дураком, каких армия плодила в изобилии. Самоуверенный, высокомерный, весь из себя, но глухой, немой и уж точно слепой.

То еще зрелище. Высокие сапоги до колен, начищенные до зеркального блеска, перчатки с игривой бахромой, широко распахнутое бизонье пальто, демонстрирующее пару роскошных револьверов с перламутровыми рукоятками - каждая деталь кричала о его показной роскоши. Шляпа с необъятными полями, лихо сдвинутая набекрень, и алый шелковый платок, небрежно повязанный вокруг шеи, завершали образ, словно сошедший с афиши бродячего цирка Дикого Запада.

Его лицо - резкое, с правильными чертами, напоминавшее античный бюст, - украшали усы и борода, выстриженные с такой хирургической точностью, что, казалось, могли порезать при одном неосторожном движении. Вся его фигура дышала театральным величием: походка горделивая, осанка вычурная, каждый жест продуманный. Он шествовал по улице, как породистый бойцовый петух, распушивший свой разноцветный хвост перед соперником - самовлюбленный, напыщенный, ослепительно яркий в своем безудержном тщеславии.

МакКомб решил, что удержать скальп этого парня от украшения сиуского шеста будет чертовски трудной задачей.

- Будь я проклят, - сказал он. - Может, ты и был грозой серых мундиров Теннесси и адским пламенем против команчей на Равнинах Столбов... но здесь, в Божьей стране, сынок, в настоящем сердце мира, я думаю, ты не найдешь собственную задницу даже с одним хорошо смазанным пальцем.

- Я сыт по горло твоими... - начал Чиверс.

- Уверен, что сыт, ты, пылкий юный глупец, но прежде чем отмахнуться от меня, считая, что я несу ахинею, сделай одолжение, послушай. Закрой свой болтливый рот и просто используй уши. Это те свиные уши по бокам головы, сынок.

- Там ничего нет, старый дурак, - сказал Чиверс. - Я ничего не слышу.

- Тогда ты не слушаешь, сынок, - сообщил ему МакКомб. - А если не слушаешь здесь, ты умираешь.

Чиверс был человеком многих ипостасей, но прежде всего - воином. И уж точно не зеленым юнцом, чтобы позволять разговаривать с собой в таком тоне. Особенно какому-то заскорузлому бобрятнику вроде МакКомба.

Впрочем... сейчас его внимание перехватил другой звук - четкий стук копыт, приближающийся со стороны прерии. Только копыта. Больше ничего.

Он коротко вдохнул и сказал:

- Я признаю свое незнание сиу...

- Молодец, сынок! Молодец! - перебил его МакКомб. - Мне нравится офицер, который признает свою невежественность, и ты действительно невежествен. Глуп, как высушенное на солнце козье дерьмо, да, сэр. Я здесь с двадцать третьего года, ставлю ловушки и выделываю шкуры. Я знаю свое дело и не боюсь это признать. Но держись старого Буна, парень, и я научу тебя твоему ремеслу, клянусь, как сиу гадят в лесу, научу!

Чиверс поморщился.

- Я знаю свое ремесло, сэр.

- Правда? Правда, пудинговая нога? - МакКомб пожал плечами под своими мехами. - Ну, подозреваю, если бы ты знал, ты бы не только услышал моих разведчиков, но и учуял то, что я чую уже давно.

- А именно?

- Беспокойные стада лошадей и дым от костров совета, да, сэр.

Чиверс явно ничего не чувствовал.

- Послушай, ты, старый...

- Хватит, - резко оборвал его майор Лайонс, - хватит.

МакКомб рассмеялся.

- Этот парень не отличит жирную корову от тощего быка.

Чиверс ощетинился.

Борода Лайонса была седой, как серебряная пыль, глаза суровые и узкие, словно глубокие русла ручьев, от долгих лет сражений. Он не любил Чиверса, и все это знали. Единственная причина, по которой Чиверс был здесь, - приказ Кэррингтона. У Чиверса был дядя, сенатор штата Индиана, так что Кэррингтону приходилось учитывать свою политическую карьеру.

МакКомб изучал небо, белое, как свежая кость, и густо заросшие холмы. Все вокруг. Казалось, он увидел там что-то, что ему не понравилось. Солдаты, все до одного, были укутаны от бури, но МакКомб, слишком хорошо знавший эту страну, держал руку свободной, готовясь схватиться за пару револьверов Кольта на поясе.

Разведчики возвращались, не соблюдая обычной скрытности. Их пестрые жеребцы фыркали и хрустели снегом, перепрыгивая поваленные деревья и взбираясь по заснеженным лощинам. Как всегда, они подъехали прямо к МакКомбу.

- Что видели, братья мои?

Змеиный Ястреб сжал свои кожистые губы.

- Индейская деревня впереди, - сказал он тихо. - Много лошадей и типи[13], но...

- Но что? - спросил Чиверс.

Но осейджи не смотрели на него. Они вообще ни на кого не смотрели, кроме МакКомба, которого считали своим. В отличие от белых, их лица было трудно читать - годы суровых ветров и непогоды сделали их бесстрастными, как отполированный камень.

Но МакКомб видел в их глазах что-то, что ему не нравилось.

- Что ты видел? - спросил он Пять Волков.

Лицо Пять Волков было мокрым от тающего снега. Снежинки падали с его носа, превращаясь в капли воды.

- Я не вижу там жизни. Военный отряд... он прошел через деревню и оставил за собой тишину.

Что-то еще беспокоило его и двух других, но МакКомб знал, что давить бесполезно. Все будет сказано, когда придет время, но не раньше. Таков был индейский обычай.

- Послушайте, - сказал Чиверс. - Хватит говорить на этом тарабарском языке и скажите точно, что вы там видели, черт возьми.

Но Пять Волков не ответил, как и осейджи. Для них Чиверс был никем. Ему пришлось бы ездить с ними, сражаться с ними, завоевать их доверие через кровь и грязь, прежде чем они приняли бы его. Для них он воплощал все, что они презирали в белых: сплошной фасад без сути.

- Не трать дыхание, пудинговая нога. Ты не их парень, - объяснил МакКомб. - Нет, сэр, они не придут на твой совет, белый человек. Им не по душе твоя медицина, и твой язык кривее, чем ползучая королевская змея.

Чиверс был готов выхватить саблю, но Лайонс остановил его взглядом. Потому что иногда, несмотря на то, какой ты щеголь, лучше закрыть рот и открыть уши.

- Пожалуй, стоит взглянуть, - сказал МакКомб, чувствуя, как что-то шевелится у него в животе, словно гусеницы. - Если это вам по нраву, майор.

- Колонна, вперед! - крикнул Лайонс.

МакКомб и его разведчики повели отряд. Снег становился гуще и мокрее, запах дыма - все резче. По мере продвижения МакКомб чувствовал запах смерти - свежей, но и чего-то гораздо более старого, отвратительного и ужасного.

Ему это совсем не нравилось.

Ибо он знал, что смерть в стране реки Паудер приходит быстро.

Когда они спустились в индейский лагерь, снег падал тяжелыми, влажными комьями. Густые сосновые рощи гнулись под снежными одеялами. Мертвые деревья, скалы и заросшие холмы превратились в меловые скульптуры. Колонна медленно продвигалась вперед, лошади фыркали, люди кашляли в кулаки. Стрелки и фланговые держали винтовки Спрингфилда наготове, внимательно следя за окрестностями. Они пересекли ручей, пробивавшийся сквозь ледяные плиты, и деревня оказалась прямо перед ними.

МакКомб увидел типи, разбросанные по ветреному лугу, словно острые носы кораблей, тонущих в белом, зыбком море. Он заметил стойки для сушки шкур и копчения мяса, бизоньи шкуры, натянутые на ивовые каркасы. Над угасающими кострами стояли треноги, сложенные пирамиды дров. Это не был временный лагерь.

И первое, что поразило его, - тишина.

Ни лая собак, ни смеха детей, ни собравшихся старейшин или женщин, ни воинов с ружьями, следящих настороженными глазами.

Ничего.

Только дым от костров в воздухе, звук ветра, кружившего и стонавшего, треск поленьев в очагах, хлопанье покрывал типи.

Но МакКомб слышал еще кое-что: темный, шепчущий покой, такой громкий, что он кричал. Это был звук деревни - непрерывный, гудящий гул. Нейтральный звук пустоты, жуткий и потусторонний.

Тронув коленями коня, он последовал за своими разведчиками через лагерь, солдаты рассыпались позади. Вскоре они увидели тела. Как у ручья Крейзи-Вумен-Крик, трупы застыли в снегу, словно бревна, разрезанные, изрубленные, выпотрошенные. Лужи крови замерзли в красные кристаллы. Все было покрыто тонким слоем белого, словно мукой, рассыпанной по полу бойни.

- Боже милостивый, - только и смог вымолвить МакКомб, спешиваясь.

- Что, черт возьми, здесь произошло? - спросил Чиверс.

- Что-то здесь прошло, сынок, - прошептал МакКомб. - И судя по всему - оно не просто прошло. Оно разделывалось с мясом.

Он слышал, как некоторых солдат начало тошнить.

Он смотрел на десятки тел и их частей. Их закололи, содрали кожу, лица были срезаны с черепов, руки и ноги оторваны, животы вскрыты, горла разорваны. Петли внутренностей застыли в снегу, словно мертвые змеи. Детей и младенцев разбили о камни, воинов изрешетили пулями и утыкали стрелами. Женщин насадили на колья, вбитые в их лона. И каждое лицо, каждое исцарапанное и залитое кровью лицо застыло в кричащей маске смерти, с широко распахнутыми глазами и разинутыми челюстями.

И все они были оскальпированы.

Многие частично съедены.

И хуже того, макушки их черепов были расколоты, а содержимое аккуратно высосано.

- Это был лагерь кроу, - сказал майор Лайонс, его голос стал сухим и очень старым. - Что, во имя Христа... кто это сделал?

Но МакКомб и его разведчики молчали.

МакКомб осматривая тела, заметил руку, торчащую из снега, сжимающую нож. Он попытался вытащить тело, но тела не было. Только рука в рукаве из оленьей кожи, с обрубком кости там, где ее оторвали от плеча.

Чиверс ходил среди бойни по тесным кругам.

- Черепа... все черепа вскрыты, опустошены, - повторял он. - Мозги... где они?

- Что-то их съело, - сказал один из солдат.

МакКомб осмотрел окровавленную голову. Кожа с лобной части была содрана, как кожура апельсина. Чуть ниже, где череп был расколот, словно яйцо, виднелись углубления в кости: глубокие, рваные проколы.

- Следы зубов, - произнес он.

Майор Лайонс сглотнул.

Что бы ни пронеслось здесь, оно пришло не только с копьями, ножами и стрелами, но с зубами, когтями и жутким аппетитом. Беспощадная буря, разрывающая тела, потрошащая их, отрывая конечности и пожирающая остатки. Кроу убивали не просто ради забавы... но ради еды.

МакКомб и Лайонс вошли в типи, расписанное символами и изображениями животных. Их встретил запах жареного человеческого мяса. Старик-индеец - возможно, шаман, судя по трубкам, барабанам и связкам сушеных трав - был оскальпирован и погрызен, его тело сброшено в костровую яму. МакКомб и Лайонс вытащили его дымящиеся, покрытые волдырями останки из огня, черные ребра торчали, словно обручи бочки. Тело развалилось у них в руках.

Затем они методично обошли все типи.

Многие были разрушены, растоптаны и сорваны с шестов, но в других хранились сокровища: одеяла, бизоньи шкуры, еда, ружья, мокасины, тонкие кожаные рубахи, священные узелки и церемониальные щиты... вещи, ценные в этой суровой стране. Вещи, которые ни один воин в здравом уме не оставил бы после набега.

Это не имело ни малейшего смысла.

- Я никогда не видел ничего подобного, - признался Лайонс. - Оставить все это... с какими краснокожими дьяволами мы имеем дело?

Но МакКомб приложил палец к губам, призывая к тишине.

Он склонил голову, прислушиваясь.

Лайонс тоже услышал. Эхо чего-то, доносившееся на ветрах с высокогорий: ритуальное пение, пронзительное и пустое. Затем буря поглотила его. Но того, что они услышали, было достаточно, чтобы мурашки пробежали по спине, а вены наполнились холодной жижей.

Разведчики, сидя на своих конях, тоже это услышали.

Они изучали заснеженные холмы и пики, безмолвно шепча слова. Все до единого выглядели напуганными, абсолютно перепуганными.

- Что это, брат мой? - спросил МакКомб у Пять Волков.

Но тот лишь покачал головой.

- Я не буду говорить об этом.

- Какого черта, что за звери могли такое сотворить? - хотел знать Лайонс. - Убивать так и... есть мозги, тела?

- Не знаю, - сказал ему МакКомб. - Пока не знаю. Но нам лучше держать ухо востро, потому что кто бы они ни были, они следят за нами и делают это уже давно.

Лайонс сжал винтовку Генри так, что костяшки пальцев побелели. Он посмотрел в горы, на деревья, в темные тропы.

- Давай найдем этих ублюдков, - сказал он.

Сержант Хоуп подошел, отдал честь.

- Сэр, мы нашли табун лошадей в лощине вон там.

- Оставь их, - сказал Лайонс.

Хоуп выглядел потрясенным, но подчинился. Обычно, если лошадей нельзя было увести в безопасное место, их убивали, чтобы враг не мог ими воспользоваться.

Лайонс повернулся к МакКомбу.

- Разведчики... они ведут себя странно.

- Напуганы, вот правильное слово, сэр. Черт, да, - сказал МакКомб. - Эти трое - настоящие пожиратели пуль, но что-то их здорово напугало, как дерьмо в коробке для обуви. И мне это совсем не нравится...

Сержанты крикнули, чтобы люди садились на коней, и колонна покинула это кладбище, притворяясь, что не слышит звуков на воющем ветре. Звуков, подобных шепотам, смеху и их собственным именам, которые кто-то звал.

- Стервятники нынче наедятся досыта, - сказал МакКомб.

Ночь.

Они сбились вокруг костров, напуганные все до единого, но никто не осмеливался это признать. По приказу Лайонса они разбили лагерь в укромной лощине. Каждое отделение спешилось и было распущено. В деревьях натянули пикетные веревки, поставили белые полотняные палатки в строгом порядке. Выставили часовых, а пикетные караулы следили за лошадьми. Собрали дрова, развели костры. Пять Волков и два разведчика-осейджа отправились на охоту и вернулись с двумя жирными лосями, которых тут же забили и разделали.

Затем солнце село, и ночь сомкнулась.

Тьма за кострами была подвижной и непроницаемой. Там могло быть что угодно. И каждый человек в отряде Лайонса ясно это осознавал. Луна изредка выглядывала из рваной завесы облаков, но света ее было недостаточно.

- Лошади ведут себя странно, - сообщил сержант Хоуп Лайонсу. - Не могут успокоиться.

Лайонс вздохнул. Он слышал, как лошади ржали и фыркали, натягивали поводья и били копытами по снежной корке. Что бы ни беспокоило их, это начинало передаваться и пикетным караульным.

- Может, они учуяли что-то, - сказал МакКомб, покуривая трубку у костра, отблески пламени играли на его морщинистом лице.

Никто не прокомментировал это, и никто, похоже, не хотел. Все и без того было достаточно скверно в этой стуже, снегу и скрипящей тишине заснеженного леса вокруг. Тени за кострами казались живыми, подползающими все ближе.

Все были напряжены и чего-то ждали, и, возможно, МакКомб - больше, чем другие белые. Он не позволял себе расслабиться ни на дюйм. Его оружие всегда было под рукой и наготове - так выживали в этой стране. Спали вполглаза, с пистолетом в руке. На поясе у него висели два револьвера "Кольт Нэви" .44, нож и два топорика, засунутые в бобровое пальто. Винтовка Генри была снята с кожаного чехла и стояла в трех футах от него, прислоненная к походному снаряжению. Он ощущал свое оружие не только физически, но и на каком-то внутреннем уровне, как человек ощущает пальцы на своих руках.

Поглаживая длинную белую бороду, он вытащил горящий уголек из огня и снова раскурил трубку, утрамбовывая табак в каменную чашу. Сквозь полуприкрытые веки он наблюдал за людьми у костра, чувствуя их нервное напряжение и понимая, что в такой стране это может быть гибельно. Когда человек теряет самообладание, он скоро теряет и жизнь.

- И вот стою я, господа, на Попо Аги - это, если по-моему, к северу от Свитвотера и к югу от Хорна, - начал он, выпуская облако дыма через ноздри. - Да, сэр, стою я по колено в шкурах, с ножом для выделки в руке и яйцами, болтающимися в штанах. Весь в крови и бизоньем жиру, занятый выделкой шкур, а вокруг меня куча мертвых бизонов, все уложены чисто и красиво моим старым Хокенсом. Если вы когда-нибудь охотились на бизонов, то знаете, что это не сахарное дело. Не выйдешь на охоту за бизонами, не искупавшись в их крови, потрохах и мясном духе. Да, сэр. Так вот, я скоблю свои шкуры, и вдруг слышу рокот и ворчание, будто пустой желудок. И что же там? Здоровенный гризли, поди, тонны в нем. Встал на задние лапы, футов семь, а то и восемь, и рычит, как черт. Ружье мое было не под рукой. Только нож да мертвые бизоны. В тот момент, господа, я воззвал к Господу и пожалел, что не листал чаще Добрую Книгу. Ничего не оставалось, кроме как умереть. И говорю я: ну что, Старый Ефрем, ты собрался меня проглотить? А этот гризли скрежещет зубами и облизывается. Я говорю: эти бизоны твои, если отпустишь меня с моими шкурами и жизнью. Этот медведь, дружелюбный старый клык, делает самое чертовское дело. Поднимает зад, как пес, и брызжет мочой на мои оленьи штаны. Я удираю. Тогда я и без того не слишком сладко пах, с пятнами мочи и дерьма в штанах, но после этого? Ха-ха! Каждая медведица на Хорне хотела меня оседлать как следует. И это правдивая история.

Это вызвало хитрую ухмылку у майора Лайонса, хихиканье у рядовых Вуда и Чандлисса и кислую мину у капитана Чиверса. Пять Волков улыбнулся, как и осейджи.

- Смешно, думаете? - позволил себе усмехнуться МакКомб. - Ну, не так уж и смешно было, совсем нет. Может, когда-нибудь я расскажу вам про ту старую пуму, что разбудила меня струей желтой кошачьей мочи прямо в лицо.

Еще больше смеха. МакКомб просто пытался отвлечь их, и они это знали. И это сработало на какое-то время, все немного расслабились, позволили себе вздохнуть и, возможно, подумать о завтрашнем дне или о том, какая еда ждет их на сковороде в форте.

- Я и правда скучаю по старым временам, - честно признался он. - Охота на этих человекоубийц - дело тонкое, это точно. Годы назад у меня была хорошая жизнь. Много шкур, пара хороших жен, отличное ружье. Чего еще человеку надо? Сидеть у костра, жевать буди, курить медвяный табак и прихлебывать старого Джона Ячменное Зерно.

- Что такое буди? - спросил рядовой Чандлисс.

- Кишки кроу, сынок. Бизоньи потроха. Чистишь их, выворачиваешь жирной стороной внутрь, набиваешь мясом, жаришь. Как колбаса. Настоящая вкуснятина. Белая женщина никогда не приготовит это как надо. Нет, сэр.

Капитан Чиверс слушал все это время, попыхивая тонкой сигарой, и кислое выражение не покидало его лица. Огонь отражался в его темных глазах, в его навощенных усах кавалерийского стиля с загнутыми вверх кончиками.

- Вот в чем твоя беда, МакКомб: ты живешь прошлым. Как и племена, ты часть старого, а не нового.

- Поосторожней с этим, мой юный бравый шевалье[14], - сказал ему МакКомб, глядя в огонь. - Помни, куда ступают твои сапоги и где может оказаться твоя голова. Это мы, прекрасные представители старого, а не нового, обеспечили тебе сегодня ужин. Будь благодарен.

- Старые пути умирают.

- Ты снова кислишь мое молоко, сынок. - МакКомб набил трубку и снова раскурил ее, выпустив облако дыма, танцующее над огнем. - Может, сынок, ты расскажешь мне, что такого замечательного в этих новых путях. Я покурю и послушаю твою медную мудрость.

Чиверс не дрогнул от острого языка старого охотника за бобрами и не смутился от ухмылок, которые его слова вызвали у всех у костра, даже у разведчиков.

- Мир меняется, МакКомб. Такие, как ты, - реликты. Ты - пыль старого мира, которую затопчет прогресс завтрашнего дня.

- Это красивая речь, да, сэр. Мой член прямо-таки встает, слушая тебя, - сказал главный разведчик. - Бьюсь об заклад, когда ты гадишь в штаны, там нет вони, а когда мочишься против ветра, не чувствуешь брызг.

- Хватит, господа, - сказал Лайонс. - У нас и без того достаточно проблем.

Чиверс, похоже, не слышал своего командира. Его рука лежала на рукояти пистолета на поясе. В его глазах кипела ненависть, и все это видели.

МакКомб рассмеялся.

- Давай, ты, жалкая кучка дерьма. Вытащи этот ствол. Это будет последнее, что ты сделаешь по эту сторону могилы, - oн затянулся трубкой, его морщинистое лицо в тот момент казалось таким же старым и мудрым, как сами горы. Он вздохнул. - Знаешь что? Я скажу вам всем. Я видел все новое, что хотел, несколько месяцев назад. Вы все слышали о том аде, что зовется "резней Феттермана". Ну, я там был. Нет, не с этим самонадеянным ослокопателем Феттерманом. Он превратил свой отряд в мясо для червей, это точно. Нет, я разведывал для капитана Тен Эйка и его спасательной экспедиции. Я видел те тела там. Черт возьми, ничего, кроме оскальпированного мяса. Все эти храбрые парни выпотрошены и изуродованы, конечности, головы, мозги и печенки разбросаны повсюду. Феттерман был дураком. Он убил тех парней. Нет, сэр, я видел все, что нужно от нового, Чиверс. Если это - твое новое, оно не стоит и куска дерьма на палке.

Чиверс тут же встал и ушел от костра.

Никто, похоже, не возражал.

Настало время еды, и все были готовы. Они пировали жареными лосиными стейками и костным мозгом, галетами и беконом, консервированными томатами "Blue Hen" и армейскими сухарями. Много черного кофе. Какое-то время царила тишина, только ветер в деревьях и скрежет вилок по стальным тарелкам.

МакКомб управился с порцией, которой хватило бы троим голодным дровосекам, и, откинувшись на спинку ящика, громогласно рыгнул.

- Я ношу волка в своем брюхе, парни. Долгое время я был одержим лютым голодом.

Лайонс свернул себе сигарету, когда трапеза закончилась и тарелки были убраны, а огонь подкормили свежими дровами.

- Что с твоими разведчиками, Бун?

Они не съели ни кусочка. Они выследили и убили лосей, принесли их для всех, но сами не прикоснулись даже к короткому ребрышку. Все трое смотрели в огонь с величайшей сосредоточенностью.

- У них нынче нет волков в брюхе, - сказал МакКомб, но не стал уточнять и не было нужды.

Майор Лайонс удалился в свою палатку, а МакКомб остался сидеть, беседуя с Пятью Волками на языке жестов и на абсарокском наречии. Это был мрачный разговор, и он длился долго, пока рядовые Вуд и Чандлисс слушали и наблюдали, не осмеливаясь прерывать.

Когда оба замолчали, Вуд сказал:

- О чем... о чем вы говорили с индейцем? Если не возражаете, что я спрашиваю, сэр.

МакКомб улыбнулся.

- О моих днях охотника за горбами, сынок. О том, как я был охотником за шкурами и каково мне было. Да, сэр, я был богат рогами и шкурами, но не совсем мудр. Потом на вершине холма, под наставлениями вождя Табуна Лошадей, я постился и призывал своего духа-проводника, понимаешь. Через несколько дней появился этот упрямый призрачный бизон. Он стал моим тотемом, и я больше никогда не охотился на это прекрасное животное и его собратьев.

Это было правдой в какой-то степени. Но их личные духи-проводники были не единственным, о чем они говорили. Они затронули и другие темы. И о чем они были, он не стал бы повторять ни одному белому. По крайней мере, пока.

Он набил трубку, переглянувшись с Пятью Волками, затем с разведчиками-осейджами. Что прошло между ними, никто не знал, но это было сродни страху, ужасу, потому что нечто необъяснимое в атмосфере этой укромной лощины внезапно усилилось. Сам МакКомб не мог дать этому имя. Он лишь знал, что оно ползло по его спине, как холодные пальцы, и заставляло кожу головы покалывать, как бывало иногда, когда смерть была так близко, что он чувствовал ее могильное дыхание. Он смотрел, как дым от костра поднимался к ветвям деревьев, заставляя их шевелиться и скрипеть. Случайные снежинки танцевали в свете огня.

- Долгая будет ночь, я думаю, - сказал он, выдыхая дым.

В бледном, меняющемся лунном свете МакКомб разглядывал большие сосны, окружавшие их маленькую лощину. Они были покрыты снегом и бледным лунным светом. Ветер дул, но не яростно. Он нес чистый, хвойный запах. Среди деревьев виднелись мрачные, подвижные тени. Это могло быть что угодно или ничего. Деревья были очень высокими, очень старыми, очень густыми. Они казались дикими, первобытными. Он провел всю жизнь в этих горах, но никогда прежде не бывал в месте, которое чувствовалось таким пустым... и все же эта пустота была невыразимо живой.

Что, черт возьми, здесь происходит?

Он и Пять Волков обменялись еще одним зловещим взглядом, затем он перевел глаза на рядового Вуда.

- Сынок, не будете ли вы так добры позвать мне сержанта Хоупа.

Когда парень умчался, МакКомб подмигнул рядовому Чандлиссу, чтобы успокоить его, что все в порядке. Но это было не так. Он пытался отмахнуться от своего восприятия атмосферы, но просто не мог. Лес теперь казался населенным призраками, полным духов. Они ползли в тенях, липко живые и голодные.

Хоуп прошел по хрустящему снегу.

- Что такое? - спросил он.

- У меня чувство, что мы здесь не одни, - сказал МакКомб.

И ему не пришлось говорить больше, потому что в разорванной тьме послышался звук ломающихся веток и шорох форм, пробирающихся сквозь еловые ветви. Тонкий звук шагов, ломающих снежную корку. Но это был скрытный, расчетливый звук крадущихся шагов. По лагерю начали шептаться, и казалось, что над всеми нависла какая-то смертельная пелена.

МакКомб взял винтовку Генри, разведчики схватились за свои нарезные ружья. По всему лагерю раздавались звуки людей, берущих оружие и готовящихся к тому, что могло случиться. Шепот, лязг сабель, звук затворов винтовок. Луна поднялась выше, но ее свет не разгонял ползущие тени, а лишь усиливал их. Сформировали слабые осадные линии, но в мерцающем свете костров и черной тьме они были хрупкими. Сержанты шептались, пытаясь сплотить людей в единое целое, но страх леса слишком глубоко засел в них.

Рядовой Вуд стоял с МакКомбом и его разведчиками, но Чандлисса поставили дальше по линии, чтобы заполнить брешь. Звуки движения становились громче, и казалось, что они идут со всех сторон, словно лагерь окружен врагами. Воздух больше не был прохладным и чистым, а теплым, с влажным запахом черной земли, мокрой шерсти и прогнивших шкур.

Из черноты, густой, как смола, вырвалось рычание - низкое, грудное, с мокрым придыханием. Не человеческое. Не собачье. Такое, от которого по спине пробегают ледяные мурашки, а пальцы сами сжимают рукоять "Kольта".

- О, Иисус, - сказал рядовой Вуд.

- Спокойно, парень, - сказал ему МакКомб, обшаривая глазами тьму. - Не пугайся. Пока...

Послышалось еще рычание. Затем хрюкающие звуки, как у диких свиней.

Майор Лайонс сформировал свое подразделение в круг, и сержанты медленно вели людей к тому, что ждало во тьме. Возможно, безопаснее было бы ждать, но люди уже паниковали, и командование рушилось.

Где-то раздался протяжный, звериный вой. Неземной вой, почти человеческий по тону.

Тени двигались из-за деревьев.

- Назад! - крикнул кто-то. - Отступайте!

Еще вой, еще рычание и скрытное движение.

Кто-то начал стрелять, и началась паника. Сержанты кричали, пытаясь восстановить дисциплину, но почти каждый действовал на чистом инстинкте, подпитываемом суеверным ужасом. Пули летели. Люди кричали и слали проклятия. Длиннорукие тени метались среди них. То появлялись, то исчезали. Солдаты падали в снег, стреляли, отступая к кострам. Люди спотыкались друг о друга, стреляли в небо.

МакКомб целился в наступающие фигуры, стрелял снова и снова. Он видел, как они падали, но поднимались вновь, рычащие твари, мелькавшие во тьме. Змеиный Ястреб и Тот-Кто-Ездит-На-Высоком-Коне стреляли, перезаряжали, стреляли снова. Но в темноте было трудно прицелиться, понять, во что стреляешь - в живое существо или в пень, или в мертвое дерево.

Пять Волков бросился к костру, вернулся с горящим поленом и швырнул его в темный периметр. Скрюченные фигуры метались и прыгали, пули и винтовочные шары вонзались в них. Они выли и визжали, ревели, как раненые звери. МакКомб увидел фигуру, похожую на человека... но сгорбленную и лохматую. Она напоминала воина в шкурах и каком-то развевающемся волчьем головном уборе. Он мельком увидел лицо, похожее на кричащий восковой череп, с глазами, как сырое мясо.

Он выстрелил.

Фигура упала, затем метнулась обратно во тьму.

Затем все закончилось, сержанты кричали, чтобы прекратили стрельбу. Воздух был тяжел от дыма и запаха горелого пороха. Майор Лайонс и несколько других схватили горящие поленья и двинулись к деревьям. Снег был утоптан множеством ног, но тел не было. Даже крови. Лишь несколько клочков шерсти и грязный запах бальзамированных вещей, который быстро рассеялся.

- Мы попали в них, я знаю, мы попали, - сказал Лайонс.

- Некоторые не так легко умирают, - сказал Змеиный Ястреб.

Прозвучал перекличка, люди выкрикивали свои имена. Никто не был ранен, никто по-настоящему не подвергся нападению. Враги лишь проникли в их линии, дразня солдат, чтобы те погнались за ними. Призраки.

Сержант Хоуп подбежал, отдал честь Лайонсу.

- Майор... рядовой Чандлисс пропал. Мы обыскали лагерь. Его просто нет.

- Отправьте разведывательный отряд, - приказал майор. - Найдите его.

Но МакКомб, стоя с разведчиками, знал, что это пустая трата времени. Чандлисс пропал. Те, что прорвались через их линии, забрали его, и его не найдут. Не ночью. Он задавался вопросом, сколько еще пропадет к утру.

А высоко в горах завыл волк.

Утро наступило с морозным туманом в деревьях и лощинах, ледяные кристаллы сверкали в снегу. Запах хвои был силен, перебиваемый лишь запахом зерна и лошадей, кожаных упряжей, дыма костров, жареного бекона и кипящего кофе. Люди суетились, готовясь к выезду после завтрака. Это могло быть любое зимнее бивачное утро, любое утро после маневров в высокогорье. Но это было не так, и каждый это чувствовал.

Еще двое, ночные караульные, пропали к восходу солнца.

Но их недолго искали. Пять Волков и два осейджа тут же начали искать следы, и через час, пока солдаты Лайонса беспомощно бродили по лесу, их нашли.

- Хотите сказать мне, что, черт возьми, способно на такое, Бун? - спросил Лайонс, потрясенный увиденным.

МакКомб посмотрел на деревья. Пропавшие солдаты - Скоупман и Холливелл - находились в тридцати футах над землей, насаженные на заостренные ветви огромной сосны, словно насекомые на булавки. Их тела висели бок о бок, ветви пронзали их спины и выходили из груди. Никто не мог сказать, что могло затащить их туда и обладать силой, чтобы так нанизать. Или были ли эти парни мертвы, когда это произошло.

- Не могу сказать, - ответил МакКомб. - Но я думаю, что до конца этой поездки мы это узнаем.

Лайонс прищурил глаза, стиснул зубы.

- За это будет расплата, - сказал он. - Пусть Бог смилуется над теми, кто это сделал, потому что я не пощажу.

Он взглянул на главного разведчика, на индейцев, выругался под нос и ушел. Он не отдал приказ лезть наверх и снимать людей, но сама идея была абсурдной: ближайшие ветви были в пятнадцати футах, а ствол сосны был скользким от льда и снега. Возможно, один из разведчиков мог бы это сделать. Возможно.

Завтрак прошел в молчании.

Лайонс смотрел, как его люди едят, но сам не мог проглотить ни куска. Он стоял, глядя в горы, пока ели и пили кофе, а затем сержанты собрали людей и разобрали лагерь. Солдаты отправились к пикетной линии, седлали лошадей, паковали снаряжение.

- Стройся! - крикнул Лайонс, наблюдая, как формируется парадная линия. - Пересчет!

Перекличка прошла по линии, и когда она закончилась, горнист сыграл сигнал "сапоги и седла", и солдаты засуетились под строгим взглядом командира. Как бы они ни боялись, как бы ни тревожились о том, что будет дальше, они знали, что Лайонс в дурном настроении, и сохраняли строгую дисциплину.

- Приготовиться к посадке! - крикнул Лайонс в холодный воздух. Он высоко поднял саблю, размахивая ею. - Садись! По два направо! Вперед!

Разведчики повели отряд из бивака, Бун МакКомб впереди в своих мехах, сжимая бизонью винтовку. За ним, с отлаженной армейской четкостью, солдаты строились в колонну по двое, их дыхание превращалось в белые клубы на морозном воздухе. Во главе строя, подчеркивая военную дисциплину, капитан Чиверс занял свою позицию - его прямая спина и холодный взгляд говорили о предстоящем деле больше любых слов.

Лайонс, на коне, смотрел, как они выезжают в строю. Он не знал, чего ожидать дальше. Если бы они столкнулись с обычным врагом, он бы не сомневался в своем отряде. Он знал, что они будут сражаться. Хотя многие его люди были новичками, многие другие были ветеранами войны между штатами. Но этот враг... он был неподвластен его пониманию. Он не был глупцом. Он видел страх в глазах Буна МакКомба и его разведчиков. А то, что могло их напугать, вызывало у него тревогу.

Солдаты ехали в молчании.

В суровом, тревожном молчании.

Страх пустил в них корни и не отпускал. Он сгущал их кровь, ускорял сердца, погружал разум в мутный полусвет, достаточно яркий, чтобы умереть, но слишком темный, чтобы разглядеть пустоглазые тени, пока они не набросятся и не вцепятся зубами в горло.

МакКомб тоже это чувствовал, но его страх был более ядовитым. Блаженное неведение было ему недоступно. Он видел, с чем они столкнулись, и прекрасно знал, в какой ад они едут и какую цену он с них возьмет.

И он мало что мог сделать, кроме как молиться в душе и крепче сжимать пистолеты.

Он снова ехал впереди колонны, потому что эти люди нуждались в нем больше, чем когда-либо, и он не бросит их на милость того, что ждало впереди.

Прошло семь часов с тех пор, как они снялись с лагеря. Они останавливались лишь раз, час назад, когда нашли мелкий ручей, пробивавшийся сквозь ледяные плиты. Люди наполнили фляги и поели холодных пайков - галеты, вяленое мясо, сушеные яблоки. Каждой лошади дали моррал овса. Разговоров почти не было, и никакого товарищества.

Снег хлестал вокруг них, мелкий и резкий, как песок и колотый лед, жаля лица и руки. Кавалеристы опускали поля шляп, чтобы избежать снежной слепоты, и упорно двигались вперед, все выше, вдоль краев оврагов и ущелий, под лесистыми склонами и выступающими конусами вулканической породы. Подобно колонне муравьев, продвигающаяся вперед, буран ревел и хлестал вокруг, создавая дикие формы и прыгающие тени. Ветер нагромождал сугробы в четыре фута, засыпая лошадей и людей, пока они не превратились в белые статуи. Ветер выл и пел, завывал траурные мелодии и обещал каждому, что да, здесь есть смерть. Жуткая, мрачная смерть, гремящая, как кости в пустом чреве этой бури.

Разведчики предупреждали МакКомба, что дальше нельзя идти. Говорили прямо, что то, что уничтожило деревню кроу, уничтожит и их. Ибо оно было там, кружило, как волки вокруг костра, чуя человеческое мясо и жаждая его.

Но МакКомб не передал это майору Лайонсу.

Пока.

Пять Волков нашел звериную тропу, которой пользовался военный отряд. Она вела вниз через узкую долину и вверх в суровую, гористую местность с холмиками и зарослями кустарника. Буря на миг утихла, и видимость начала возвращаться. Вокруг были склоны, поросшие сосной и кедровыми зарослями, гнувшимися под тяжестью снега. Голые узлы и плоские вершины серого камня торчали из белизны, отбрасывая глубокие тени на пейзаж.

МакКомба поразила тишина.

Он слышал лишь людей и лошадей, вздохи ветра в деревьях. Ни криков ястребов в небе, ни воя койотов. Ни лосей, убегающих в укрытие. Только эта сверхъестественная, всепоглощающая тишина. Он вытащил кусок вяленой оленины из парфлеша и медленно жевал, чувствуя взгляды из лощин и теней.

Они ехали дальше.

Перед ними открылся луг, его стерильная белизна нарушалась лишь кучками можжевельника и желтыми пальцами дьявольской травы, пробивавшейся сквозь ледяную корку. Река пересекала его, как рваный шрам.

МакКомб уронил оленину из пальцев.

Он что-то учуял, услышал, понял.

Пение.

Те высокие, неземные голоса пели. Оно доносилось отовсюду, пугало лошадей и нервировало людей.

Он пытался проглотить ком в горле, снова и снова, чувствуя, как его кожа начинает сворачиваться.

- Вот тебе сырой порох, и нечем его сушить.

Лайонс посмотрел на него.

Буря обрушилась вновь - не просто снегопад, а слепящая, ревущая пустошь, что поглотила колонну целиком. Лошади заржали, солдаты сбились в кучу, но ветер выл так, что заглушал даже команды. Хуже момента для этого не придумать: они были на открытом склоне, где метель сбивала с ног, а видимость сократилась до длины вытянутой руки.

Разведчики и фланговые стражи примчались обратно через реку. Люди кричали. Треснула винтовка, затем другая. Один из стражей вылетел из бури, упал с седла, и битва, как таковая, началась.

Все началось с того, что сержанты закричали и выругались, приказывая людям спешиться и создать осадные линии. Солдаты прятались за бревнами и кучами хвороста, наводя винтовки. Другие бросались в ближайшее укрытие. Винтовочные шары жужжали, как шершни, поражая солдат и вонзаясь в бока лошадей. Видимость была почти нулевой. Они видели рой теней, бросающихся на их позицию, но мало что еще. Майор Лайонс, все еще на коне, стрелял в ответ, пока вокруг него падали люди, истекая кровью в снег. Большинство солдат теперь были на коленях или лежали, встречая наступающий военный отряд смертоносным градом винтовочных пуль и ружейных шаров.

Несколько человек запаниковали, бегая туда-сюда. Но большинство солдат держали позицию. Вооруженные новыми нарезными "Спрингфилдами" .50-70, они стреляли и стреляли.

МакКомб нес с собой две винтовки.

Одна была шестнадцатизарядным Генри, другая - бизонья винтовка Шарпса, .50 калибра. Он присоединился к двум оставшимся разведчикам - Змеиному Ястребу и Пяти Волкам, - которые заняли позицию за скальным выступом со своими нарезными ружьями. Тот-Кто-Ездит-На-Высоком-Коне теперь лежал в снегу, растоптанный вместе с другими под копытами наступающих военных лошадей.

МакКомб начал заряжать и стрелять, когда эта вопящая орда налетела на них, бросаясь вниз с фанатичной яростью, которая была пугающей даже для сиу. МакКомб уложил троих - одного дважды, - но те все шли, изрешеченные пулями, с хриплыми воплями о мести. Их тела, пробитые свинцом, не чувствовали боли, только ярость. Они возникали из снежного хаоса - окровавленные, нечеловеческие - и исчезали обратно в метель, как призраки из старого кошмара. На мгновение - оскал, сверкание томагавка, дикий вой - и снова пустота, белая и обманчивая.

У майора Лайонса в руках было два больших служебных револьвера.

Он яростно палил по теням... теням, что выли, как звери. Он сбил одного, затем другого, но, подойдя, чтобы добить, их уже не было. Топорик, крутясь, пролетел через снежный воздух, едва не задев его и вонзившись в голову сержанта Хоупа, расколов макушку его черепа. Тот упал, как доска, снег вокруг него залился алыми лентами.

Весь эпизод приобрел странный, сюрреалистический оттенок, когда призрачные индейцы прорвались через их линии, стреляя, бросая ножи и топорики, метая копья и пуская стрелы. Они прыгали с коней на кричащих солдат, рубя, царапая и кусая. Других ловили в перекрестном огне, сбивая с седел... но они не оставались лежать. Ревя и вопя, они вставали, чтобы сражаться снова.

Это были не люди.

То, что предстало перед солдатами, не поддавалось ни разуму, ни вере.

Черные фигуры на конях, пешие... громоздкие твари в шкурах и развевающихся кожах, бизоньих одеялах и рваных волчьих шкурах. Они носили ожерелья из костей животных и почерневших человеческих ушей, шарфы из скальпов и головные уборы из волков и медведей, некоторые с длинными шкурами, а другие - просто клыкастые черепа. Их лица скрывались под высушенными масками смерти, срезанными с их жертв, так, чтобы их собственные челюсти были свободны для укусов и раздирания.

То, что солдаты видели на этих лицах, было скорее звериным, чем человеческим.

Это было безумие, чистое безумие.

Огонь оружия, крутящиеся клинки и стрелы, пронзающие плоть. Люди кричали и молили Бога о спасении. Но спасения не было, ибо ад обрушился на них, и его чрево было пусто. Молодой сержант заколол воина штыком дюжину раз, а тот вставал снова и снова, повалив сержанта когтями и зубами. Взяв нож, он разрезал голову сержанта от уха до уха чуть ниже линии волос, скелетообразные лапы сдирали окровавленный скальп с черепа.

Лейтенант Чиверс, с саблей в руке, отрубил руку одному воину, затем пронзил его насквозь. Воин оскалился, зубы щелкали, и Чиверс закричал, отшатнувшись назад. Воин схватился за спину, вытащил окровавленный клинок вместе с рукоятью. Чиверс, полубезумный, выхватил револьвер "Ремингтон" .44 и выстрелил в левую глазницу воина. Тот замер, когда серые обломки и кости вылетели из затылка, затем рухнул в снег, безжизненный. Его открытое лицо было составной маской из человеческой кожи и шкуры рептилии, сшитых вместе. Рот был зашит, нити кишечного шва свисали до пояса.

Другие воины были почти разорваны на куски, но все еще двигались, бушевали, преследовали. Одинокая серая рука ползла по снегу, движимая пятнистой, слегка покрытой шерстью кистью. Отрубленная голова с волчьими челюстями вцепилась зубами в ногу солдата, кусая и глядя на него безумными красными ямами глаз. Другой солдат буквально разнес воина на шевелящиеся куски прикладом винтовки "Энфилд"... но все еще эти скелетообразные руки сжимали его горло, удушая.

МакКомб смотрел на бойню вокруг, призрачные воины поглощали пули и клинки, но отказывались умирать. Их кожи были рваными полотнами, плоть на лицах свисала петлями. Хрюкая, рыча и щелкая зубами друг на друга, они питались павшими солдатами, которые еще не были мертвы. Пожиратели мозгов, пожиратели плоти. Каннибалы-демоны.

Воин на коне с пернатым копьем налетел на скалы, и МакКомб поднял "Шарпс" и сбил ублюдка с коня. Тот должен был быть мертв.

Но не был.

Пуля .50 калибра пробила в его груди входное отверстие размером с кулак и выходное - вдвое больше - в спине. Когда он поднялся из снега, МакКомб хорошо разглядел, во что стрелял. Как и другие, он был одет в лоскутное одеяние из драных звериных и человеческих шкур, с увядшими скальпами, свисающими с шеи в венках черных волос. Его волосы были длинными и белыми, спутанными с ветками, листьями и мертвыми насекомыми. И он носил маску из человеческого трупа, из серой, потрескавшейся кожи, которая заканчивалась у рта, обнажая узловатые желтые клыки.

Но что больше всего ужаснуло МакКомба, это то, что сквозь рваные глазницы маски он видел, что глаза воина были зашиты.

Он был слеп.

Но, слепой или нет, он знал, где находится МакКомб, и пошел на него, раскрыв челюсти, с бородой из мха, свисающей от подбородка до груди.

- Йи-йи-йи! - завизжал он.

- Господи... - выдавил МакКомб.

Вытащив нож для снятия шкур, воин двинулся с легкой поступью на убийство. МакКомб выхватил два пистолета и начал стрелять, снова и снова. Но это не помогло: он мог бы пытаться убить сам ветер. Воин прыгнул, дым валил из дюжины дыр. МакКомб увернулся в сторону, но потерял равновесие и упал лицом в снег. Он быстро перекатился, но тварь была на нем, те длинные желтые зубы торчали из черных десен, его дыхание было как из могил. Его человеческая маска смерти была почерневшей и расколотой в дюжине мест... а лицо за ней было словно из балагана уродов: уродливый, гниющий лоскут человеческой плоти, темной и бледной, серой, сшитой воедино.

Когда воин занес нож для смертельного удара, МакКомб засунул ствол "Кольта" .44 ему в рот и спустил курок. Верх головы воина разлетелся в конфетти, и он рухнул навзничь, мертвый, как все, что МакКомб когда-либо видел.

Фигуры мелькали в буре, щелкая зубами и питаясь павшими. МакКомб слышал звуки пиршества: влажные, мясные жующие звуки и скрежет зубов по костям.

Ползя по снегу, с гудящей от белого шума головой, он слушал крики людей. Многие из них не были мертвы... их ели заживо.

Пятнадцать убитых.

Еще пятеро тяжело ранены.

Пятеро других пропали без следа.

Буря утихла, и луг был запятнан красной кровью и почернел от пороха. В воздухе висели клубы дыма, медленно рассеиваясь на ветру. Тела полу съеденных людей и мертвых лошадей были свалены в снег. И запах - новой и старой смерти - был резким и тошнотворным.

Лейтенант Чиверс и многие другие качались в снегу, бормоча, обезумев, глядя в пустоту. Окоченевшие останки воинов сбросили в яму, вырытую в снегу. Сверху навалили бревна и хворост, подожгли. Но некоторые не были мертвы как таковые. Пылающие руки и торсы, испускающие жирные черные клубы дыма, пытались выбраться. Солдаты - одни хихикали, другие дрожали, третьи с пустыми глазами и безумные - заталкивали непокорные части обратно, подкармливая огонь. Безногий торс и голова одного воина продолжали бормотать на каком-то гортанном языке, которого даже МакКомб не знал. Это не был индейский диалект, по его опыту. Он лежал в снегу, щелкая своими серыми зубами и что-то болтая. Его маска смерти исчезла, и то, что было под ней, было еще хуже. Пряди жирных черных волос падали на замысловатую шрамировку и швы его лица. Рваный шрам от уголка губ до левого уха был крепко зашит черными жилами, оттягивая все лицо вбок в мрачной гримасе.

Он смотрел на МакКомба одним желтоватым, мутным глазом, полным слепой, неразумной ненависти.

- Сожгите его, - сказал он собравшимся солдатам. - Ради Бога, сожгите.

Его бросили в огонь, и он продолжал бормотать, пока пламя не поглотило его.

МакКомб нашел майора Лайонса, с пистолетами в руках, выкрикивающего приказы, отказывающегося позволить этим ужасам разрушить его командование. Его глаза были стеклянными, с красными краями.

- Я говорил с моими разведчиками, - сказал ему МакКомб. - Вам нужно услышать, что они сказали.

У Лайонса дергался уголок губ.

- Да?

- Пожиратели Черепов, - сказал МакКомб. - Они называют их "Пожирателями Черепов", свирепыми живыми мертвыми воинами, которые появляются только в самые холодные зимы...

Он рассказал ему историю о шамане сиу по имени Молчаливый Ворон. По крайней мере, два века назад он бросил вызов племенному шаману, заявив, что только он должен быть их духовным лидером. Его сила была больше, хвалился он. Чтобы доказать это, Молчаливый Ворон, используя древние и запретные знания, вызвал пятьдесят воинов. Воинов, которых он сшил из обрывков любой доступной падали, будь то человек или зверь. Воины убили многих, но сиу удалось их уничтожить. А Молчаливого Ворона замуровали живым в пещере вместе с двумя другими: Медвежьей Шкурой, его военным вождем, и Языком Змей, его женой.

- Но, говорят, он не остался там прозябать, - сказал МакКомб майору. - Этот старый Молчаливый Ворон, мертвый, как старые кости, вернулся из своей гробницы и привел с собой армию. И это те, с кем мы сражаемся.

- Это... это чертовски безумно, - сказал Лайонс, выглядя так, будто хотел заплакать. Затем его взгляд уперся в яму горящих тварей, некоторые из которых все еще шевелились. - Почему... почему сейчас? Почему здесь?

И МакКомб рассказал ему, что сказал Пять Волков. Что Молчаливый Ворон был вызван с помощью очень плохой магии, вероятно, самими сиу, и причина тому - отомстить белым дикарям, которые убивали их людей, истребляли бизонов и насиловали их земли.

Майор Лайонс задумался на какое-то время.

Он отправил сержанта Никса и четырех солдат обратно с ранеными. Это сократило отряд до одиннадцати человек, включая разведчиков. Мертвых сложили вместе и накрыли одеялами.

- Согласно племенным традициям, говорит Пять Волков, логово Молчаливого Ворона находится в двух часах езды в высокогорье, это запретное место. Но он и Змеиный Ястреб готовы отвести нас туда и умереть вместе с нами.

- Они очень храбрые, - искренне сказал Лайонс.

- Вопрос в том: готовы ли мы?

Изучая линию деревьев, Лайонс сказал:

- Придется быть готовыми. Мы должны загнать этого упыря в угол.

- Не только его, майор, - сказал МакКомб. - Но и его военного вождя, и эту его жену. Пять Волков говорит, что она какая-то соломенная ведьма или заклинательница. Она источник его силы, так гласят старые сказания.

Разведчики сидели в снегу, напевая пронзительные песни и разрезая свои руки и лица ножами, размазывая кровь по себе.

- Что они делают? - спросил Лайонс.

МакКомб не улыбнулся.

- Они поют свои смертные песни.

Лайонс скомандовал "сапоги и седла", и сержанты приказали людям садиться на коней. Порядок марша был уже установлен: МакКомб и его два разведчика впереди, за ними два стрелка, затем основная часть... или то, что от нее осталось.

Так они въехали в страну мертвых.

Двухчасовая поездка, растянувшаяся до четырех в пасти бури, привела отряд к кладбищу.

Кладбищу народа кроу.

Обычно белым и чужакам вход туда был строго воспрещен. Нарушение этого запрета означало, что индейцы выследят тебя и умертвят самым жестоким образом. Змеиный Ястреб, будучи осейджем, не решался переступить черту. Он боялся духов воинов не меньше, чем живых кроу. Но враг, с которым они столкнулись, был не из обычных. МакКомб долго беседовал с ним, и в конце концов Змеиный Ястреб взглянул на Пять Волков.

- Это твои люди здесь, - сказал он. - Я сделаю, как ты решишь. Только так, как ты решишь.

Чиверс и остальные были против того, чтобы все зависело от краснокожего дикаря, скованного суевериями многих поколений. Но таков был единственный путь. МакКомб к тому времени был больше индейцем, чем белым. Без него и разведчиков они не нашли бы логово до наступления ночи. Все теперь зависело от Пяти Волков.

- Послушай меня, брат мой, - обратился к нему МакКомб. - Долгие годы мы скакали бок о бок. Мы творили добрую магию вместе и были как братья. Единственный способ одолеть этого дьявола, Молчаливого Ворона, - пройти через эти священные земли. Но без твоего благословения мы не сделаем этого. Что скажешь?

Пять Волков долго размышлял.

- Ты просишь меня осквернить могилы моих предков, чтобы отомстить за смерти белых, брат мой. Белых, что отняли мои охотничьи угодья и принесли моим детям кашляющую болезнь. Ты просишь меня плюнуть на память павших... как ты, мой брат, можешь просить об этом?

МакКомб посмотрел ему прямо в глаза.

- Слушай меня. Ты знаешь, что сердце мое открыто, и я говорю правду. Я сражался рядом с тобой и готов умереть рядом. Таковы мои слова, и всегда были таковыми. Но дело не в белых. Молчаливый Ворон убьет всех - мужчин, женщин, детей, белых и племена. Всех. Ты видел, что его воины сделали с деревней кроу. Это были твои люди. Я прошу тебя отомстить за их души, прошу тебя почувствовать их кровную ненависть и впустить ее в себя. Думаю, твои предки и Великий Дух желают этого.

Казалось, Пять Волков запретит это, но, движимый необходимостью и чистотой своего видения мира, ставшего кладбищем, он наконец сказал:

- Мы пройдем. Никто не должен ничего трогать. Если кто-то осквернит моих предков, я пролью его кровь. Таковы мои слова.

И так отряд из одиннадцати человек, ведомый "Бешенным Змеем" Буном МакКомбом и его разведчиками, двинулся в полной тишине. Снежинки кружились в воздухе, словно пылинки, и ветер завывал среди могил. Пять Волков пел высокую, скорбную песнь, моля духов своих предков о прощении.

Буран нагнал сугробы, но место все равно ясно говорило о своем назначении. Кладбище раскинулось на холмах, усеянных заснеженными курганами и мертвыми дубами. Извилистая узкая тропа вилась среди обители смерти. Тела вождей кроу и их семей лежали на ивовых помостах, украшенных боевыми щитами и шкурами антилоп, перьями и черепами священных животных - бобра, волка, медведя. Сами тела были почти скелетами, завернутыми в изукрашенные бисером шкуры бобра и буйвола, зашитые в мягкие кожаные саваны, истлевшие за годы в лохмотья. Черепа скалились на солдат; костлявые руки с браслетами и подвесками из горностая свисали из истонченных, рваных покровов.

Мертвые были повсюду.

Но никто не был похоронен здесь уже много лет.

Десятки и десятки рассыпающихся помостов и вчетверо больше оленьих гробниц, подвешенных на ветвях деревьев, словно темные коконы, на сыромятных или пеньковых веревках. Это были могилы воинов и простых членов племени. Некоторые деревья несли до шести или семи таких подвешенных гробниц, украшенных волчьими шкурами, пернатыми посохами, магическими свертками в мешочках из телячьей кожи буйвола и церемониальными масками, изображавшими тотемы мужских обществ. Погребальные мокасины высовывались из саванов, а мумифицированные, обглоданные птицами лица все еще хранили красно-желтую погребальную краску.

Гробницы воинов были увешаны луками и стрелами, любимыми мушкетами или копьями, расписанными оленьими рубахами. Иногда встречались священные курительные трубки и забальзамированные хищные птицы.

Помосты теснились меж деревьев, а деревья были густо увешаны саванами, мумиями и скалящимися черепами. Мертвые, казалось, ухмылялись, тянулись, свисали и болтались с каждой ветки и платформы.

Всадникам приходилось пригибаться в седлах, чтобы не задеть пальцы мертвецов и свисающие конечности.

А там, где не было кожаных гробниц с мертвыми, деревья украшали кости животных и орлиные перья, змеиные шкуры и трепещущие шкуры буйволов, увешанные священными вышивками из игл дикобраза и ветвистыми рогами оленей и лосей.

МакКомб ехал, держа поводья и ружье голыми руками, без рукавиц из буйволовой кожи. Он видел все эти иссохшие лица, распадающиеся вещи, алтари с давно истлевшей едой в деревянных мисках, оставленные для духов-проводников индейцев. Он увидел женщину с безликим черепом и длинными, спутанными черными волосами, державшую крохотного, иссохшего младенца.

Зная, что они умерли вместе при родах, он опечалился.

Наконец они достигли окраины кладбища.

Когда последний белый покинул его пределы, Пять Волков опустился на колени в снег, стеная и скорбя. А затем на языке кроу он воззвал:

- Прошу прощения, мой народ. Вы - моя кровь, моя плоть, моя душа. Когда я тоже паду, здесь будет мой дом. Пусть предки простят мое святотатство. Но моя миссия справедлива. Знайте это. Ибо скоро я лягу рядом с вами в объятиях Великого Духа. Таковы мои слова. Услышьте их.

Затем он взобрался на коня, и они поскакали прочь из этого жуткого, мрачного места, а буря обрушивалась на них, и каждый из них знал, что грядущее будет нечестивым сверх всякой меры.

Снежная буря снова разыгралась.

Солдаты, сжимая винтовки, пригнулись в седлах, борясь с визжащим ветром. Вскоре разведчики обнаружили тропу, протоптанную в снегу. Она начиналась внезапно и вела через сосновую рощу. А за ней возвышалась отвесная скала высотой в двести футов, изрезанная пещерами и покрытая белым инеем.

Отряд остановился, глядя вверх, прислушиваясь к странному, высокому пению, эхом доносившемуся из глубины проходов.

- Должно быть, это здесь, - сказал Лайонс.

Разведчики тревожно перешептывались.

МакКомб спешился, разглядывая входы в пещеры, словно это были логова огров и троллей. Они были круглыми и идеальными, явно искусственными, самый низкий находился в двадцати футах над землей, а самый высокий - более чем в сотне футов. Он потрогал бороду и коснулся шрамов и морщин на своем старом лице, понимая, что старше оно уже не станет. У подножия скалы, торча из снега, громоздились кучи костей... сотни, казалось, костей. Гора ухмыляющихся черепов, разбитых ребер, локтевых и бедренных костей, позвонков и тянущихся костей запястья, покрытых белым инеем. Это была свалка того, что ждало внутри. Останки их завоеваний, разграбленных полей сражений и кладбищ.

Здесь все заканчивалось.

Три безчелюстных черепа были насажены на колья, вбитые в землю. Все они были коричневыми от времени и покрыты сложными ритуальными узорами, похожими на знаки ведьм. Два по бокам казались человеческими, с длинными черными волосами, все еще свисавшими с их скальпов. Но тот, что в центре, принадлежал чудовищу. Он был крупнее других, непристойный и уродливый. Кости были неправильными, бугристыми и выпирающими. Глазницы огромные, вытянутые вверх, челюсти выдвинуты вперед в волчьем оскале и усеяны крючковатыми зубами, словно у гадюки.

- Кому, черт возьми, это принадлежало? - спросил Лайонс.

Чиверс стоял, пылая гневом.

- Это балаганная подделка, - сказал он. - Что-то, слепленное из других костей. Вот и все.

- Не может быть ничего больше, - добавил МакКомб. - Просто шутка.

Но никто не смеялся.

Пять Волков стоял рядом с МакКомбом, глядя на кипящее белое небо и заснеженные горы.

- Это хороший день, чтобы умереть, - сказал он.

Майор Лайонс оставил трех солдат на карауле с лошадьми, а остальные приготовились войти в пещеры. Пять Волков и Змеиный Ястреб, перебирая кучи костей, взобрались по отвесной скале с веревками, закрепили их у входов в разные проходы и спустились вниз.

Лайонс поднялся по одной веревке с тремя солдатами, а МакКомб - с двумя разведчиками и лейтенантом Чиверсом. Они надеялись встретиться внутри.

МакКомб вел отряд, пробираясь на четвереньках через узкий проход, за ним следовали остальные. Туннель постепенно сужался, и ему пришлось ползти на животе, как змее, цепляясь за снег и лед. Местами проход был полностью завален снегом от пола до потолка. Так продолжалось некоторое время. Потолок касался спины, стены - плеч. Затем проход постепенно расширился, и он смог встать на корточки, а потом и выпрямиться. Он зажег масляный фонарь, и Змеиный Ястреб зажег свой.

И тогда они увидели Пожирателей Черепов, выстроившихся в ряд и ждущих.

Проход вел под небольшим уклоном в черное чрево горы, и по обе стороны узкого туннеля стояли мумии. Пожиратели Черепов. Но все они были безмолвны и мертвы, как восковые фигуры.

Все они были облачены в грязные меховые одеяния, гниющие шкуры людей и животных, расшитые бисером боевые рубахи с нагрудниками из костяных трубок, покрытые плесенью и замерзшие, висящие в истлевших лоскутах. Трудно было сказать, что из этого было одеждой, а что - их собственной кожей. Ожерелья из ушей и костей, скальпов и высохших кишок были накинуты на шеи и перекинуты через плечи, словно ленты. Они сжимали винтовки и копья, топоры и томагавки, боевые дубины и ножи для снятия шкур в руках, которые были человеческими, почти человеческими, а некоторые - мохнатыми и когтистыми, как у зверей.

- Это не балаганные подделки, я так думаю, - сказал МакКомб. - Нет, сэр.

Лейтенант Чиверс дрожал и потел. Он откинул прядь волос со лба дулом пистолета.

- Их столько, Господи, столько... как такое возможно?

Но никто не знал.

Их лица большей частью были скрыты масками из дубленой человеческой кожи, но те, что были открыты, походили на других Пожирателей Черепов, которых видел МакКомб: сшитые из кусков человеческой и звериной плоти, иногда из нескольких разных лиц, соединенных вместе со змеиной кожей, волчьей или медвежьей шкурой. У многих глаза были зашиты, у других - губы, свисали нити джутового шнура. А дальше по линии он видел многих с волчьими челюстями... или чем-то, похожим на волков.

- Смерть, - мрачно сказал Змеиный Ястреб. - Смерть окружает нас. Она зовет наши имена и готовит нам место.

МакКомб сказал:

- Мертвые, просто мертвые.

Но он не верил этому, как и все остальные. Он смотрел и смотрел, не в силах отвести взгляд. Да, они походили на балаганные подделки, сшитые из человеческих и звериных частей, выдаваемые за чудовищ в домах ужасов на востоке. Но невозможно было не заметить кровавые скальпы, которые они сжимали или подвешивали к своим кожаным пончо, словно медали.

Как долго они пробудут спящими, никто не знал.

МакКомб двинулся вперед через этот безмолвный, могильный суд, пока туннель не закончился, и они не оказались в огромной пещере, высеченной в сплошной скале. Потолок возвышался на тридцать футов, стены отстояли друг от друга на сотню. Вода капала. В воздухе витал черный, гнилостный смрад. Стены не были стенами в привычном смысле, а скорее тщательно возведенными укреплениями, сложенными не из кирпичей, а из безчелюстных черепов. Тысячи их, сложенных и переплетенных, словно куски головоломки. Некоторые были серыми от времени, рассыпались в прах. Другие все еще хранили бурые пятна засохшей крови.

МакКомб поднял фонарь, потрясенный.

Тени оживляли эти черепа, заставляли их шевелиться, мигать, ухмыляться и сползать с мест.

Пол пещеры был еще одной свалкой человеческих останков.

Желтые черепа, изъеденные зубами, ребра и локтевые кости, тазовые крылья и лопатки. Они были покрыты черной плесенью и реками инея. Среди них лежали оружие, сапоги, стрелы и одежда. Там же были свалены трое пропавших солдат, выпотрошенные и обглоданные, их черепа вскрыты, как банки. Там же были и кроу... десятки их, разломанные, окровавленные, изуродованные.

- Пойдем, - сказал МакКомб, ведя их через этот морг в другой проход.

Пляшущие фонари отбрасывали искаженные тени, скользившие, как змеи и гротескные призраки. Воздух был разреженным, сухим и холодным. Пылинки и ледяные крупицы танцевали в свете фонарей, и все пропахло кровью, мясом, сырыми склепами и пряностями.

Затем туннель внезапно закончился, и они оказались в небольшой камере.

В центре зияла дыра, ведущая вниз, и из нее доносился горячий, черный, червивый смрад.

- Теперь мы попробуем на вкус, - сказал МакКомб. - Теперь мы заберемся в самую суть.

Битва началась.

Все началось с жуткого, бестелесного пения, которое нарастало до лихорадочного накала, и тогда мертвые в пещере, где были майор Лайонс и его трое солдат, пробудились. Не было времени для страха или потрясения; это была борьба за выживание, и все четверо повернулись лицом к тому, что выползло, чтобы питаться ими. Но кто они были? Призраки? Упыри? Их было с дюжину, и все они носили тяжелые кожаные саваны на головах, искусно сшитые из множества выцветших шкур и скальпов с длинными черными прядями. Саваны свисали до колен, под ними виднелись мокасины и оленьи поножи. Они размахивали боевыми копьями, томагавками, ножами и дубинами. У некоторых были луки и колчаны с оперенными стрелами.

Они двинулись вперед, хрюкая, как кабаны... и остановились.

Лайонс поднял руку, приказывая своим людям - Пирсону, Койлсу и Стандарду - стоять неподвижно, молчать. Пожиратели Черепов, казалось, не знали, где они. Он смотрел, как они рассредоточились, тыча и рубя тени своими орудиями. Время от времени они замирали, словно прислушиваясь.

И он понял, что именно это они и делали.

В саванах были вырезаны отверстия для глаз, но в свете горящих фонарей он видел, что глаз у них нет, веки зашиты. Да, слепые. Как многие из тех, что нападали на них в буре, совершенно слепые.

В пещере было холодно, но Лайонс чувствовал, как пот стекает по его лицу, испаряясь. Его люди дрожали, и он, вероятно, тоже. Он ощущал запах страха, исходящий от них.

Пожиратели Черепов кружили, повизгивая от удовольствия, разыскивая своих жертв.

Они не найдут нас, - подумал он, - если мы... только... будем... молчать.

Это было чрезмерным ожиданием. Он слышал тяжелое дыхание своих людей, их напряженные усилия сохранить неподвижность. Двое Пожирателей Черепов медленно, но неотвратимо приближались. Все ближе, еще ближе. Их зубы зловеще щелкали в тишине.

И тут Койлс издал задыхающийся звук.

Пожиратели Черепов тут же ринулись на него.

Лайонс и его солдаты открыли огонь из карабинов и пистолетов Кольта, пробивая дыры в наступающих пожирателях плоти, но это едва их замедлило. Они взвизгнули боевые кличи, загремели желтыми костями и бросились вперед. Пирсон был пронзен копьем и повалился на землю. Стрелы полетели из луков, и Койлс со Стандардом были пробиты снова и снова, и они тоже упали. Кровь пенилась у них изо рта, они смотрели на Лайонса с яростью, паникой и поражением в глазах, пока скальпоискатели набрасывались на них с ножами и томагавками, рубя и кромсая, а их предсмертные крики эхом разносились по пещере.

Его пистолеты опустели и дымились в руках, Лайонс отбросил их.

В его плече торчала стрела, другая рассекла щеку, но он был уже за пределами боли. Теперь он сражался с инстинктивной ненавистью. Он швырнул масляный фонарь в Пожирателей Черепов, и облако огня поглотило троих или четверых. Пылая и треща, они не упали, а поднялись из пламени обугленные и еще более мерзкие, чем прежде. Они бросились на него с поднятыми томагавками, их трофейные скальпы и истлевшие саваны тлели, испуская отвратительный дым.

Лайонс издал боевой клич южан и ринулся прямо в их гущу, размахивая саблей и отбрасывая их, как сухие дрова. Дубина скользнула по его черепу, томагавк вскрыл ребра, но он продолжал сражаться, рубя и уклоняясь, пока его противники не легли в корчах у его ног.

Другие скальпоискатели, набросившиеся на Пирсона, Койлса и Стандарда, были заняты потрошением и уродованием их тел. Они срезали скальпы, вскрывали животы и сдирали лица с черепов. Они носили блестящие шарфы из кишок, а кровь пятнала их саваны и красила их когтистые руки в яркий, сверкающий красный цвет.

Но не было времени рубить их.

Ибо в ярком свете масляных фонарей появился еще один.

Глядя на него, Лайонс на миг съежился от страха. Этот был особенным. Он не думал, что это Молчаливый Ворон, но, возможно, его военный вождь, Медвежья Шкура. И он был прав. Медвежья Шкура едва ли был человеком при жизни, а в смерти стал еще меньшим, чем человек. Словно жуткий тролль, он был сшит из человеческих и звериных шкур, увешан гниющими мехами и свисающими кожами, отвратительный и пугающий, разъедаемый тленом и кишащий паразитами. Его лицо было лоскутным, из человеческой кожи, звериных шкур и рептильной ткани, сшитых в гротескное целое, натянутое на выпирающие кости и гниющие впадины его черепа.

Один глаз был пустой глазницей, кишащей червями, другой - огромным, гнойным желтым глазом без зрачка. И этот глаз уставился на Лайонса. Рот открылся, и серые, заостренные, как шило, зубы лязгнули. Голос, гортанный, забитый могильной землей, заговорил сначала на языке сиу, затем на английском:

- Я буду питаться тобой, белый человек. Я напьюсь твоей крови и мяса, украшу свою хижину твоей кожей и кишками. Я изнасилую твоих дочерей и жен, я надену их скальпы и обвешаю горло кишками твоих детей.

Лайонс стоял твердо, напуганный, да, но больше отвращенный. Некоторые твари должны ползать, как черви, а не ходить, как люди, и эта была одной из них. Медвежья Шкура шагнул вперед. Крохотные заостренные кости ритуально вставлены в его череп и торчали, как иглы дикобраза. На голове он носил головной убор из дюжины человеческих посмертных масок, сшитых кишками. Пряди волос свисали со скальпов и падали на лицо.

Смрад, исходящий от него, сам по себе был ужасен.

- Давай, подойди, сукин сын, - сказал Лайонс, поднимая саблю.

Медвежья Шкура издал леденящий крик и взмахнул оперенной боевой дубиной, другая рука, скрюченная, как коготь, с длинными, желтыми, треснувшими ногтями.

Он прыгнул.

Лайонс бросился навстречу. Он уклонился от удара дубины раз, затем другой, разрубая Медвежью Шкуру в груди и животе. Затем дубина ударила его в лицо, раздробив кость вокруг левого глаза, кровь и ткани хлынули, а глаз вывалился из переплетения нерва. Ослепленный, в агонии, он ударил саблей и рассек лицо Медвежьей Шкуры до кости от челюсти до лба. Рана зашипела, испуская газ, обнажая гнездо зеленых, сегментированных червей, что вились в черепе. Тогда Медвежья Шкура схватил его, прижимая к гниющим, кишащим шкурам, пытаясь выдавить из него жизнь, сжимая все сильнее.

Сознание Лайонса затмилось роем черных пятен, но с последним отчаянным усилием он вскинул саблю и, по воле счастливого случая, вонзил ее меж ног Медвежьей Шкуры, где она пронзила прогорклое мясо до самых внутренностей.

Медвежья Шкура вскрикнул и отпустил его.

Из раны брызнула черная слизь, растекаясь по полу пещеры и шипя. Медвежья Шкура был ранен, и Лайонс бросился на него, размахивая саблей, целясь одним здоровым глазом, рубя это чудовище, пока не отрубил ему конечности и не рассек лицо пополам, а затем снова рассек пополам. С воплем насилия Медвежья Шкура упал на колени, и именно тогда Лайонс освободил его голову в последнем порыве силы и мании убивать.

Обезглавленная голова Медвежьей Шкуры продолжала вопить и клацать зубами, изо рта текла мерзкая желтая жидкость. Обезглавленное тело пьяно шаталось, разбрасывая червей и жуков-падальщиков. И Лайонс, в голове у которого стоял свистящий белый шум, выполз из камеры в другой туннель, его разум превратился в трясущийся соус.

Выставленный пикет у пещер.

Пинли, Джонсон и Криз - все рядовые.

Они были напуганы больше, чем когда-либо в своей жизни. Поначалу они испытывали ужас, когда их отправляли в страну индейцев, но то, что они увидели, и то, что они теперь знали, исказило все, чем они когда-либо дорожили. Они были дрожащими существами, которые вздрагивали от шепота ветра, от треска палки.

И тут началось пение.

- Вы слышите это? - спросил Джонсон.

Но двое других не осмелились признаться в этом. Он донесся до них из темноты, высокий и дрожащий голос, который был чисто женским и исключительно злым. Как голос безумной женщины на пустынном кладбище, поющей траурную песнь над могилами своих детей... жуткий, пронзительный и наполненный горем.

Он был повсюду, отдавался эхом, окружал их и заставлял чувствовать холод, как никогда раньше. Они слышали хруст шагов по снегу, а голос становился все громче и печальнее. Но не было ничего, ничего... только ветер, снег и тени.

И затем...

- Черт, - выругался Пинли, поднимая карабин.

Женщина вышла из тени, как будто была рождена из нее. Она протянула к ним руки, и она была невероятно красива. На ней было платье до бедер из тонкой белой кожи антилопы. У нее были длинные, загорелые и мускулистые ноги. У нее были высокие скулы, полные губы и темные, как бездонные колодцы, глаза, сверкающие в последних лучах солнца. Длинные черные волосы, невероятно блестящие, свисали до талии. От нее исходил аромат сирени и опят.

Джонсон и Криз направились прямо к ней.

Не было мужчины, который не был бы соблазнен ее красотой и очарован зовом сирены в ее голосе.

- Hет! - предупредил их Пинли. - Держитесь от нее подальше! Держитесь подальше!

Но они уже не слышали его, и когда они приблизились к ее вытянутым рукам, Пинли увидел в ее глазах дикий аппетит. Эти руки с длинными красивыми пальцами были покрыты чешуей и шипами, как когти зверя. Затем она потянулась к ним, и они закричали, когда ее когти вспороли им кишки. Оба мужчины рухнули, кровь сочилась на снег, а из их вспоротых животов поднимался пар. Женщина, которая была вовсе не женщиной, а чем-то оскаленным, похожим на труп и кишащим змеями, держала их внутренности, как марионеток за ниточки, и тащила их по снегу, приближаясь к Пинли.

Он выстрелил три раза.

И при каждой вспышке он видел, как она превращается в извивающееся существо, жаждущее его крови.

С криком, лишающим рассудка, он упал в снег, и когда на него упала ее тень, стало холодно, как в могиле. От нее пахло розами, гниющими в запечатанной могиле.

Затем ее руки коснулись его.

Лежа на животе, МакKомб опустил фонарь пониже.

Господь на небесах... что это было за место?

Он увидел еще больше костей и камней, но знал, что в этой яме его ждет нечто откровенное. Оставив наверху Пять Волков и Змеиного Ястребa, он и Чиверс спустились туда. Они спустились около десяти футов и увидели еще одну пещеру, чуть правее.

Чиверс нес фонарь, и в маленькой нише, похожей на камеру, стоял саркофаг. Вокруг него были сложены кости и черепа, истлевшие меха и шкуры. На стенах были выгравированы странные пиктограммы и письмена. Саркофаг был вырезан из гофрированного пня какого-то гигантского первобытного дерева и прислонен к стене, как футляр для мумии. На нем были искусно вырезаны змеи и дьявольские лики, горящие глаза и извивающиеся тела, мистические формулы.

МакKомб подошел к нему.

Он знал, Боже, да, знал, что саркофаг принадлежал Молчаливому Ворону, архитектору этого злодеяния. Он положил на него руки, и по его пальцам пробежали голубые разряды статического электричества. На ощупь это было не дерево, а шкура, как у человека. Она была влажной, податливой и теплой и пульсировала под его пальцами, как живая ткань.

- Помоги мне, - попросил он.

Чиверс поставил масляную лампу на пол и подошел к нему. Вместе они просунули пальцы под край крышки, потянув и кряхтя. По их лицам струился пот, а изо рта вырывались морозные облачка.

A затем...

Это злобное, бестелесное пение эхом отдавалось в переходах и сотах туннелей, становясь все громче, прокатываясь по подземному миру подобно ужасному грому. В нем был потенциал и зловещая сила.

Чиверс и МакKомб уставились друг на друга широко раскрытыми, немигающими глазами.

Теперь они могли слышать гулкие звуки. Шаги, звуки волочения, крики, визг и выстрелы. Времени больше не было, совсем не осталось. До сих пор им везло, но теперь везение подходило к концу. Пожиратели Черепов просыпались, а солдаты умирали. Тошнотворная волна жара прокатилась по животу МакKомба, когда он увидел, как перед его глазами разыгрывается его собственная ужасная смерть.

Призрачный бизон был уже близко.

Затем они вместе поднатужились и потянули... Крышка сорвалась у них с пальцев и со зловещим стуком упала на пол.

Молчаливый Ворон.

Такой же, как и остальные... даже не человек.

Его гроб, сделанный из древесного ствола, был наполнен влажным зеленым теплом. В воздух поднимались струйки пара с горячим запахом малярийных болот и гниющих листьев. Корни, клубни и побеги росли из гроба, в нем и из его тела.

- Боже милостивый, - сказал Чиверс, высоко подняв фонарь, и осветил ужас, царивший в этом цветущем глиняном ящике, брызжущими языками мутного оранжевого света.

Молчаливый Ворон был одет в почерневшие шкуры, скрепленные сухожилиями и кетгутом, броско украшенные крошечными косточками птиц и рептилий, выкрашенные в багрово-красный и желтый цвета. Его нагрудник был украшен когтями, иглами и перьями. На шее у него было ожерелье из черепов младенцев без челюстей, каждый из которых был отполирован коричневым и древним, с выгравированными черными мистическими символами. Серые руки с длинными пальцами были прижаты к груди, скрюченные и когтистые. У него были длинные спутанные волосы, украшенные бусинками, косичками и косточками грызунов.

И все это было достаточно плохо, но это лицо скрывалось в тени...

Оно было сделано из искривленной плоти, серой, розовой и ярко-красной. Оно было ритуально изуродовано, вырезано в форме полумесяца до кости и вытатуировано яркими горизонтальными белыми полосами и черными полумесяцами под ввалившимися глазами. Кожа на лбу, подбородке и щеках у него была шероховатой, словно галька, а в дерму были впрыснуты бусинки, образуя причудливые, замысловатые узоры. Под бровями и нижней челюстью у него были вставлены деревянные или железные пластины, что придавало ему гротескный, демонический вид. Из носа у него торчал пожелтевший костяной бивень, который кольцом вдавался в щеки с обеих сторон.

Здесь было лицо немертвого, короля-упыря, исчадия ада - жуткое, безумное одеяло из высоких, выступающих костей, выдолбленных впадин и металлических решеток, раскрашенных в красные и оранжевые, зеленые и синие тона. Лицо, которое больше всего походило на маску племенного фетиша из плоти и крови.

МакKомб поднял свой кольт 44-го калибра и приставил дуло к этому похотливому лицу.

И Молчаливый Ворон проснулся.

Его глаза превратились в сверкающие желтые шары адского пламени с узкими зрачками. С безумным смехом он выпрыгнул из гроба, оттолкнул МакKомба в сторону и схватил Чиверса. Теперь, стоя, он выглядел еще более отвратительно. Высокий и изможденный, казалось, сшитый хирургическим путем, рукава его кожаной рубашки от запястья до плеча были украшены человеческими скальпами, пряди черных волос свисали, как бахрома.

Чиверc был бессилен в его хватке.

Плоть вокруг рта Молчаливого Ворона была аккуратно срезана неправильным овалом, обнажились почерневшие десны и россыпь накладывающихся друг на друга зубов, острых, как пики.

МакKомб издал безумный крик и трижды выстрелил в шамана. Пули проделали в нем дырки, подняв клубы пыли и грязи.

Затем Чиверс уронил фонарь.

Комната погрузилась в темноту, которая была плотной и удушающей.

МакKомб закричал, исторгая изо рта ужас.

Чиверс издал хриплый, придушенный звук, а затем МакKомб услышал, как его кости влажно хрустнули, кровь брызнула на землю, раздался тошнотворный звук раскалывающегося черепа. Затем зубы впились в кость... и чавкающий звук.

МакKомб начал бешено стрелять, вспышки выстрелов обжигали его сетчатку. Он натыкался на стены, спотыкался о камни, бешено ползал, пытаясь найти выход. Он явно запаниковал и не стыдился этого.

Затем вспыхнул свет.

Там был Пять Волков.

Змеиный Ястреб рядом с ним.

Молчаливый Ворон бросился им навстречу. Змеиный Ястреб, почувствовав горячую кровь своего племени, бросился на него с охотничьим ножом, и Молчаливый Ворон едва не снес ему голову ударом когтей. Затем Пять Волков издал пронзительный крик и одним легким, плавным движением выстрелил из своего "Хокенса". Пуля 50-го калибра попала Молчаливому Ворону прямо в грудь, подняв его в воздух и подбросив футов на десять. Он издал пронзительный крик, в который влилась сотня визжащих голосов, и снова поднялся, неудержимый, неумолимый. Он бросился на них, его пасть была полна волчьих клыков.

Именно тогда МакKомб вспомнил о пистолетах в своих руках и воспользовался ими.

Он выпустил две пули 44-го калибра в Молчаливого Ворона, и этого было достаточно, чтобы тот упал на колени и заскользил по земле. Он смотрел на них снизу вверх, его лицо напоминало мертвую маску, желтые пальцы с когтями тянулись к ним. Кровь, черная и пенящаяся, хлынула у него изо рта, когда он закричал на них с мерзкой, шокирующей ненавистью, которая была отравляющей до самых корней.

МакKомб разрядил в него оба своиx пистолетa.

Пять Волков обрушил на него томагавк, вложив в удар все, что у него было. И с такой силой, что тот свалился с ног. Томагавк раскроил темя Молчаливого Ворона, черная кровь, черви и серая слизь мозгов потекли по его лицу. А потом он подошел вплотную, отбросил МакKомба в сторону, набросился на Пять Волков и ударил кулаком. Пять Волков поднял руку, чтобы защититься, и этот кулак сломал ему запястье, как сухую ветку. Он упал, а Молчаливый Ворон превратился в рой гробовых мух и скрылся в ближайшем туннеле.

- С тобой все в порядке? - спросил МакKомб.

- Моя рука... Но я могу сражаться.

Оплакивать Змеиного Ястреба не было времени.

Они вошли в коридор. Он был маленьким и тесным. МакKомб перепрыгнул через него, зная, что теперь ему самому не обойтись без ножа и томагавка. И снова он полз, и крался, и пробирался, как червь, сквозь грязь и камни, а потом, наконец, сквозь снег, продираясь сквозь него, как кролик, пока... пока его пальцы не пробили ледяную корку, и мир оказался над ним, а холодный воздух не ударил ему в лицо.

Каким-то образом он оказался теперь над обрывом, с обеих сторон которого был отвесный обрыв. Он мог видеть часовых внизу. Они были выпотрошены, их лошади выпотрошены.

МакKомб кричал в ночь, в метель и заходящее солнце.

Он был не один.

Молчаливый Ворон приближался к нему сзади, миллионы измученных и одержимых голосов скандировали о его возвращении. Он вышел вперед в вихре развевающихся волос и хлопающих шкур, мумифицированных частей животных и скальпов, стуча острыми зубами, с размазанной по маске кровью. Томагавк все еще торчал у него из головы.

Маккомб вытащил свой нож и принялся яростно рубить и кромсать.

Hо Молчаливый Ворон с силой вонзил томагавк ему в плечо, повалив его в снег. Когда тот приблизился, чтобы нанести смертельный удар, щелкая зубами и бормоча десятками бесплотных голосов, МакКомб, собрав последние силы, вонзил нож, отсекая Молчаливому Ворону руку у запястья. Тот испустил безумный вопль, и в тот же миг грянул оглушительный выстрел винтовки. Пуля пробила его голову, разнеся череп, точно стеклянную банку.

Молчаливый Ворон распался на части.

Он превратился в мотыльков, хлопающих крыльями птиц, стрекочущих насекомых. Туман, дым и смрад смерти.

Пять Волков стоял с дымящейся винтовкой Хокенсa в руках.

- Это еще не конец, брат мой, - сказал он. - Он все еще жив. И мы будем искать его до самой смерти.

Катакомбы.

Высоко над ними зияла еще одна пещера в гребне покрытого льдом камня. Оба, раненые и истекающие кровью, но крепко сжимая ножи и томагавки, МакКомб и Пять Волков пробирались через снег к этому входу. Путь обозначала засыпанная снегом тропа, по обеим сторонам которой стояли безчелюстные человеческие черепа на кольях. Они следовали за ними все выше и выше, братья по жизни и теперь братья в войне до смерти.

- Хладнокровные действия, - пробормотал МакКомб себе под нос.

Буря утихла, ветер стал легким, но холодным и шепчущим. Над головой зажглись звезды и луна, их свет отражался в корке снега.

Когда МакКомб приблизился к входу в пещеру, он увидел, что внутри она освещена мерцающим желтым светом. Он нырнул внутрь, Пять Волков за ним, оба истекающие кровью и израненные, но напряженные и готовые к бою. Перед ними открылись извилистые катакомбы, уходящие все глубже в гору. Пол был усеян человеческими костями, замерзшей слизью и клочьями почерневшей плоти. Стены были увешаны дублеными кожами мужчин, женщин и детей. Все они были срезаны в один кусок и приколоты, словно шкуры медведей. Многие были так стары, что потрескались и осыпались, как гниющие саваны. Это была бойня людоедов, человеческий могильный курган.

Факелы горели, расставленные на неровных промежутках. Свет был тусклым и мерцающим, воздух жирным от дыма и вони жареного человеческого мяса.

И по мере продвижения вглубь лабиринта причина этого становилась очевидной. Огромные ямы были высечены в неровном каменном полу. Они тлели с отвратительным запахом, наполненные почерневшими костями людей. МакКомб заглянул в одну, увидев корзину ребер, разбитый череп, тазовую кость, мелкие кости, возможно, детские. Дым поднимался от них, словно пар из котла ведьмы.

Пять Волков начал петь скорбную песнь под нос.

МакКомб напрягся, как пружина.

Трофеи убийств были повсюду. Мумифицированные человеческие головы висели гроздьями по восемь и десять, кишки продеты через их уши, головы связаны, как бусины на ожерелье. Все они были сморщенные, серые, безглазые. Эти гроздья - а их было много - покачивались на пеньковых веревках, привязанных наверху. Коричневые, прокопченные конечности свисали среди них. Желтые от времени скелеты были связаны проволокой и также подвешены.

- Кладбище, - сказал МакКомб. - Проклятое, вонючее кладбище, вот что я думаю.

- Твои слова правдивы, - сказал Пять Волков. - Мир стал кладбищем.

Каменные плиты были покрыты старыми кровавыми пятнами, а некоторые - и свежими. К ним прилипли куски высохших тканей и мяса, брызги крови покрывали шкуры на стенах.

Они двигались дальше, ныряя под руки, ноги и головы, протискиваясь между скелетами, пробираясь через кучи костей и черепов, многие из которых ломались под их сапогами, как хрупкая посуда. Катакомбы повернули направо, начали расширяться, и вонь горелого мяса и кремированных костей стала невыносимой. Она заставляла глаза слезиться, горло сжиматься. Дым был тяжелым и едким, как речной туман. Факелы горели, отбрасывая тонкий желтый свет, отражавшийся от дыма и подсвечивавший жуткие трофеи, свисавшие с потолка.

А затем перед ними оказалось пять или шесть корзин из сплетенных сухожилий. Каждая больше человека и наполнена костями... человеческими и звериными - бедренными, локтевыми, лопатками и ребрами. Черепа взрослых и детей были сложены, как кирпичи, но также и волков, бобров, медведей. Все это переплетено позвонками змей, человеческие кости рук и ног торчали во все стороны, как шипы.

МакКомб не был человеком, легко поддающимся страху, но чувствовал, что забрел в логово какого-то людоедского огра из злой сказки. В пещере было холодно, но пот выступил на его лице, стекал по спине.

Они проскользнули под корзинами и увидели тела четырех женщин, подвешенных над одной из ям на пеньковых петлях. Они были сморщенные, коричневые и высушенные, как вяленое мясо, медленно копченые и приправленные над огнем. Это были индианки, длинные пряди черных волос свисали на их лица, сморщенные, как изюм. МакКомбу пришлось гадать, были ли эти бедные женщины живы, когда это началось.

Вонь была отвратительной.

Катакомбы поднимались вверх и заканчивались большой пещерой. Огромный каменный язык выступал в нее, как мост, и по обе стороны - крутой обрыв в темную впадину, заваленную человеческими трупами, многие из которых были свежими и кровоточащими, сваленными поверх других, что были лишь скелетами в лохмотьях кожи.

- Слушай, - сказал Пять Волков.

МакКомб прислушался и тоже услышал. Низкое, грубое хрюканье, словно свиньи роются в грязи. И много, много их. Все хрюкают, фыркают и визжат снизу. Он слышал, как рвется плоть мокрыми лоскутами, как зубы грызут кости, как крючковатые пальцы роют в тушах. Он осмелился заглянуть в одну из расщелин и увидел... сначала он не был уверен... просто извивающиеся, ползающие твари, что двигались, как падальные черви среди груд мертвых. Это были не живые мертвецы, но, возможно, нечто хуже. Что-то живое и мясистое.

Дети.

Его разум твердил, что этого не может быть, но эти существа внизу были малы и походили на детей по форме, человеческие личинки, питающиеся мертвыми. Он видел их лица в мерцающем свете... жирные, измазанные кровью, невероятно белые с огромными черными глазами ночных норников. Они жевали внутренности, грызли кости, обгладывали лица с черепов, царапали чешуйчатыми пальцами и рычали, шипели друг на друга, как дикие собаки.

Безумие.

МакКомб чувствовал, что разум его помутился. Давно уже зрело в нем это подозрение, но теперь оно обрело неоспоримое подтверждение.

Пять Волков и осейджи говорили, что у Молчаливого Ворона была жена, Язык Змей, подходящее мерзкое имя для мерзкой твари, что, должно быть, породила этих ползающих упырей внизу. Он не знал, правда ли это, но в сердце своем не сомневался.

- Больше не смотри, - сказал ему Пять Волков.

Твари внизу не проявляли к ним интереса. Они были довольны, питаясь мертвыми. Пять Волков повел их дальше по этому каменному языку, возвышавшемуся над ямами внизу, и они нашли Молчаливого Ворона.

Увидев его, распростертого на каком-то импровизированном ложе из костей, соломы и мусора, они приготовились к бою; их духи пылали ярко и были готовы к убийству. Но это было ненужно.

- Он ушел, - сказал МакКомб. - Простая глина.

Молчаливый Ворон был мертв. Он распростерся, подобно пугалу, сорвавшемуся с подпорки, и выглядел не более живым, чем оно. Томагавк Пяти Волков все еще торчал в его черепе, макушка которого была расколота, черная жидкость, похожая на кровь, и комья серого вещества стекали по его отвратительному, бугристому лицу. В его лбу зияла огромная дыра, затылок разнесен. Еще больше этой темной жидкости вытекло из обрубка его запястья. И в большом количестве... она собралась и свернулась в огромной, кисло пахнущей луже.

- Надо сжечь его, - сказал МакКомб.

Но жечь было нечем. Пять Волков, однако, потерял интерес к Молчаливому Ворону. Его привлекло что-то впереди. МакКомб последовал за ним дальше по этому каменному языку, и то, что он принял за сплошную каменную стену, вовсе не было стеной. Это был огромный, истертый гобелен из дубленых человеческих шкур, тщательно сшитых вместе. Должно быть, были использованы десятки тел, и каждая шкура снята одним куском, как и другие на стенах. Даже руки и ноги были видны, как и растянутые лица с пустыми глазницами и искаженными ртами, что, казалось, выли, как у призраков.

Каждый раз, когда МакКомб думал, что не увидит ничего более ужасающего, чем уже видел, эти катакомбы приносили ему новую порцию кошмаров.

- Мы сделали, что должны были, - наконец сказал он. - Давай убираться отсюда.

- Нет, - сказал Пять Волков, указывая томагавком на гобелен. - Жена Молчаливого Ворона жива.

МакКомб посмотрел на него, заметив, что он слегка шевелится, словно подземной ветерок толкал его. Но ветра он не чувствовал. Прямо тогда, с внутренностями, сжатыми от страха, он понял, что за этим гобеленом кто-то был, и был с самого их прихода. Он уловил высокий, сладкий запах, как у гниющего сена. Это не был запах смерти, а скорее аромат жизни, настолько сочной и обильной, что она разлагалась изнутри.

Это запах того, что ждет за этими шкурами, - подумал он тогда.

Но думать дальше у него не было времени, ибо он услышал сладкое и жуткое пение, женское по тону. Оно было мелодичным и пронзительным, приятным для слуха, но под ним - пустым и нечестивым, и от него у обоих мужчин что-то внутри похолодело. Пока они стояли, неуверенные, дрожащие, с напряженными мышцами, голос становился все громче, сплетая вокруг них кокон паутинного сна.

- Это она, - сказал Пять Волков, разрывая чары. - Жена Молчаливого Ворона.

МакКомб стряхнул паралич страха, что сковал его, и ужас сменился яростью:

- Покажись, мерзкая ведьма! - крикнул он. - Мы пришли, чтобы прикончить тебя самым жутким образом...

Пение оборвалось на полуноте.

Гобелен затрепетал, словно по нему скользнул ветер.

Затем, пока они стояли беспомощно, один шипастый коготь пробил его с другой стороны и разрезал насквозь. И тогда нечто уродливое и гротескное выскочило с визжащим криком ненависти. Оно было одето в рваные шкуры, почерневшие от времени и жесткие от засохшей крови и сгустков жира. Одна угловатая, с черными венами грудь торчала наружу, но она была покрыта серым мхом, что рос из многочисленных прорех в шкурах и тянулся к ее горлу в сырой, сумеречной паутине.

Язык Змей, жена Молчаливого Ворона и источник его силы.

Оба мужчины на миг оцепенели. МакКомб увидел нечто вроде женщины с желтым, размытым лицом, что было зашито и испещрено дырами. Это была сшитая маска, казалось, составленная из множества лиц, звериных шкур и жирных клочьев меха. Ни человек, ни животное, а нечто, составленное из обоих. Ее волосы были длинными, черными и заплетенными костями грызунов, ее руки - узловатыми, черными когтями зверя.

Но это все, что он успел разглядеть.

Ибо, когда он поднял топор и нож, чтобы убивать, Пять Волков оттолкнул его и издал дикий, воющий боевой клич народа кроу:

- Хуу-кии-хии!

Он бросился на женщину, а она прыгнула на него, как насекомое, готовое выпотрошить его. Снова началась битва. Пять Волков рубил и кромсал ее томагавком, а она рвала его когтями, ее огромный, искаженный рот был полон грызущих клыков. Ее диссонансный крик был нечеловеческим и шипящим, и причина тому вскоре стала ясна: она кишела змеями. Они выползали из ее плоти, как черви из свинины, извиваясь и кусая, некоторые зеленые и скользкие, другие блестящие и черные, третьи узорчатые с желтыми глазами. Они даже вылезали из ее хлещущих черных волос, как живая гирлянда змей, подобно Медузе древних.

Они били Пять Волков снова и снова.

Все это произошло за считанные секунды, пока МакКомб поднимался с каменного пола и вставал на ноги. И к тому времени, как он поднялся, Пять Волков был повержен. Язык Змей жестоко изранила его, и его кровь все еще капала с ее когтей. Ядовитые змеи, что вились из ее маслянистой кожи, укусили его бесчисленное количество раз. Истекающий кровью и отравленный, он не мог больше сражаться.

Он выл свою смертную песнь, когда она бросилась на него, зарываясь лицом в его горло и вырывая яремную вену в горячем фонтане крови, что дымилась в воздухе.

Он умер быстро, но не без того, чтобы нанести ей раны: ведьма была изрезана в дюжине мест, истекая той же черной кровью, что и ее муж. Многие змеи были обезглавлены, но все еще извивались и кровоточили. А томагавк Пяти Волков вскрыл ей живот, и ее кишки свисали холодными петлями.

Но она была далека от поражения.

Очередь МакКомба.

Она посмотрела на него, ее рот ломился от острых, как ножи, зубов, вымазанных красным, нос приплюснутый и задранный, как у кабана, глаза - как у чучела питона: стеклянные и черные. Змеи, что гнездились в ней, извивались и били его снова и снова. МакКомб кружился и уворачивался, метался и рубил ножом и томагавком. Его клинки рассекали тела бьющих змей, отрубили ей левую руку в локте, вскрыли горло в потоке зловонной крови.

Ее когти разодрали ему щеку, грудь. Змеи кусали его снова и снова. Но он не падал, пока все не закончится. Его спасением был тяжелый бобровый плащ и оленья кожа под ним. Клыки змей не могли пробить его одежду, хотя им удалось укусить его за руки и лицо. Он чувствовал холодный яд в своих венах.

И затем она пошатнулась и опустилась на одно колено, ужасно израненная и обильно кровоточащая. Она посмотрела на него своим желтым, морщинистым лицом и блестящими черными глазами, извергая ленты собственной крови. Она рычала на него, скалила зубы, царапала когтями. Многие ее змеи были мертвы и висели безжизненно, а те, что еще жили, двигались вяло.

МакКомб издал последний громкий крик и, сжимая томагавк обеими руками, прыгнул вперед и ударил изо всех сил. Лезвие прошло прямо через ее шею с влажным, мясным звуком, разрывая сухожилия, связки и мышцы, и ее голова скатилась на землю, все еще живая, все еще шипящая, щелкающая зубами и глядящая на него с безумной ненавистью. Ее тело рухнуло у его ног, несколько раз дернулось и затихло.

Злая ведьма была мертва.

МакКомб рухнул на землю, тяжело дыша. Он сильно страдал, его кровь текла из слишком многих ран. Если бы не яд, что наполнял его, он, возможно, смог бы зашить себя и выжить, чтобы рассказать эту историю. Но, опять же, он не был молодым человеком.

- Ни на йоту, - сказал он.

Он прижал к себе тело Пяти Волков, нежно качая мертвого индейца. Он не стыдился горячих слез, что текли по его щекам, или девичьего хныканья, что царапало его горло. Пять Волков умер за него. Он бросился на Язык Змей, отдав свою жизнь в последней ярости смертельной битвы, чтобы МакКомб мог быть спасен.

- Не так должно было быть, мой верный друг, - прошептал ему МакКомб. - Позволь мне отнести тебя на кладбище кроу, где я положу тебя, чтобы ты мог общаться со своими предками и быть прославленным за то, что всегда был воином и другом.

Это заняло время и усилия, но МакКомб вытащил тело своего брата из катакомб и самих пещер. Удивительно, но его собственная лошадь все еще была там. Все еще ждала. Другие были зарезаны... но не его.

Не часть плана, не часть Великой Тайны.

И когда он перекинул Пять Волков через седло, он слышал гром копыт призрачного буйвола, что приближался. Полный физической и духовной боли, "Бешеный Змей" Бун МакКомб поскакал в холодную, ветреную ночь.

Когда майор Лайонс очнулся, он был в туннеле с капралом Койлсом.

Они сидели, прижавшись спинами к стенам, мумии по обе стороны спускались по проходу и возвышались аккуратными рядами. В груди и животе капрала все еще торчало пять или шесть стрел.

- Думал, ты умер там, сынок. Думал, эти Пожиратели Черепов достали тебя.

- Я отполз, чтобы умереть, пока они возились с Пирсоном и Стандардом, - сказал он, тяжело дыша с присвистом. - Оказался здесь.

Лайонс кивнул, коснулся разбитых костей своего лица.

- Мы выжили, - сказал он. - Клянусь Богом, мы выжили.

- Да... сэр, - Койлс снова вдохнул, словно ему это нужно было лишь время от времени. - Мы точно выжили.

Он вытащил самокрутку из жестяной коробки внутри мундира. Стрела помяла ее, но в остальном она была цела. Он чиркнул спичкой и затянулся. В свете сигареты Лайонс увидел клубы дыма, поднимающиеся из стрелковых дыр в его груди. Койлс, казалось, не замечал или не заботился об этом.

- Что теперь, майор? - спросил он. - Что теперь?

Лайонс повернулся к нему, макушка его черепа была разбита, на лбу след высохшего серого вещества.

- Отдохнем немного. Просто закроем глаза и подождем... тогда... тогда мы узнаем.

- Конечно, тогда узнаем, - сказал Койлс, дым поднимался из него.

Понимая, но слишком уставший, чтобы плакать, Лайонс закрыл глаза, засыпая вместе с остальными в этом темнеющем туннеле.

В Буне МакКомбе осталось мало жизни после того, как он зашил Пять Волков в его собственный буйволовый плащ и положил у подножия погребального помоста на кладбище кроу. Было темно и ветрено, снежинки кружились в воздухе. Он произнес над своим старым другом те слова, что мог, и оставил его там, в объятиях его народа, его предков, оставил одного, чтобы его духовный проводник явился и увел его.

Он был слишком слаб, чтобы сделать больше.

Бредящий и терзаемый колющими болями, с легкими, полными игл, он бессмысленно бродил по кладбищу. В свете луны он видел семьи, зашитые в свои саваны, воинов и вождей, лежащих на накренившихся помостах, все теперь скелеты.

Он знал, что не увидит еще одного восхода.

Его кровь текла то горячая, то холодная, он наконец рухнул у подножия раскидистого, узловатого мертвого дуба, чьи ветви фосфоресцировали под взглядом луны. Это казалось подходящим местом. Он любил эти горы. Любил землю и небо, животных и народы. Здесь кровь мира текла горячее всего, и ветер дул сильнее всего, и здесь он сдастся холоду и мощи самой смерти.

Ранам, что разрезали его.

Яду в его крови.

Больше никаких встреч. Больше никакой охоты, ловли и выделки шкур. Больше никакого оленины и лосятины, жареных над костром. Больше никакого выслеживания и разведки, никакого тепла медной плоти молодой скво, извивающейся под ним. Больше ничего...

Слушай.

Слушай, старый, заблуждающийся глупец.

Ибо он идет.

Он слышал далекий гром копыт, когда призрачный буйвол наконец явился за ним, чтобы пронзить его рогами и унести его душу в следующий мир. МакКомб дрожал, земля содрогалась, он был напуган, но очарован. К этому все вело, это был венец жизни любого человека. Не уклоняйся от этого. Не съеживайся и не тоскуй от суеверного страха. Прими это. Познай это. Почувствуй это. Слейся с этим.

Слава́ этому, слава́ этому.

Призрачный буйвол явился. Он стоял в двадцати футах, сверхъестественное сияние исходило от него, наполняя кладбище эфирным светом, что двигался и танцевал. Призрачный буйвол был огромен, его большая, косматая голова возвышалась выше, чем стоит человек. Его белая шкура ощетинилась мышцами и сухожилиями. Пар вырывался из его фыркающих ноздрей большими туманными клубами. Его огромные горбы мяса и жира дрожали. Лунный свет сверкал на его блестящих желто-белых рогах.

Что скажешь, Белый Шип? Что поведаешь ты мне о временах моих на этом пути?

МакКомб спрашивал это своим быстро угасающим разумом, что наполнялся наполовину забытыми воспоминаниями детства, воспоминаниями об охотах, пьянках, женщинах, которых он любил, и друзьях, которых чтил. Его мозг в этот последний и окончательный момент духовной чистоты был набит бесполезными обрывками памяти, как чердак старой девы. И, как она, он не смел выбросить ни одну из этих драгоценных вещей.

- Давай же, Белый Шип, - проворчал он под нос, снежинки таяли на его изношенном, седом лице. - Я устал от боли и страданий этого мира.

Земля гудела под частым стуком раздвоенных копыт чудовища, что неслось на него во весь опор; огромный костяной череп его был низвергнут вперед, а рога, острые и жаждущие смерти, выставлены напоказ, готовые вонзиться в плоть. С последним земным ревом, полным боли и ярости, призрачный буйвол настиг его в миг судьбы; массивные шипы его вонзились в грудь, пронзили плоть насквозь - вышли из спины, алые, коптящие, как жертвенная дань смерти. Он был поднят, потрясен, как добыча, показан ярости и гневу убийства за все убийства, что он совершил. Показана агония плоти в ее смертных муках, все его существо - пронзительная мелодия наэлектризованных нервов. И наконец, насаженный, словно оливка на костяном шпике, он погрузился в реку собственной крови - и стал чист, как новорожденный.

Призрачный свет угас, растаяв в ночи, как дыхание на стекле. Остался лишь ветер - он стонал над кладбищем кроу, будто скорбел о том, что свершилось. А у изголодавшегося дуба, чьи корни давно пили смерть, прислонилось тело человека по имени Бун МакКомб. Холод неумолимо вымывал розовый цвет из его щек, словно стирал последние следы жизни, а снег нежно окутал его, бережно превращая плоть в воспоминание. И со временем даже имя его стало лишь шепотом в траве - там, где воцарилась тишина мертвых.

Перевод: Грициан Андреев

Это было послеполуденное зрелище, мрачное и жестокое.

Налетчики, собравшиеся в дикую, воющую стаю - татары, монголы, туркмены, - казались порождением самого ада. Их глаза горели волчьим блеском, а голоса сливались в единый звериный вой. Старейшина Урианхай, корчась на земле, напоминал обезглавленную змею. Из его рта струилась пенистая смесь крови и желчи, пузырясь и свисая клочьями. Его влажные крики, прерывистые и хриплые, разрывали воздух. На него набросилась полудюжина тощих, одичавших псов, жадных до мяса и обезумевших от голода.

Йемура рассмеялся.

Для его измученных ушей звуки агонии неверных были сладкой музыкой. Как истинный сын монгольской степи, он жил ради битв, ради запаха крови и предсмертных стонов врагов. Ничто не могло сравниться с грохотом сотен копыт, с дикими военными кличами его воинов, со свистом стрел, рассекающих воздух, и звоном мечей, скрежещущих о доспехи. Крики побежденных, их жалкие мольбы о пощаде - все это было для него симфонией победы.

Но сегодняшний день был особенным. Пока псы терзали старейшину, воины Йемуры заключали пари, споря о том, сколько времени продлится его агония. Охваченные жаждой крови и разврата, они ставили башлыки, набитые серебром, - сумму, достаточную для покупки десятка породистых коней.

Старец Урианхай медленно умирал в муках. Это была еще одна из игр, придуманных Йемурой, чье воображение было столь же темным, сколь и изощренным. Собак не кормили больше десяти дней, и они, обезумевшие от голода, рвали плоть старейшины с неистовой яростью. Его живот был вскрыт, внутренности промыты сладкой смесью молока и меда, чтобы привлечь животных. Теперь четверо псов, вцепившись в его кишки, тянули их в разные стороны, разрывая на части своими окровавленными пастями.

Это было простое, примитивное развлечение, но оно пришлось по вкусу воинам. Йемура, как их вождь, как джагуту-лин-дарга, считал своим долгом ублажать их, и сегодняшний день стал для всех праздником жестокости.

До прихода воинов Йемуры в Хорте насчитывалось около трехсот жителей. Теперь их число сократилось вдвое. Монголы ворвались в город, словно демоны, несущиеся на конях. Они рубили всех, кто осмеливался сопротивляться, выпускали стрелы в неосторожных и беззащитных, не щадили даже тех, кто молил о пощаде.

В общем, набег был удачным.

Йемура, не обращая внимания на последние минуты жизни старейшины и отчаянные крики его людей, объезжал деревню, совершая обход. Он был грозной фигурой в черных пластинчатых доспехах и коническом железном шлеме, с кривым скимитаром в руке. Его образ наводил ужас на всю Азию, воплощая в себе мощь монгольской военной машины XIII века. Повсюду валялись расчлененные тела, словно скошенная пшеница. Головы мужчин и женщин были насажены на заостренные колья. Не менее тридцати урянхайских крестьян болтались на шестах, возвышавшихся на шесть футов над землей. Кровь все еще сочилась из их ран, образуя лужи, которые жадно лизали собаки. Мухи роями кружились над окровавленными лицами, завершая эту картину ада.

И Йемура, восседая на своем коне, с холодным удовлетворением наблюдал за тем, как его воля претворялась в жизнь.

Среди крови и смерти, воины в козьих шкурах, с окровавленными мечами в грязных руках, собирались у костров, сложенных из овечьего и козьего навоза. В тяжелых котлах кипела баранина, разливая по воздуху терпкий, жирный аромат. Они пили кумыс из стальных сосудов – едкое, перебродившее варево из кобыльего молока – и бесцеремонно чесались, изводя вшей, что неустанно терзали их тела. Тушеное мясо было редким наслаждением среди привычной пищи: кислого молока, зайцев, грызунов и полусырой куропатки, которую приходилось есть прямо в седле.

После сегодняшнего дня Хорта перестанет существовать. И Йемура находил в этом удовлетворение – в сокрушении, в уничтожении еще одной пригоршни врагов Великого Xана.

Потеря была ничтожна.

Деревня представляла собой груду глинобитных хижин и примитивных каменных строений, в которых копошились своры человеческих собак – урянхайских неверных, этих грязных существ, прозябающих среди собственного смрада. Со всех сторон Хорту окружал лес высоченных тростников, прорезанный тропами и испещренный диковинными языческими алтарями – грудами наваленных камней, словно бы созданных для проклятий.

Нет, это место было гнойной язвой на теле земли. Его следовало стереть.

Йемура стоял перед грудой мертвых тел, безразлично наблюдая, как несколько его воинов вытаскивают из хижины одинокую женщину. Они насиловали ее по очереди. Ее визжащего ребенка схватили за лодыжки и с силой разбили голову о каменную стену.

- День изобилия для всех, - произнес чей-то хриплый голос.

Йемура обернулся. Перед ним стоял Шрамоликий – могучий, широкоплечий воин в чешуйчатых кожаных доспехах. В одной руке он сжимал окровавленную булаву, другой небрежно оттолкнул с пути детскую голову, катящуюся по земле. Единственный глаз смотрел с мрачным весельем. Второй давно превратился в слепой шрам – след от копья краковского рыцаря, встретившего свою смерть на чешской Ганче.

- Да будет так, - отозвался Йемура.

- Мы забрали волов и коз, уничтожили крестьян, но золото – всего лишь басня.

Йемура помрачнел. Единственной причиной, по которой он привел своих людей в эту богом забытую пустошь, было обещание тайника с сокровищами, спрятанного в Хорте, якобы вывезенных крестоносцами из Святой земли. Золото? Серебро? Никто не знал.

- Мы продолжим поиски, - сказал он, сдерживая нарастающее раздражение. - Остаемся здесь на два дня.

- Как пожелаешь, - усмехнулся Шрамоликий.

В его голосе скользил сарказм. Йемура терпел его лишь потому, что тот был великим воином, ветераном бесчисленных походов. За это он позволял ему говорить своим ядовитым языком.

Пока.

Но если это продолжится – он его вырежет.

Молчание старейшин деревни привело монгольского царя в ярость. Он был не из тех, с кем можно шутить. Разве не сокрушал он армии полулюдей-полузверей от Византии до династии Сун в своем восхождении к вершинам варварской славы? Разве не прозвали его Черным Клинком Байауда за сотни убитых мужчин, за разрушенные деревни, за женщин-дворняжек, которых он терзал и резал, как скот, за полчища неверных детей, преданных на растерзание?

Так и было.

Неповиновение в любом виде не существовало в его лексиконе.

И потому, когда он потребовал от старейшин Хорты выдать спрятанные богатства, а они лишь покачали седыми головами, это разбудило в нем демона мести – древнего, черного и ненасытного, что жил в темных, безлюдных пустошах его души. Само существование этих людей было для него паразитирующим червем, зарывшимся в его сердце.

Ему хватило одного движения руки, чтобы все исправить.

Дюжина его монголов – ходячие чудовища в кольчугах и залатанных звериных шкурах, жнецы смерти с безжизненными глазами, жестокими лицами и саблями в кулаках – повалили старейшин на землю. И не просто били, а избивали и пинали ногами, понукая и заставляя подчиняться.

Но те молчали.

Они были примером. И останутся им.

Их поставили на колени, руки связали за спиной жилами кетгута, головы прижали к глыбам древнего камня.

Пока жителей деревни удерживали его воины, Йемура, Черный Клинок и создатель трупов, изучал лица старейшин, забавляясь их стонами, судорожным дыханием, молчаливыми молитвами. Ухмыльнувшись, он щелкнул пальцами.

Его палачи подняли окровавленные боевые топоры высоко в воздух.

- За кровь Великого Xана! - загремел их клич.

И топоры рухнули с грубой, звериной силой. Бритвенно-острые лезвия разрубали горло, рвали мышцы, сухожилия, артерии и позвонки. Фонтаны крови взметнулись в воздух. Головы с глухим стуком упали в пыль.

Йемура разразился хохотом. Схватив две отсеченные головы за волосы, он с диким воплем помчался сквозь зной. Поднял их над головой, чтобы все видели. Кровь все еще хлестала из рассеченных глоток. На лицах застыла гримаса ужаса, губы искривились, словно высохшие на солнце черви. Глаза, еще трепещущие перед надвигающейся тьмой, беспомощно вращались в безжизненных лицах.

Мгновение.

Два.

Жизнь угасла.

Он швырнул головы в пыль, отдав их голодным стаям диких собак.

Йемура направился к окраине деревни, где его воины разбили лагерь. Среди множества палаток он нашел свою - черную войлочную юрту, сотканную из тонкой шерсти яка. Перед тем как войти, он осквернил тело неверного, затем поднял полог и, шагнув внутрь, тщательно закрыл дверной проем кожаным покрывалом.

Вздохнув, он снял доспехи и оружие, затем тяжело опустился на подушку, набитую конским волосом. В дальнем углу сидела Хулгана, его наложница. Она смазывала свою длинную косу прогорклым жиром, растопленным в глиняном горшке. Завидев его, она молча подошла, стянув полумаску, скрывавшую нижнюю часть лица - так поступала она только в его присутствии. Протянула ему тарелку с холодной бараниной и кониной, но он отказался от пищи. Лишь чашу черного айрага осушил залпом.

- Много у меня бед, моя маленькая мышка, - сказал он, отставляя пустую чашу. - Человеку отпущено лишь несколько лет, чтобы сплести свою судьбу, а неудач - бесчисленное множество.

- Речь о сокровищах? - спросила она.

- Да.

- Но это была всего лишь сказка.

Да, дважды рассказанная легенда, в которую он, Йемура, поверил, потому что ему необходимо было верить. В ее темных глазах он увидел несогласие. Она не одобряла уничтожения деревни. Никогда бы не сказала этого вслух, зная, что за подобные слова он мог бы избить ее, хлестнуть по спине конским кнутом. Но он видел ее мысли. Ее скрытые, едва уловимые нравственные принципы раздражали его. Он купил ее у тюрко-кипчакского раба за ее красоту и покорность, но постепенно, сам того не осознавая, привык к ней. Может быть, даже полюбил - насколько способен любить такой человек, как он.

- Будут и другие завоевания, будут и другие дни славы, - произнесла она.

Он не ответил. Она говорила ему это ежедневно, стараясь умиротворить его жестокость, льстя его честолюбию. Даже если ее глаза выдавали ложь.

Он провел пальцами по усам, кончики которых заостренно выступали за линию челюсти.

- Ты не одобряешь того, что случилось, правда, мышка?

- Война - не мое дело, - ответила она, одарив его соблазнительным взглядом. - Я всего лишь женщина.

Йемура рассмеялся. Ах, если бы ты была лишь этим, моя мышка.

- Ты - женщина, которой приказано высказать свое мнение.

- И каковы последствия?

Он нахмурился.

- Говори, мышка.

Отблески костра играли на ее оливковой коже.

- Что я скажу тебе, мастер-солдат? Завоеватель и покоритель многих народов... - в ее глазах сгустилась тьма. - В деревне, где я родилась, существовало поверье, которого никто не смел игнорировать: причиненный тобой вред вернется к тебе десятикратно в твои последние часы.

Йемура стиснул зубы. Язычница. Что она может знать о судьбе? Кости брошены давно. С детства его учили лишь одному - побеждать. Он не был ни фермером, ни ремесленником, ни крестьянином. Он был воином. Еще до первых шагов слился с лошадью. В юности научился пасти скот, охотиться, постиг воинское кредо: "Сила всегда права". Он был сыном степи, кровным представителем своего народа. Он не страшился ни людей, ни богов - лишь Великого Хана. Монголы, татары, гунны, сянь-пеи, туркмены, хунну - все племена, что поднимались из небытия, становились единым вихрем, сметающим города. Их удел - скакать, стрелять, крушить. Иного пути не существовало.

Он осушил еще одну чашу айрага. Хулгана никогда не поймет его амбиций. Сейчас он командует сотней, но однажды станет во главе тысячи, а затем тьмы в десять тысяч. И это лишь начало. В глубине черного, яростного сердца он мечтал стать новым Аттилой, объединить Восток, пронестись не только через Великую стену, но и в самое сердце Европы.

- Ах, мышка, ты хочешь, чтобы я умер от старости, как свинья в соломе, лишился законного места среди воинов великого ханства? - oн говорил с терпимостью, которая была ему несвойственна. - Ты скорбишь о смерти этих жалких людей, как древняя карга, ворожащая на костях. Но разве не моя судьба - убивать?

Хулгана не ответила. Раз он так сказал, значит, так и будет. Но он видел: она не верит. Более того, она смотрела на него с жалостью. И это раздражало его.

Допив айраг, он облачился в доспехи, затянул перевязи, заткнул меч за пояс и покинул юрту, не оглянувшись.

Хулгана молча смотрела ему вслед. Жалость в ее глазах сменилась отвращением.

Монголы были величайшими всадниками, смертоносными конными воинами, когда-либо пронесшимися по бескрайним азиатским степям. В этом убедились сопливые крестьяне Хорта, когда в деревню ворвались войска Йемура.

Около пятидесяти женщин и детей согнали на деревенскую площадь, словно скот, выставленный на аукцион. Вокруг них, как хищники, окружившие добычу, кружили монгольские лучники, осыпая пленников криками, издевательским улюлюканьем и кровавыми клятвами Великому Xану. Люди и лошади были закованы в чешуйчатую черную кожу, сверкавшую в солнечных лучах. И хотя перед ними не было вооруженного противника, лучники действовали, будто сражались с закаленной в битвах армией - они напирали, тесня, загоняли жертву в смертельное кольцо.

Подобно своим хозяевам, их кони были невысокими, но крепкими, необузданными, выведенными для войны. Лучники скакали на полной скорости, стоя в стременах, направляя скакунов одними коленями. В кожаных колчанах за спинами они несли по шестьдесят стрел - и когда деревня взорвалась мольбами о пощаде, луки взметнулись вверх. Раздался гулкий свист - первый залп, второй, третий...

Смерть обрушилась на несчастных дождем из стали. Острые наконечники пробивали черепа, рассыпая розоватую мозговую массу. Они разрывали грудные клетки, вспарывали животы, впивались в глазницы. Вскоре крики сменились хрипами, тела корчились в одной общей луже крови и анатомических выделений. Лишь немногие стрелы не достигли цели, но и они вскоре нашли свою жертву.

И тогда лучники бросились вперед. Они набросились на поверженных, выхватывая роговые ножи. Горло за горлом перерезалось без колебаний, с той же холодной безжалостностью, с какой рубят старую веревку. Не было разницы между пятидесятилетней служанкой и пятилетним ребенком - перед лицом смерти все были равны.

С двумя охранниками Йемура направился к юрте провидицы - кама, шаманки, способной постичь самую суть вещей. Ее звали Фатима, и она была удаганом - женщиной-прорицательницей, владевшей древними ритуалами и мистическими практиками. Она говорила с духами умерших, устраивала конгрессы с устрашающими элементалями Земли и Неба, была одной из самых доверенных советников Йемуры. Он полагался на нее не только в пророчествах, но и в исцелении больных, в советах по военным и политическим вопросам.

Внутри ее шатра царил полумрак. Свет скупых свечей отбрасывал дрожащие тени на стены, воздух был густ от запахов благовоний и экзотических специй. Вокруг теснились сундуки с сушеными травами и сосуды с таинственными жидкостями, коробки, наполненные засушенными насекомыми, и закупоренные бутылки с пеплом крематориев. На нитях из кишок болтались окаменевшие птицы, обезьяны и грызуны. В клетках шипели ядовитые змеи, которых она использовала для гаданий и приготовления смертоносного могайн хоран - яда для стрел, особенно из яда степной гадюки.

- Ты пришел за истиной, господин Йемура? - спросила она шелковистым голосом. - Тогда садись рядом, и мы начнем.

Он стянул доспехи, снял шлем и оружие, остался в мягких шелках и шерсти, затем опустился на ковер напротив нее. Фатима достала из жестяной банки густой бальзам и провела им по его лбу. Кожа мгновенно запылала от жара. Ему не нравилось это место. Он знал многих шаманов, которые говорили своим хозяевам лишь то, что те желали услышать. Но Фатима была иной. Она говорила правду - какой бы мрачной она ни была, и всегда оказывалась права.

Она смотрела в огонь, в то время как пот струился по его лицу. В юрте было душно и тесно, словно воздух сжимал его грудь, но она оставалась невозмутимой. Черная абайя - длинный тяжелый плащ - полностью скрывала ее тело. Видны были лишь глаза - черные, как полночь, и пронзительные, как клыки кобры.

Он знал о ней немногое, кроме того, что она происходила из древнего рода камов и была взята в плен во время монгольского похода против Хорезмской империи. Она не была кроткой затворницей, а скорее волчицей - сильной, безжалостной. Она ела мясо лошадей и собак, а когда не оставалось иного, не гнушалась даже человеческой плотью. Последы кобылы она считала деликатесом.

- Брось кости, старая, - сказал Йемура. - Моему сердцу неспокойно. Развей мои страхи или оправдай их, как пожелаешь.

Фатима кивнула, бормоча слова на древних, забытых языках. Она достала из кожаной сумки кости лодыжек овец и тонкие скелетные пальцы обезьян, исписанные ритуальными знаками. Покачала их в ладонях, затем бросила на красный войлочный ковер.

- Ах... - она провела длинными пальцами по костям, читая предзнаменования. - Ах... скопление тьмы.

Ее руки чертили в воздухе символические узоры.

- Это нехорошо, мой господин.

- Говори, - потребовал он.

Она схватила его за руку ледяными пальцами.

- Что брошено, то брошено. Что отброшено, того не воротишь. Над этим местом тяготеет великая скорбь. Темное колдовство собирается вокруг нас, как смерть собирается вокруг старика в последние его минуты. Я вижу ужас и мор. Я вижу голод, который невозможно утолить ни в этом мире, ни в следующем.

Йемура стиснул челюсти, заставляя себя не дрожать.

- Ты говоришь загадками, старая. Скажи мне то, что я должен знать.

- Твой путь омрачен. На тебе проклятие могилы. Ты должен оставить свою жадность и уйти, пока круг не замкнулся. Когда он замкнется - выхода не будет.

- Не будет выхода? - он усмехнулся. - И кто же осмелится остановить меня?

Фатима покачала головой.

- Я читала для тебя звезды, милорд. Я смотрела в сердца животных. Почему же ты теперь сомневаешься?

- Потому что ты говоришь туманно. Я не могу разгадать твои слова. Говори прямо.

Она бросила в огонь горсть порошка, и пламя взвилось зелеными языками.

- Мои слова сказаны. В них истина.

Он пытался вытянуть из нее больше, но чем настойчивее задавал вопросы, тем мрачнее становились ее ответы. В конце концов она замолчала, едва сдерживая дрожь.

Когда он покидал юрту, смысл ее слов был ясен: сокровище, которое он искал, приведет его к гибели.

Выйдя из палатки, он сплюнул на землю.

- Мне не откажут в том, что принадлежит мне.

В клане Хорта жила женщина по имени Горхаг - уважаемая целительница, повитуха и, как позже выяснилось, одна из самых влиятельных фигур в деревне. Именно она вдохновляла мирных жителей на сопротивление могущественному племени Йемура. Когда ее схватили за попытку подстрекательства к бунту, она не отреклась от своих слов, назвав монголов "беспородными псами, поклоняющимися свиному богу".

Даже когда ее подвергали пыткам - раздевали, избивали, клеймили раскаленным железом, били копытами лошадей или резали лезвиями, - она не сломалась. Когда ее привели к Йемуре, чтобы она предстала перед судом за свои "преступления", Горхаг плюнула ему в лицо. Присутствующие замерли от ужаса: о жестокости Йемуры ходили легенды. Однажды он собственноручно расчленил уйгура охотничьим ножом за малейшее оскорбление.

Но в тот день Йемура оставался спокоен. Втайне он восхищался этой женщиной - ее силой, дерзостью, непоколебимостью. Он мечтал сломить ее волю, подчинить себе, ведь такая стойкая душа могла бы стать ценным орудием в его руках. Однако обычные методы не работали, и тогда он решил устроить из ее казни нечто особенное.

По его приказу привели быка и убили его ударом булавы по голове. Под руководством Шрамоликого тушу выпотрошили - удалили внутренности, кости, очистили дочиста. Горхаг, все еще выкрикивающую проклятия в адрес захватчиков, связали по рукам и ногам и засунули внутрь туши. Все отверстия быка зашили, оставив лишь небольшой разрез на брюхе и отверстие для головы. Тушу подняли за шею, и она раскачивалась на высоте двух футов от земли.

Затем привели Фатиму. Она принесла две клетки с крысами, которых несколько недель морили голодом, доведя до безумия. Тридцать обезумевших от голода грызунов затолкали внутрь туши через разрез, после чего его зашили. Это была древняя и беспощадная пытка. Голодные крысы, стремясь выбраться, набрасывались на все, что встречалось на их пути.

Мучения начались мгновенно.

Крысы грызли и царапали Горхаг изнутри, пожирая ее плоть. Ее голова металась из стороны в сторону, а крики агонии разрывали воздух. Смерть наступила лишь спустя два часа.

- Я принес вам новое развлечение, - произнес Шрамоликий, указывая на согбенную фигуру в грязи. - Ее обнаружили в подземной камере под хижиной. Она скрывалась от нас, - oн отвернулся от своих спутников и тихо добавил: - Мы полагаем, что это ведьма.

Йемура сглотнул. Подобно всем монголам, он был глубоко погружен в древние суеверия своего народа, питая особый страх перед колдовскими чарами и проклятиями, которые, как гласила легенда, могли наслать ведьмы по собственному усмотрению. Особенно тревожными эти мысли казались ему сегодня, после пророчества Фатимы.

- На чем основана ваша уверенность? - поинтересовался он.

- Комната, где она жила... Стены испещрены дьявольскими символами, - ответил Шрамоликий, внимательно изучая пленницу единственным прищуренным глазом. - А кроме того, она пила кровь из чаши, изготовленной из черепа младенца.

При этих словах Йемура ощутил холодок страха. Мысль о ведьме, пьющей кровь и убивающей детей, не сулила ничего хорошего. В его душе росло предчувствие, что мрачное пророчество Фатимы начинает сбываться. Такой исход он не мог допустить. Ведьму следовало обезглавить и сжечь дотла.

- Однако она может быть полезна, - продолжил Шрамоликий. - Она владеет информацией о сокровище.

Эти слова пробудили в Йемуре интерес. Сердце забилось чаще, кровь приливала к щекам. Если удастся найти сокровище, то дань, которую он представит начальству, станет первым шагом на пути к власти и влиянию. Ведьма получит отсрочку.

Он посмотрел на нее сверху вниз. Перед ним предстала жалкая картина: иссохшее существо в лохмотьях из потертой кожи, покрытых насекомыми. Бледное лицо старухи было исчерчено язвами, один глаз покрыт мутной пленкой катаракты, другой горел необычайно ярким пламенем. От нее распространялся едкий запах немытого тела, но этот аромат сливался с общей вонью деревни, где среди прочего источников зловония были и непогребенные человеческие останки, и сами воины, многие из которых не видели ни мыла, ни воды уже много месяцев.

- Это господин Йемура, - представил ее Шрамоликий. - Твой повелитель, если ты окажешься полезной, и твой палач, если нет.

- Говори, - потребовал Йемура.

Старуха взглянула на него с благоговейным трепетом. Она понимала свое положение - ничтожной птички в клетке хищника. Воины монголов вселяли ужас в сердца всех народов тех краев, а слава Йемуры как мастера пыток и развлечений была широко известна.

- Я могу рассказать лишь то, что знаю, - прошелестела она дрожащими губами. - То, что считаю истиной.

- Выражайся яснее, старая шлюха! - рявкнул Шрамоликий.

Вокруг воины собирались группами, заинтригованные перспективой узнать о сокровище и предвкушая возможные развлечения, если женщина не удовлетворит любопытство своего господина. Это было разнородное войско: кто-то облачен в кожаные кирасы или кольчуги, другие - в длинные шерстяные рубахи или одежды из собачьей шкуры. На головах меховые шапки и татарские шлемы, при них сабли, копья, луки со стрелами. Все они были закалены в боях и восхищались изощренностью пыток, регулярно демонстрируемых их командиром.

Словно голодный скот, ожидающий ежедневного корма, они заволновались и зароптали.

- Я жажду, - простонала пленница. - Вода увлажнит мое горло и развяжет язык, который сейчас сух, как осенний лист.

Йемура был поражен дерзостью пленницы. Она находилась на волоске от смерти, ее могли превратить в собачий корм в мгновение ока, а она осмеливалась просить о милости.

Выпустив долгий вздох, он кивнул Шрамоликому, который достал кожаную флягу и поднес ее к губам старухи. Она сделала осторожный глоток, проверяя жидкость на наличие яда. Затем, убедившись в ее чистоте, жадно опустошила флягу, вода потекла по изуродованному язвами подбородку.

- Твоя щедрость не останется незамеченной, - произнесла она, откидываясь на спинку стула. - Итак... ты слышал о сокровищах, не так ли? О несметных богатствах? Ах, да... они действительно существуют. Сокровище здесь. Его ценность превосходит все богатства мира. Уникальное сокровище... если только ты сможешь его отыскать.

Йемура схватился за рукоять своего скимитара.

- Старая ведьма! Я отдам тебя на растерзание! Сдеру кожу с твоего тела! Зашью живых крыс в твой живот! Не смей издеваться надо мной!

- Нет-нет, мой господин! Никаких игр! - запротестовала она, энергично качая головой. - То, что вы ищете, покоится под землей! Так же, как вы обнаружили меня в подземелье, так и найдете его! Оно ждет тебя! Ждет праведной руки! Твоей руки, о великий повелитель! - она приложила дрожащий палец к пересохшим губам. - Однако это тайна. Даже мне не дано раскрыть вам место его нахождения. Местоположение сокровища скрыто даже от меня. Но оно здесь. Вы должны его отыскать.

Йемура терпеть не мог загадок и неопределенностей - они вызывали в нем бурю ярости. В этом забытом богами уголке мира он был ханом, полновластным хозяином. Он обдумал возможные варианты наказания: медленное снятие кожи, отрубание пальцев, сожжение на углях или отдачу на растерзание псам.

Шрамоликий, отведя его в сторону, предложил:

- Раз мы знаем о существовании подземных камер, можем их обыскать. Если сокровище не найдется, всегда успеем развлечься с нашей пленницей.

Да, это был разумный подход. Ведьму можно было оставить напоследок. Главное - найти сокровище.

- Отлично. Посылай людей на поиски. Тот, кто принесет желаемое, получит щедрую награду.

Обратившись к старухе, Йемура добавил:

- Если сокровище не будет найдено, твоя жизнь станет моей.

Она улыбнулась блекнущими губами и прошептала хриплым голосом:

- Не тревожься, мой повелитель. Оно будет твоим. То, что ты ищешь, ждет лишь тебя и никого больше.

- Тебе лучше не ошибаться, - процедил он сквозь зубы.

В душе Йемуры уже зародился план мучительной расправы. Он представил, как аккуратно снимет кожу с ее тела, словно искусный хирург, а затем натрет открытые раны каменной солью. Ее агонизирующие крики будут для него подобны сладчайшей музыке.

Перед ним стояли десять деревенских мужчин - тех, кто осмелился ослушаться приказа Йемуры и не сдать оружие его людям. Он любил считать себя не варваром, не бездушным человеком, лишенным совести. Он не был зверем - так он сказал тем, кто оказался перед ним.

Йемура предложил им единственный путь к спасению: присягнуть ему на верность и присоединиться к монгольскому народу.

- Вы воины, да? В вашей крови - поднимать сталь против врагов? Тогда идите с нами.

Некоторые из них, казалось, задумались, но было очевидно, что монголы вызывали у них не больше уважения, чем ядовитые пауки. Возможно, чуть больше, чем гадюка в траве, но, безусловно, меньше, чем норовистый хряк в загоне.

Их колебания длились недолго - до тех пор, пока Йемура не озвучил условие: чтобы стать частью его мира, они должны были доказать кровную верность. Все просто: каждый мужчина должен был убить жителя деревни - предпочтительно женщину или ребенка.

- Видите? Я вовсе не тот зверь, за которого вы меня принимаете. Теперь выбирайте жертву.

Но никто не сделал шага вперед. Никто не согласился.

Йемура не стал повторять предложение. Приговор был вынесен. Десятерых ослушников раздели и подвесили вниз головой к высокой стойке, на которой обычно сушили шкуры. Чтобы их крики не раздражали утонченный слух Йемуры, им вырвали языки - рваной плотью они легли в пыль у ног палачей. Один из воинов, не моргнув глазом, собрал их и нанизал на сухожильный шнур, с гордостью повесив на шею, словно оберег.

На площади начались ставки.

Кто истечет кровью первым? Монеты из персидского серебра переходили из рук в руки. Серебро собирали в глиняный горшок.

Но игру решили не затягивать. Без лишних слов всем десятерым одновременно перерезали горло.

Затем начался пир. Вино лилось рекой, раздавался пьяный смех. Победитель - ничтожный югор в лохмотьях из шкур вшивых псов - смог купить себе прекрасную кольчужную рубаху.

Это был хороший день.

Итак, все началось.

Люди Йемуры прочесывали Хорту, обшаривая каждый уголок деревни. Никто не был забыт, ничто не ускользнуло от их внимания. Они рыскали среди глинобитных хижин и рушащихся каменных строений, карабкались по крышам, заглядывали в ямы и курганы, исследовали колодцы, пробирались в тесные подземелья. Им было обещано щедрое вознаграждение, если они отыщут то, что искал их господин. Это подстегивало жадность, пробуждало азарт. Все знали, что Йемура мог быть жесток и хладнокровен, мог быть неумолим и беспощаден, но знали и другое: если ему угодно, он способен на щедрость.

Пока его люди искали, он лежал в своей юрте, пил, ел, предавался мечтам о завоеваниях и богатствах, которые вскоре должны были стать его. Хулгана, как всегда, наблюдала.

- О чем ты думаешь, мышка? - спросил он, не поворачивая головы.

Она не ответила сразу. Йемура знал: дело было не в отсутствии слов, а, скорее, в их избытке. Она перебирала их в уме, выбирая самые точные. В полумраке юрты ее черные косы поблескивали, высокие скулы отливали бронзой, грудь поднималась в размеренном дыхании. Ему вдруг пришла в голову невозможная мысль: а что, если он мог бы ее полюбить?

- Ну?

Она медленно облизнула губы - не от страсти, а просто смачивая их, чтобы слова не застревали.

- Интересно, что сказала тебе Фатима, - произнесла она. - Ты встревожен. Я это чувствую.

Йемура сделал еще один глоток айрага.

- Она говорит загадками и изъясняется в парадоксах. Говорит, что великое горе ждет меня, если я отправлюсь искать сокровище.

Он отмахнулся, будто эта мысль была всего лишь надоедливой мошкой.

- Если так, то кости моей судьбы уже брошены.

- Ты не боишься ее предсказаний?

- Я не боюсь ничего, моя мышка. Это меня боятся.

Он знал, что она не поверила - не больше, чем он сам. Но важно было вести себя как хан. Он был ветром, гнущим кусты, а не кустом, дрожащим от ветра. Один знак слабости - и люди перестанут повиноваться. Они уважали силу и хитрость, но презирали мягкие сердца и нерешительность.

- Фатима часто бывает права, - тихо заметила Хулгана.

Йемура усмехнулся.

- Да, но иногда и она ошибается. Пусть это будет именно тот случай.

Несмотря на масштабы кровавой расправы, последний из старейшин деревни не покорился.

Йемура не требовал многого - всего лишь сокровища. Если они существуют, а он был уверен, что существуют, то по праву рождения они должны принадлежать ему. Как монгольский военачальник, он имел право владеть всем, что видел. Все народы должны были склониться перед ним. Они были не более чем животными, созданными для порабощения. И этот упрямый старик был всего лишь лошадью, которую следовало сломить.

- Тебе осталось жить считаные минуты, старик, - тихо произнес Йемура. - Я пришел за сокровищем, скрытым в этой грязной дыре, и я его получу. Я не терплю собак, что стоят у меня на пути. Так отдашь ли ты мне то, что принадлежит мне?

Старец молчал.

- Очень хорошо. Позволь мне убедить тебя в моей искренности.

Его жену, Чимег, вывели вперед. Старик тут же начал умолять о пощаде, но напрасно. Для Йемуры существовало лишь одно - сокровища.

Фатима была снова вызвана. Из ее коллекции ядовитых змей вынесли египетского аспида. Рептилия, раздосадованная, но пока еще спокойная, шевелила капюшоном в руках ведьмы. Фатима поместила змею в рогожный мешок, накинула его на голову Чимег и затянула узлом у горла.

Аспид, раздраженный теснотой, тут же впился в ее лицо - клыки пробили губы, щеки, веки, язык. Женщина захлебнулась хрипом и, содрогаясь в конвульсиях, рухнула на землю.

Но даже тогда старец не сломался. Он казался еще более непримиримым, чем прежде.

Йемура потерял терпение. Он бушевал, он кричал. Никто не мог противиться его железной воле, особенно такой жалкий пес, как этот старик.

Если он желал, чтобы его очистили от кожи, словно яблоко, то так тому и быть.

В умелых руках нож мог многое - резать, колоть, даже лечить. Но в руках садиста он создавал лишь крики.

И вот Черный Клинок Байауда, окруженный нетерпеливыми мастерами пыток, принялся за работу. Йемура смотрел, как его люди упражнялись в своем искусстве.

Они резали.

Они резал на кусочки.

Они разрезали на части.

Они протыкали и перфорировали.

С особой тщательностью сдирали тонкие полосы кожи с груди, горла, бедер старца. Вырезали из его тела сгустки жира, извлекали из глазниц желеобразные комки. Один из палачей, ухватившись за веко, вырвал глаз, потряс им перед псами войны, демонстрируя кровавые нити зрительного нерва. Затем с небрежным движением отсек нос и швырнул добычу вечно голодным собакам.

Эти звери следовали за монгольской ордой, как акулы за кораблем. Они знали, что насытятся человеческим мясом.

Когда старик потерял сознание, его окатили ледяной водой, ввергая в новый круг мук. Йемура сделал глоток вина, освежая горло. Он не любил тратить время впустую.

Заточив клинок и стерев кровь со щек, он полоснул старика по лицу. Острие скользило от лба к подбородку, слой за слоем снимая плоть, пока нож не заскрежетал по черепу. Даже самые закаленные из воинов поморщились.

К тому времени старец снова провалился в беспамятство.

Его привели в сознание, когда Йемура ухватился за его язык. Разум уже почти покинул старика, и тогда военачальник забрал в качестве последней дани его второй глаз.

Племя придвинулось ближе. Они не хотели пропустить заключительный акт.

Обескровливание старейшины.

Йемура любил, когда все было доведено до совершенства. Это заняло некоторое время.

- Прости, что прерываю тебя, о хан, но кое-что было найдено. И это... это не поддается описанию.

Йемура ощутил тревожное предчувствие, словно холод пробежал по его костям.

- Говори, - приказал он.

Шрамоликий выглядел обеспокоенным. Это было непривычно. Он прошел бесчисленные походы - от Юньнани до Фракии, сражался с лучшими воинами, шел в бой со сталью в кулаке и кровью во рту. Йемура никогда не видел его испуганным. Но сейчас, в этой высохшей, заброшенной деревне, он был напуган.

Йемура не сомневался в этом.

Но сколько бы он ни засыпал его вопросами, тот лишь качал головой, бормоча, что это выходит за пределы его опыта.

Они направились к окраине деревни, где возле хижины с треугольной крышей сгрудились солдаты. Они переговаривались шепотом, беспокойно топчась на месте.

- Что за глупости? - рявкнул Йемура.

Шрамоликий провел его внутрь и указал на потайной ход, скрытый под подстилкой из козьей шерсти.

- Люди... - сказал он. - Я не могу заставить их вернуться туда. Они боятся.

Досада Йемуры превратилась в ярость. Его воины - воины! - дрожали, как мальчишки.

- За это придется заплатить, - процедил он. - Я спущусь первым. А ты прикажешь им следовать за мной. Если ослушаются - я получу их головы.

Шрамоликий кивнул и поклонился.

Йемура рванулся вперед, раздраженный этой глупостью. Шагнул вниз, затем еще. Проход был темным, удушливым. В лицо что-то метнулось - крылатое, невидимое. Он взмахнул мечом, отгоняя тварь.

- Факел! - его голос эхом разнесся по тоннелю.

Раздался звук.

Женский плач.

Йемура нахмурился. Еще одна старая ведьма? С него хватит. Любой, кто встанет на его пути, умрет.

Он сделал еще шаг вниз. Что-то шевельнулось у его ноги. Острые коготки скребли по броне. Он потянулся, чтобы отшвырнуть это, и вскрикнул от отвращения.

Оно было пухлым, безволосым, влажным. Оно пульсировало в его руке, жаркое и живое.

- Факел!

Теперь до него донесся запах. Тяжелый, густой. Запах смерти. Но не одного тела. Массовая смерть. Сотни, тысячи гниющих, кишащих личинками тел. Дыхание могилы.

Двое солдат спустились, держа факелы. Пламя осветило проход, и по стенам метнулись шевелящиеся тени. Их лица были искажены ужасом.

Что бы ни находилось здесь, оно наводило на них ужас, но он знал, что сам наводит на них еще больший ужас.

Йемура услышал дыхание. Сухой, прерывистый хрип, будто ветер, застрявший в трухлявой древесине. Звуки царапали слух, скреблись в сознании, и что-то в них заставляло кожу покрываться мурашками. Он не мог позволить себе страх - не перед своими людьми, не перед темнотой, что тянулась перед ним. Он был ханом, властелином этих земель, человеком, который не знал страха.

Но рука, сжимавшая скимитар, дрожала.

Проход вывел его в камеру, высеченную в скале. Там, в сумеречном свете факелов, проступил грубый алтарь, а на нем - нечто, от чего даже он застыл в оцепенении. К алтарю была прикована девочка - на вид не старше двенадцати. Ее кожа была белесой, словно слизь, тонкой, как пергамент, натянутой на выпирающие кости. Черные мухи роились в ее спутанных волосах, с липким треском вылетали из разверзнутого зева. Ее глаза, слепые и стеклянные, напоминали икру, слизистые пузырьки бездонной пустоты.

Но худшее ждало внизу.

У ее ног лежали мертвые дети. Их почерневшие тела, распухшие и высохшие, будто тлеющие угли, громоздились друг на друга. Среди них были крошечные, не более горсти костей, и те, что все еще сохраняли формы, изъеденные временем и тлением. Запах смерти, въедливый, липкий, словно сама тьма, забивал ноздри.

Йемура, закаленный в сотнях побоищ, привыкший к предсмертным крикам и агонии, внезапно ощутил, как леденящий ужас поднимается по его позвоночнику, пробираясь в самые глубины разума.

- Освободите ее, - приказал он.

Солдаты молчали. В их глазах светился ужас. Никто не шевельнулся.

- Немедленно! Или я прикажу снять с вас головы!

Два воина, дрожа, подошли к алтарю. Кости захрустели у них под сапогами. Они попытались разрубить цепи, но железо оказалось крепким, и тогда они сорвали их со стены.

Девочка, что должна была быть мертвой, поднялась. Ее голова склонилась к Йемуре, и губы, шелушащиеся, потрескавшиеся, разошлись в мертвой улыбке.

- Теперь, - произнесла она шепотом, что эхом прокатился по стенам, - я отдаю тебе все, что имею.

И начался кошмар.

Мертвые младенцы у ее ног задвигались. Из черных провалов глаз они смотрели на него - слепые, но видящие. Их губы разомкнулись, и они начали лепетать. Из их гниющих тел, из грудных клеток и разорванных животиков, словно змеи из гнезда, выскользнули розовые, безглазые твари - уродливые крысы, слизистые и скрученные, как недоношенные дети. Они заползли на девочку, облепили ее плотным, шевелящимся роем.

Солдаты, стоявшие рядом, вдруг захрипели. Их лица исказились, руки взметнулись к горлу. Они начали биться в судорогах, и из их ртов хлынули густые черные потоки. Глаза вспухли, покраснели, будто налитые кровью. Кожа на щеках стала гнилью, осыпаясь хлопьями, обнажая чернеющие мышцы.

Йемура вскрикнул и отшвырнул факел. Он развернулся, спотыкаясь, карабкаясь вверх по проходу, слепо рвясь наружу.

Из-за него, с алтаря, донесся тонкий, звенящий смех.

Его ждали Шрамоликий и солдаты. Но слова застряли у него в горле. Все, что он мог, - дышать, хватая воздух.

- Чума! - прохрипел Йемура. - Боже правый, это чума!

Но зараза уже распространялась. Люди один за другим валились на землю, их тела корчились в предсмертных конвульсиях, лица чернели, словно прокаленные огнем, пораженные гниющими абсцессами, что вспухали, лопались, обнажая кишащие белые черви. Из их ртов вырывалась густая черная рвота. Десятки солдат, пораженные этим кошмарным мором, пали в жуткой цепной реакции. А те, кого болезнь еще не тронула, сошли с ума. С дикими криками они обнажили мечи и начали рубить зараженных, с бешенством вспарывая животы, рассекали плоть, дробили кости. Безумие охватило их, и вскоре они обратились друг на друга, превращая деревню в кровавое месиво, в хаос, где куски тел смешались с багряной грязью, а воздух наполнился вонью свежей смерти.

Это происходило повсюду.

Даже Шрамолицый пал, зараженный и выхаркивающий рагу из извивающихся червей, которые вытекали из его рта в виде липкой массы. Они текли из его рта, сплетаясь в липкую массу, словно гниющие внутренности.

Йемура побежал прочь, задыхаясь от ужаса, пока не наткнулся на старуху. Она не двигалась, лишь стояла, скрючившись в тени, и ухмылялась. Ее единственный глаз, мутный, окруженный сетью морщин, полыхал злобным торжеством.

- Ты нашел ее, великий глупец! Или, может быть, это она нашла тебя? - прохрипела ведьма, из ее рта потекли вязкие слюни. Она подняла скрюченный палец и указала на него. - Теперь ты нашел наше сокровище! Освободил Чумную Деву! Демона моровой язвы! О, слепой завоеватель! Разве ты не знал, что все деревни на многие мили вокруг вымерли от заразы? Только Хорта выстоялa! Потому что у нас была Она!

Ее голос звенел злорадством.

- Она впитывала чуму, как губка воду! Притягивала ее, как магнит железные опилки! Пока она была скована, болезнь не касалась нас! А теперь... Теперь ты все разрушил, идиот!

Йемура оцепенел, не веря собственным ушам.

- Заткнись, карга! За это я сдеру с тебя шкуру! Я...

Но старуха лишь расхохоталась - глухо, сухо, зловеще.

- О, великий завоеватель! Полководец! Господин! Поработитель! Теперь ты ничтожен перед той, кто дышит смертью! Холод могилы! Смрад крематория! Повелительница язв! Преклонись перед ней, пес! Ползай в собственном дерьме!

Она тряслась от хохота, наблюдая, как Йемура сжимает кулаки, но не может сдвинуться с места, охваченный неведомым страхом.

- Она - наш дар, принесенный из подземелий Святой земли! Мы приносили ей жертвы - наших первенцев, как в старые времена! Мы клали их к ее ногам, чтобы защититься от кары!

Ее безумные глаза вспыхнули.

- А ты все разрушил, пес! Теперь пожинай то, что посеял!

Йемура стиснул зубы. Безумная старуха, ведьма, проклятая колдунья... Неужели он должен поверить в этот бред? В то, что Дева питалась их чумой, вытягивая ее, чтобы деревня оставалась чиста? Что они поклонялись чудовищу, приносили ему младенцев в жертву?

Вокруг пылала резня. Люди кричали в агонии, мечи вспарывали животы, кровь хлестала на землю. Йемура был бессилен спасти свою армию.

Но он не был бессилен против ведьмы.

С губ старухи все еще срывался смех, когда Йемура выхватил боевой топор и с единственным, страшным ударом разрубил ее надвое. Она рухнула в лужу собственной крови, корчась, как змея с отрубленной головой.

И все же... ее единственный глаз продолжал смотреть на него.

Смотреть с ненавистью, превосходящей все, что он когда-либо знал.

Ими овладело непреодолимое желание не просто уничтожить себя, но и стереть с лица земли своих товарищей по оружию. Источник этой безумной, всепоглощающей ярости был рядом - нечто, невидимое и невыразимое, но уже здесь, среди них. Оно дышало смертью, раздувая в воздухе ядовитые испарения, швыряя во все стороны вихри болезни и разложения, окутав умирающую деревню Хорту пыльной бурей.

Когда мгновением позже буря схлынула, над селением повисла зловонная, гниющая зелень. Люди хватались за животы, падали на колени, извергая черную, вязкую желчь. Те, чьи тела были крепче, устояли, но их разум уже дрожал под напором безумного, первобытного зова. Они схватились за оружие - за мечи, за боевые топоры, за копья, ведомые жаждой убивать.

Ярость вспыхнула мгновенно, распространяясь, как пламя по сухой траве.

Раздался звон стали. Удары булав дробили черепа, раскалывая их, как глиняные кувшины. Боевые топоры рубили конечности, копья пронзали горла, вспарывали животы. В каждом переулке деревни кипела беспощадная, чудовищная бойня. Головы летели с плеч, коленные чашечки разбивались, люди валились наземь, увязая в собственной разорванной плоти.

Кровь текла по улицам, заполняя рытвины багряными потоками. В грязи корчились тела, отрубленные руки с зажатыми в пальцах клинками еще дергались в предсмертных судорогах. Солдаты, чьи животы были вспороты, пытались подняться, волоча за собой тяжкие клубки собственных кишок, пробираясь сквозь озера крови и человеческих отбросов.

Вскоре к пиршеству смерти присоединились дикие собаки. Обезумевшие от запаха крови, они бросались на мертвых и умирающих, рвали зубами плоть, срывали куски лиц, вырывали потроха из еще теплых тел.

Воздух наполнился многоголосым хором. Завыли собаки. Закричали раненые. Мужчины ревели боевые кличи, оседая в лужах собственной крови. Черные доспехи блестели под луной, покрытые свежей красной изморосью.

Хорта стала кладбищем, населенным лишь умирающими, безумцами и бесплотными тенями.

И это был еще не конец.

Остатки его армии бежали, теряя всякое подобие порядка. Йемура погнался за ними, голос его разносился над полем, срываясь на хриплые крики. Он звал их по именам, требовал остановиться, но страх, засевший в их сердцах, заглушал все звуки. Они были не воинами, а загнанными зверями, агонизирующими псами, бегущими за собственными тенями.

Они исчезли в тростниковом лесу, тени, растворяющиеся в тенях.

Тростник поднимался стеной, шурша и скребясь, нашептывая десятком сухих, сиплых голосов. Йемура мчался вперед, но казалось, что заросли смыкаются, замыкая его в себе. Тропы, петляя, обрывались в никуда, закручивались в лабиринт, замкнутый, как западня.

Крики воинов, некогда закаленных в боях, теперь звучали, как плач детей. Эти вопли вонзались в его сознание, точно ржавые гвозди, пробивая виски, но он не поддавался. Он не склонится перед кошмаром Чумной Девы, не станет свечой, затушенной горячим дыханием болезни.

Сквозь камыши прокралось движение. Незримое, крадущееся, шуршащее сотнями лап и скрюченных пальцев. Что-то тащилось за ним, хватая за лодыжки липкими, черными от гнили ручонками.

Ведьма, - сказал он себе, пробираясь вперед, разрывая полотно кошмара.

Ее заклятие разъедало его изнутри, разлагало рассудок, точило его душу, дробило мысли, точно кости в гнилых челюстях. Но даже когда из тростниковых зарослей выглядывали крошечные, опухшие лица, их рты раскрывались в безмолвном вопле, он твердил себе: это неправда. Это не может быть правдой.

И все же он видел ее.

На извилистой тропе, преграждая путь, стояла она - скрюченная старуха, иссохшие руки тянулись к нему, как голые ветви мертвой яблони.

Но миг - и ее не стало.

На ее месте лежал облепленный мухами труп, белая плоть свисала с костей, словно разорванная вуаль. Йемура увидел лицо, некогда живое, теперь бледное, обрамленное сальными, прогрызенными волосами. Шершавые руки тянулись к нему, раскрывая ладони, в которых, точно дары, копошились жирные белые черви.

Йемура свернул на другую тропу, прочь от призрака и его жутких подношений. В его голове, слабым, бескровным шепотом, звучал голос: Ты - Йемура. Ты силен. Ты - буря, опустошающая равнины. Тебе не страшны колдовские мороки.

Но в этот миг он понял: он никогда не был вне ужаса. Он просто не ведал страха, пока не оказался в его руках. Теперь же лунный дьявол плясал в его сознании, а в животе разрасталась плотная, маслянистая тьма.

Он дрожал в доспехах, лоб его покрывался холодным потом. Лошадь мотала головой, нервно вскидывая уши, когда Йемура направлял ее то влево, то вправо, петляя среди шуршащих, покачивающихся в желтой дымке камышей. Узкие тропы, словно змеи, извивались под копытами. А Чумная Дева являлась ему вновь и вновь, ее раздутое, покрытое язвами тело вздымалось перед ним подобно клочьям ветхого полотна.

И вдруг...

Он вырвался.

Хорта.

Губы его сжались, сдерживая рвущийся из груди крик победы. Но торжество захлебнулось в трупном зловонии. Под палящим солнцем тела вспухли и лопались, облепленные жирными мухами. Йемура сдавленно вскрикнул, отмахиваясь от жужжащих черных туч, что будто засели в его черепе.

Он соскочил с коня и опустился на колени среди мертвых.

Они почернели от чумы. Лица были разъедены язвами, кожа лопалась, обнажая гниющее мясо. Их раны были... зашиты. Спирали длинных белых червей, покрытых мутной слизью, переплетались, стягивая плоть, словно шнурки на корсете.

В этот миг послышался цокот копыт.

Из зарослей вырвались остатки его войска. Вдвое меньше, чем ушло. Они разбрелись, сжимая мечи и топоры. Они были бойцами... но с чем здесь можно было сражаться?

Йемура моргнул.

И замер.

Мертвые шевелились.

Они извивались, тряслись, пробуждаясь к чудовищному существованию.

Женщина - труп, что минуту назад лежал без движения, - поднялась. Она опустилась на колени рядом с одним из павших воинов и впилась в него зубами. Она выдирала ртом лоскуты мяса из его вспоротого живота, клевала, как падальщик.

И это происходило повсюду.

Мертвые пожирали мертвецов.

Йемура знал смерть. Он был ее спутником, ее жрецом, ее орудием. Но это... Это была не та смерть, какую он знал.

Смерть была постоянной.

А это корчилось, двигалось, жило - и пило кровь павших.

Может, его ужалила ядовитая тварь? Может, он уже умер, и это его собственный ад?

Но глаза его видели правду.

Шрамоликий двигался к нему, шатаясь, как пьяный.

Он был разрублен, выпотрошен. Половина черепа отсутствовала, но он шел. Личинки копошились в его провалившихся глазницах.

Повсюду шагали трупы.

Конечности ползли.

Пальцы скребли по земле.

Головы открывали рты в безмолвных криках.

Дети, мертвые, изрешеченные стрелами, ломали ребра павших, с жадностью наполняя себя гниющими кишками.

Его солдаты не выдержали.

Они завопили - не клич победы, но вой безумия. И с мечами и топорами бросились рубить, рубить, рубить...

А Йемура кричал вместе с ними.

Криком разума, опустошенного до дна.

Деревня превратилась в черное, кипящее чрево чумы. Болезнь разносилась горячим ветром, отравляя колодцы, просачивалась из земли, пропитанной кровью, и сочилась из перерезанных глоток. Она таилась в клещах, покрывающих лохматые шкуры диких собак, и в кишечных червях, извивающихся в их внутренностях. Она ползла по кровососущим вшам, цеплявшимся за грязные шкуры кладбищенских крыс, которые пировали на множестве непогребенных трупов.

Чума была не просто нашествием болезни. Она стала единой ядовитой сущностью, вторгшейся в поля смерти Хорта, распространяемой самой Чумной Девой. Это уже не был мор, бродящий во тьме, а одушевленное воплощение зла, выпущенное на волю жадностью будущего монгольского хана. Оно шагало по человеческим дорогам, сея смерть и разрушение.

Долгие годы чума была пленницей, призраком, вызванным из адских глубин, апотропеем против зла, живым котлом болезни, вытягивающим заразу из деревни, словно коллоидное серебро вытягивает инфекцию. Ее сдерживали темные чары и кабалистические заклинания. Но теперь она высвободила все, что впитала, в огненном шторме.

Те монголы, что не погибли в камышах и не зарубили друг друга в безумии по возвращении в деревню, бродили в оцепенении. Их остекленевшие глаза были пусты, в руках они сжимали окровавленное оружие, облепленное мухами, некоторые из которых казались крупными и сочными, как спелая ежевика. На них рычали обезумевшие собаки. Вокруг валялись трупы, кишащие откормленными личинками. Некоторые из них шевелились, пожирая друг друга. В воздухе стояло шипение канюков и стервятников.

Йемура смотрел на это пустыми, немигающими глазами, его лицо искажала кривая ухмылка безумца. Он всхлипнул, затем захихикал, а потом разразился безумным хохотом, увидев голову Фатимы, насаженную на шип. Ее водянистые серые глаза, похожие на сырые устрицы, смотрели на него. Внезапно она открыла рот и засмеялась.

Пришла Чумная Дева.

Гротескная невеста смерти в линялом одеянии, которое развевалось вокруг нее, как разорванная черепная коробка, испачканная могильной грязью. Ее лицо напоминало труп, пролежавший в земле три недели, - одутловатое, мясистое, изъеденное червями и распухшее от личинок. Обрамленное жирными, грязными прядями волос, оно было изрезано червоточинами и раздуто от гниения.

Когда Йемура закричал, она ухмыльнулась, открыв бездонный рот, из которого вырвалось жужжащее облако могильных мух.

Мужчины закричали.

Они падали друг на друга, пытаясь спастись, но это было бесполезно. Она обладала жутким магнетизмом. Она была вихрем смерти, оком бури, превратившей деревню сначала в сумасшедший дом, а затем в морг.

Один за другим мужчины - плачущие, хнычущие, выкрикивающие молитвы - устремлялись к ней. Их влекло к ней, они попадали в ее зловещую орбиту, словно луны-изгои. Она наблюдала за ними белыми, блестящими глазами, похожими на сверкающие паучьи яйца. Розовые эмбриональные крысы карабкались по ней, ползали и вили гнезда под ее саваном. Вокруг нее толпились принесенные в жертву младенцы - гнилостные существа с раздутыми от газа телами и серой кожей.

Когда мужчины приблизились к ней, произошло нечто ужасное. Их тела сотрясали мускульные спазмы. Изо ртов лилась черная, как чернила, кровь, а под кожей расползались ветвистые черные вены, словно корни. Узлы и огромные язвы искажали их лица, из каждой сочился гной, а длинные извилистые черви выползали наружу. Они вылезали из глаз, ртов и ноздрей. К тому времени, как каждый человек падал на землю, он уже был заражен; он корчился в конвульсиях, превращаясь в месиво из чумных червей.

Йемура чувствовал, как она зовет его. В воздухе витал почти электрический ток. Потребность идти к ней была непреодолимой.

И все же он пополз прочь, скользя на брюхе, как змея, пробираясь через груды трупов, уже размягченных гниением.

Его юрта.

Да, именно туда он должен был добраться. Только там его ждали спасение и покой, только там он мог обрести утраченное душевное равновесие. Мысли метались в его голове, словно звезды, сорванные с небес, и Йемура, превозмогая себя, шаг за шагом продвигался вперед. Казалось, он мог бы подняться и побежать, перепрыгивая через тела мертвецов, но страх сковывал его. Внутренний голос нашептывал: пригнись, скройся, исчезни, как жалкий грызун. Он изо всех сил старался не издать ни звука, но доспехи предательски скрипели, а из горла вырывался низкий, полный отчаяния стон. Пот, ледяной и обжигающий одновременно, стекал по его лицу. На губах ощущался тошнотворно-сладкий привкус.

Он знал, что Дева где-то позади. Ее присутствие выдавали писк и визг крыс, жуткие причитания младенцев и непрерывное жужжание мух, окутывающих ее, словно живое облако. Но хуже всего был ее запах - гнилостный, удушающий смрад, напоминающий чумные ямы и разлагающиеся тела, источающие зловонные газы.

Нет, он отказывался оглядываться, отказывался признавать ужас, который медленно, но верно разрушал его рассудок.

Трупы, по которым он полз, находились в такой стадии разложения, которая казалась неестественной. Они превращались в горячую, дряблую массу, пузырящуюся и растекающуюся под ним.

Непрерывный писк мертвых младенцев впивался в его сознание, как острое лезвие. Сердце бешено колотилось, отдаваясь в висках и носовых пазухах.

Йемура больше не чувствовал себя ни воином, ни монголом, ни грозным Черным клинком Байауда. Его сознание таяло, как дым, унося с собой воспоминания о том, кем он был. Они растворялись в сером, призрачном мире, где ему грезились дни, которые он уже никогда не увидит. Собирающиеся племена. Бескрайние стада овец и коз. Вечера, наполненные рассказами старейшин и песнями великого монгольского народа. Оперение стрел. Плетение бечевок из хвощей. И завоевания... О, это пьянящее чувство победы, когда ты бросаешься на врага, стиснув зубы и сжимая в руке острую сталь. Кони, несущиеся по степи в черных, сверкающих доспехах...

Вокруг него царил хаос. То, что не могло лежать спокойно, продолжало пожирать человеческие останки. Дикие собаки, наевшись до отвала, рычали и дрались между собой. Полчища крыс пировали на телах, а птицы-падальщики клевали мертвые лица и кружили в вышине, выжидая момент.

Йемура услышал резкий хлопающий звук и вздрогнул. Раздался сухой, квакающий крик, и на его спину приземлился канюк, вонзившись клювом в шею и разрывая кожу на затылке. Другой опустился прямо перед ним и закаркал, словно бросая вызов. Его чешуйчатые когти раздирали гниющую плоть, огромные крылья распахнулись, а шершавая голова устремилась вперед, вцепляясь в нос и губы.

- Нет-нет-нет! - закричал он, отчаянно отбиваясь. - Проклятые твари! Разве вы не видите, что я еще жив?

Но канюки, казалось, не понимали его. Еще несколько птиц набросились на него, клевали и рвали плоть, вырывая куски кожи. Один клюв вырвал длинный лоскут мяса со лба. Йемура вскочил на ноги, размахивая кинжалом, чтобы отогнать их. Они были повсюду. Он бежал, пока не достиг своей юрты и не рухнул внутрь, провалившись сквозь заслонку.

Хулгана была там, как всегда. Она приготовилась к путешествию, облачившись в тяжелый черный плащ абайя, который окутывал ее с головы до ног, и вуаль никаб, оставляющую видимыми лишь глаза. Ее глаза, черные и тлеющие, словно угли, смотрели на него с немым укором.

- Ты оставил меня здесь умирать, господин, - произнесла она, и в ее голосе звучала горечь, какой он никогда прежде не слышал. - Почему ты так поступил? Чем я заслужила это?

Он дрожал, отряхивая грязь с доспехов, и схватил седельную сумку, сшитую из коровьего желудка, - вещь, которая могла надуваться, помогая переправляться через реки. Его руки, дрожащие от ярости и страха, набивали сумку всем, что попадалось под руку: яблоки, котелок, иголки с нитками, напильник для стрел, запасной кинжал, топор с короткой рукояткой, сапоги из конской кожи.

- Нет, мышка. Ты не поймешь. Я не могу объяснить, - пробормотал он, качая головой. - Я не знаю, как это случилось... это безумие. Я скакал за своими людьми...

- Ты был трусом. Ты бежал, как испуганный ребенок.

Где-то в глубине его сознания мелькнуло воспоминание о том, как когда-то он бы наказал ее за такие слова. Но сейчас он лишь стоял на коленях, дрожа перед ней.

- Нет... я... я не знаю, кто я теперь... я не могу... Боже, помоги мне, но внутри меня холод и пустота... моя плоть ускользает... этот ужасный зуд...

Хулгана оставалась непреклонной.

- Ты трус, и умрешь, как собака. Пусть твои кишки сгниют в твоем теле, а черви-завоеватели пируют в твоем мозгу.

Он, охваченный ужасом перед ней, перед миром, который больше не узнавал, пополз к подушкам из конского волоса. Там он сжался в комок, хныкая, как ребенок. Внутри него не осталось ничего, кроме зияющей пустоты и леденящего ужаса.

Хулгана стояла перед ним. Он смотрел на нее тяжелым, затуманенным взглядом, и ее образ начал расплываться, искажаться, словно таял на глазах. Она стала похожа на пузырь, который надули воздухом, а теперь он сдувался, превращаясь в жалкую куклу, медленно приближающуюся к нему. Ее абайя шуршала, обвивая фигуру, которая казалась пустой, как сброшенная змеиная кожа.

Ее глаза больше не были черными. Они налились кровью. Затем, с легкостью танцовщицы, снимающей вуаль, она открыла себя.

Йемура смотрел на это с затуманенным разумом, словно его сознание растворилось в теплой, вязкой массе. В его голове кипел жар, а губы шептали беззвучные слова.

С Хулганы слетел никаб, и он увидел ее черную, смазанную косу и лицо, которое больше не было прекрасным. Оно было изуродовано швами и трещинами, распухшее, покрытое гнойными нарывами и язвами, изъеденными оспой. Из них выползали черви - серо-белые, маслянистые твари, извивающиеся в воздухе и свисающие из ее рта, как мокрая лапша.

Он закричал и, спотыкаясь, бросился прочь. Он натыкался на предметы, падал, рассекая кинжалом мертвый воздух.

В его голове звучал ее голос: Ты сдохнешь в грязи, как собака... с пеной у рта, пока твои внутренности превращаются в желе, а паразиты пожирают тебя...

Она двинулась к нему, словно ее нес ветер, наполненный кровью, болезнями и разложением. Изнутри ее тела доносились ужасные звуки: треск, писк, хрипы. Ужасная зараза, проникшая в нее, разрушала ее изнутри. Ее абайя трепетала, когда плоть превращалась в свернувшуюся, пузырящуюся массу, в жидкую, дымящуюся смесь гниения, которая выливалась на землю в виде луж крови, костей и червей... О да, черви владели ею. Это были не те мелкие твари, что выползали из язв на ее лице, а гигантские чудовища, длиннее человеческой руки и толще древка копья. Они извивались, корчились, киша в отвратительном месиве, которым она теперь была. Десятки их сплетались в ее останках, как корни деревьев, тянулись к Йемуре своими морщинистыми ртами...

Он вонзил кинжал в стену юрты, разорвал ее и вырвался наружу. Он бежал, спотыкаясь, ища спасения в безумном мире Хорты.

Один.

Великий монгольский завоеватель был один уже несколько дней. Он знал это наверняка, потому что с каждым восходом солнца пытался покинуть деревню, терялся в тростниковом лесу и вновь возвращался в Хорту. Так повторялось не менее четырех или пяти раз.

Он оказался в аду.

В чистилище.

В ловушке.

Деревня превратилась в огромную, гноящуюся рану, разлагающуюся вокруг него. Крысы, жужелицы, личинки, мухи-все они пировали на море трупов.

Он укрылся в глинобитной хижине, сжимая в руке кинжал. Разум его дрожал, распадаясь в вязкую суспензию психоза. Кожа горела нестерпимым зудом. Он раздирал ее до крови ногтями, но и этого было недостаточно. Тогда в ход пошел кинжал - лезвие очищало плоть, вырезало зараженные участки, высвобождало белых, извивающихся червей, поселившихся в его теле. Они разъедали его изнутри. Но он не сдавался. Вырезал их снова и снова, проделывая дыры в туловище, руках, ногах. Он даже вырвал одного из них из головки своего пениса.

Но это был Йемура.

А Йемура не сдается.

Он сражался до тех пор, пока не осталось ничего, с чем можно было бы сражаться. Пусть неверные увидят, как умирает воин. О, да.

Он вонзил пальцы в расползающуюся плоть лица, выдирая из-под кожи жирных, обильных личинок, сгоняя черных мух, рожденных в его теле. Зуд, ужасный, бесконечный зуд.

И голод.

Боже, этот голод.

Когда Йемура содрал кусок мертвеющей кожи, от него повеяло ароматом жареного мяса-баранины, птицы, тушеной конины. И на вкус оно было таким же - соленым, сладковатым, нежным. Его желудок заурчал. Рот наполнился слюной. Он не мог остановиться, пока не обглодал себя до обнажившихся мышц, погружая зубы в собственную плоть с первобытным, почти оргазмическим наслаждением. К этому моменту он уже съел почти всю плоть со своего живота и часть левой ноги. Стоять он больше не мог.

Он лишь лежал, привалившись к шелушащейся стене хижины, корчась от зуда, расчленяя себя, раздавливая червей, отгоняя мух и набивая желудок...

Но он не сдавался.

Он был солдатом.

О, Боже. Этот голос.

Чумная Дева звала его снаружи, манила к финальному акту. Хижина уже кишела ее тварями-розовыми, пульсирующими, шевелящимися крысоплодами. Йемура хватал их одной за другой, мял в кулаках, пока между пальцами не хлынул теплый черный сок.

А потом появились младенцы.

Бескостные, ползучие существа с тонкими, как палочки, пальцами и глазами, похожими на желтые семена. Их сосущие рты визжали и плакали, заполняя комнату липким, мучительным звуком.

Дева стояла в дверях. Младенцы ползли на нее, обвивали, карабкались вверх. На руках она держала одного - гнилого, мягкого, омерзительного.

Йемура не смотрел на нее. Он не дал ей власти над собой, даже когда ее порождения облепили его, вгрызаясь в израненное тело. Она ждала, что он закричит.

Но он не кричал.

Чтобы не кричать, он сунул в рот белый, набухший гриб и начал жевать. Нежный, губчатый, вкусный...

Когда он понял, что это его собственная рука, было уже слишком поздно.

Перевод: Грициан Андреев

Бесплатные переводы в наших библиотеках:

BAR "EXTREME HORROR" 2.0 (ex-Splatterpunk 18+)

https://vk.com/club10897246

BAR "EXTREME HORROR" 18+

https://vk.com/club149945915