Ужас в музее

Две черные бутылки (Г. Лавкрафт, У. Талмен) ^{19}

(перевод М. Куренной)

Далеко не все немногочисленные жители Даальбергена — унылой деревеньки в горах Рамапо[111] — верят, что мой дядя, пастор Вандерхооф, действительно умер. Иные считают, что он завис где-то между небесами и преисподней из-за проклятия старого церковного сторожа. Если бы не этот колдун, вполне возможно, он бы до сих пор проповедовал в маленькой, замшелой от сырости церквушке за болотистой пустошью.

После всего, что со мной приключилось в Даальбергене, я почти готов разделить мнение тамошних жителей. Я не уверен, что мой дядя умер, но абсолютно уверен, что его нет среди живых на этой земле. В том, что старый пономарь похоронил его, сомневаться не приходится, но он не покоится в своей могиле ныне. Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня такое ощущение, будто он стоит за моей спиной, побуждая поведать правду о странных событиях, произошедших в Даальбергене много лет назад.

Я прибыл в Даальберген четвертого октября, по вызову одного из бывших прихожан моего дяди. В своем письме он сообщал, что старый пастор скончался и что я, будучи единственным его живым родственником, вправе вступить во владение небогатым имуществом покойного. Добравшись до глухой деревушки после множества утомительных пересадок с одной железнодорожной ветки на другую, я безотлагательно направился в бакалейную лавку Марка Хайнса, автора письма, который отвел меня в душную заднюю комнатушку и рассказал диковинную историю, связанную со смертью пастора Вандерхоофа.

— Со старым сторожем Абелем Фостером надо держать ухо востро, Хофман, — предупредил Хайнс. — Он в сговоре с дьяволом, точно тебе говорю. Недели две назад Сэм Прайор, проходя мимо церковного кладбища, слышал, как он разговаривает там с мертвецами. Виданное ли дело, чтобы болтать с покойниками? И Сэм клянется, что ему отвечал какой-то голос — гулкий такой, приглушенный, словно из-под земли. Да и другие тоже не раз видели, как он стоит у могилы преподобного Слотта, что возле самой церковной ограды, и, заламывая эдак руки, обращается с какими-то речами к замшелому надгробью, словно перед ним старый пастор собственной персоной.

Старый Фостер, по словам Хайнса, появился в Даальбергене лет десять назад и сразу же поступил в услужение к Вандерхоофу, чтобы присматривать за сырой каменной церквушкой, которую посещало большинство местных жителей. Никто, кроме Вандерхоофа, не питал к нему приязни, ибо одним своим присутствием он внушал смутный, безотчетный страх. Порой, когда прихожане собирались на богослужение, он стоял у входа в храм, и обычно мужчины холодно отвечали на его подобострастные поклоны, а женщины спешили поскорее пройти мимо, придерживая подол платья, чтобы ненароком не прикоснуться к нему. По будним дням он косил траву на кладбище и поливал цветы вокруг могил, часто напевая и бормоча себе под нос. Почти все заметили, что особое внимание он уделяет могиле преподобного Гильяма Слотта, первого пастора церкви, построенной в 1701 году.

Вскоре после того, как Фостер обосновался здесь, дела в деревне покатились под гору. Сначала закрылся рудник, где работало большинство мужчин. Железорудная жила иссякла, и многие люди перебрались в края получше, а владельцы относительно крупных земельных наделов занялись сельским хозяйством и с трудом перебивались, выращивая скудные урожаи на каменистых склонах. Потом началось неладное в церкви. Пошли слухи, что преподобный Йоханнес Вандерхооф заключил сделку с дьяволом и проповедует слово дьяволово в Божьем храме. Его проповеди стали какими-то странными и чересчур заумными, изобилуя зловещими откровениями, недоступными пониманию невежественных жителей Даальбергена. Пастор переносил своих слушателей в далекое прошлое, предшествовавшее векам страха и суеверия, в царство ужасных незримых духов, и заполонял воображение простодушных селян образами жутких ночных кровопийц. Круг прихожан редел с каждым днем, но Вандерхооф игнорировал настойчивые призывы деревенских старейшин и дьяконов сменить тему проповедей. Правда, старик постоянно обещал внять просьбам, но казалось, он всецело находился во власти некой высшей силы, навязывавшей ему свою волю.

Несмотря на могучее телосложение, Йоханнес Вандерхооф слыл человеком слабохарактерным и робким, но тем не менее даже под угрозой увольнения с должности он продолжал читать жуткие проповеди — и в конце концов число прихожан, посещавших воскресные утренние службы, сократилось до считаных единиц. На приглашение нового пастора у деревенской общины не хватало денег, и вскоре уже никто из местных жителей не осмеливался и близко подойти к церкви или расположенному рядом приходскому дому. Все испытывали неодолимый страх перед злыми духами, в союзе с которыми явно состоял Вандерхооф.

Мой дядя, по словам Марка Хайнса, продолжал жить в приходском доме, поскольку никому недоставало решимости выгнать его оттуда. Он больше не появлялся на людях, но по ночам у него в доме — а порой и в самой церкви — горел свет. Ходили слухи, будто он по-прежнему регулярно читает воскресные проповеди, не замечая отсутствия прихожан. Один только старый сторож, живший в церковном подвале, заботился о нем и раз в неделю наведывался за продуктами в торговый квартал городка, ныне пришедший в упадок. Теперь он перестал угодливо кланяться каждому встречному, но, напротив, всем своим видом излучал лютую ненависть. Он не заговаривал ни с кем, кроме лавочников, и неизменно бросал по сторонам злобные взгляды, когда шагал по разбитым мощеным тротуарам, громко стуча тростью. Всякий, кто оказывался рядом с этим морщинистым, согбенным летами старцем, буквально физически ощущал его присутствие — столь великой внутренней силой обладал этот человек, заставивший Вандерхоофа (по мнению местных жителей) продать душу дьяволу. Никто в Даальбергене не сомневался, что именно он повинен во всех бедах, постигших деревню, но никто не смел выступить против него, даже не мог просто подойти к нему без страха. Его имя, как и имя Вандерхоофа, никогда не произносилось вслух. Любые разговоры о церкви за болотом велись исключительно шепотом, а если дело происходило ближе к ночи, собеседники поминутно пугливо озирались через плечо, проверяя, не подкрадывается ли к ним в темноте какая-нибудь бесформенная зловещая тварь с целью тут же подтвердить их опасения.

Погост оставался таким же зеленым и ухоженным, как в былые дни, когда церковь посещалась, и цветы вокруг могил регулярно пропалывались и поливались. Порой местные жители видели там старого сторожа, который продолжал исправно выполнять свои обязанности, хотя уже давно не получал денег за работу, и немногие смельчаки, отваживавшиеся подойти поближе, говорили, что он ведет нескончаемую беседу с дьяволом и злыми духами, обитающими на кладбище.

Однажды утром, поведал далее Хайнс, кто-то увидел, как Фостер копает могилу на месте, куда здание церкви отбрасывает густую тень ближе к вечеру, когда солнце вот-вот скроется за горой и деревня погрузится в сумерки. Днем церковный колокол, уже много месяцев молчавший, зазвонил и не умолкал в течение доброго получаса. А на закате наблюдатели, державшиеся на безопасном расстоянии, увидели, как Фостер выкатывает из дома тачку с установленным на ней гробом, вываливает его в могилу без особых церемоний и засыпает землей.

На следующее утро церковный сторож появился в деревне — раньше обычного срока его еженедельных посещений и в гораздо лучшем, чем прежде, расположении духа. Обнаружив удивительную для него словоохотливость, старик сообщил, что Вандерхооф накануне скончался и что он похоронил его рядом с могилой преподобного Слотта близ церковной ограды. Фостер поминутно улыбался и довольно потирал руки, исполненный неуместной, необъяснимой веселости. Он явно испытывал извращенную, дьявольскую радость по поводу кончины Вандерхоофа. Деревенские жители, почувствовавшие перед ним еще сильнейший страх против прежнего, старались по возможности держаться от него подальше. После смерти Вандерхоофа они совсем пали духом, ибо теперь старый сторож, обитающий в церкви за болотом, запросто мог наслать на них любую порчу. Бормоча себе под нос что-то на неведомом никому языке, Фостер ушел восвояси по дороге через болото.

Именно тогда Марк Хайнс вспомнил, что пастор Вандерхооф как-то упоминал обо мне, своем племяннике. Посему он вызвал меня письмом в надежде, что мне известны какие-либо обстоятельства, способные пролить свет на тайну последних лет жизни моего дяди. Однако я заверил собеседника, что почти ничего не знаю о своем родственнике и его прошлом — знаю лишь со слов моей матери, что он был человеком недюжинной физической силы, но малодушным и безвольным.

Выслушав Хайнса, я перестал раскачиваться на стуле и взглянул на часы. Дело шло к вечеру.

— А далеко ли до церкви? — спросил я. — Я успею добраться до нее засветло?

— Но ты ж не попрешься туда на ночь глядя, парень! В такое-то пр оклятое место! — Старик затрясся всем телом и приподнялся с кресла, вытягивая вперед костлявую руку словно в попытке остановить меня. — Это же чистое безумие!

Я от души рассмеялся, позабавленный его страхами, и сказал, мол, будь что будет, но я твердо намерен повидаться со старым сторожем сегодня же вечером и по возможности скорее разобраться с этим делом. Я не собирался принимать на веру дурацкие россказни невежественных селян, ибо нисколько не сомневался, что все поведанное мне Хайнсом является всего лишь рядом случайных событий, в которых жители Даальбергена, обладающие излишне пылким воображением, усмотрели причину своих бед. Лично я не испытывал ни малейшего страха.

Поняв, что я не откажусь от намерения посетить дядин дом засветло, Хайнс проводил меня до дверей и неохотно объяснил дорогу, через каждое слово призывая меня одуматься. На прощание он пожал мне руку с таким скорбным выражением лица, словно уже не надеялся увидеть меня впредь.

— Будь осторожен, не дайся в лапы этому старому дьяволу Фостеру! — снова и снова предостерегал он. — Я бы ни за какие коврижки не сунулся к нему после наступления темноты. Нет уж, благодарю покорно! — Он вернулся в лавку, мрачно качая головой, а я зашагал по дороге, ведущей к окраине деревни.

Не прошло и двух минут, как я увидел впереди болото, о котором говорил Хайнс. Дорога, с обеих сторон огороженная побеленным штакетником, тянулась через обширную топь с островками редких кустов и чахлых деревьев, утопающих в вязкой жиже. В воздухе витал запах гнили и тлена, и даже сейчас, сухим солнечным вечером, над гиблой трясиной поднимались тонкие струйки вредоносных испарений.

Перейдя через болото, я, согласно полученным указаниям, свернул налево и зашагал по широкой тропе, ответвлявшейся от главной дороги. Поблизости я увидел несколько домишек — убогих лачуг, вид которых свидетельствовал о крайней бедности хозяев. Над тропой здесь низко нависали ветви громадных ив, почти не пропускавшие солнечных лучей. Гнилостный болотный запах по-прежнему стоял у меня в ноздрях, и воздух был сырой и промозглый. Я прибавил шагу, спеша поскорее выбраться из этого сумрачного туннеля.

Вскоре я снова вышел на открытое место. Красный шар солнца уже начинал опускаться за гребень горы, и поодаль впереди стояла одинокая церковь, омытая кровавым светом. Я почувствовал смутную тревогу, о какой упоминал Хайнс, — тот самый безотчетный страх, что заставлял жителей Даальбергена держаться подальше от этого места. Приземистое каменное здание церкви с невысокой колокольней казалось чем-то вроде идола, которому поклонялись расположенные вокруг надгробия с закругленными навершиями, похожими на плечи коленопреклоненных людей, и над этим собранием идолопоклонников возвышался мрачный приходской дом, подобный зловещему призраку.

Исследуя взором открывшуюся мне картину, я несколько замедлил шаг. Солнце стремительно опускалось за гору, и влажный воздух стал студеным. Подняв воротник куртки, я потащился дальше. Когда я снова вскинул глаза, внимание мое привлек какой-то белый предмет в тени кладбищенской ограды — предмет неясных очертаний. Напрягши зрение, я разглядел свежесрубленный крест, установленный на свежем могильном холмике, и у меня опять захолонуло сердце. Я понял, что это могила моего дяди, но у меня возникло странное ощущение, будто она отличается от всех прочих могил. Она не казалась мертвой. Непонятно почему, она производила впечатление живой, если такое слово вообще применимо к могиле. Подойдя ближе, я увидел рядом с ней другую могилу — явно древнюю, с замшелым выщербленным надгробием.

Я не замечал нигде вокруг никаких признаков жизни. В бледных сумерках я взошел на пригорок, где стоял приходской дом, и громко постучал в дверь. Ответа не последовало. Я двинулся вокруг дома, поочередно заглядывая во все окна. Он казался необитаемым.

Здесь, в долине, накрытой тенью угрюмых гор, ночная тьма сгустилась сразу, едва солнце полностью скрылось за грядой. Я видел всего на несколько футов перед собой. Пробравшись ощупью вдоль стены, я вернулся к входной двери и остановился, соображая, что делать дальше.

Вокруг царила мертвая тишина — ни легчайшего шепота ветра, ни даже обычных звуков ночной жизни животных и насекомых. Тревога и страх, на время забытые, вновь заползли в душу, ввергнутую в трепет этим могильным безмолвием. Мне почудилось, будто меня со всех сторон тесно обступают сонмы ужасных призраков, не давая мне ни вдохнуть, ни выдохнуть. Я в сотый раз задался вопросом, где же старый сторож.

С минуту я стоял неподвижно, готовый вот-вот увидеть какого-нибудь зловещего демона, выступающего из тьмы, а потом вдруг заметил два горящих окошка на колокольне и сразу вспомнил, что Фостер, по словам Хайнса, живет в церковном подвале. Я осторожно двинулся вперед в кромешной тьме и отыскал боковую дверь церкви, оказавшуюся приоткрытой.

Внутри пахло пылью и плесенью. Все, к чему я прикасался, было покрыто холодной, липкой влагой. Я зажег спичку и принялся озираться по сторонам в поисках лестницы, ведущей на колокольню. В следующий миг я застыл как вкопанный.

Откуда-то сверху до меня долетел обрывок похабной песни, громко пропетый хриплым пьяным голосом. Догоравшая спичка обожгла мне пальцы, и я уронил ее на пол. В кромешной тьме я увидел две светящиеся точки на дальней стене, а наискось под ними — дверь, очерченную по контуру светом, пробивающимся сквозь щели. Песня оборвалась так же неожиданно, как началась, и вокруг вновь воцарилась гробовая тишина. У меня бешено колотилось сердце, и кровь стучала в висках. Если бы я не окаменел от страха, я бы тотчас ударился в бегство.

Не зажигая второй спички, я ощупью пробрался между скамьями и приблизился к двери. Охваченный гнетущей тревогой, я действовал как во сне, почти непроизвольно.

Я попробовал дверь — она оказалась запертой. На мой настойчивый стук никто не откликнулся. В церкви по-прежнему стояла полная тишина. Нашарив дверные петли и вынув из них штифты, я подхватил и отставил в сторону дверное полотно, выпавшее на меня из проема. Я увидел перед собой крутую лестницу, залитую тусклым светом. В ноздри ударил тошнотворный запах виски. Теперь я слышал звуки возни в помещении наверху. Отважившись оповестить о своем присутствии негромким возгласом и услышав в ответ протяжный стон, я осторожно поднялся по ступеням и заглянул в маленькую комнатушку.

Явившееся моему взору непотребное зрелище поразило меня до глубины души. По всей комнате были разбросаны странного вида пыльные книги и манускрипты — явно невообразимо древние. На стеллажах, достигающих потолка, теснились стеклянные банки и бутылки с разными омерзительными тварями — змеями, ящерицами, летучими мышами. Пыль, плесень и паутина покрывали все вокруг. В центре помещения, за столом, на котором стояли зажженная свеча, почти пустая бутылка виски и стакан, неподвижно сидел старик с костлявым морщинистым лицом и безумными глазами, смотревшими сквозь меня невидящим взглядом. Я мигом признал в нем Абеля Фостера, старого церковного сторожа. Он не пошевелился и не промолвил ни слова, когда я медленно, с опаской приблизился.

— Мистер Фостер? — спросил я и затрепетал от безотчетного страха, когда эхо моего голоса отразилось гулким эхом от стен комнатушки.

Человек за столом не ответил и даже не шелохнулся. Решив, что он напился до бессознательного состояния, я обогнул стол и подошел к нему с намерением тряхнуть за плечо.

Едва я до него дотронулся, чудной старик вскочил с кресла, словно обуянный смертельным ужасом. Вперив в меня по-прежнему бессмысленный взгляд, он замахал руками и попятился.

— Нет! — истошно выкрикнул он. — Не прикасайся ко мне! Убирайся… убирайся прочь!

Мне стало ясно, что Фостер не только пьян, но и невесть почему объят диким страхом. Успокоительным тоном я объяснил, кто я такой и зачем явился. Похоже, он смутно понял меня, ибо бессильно рухнул обратно в кресло и застыл в сгорбленной позе.

— Я принял вас за него! — пробормотал старик. — Решил, что он явился за ней. Он все пытается выбраться оттуда — пытается с того самого дня, как я упрятал его туда. — Он снова возвысил голос до крика и судорожно вцепился в ручки кресла. — Может, он уже выбрался! Выбрался и идет сюда!

Я оглянулся через плечо, почти ожидая увидеть какую-нибудь призрачную фигуру, поднимающуюся по лестнице.

— Кто идет сюда? — спросил я.

— Вандерхооф! — провизжал старик. — Крест на его могиле падает каждую ночь! Каждое утро земля там разрыхлена, и от раза к разу утаптывать ее становится все труднее! Рано или поздно он выберется оттуда, и я ничего не смогу поделать!

Заставив Фостера опуститься обратно в кресло, я присел на ящик рядом. Старика трясло от ужаса, и из уголков рта у него стекала слюна. На меня поминутно накатывали волны душного страха, который описывал мне Хайнс, рассказывая о старом стороже. Действительно, от него веяло необъяснимой жутью. Сейчас он уронил голову на грудь и беззвучно шевелил губами, несколько успокоившись.

Я тихо встал и распахнул окно, чтобы выветрился тяжелый дух виски и затхлый запах пыли и тлена. Бледный свет только что взошедшей луны рассеял кромешную тьму, и из окна колокольни я различал внизу могилу пастора Вандерхоофа. Я пригляделся и растерянно поморгал, не веря своим глазам: крест на могиле покосился! Но ведь час назад он стоял вертикально! Меня снова охватил страх. Я резко повернулся. Фостер пристально смотрел на меня — более осмысленным взглядом, чем прежде.

— Так значит, вы племянник Вандерхоофа, — гнусаво протянул он. — В таком случае вам, надо думать, все известно. Скоро он явится за мной — сразу, как только выберется из могилы. Да вы наверняка и сами все знаете.

Казалось, страх покинул его и он смирился с некой ужасной участью, которой ждал с минуты на минуты. Он снова уронил голову на грудь и продолжал монотонно бубнить гнусавым голосом:

— Видите все эти книги и рукописи? Так вот, в свое время они принадлежали пастору Слотту — пастору Слотту, что обретался здесь много лет назад. Все они про магию — про черную магию, которую старый пастор знал еще прежде, чем перебрался в эту страну. У него на родине за такие знания сжигали на костре или варили в кипящем масле. А старый Слотт все это знал, но держал язык за зубами. Он читал здесь проповеди много поколений назад, а по ночам, поднявшись на колокольню, изучал свои книги, и колдовал над дохлыми тварями из банок, и произносил магические проклятия и заклинания, но хранил это дело в тайне. Нет, никто ничего не знал, кроме самого пастора Слотта да меня.

— Вас? — воскликнул я, подаваясь к нему через стол.

— Ну да, только я узнал все сравнительно недавно. — Лицо Фостера приняло лукавое выражение. — Я нашел все это здесь, когда устроился в церковь сторожем. Я стал читать книги на досуге и вскорости постиг тайное знание.

Старик продолжал монотонно бубнить, а я завороженно слушал. Он рассказал, как заучивал сложные магические формулы, чтобы посредством заклинаний насылать порчу на людей. Он отправлял жуткие нечестивые обряды, предписанные сатанинским вероучением, призывая проклятия на селение и его обитателей. Одержимый бесовской страстью, он пытался подчинить своим злым чарам и церковь, но сила Господа оказалась неодолимой. Воспользовавшись слабоволием Йоханнеса Вандерхоофа, он околдовал беднягу и заставил читать странные, богопротивные проповеди, вселявшие страх в сердца простодушных деревенских жителей. В часы воскресных богослужений он неизменно находился здесь, в верхней комнате, и сквозь дырочки, проделанные в стене — прямо в глазах дьявола, изображенного на росписи со сценой искушения Христа, что находилась с другой стороны, — пристально смотрел на Вандерхоофа. Прихожане, до смерти напуганные сыпавшимися на них бедами, один за другим перестали посещать службы, и теперь Фостер спокойно мог сделать с церковью и Вандерхоофом все, что пожелает.

— И что же вы с ним сделали? — глухо спросил я, когда старый сторож на миг умолк. Он разразился кудахчущим смехом, запрокинув голову в приступе хмельного веселья.

— Я забрал у него душу! — провыл он жутким голосом, повергшим меня в трепет. — Забрал и упрятал в бутылку — в маленькую черную бутылку! А потом похоронил бедолагу! Но без души он не может попасть ни в рай, ни в ад! А значит, он непременно придет за ней. Он все пытается выбраться из могилы. Я слышу, как он ворочается там, пробиваясь сквозь толщу земли, — он ведь страсть какой сильный!

С каждой минутой я все больше убеждался, что Фостер говорит правду, а не болтает вздор с пьяных глаз. Его рассказ во всех деталях совпадал с историей, поведанной мне Хайнсом. Во мне постепенно нарастал страх. Сейчас, когда старый колдун зашелся демоническим хохотом, я испытал острое искушение броситься вниз по лестнице и срочно убраться подальше от этого проклятого места. Чтобы успокоиться, я встал и снова подошел к окну. Глаза у меня буквально полезли на лоб, когда я увидел, что крест на могиле Вандерхоофа накренился еще сильнее против прежнего. Теперь он стоял под углом в сорок пять градусов!

— Может, нам стоит выкопать Вандерхоофа и вернуть ему душу? — сдавленным от волнения голосом спросил я, чувствуя необходимость срочно предпринять что-то. Старик в ужасе вскочил с кресла и истошно заверещал:

— Нет, нет, нет! Он убьет меня! Я забыл нужную формулу, а живой мертвец без души непременно убьет нас обоих, коли выберется из могилы!

— Где бутылка с душой? — осведомился я, с угрожающим видом подступая к Фостеру. Я почувствовал, что вот-вот произойдет нечто ужасное, и исполнился решимости сделать все возможное, чтобы предотвратить беду.

— Ничего я тебе не скажу, щенок! — прорычал старик. — А если тронешь меня хоть пальцем — сильно об этом пожалеешь!

Я шагнул вперед, заметив на низком табурете позади него две черные бутылки. Фостер монотонно пробубнил несколько диковинных слов. В глазах у меня потемнело, и мне показалось, будто незримая рука вытягивает что-то у меня из груди, пытаясь протащить через горло. Колени подкашивались.

Сделав несколько шатких шагов, я схватил сторожа за горло, а свободной рукой потянулся к бутылкам. Но старик, отступая назад, зацепил табурет ногой, и одна из бутылок упала на пол, а вторую я успел поймать. Раздался звон разбитого стекла, вспыхнуло голубое пламя, и комната наполнилась мерзким запахом серы. Над россыпью осколков поднялось крохотное белое облачко и, подхваченное сквозняком, уплыло в окно.

— Будь ты проклят, ублюдок! — послышался слабый голос, донесшийся словно издалека.

Фостер, которого я отпустил, когда бутылка разбилась, тесно прижимался спиной к стене и казался сейчас сжавшимся и усохшим пуще прежнего. Лицо его постепенно приобретало темно-зеленый оттенок.

— Будь ты проклят! — повторил голос, на сей раз как будто исходивший из уст Фостера. — Теперь мне конец! В той бутылке была моя душа! Пастор Слотт забрал ее у меня двести лет назад!

Старик медленно сполз по стене, не сводя с меня тускнеющих глаз, полных лютой ненависти. Кожа у него почернела, потом пожелтела. Я с ужасом увидел, как тело его рассыпается в прах и одежда падает на пол бесформенной грудой.

Бутылка в моей руке стала горячей. Я испуганно взглянул на нее — она источала слабое фосфоресцирующее сияние. Еле живой от страха, я поставил бутылку на стол, но продолжал зачарованно смотреть на нее. В течение нескольких мучительно долгих минут зловещей тишины загадочное свечение усиливалось, а потом до моего слуха явственно донесся шорох осыпающейся земли. Задыхаясь от ужаса, я выглянул из окна. Луна уже стояла высоко в небе, и при ее свете я увидел, что свежесрубленный крест на могиле Вандерхоофа упал наземь. Снова раздался шорох сухой земли — и я, потеряв остатки самообладания, с грохотом скатился по лестнице и стремглав вылетел из церкви. Объятый диким страхом, я мчался во весь дух по ухабистой тропе, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь. Достигнув входа в мрачный туннель, образованный ветвями громадных ив, я услышал жуткий рев позади. Оглянувшись через плечо на церковь, я увидел на фоне озаренной лунным светом стены гигантскую черную тень, которая вылезла из могилы моего дяди и медленной, неверной поступью направилась ко входу в здание.

На следующее утро в лавке Хайнса я рассказал о своем ночном приключении группе местных жителей. По ходу моего повествования они то и дело обменивались насмешливыми взглядами, но когда я предложил наведаться со мной в церковь, все до единого отказались под разными предлогами. При всем своем легковерии они явно усомнились в правдивости моего рассказа, но все же предпочли не рисковать. Я заявил, что в таком случае пойду один, хотя должен признаться, я не горел желанием отправляться туда в одиночку.

Я еще не успел далеко отойти от лавки, когда меня нагнал и схватил за руку седобородый старик.

— Я пойду с тобой, парень, — просипел он. — Помнится, отец как-то рассказывал мне что-то подобное про старого пастора Слотта. Говорят, он был престранным типом, но Вандерхооф был еще хуже.

Могила Вандерхоофа оказалась разрытой и пустой. Мы с моим спутником сошлись во мнении, что здесь вполне могли поработать кладбищенские воры, и все же… Бутылка, оставленная мной на столе в колокольне, исчезла, хотя осколки другой бутылки по-прежнему валялись на полу. А на груде желтой пыли и мятого тряпья, в которую обратился Абель Фостер, мы обнаружили отпечатки громадных ступней.

Заглянув в некоторые из разбросанных по комнате книг и рукописей, мы снесли все до единой вниз и предали огню, как нечто нечистое и богопротивное. Отыскав в церковном подвале лопату, мы засыпали землей могилу Йоханнеса Вандерхоофа, а потом, спохватившись, бросили упавший крест в костер.

Если верить слухам, с той поры каждое полнолуние по кладбищу потерянно бродит громадная призрачная фигура с бутылкой в руке — словно в поисках чего-то ею забытого.