Ужас в музее

II

Позже, оставшись в одиночестве в огромном сводчатом зале, Джонс проклял детскую наивность, приведшую его сюда. Первые полчаса он ежеминутно зажигал карманный фонарик, однако теперь, сидя во мраке на одной из скамеек для посетителей, уже не рисковал делать это так часто. Каждый раз луч выхватывал из темноты какой-нибудь болезненный образ — гильотину; безымянного монстра; бледное человеческое лицо, взирающее на него с дьявольской хитростью; тело, залитое потоками крови из распоротого горла. Как здравомыслящий человек, Джонс хорошо понимал, что никакой зловещей реальности не скрывается за этими предметами, однако после томительных минут, проведенных в кромешной тьме, предпочитал не смотреть на них.

Зачем ему понадобилось заключать пари с этим безумцем? Гораздо проще было бы оставить его в покое или свести к психиатру. Вероятно, подумал Джонс, сказалось дружеское расположение одного художника к проблемам другого. В Роджерсе чувствовался столь несомненный гений, что было бы непростительно бросить его на растерзание овладевшей им мании. Человек, придумывавший и создававший такие невероятные образы, был близок к настоящему величию Безудержную фантазию Иеронима Босха он воплощал в реалии с мастерством и тщанием, превосходящими искусство Блачека. Без сомнения, для мира кошмаров он сделал не меньше, чем Блачек со своими чудесными копиями растений из изогнутого и раскрашенного стекла для мира ботаники.

В полночь удары башенных часов за Темзой просочились сквозь кромешную тьму, и Джонса несколько подбодрило это послание из живого мира. Сводчатый потолок музея напоминал могилу, жутковатую в своем безмолвии и уединении. Даже мышь показалась бы подходящей компанией, но Роджерс как-то похвастался, что по каким-то одному ему известным причинам ни мыши, ни даже насекомые не осмеливаются приближаться к музею. Любопытное заявление, хотя похоже, что оно было правдой. Мертвенная тишина была полной. Ни единого звука не отражалось под сводами. Джонс притопнул ногой, и призрачное эхо нарушило абсолютный покой. Он кашлянул, и стены насмешливо загудели, возвращая в ответ хрипловатое стаккато. Только не начинать разговоры с самим собой, пообещал себе Джонс. Это будет означать полную потерю самообладания. Время тянулось с чудовищной медлительностью. Джонс мог бы поклясться, что с момента, когда он фонариком подсветил циферблат наручных часов, истекли сутки, однако далекие башенные часы только возвещали полночь.

Что-то в темноте и безмолвии зала обостряло чувства, заставляя воспринимать едва уловимые дуновения, столь слабые, что их трудно было отнести к движениям воздуха. Джонс искренне пожалел о своей излишней чувствительности. Временами его слух, казалось, различал смутные шорохи, не до конца слившиеся с ночными шумами убогих улиц за стеной, и в мозг вползали мысли о зыбких и туманных материях, вроде гармонии небесных сфер, и неизвестных, недостижимых формах жизни в чужих измерениях, нависших над нашим миром. Роджерс часто размышлял о подобных вещах.

Скользящие искорки света в погруженных во мрак зрачках обрели странную упорядоченность, рассыпаясь и складываясь в причудливо изменяющиеся узоры. Джонс часто задумывался об этих таинственных лучах из скрытых глубин, которые мерцают для нас в отсутствие всякого земного освещения; однако подобных сегодняшним ему еще не приходилось видеть. Бесцельные перемещения светлых точек, обычные для глаза человека, оказавшегося в кромешной тьме, сменились огненным вихрем, исполненным тайного смысла.

Затем пришло ощущение движения. Двери оставались заперты, однако, несмотря на полное отсутствие сквозняков, Джонс почувствовал, что воздух утратил свою прежнюю неподвижность. Неосязаемые изменения в давлении — не настолько заметные, чтобы предположить приближение чего-то невидимого и ужасного, — сопровождало общее неприятное похолодание атмосферы в зале. Воздух отдавал солью, словно смешавшись с бризом черных подземных вод; затхлые испарения достигли скамьи, где сидел Джонс. В дневное время он не замечал, чтобы восковые фигуры обладали таким запахом; пожалуй, так могли пахнуть чучела животных в зоологическом музее. Любопытная иллюзия, особенно если вспомнить уверения Роджерса, что не все из его скульптур искусственного происхождения. Да, вероятно, именно эти слова и вызвали подобный обман чувств. Не следует доверяться воображению, иначе можно сойти с ума на пару с беднягой Роджерсом.

Полная заброшенность зала действовала угнетающе. Даже отдаленный бой часов, казалось, долетал из космической бездны. Это сравнение напомнило Джонсу о чудовищной фотографии, которую показывал Роджерс: причудливый подземный храм с резным троном и древние развалины в опасных и недосягаемых просторах Арктики. Возможно, Роджерс в самом деле бывал на Аляске, но фотография еще ничего не доказывала; резьба и зловещие иероглифы на троне вполне могли оказаться искусной декорацией. Достаточно представить чудовищную тушу, застывшую на троне… Какой небывалый полет воображения! Интересно, где стоит этот шедевр? Скорее всего за ду-бевой дверью в мастерской. Однако что пользы размышлять о каком-то восковом слепке, когда в зале тесно от отвратительных ипостасей, ничем не уступающих подземному божеству? Стоит лишь заглянуть за полотняную занавеску, отгораживающую придел "Только для взрослых".

Окружение из восковых фигур с каждой четвертью часа начинало все больше раздражать Джонса. Прекрасное знание музея обрекало его даже в кромешной тьме на мысленное созерцание выставленных экспонатов. Мрак лишь добавлял немного новых красок отпечатавшимся в памяти персонажам. Гильотина, казалось, легонько поскрипывала, а бородатое лицо Ландру — душителя пятидесяти собственных жен кривило гримасы, полные недвусмысленной угрозы. Из перерубленного горла мадам Демерс вылетало зловещее клокотание, в то время как безголовое и безногое туловище жертвы дюйм за дюймом медленно приближалось на кровоточащих обрубках. Джонс прикрыл глаза в надежде приглушить образы, однако вскоре обнаружил бесплодность этих попыток. К тому же, стоило опустить веки, и странные светящиеся точки снова начинали свой беспокойный хоровод.

Не оставалось ничего другого, как постараться удержать в памяти те зловещие образы, которые недавно он пытался прогнать. Удерживая одни, воображение прочно отгораживалось от остальных; однако помимо воли Джонса из тайников его сознания стали выплывать наиболее жуткие чудовища; всевозможные твари сочились и ползли к нему, охватывая плотным полукругом. Черный, блестящий Цаттогва выполз из пасти лепной горгульи — длинная синусоида, усыпанная тысячей рудиментарных ножек, — и с шелестом расправил тонкие когтистые крылья, готовый к броску. Усилием воли Джонс удержался от крика. Потребовалось все самообладание и рассудительность, чтобы заглушить забытые детские страхи. Несколько помогла новая вспышка фонарика. В лучах света безобразные муляжи выглядели не столь пугающе, как в глубинах памяти.

Но сомнения не рассеялись. Даже при свете фонарика Джонса не оставляло ощущение, что занавеска с надписью "Только для взрослых" слабо колышется и подрагивает. Хорошо представляя, что скрывается за холстом, он непроизвольно поежился. Перед глазами возникли гибельные очертания таинственного Йогх-Сотота — беспорядочное нагромождение переливающихся шаров, исполненных космической угрозы. Что, если эта отвратительная масса медленно перекатывается, чтобы поглотить его? Направо небольшая выпуклость в занавеске прикрывала острый рог Гноф-Кеха — обросшего волосами жителя гренландских льдов. Иногда это мифическое существо можно наблюдать на двух ногах, иногда — на четырех, однако более вероятно встретить его на всех шести конечностях. Чтобы избавиться от подозрений, Джонс решительно шагнул с включенным фонариком к зашторенному приделу. Разумеется, ни один из его страхов не оправдался. Хотя не покачивает ли своими длинными лицевыми щупальцами громадный Туле — медленно и угрожающе? Податливость щупалец не была секретом для Джонса, но он не предполагал, что сквозняка, вызванного его приближением, будет достаточно, чтобы привести их в движение.

Вернувшись на скамью, он закрыл глаза, стараясь не обращать внимания на перемещения световых пятен. Часы на башне раскатились единственным ударом. Всего лишь час? Джонс подсветил фонариком собственные наручные часы и убедился, что это так. До утра оставалась целая вечность. Роджерс появится в восемь, до Орабоны. Задолго до его прихода на улице рассветет, но в подвал не проникнет ни одного луча света. Все окна заложены каменной кладкой, за исключением трех тусклых прямоугольников, выходящих во двор из мастерской. Утомительное пари, ничего не скажешь.

Слуховые галлюцинации обрели пугающую отчетливость; Джонс мог поклясться, что слышит осторожные шаги в мастерской. Не следовало столько думать о твари, которую Роджерс с благоговением называл "Он". Последний шедевр лишил рассудка своего создателя. Кто в здравом уме станет запирать на массивный замок безжизненную фигуру из воска? Конечно же, шаги породило утомленное воображение. Необходимо взять себя в руки.

Изнутри мастерской послышалось слабое царапанье ключа. Направив на звук луч фонаря, Джонс не увидел ничего, кроме неподвижной двери. Выключив свет, он расслабился и закрыл глаза; и сразу же возникла явственная иллюзия поскрипывания — на этот раз не гильотины, а медленно, украдкой открываемой двери в мастерскую. Только бы не закричать. Сорвавшись, он растеряет остатки самообладания. Теперь отчетливо слышалось какое-то шарканье, неуклонно приближающееся к его скамье. Успокоиться. Надо немедленно успокоиться, иначе воображение уничтожит его. Пошаркивание раздалось совсем рядом, и решимость Джонса ослабла. Из его легких с выдохом вырвался крик:

— Кто здесь? Кто ходит?

Ответа не последовало, между тем как шарканье продолжалось. Джонс не решался признаться, какая из двух возможностей больше пугает его: включить фонарик и увидеть пустоту или оставаться в темноте, наедине с подкрадывающимся к нему животным? Спазмы мешали вздохнуть, дрожащие пальцы ощупывали кнопку фонарика. Напряжение окружавшего мрака усилилось настолько, что молчание стало невыносимо, и он снова выкрикнул: "Стой! Кто здесь?" — после чего включил спасительный фонарик. В следующее мгновение, пораженный увиденным, он выронил его и закричал, не в силах остановиться.

Прямо из темноты на него надвигалась отвратительная тварь, похожая одновременно на насекомое и обезьяну. Шкура свободно болталась на костяке, свисая омерзительными складками; морщинистая голова с мертвыми глазами пьяно покачивалась из стороны в сторону при каждом шаге. Передние лапы с широко расставленными когтями протянулись вперед, и все тело напряглось, как перед прыжком, несмотря на полное отсутствие выражения на лице твари. После испуганных криков в наступившей затем темноте чудовище сосредоточенно подобралось и прыгнуло, обрушившись всей тяжестью на Джонса. Не последовало даже слабого сопротивления, ибо нападение лишило последних сил несчастную жертву.

Обморок Джонса длился не больше нескольких секунд, потому что жуткая тварь проворно волочила его в темноте, когда он начал приходить в чувство. Ясность мысли ему вернули звуки, которые издавало чудовище, вернее, голос, которым оно издавало их. Голос принадлежал человеку и был удивительно знаком. Лишь одно живое существо могло скрываться за хриплыми выкриками, воспевающими подземный ужас.

— Йа! Йа! — ревело чудовище. — Я иду, о Ран-Тегот, иду с приношением! Ты долго ждал и отказывал себе в пище, но вот я несу обещанное. И даже больше того, ибо вместо Орабоны тебе достался один из всезнаек, которые сомневаются в Тебе. Ты сокрушишь и осушишь его — и станешь сильнее! Люди будут восхищаться его останками, как памятником твоей славе. Ран-Тегот, безмерный и непреклонный, я твой послушный раб и первосвященник. Ты голоден, и я несу тебе жертву. Ты подаешь знак, и я исполняю его. Ты напитаешься кровью и напитаешь меня своей властью, о Ран-Тегот! Йа! Шабх-Нигротт! Божество с тысячей ртов!

В одно мгновение все ужасы ночи, как сброшенный плащ, слетели с Джонса. Он снова владел своими чувствами, ибо знал, сколь земная и вполне материальная опасность угрожает ему. Вместо сказочного монстра на него напал кровожадный безумец. Это был Роджерс, одетый в кошмарную шкуру и готовый принести жертву дьявольскому божеству, вылепленному из воска. Очевидно, он проник в мастерскую через внутренний двор, облачился в приготовленный костюм и вышел в вал, чтобы схватить объятую ужасом жертву. Сила безумца была поразительна, и только стремительные действия могли помешать ему выполнить задуманное. Рассчитывая на уверенность Роджерса в бессознательном состоянии жертвы, Джонс решил напасть неожиданно, пока хватка противника ослаблена. Толчок поясницы о порог возвестил о том, что они уже в погруженной во мрак мастерской.

С силой, удесятеренной смертельным страхом, Джонс резко рванулся, высвобождаясь из рук изумленного маньяка; в следующую секунду после удачного броска он сжимал руками скрытое омерзительной шкурой горло противника. Роджерс немедленно обхватил его снова, и они молча сцепились в отчаянной схватке. Атлетическая подготовка Джонса, без сомнения, была его единственным спасением, потому что, лишенный самых элементарных представлений о чести и об инстинкте самосохранения, Роджерс дрался как машина бездумного разрушения.

Гортанные крики время от времени сопровождали схватку. В потоках крови, среди клочьев одежды Джонс наконец нащупал горло безумца, не защищенное его чудовищным костюмом. Он молча защищал свою жизнь. Роджерс лягался, хитрил, бодался, кусался, царапался и плевался, находя при этом силы выкрикивать бессмысленные заклинания, по большей части обращенные к "Нему", или к Ран-Теготу. Для истощенных нервов Джонса эти крики казались отголосками демонического хохота, бушевавшего в бесконечных просторах вселенной. Изнемогая от ярости, противники катались по полу, опрокидывая скамьи, ударяясь о стены и кирпичное основание установленной посреди комнаты печи. Надежды на спасение почти не оставалось, когда в судьбу Джонса вмешался случай. Неожиданный удар коленом в грудь безумца остановил схватку: тело Роджерса обмякло, и мгновение спустя Джонс понял, что победил.

Пошатываясь, он поднялся на ноги и проковылял вдоль стены в поисках выключателя. Свободной рукой он волочил за собой безвольное тело противника, опасаясь внезапного нападения, если безумец придет в чувство. В распределительном щите нашелся нужный переключатель, и тусклая лампочка под сводом осветила беспорядочную обстановку. Ремнями и веревками, оказавшимися под рукой, Джонс принялся связывать Роджерса. Свалившаяся с хозяина музея шкура — вернее, клочья, которые остались от нее, — была сделана из необычного сорта кожи. От прикосновения к ней у Джонса пробежали мурашки по спине; странная затхлость исходила из морщинистых складок. В пиджаке Роджерса отыскалась связка ключей, которую усталый победитель немедленно забрал себе в качестве награды. Окна в мастерской наглухо закрывали шторы, и он не стал открывать их.

Смыв под умывальником кровь после поединка, Джонс выбрал самое скромное и благопристойное из одежды на костюмной вешалке и переоделся. Дверь во двор оказалась защелкнутой на пружинный замок, открыть который изнутри можно было простым нажатием кнопки. Связку ключей, однако, Джонс оставил себе, чтобы избежать затруднений по возвращении с помощью из психиатрической клиники. В музее не было телефона — следовало найти ночной бар или аптеку, чтобы позвонить. Он уже открывал дверь, когда в спину ему понесся поток угроз из противоположного конца комнаты. Роджерс, чьи видимые повреждения ограничивались глубокой царапиной на левой щеке, пришел в сознание.

— Глупец! Вырожденец Норт-Йида! Зловоние Кейтуна! Сын псов, что воют на дне Азатта! Твоя жертва сделала бы тебя бессмертным, но ты недостоин ее! Берегись — ибо Он голоден! Орабона, этот вероломный пес, собирался предать меня, и я выбрал тебя. Но и ты уподобился псу, кусающему длань, которая его кормит! Теперь берегитесь оба, ибо Он не простит смерти своего жреца!

Йа! Йа! Мщение близко! Разве тебе не хочется застыть в бессмертии? Взгляни на печь: пламя ждет, чтобы вспыхнуть, а чан полон воска. Я сделаю из тебя новое изваяние. Хей! Ты не верил, что мои фигуры сделаны не из воска, но сам станешь одной из них! Печь готова! Когда Он насытится и ты станешь похож на пса, остов которого ты видел сегодня, я дарую тебе бессмертие, Йа! Воск сделает из тебя шедевр. Разве не ты говорил, что я великий художник? Воск в каждой поре… в каждом квадратном дюйме твоего тела! Йа! Йа! И восхищенный мир будет смотреть на твой изуродованный труп и поражаться моему гению! Хей! Орабона будет вторым, а за ним уйдут остальные — на процветание моего воскового семейства!

Безумец перевел дыхание и заревел снова.

— Собака! Ты все еще думаешь, что я создал все эти фигуры? Почему не сказать — сохранил? Тебе известно, где я бывал и что видел?! Трусливый пес! Ты не выдержал бы единственного взгляда на живого шамблера, чья шкура так испугала тебя. Один вид его сразит тебя ужасом! Йа! Йа! Он голоден и ждет крови, которая дарит жизнь!

Привалившись к стене, Роджерс раскачивался из стороны в сторону, пытаясь освободиться от пут.

— Послушайте, Джонс… если я позволю уйти тебе, ты развяжешь меня? Верховный жрец обязан заботиться о Нем. Орабоны будет достаточно, чтобы вдохнуть в Него жизнь. А когда с этим подлым псом будет покончено, я сделаю бессмертными его останки, чтобы мир мог восхищаться им. Ты мог бы занять его место, но отказался от этой чести. Больше я не побеспокою тебя… Развяжи меня, и я поделюсь с тобой властью, которую даст мне Он. Йа! Йа! Великий Ран-Тегот! Развяжи меня! Немедленно развяжи! Он умирает от голода за этой дверью, и если Он умрет, Старая Раса никогда больше не вернется на Землю. Хей! Хей! Развяжи меня!

Джонс лишь отрицательно покачал головой, раздраженный бессвязными выкриками безумца. Не отрывая лихорадочного взгляда от дубовой двери, Роджерс принялся колотить головой о кирпичную стену; подтягивая под себя крепко связанные ноги, с силой распрямлял их и лягался. Опасаясь, что он поранится, Джонс осторожно приблизился, намереваясь привязать несчастного к какому-нибудь неподвижному предмету. Роджерс ползком отодвигался от него, издавая пронзительные вопли. Казалось невероятным, чтобы человеческое горло могло производить столь оглушительные звуки. Если не обитатели окрестных домов, то дежурный констебль должен был непременно вскоре их услышать.

— Уза-йе! Уза-йе! — завывал сумасшедший. — Айкаа хаа бхоайн, Ран-Тегот! Туле фавн! Хей, Хейа! Хей, Хейа! Ран-Тегот! Ран-Тегот, Ран-Тегот!

Крепко перевязанная фигура извивалась на полу; перекатившись, Роджерс распрямился и с грохотом ударил головой о тяжелые доски. Раз, еще… У Джонса не было сил, чтобы крепче связать несчастного. Дикая сцена, последовавшая за схваткой, угнетающе подействовала на его воображение, и оставшиеся в темноте страхи грозили снова вернуться. Все, что касалось Роджерса и его музея, окружал болезненный ореол тайны. Ледяной пот потоками катился вдоль спины при одной только мысли о восковом шедевре безумного гения, что притаился во мраке за дубовой дверью.

Новая волна холодного ужаса окатила Джонса: каждый волосок на его теле вздыбился от неясного предчувствия. Роджерс внезапно перестал кричать и биться головой о дверь: привалившись к косяку, он склонил голову набок, словно к чему-то прислушивался. Неожиданная улыбка дьявольского триумфа исказила его лицо. Он снова обрел дар связной речи. На этот раз хрипловатый шепот странно контрастировал с недавним громовым завыванием.

— Глупец! Слушай! Он идет ко мне! Ты слышишь плеск? Это Он выбирается из своего бассейна. Я долго копал его, но ничто не может быть достаточно хорошо для Него. Его предки-амфибии прилетели на Землю со свинцово-серой Июггот, где города покрыты теплым океаном. У нас Ему трудно стоять… Он слишком высок и должен сидеть или лежать… Дай мне ключи! Мы должны выпустить Его и поклоняться Ему. Потом мы пойдем в город и поймаем пса… или пьяного человека… и воздадим Ему то, чего Он хочет.

Не сами слова, но уверенность, с какой их произнес безумец, потрясла Джонса до глубины души. Безграничная искренность и доверие, прозвучавшие в сумасшедшем шепоте, оказались дьявольски заразительны. Подстегнутое воображение уже раскрашивало в угрожающие тона восковую фигуру, притаившуюся за дверью. Джонс с трепетным чувством оглядел дверь и заметил несколько трещин, прорезавших тяжелые доски. Размеры комнаты и местонахождение фигуры хотя и волновали, однако гораздо меньше, чем прочие химеры, порожденные воспаленным воображением безумца.

В следующее мгновение Джонс едва не задохнулся от нового приступа ужаса. Руки безвольно разжались, выронив кожаный ремень, которым он собирался перевязать Роджерса; судорожный озноб пробежал по коже. Он должен был догадаться, что в этом музее легко сойти с ума, как сошел Роджерс… а теперь и он! Его рассудок вызывал к жизни галлюцинации худшие, чем все ужасы прошедшей ночи. Безумец приказал ему прислушаться к плеску чудовища в бассейне, и теперь… о Господи! — он действительно слышал плеск.

Спазмы смертельного страха превратили в маску лицо Джонса. Роджерс захохотал.

— Наконец-то, глупец, ты веришь! Ты слышишь, как Он идет! Отдай ключи; мы должны встретить Его и служить Ему!

Однако Джонс был далек от того, чтобы обращать внимание на человеческую речь — безумную или рассудительную. Ужас парализовал его, притупив сознание сверхъестественными образами, вспыхивавшими в беспомощном воображении. Из-за двери донесся шум воды. Грузные, влажные лапы заскребли, зашаркали по бетону. Какое-то существо приближалось к двери. В ноздри через трещины в дубовых досках ударил зловонный животный запах.

Он не слышал, продолжает ли говорить Роджерс. Все окружающее поглотил туман, в котором рождались и множились иллюзии. Сейчас их неестественность воспринималась как удаленная, но действительная реальность. Сопение и фырканье раздавались у самой двери; трубный рев потряс комнату и заложил уши. Джонс не был уверен в его происхождении, так как потерял из виду связанного сумасшедшего. Перед глазами упорно вставала фотография невиданной восковой твари. Сама природа восставала против ее существования. Разве не ее образ лишил рассудка гениального создателя?

Пока он размышлял, новое свидетельство безумия проникло в его сознание. Из-за двери доносилось постукивание и царапанье: кто-то пытался открыть ее изнутри. Глухие удары в дубовые доски становились все громче и настойчивее. Животная вонь сделалась невыносимой. Неистовый штурм изнутри напоминал грохот тарана в ворота осажденной крепости. Послышалось зловещее потрескивание, посыпались щепки. Зловоние усилилось, когда отвалилась доска и в образовавшейся бреши показалась черная лапа, оканчивавшаяся крабьей клешней…

О Господи! На помощь! А-а-а!

Джонс едва помнил, что последовало затем. Одним прыжком он очутился возле входной двери, с силой рванул ее, с грохотом захлопнул за собой и по сбитым ступенькам помчался прочь в мощенный булыжником двор и дальше — в темные переулки Саутварка.

Здесь воспоминания обрываются. Джонс слабо представлял, как добрался домой. Ничто не указывало на то, что он останавливал такси; вероятно, весь путь он пробежал, ведомый слепым инстинктом; через Ватерлоо-бридж к Стрэнду и Чаринг-кросс, мимо Сенного рынка и Регент-стрит в Портланд — к своему собственному дому. Когда он нашел в себе силы позвонить доктору, его все еще облекала причудливая мешанина из музейных костюмов.

Неделю спустя ему разрешили вставать и рекомендовали прогулки на свежем воздухе.

Однако он немногое рассказал врачам. Над минувшей ночью повис незримый покров безумия, и молчание в этом случае было лучшим лекарством. Когда жар спал, он внимательно просмотрел все газеты, накопившиеся с той зловещей ночи, однако не нашел ни одной заметки о странном происшествии в музее. Что же тогда произошло в действительности? Этот вопрос взволновал его. Что толку думать о выздоровлении, когда не ясно, приснились ему или нет схватка с Роджерсом и последующие события в мастерской?

Прошло две недели, прежде чем он отважился вновь посетить Саутварк-стрит. Он выбрал утро — самое здоровое время суток, когда вокруг кипит деловая жизнь, люди снуют среди древних, обветшалых лавчонок и складов. Музейная вывеска оставалась на прежнем месте. Двери были открыты. Служащий у ворот кивнул Джонсу, польщенному этим знаком внимания. Собравшись с духом, он шагнул вовнутрь, и в сводчатом зале его приветствовал другой смотритель. Возможно, неудачное пари только приснилось? Постучать в дверь мастерской и спросить Роджерса?

В этот момент к нему подошел Орабона. Его смуглое, тонкое лицо было слегка иронично, однако не лишено дружелюбия. С легким акцентом он обратился к посетителю:

— Доброе утро, мистер Джонс. Последнее время вы почти не заглядывали к нам. Хотите видеть мистера Роджерса? Сожалею, но он уехал по делам в Южную Америку Да так неожиданно. Я замещаю его во время отсутствия… здесь и дома. Стараемся поддерживать марку нашего заведения… пока мистер Роджерс не вернется.

Смотритель улыбнулся — возможно, из чистой вежливости. Не представляя, как поддержать разговор, Джонс пробормотал пару вопросов о дне своего последнего посещения. Орабона, казалось, обрадовался вопросу и, тщательно подбирая слова, принялся отвечать.

— О да, мистер Джонс… Это случилось ровно две недели назад. По некоторым причинам я очень хорошо запомнил эту дату Утром — до прихода мистера Роджерса, как вы понимаете, — я обнаружил мастерскую в полном беспорядке. Уборка отняла много времени, к тому же с вечера оставалась незаконченная работа… Новый экспонат, брошенный на второй стадии обработки. Так что я немедленно принялся за дело.

Это была трудная работа, хотя, конечно, мистер Роджерс многое передал мне. Он великий художник… Когда он появился, то помог мне закончить этот экспонат… очень существенно помог, смею вас уверить… Но вскоре после этого он уехал, даже не попрощавшись с остальными. Как я уже говорил, его очень неожиданно вызвали в Южную Америку.

Как правило, в работе мы используем несколько важных химических реакций. Довольно шумный процесс… и некоторым соседям показалось, что ночью они слышали пистолетные выстрелы. Странная идея! Что же касается нового экспоната… его судьба складывается неудачно. Это величайший из всех шедевров, созданных мистером Роджерсом. он обязательно займется им, когда вернется. — Орабона снова улыбнулся. — Видите ли, полиция запретила его. Неделю назад мы выставили его в зале, и в тот же день у наших посетителей было два или три обморока. У одного бедняги случился эпилептический припадок. Видите ли, этот экспонат немного… сильнее, чем остальные. Разумеется, он стоял в приделе "для взрослых"… На следующий же день его осмотрели двое полицейских из Скотленд-Ярда и заявили, что скульптура слишком болезненна и мы должны убрать ее. Какой позор, убрать гениальное произведение! Однако я не располагаю полномочиями обращаться в суд в отсутствие мистера Роджерса. Ему бы не понравилась тяжба с полицией… хотя по возвращении… когда он вернется…

Неизвестно отчего Джонс ощутил внезапный прилив беспокойства. Но Орабона продолжал:

— Вы настоящий ценитель, мистер Джонс. Уверен, что не нарушу никаких законов, если покажу эту скульптуру вам одному. Может быть… по желанию мистера Роджерса мы когда-нибудь разрушим этот экспонат… хотя это будет настоящим преступлением.

Джонс почувствовал сильное желание повернуться и уйти из музея, но Орабона уже вел его под руку. В приделе "для взрослых", тесном от бесчисленных ужасов, не было посетителей. В дальнем углу холст отгораживал глубокую нишу, к которой увлекал Джонса Орабона.

— Этот экспонат называется: "Жертвоприношение Ран-Теготу".

Джонс вздрогнул, но Орабона сделал вид, что ничего не заметил.

— Это гигантское божество описано во многих древних легендах, которые изучал мистер Роджерс. Все это глупости, разумеется, и вы были правы, повторяя это мистеру Роджерсу. Согласно хроникам, эти существа прилетели к нам три миллиона лет назад откуда-то из космоса и поселились в Арктике. Свои жертвоприношения они отправляли достаточно необычно и жестоко, как вы увидите сами. Мистер Роджерс вдохнул жизнь в свое произведение. Дрожа от возбуждения, Джонс схватился за медные поручни перед отгороженной нишей. Рука потянулась остановить Орабону, когда занавеска начала открываться, однако какой-то непонятный импульс удержал ее. Смотритель торжествующе улыбнулся.

— Смотрите!

Джонс покачнулся, несмотря на то что опирался на поручень.

— Боже всемилостивый!

Возвышаясь на десять футов, на циклопическом троне из слоновой кости замерло отвратительное чудовище, излучающее беспредельную, космическую угрозу и враждебность. В центральной паре своих шести лап оно сжимало расплющенное, измятое, обескровленное тело, усеянное миллионом отверстий с краями, словно обожженными едкой кислотой. Изувеченная голова жертвы, скатившаяся набок, показывала, что когда-то тело принадлежало человеку.

Чудовище как две капли воды походило на двойника с роковой фотографии. Проклятый снимок оказался слишком правдивым, хотя и не передавал всего ужаса, вызванного созерцанием гигантской фигуры. Шарообразный торс, который венчает похожая на мыльный пузырь голова; три безжизненных глаза; щупальца и раздутые жабры; чудовищное переплетение червеобразных отростков со змеиными ртами; шесть черных суставчатых лап с крабьими клешнями… Господи! Снова эти кошмарные клешни!

Зловещая тень исказила улыбку Орабоны. Джонс, затаив дыхание, всматривался в восковую скульптуру; растущее очарование ее формами одновременно озадачивало и тревожило его. Что заставляет его стоять и отыскивать глазами мельчайшие детали? От подобного созерцания сошел с ума Роджерс… Великий художник, утверждавший, что не все из его творений искусственные…

В это мгновение он понял, что приковало его внимание. Странное сходство в скатившейся набок голове жертвы. Уцелевшая часть лица показалась знакомой Джонсу;

вглядевшись пристальнее, он обнаружил, что рассматривает посмертную маску Роджерса. Какие чувства двигали сумасшедшим художником? Эгоистическое желание запечатлеть собственные черты в бессмертном творении? Или тут нашел выход подсознательный страх перед собственным произведением?

Изуродованное лицо было передано с безграничным искусством. Следы уколов сколь совершенно они воспроизводили мириады ран, нанесенных несчастному псу в мастерской Роджерса! Однако это было не все. На левой щеке выделялась неправильная бороздка, нарушавшая общее впечатление, — словно скульптор пытался скрыть дефект своего первого слепка. Чем дольше Джонс вглядывался, тем больше ужасала его загадочная бороздка. Внезапно память подсказала обстоятельства, породившие его ужас. Ночная вахта среди музейных монстров, схватка, проклятия безумца… и глубокая ссадина на левой щеке настоящего, живого Роджерса…

Выпустив из рук медный поручень, Джонс медленно сполз в обмороке.

Орабона продолжал улыбаться.