Убийственная тень

Глава 3

Прилетевший с запада вертолетчик совершил плавный вираж, прежде чем заходить на посадку в аэропорту Флагстаффа. Впереди на фоне неба, окаймлявшего горы Сан-Франциско, парил в вышине сокол. Джим Маккензи, сидя в пассажирском кресле, следил за ним глазами. В Нью-Йорке, где он теперь обитает, такое вряд ли увидишь. Его взгляд был прикован к птице, пока ее не поглотила необъятная голубизна, к которой в данный момент причислял себя и Джим. Вернувшись к действительности, он стал обозревать знакомый пейзаж, накрытый тенью от вертолета. Внизу проплывали элегантные постройки «Форест-Хайлендс», расположенные вокруг поля для гольфа на восемнадцать лунок – исключительной прерогативы счастливчиков, что могли позволить себе жилье в таком комплексе. Чуть дальше прилепилась к противоположному склону холма Катчина-Виллидж – совсем иная песня. Никакого тебе английского газона, витражей, прислуги, «BMW», «порше» или «вольво» на стоянке.

Никакой чугунной ограды и поста охраны у ворот.

А главное – никакого хэппи-энда.

Джим хорошо знал публику «Форест-Хайлендс». Он не раз бывал там, пока случай или фортуна не позволили ему убраться из Флагстаффа, штат Аризона, даже не оглянувшись. Некогда там жил его лучший друг. Вернее, тот, кто был его лучшим другом, пока жизнь не заставила их обоих поглядеть правде в глаза.

Друг был очень богат, а Джим…

В детстве все мальчишки одинаковы, а повзрослев, утрачивают сходство.

Возможно, такие различия даются людям всего труднее. Голос пилота в наушниках отвлек его от мыслей:

– Хочешь посадить? Поглядим, не разучился ли управлять машиной.

Джим повернулся к белобрысому толстяку пилоту и отрицательно мотнул головой. А затем указал на ручку управления, которую тот крепко сжимал своей лапищей.

– Умею ли я управлять машиной – вопрос дискуссионный. А вот то, что ты не умеешь и никогда не умел, обсуждению не подлежит. Так что лишний раз попрактиковаться тебе не грех.

– Смотри, умник, на мастерский пилотаж и клюй себе печень. После этой посадки ты наверняка свои летные права разорвешь.

Вместо ответа Джим лишь театрально повел плечами, насколько позволяли ремни безопасности, и поправил на переносице очки фирмы «Рей-Бан» с зеркальными стеклами. Несмотря на свое заявление, он с трудом сдерживался, чтоб не выхватить у пилота ручку и не посадить вертолет самому. Не так уж часто ему приходилось летать пассажиром.

«Белл-407» с едва заметной дрожью опустился на землю. Трейвис Логан, конечно, пилот от бога. Джим знал его с тех пор, когда оба служили на вертолетной стоянке, которой заправляло племя уалапай. Каждый день делали десятки рейсов, обеспечивая туристам захватывающий панорамный обзор Большого каньона. Потом высаживали их на берегу Колорадо, дабы те пополнили впечатления сплавом на плотах по быстрой реке. Эта ежедневная рутина была для Джима Маккензи сбывшейся мечтой. Он с детства грезил о полетах и был совершенно счастлив, когда мог в любой момент взмыть в воздух.

По крайней мере думал, что счастлив.

Джим отстегнул ремни, снял шлем и повернулся, чтобы взять с заднего сиденья сумку. Потом протянул руку пилоту.

– Спасибо, что подбросил.

Трейвис стиснул его пальцы в своей лапище.

– Не за что, краснолицый. Но на всякий случай – вдруг кто спросит – ты меня сегодня не видел.

Джим открыл дверцу и спустился по трапу, волоча за собой сумку. Он пощупал, хорошо ли она застегнута, и, подняв кверху большой палец, обменялся последним приветствием с Трейвисом, чья фигура казалась расплывчатой за плексигласом кабины.

Прибыв утренним рейсом из Нью-Йорка в Лас-Вегас, он прежде всего позвонил в «Скай-Рейндж-тур», свою прежнюю компанию, где до сих пор работал Трейвис. Радостное приветствие бывшего коллеги он принял как нечто неизбежное.

– Черт подери, ушам своим не верю! Джим Маккензи по своей воле снизошел до простых смертных! Откуда, а главное – зачем звонишь?

Он решил не раскрывать Трейвису истинной причины своего возвращения, поэтому попытался уйти от ответа, хотя и предполагал, что станет мишенью для насмешек.

– Да здесь я, в Вегасе, болтун. Открой окошко, и я к тебе впрыгну. Мне бы слетать во Флагстафф, если кому-нибудь из вас по дороге.

Такие услуги пилоты нередко оказывали друг другу – чего не оказать, если крюк невелик? Начальство о такой практике не знало либо делало вид, что не знает, – главное, чтобы это было не во вред работе. В то утро Джиму повезло. После обеда Трейвис должен был лететь на базу (там вертолет вышел из строя), и подбросить Джима во Флагстафф ему ничего не стоило. Он назначил Джиму встречу в аэропорту Скай-Рейндж, и вот он уже глядит вверх, на вращающийся винт вертолета, ощущая на лице поднятый им ветер и следя глазами за машиной, постепенно становящейся маленькой точкой у горизонта.

Птицы и люди штурмуют небо.

Мы в постоянном страхе, что небо подведет нас…

Тряхнув головой, Джим отогнал эту мысль. Потом закинул на плечо сумку и пошел по асфальтированной дорожке к зданию аэропорта. Согласно правилам, Трейвис совершил посадку в зоне частных вертолетов. Справа от него тянулись небольшие ангары, где стояли двух- или четырехместные «сессны» и «пайперы». По пути Джиму встретились двое мужчин средних лет, оба в стетсонах; они направлялись к изящной «сессне-миллениум» с высоким крылом – славной игрушке за полмиллиона долларов. У обоих в руках были чемоданы; мужчины смеялись и довольно громко разговаривали. Проходя мимо них, он расслышал слово «Белладжо», произнесенное едва ли не с восторгом.

Джим улыбнулся. «Белладжо» – один из самых роскошных отелей и казино Лас-Вегаса; в его архитектуре точно воссозданы контуры итальянского озера Комо. Должно быть, эти двое направляются в Неваду на «сексодром и рок-н-ролл», впрочем, судя по виду, рок-н-ролл им до лампочки.

Вегас – такое место, где каждая нога находит свой башмак и наоборот. Причем и в тесный можно влезть, была бы подходящая смазка.

Деньги.

Джим никогда не был одержим деньгами, не считал их символом власти, успеха, роскоши. Хотя понимал, что, лишь имея их, можно обрести свободу. А свободой для него на определенном жизненном отрезке стала возможность отрешиться от неподвижности бытия, когда все замирает в девять вечера, от песен про ковбоев в седле, от одежды, пропахшей дымом барбекю, от пустынной пыли, вдохновляющей туристов и отравляющей существование тех, кто влачит его поневоле.

Ему такая жизнь всегда казалась хуже тюремной. Но он сумел вырваться из нее и теперь живет в Нью-Йорке, водит частный вертолет делового человека в небе Манхэттена и разъезжает по улицам в новеньком «порше-кайман S».

Миновав терминал, Джим направился к стеклянным дверям, ведущим на улицу. В здании царили кондиционированная прохлада и полумрак. Он снял темные очки и сунул их в нагрудный карман рубашки от Ральфа Лорена. Справа от него стояла очередь на регистрацию. Ребенок лет пяти, стоявший возле матери, поднял голову и внимательно посмотрел в лицо Джиму. Ротик и глазки округлились, а пальчик указал на Джима. В пронзительном детском голоске звучало неподдельное удивление:

– Мама, посмотри, у дяди один глаз зеленый!

Высокая красивая женщина с такими же темными глазами и волосами, как у сына, торопливо наклонилась к мальчику.

– Дикки, нехорошо показывать пальцем. И кричать в очереди тоже нельзя.

Сделав ребенку выговор, женщина подняла глаза на Джима и увидела атлетически сложенного человека с правильными чертами загорелого лица и длинными черными волосами.

– Простите, я…

Слова застряли у нее в горле. Подобный каприз природы нередко накладывает губительный отпечаток на внешность, но, взятые в отдельности, эти глаза невольно притягивают взгляд. У Джима Маккензи от рожденья левый глаз был черным, а правый – цвета морской воды в тропических морях.

Женщина выпрямилась; ей было явно не по себе. Улыбка сползла с лица, а в глазах появился свет, какой бывает у людей перед погружением в гипнотический транс.

– Прошу прощенья, Дикки такой активный ребенок…

– Вот и хорошо, мадам. Верно, Дикки?

Он улыбнулся малышу, не глядя на мать. Дикки, обретя уверенность, ответил ему улыбкой. Джим решил, что инцидент исчерпан, и двинулся дальше, чувствуя женский взгляд, сверлящий спину. Игра, старая как мир, но некоторым она еще доставляет удовольствие.

Джим давно привык к впечатлению, которое производит на противоположный пол. Впервые осознав это, он сделал его своим оружием, маленькой местью за полукровное происхождение от белого отца и матери, представительницы самого многочисленного коренного племени Америки, за детство и юность в резервации навахов.

Кто-то когда-то сказал, что глаза – зеркало души. В его случае это прямое попадание. Взгляд Джима был, по сути, отражением его жизни. Он вечно ощущал себя не у места, словно плыл по реке, не думая приставать ни к одному из берегов. Порой его тянуло в ту или другую сторону, хотя он понимал, что и там и тут окажется чужаком.

Не белый, не индеец, и даже глаза разные.

Джим толкнул стеклянную дверь и, шагнув на улицу, оставил невеселые мысли в искусственной прохладе и полутьме аэропорта.

А снаружи его встретили солнце и Чарльз Филин Бигай.

Старый навах стоял возле белого «вояджера» с эмблемой высокогорного ранчо «Высокое небо» на дверце. При виде Джима изборожденное временем и невзгодами лицо не изменило своего привычного выражения.

Только в темных, глубоко запавших глазах отразилось нечто похожее на радость.

– С возвращением, Táá Hastiin.

Джим улыбнулся, услышав свое имя, произнесенное с гортанным клекотом и придыханиями навахов. Вообще-то дене, как именуют себя навахи, давно утратили привычку давать детям индейские имена. Теперь уже нет среди них ни орлов, ни соколов, ни медведей. Прозвища типа Текучая Вода, Хлещущий Ливень или Бешеный Конь отошли в область литературы, кино, детских фантазий и навязчивого любопытства туристов.

Но в его случае все несколько иначе. В день, когда он родился, дед взял младенца из рук матери и долго изучал его. Затем поднял на вытянутых руках, словно жертвоприношение древним богам, и предсказал, что в этом ребенке будут жить три человека. Хороший человек, сильный человек и отважный человек. Джим не раз говорил себе, что разочаровал старого вождя, что пророчество не сбылось. Тем не менее имя осталось.

Táá Hastiin.

Три Человека.

Джим обнял соплеменника и ответил на древнем языке:

– Yá'á'té' ééh, bidá'í.

Bidá'í на замысловатом наречии навахов означает «дядя с материнской стороны». Так Джим с детства называл старого друга, который помогал деду растить его. Несколько пожилых людей, вышедших из автобуса перед залом аэропорта, остановились, заслышав непонятную речь, и с любопытством уставились на них. К этому Джим тоже привык. Останься он здесь, так и был бы для всех неизвестно кем, существом наподобие аквариумной рыбки. А там, где он обитает теперь, индейское происхождение добавляет ему экзотики в глазах все тех же «всех».

– Как долетел?

– От Нью-Йорка до Вегаса нормально. А оттуда меня приятель подбросил на вертолете.

– Ayòò tò adhdleehi. Очень хорошо.

С этими словами старик открыл дверцу «вояджера». Джим бросил сумку на заднее сиденье, а сам уселся рядом с водителем. Тем временем Чарли обошел машину сзади и сел за руль. День для Джима выдался пассажирский.

Чарли завел машину и, не включая кондиционера, вырулил со стоянки. В молчании они выехали на хайвей 17 – широкую, в шесть полос, автостраду, тянущуюся на север, во Флагстафф. Старик вел машину неторопливо. В салоне повисло неловкое молчание.

Помимо причины, что привела его сюда, Джим чувствовал, что говорить им уже не о чем. Или, вернее, было бы о чем, будь у них общий язык, который связал бы их лучше, чем язык навахов. Он сознавал, что Чарли не одобряет его жизненный выбор, поэтому не счел нужным распространяться о своей городской жизни за тысячи миль отсюда. Там настолько другой мир, что даже сравнение с небом и землей не отразило бы этой разницы. Чарли привязан к земле, Джим – к небу. Чарли любит бескрайние просторы пустынь, Джим – провалы, открывающиеся меж небоскребов.

Чарли прожил жизнь здесь. Джим предпочел уйти.

Он вытащил из кармана очки, нацепил их на нос и, укрывшись за их зеркальным щитом, рискнул нарушить молчание:

– Как это случилось?

– Как любой человек может только мечтать. Он спал. Кто-то пришел и увел его с собой. Кто – решай сам.

– Сильно мучился?

– Врачи говорят – нет.

Джим на время замолчал, уже без прежней неловкости. Какое-то странное ощущение возникло в глазах и в горле. Было у этого ощущения и конкретное название, только Джим не хотел в этом признаваться даже себе.

Он овладел собой, но голос все равно выдал его:

– Ему воздали заслуженные почести?

– Да. Из Уиндоу-Рок приезжал председатель, а за ним, по одному, все члены Совета. Газеты много писали. На все лады превозносили и его самого, и его достижения. Героем его представили.

– Он и был героем.

– Да. Добрую память по себе оставил.

Пока они беседовали, Джим то и дело, как еще недавно в вертолете, посматривал в окошко на знакомые с детства пейзажи. Перед глазами вставало ушедшее время – некогда гладкая, а ныне пошедшая трещинами поверхность, из которой клоками пакли торчали обрывки воспоминаний, былых чувств, жестов, образов, слов.

Иные память держит мертвой хваткой, прочие столь же беспощадно выбрасывает, как ненужный хлам.

Голос Чарли вернул его в настоящее:

– Алан тоже здесь.

Джим не смог отреагировать сразу – чуть замешкался, и это не укрылось от старика.

– Я не знал.

Джим надеялся, что мудрый водитель не расслышал дрожащей фальши в его голосе. А тот если и уловил ее, то не подал вида.

– Ему дали крест «За доблесть, проявленную на флоте».

– Да, слышал.

У Джима кольнуло сердце при мысли о том, какой ценой достался Алану крест. О его героическом подвиге писали в газетах. Но с Чарли Филином Бигаем он не решился это обсуждать.

Во время их далеко не оживленной беседы, то и дело прерываемой молчанием, что красноречивее слов, автострада сменила номер на 89, и по ее выбоинам они вскоре въехали в город. Джим смотрел на городской ландшафт безучастно, как будто никогда и не жил здесь.

Старое, новое…

Ресторан, бар, магазин индейской утвари «made in Taiwan», громадная светящаяся вывеска торгового центра. Флагстафф чуть подправил макияж, но в общем и целом (у Джима в этом не было сомнений) остался прежним. Это читалось в облике людей и встречных машин, по преимуществу пикапов и внедорожников.

Смог бы он прижиться здесь теперь? Вряд ли.

Слева осталась Хамфри-стрит, где была его школа; один за другим промелькнули семафоры за зданием вокзала, где, судя по скоплению народа, ожидался или только что прошел поезд. Чуть подальше виднелось здание с мемориальной доской, посвященной историческому Шестьдесят шестому шоссе. На противоположной стороне улицы красовался отреставрированный магазин музыкальных инструментов, – помнится, здесь когда-то собирались все музыканты округи; судя по нарядному фасаду, эта традиция до сих пор жива. Давным-давно Джим купил здесь на все свои сбережения гитару, чтобы подарить ее девушке (она мечтала научиться играть).

Это было в другой жизни.

Быть может, та девушка и сейчас играет, но Джим так и не услышал ни единого аккорда той гитары и с тех пор не испытывал желания что-либо кому-либо дарить.

За весь оставшийся путь они не произнесли ни слова, будто вид знакомых обоим мест, вместо того чтобы сблизить, проложил меж ними еще более глубокую пропасть.

По дороге потянулись торговые предприятия восточной части города. «Вояджер» миновал подъездную аллею гольф-клуба, где Джим в ранней юности работал кадди[6] и где приезжие дамы усердно внушали ему, сколько сексапила заключено в полукровке с разноцветными глазами.

Завидев издали низкое белое строение, Чарли притормозил, включил поворотник и перестроился в правый ряд. Затем подкатил к стоянке, устроенной слева от главного входа, над которым красовалась вывеска «Похоронное бюро Гранта».

Оба вышли из машины. Почти тотчас из-за стеклянной двери, задрапированной снаружи нейтрально-бежевой тканью, появился человек в черном костюме.

– Добрый день, мистер Бигай.

С Чарли он поздоровался кивком, а Джиму протянул сухую, горячую руку.

– С возвращением, мистер Маккензи. Я хозяин бюро, Тим Грант. Примите мои самые искренние соболезнования. Это огромная потеря не только для племени навахов.

Джим слегка наклонил голову в знак благодарности. Несмотря на род занятий, Тим обладал военной выправкой, решительным взглядом и бьющей через край энергией, которую не могла завуалировать даже приличествующая профессии скорбная мина. Правда, его клиенты, погруженные в траур, едва ли это замечали.

– Пройдемте, прошу вас.

Он повел их внутрь, в просторный вестибюль с белыми стенами. В глубине его виднелось несколько дверей, а по бокам тянулись ряды строгих и скромных скамей темного дерева.

– Пожалуйте сюда.

Он распахнул перед ними одну из дверей, и они очутились в огромном полутемном помещении без единой надписи религиозного содержания на стенах. В центре комнаты стоял длинный узкий стол, накрытый льняной скатертью, на котором Джим увидел медный сосуд с крышкой, расписанной причудливыми узорами.

– Мы в точности выполнили инструкции мистера Бигая, который в свое время получил все указания от покойного: тело после соответствующего ритуала было предано кремации.

Мистер Грант подошел к столу и взял в руки урну – так, словно она была не из металла, а из тончайшего фарфора.

– Извольте, мистер Маккензи.

Он подошел к Джиму и с величайшей торжественностью вручил ему сосуд.

Под бесстрастным взглядом Чарли Джим невольно стиснул челюсти. Он живет на другом конце света по собственной воле, и все происходящее здесь давно ничего для него не значит. Но теперь он вернулся, и вся его убежденность в правильности своего выбора вдруг обратилась в такой же прах, что покоится внутри этой урны. Вот и все, что осталось от Ричарда Теначи, великого вождя навахов, члена Совета племен, от деда, который заменил ему отца и до поры до времени – лучшего друга.

Джим долго стоял посреди зала с урной в руках, чувствуя себя никчемным идиотом. Вертел в руках блестящий металлический сосуд, как будто сжимая в ладонях свое прошлое. В голове копошился клубок слов, но ни единого Джим выдавить из себя не смог.

Глава 4

Его разбудил сотовый. Он открыл глаза в чужой постели; вокруг были полумрак и едва ощутимый запах дыма. Несколько мгновений он не мог понять, где находится. Память вернулась с той же неохотой, с какой он поднес к уху трубку.

– Слушаю.

– Джим, это Эмили. Ты не спишь?

– Нет.

Его тягучий голос недвусмысленно опроверг это односложное отрицание.

Он глянул на часы: восемь – и быстро подсчитал, который теперь час в Нью-Йорке. Чтобы поднять Эмили в такую рань, нужен по меньшей мере конец света. Зная ее, скорее можно предположить, что она еще не ложилась.

– Что у тебя?

Его рубленая, телеграфная фраза канула в пустоту.

– Мне надо тебе сказать одну вещь.

Джим, кряхтя, сел на кровати и ощутил беспричинную тревогу. А может, причина есть, только он ее еще не знает.

– Говори.

– Я ему сказала, Джим. Все сказала.

Легкое тревожное покалывание в висках. На какой-то миг Джим решил, что эти слова – не более чем эмоциональный всплеск, желание проверить его реакцию. Никогда бы не подумал, что девица дойдет до такого безрассудства. Он слегка повысил голос, в котором прозвучало лишь удивление:

– Что и кому ты сказала?

– Про нас. Линкольну.

И только тут Джиму Маккензи удалось уловить в ее голосе и слезу, и дрожь страха, который всегда следует за импульсивной смелостью.

Воцарилось короткое молчание, потом голос Эмили послышался совсем близко, как будто она пешком преодолела разделяющие их мили:

– Тебе нечего сказать?

Долгое молчание в трубке было красноречивее всяких слов.

– Могу только сказать, что ты сделала большую глупость. Очень большую глупость, Эмили.

– А я больше так не могу. Я люблю тебя, Джим. И ты говорил, что любишь…

– Мало ли можно наговорить в определенные моменты. Жаль, что ты не способна отличить правду от вымысла.

– Джим, я…

Голос Эмили прервался судорожными всхлипами. На их фоне возник неясный шум, и сразу же вслед за ним из трубки донесся мужской голос. Джим хорошо знал этот голос и удивился его ледяному спокойствию.

– Это Линкольн. Хороший денек, верно?

В который раз Джим поразился выдержке этого человека.

– Ты прекрасно знаешь, что ничего в нем хорошего нет.

– Надеюсь, у тебя осталась хоть капля совести, чтобы не пенять на неудачные дни.

Человек на другом конце провода взял паузу, чтобы закурить. Джим даже на таком расстоянии слышал, как тот легким дуновением выпускает дым.

– Я веду этот неприятный разговор только для того, чтоб Эмили поняла, ради кого она загубила свою жизнь.

– Думаю, нет смысла говорить, что мне очень жаль.

– Если это вопрос, то в нем уже содержится ответ. А если утверждение – позволь мне усомниться в его искренности.

– Значит, и говорить не о чем.

– Напротив. Говорить как раз есть о чем. Только я не уверен, стоит ли тратить время и слова на разговоры с тобой.

Джим закрыл глаза. Перед мысленным взором предстал четкий облик собеседника. Линкольн Раундтри, босс «АМС Интернэшнл», американский колосс, приложивший руку едва ли не ко всем секторам мировой предпринимательской и финансовой деятельности. Неутомимый и энергичный, несмотря на свои пятьдесят шесть лет и миллиарды долларов.

– Дело тем и кончится лишь по одной причине. Когда-то ты спас мне жизнь. Взамен я пощажу твою. Мы в расчете.

Еще одна пауза, наполненная сигаретным дымом.

– Я не желаю тебе зла. Мог бы пожелать, но оно не идет ни в какое сравнение с тем, которое ты причинишь себе сам. Жаль только, что меня при этом не будет.

Щелчок в трубке оборвал связь между ними – во всех смыслах. Джим еще какое-то время смотрел на телефон, словно не был уверен, что разговор в самом деле окончен. Щелчок «моторолы» словно топором отхватил часть его жизни.

С Линкольном Раундтри он познакомился шесть лет назад, когда еще летал в Скай-Рейндж. Тот приземлился в западном аэропорту Большого каньона на своем новехоньком белом «фолконе» с синей эмблемой АМС, возвестив о своем прибытии ужасающим ревом реактивных двигателей. Линкольн был близким другом владельца Скай, и Норберт Стрейтс, директор лас-вегасского филиала, самолично прибыл на их стоянку, чтобы встретить его.

Он вышел из самолета в сопровождении отряда секретарей и помощников. От взлетной полосы пешком дошел до главного здания – низкого, довольно нелепого строения, выкрашенного в два разных оттенка розового цвета. Джим, напустив на себя рассеянно-безразличный вид, стоял у входа, привалившись к стене.

Линкольн Раундтри воззрился на длинноволосого краснокожего в летной форме, с праздным видом стоящего у дверей.

– Индеец?

– Наполовину. Решайте сами, какая половина вам больше по душе.

– Как звать?

– Джим Маккензи, навах Соляного клана.

– Самолет хорошо водишь?

– Не знаю. Думаю, лучше всех.

Джим снял темные очки и вперил в гостя разноглазый взгляд. Линкольн не выказал ни малейшего удивления, только губы скривил в усмешке.

– Как тебе верить, если даже твои глаза противоречат друг другу?

Джим пожал плечами.

– Тоже сами решайте. Выберите глаз, который вам больше приглянулся, ему и верьте.

Линкольн Раундтри кивнул, и улыбка его стала шире. Затем повернулся и, не добавив больше ни слова, последовал за Норбертом в здание. Однако для Джима не было неожиданностью, когда директор назначил именно его пилотировать вертолет к Большому каньону и оставить там высокого гостя, решившего сплавиться на плоту по бурной Колорадо.

Увы, за деньги можно купить многое, но не все. Пока они летели, погода изменилась. Линкольна пытались отговорить от продолжения экскурсии, но он настоял на своем и вступил в единоборство со своенравной рекой, которая, словно в отместку, выдала ему такую бурю, какой, пожалуй, не помнили старожилы тех мест. Надувной плот перевернулся, и Линкольн Раундтри очутился на крошечном островке, с раздробленной ногой и перерезанной бедренной артерией. Проводник, вытащивший его на сушу, перетянул ремнем бедро, остановив кровотечение, но это было лишь полдела: требовалась немедленная госпитализация.

Кусок суши, на который выбросило миллиардера, был слишком мал для посадки, а погодные условия таковы, что ни один вертолетчик в здравом уме не согласился бы туда лететь.

Услыхав о случившемся по радио, Джим взял вертолет, оснащенный средствами первой помощи, и, по воле ветра выписывая в воздухе кренделя, опустился над островом так низко, чтобы сбросить носилки и поднять на борт пострадавшего с проводником. Затем среди мелькания молний и раскатов грома полетел в больницу Флагстаффа, где врачи спасли миллиардеру жизнь.

Спустя неделю Джима вызвали в больничную палату, где с упакованной в гипс ногой лежал под капельницей Линкольн. Едва он вошел, потерпевший поднял глаза от каких-то деловых бумаг, и Джим подумал, что машина для печатания денег должна работать, несмотря ни на что. Больной заговорил с ним так, словно их предыдущий разговор состоялся всего несколько мгновений назад:

– Выходит, прав ты был.

– В чем?

– Ты лучше всех.

Джим с трудом подавил смущение, которое всегда овладевало им, когда он слышал в свой адрес чьи-либо комплименты, кроме своих собственных.

– Стараюсь. Иногда удается.

– Так вот, я в жизни привык пользоваться только лучшим. Во всем. Если не возражаешь, я бы нанял тебя пилотом.

Недолго думая, Джим согласился. Чем бы ни обернулось впоследствии его решение, тогда ему хотелось лишь выбраться из этой дыры. За пять лет он вместе с Линкольном облетел весь мир, пока в жизнь его нанимателя не ворвалась с парадного входа юная, прекрасная, экспансивная Эмили Купер. Стоило ей впервые остановить на нем взгляд, Джим тотчас почувствовал в воздухе запах беды. Через полгода, в один из его выходных дней, Эмили нежданно заявилась к нему домой.

На этом витке воспоминаний у него вдруг перехватило дыхание, и он с трудом выпустил из легких воздух. Чем бы ни была для него в жизни странная компания Линкольна Раундтри, теперь это уже в прошлом.

Он натянул джинсы и, прошлепав босиком к окну, отворил его. В лицо пахнуло свежестью и хвойным ароматом. На ранчо «Высокое небо» уже кипела жизнь, хотя солнце еще не выглянуло из-за Хамфрис-Пика и не подчистило ночные тени.

Среди таких изысканных декораций исполняли отведенные им роли люди, некогда бывшие частицей его жизни, равно как и другие, которых он никогда прежде не видел и едва ли когда-нибудь еще увидит. Все они заключены в рамки единой фантастической картины, такой старой, что на ней можно подсчитать кольца, как на стволе дерева. Он сам, Эмили Купер, Линкольн Раундтри, Алан, старик Чарльз Филин Бигай и живописная массовка, дышащая жаждой туристических впечатлений.

Единственным, кто что-либо значил для него в жизни, был его дед. И должно быть, поэтому ни в ком он так не разочаровывался. Дед мог стать для него всем – и не стал, с этим горьким сознанием Джиму теперь предстоит жить. От Ричарда Теначи ныне осталось несколько горстей пепла в медной урне. Дед при жизни не был слишком уж религиозен. Все, что его окружало – земля, река, деревья, – имело душу; с ними он мог беседовать без посредников – тем и исчерпывались его понятия о вечности. И вся жизнь деда была тому примером. Если где-то есть бог – индейский или иной, – способный обеспечить душе место в раю, он уже наверняка принял Ричарда Теначи с распростертыми объятиями. Но на бренной земле еще есть дело, которое Джим обязан сделать для покойного индейского вождя.

Ему вспомнилась реплика из одного старого фильма.

Лет через сто об этом никто и не вспомнит.

Сто лет не срок для деревьев и гор. А с людьми за это время происходят разительные перемены. Джим отошел от окна и отправился принимать душ. Заканчивая бриться, вдруг уставился своими разными глазами на чужое лицо в зеркале. И сам удивился тому, что пробормотал на языке навахов:

– Yá'át ééhabini, Táá Hastiin…

Ну здравствуй, Три Человека.

И тряхнул головой. Нет, в одном Линкольн не прав: день не сулит ничего хорошего.

Расчесав влажные волосы, Джим вышел из ванной и достал из рюкзака чистую рубаху. Пока одевался, думал: хорошо бы хоть один из тех троих, что сидят у него внутри, был ему по нраву.

Глава 5

С рюкзаком за плечами Джим вышел из коттеджа и пересек небольшую площадь перед клубом. Остановился, пропуская группу говорливых туристов-энтузиастов, которые верхом выезжали из конюшни на экскурсию. Ему хорошо знаком такой тип людей. Их с первого взгляда насквозь видно. Завтра эти закоренелые горожане будут натужно улыбаться, скрывая боль в ногах и ягодицах. А вернувшись домой, станут, смеясь и хлопая себя по коленям, на чем свет стоит проклинать лошадей. Белокожая дама с необъятной талией метнула полный жадного любопытства взгляд на высокого брюнета, что стоял посреди площадки, но полнейшее равнодушие Джима и резкий подскок в седле вернули ее к действительности, заставив сосредоточиться на удержании и без того неустойчивого равновесия.

Накануне вечером они с Чарли забрали прах деда из бюро ритуальных услуг и со своей скорбной ношей отправились на ранчо. В тесноте автомобильного салона присутствие покойного сделалось почти осязаемым. Весь путь они проделали, не обмолвившись ни единым словом: для груды скопившихся внутри воспоминаний слова были не нужны.

Кемпинг был переполнен, но Билл Фрайхарт все-таки нашел один свободный коттедж, предназначенный для запоздавших гостей, и пристроил Джима на ночь. Чарли время от времени работал на ранчо и ночевал в каморке позади конюшен, в бараке, отведенном для обслуживающего персонала. Сколько Джиму помнилось, у старика не было ничего своего. Всю жизнь он перебивался случайными заработками, а к собственности не проявлял ни малейшего интереса, словно боялся, что она будет сковывать его свободу.

Ни дома своего, ни семьи – ничего. Отсутствие всяческих связей было для него почти религией.

Кто обладает одним, захочет и другое, потом третье и в конце концов возжелает все, что есть на земле. И это станет его проклятием, ибо никто не может обладать всем миром.

Временами Чарли надолго исчезал куда-то. Дед говорил, что Чарли – человек духовный и отправляется в пустыню общаться со своей душой. Джим своим детским умом не мог постичь, что это значит, но про себя отмечал, что беседы Чарли с душой намного длиннее всех его разговоров с людьми.

Исключением был лишь его лучший друг Ричард Теначи.

Сколько Джим себя помнил, они всегда сидели на проваленных полотняных стульях возле дедова проржавевшего фургона. Две головы, повернутые в сторону солнца, пока оно не скатится за горы, две короткие трубки, вырезанные из маисовых стеблей, и воспоминания о былом, которого уже нет.

Джим вошел в зал, где собрались туристы подкрепиться тем, что не успели съесть под открытым небом. Пол и три стены в просторном помещении обшиты крупной вагонкой; на четвертой, оштукатуренной, стене вывешены старинные объявления о розыске разных лиц. Джим отметил, что жизнь Уильяма Бонни, больше известного как Билли Кид, стоила много меньше недельного пребывания на ранчо «Высокое небо».

В ноздри ударили запахи горячего хлеба, яичницы, копченого окорока. В глубине зала жарил яичницу повар в огромном сомбреро. Детишки с тарелками в руках, приподнявшись на цыпочки и глядя на него во все глаза, дожидались своей очереди.

– Привет, ньюйоркец! Как почивал?

Джим обернулся. Из кухни высунул голову Роланд, сын Билла. Белобрысый, загорелый, со слегка вздернутым носом, он был копией своей матери Линды.

– Как сурок. Невзирая на тишину.

– Если задержишься у нас, я буду ездить в фургоне кругами, чтоб ты чувствовал себя как дома. Есть хочешь?

– Твоя еда за несколько минут разрушит то, над чем я трудился всю ночь. Отец наверху?

Роланд махнул наверх зажатой в руке тряпкой.

– Да, остряк-самоучка, поднимайся, ты застанешь его за компьютером. Их обоих узнать легко, правда, у компа вид намного умнее. А отец всеми силами старается свести на нет вчерашние труды матери по подведению счетов.

Джим поднялся по скрипучей лестнице, прилепившейся к стене справа, и вошел в кабинет. Билла он, однако, застал не за компьютером, а за телефонным разговором и, застыв на пороге, решил дождаться окончания.

– Да, мистер Уэллс, я говорил с ним вчера вечером. С моей стороны возражений не будет, у меня на сегодня заказов нет. Но я, разумеется, решил переговорить с вами, прежде чем…

Голос на другом конце провода прервал его. Тут Билл заметил длинную тень на полу и сделал пол-оборота на вертящемся кресле.

– А вот и он сам, только что вошел. – Билл утвердительно кивнул, как будто собеседник мог видеть его. – Да! Передаю трубку.

– Привет, Джим. Это Коэн Уэллс.

– Доброе утро, Коэн. Как жизнь?

– Ничего, если не считать войны с жизнью и балансом.

– Говорят, вы теперь владелец ранчо?

– Да вроде бы. У меня на него большие виды. Поглядим. Грань между прожектером и бизнесменом порой почти невидима.

Само по себе утверждение вполне резонное, только Джим никак не мог себе представить мистера Коэна в роли прожектера.

– Слышал про твоего деда. Мои соболезнования. Достойный был человек.

Через сто лет об этом никто и не вспомнит.

– Достойный. Один из немногих.

– Не говори. Скверная история. А с другой стороны, прекрасная, если учесть, что все мы там будем. По крайней мере, не мучился на больничной койке под капельницей. – Он выдержал паузу, давая Джиму обкатать эту мысль. – Билл мне сказал, что ты хочешь нанять наш вертолет на полдня.

– Да. Надо оказать деду последнюю услугу.

Коэн Уэллс не спросил, что за услугу Джим Маккензи намерен оказать покойному Ричарду Теначи, а Джим не счел нужным вдаваться в подробности. Оба понимали, что, какой бы ни была услуга, она все равно запоздала.

– Я не против. Помнится, в наших краях не было вертолетчика лучше. Надеюсь, в городе ты своих талантов не растерял.

– По слухам, нет, но вы ведь знаете: слухам верить нельзя.

– Ладно, бог с тобой, бери.

– Что до оплаты, я…

– После обсудим. Так ты пока не думаешь возвращаться в Нью-Йорк?

Джим опять не стал ему объяснять, что никакой Нью-Йорк для него больше не существует. И это рано или поздно даст о себе знать. Денег на счете совсем немного. Через какое-то время, так или иначе, придется искать работу.

Дело тем и кончится лишь по одной причине. Когда-то ты спас мне жизнь.

Так ли, нет ли, но сейчас жить в Большом Яблоке ему противопоказано.

– Загляни ко мне в банк, скажем, завтра, если выберешь время. Мне надо с тобой потолковать.

Пауза продлилась дольше обычного. В наступившем молчании ощущалась почти физическая боль. Потом она просочилась и в голос Уэллса:

– Про Алана слышал? Он дома.

– В газетах читал. Здесь, говорят, его встретили как героя.

– Герои либо мертвы, Джим, либо пребывают в состоянии моего сына.

Джим промолчал, понимая, что разговор не окончен.

– Может, время уже списало все разногласия меж вами?

– Время – хитрый зверь, мистер Уэллс. То сотрет все из памяти, а то поставит пломбу, чтобы все осталось в неприкосновенности.

– И все же я уверен: вам стоило бы увидеться.

– Даже не знаю, что сказать. Может, и так.

Коэн Уэллс понял, что пока на большее рассчитывать нечего.

– Ладно, бери этот треклятый вертолет и делай, что тебе надо. Передай трубку Биллу.

Джим протянул трубку Фрайхарту, вышел в коридор и стал глядеть в окно на бурную деятельность ранчо. Небольшая вереница внедорожников, помеченных надписью «Приключения Высокого неба», неторопливо двигалась неизвестно к какой цели. Еще одно путешествие к чудесам природы, к неизбывной тоске, которую след человека порой усердно затаптывает в землю. Работая у Линкольна, до того как явилась разрушительница Эмили, Джим успел повидать мир и вместе с остальным человечеством подивиться величию прошлого, которым дышат Европа и Азия. Вспомнив свою жизнь на юго-востоке, он усмехнулся над усилиями американцев создать себе прошлое. Двухсотлетние стены подсвечивают прожекторами и распродают по камешкам как реликвии бог весть каких древних цивилизаций. А в Италии или во Франции двухсотлетние стены разбивают и укатывают катком очередной паркинг.

Ни лучше ни хуже, просто иначе.

Его дед тоже временами работал на ранчо, когда деньги были нужны или просто одиночество заедало и хотелось, чтобы Чарли скрасил его. Время от времени, по большим праздникам, на ранчо устраивались представления, лишенные какой бы то ни было исторической достоверности, но весьма живописные и завлекательные для туристов. За скачками, стрельбой, яркой раскраской и сказочными костюмами едва ли кто замечал досадливую мину человека, вынужденного участвовать в этом дешевом карнавале.

Как только Билл закончил разговор с Коэном Уэллсом, они вместе спустились в вестибюль, вышли на веранду и стали обозревать теперь уже почти опустевший кемпинг. Повар снял свое сомбреро и переместился на улицу разжигать жаровни к обеду.

Высокий, солидный, основательный Билл тронул Джима за плечо.

– Когда обратно в Нью-Йорк?

– Торопиться некуда. Так вышло, что для меня больше нет работы в том городе.

Билл не стал расспрашивать. Раз не объясняет сам, значит, есть на то причина.

– Как говорится, лучший хозяин – сам себе хозяин.

Глаза Джима были прикрыты непроницаемыми зеркалами очков.

– Что верно, то верно.

– Ну так оставайся здесь.

Джиму показалось, что этот разговор лишь продолжение только что состоявшегося с Коэном Уэллсом по телефону.

– Поглядим.

Возникшую неловкость сгладил Чарли, выйдя из своего барака с медной урной в руках. Вчера Чарли попросил у Джима разрешения взять к себе на ночь прах Ричарда Теначи, чтобы устроить еще одно бдение по умершему другу. Лежа в темноте, пока не уснул, Джим представлял себе, как старый индеец сидит, скрестив ноги, в допотопной мазанке, чертит на земле священные знаки, звенит старинными амулетами и вполголоса напевает древнюю индейскую колыбельную усопшим воинам. Чарли всю душу отдал земле, на которой родился, людям, среди которых вырос, а также прошлому, которое, по его понятиям, было не чем иным, как отрезком настоящего, на время оставленного за плечами, чтобы вновь обрести его в будущем. Так замыкается круг времени, становясь верой.

Невзирая на возраст, Чарльз Филин Бигай еще сохранил способность верить.

Чего как раз и не хватало Джиму.

Старик увидел, как двое мужчин спустились с веранды и пошли по тропинке в его сторону. Он подождал их, держа урну на вытянутых руках, как дароносицу, и вручил ее подошедшему Джиму, словно воздавая почести жизни и памяти покойного.

– Возьми. Твой дед готов.

Джим чувствовал, что старик хочет ему многое сказать, но откладывает разговоры на потом, – то ли время для них еще не приспело, то ли не может решить, приспеет ли вообще.

– Не надумал со мной лететь, bidá'í? Дед был бы доволен.

Чарли не стал отвечать на языке навахов, по-видимому, для того, чтобы и Билл понял его ответ. У старика хватило сил и смелости не скрывать своего страха.

– Да нет, не люблю я этих вертолетов. Раз уж судьба не дала мне крыльев, так и нечего гневить богов. И потом, в этот путь ты должен пуститься один. Один со своим bichei, с дедом.

– А не пожалеешь?

– Doo át'éhé da. За меня не волнуйся, Джим. Лети.

Один за другим, как траурный кортеж, они направились к взлетной площадке. И тут же послышался треск винта. Пилота, видимо, предупредили о намеченном рейсе, и он заранее запустил двигатель.

Они вошли за ограждение, и Джиму предстал сверкающий на солнце «белл-407» цвета электрик. Машина источала запах новизны, неба и облаков. Джим про себя отметил, что Коэн Уэллс не поскупился на расходы. Должно быть, у него и впрямь немалые виды на ранчо «Высокое небо».

Незнакомый ему темноволосый мужчина лет сорока при виде Джима открыл дверцу.

– Все о'кей. Машинка новенькая. Только с конвейера. К полету готова.

Джим, хлопнув его по плечу, забрался в кабину и поставил урну на пассажирское сиденье. Под взглядами присутствующих пристегнулся ремнями и привычно проверил приборы.

Трое сопровождающих отошли подальше, а Джим, захлопывая дверцу, встретился взглядом с Чарли. Невысказанные слова застыли в глазах старого индейца.

Джим взялся за ручку и плавно повел ее на себя. Машина оторвалась от земли, а он еще раз взглянул на Чарли: растерянное лицо в тени парящей машины, длинные седые космы, перехваченные на висках красной банданой, взметнулись от ветра, прикрыв глаза; летящие одежды в клубах пыли скрылись из виду вместе с худосочной фигурой, едва вертолет набрал высоту.

Джим сделал небольшой вираж и полетел на север. Рацию настроил на частоту 1610 МГц – волну известий с Большого каньона. В квадрате Рейнбоу-Бридж, сообщил голос, горят промышленные отходы, но задымление несильное. К тому же этот квадрат он облетит стороной.

По левую руку остался Памятник природы Кайбаб. Джим летел на минимально допустимой высоте и ни о чем не думал, радуясь легкой встряске при турбулентности и всегдашней эйфории полета. Он мечтал о таком счастье, сколько себя помнил, и, вероятно, оно никуда от него не денется до самой смерти. Стоит ему оторваться от земли, как в душе поселяются полный покой, целостность, ощущение правильности происходящего. Быть может, еще и поэтому Чарли оставил его одного лететь на стальной птице. Понимал, как видно, что это его вера, его замкнутая связь времен.

Не прошло и получаса, как вдали показалась цель полета – Колорадо, катящая свои воды к югу, становилась почти равнинной в Хорсшу-Бенд – Копытной излучине, пробитой в скалах на протяжении веков и прозванной так за полукруглую форму.

Машина послушно выполняла все его команды, и Джим посадил ее на исхлестанном рекой утесе. Отстегнул ремни, открыл дверцу и взял с соседнего сиденья медную урну.

Винт вертолета стрекотал у него за спиной; лопасти постепенно замедляли ход. По другую сторону каньона группа туристов во все глаза уставилась на спустившуюся с неба птицу и на одинокую фигуру пилота, застывшую над бездной. Несмотря на привычку, от зрелища, представшего его глазам на полмили книзу, у Джима перехватило дух.

Покачиваясь на волнах, словно каноэ, разматывался клубок воспоминаний.

Джим провел с дедом немалую часть жизни. Его отец, Лорен Маккензи, был комиком на родео и почти все время гастролировал. Когда с ним на гастроли отправлялась мать, Джим перебирался к деду по материнской линии, в его дом, брошенный, как якорь, среди выжженной резервации. Однажды (Джим тогда едва вышел из младенческого возраста) дед разбудил его чуть свет. Открыв глаза, Джим тут же учуял запах горячего хлеба. После завтрака дед посадил его в старый фургон (марки Джим, конечно, не помнил, но жуткий был драндулет). Да и вообще у деда всегда были одни только старые, потрепанные вещи из третьих рук. Он смотрел, как дед с Чарли, кряхтя, втаскивают в фургон старое каноэ с выцветшим силуэтом легендарного флейтиста Кокопелли[7] на носу.

Дед открыл дверцу кабины.

– Садись.

– Куда поедем?

– На реку.

Рекой дед считал одну лишь Колорадо. Когда говорил про другие реки, называл их по именам, а если говорил «река», имел в виду только эту.

Джим уселся на среднее сиденье. Чарли сел за руль, а дед примостился рядом с внуком. Заводя натужно чихающий мотор, Чарли своим тихим, ровным голосом обратился к деду:

– Думаешь, время пришло?

– Да. Чего резину тянуть?

Почти всю дорогу они молчали. Джим чувствовал какую-то скованность двух людей, которые везли его на внеплановую экскурсию. Ехали они на север, к Пейджу. Сразу за дамбой свернули с дороги на берег Колорадо. Спустили на воду каноэ, и Чарли отправился ожидать их южнее, у каньона Марбл. Плавание началось медленно и лениво, повинуясь воле реки. Дед сидел на корме и орудовал веслом лишь в той мере, какая позволяла их ореховой скорлупке следовать за течением. Джим устроился на носу, опустил пальцы в воду и озирался по сторонам на каменные глыбы, нависавшие над ними.

Пожалуй, тогда он был счастлив.

Утлое суденышко плавно скользило меж песчаных берегов, пока не достигло Хорсшу-Бенд. Здесь река окрашивалась в самый фантастический цвет, какой только могли изобрести для нее природа и человеческие сны. Вокруг них вдруг выросли статуи, изваянные водой и ветром, – плоды труда тысячелетий.

Старый вождь указал на вершины над ними.

– Некогда те, кого мы именуем древними, святое племя, считали, что здесь должен испробовать свою силу всякий, кто хочет стать мужчиной. Он должен без посторонней помощи вскарабкаться по скале от реки до вершины, иначе не выйдет из него воина.

Джим знал про тех старейшин, праотцев, что, согласно легенде, породили все последующие народы. Анасази, суньи и, наконец, навахи, которым боги даровали Денетах – землю для жизни, окруженную четырьмя священными горами.

Те события не нашли отражения в истории, зато прочно укоренились в сказаниях.

А дед продолжал все тем же бесстрастным тоном:

– Сегодня и ты должен выдержать испытание, Táá Hastiin. Мы не вольны выбирать время для битвы. Мы можем лишь быть готовыми к ней, когда пробьет час.

В тот день и в том месте, скользя по реке на каноэ с дедом-индейцем, Джим узнал, что отца и матери у него больше нет.

Порыв ветра вернул его в настоящее, к осуществлению его замысла. Человек, который в свое время видел войну и одержал в ней победу, с тех пор стал его семьей, обучил всему, что знал и умел, а главным образом тому, что положено знать и уметь, прежде чем взбираться на вершину скалы. Он внушил внуку, что единственной дарованной нам истиной является смерть и эта истина крепко сидит на плече каждого человека, словно большая белая птица.

И теперь дед улетал ввысь на крыльях единственной истины.

Отгоняя подступающие слезы, Джим отвинтил крышку урны.

– Я был бы рад, если б все сложилось иначе. Прости меня, bichei.

Сам себе удивляясь, Джим Маккензи вполголоса продекламировал древнюю погребальную молитву навахов, прежде чем перевернуть урну и предать прах деда ветру и вечности.

Глава 6

В кемпинге «Дубы» Джим поставил машину на скрипучей гальке прямо перед дверью дома. Заглушив мотор, прислушался. Его поразила полнейшая тишина. Отзвуки автострады, с которой он только что съехал, казалось, ослабели и не долетали сюда.

Полная тишина резанула слух своей неестественностью.

Он вылез из пикапа, оставив дверцу открытой, и огляделся. На стоянке пусто. Гостей в «Дубах» явно нет, что неудивительно, учитывая состояние кемпинга. На всем лежит печать запущенности, грязи, которую не скрадывают, а, наоборот, подчеркивают мелкие ремонтные работы. Куда этому убожеству до отточенной первобытности «Высокого неба», до его нарочито спартанского комфорта.

Джим удивился, что Калеб (если он дома) не вышел на веранду посмотреть на прибывшего. Мотор пикапа наделал столько шуму, что его трудно не услышать, разве что Калеб врубил на полную громкость диск AC/DC или стоит под душем.

Вернувшись с Хорсшу-Бенд на ранчо, Джим сдал «белл-407» штатному пилоту и направился к автостоянке для персонала. В однообразном ряду машин он вдруг заметил знакомый разболтанный «бронко».

В этот момент на стоянку свернул громоздкий внедорожник с маркой GMC. В машине сидели Билл Фрайхарт с сыном и пара, которую Джим тут же определил как очередную разновидность туристов. Они вышли из машины и сразу обратили внимание на полукровку, с озадаченным видом разглядывающего старую колымагу.

Роланд повел гостей к коттеджам, а Джим обернулся к Биллу.

– Уж не Калеба ли металлолом?

– Кого ж еще!

– Не думал я, что он до сих пор жив.

– Калеб или металлолом?

Джим пожал плечами.

– Оба. На эту рухлядь без слез не взглянешь. Краске, что не дает ей рассыпаться, я бы дал Нобелевскую премию. Что до хозяина, то его игры с молниями точно до добра не доведут. Он здесь?

Билл кивком указал на горы.

– Вчера был. Приехал с Немым Джо. Если б ты увидел этого пса, наверняка сказал бы, что никому, кроме Калеба, он принадлежать не может, как и пикап. Трудно сказать, кто из троих свихнулся больше. Калеб привез с собой лук и стрелы, сказал, что далеко не пойдет.

Джим нахмурился.

– Заблудился, может?

Пока они разговаривали, Билл вытащил из багажника портативный холодильник.

– Да нет. Этот чокнутый знает наши места как свои дырявые карманы. Такое уже бывало. Увидит, к примеру, оленя – и за ним на тот склон. А оттуда уж рукой подать до дому. Потом автостопом приезжает сюда забрать машину. Обычно на следующий день, но иногда и попозже. Пивка хлебнешь?

Джим на лету подхватил брошенную Биллом банку, потом оба уселись на деревянную скамью и стали молча потягивать пиво. Джим все никак не мог отрешиться от образов Хорсшу-Бенд и праха дорогого человека, который ветер рассыпал над колыбелью их племени. Билл понял это по выражению его лица и вопросов задавать не стал. Джим вынырнул наконец из омута мыслей и кивнул на пикап.

– Я хотел съездить во Флагстафф после обеда. Могу отогнать ему машину.

Спросив у Билла телефон Калеба, Джим позвонил ему по сотовому. Бесстрастный голос сообщил, что набранный номер не существует.

– Говорят, нет такого номера. Может, он сменил, ты не в курсе?

– Нет. Скорей всего, ему телефон отключили.

– Неужто он совсем на мели?

– Не то слово. Калеб давно уже на дне.

И вот теперь, обозревая «Дубы», Джим убедился, что Билл нисколько не преувеличил.

Он посигналил, но ответом ему была на миг потревоженная тишина.

И какой-то странный, едва слышный стон за спиной.

Джим обернулся и направился к проволочному заграждению, за которым виднелась большая деревянная конура. Сперва он никого не увидел, но, обойдя ее кругом, разглядел приткнувшегося за ней черно-коричневого пса. Тот покосился на него затравленно, не поднимая головы. По-видимому, это и есть Немой Джо, про которого толковал ему Билл. Перед конурой стояли две миски – одна с водой, другая полна сухого собачьего корма. Немой Джо распластался по земле и даже малость подрыл ее лапами вокруг себя, как будто норовя окопаться. Что же могло так напугать собаку, подумал Джим, даже к еде не прикоснулся, бедняга. Открывая калитку, Джим заговорил с ним как можно ласковее:

– Не бойся, Немой Джо. Ну чего ты испугался?

Услышав свое имя, пес затрясся мелкой дрожью. У Джима никогда не возникало недоразумений с животными. Природным чутьем, что заменяет им багаж знаний, звери понимали, что от него не исходит никакой угрозы. Но он отлично знал, что в страхе их реакции могут быть непредсказуемы, а ему вовсе не улыбалось везти в травмопункт отметину собачьих челюстей, которые, судя по размерам пса, должны быть мощными и острыми.

Он говорил спокойным голосом, при этом не глядя псу в глаза: взгляды в упор животные всегда воспринимают как вызов.

– Все в порядке, все о'кей, ничего страшного.

Он протянул псу руку ладонью вверх, давая понюхать. Но Немой Джо на предложение дружбы не откликнулся. Напротив, молниеносно вскочил и кинулся в открытую калитку. Если б Джим, со своей отличной реакцией, не успел отскочить в сторону, пес наверняка бы его сшиб. Двигался Немой Джо странновато, но легко. В мгновение ока он был уже возле пикапа и, вскочив в кабину, устроился на сиденье рядом с водительским. Ну что ж, решил Джим, пусть сидит, раз ему там спокойнее.

Забыв о собаке, он двинулся к дому.

– Калеб, ты живой? Эй, Калеб!

Тишина.

Он поднялся по ступенькам на веранду. Дверь была не заперта. Откуда-то накатило странное, полное зловещих теней чувство, как будто ночь застигла его в глубоком ущелье.

Собравшись с духом, Джим вошел в дом. Его встретили пыль, скрипучая ветхость обстановки, спертый воздух, плохо оштукатуренные стены в пятнах плесени. Он быстро прошелся по дому – от кухни, уставленной немытой посудой с остатками пищи, и гостиной с доисторическими кожаными креслами до спален на втором этаже. Внутри зеркальное отражение внешнего убожества.

Пыль, грязь, мухи, неубранная постель и никаких следов Калеба.

Джим вышел на улицу и с облегчением вздохнул. Конечно, под сенью Линкольна Раундтри он быстро привык к комфорту, но были времена, когда и его обиход ничем не уступал здешнему.

Он заставил себя вспомнить о причине своего визита в «Дубы». Тревожиться за Калеба вроде оснований нет: не маленький, сам о себе позаботится. В горах с ним едва ли что-то могло случиться. Конечно, он мог сорваться с кручи и пораниться или даже погибнуть, но тогда пес не стал бы возвращаться домой, а сидел бы возле тела хозяина, по крайней мере пока голод не погнал бы его на поиски пропитания.

К тому же Немой Джо чем-то очень напуган, что тоже не работает на такую версию.

Джим вернулся на стоянку и решил обойти дом с тыла. Остается одно: Калеб затворился в своей лаборатории и гоняется за химерой, что манит, разоряет и губит его много лет. Этот странный парень охотится за всем, что бегает по земле, и боготворит все, что летает в небе; притом он один из немногих на свете, к кому Джим по-настоящему привязан. Именно он внушил Джиму мысль о красоте и величии полета, да так крепко внушил, что Джим ему первому поведал о своей мечте стать вертолетчиком. Не важно, что Калеб чокнутый мечтатель и невезение заложено в его генокод. Джим сделал иной выбор, желая получить все возможное, и как можно скорее, а пристрастие Калеба к электрической утопии было ему непонятно. Но не понимать и не принимать – не всегда синонимы.

Когда он проходил мимо «бронко», Немой Джо поднял голову, бросил на Джима через окошко тревожный взгляд и даже не подумал выпрыгнуть из машины. Джим свернул за угол дома и направился по тропинке к лаборатории. Шагая, все время прислушивался, не доносится ли оттуда шум, помешавший Калебу услышать дребезжанье своего пикапа.

Но и здесь ничто не нарушало мертвой тишины.

Солнце уже клонилось к закату, и Джим следовал за собственной тенью, пока она не наложилась на тяжелую деревянную дверь. К двери были прибиты цепи с кодовыми замками, что Джима совсем не удивило. Он знал, с какой маниакальной подозрительностью охраняет Калеб свои опыты и как эта мания вмиг улетучивается, если дело касается дома и прочего имущества.

Он несколько раз ударил кулаком по дереву – так, что заболела рука.

– Эй, ловец молний, ты здесь? Это я, Джим Маккензи.

Подождал несколько секунд – никакого ответа. И вновь его охватило неприятное, тревожное чувство. Он глубоко вдохнул и тряхнул головой, прогоняя видения. Затем подошел к окну, забранному тяжелой, частой решеткой. Она кончалась сверху почти у самой рамы, и, несмотря на свои метр восемьдесят пять, ему не удалось заглянуть внутрь. Сам не зная зачем, он ухватился за прутья и подтянулся.

То, что предстало его взору, выглядело по меньшей мере странно.

Тонны всякого оборудования, названия и назначения которого Джим не знал, но, если верить Калебу, оно призвано обеспечить ему богатство и славу. С тех пор как Джим был здесь в последний раз, количество аппаратуры значительно увеличилось. Наверняка его друг вложил во все это не одну тысячу долларов. А взамен имеет то, что имеет: обветшалый дом, пикап-развалюху, вагон разочарований и едкие насмешки окружающих.

Джим уже хотел спрыгнуть на землю, как вдруг заметил какую-то груду на полу под окном. Он с трудом просунул руку сквозь прутья, пытаясь ухватиться покрепче, а свободной рукой протер грязное окно. Солнце слепило ему глаза, но по очертаниям и цвету то была фигура человека, одетого в рабочий комбинезон. Человек скрючился на полу и как-то неестественно вывернул руку, прикрывая голову. Лица Джим не видел, но по всем признакам на полу своей лаборатории лежал Калеб.

Джим стал барабанить в стекло:

– Калеб! Эй, Калеб!

Видя, что лежащий не подает признаков жизни, Джим спрыгнул на землю и бросился к воротам. Он сразу сообразил, что тяжелую дверь с многочисленными запорами просто так не взломать. Выход один. Он добежал до пикапа и распахнул дверцу с той стороны, где сидел пес:

– Вылезай, приятель. Была не была.

Поняв, что дело плохо, Немой Джо без колебаний вылез и в несколько прыжков достиг веранды. Там он уселся и стал смотреть, как Джим обходит машину, садится за руль и заводит мотор.

Джим пристегнул ремень безопасности, знававший лучшие времена, в надежде, что он прочней, чем кажется, и рванул машину с места, раскидывая во все стороны гравий. На максимальной скорости он помчался к лаборатории, изо всех сил вцепившись в руль, словно боясь, что тот вот-вот развалится.

Дубовая дверь стремительно приближалась, пока не стали видны узлы дерева и нос пикапа не разнес в щепки этот надежный оплот лаборатории.

От удара лобовое стекло вмиг покрылось паутиной трещин и вылетело наружу. Джим непременно последовал бы за ним, если б не ремень безопасности, который все же оправдал себя.

С большим трудом он открыл дверцу, ринулся к пролому и, ворвавшись в лабораторию, утвердился в своих худших подозрениях.

Калеб Келзо лежал, уткнувшись лицом в пыльный пол; согнутой правой рукой он неловко прикрывал голову. Джим хоть и не был патологоанатомом, но по виду сразу определил, что электрический разряд от оборудования тут ни при чем. Если не считать нелепо вывернутой руки, тело осталось невредимым, словно бы Калеб упал, лишившись чувств.

Джим перевернул тело навзничь, ощущая некоторое смятение. Не то чтоб он боялся покойников – ему не раз приходилось участвовать в спасательных операциях и переносить трупы, – но сейчас происходящее казалось полнейшим абсурдом. Туловище перевернулось на спину, а ноги остались в том же положении. Когда Джим его переворачивал, у него возникло ощущение, что труп Калеба начисто лишен костей, как будто он кукла из папье-маше, на время возомнившая себя человеком.

Но главное – лицо…

Искаженное, с разинутым в немом крике ртом; в невидящих глазах дикий ужас и неприятие происходящего.

Как видно, ничего страшнее покойный не видел за всю свою жизнь.

Вокруг снова воцарилась абсолютная тишина, и в ней, где-то за спиной, леденящим кровь диссонансом раздался вой Немого Джо.

Глава 7

Джим сидел в ожидании на ступеньках дома. Напротив, на фоне кобальтового неба, медленно опускалось за горы красное солнце. Джим вздохнул. Пожалуй, нигде в мире не встретишь такой насыщенной цветовой гаммы, такого яркого театрального задника для драм и комедий, плавно переходящих одна в другую, откуда на него ни глянь – хоть сверху, хоть снизу. И был бы здесь рай земной, если б в эти декорации не попадали люди. Потому-то Джим и сидел на крыльце, наблюдая за их сменой в небе и стараясь не замечать того, что делается в двух шагах от него. Тут были все элементы людской жестокости: машины с включенными мигалками, полицейские в форме, фургон судебно-медицинской экспертизы, «скорая» с распахнутыми задними дверцами. В лаборатории мерцали отблески ксенона, освещающие сцену этой странной смерти.

Обнаружив тело Калеба, он позвонил в «911» и, по мере сил сохраняя спокойствие, уселся ждать, а по прибытии полиции отошел в сторону и стал прокручивать в мозгу образы происшедшего, зная, что вскоре ему придется отвечать на вопросы.

Немой Джо тоже успокоился и теперь лежал на теплой доске рядом с ним, видимо находя утешение в близости человека. Джим время от времени поглаживал пса, понимая, что в этих ласках Немой Джо обретает точку опоры.

Из-за угла дома появилась мужская фигура. Среднего роста, черноволосый, загорелый от солнца и смуглый от природы, в замшевой куртке и спортивных брюках, детектив Роберт Бодизен был его ровесником, и Джим знал его с незапамятных времен. В нем тоже текла частица индейской крови, правда по линии отца. По традиции навахов, в случае смешанных браков принадлежность к тому или иному племени определяется по матери. Таким образом, Джим считался прямым потомком навахов, Роберт же был по всем показателям белый, седьмая вода на киселе, хотя и довольно сносно объяснялся на языке дене.

Приехав в «Дубы» и застав Джима на пороге лаборатории, Роберт поглядел испытующе, словно вызывая из памяти его облик. Судя по всему, он ожидал увидеть здесь кого угодно, только не его. К тому же рядом покойник, умерший загадочной смертью. Детектив торопливо кивнул и перестал обращать на него внимание, занявшись осмотром места, где бесформенной грудой лежало то, что еще недавно было человеком.

Вскоре первый этап следствия был пройден, и остался второй, самый трудный. Роберт снова подошел к Джиму, и тот удивился, расслышав в его голосе некоторое замешательство.

– Я не знал, что ты здесь.

– Ты же полицейский. Тебе все следует знать.

Роберт сел на ступеньки рядом с Джимом и горько усмехнулся.

– Хорошо бы мне, как полицейскому, знать хоть половину того, что следует.

– Скверная история.

Полицейский, не знающий даже половины всего, ответил не сразу.

– На первый взгляд очень скверная. И у меня такое подозрение, что дальше она будет становиться все скверней.

Джим пригляделся к нему повнимательнее. За прошедшие годы Роберт не так уж сильно изменился. В каком-то смысле они оба реализовали свои возможности. Каждый стал тем, кем мечтал стать. Они и прежде нечасто общались. Джим водил вертолеты, Роберт расследовал преступления, упорно докапывался до истины, пытался понять, кто, когда и, разумеется, почему. Единственной данью минувшему были морщины на лице бывшего одноклассника – прежде Джим их не замечал. Интересно, какая их часть в ответе за возраст, а какая – за тяготы профессии. Кто может представить такой счет?

– Ну что, поговорим?

Джим пожал плечами.

– А куда деваться?

– Учитывая ситуацию, пожалуй, некуда.

Роберт достал кисет, нарезанную бумагу и первым делом предложил Джиму. Когда тот отрицательно качнул головой, детектив начал неторопливо сворачивать самокрутку. Закурил и, перед тем как снова открыть рот, глубоко затянулся и выпустил струйку дыма, вмиг растаявшую в вечернем воздухе.

– Рассказывай подробно.

– Да и рассказывать-то особо нечего, Боб. Калеб оставил на ранчо свой пикап. Я решил его пригнать. Подъехал, стал звать, искать его – не нашел. Ну, думаю, в лаборатории. Подтянулся к окошку, вижу: он лежит на полу. Дверь была на запоре, и я высадил ее пикапом вместо тарана. Когда понял, что он мертвый, вызвал вас.

– Давно вы не видались?

– Лет пять, наверное.

Слева от них двое носильщиков в сопровождении судмедэксперта несли тело, прикрытое белой простыней. Немой Джо тихонько взвыл, но с места не двинулся. Джим стиснул зубы.

Вот и все, что осталось от человека, игравшего не последнюю роль в его жизни.

Двое в один день.

Уже двое летят на крыльях большой белой птицы. Если смерть и впрямь единственное, что непреложно в этой жизни, то кто-то без всякой жалости напомнил об этом Калебу Келзо.

Джим проводил взглядом носилки и отвернулся, когда их запихивали в чрево труповозки. Ему вдруг подумалось, что он вечно смотрит в другую сторону, когда кто-то нуждается в помощи. Погребальный вой сирены, удаляясь, оборвал эту мысль, и в «Дубах» снова наступила тишина.

Лет через сто никто об этом и не вспомнит.

Но пока этот срок еще не наступил, пока он у времени в проекте. Роберт, если б мог подслушать его мысли, непременно заметил бы, что надо бороться с преступлениями и пресекать их, вместо того чтобы думать о том, чего еще на свете нет.

На сей раз Джим первый прервал молчание:

– Вы что-нибудь нашли?

Роберт мотнул головой.

– Пока нет. Эксперты работают, но я по их лицам вижу, что ничего стоящего ждать не приходится. К тому же ты малость наследил на месте преступления. – Взмахом руки он пресек оправдания Джима. – Нет, я тебя не упрекаю. Я бы сделал то же самое. А сам ты не заметил тут ничего странного?

Джим слегка скривил губы.

– Все и ничего. Да у меня и времени не было замечать. Одно скажу: пес был явно чем-то напуган.

Роберт беззвучно шевелил губами, как будто вписывая информацию в умственный блокнот.

– Почему, как думаешь?

Словно поняв, что разговор о нем, Немой Джо приподнял морду и положил ее Джиму на колени, а светло-карие глаза возвел к небу, как бы прося у него милости и защиты. Джим тихонько потрепал его по макушке.

– Понятия не имею. Только в комиксах «Марвел»[8] индейцы умеют говорить с животными.

– Ты раньше видел этого пса?

– Нет.

– И он так сразу к тебе проникся?

Пока они беседовали, доктор Дейв Ломбарди, проводив машину с телом, повернулся и направился к ним. Джим был знаком с ним: когда летал на вертолете, раз в год в обязательном порядке приходил к нему на осмотр, чтобы подтвердить права. Он знал, что Дейв страстный лошадник и при его доме, к западу от Флагстаффа, в Камино-де-лос-Вьентос, есть конюшня. Высокий, сухопарый человек с уверенной походкой – таким был и остался Дейв, и по внешности, и по одежде типичный житель Аризоны. Сейчас на нем были сапоги, джинсы и джинсовая куртка, – вероятно, уже садился на одного из своих великолепных жеребцов, когда его вызвали.

Озадаченный присутствием Джима, Дейв обратился к Роберту:

– Я могу говорить?

– Само собой. Джим видел все, что можно было увидеть. Говори.

– Лично я ничего подобного еще не видел.

– В каком смысле?

– Все кости, включая череп, переломаны, как будто его положили под пресс или еще под какую машину сверхъестественной мощности.

– А что, переломать кости одну за другой убийца не мог?

Эксперт был весьма осторожен в выражениях, Роберт же изъяснялся без обиняков. Он считал, что есть такие умельцы.

– Чем, интересно?

– Да мало ли… Ломом, к примеру.

Ломбарди покачал головой.

– Исключено. Тогда на теле были бы следы ударов. Даже если на него набросились после смерти, следы все равно должны были остаться.

Роберт тем не менее задал вопрос, ответ на который был ему заранее известен:

– Быть может, это как-то связано с изысканиями Калеба?

– Ты про оборудование в лаборатории? Да нет, у него никаких признаков поражения электрическим током.

– А приблизительное время смерти можешь назвать?

– Думаю, сутки плюс-минус полчаса. – Ломбарди некоторое время задумчиво смотрел в землю, как будто не был уверен в уместности того, что собирался произнести. – Если не ошибаюсь, труп находился в лаборатории, запертой изнутри, и никаких признаков взлома не обнаружено.

– Вот именно.

Медик криво усмехнулся, отчего в уголке рта обозначилась морщинка.

– Не знаю, вдохновит ли тебя это, но тебе попался хрестоматийный случай из детективной литературы.

– В смысле?

– Тайна запертой комнаты. Человек убит в комнате, запертой изнутри, без следов взлома. Едва ли не каждый мастер детектива отдал этому дань.

– Разница лишь в том, что я не пишу романов и этот случай не выдумка.

– К сожалению, иной раз действительность может переплюнуть самый смелый вымысел и задает нам весьма каверзные задачки. Я со своей стороны могу тебе признаться, что впервые с таким нетерпением жду вскрытия.

Все трое озадаченно молчали, как всегда бывает перед лицом чего-то неведомого. Потом Дейв Ломбарди отправился выяснять прискорбные подробности, и Роберт с Джимом вновь остались вдвоем. Джим недоумевал, почему Роберт позволил постороннему выслушать соображения эксперта. Насколько ему было известно, полиция не любит разглашать тайны следствия. Он так и не нашел ответа, когда детектив, должно быть покончив с официальной частью, вновь превратился в старого друга.

– Как тебе живется вдали от родных мест?

Джим прекрасно понимал, на что он намекает. Многие тут уверены, что Джим вышел в большие люди. Одно то, что он перебрался в Нью-Йорк, в коллективном воображении было синонимом успеха. Роберт ничего не знал о Линкольне Раундтри, об Эмили и о том, что в Нью-Йорке, какую бы машину ты ни водил, она спустя месяц становится ничем не лучше всех остальных. Жизнь повсюду состоит лишь из костюмов и декораций.

Он кивнул на последний отблеск солнца над горами.

– Да как всем. От восхода до заката.

Тут Роберт повернул голову и поморщился.

– Счастье было недолгим. Прибыла пресса.

Джим, напротив, обрадовался этому отвлекающему моменту, что позволило ему ничего не добавлять к своей реплике. На подъездной аллее появилась внушительная машина, высветив фарами яркую дорожку среди деревьев. Ее остановили у полицейского заграждения, состоящего из двух поставленных нос к носу фургонов. Однако вышедший из машины человек без труда протиснулся меж полицейских и, невзирая на протесты, направился прямо к ним.

Джим разглядел, что это женщина, высокая, стройная, одетая так, будто собиралась совершить конную прогулку с Дейвом Ломбарди. Джим внимательно рассматривал ее по мере приближения. Длинная медно-рыжая грива волос в свете фар казалась почти огненной, и все четче прорисовывались тонкие черты лица. Джиму не надо было дожидаться, когда она подойдет вплотную: он узнал ее, едва она выбралась из машины и двинулась по дорожке к дому. Она шла к нему легкой звенящей походкой, пожалуй, так умеют ходить только воспоминания.

Звали ее Эйприл Томпсон, и некогда она была его женщиной. Однажды, летней ночью, когда они лежали под звездами в кузове фургона Ричарда Теначи, забравшись в потрепанный спальный мешок, Эйприл жарким от возбуждения шепотом сказала ему, что любит. Джим не забыл той ночи, тех звезд и тех слов. Какое-то время ему даже казалось, что за нее и за то мгновение он готов отдать свою свободу. Но он таков, каков есть, – как тогда, так и теперь. Вскоре его вновь позвало небо, и он, по своему обыкновению, отвернулся в тот момент, когда был больше всего ей нужен.

Глава 8

Темнота совсем окутала улицу, заискрилась светом фар. По автостраде № 89 Джим возвращался во Флагстафф, сидя на пассажирском сиденье рядом с Эйприл. Как он ни старался вести себя непринужденно, а временами все же косился на точеный, подсвеченный фарами профиль. Она почти не изменилась, а если и изменилась, то к лучшему. Стала ярче, увереннее в себе, женственнее. Черты лица обозначились решительнее, но по крыльям носа, как прежде, рассыпаны детские веснушки, на солнце становившиеся заметнее. Такая красота вызывает в уме не образы домашнего уюта, а безбрежные просторы прерий. Глаза совершенно небесного оттенка, а слезы могут отмыть их до сверкающей летней ясности.

Все это Джим помнил и знал, что и она ничего не забыла.

Вновь инстинкт беглеца побудил его отвернуться в другую сторону. По левую руку горделиво сиял огнями только что отстроенный торговый центр. Прошлое играло в шахматы с настоящим, вовлекая в эту игру и сидящих в машине людей. Когда-то между ними было нечто, и, как часто бывает в жизни, этого оказалось достаточно, чтобы превратить их почти что в незнакомцев.

Эйприл первой нарушила молчание, но головы к нему не повернула:

– Они даже в темноте не бывают одного цвета.

– Кто?

– Твои глаза. Удивительное дело: вроде бы дефект, а притягивает. Представляю, как женщины в Нью-Йорке по тебе с ума сходят.

Последнюю фразу она произнесла без вопросительной интонации. И Джим не уловил в ней ни грана кокетства или ехидства обиженной женщины. Нет, это было нечто большее – полнейшее отсутствие уважения к нему.

Подъехав к дому Калеба, Эйприл нисколько не удивилась, обнаружив там Джима. Он не знал, может ли его возвращение во Флагстафф считаться новостью. Но если да, то реакция Эйприл означала, что она либо в курсе, либо не придает этому факту ни малейшего значения.

Они просто поздоровались, назвав друг друга по имени.

Роберт тут же напустил на себя официальный вид. То, что в городе все друг друга знают и всем нередко случается выпить вместе по кружечке пива, не мешает каждому в определенные моменты надевать маску соответственно своей общественной роли.

– Привет, Эйприл. Как дела в «Крониклс»?

– Все по-старому. Обычная газетная рутина. Такие случаи, как этот, нечасты. Что-нибудь скажешь, Боб?

Детектив пожал плечами.

– Ты же знаешь, Эйприл, ничего я тебе не скажу. По крайней мере сейчас.

– Коль скоро мы у дома Калеба Келзо, логично предположить, что убит именно он?

На это Роберт Бодизен примирительно кивнул.

– Видишь, тебе уже все известно. Раз уж мы возле его дома, такое предположение вполне логично.

– Все знали, чем занимался Калеб в своей лаборатории. Могу я, по крайней мере, спросить: это несчастный случай, связанный с его опытами, или нечто иное?

«Нечто иное» на мгновенье повисло в воздухе, наполнив его скрытой угрозой, пока полицейский не выдал свое лапидарное официальное заявление:

– Полагаю, шеф полиции в ближайшее время устроит пресс-конференцию и обнародует сведения, которые могут быть обнародованы. Обещаю, что ты первая узнаешь где и когда. А теперь, извини…

Полицейский Роберт Бодизен поднялся и оставил их вдвоем. Отходя, он бросил на Джима многозначительный взгляд. И тут Джим понял, почему он позволил Дейву Ломбарди говорить при нем. Это был и вотум доверия, и нет – с какой стороны посмотреть. Теперь, если случится утечка информации, Роберт будет знать, кого в ней винить.

Эйприл обратилась к нему тоном человека, добросовестно исполняющего свои обязанности:

– А ты что мне скажешь?

Джим до сих пор ощущал на себе взгляд полицейского и не хотел неприятностей ни сейчас, ни потом.

– Немногим больше, чем сказал тебе Роберт. Я заехал проведать Калеба и, вместо того чтоб застать его в живых, нашел мертвым.

– И все?

– И все.

– И ничего странного не видел и не слышал?

Конечно, я видел кое-что очень странное. Я видел труп моего друга, похожий на тряпичную куклу, и до смерти напуганного пса. А уж если совсем начистоту – и сам перетрусил не меньше.

– Да нет, ничего особенного.

В эту минуту на улице появился темный фургон с белым логотипом «Канал 2» – местное телевидение. Полицейские тормознули его рядом с внедорожником Эйприл. Команда высыпала наружу, выгрузила оборудование, быстро поставила свет. Репортер, совсем молодой парень с азартным блеском в глазах, встал на фоне дома и начал вещать в телекамеру, примостившуюся на плече оператора. Рассказывая о чем-то телезрителям, он наверняка уже воображал себя комментатором национального канала. Вскоре с ними поравнялся Роберт, и репортер проворно поднес ему микрофон, словно олимпийский факел. Полицейский категоричным жестом отстранил его; слов не было слышно, но по мимике Джим и Эйприл поняли, что комментариев не будет.

Джим поднялся с крыльца. Немой Джо тоже вскочил, вопросительно уставившись на него своими ореховыми глазами.

– Что же мне с тобой делать?

Пес тихонько заскулил, нетерпеливо завилял хвостом, не отводя от Джима взгляда и облизывая губы розовым языком.

Эйприл улыбнулась.

– По-моему, это пес Калеба.

– Да.

– Судя по всему, он выбрал себе нового хозяина.

Джиму стало одновременно досадно и весело, когда он понял, что женщина и пес практически все решили за него.

– Да, как будто.

Он положил руку на голову Немого Джо, и тот слегка прикрыл глаза, словно скрепив печатью заключенный между ними договор.

Эйприл достала из кармана куртки ключи от машины.

– Что, подбросить тебя?

– Я думал с Бобом вернуться в город. Но у него и без меня хлопот полон рот.

– Я еду в редакцию, во Флагстафф. Высажу тебя, где скажешь.

Джим принял предложение, и теперь, свернув с Восемьдесят девятого, они ехали по старому Шестьдесят шестому шоссе, проходящему через центр. Миновали светофор на перекрестке со Свицер-Каньон-драйв и окунулись в море вечерних огней. В нескольких милях отсюда умер человек, и, возможно, другой убил его, но общество людей никогда не чуралось насилия, так что событие сенсационным не назовешь. Воздух еще не тронула ночная прохлада, и народу на улицах было полно. Стайками прогуливалась молодежь в самых немыслимых нарядах, напоминая приезжим, что Флагстафф был и остается университетским центром и что молодость по природе своей имеет больше прав, чем обязанностей.

– Куда тебя подвезти?

Сзади шевельнулся Немой Джо, напоминая о своем присутствии. Свернулся калачиком на полу под задним сиденьем и еле слышно запыхтел от удовольствия.

Джим с улыбкой кивнул назад.

– Раз уж семья у меня увеличилась, думаю спросить Ракель и Джо, не найдется ли у них свободная комната и лишняя конура дней на несколько.

Эйприл тоже улыбнулась, словно против воли.

Не доезжая до следующего светофора, она свернула направо на Элден-стрит и остановилась перед «Эспен-Инн» – небольшим пансионом в окраинном жилом районе. Джим с давних пор знал его владельцев – Ракель и Джо Санчесов. Таких людей трудно забыть. Приветливые, работящие, любят людей, детей и животных. Джим надеялся, что они сумеют устроить внезапно свалившихся постояльцев – двуногого и четвероногого.

Эйприл заглушила мотор и несколько секунд задумчиво глядела в лобовое стекло, прежде чем озвучить свою мысль:

– Твой дед был великим человеком.

Джим промолчал, ожидая продолжения.

– Я очень огорчилась, когда узнала. Хочу сделать о нем посмертный репортаж.

– Спасибо.

Эйприл усмехнулась, и Джим снова поблагодарил ее, теперь уже мысленно, за то, что не добавила: «Ради твоего деда, а вовсе не ради тебя».

– Чарли стоял, как изваяние, у постели, где его нашли. Ни на миг его не оставил. Думаю, он бы не задумываясь отдал жизнь за твоего деда. – Эйприл сделала паузу и продолжила чуть потише: – И за тебя тоже.

Джим вспомнил лицо Чарльза Филина Бигая, когда смотрел из вертолета, как тот превращается в колеблемую ветром точку. Вспомнил, как они цедили слова, и не мог избавиться от гнетущего чувства вины из-за того, что он не оправдал надежд Чарли и Ричарда Теначи.

– Знаю. Мы вчера виделись. Я ночевал на ранчо. Говорили мало, но Чарли умеет лучше изъясняться молчанием, чем словами.

Эйприл повернула к нему голову, уловив его неуклюжую попытку свернуть разговор с темы, болезненной для них обоих.

– Заметил, как изменилось ранчо?

– Еще бы. За него взялись всерьез. Я говорил по телефону с Коэном Уэллсом. Теперь он владелец.

– Он всегда им был. Только наконец решил выйти из подполья.

Джим оглянулся назад и увидел в полутьме над краем заднего сиденья голову Немого Джо. Пес встретился с ним глазами и снова опустил морду. С усмешкой Джим подумал, что за столь короткое время Немой Джо уже усвоил привычку нового хозяина смотреть в другую сторону.

– У Коэна большие виды на ранчо «Высокое небо». Думает превратить его в огромный туристический комплекс и переплюнуть даже «Оулд Таксон студиос». В настоящий город колоссальных зрелищ, который бы вместил множество туристов. Быть может, даже оборудовать площадку для съемки вестернов. А главное – объединить его с «Аризона-Сноубоул» и построить современный горнолыжный курорт. Для этого надо будет поставить на Хамфрисе оборудование для выработки искусственного снега. Его поддерживают крупные инвесторы, даже из Вашингтона. Он постепенно перетянул на свою сторону многих влиятельных лиц. И деньгами, и другими средствами.

– Кого, к примеру?

– Рэнди Колмена, председателя Торговой палаты. Депутата Престона Дуретта. Мэра Колберта Гибсона.

– Это тот Гибсон, что был управляющим банка Коэна?

– Нетрудно понять, кто посадил его в кресло мэра. Он не высморкается без разрешения своего благодетеля.

– Не так-то просто будет осуществить эти грандиозные планы.

– Угадал. Проблема в том, что навахи против. Для них горы Сан-Франциско были и остаются священными горами. По слухам, даже судиться думают. Но бьюсь об заклад, Уэллс и тут поработал.

Джим отметил, что, говоря о навахах, Эйприл сказала «для них», а не «для вас». Выходит, она исключила его из числа тех, от кого он всю жизнь пытался сбежать. Джим вдруг ощутил приступ застарелой неловкости (ему казалось, она давно похоронена). Но спасительный полумрак скрыл выражение его лица, придав его молчанию совсем иной смысл.

А Эйприл продолжала излагать факты:

– К словам твоего деда всегда прислушивался Совет племен в Уиндоу-Рок. И Джеймс Корбетт высоко ставил его мнение. А Ричард был решительным противником, и его уход со сцены не слишком много изменил, хотя и несколько ослабил оппозицию.

Джим хорошо знал о военном прошлом Ричарда Теначи. Он входил в группу людей, прозванных кодтокерами, индейцев, передающих сведения и приказы по радио. Был разработан специальный шифр на основе языка навахов, который по природе своей так замысловат, что не поддается расшифровке.

Когда он был ребенком, несмотря на его просьбы, дед никогда не рассказывал ему о войне.

– Война – самая глупая из людских выдумок, – говорил он.

Джим потом понял, что разговор о войне дед просто откладывал до поры, когда внук станет мужчиной и будет способен понять. Но внук, повзрослев, унесся мыслями в небо, к вертолетам, и у него уже не осталось времени выслушивать дедовы рассказы.

– Дед был великий человек, но по натуре консерватор.

– Как бы там ни было, он умел бороться за свою веру и доказал это всей жизнью.

Эйприл опять надолго замолчала, а когда заговорила, Джим почувствовал, как неуловимо изменилась ее интонация.

– Он очень хорошо ко мне относился, а я – к нему. Последний раз я видела его незадолго до смерти. Привезла к нему сына – познакомить.

– Я не знал, что у тебя сын. И даже не знал, что ты замужем.

Женщина чуть качнула головой, и медные волосы плавно заколыхались вокруг лица.

– Ты многого не знаешь, Джим. Ты давно здесь не был и, даже когда приезжал, смотрел в другую сторону.

Джим невесело усмехнулся, следуя своим мысленным путем, и промолчал.

– Странное что-то творится.

– В каком смысле?

– Про Алана слышал?

Война – самая глупая из людских выдумок.

– Да. Читал в газетах.

Эйприл вглядывалась в темноту, как будто надеялась там найти ответ всему происходящему.

– Вот в каком. Вы оба много лет жили далеко отсюда, поэтому вряд ли сразу поймете. Удивительно, как случай может изменить весь расклад и даже в самые драматические события внести нотку иронии.

Джим молчал, понимая, что она еще не все сказала.

– Суон Гиллеспи тоже домой возвращается. Тут будут фильм снимать.

Джим понадеялся, что из-за темной кожи и полумрака будет незаметно, как ветер, словно от тысяч крыльев, дохнул ему в лицо неимоверным жаром. И то были крылья не бабочек, но воронов.

– Я целую жизнь ее не видел и не слышал ничего о ней.

Эйприл открыла дверцу машины.

– И не только ее.

Она вышла, бросив в круг света отблеск красного золота своих волос. Джим обрадовался тому, что она сочла тему исчерпанной. Он тоже вышел из машины и открыл заднюю дверцу. Немой Джо выпрыгнул, сладко зевнул и потянулся, как после долгой дороги. Потом своей странной, расхлябанной походкой двинулся помечать территорию. Подняв ногу, он помочился на угол небольшого строения, которое занимало агентство недвижимости. Джим, наблюдая за ним, подумал, что ничуть не удивится, если пес после долгого сидения в машине попросит у него закурить.

Он почувствовал рядом присутствие Эйприл и всем телом повернулся к ней.

– Ну вот. У тебя и у твоего пса есть на сегодня миска горячего супа и конура.

– Спасибо.

– Не за что. Надолго к нам?

– Завтра утром повидаюсь с Коэном Уэллсом. Он просил зайти, но зачем – не объяснил.

Эйприл чуть нахмурилась и поглядела на него в упор. У Джима возникло ощущение, что она смотрит, не видя его, а видит какие-то совсем другие образы. Он умудрился не отвести взгляд.

– Ты умный человек, Джим, жаль только, что довольствуешься малым: решил, что тебе хватит хитрости. Скоро ты узнаешь, чего хочет от тебя хозяин города. Но он одного не знает…

– Чего же?

– Так или иначе, здесь ты не задержишься. Тебе законы не писаны, а если и писаны, то чужие. С возвращеньем домой, Джим Маккензи. Будь здоров.

Эйприл отвернулась, и Джиму показалось, что в глазах у нее блеснули слезы. Человек и собака, стоя посреди улицы, смотрели, как эта необычная женщина забирается в машину и трогается с места… смотрели, пока задние фары не мигнули слабым отблеском вдали, пока машина не свернула на Бёрч-авеню и не скрылась из виду.

– Пойдем, Немой Джо. Пойдем вымаливать себе хлеб и кров.

Они перешли улицу и не спеша направились к дому. Окна в нем были освещены; обшитый деревом фасад, видимо, недавно выкрасили светло-серой краской. Джим поднялся на крыльцо под аккомпанемент перестука когтей Немого Джо по дереву и очутился перед застекленной дверью, изнутри задрапированной светлой тканью.

Нажал кнопку звонка.

Если писаны, то чужие…

Пока ждал ответа, догадался, что имела в виду Эйприл. Она, разумеется, права. Его давно здесь не было, и даже когда он еще был здесь, то смотрел в другую сторону. Похоже, та, которая некогда была его женщиной, знает его лучше, чем он сам. В одну фразу уместила весь его непокой, как будто следовала за ним по всему миру, когда он работал на Линкольна Раундтри, и знала, что ему всегда хотелось быть не там, где он был.

Тем более сейчас.