2

Если бы белоснежные простыни и самоуверенные улыбки могли исцелить рак, то от него бы никто не умирал. К сожалению, это были лишь декорации, выставленные Национальной службой здравоохранения. Я лежал на их металлической койке, рабочий конец длинной иглы был воткнут мне в вену, по которой струится их яд. На противоположной койке лежала Ева, она трещала без умолку. Мне казалось, что химический суп в пакете, который висит рядом со мной на стойке, закончится раньше, чем запасы ее бессвязной чуши. Но они у нее все-таки закончились, и вскоре после этого ее вырвало в картонное ведерко, которое ей принесла медсестра. И тут я понял, что ей попросту было страшно; она была напуганной девчонкой, которую родители бросили наедине со смертельной болезнью. Я понял, что вел себя, как последняя сволочь. Снова. После этого кислый запах ее рвоты достиг моих ноздрей, и меня самого начало мутить.

– Все будет хорошо, Ева. – Слова прозвучали неуклюже, это даже мне самому было заметно. – Держись.

Она не отреагировала и вообще не подняла головы от ведерка, в которое стекала струйка слюны из ее рта.

Я отвернулся и уставился в болезненную белизну потолка. Пакет с химией висел надо мной, словно зловредная желтая капля, похожая на те большие каплеобразные вазы со всякими жидкостями, которые выставляются в витринах аптек. Свет от потолочных ламп фокусировался в желтом содержимом пакета, окрашивая все в пределах моей видимости в желтый цвет.


– Ник!

– А… Что?

– Бросай дайс[2], слабак. – Элтон многозначительно уставился на стол, стоявший передо мной.

Я резко подскочил, опрокинув стул и пошатнув стол. Полдюжины металлических фигурок в дюйм высотой свалились. Три из них были облачены в броню и держали в руках мечи. Остальные три были более крупными и коричневыми… ограми. Саймон их раскрасил, и получилось у него, как всегда, отменно. На фоне его фигурок наши выглядели так, словно их размалевали малярными кистями младенцы.

– Что за херня происходит? – Мне казалось, что во мне двадцать футов роста. Голова кружилась так, что еще немного – и я окажусь на столе среди всех дайсов, фигурок, листов бумаги, руководств, банок колы.

– Отлично сработано, дебил! – фыркнул Джон и покачал головой. Я так и не понял, как Джон оказался в нашей группе по «Подземельям и драконам[3]». Красивый, популярный, уверенный в себе. Совсем не тот типаж. Совсем не наш типаж. Вероятно, как раз поэтому он не афишировал нашу команду в школе. Это было не так больно, как может показаться. Полагаю, я был отчаянно благодарен, что меня признал кто-то «нормальный».

Саймон уже умело раскладывал фигурки, стараясь воссоздать изначальный порядок среди разрозненных карт и листов персонажей[4]. Мне всегда казалось, что руки Саймона такие же толстые и неуклюжие, как и весь остальной Саймон, но он вполне мог бы в будущем стать нейрохирургом. Он воспроизвел расположение фигур с поразительной точностью, бубня себе что-то под нос. Саймон никогда ничего не забывал. Он знал число «пи» с точностью до стольких знаков после запятой, сколько не захотел бы запомнить ни один здравомыслящий человек. Я иногда подшучивал, что это было иррациональное свойство его памяти. Математическая шутка, которую никто не поймет.

– Бросай давай! – Элтон изогнул бровь. Я хорошо знал это выражение его лица. Зачастую за ним следовал прием карате, когда Элтон заговаривал тебе зубы, словно в замедленной съемке опрокидывая тебя на задницу при этом. Даже если бы он совершал бросок вчетверо медленнее, с этим было бы невозможно что-либо сделать. Элтон свое дело знал. У его самого старшего брата был черный пояс, и трое остальных стремительно двигались в том же направлении. Все пятеро жили в крошечной квартирке, которую его родители с трудом раздобыли, как только приплыли из Мадагаскара. Там и вдвоем-то было не ужиться, а их было семеро.

Я так и не понял, что происходит, но все-таки потянулся за двадцатигранником.

– D6! – Саймон кинул горсть шестигранников в мою сторону. Он был сосредоточен и нетерпелив. – Кидай на урон!

– Соблюдай программу, Ник. – Джон откинулся назад, поставив стул на две ножки, непринужденно ухмыляясь. – Не считай ворон за работой!

– Но… – Я осмотрелся. Мы были в спальне Саймона, набитой книгами и коллекционными фигурками. Фэнтези и научная фантастика, а также несколько книг о поездах, за которые Саймон отчаянно цеплялся, несмотря на то, что даже фанаты «Подземелий и драконов» считали, что это исключительно некруто.

– Но… – Я сжал дайс в руке так сильно, что его грани больно впились в кожу, доказывая, что я не сплю. – Я здесь уже бывал. Я это уже делал.

– Да… – сказал Элтон. – В прошлый раз ты скастовал огненный шар на группу монстров. Кидай уже на чертов урон.

– Да, но… это было неделю назад.

– Ха! – самой раздражающей привычкой Джона было то, что он проговаривал свой смех. Он не смеялся, как нормальный человек… он говорил «Ха». От этого мне еще меньше хотелось доверять ему. Смех должен быть естественным, даже если все остальное под контролем. – Ты попал «Назад в будущее!».

– Н-нет. – Саймон всегда заикался, когда пытался выдавить из себя шутку. – Он Т-терминатор.

– Которого послали из будущего убить нас! – оскалился Элтон. Он сказал, передразнивая Шварценеггера: – Мне нужна твоя одежда! – и оскалился еще больше, смахивая воображаемую пыль с плеча. – Мечтай дальше, мальчик. Тебе до этого не дотянуться. Это называется «стиль».

– Я был в онкологической палате…

– Онко-что? – фыркнул Джон.

– Палате? – нахмурился Саймон. – Типа, в больнице?

– Рак, – угрюмо сказал Элтон. – Не круто, чувак. Над этой хренью не смеются.

– Я докажу! Я… – Дайс выпал из моей руки, и я присел. Я схватил ручку, и пока остальные нависали над дайсом, складывая выпавшие числа, я отодвинул края игрового поля и принялся писать с таким нажимом, что покоробилось отполированное дерево.


– Так, с тобой мы закончили, Никки.

– Что? – моргнул я. Симпатичная медсестра Лиза тянулась к моей руке. Я отдернул ее.

– Тише, – улыбнулась она. – С тобой закончили. Можно вынуть иглу.

Она принялась отматывать марлю с моего предплечья. Над ней болтался пакет химии, раньше набухший от яда, словно железы за змеиными клыками, а теперь дряблый, почти пустой, лишь с несколькими каплями желтого яда.

– Много галок наловил?

– Что?

– Ты совсем замечтался. Уставился в потолок. – Она закончила с марлей и принялась вытаскивать иглу, держа наготове кусочек ваты на случай, если пойдет кровь.

– Я словно вернулся в прошлую неделю. – Я напрягся, когда выходила игла. Это было не столько больно, сколько колюче, но ощущение было неприятным. – Из-за этого могут возникнуть кошмары?

Лиза поджала губы и выпрямилась:

– Многие дети видят кошмары в больнице. Не волнуйся из-за этого. Мы будем проверять, как у тебя дела, по ночам, чтобы удостовериться, что у тебя нормальная реакция. Можешь нажать кнопку вызова, если тебя замутит. Мы дадим тебе лекарство.

– Лекарство от лекарства, – моргнул я. Какая-то часть меня так и осталась в комнате Саймона. Мне все еще казалось, что в моих руках зажата ручка. Я опустил взгляд, но, вопреки ожиданиям, мои руки не были перепачканы чернилами. – Я хотел сказать, из-за этого возникают галлюцинации и все такое?

Лиза покачала головой. Ее волосы были завязаны в узел.

– Не беспокойся ни о чем подобном, Никки. Все будет хорошо.

Она ушла, увезя моток марли и иглу на тележке. Я смотрел ей вслед.


В лишенной окон палате стало немного ярче, и раздался топот: наступило утро. Было слышно, как на посту медсестер пришедшая дневная смена здоровалась с уходящей ночной. Ничего не соображая, я повернулся, запутавшись в простынях. У меня все ныло, словно я ночью бегал по бесконечным коридорам, а не смотрел скучные сны.

Спал я плохо. Боль в суставах, агония, которая без предупреждения принялась гарцевать по костям моих рук и ног, постоянно вытаскивала меня из и без того неглубокого сна. Когда боли начались впервые, мать сказала, что это мое тело растет и что большинство мальчиков так себя чувствуют, если они намереваются вырасти на фут за год. Тело росло, и боли росли. С этими симптомами меня направили в кабинет местного терапевта, с ними же от меня и отмахнулись и сказали прийти через три недели, что я и сделал вместе с моей негодующей матерью. На сей раз нас ублажали обещаниями провести «обследование» в больнице.

После первой долгой химической ночи моя мать прибыла ровно в девять, к началу часов посещения. Поток родителей ворвался в палату, и она вместе с ними. Пока остальные родители с любопытством осматривали палату, взгляд матери оставался прикованным ко мне. На остальных детей она даже не взглянула.

– Как ты себя чувствуешь, дорогой?

– Я… я не знаю. – Я видел, как напрягается ее лицо. – Хорошо! – сказал я. Ее брови изогнулись. – Не то чтобы плохо… – Я наконец решил остановиться на варианте, близком к правде. – Странно.

– Они сказали, что тебя будет тошнить. – Ее взгляд скользнул по ведерку на моем столе. – И выпадут волосы, разумеется. – Она взглянула на мою челку, словно ожидая, что она уже начала редеть. Словно мои непричесанные космы, исправно находившиеся на моей голове на протяжении пятнадцати лет, только и поджидали момента, чтобы выпасть при первой же возможности.

– С кем ты разговаривала в коридоре прошлой ночью? Кто этот мужчина?

– Какой мужчина? – Она немедленно приобрела виноватый вид. Никогда до этого я не видел ее виноватой. Ну разве что, когда она мне сказала, что попавший под поезд отец умер моментально. Я прочитал в местной газете, что это был скользящий удар и он умер в больнице той ночью. Это меня всегда беспокоило. Он выбрал быструю смерть и потерпел неудачу, несмотря на то, что это был поезд. Будто бы, когда вселенная дала ему рак, было предрешено, что он будет страдать так или иначе.

– Высокий такой, лысый. – Я потрогал свои волосы. – И что ты здесь делала так поздно?

– Я кое-что забыла. Пришлось вернуться. – Она жестом подозвала проходившую мимо моей койки медсестру. – Николасу сегодня будет разрешено переночевать дома?

– Судя по записям, врачи сделали все, что могли. Все в порядке. – Ее улыбка сочилась профессиональным оптимизмом. – Можете забрать Николаса домой, как только он почувствует, что готов. Мы отправим вам подтверждение следующего сеанса. Следующая неделя, то же время – боюсь, ему вновь придется остаться на ночь.

– Ну вот и отлично. – Мать скопировала улыбку медсестры и повернулась ко мне: – Ты готов ехать?

Тем все и закончилось. Пять минут спустя я выходил в огромный внешний мир, словно ничего не произошло, словно мои вены не были накачаны ядом, словно за моей спиной не осталось полдюжины умирающих детей, выглядевших, как тела из концлагерей, репортаж о которых нам показывали на уроке истории. Еве пришлось остаться. По крайней мере, пока ее не перестанет тошнить, как они сказали. Я остановился у края ее койки, чтобы попрощаться. Она выглядела болезненно, но продолжала озвучивать все, что приходило ей в голову, даже в присутствии родителей, стоявших по обе стороны ее койки.

– Ага. Увидимся на следующей неделе.

Мне показалось, что я должен что-то сделать. Вытянуть руку, возможно, похлопать ее по ноге, выступавшей из-под простыни. Но я этого не сделал. Тем более под осуждающим взглядом ее родителей. А почему ты не болен?

Ева выдавила из себя улыбку:

– Увидимся на следующей неделе. Я не подумала об этом. Мы теперь каждый раз будем видеться. Мы… Как это называется? Син-кро-ти-зировались? Это мои мама и папа. Увидимся, Ник! До встречи!

Она продолжала говорить, пока я следовал за матерью к выходу, словно наш разговор был веревкой, которая привязывала меня к ней, и она ни за что не отпустила бы меня, пока держалась за эту веревку.


Это всегда большое потрясение – попав в какую-то большую передрягу, увидеть, что мир с безупречным безразличием продолжает жить, как жил раньше. Умирает Элвис, Чарльз берет в жены Диану, и ты чувствуешь себя на одной волне, в одном потоке со всеми окружающими, даже если они не хотят быть частью этого потока. Но стоит обернуться, и оказывается, что, когда умирает твой отец или когда твоя кровь ополчается на тебя, мир совсем не изменяется. Планета вращается, птицы поют, а еще ездят автобусы, люди ходят на работу и занимаются своими делами, и продавец в магазинчике за углом все так же огрызается, как будто ты ему навязываешь свои деньги.

По дороге домой мы продирались сквозь пятничные дообеденные пробки. В Лондоне нет подходящего времени для вождения, есть только время, когда немного получше, чем обычно. Все остальные сейчас в школе. Второй день занятий.

«Остальные». Как будто я все еще был частью компании, а не современным прокаженным, у которого вот-вот появится сверкающая лысина, персональная капельница и колокольчик, который словно провозглашает: «Нечистый! Нечистый!» Неважно, что говорят врачи: нет такой болезни, которая не казалась бы ближнему твоему заразной.

Джон и Саймон ходили в Мэйлерт, ту же школу, что и я, частную школу, угнездившуюся на берегах Темзы. Необязательно быть богачом, чтобы попасть туда, достаточно не быть нищим. Некоторые, впрочем, были богатыми. Дед Джона был лордом! Его отец чем-то занимался в городе. Судя по виду их поместья в Ричмонде, забрасывал деньги в мешки лопатой. Родители Саймона богатыми не были, они преподавали в школе и университете, но они смогли наскрести денег на то, чтобы Саймон был бит не особо регулярно, да еще и задирами более высокого класса. Саймон выглядел так, словно все его тело было расписано словом «жертва»: страдающий от полноты, нескладный и благословленный таким набором светских манер, что на его фоне даже я выглядел джентльменом.

Элтон ходил в опасного вида общеобразовательную школу неподалеку от дома Саймона. Мы в открытую завидовали ему, так как, в отличие от Мэйлерт, в его школе были смешанные классы, и половину каждого из них составляли девочки. Хотя нам всем отчаянно не хватало именно такого образования, по правде говоря, лишь у Джона были шансы обзавестись девушкой, если, конечно, старательное игнорирование девушки и неловкое молчание не были на самом деле ключом к соблазнению.


– Что ты хочешь на обед? – Голос матери был немного более ярким, капельку более хрупким, чем обычно. Она никогда не готовила мне обед. Я разогревал себе банку грибного супа. Или забывал ее разогреть и потом недоумевал, почему я хочу есть.

– Суп? – Мне хотелось сказать, что я хочу мою жизнь обратно. Вместо этого я поднялся на второй этаж, в мою спальню и рухнул на кровать, на которой спал всю жизнь. Когда-то трехлетний Никки прыгал по своей первой «взрослой» кровати, теперь долговязый пятнадцатилетний парень, слишком тощий, слишком угловатый, с жирными волосами, забрался на видавший виды матрас и уставился в потолок. Я лежал, пытаясь игнорировать тупую боль в бедрах и запястьях. Слишком много мыслей толпилось в моей голове, но в итоге ни за одну из них я не мог зацепиться.


Потом я осознал, что стемнело. Я встал, не понимая, где нахожусь. С меня соскользнула простыня. Я на моей кровати. Все еще на моей кровати.

Темноту нарушил резкий шум. Удар гальки по окну. Я проковылял до другой стороны комнаты и включил свет. Моя комната. Такая же, какой я ее покинул. Единственное, что добавилось, – тарелка холодного супа. Я выключил свет и подошел к окну. У ближайшего фонаря стояли две фигуры в островке света. Более высокой фигурой оказался Джон. Он помахал мне.

Минутой позже я вышел из передней двери, застегивая на ходу пуховик.

– Быстро ты! В одежде спал?

– Типа того. – Я посмотрел ему за спину. Девушка все еще стояла, прислонившись к фонарю. Я видел пар от ее дыхания. У нее были черные коротковатые волосы, черный плащ, бледное лицо.

– Сколько времени?

– Скоро будет полночь, наверное, – пожал плечами Джон. – Я подумал, что надо бы нам проведать тебя. Никки Хэйс не пропускает школу два дня подряд, если он не при смерти. – Он обернулся на девушку: – Миа, что скажешь, он похож на мертвеца? – Он изменил свое произношение, чтобы оно звучало как можно ближе к общему. У него не особо хорошо получилось, все равно был заметен аристократический выговор, которым он кичился в школе.

Миа посмотрела на меня так, словно вопрос Джона не был риторическим.

– Немного жизни в нем еще осталось, как мне кажется.

Она была подругой Элтона. В первый и последний раз я ее видел две недели назад, когда он без предупреждения привел ее домой к Саймону на игру в «Подземелья и драконы». Мы с Саймоном были в шоке, еле-еле мямлили, словно стояли на сцене во время школьного спектакля и ожидали насмешек. Это была худшая игра всех времен. И я понятия не имею, что она делала с Джоном. Я продолжал пялиться то на нее, то на него, как идиот, пытаясь додуматься, как он раздобыл ее номер. И даже вооружившись им, как он набрался сверхчеловеческой храбрости позвонить ей.

– Мы идем к реке. – Джон вытащил банку «Фостерс» из кармана плаща и всучил ее мне. – Давай с нами, косячок забьем. – Он пантомимой изобразил раскуривание косяка.

Я взял банку, которая оказалась теплее, чем я ожидал.

– Ну, можно… – В моем животе заурчало, сигнализируя о сильном голоде. Я подумал о холодном грибном супе, и меня замутило.

Джон показывал дорогу. Если в Ричмонде кто-то говорит «река», то под этим всегда подразумевается Темза, широкая серо-зеленая полоса воды, скользящая через весь Лондон. Лишь Джон подразумевал Беверли Брук, ручей, струившийся через Ричмонд-Парк. И как слово «река» звучало слишком громко для этого ручья, так и слово «парк», казалось, не дотягивало до Ричмонд-Парка, который был куда больше, чем два футбольных поля с качелями, и на самом деле представлял собой полноценные охотничьи угодья семнадцатого века со всеми прилагавшимися оленями, втиснутыми в квадратную милю леса и полей посередине хаоса большого города.

У ворот со стороны Уэссекс-Роуд, ведущих в парк, я почувствовал себя так скверно, словно чья-то рука перекрутила мне все внутренности. Прежде чем я опомнился, я схватился одной рукой за железные прутья забора. Меня рвало и рвало, кислота разъедала мне горло, слюни забрызгивали основание воротного столба.

– Черт, ты и правда болен! – отдернулся Джон.

– Я в порядке. – Я распрямился. Чувствовал я себя отвратительно, изо рта текла слюна, руки тряслись. И пусть потом не говорят, что я не умею произвести первое впечатление на даму. – Пойдем.

Мы дошли до грязного берега по лесистой тропе. Было так темно, что я с трудом различал деревья. Без вездесущего лондонского освещения было бы невозможно даже просто идти по тропинке. Я брел за ними, дрожа от стреляющей боли в длинных костях моих ног. Поразительно, насколько сложнее отмахнуться от дискомфорта, когда кто-то говорит, что это не «тело растет», а «лейкемия». Миа шла впереди за Джоном, и время от времени они тихо переговаривались. Я все-таки еще не до конца проснулся, и их неразборчивые слова пролетали мимо моих ушей.

– Это ручей? – Казалось, что несколько черных ярдов воды между нами и кустами на противоположном берегу не произвели на нее никакого впечатления.

– В Америке они бы сказали, что это речушка. – Джон ездил в Штаты прошлым и позапрошлым летом. Возможно, он даже не подозревал, насколько часто он упоминал об этом факте в любом разговоре. Он снова порылся в кармане своего плаща и вытащил то, что было похоже на старую сигарету.

– Ты же не куришь, – сказал я.

– Это травка, мужик. – Джон говорил, как пафосный мальчик, безуспешно пытавшийся изобразить из себя растамана.

– Я думал, ты шутишь. – Слова словно сами слетели с моих губ, прежде чем я осознал, сколько возможностей произвести впечатление на единственную известную мне девушку я бездарно упустил.

– А Элтон?…

– Не глупи, – фыркнул Джон.

– Папа Элтона его убил бы, если бы он только прикоснулся к травке, – улыбнулась Миа. – Да и мама тоже. И его братья. Джон купил ее у меня. Я знаю одного парня. – Она пожала плечами.

– У меня… нет зажигалки. – Джон похлопал себя по груди, словно зажигалка или спички всегда находились у него в переднем кармане плаща.

Миа вздохнула и щелкнула серебристой зажигалкой, прикрывая пламя ладонью.

Горячий конец косяка Джона приблизился к его лицу. Он поместил противоположный конец между губ и выдул большое облако дыма.

– Крутяк, – проскрипел он, пытаясь подавить кашель, и предложил мне косяк: – Попробуй.

Он выглядел настолько удивленным, когда я принял у него косяк, что это было даже комично.

Протесты доброй дюжины ответственных взрослых поднялись в моей голове одновременно с тем, как поднималась в направлении моего рта рука с косяком. Их голоса звенели в моем затылке: голос миссис Грин, моей любимой учительницы второго класса, пронзительный, осуждающий; голос моей матери, строгий и разочарованный; голос мистера Стэнли из шахматного клуба, неодобрительный. Я их заблокировал. У меня был рак. С заглавной буквы «Р». Почему бы мне не попробовать? Узнать, что именно мне предлагают, прежде чем судьба лишит меня такого шанса.

Я прикоснулся губами к тому, что только что побывало между губ Джона, и вдохнул. Да, я не курил, но знал, как это делается. Дым наполнил мои легкие, как прохладный огонь. Я удержал его внутри, пока он не начал пощипывать и проситься наружу.

– Эй, полегче, Никки, дружище! – Джон никогда так со мной не разговаривал. Это было для Миа. Он похлопал меня по спине с такой силой, что я покачнулся и поневоле сделал несколько шагов в сторону воды.

Я зацепился ногой за корень и едва не свалился в ручей, но смог удержаться на ногах и сохранить равновесие, только и того, что ботинки запачкал. Кашляя, я вернулся, собираясь гневно сказать что-то… Но у меня слова в горле застряли, когда я увидел человека, стоявшего на тропинке.

– Там кто-то есть, – сказал я, не отводя глаз от черного силуэта, стоявшего в тени.

Джон пожал плечами и передал горящий косяк Миа.

– Это свободная страна.

– Но ты же его видишь? – Что-то здесь было не так: человек на нашей тропинке, неподвижный, наблюдающий, казавшийся огромным из-за чернильных силуэтов деревьев за его спиной.

Джон вновь оглянулся.

– Это просто какой-то мужик. – Его голос стал тревожным, вся его бравада испарилась.

– Нам надо идти. – Миа с серьезным видом потушила косяк. Она знала, что что-то не так.

– Конечно. – Джон увел нас, вновь расхрабрившись. Но не тем путем, которым мы пришли, а вдоль реки. Я шел за ними последним, и казалось, что холодная ночь отражается эхом вокруг меня. Краем глаза я видел призраков: пары, которые гуляли, взявшись за руки, бегавших друг за другом мальчиков, женщину с собакой, словно призрачные копии посетителей парка вернулись ночью, чтобы повторить дневные маршруты. Никто из них не задерживался на месте, если я оборачивался, чтобы посмотреть на них, рассеиваясь, как выдуваемый Джоном дым. Моя голова отяжелела, и мир вращался вокруг меня, когда я остановился. Одна затяжка, и я был уже под кайфом?

– Он идет, – напряженно сказала Миа. Я бросил взгляд назад и увидел, как мужчина сделал шаг вперед, одна черная тень отделилась от другой, еле заметный блик отразился на лысой голове.

– Бежим! – Джон ускорил шаг.

Это свободная страна. Словно кто-то нашептывал мне эту фразу со всех сторон, и я тоже попытался перейти на бег, отмахиваясь от призраков матери и ребенка, семенивших вниз по склону, после чего паника завладела всеми нами, и мы уже втроем бежали, не обращая внимания ни на что вокруг. Подобная сосредоточенность свойственна страху, но улетучивается, когда страх превращается в ужас. Вокруг мелькали кусты, когтистые ветви и глухие повороты, и это было похоже на кошмар.


– Боже! – Тяжело дыша, Джон прислонился к воротному столбу. – От чего мы вообще бежали? – Он попытался засмеяться, но вместо этого закашлялся.

– Не знаю. – Я посмотрел в черноту, оставшуюся позади. – Перестремались. Наверное, это просто был старый эксгибиционист.

– Ну что же, было весело. – Миа выглядела побледневшей, и вся ее аура крутой девчонки улетучилась. – Надо в следующем году повторить.

– Ха. – Джону все-таки удалось выдавить из себя смех. – Кое-что мы все-таки выяснили.

– Что? – спросил я.

– Не так уж ты и болен. Ты нас обоих обогнал!

И это было правдой. Боли, из-за которых меня так скрючивало по дороге к реке, исчезли, но было ли это из-за страха, травки или того, насколько в целом странной была эта ночь, – без понятия.

Загрузка...