У нас всегда будет Париж

Если надломится ветка…[2]

Стояла холодная ночь. Около двух часов поднялся ветерок.

Листья на всех деревьях затрепетали.

К трем ветер установился и забормотал за окном.

Первой глаза открыла она.

Затем по какой-то неизъяснимой причине он заворочался в полудреме.

– Не спишь? – спросил он.

– Не сплю, – ответила она. – Я слышала какой-то звук. Словно кто-то зовет.

Он приподнял голову.

Издалека донесся едва уловимый стон.

– Слышишь? – спросила она.

– Что?

– Что-то стонет.

– Что-то? – удивился он.

– Кто-то, – сказала она. – Словно привидение.

– Бог ты мой! Ну и ну. Который час?

– Три часа. Жуткая пора.

– Жуткая?

– Помнишь, доктор Мид говорил нам в больнице, что в этот час люди просто сдаются и перестают бороться. Вот тогда-то они и умирают. В три ночи.

– Лучше не думать об этом, – сказал он. Звук снаружи усилился.

– Вот опять, – сказала она. – Точно привидение.

– Господи, – прошептал он. – Какое привидение?

– Младенец, – сказала она. – Плач младенца.

– С каких это пор у младенцев завелись привидения? Разве в последнее время умирали младенцы? – он тихонько засмеялся.

– Нет, – ответила она и покачала головой. – Но, может, это плач не умершего ребенка, а… не знаю. Прислушайся.

Он стал вслушиваться, и плач повторился, очень далеко.

– А что, если… – сказала она.

– Что?

– Что, если это призрак ребенка…

– Говори, – попросил он.

– Который еще не родился.

– Разве такие призраки бывают? Как они могут издавать звуки? Боже, зачем я это говорю? Какие странные слова!

– Это призрак нерожденного ребенка.

– Откуда тогда у него голос? – спросил он.

– Может, ребенок не умирал, а просто хочет жить, – сказала она. – Как далеко, как жалобно. Как бы нам на него откликнуться?

Они стали прислушиваться, и тихий плач продолжался, а за окном подвывал ветер.

Она напрягла слух, и из ее глаз покатились слезы. И то же самое, пока он вслушивался, происходило с ним.

– Это невыносимо! – сказал он. – Мне нужно встать и перекусить.

– Нет, нет, – сказала она и схватила его за руку. – Лежи тихо и слушай. Может, мы поймем, в чем дело.

Он откинулся на спину, держа ее руку, стараясь смежить веки, но тщетно.

Они лежали, а ветер ворчал, листья дрожали за окном.

Издалека, с большого расстояния, непрерывно доносился плач.

– Кто бы это мог быть? – спросила она. – Что бы это могло быть? Никак не перестанет. Наводит тоску. Может, оно просится к нам?

– Просится к нам? – спросил он.

– К нам жить. Оно не мертвое, оно никогда не жило на свете, но хочет жить. Как ты думаешь… – она засомневалась.

– Что?

– Боже, – сказала она. – Как ты думаешь, наш разговор месяц назад…

– Какой разговор? – спросил он.

– О будущем. О том, что у нас не будет семьи. Не будет семьи, детей.

– Не припоминаю, – сказал он.

– А ты припомни, – сказала она, – мы пообещали друг другу, что у нас не будет ни семьи, ни детей. – Она замялась и промолвила: – Ни младенцев.

– Ни детей? Ни младенцев?

– Как ты думаешь… – Она приподняла голову и прислушалась к отдаленным стонам за окном, за деревьями, в открытом поле. – А что, если…

– Что? – спросил он.

– Может, тебе перебраться на мою половину кровати?

– Ты хочешь, чтобы я перебрался к тебе?

– Да, пожалуйста, перебирайся ко мне.

Он повернулся, посмотрел на нее и, наконец, перекатился к ней. Далеко-далеко на городских часах пробило четверть четвертого, половину четвертого, без четверти четыре, потом четыре.

Они лежали и прислушивались.

– Слышишь? – спросила она.

– Слушаю.

– Плач.

– Перестал, – сказал он.

– Именно. Этот призрак, ребенок, младенец, этот плач прекратился, слава богу.

Он взял ее за руку, повернулся к ней и сказал:

– Мы его угомонили.

– Да, угомонили, – сказала она. – Да, боже мой, угомонили!

Ночь притихла. Ветер улегся. Листья на деревьях перестали трепетать.

И они во тьме рука об руку прислушиваются к тишине, прекрасной тишине в ожидании рассвета.