У меня девять жизней

1

На просеке Охотники тренировались в стрельбе — в дом залетела стрела с тупым наконечником. Николай Карпов подобрал ее, вырезал три зарубки, по числу дней, подпрыгнул и оставил стрелу висеть в потолке. Он видел себя, будто нарисованным на иллюстрации в книге — подпрыгивает, вешает стрелу с зарубками.

От той жизни у Николая осталось: башмаки с шерстяными носками, пистолет, навощенный коробок спичек, складной ножик — малое лезвие переточено на отвертку. Одежда сгорела на баросфере. Еще часы. Судорожно тикали на гибком металлическом браслете. Шмякнуть бы их о дерево, чтобы не тикали… На десять, на десять, на десять секунд он опоздал.

…Первую ночь он проспал похмельным сном. После Нараны, разговоров, нардиков, человека с черным жуком, черной мглы, качающейся под крыльями. После ртутной капли металла, блеснувшей в зелени лесов, и отпечатков в потрескавшейся глине. Вторую ночь пролежал с открытыми глазами. Листья стен светились. Как в желтой воде, проплыла Нанои. Пристроилась напротив входа, за Колькиной головой — он повернулся к стенке. Лежал, косился на стрелу в потолке. Ночь шумела иными звуками, чем в поселении: кряканье и стрекотанье покрывалось густыми мелодичными воплями, уханьем, кашлем. Ближе к рассвету прокатился низкий рык, невыразимо-страшный, отдающийся внизу живота. Ушла Нанои, проговорив: «Спи, Адвеста». Потом стрела медленно втянулась в крышу и была по кускам сброшена на пол. Крысы подобрали обломки. Больше рыканье не повторялось до утра. Какой же силы рык, если в доме он был слышен так ужасно…

Потом был еще день, еще ночь. Николай ел, когда давали, с лежанки больше не вставал. Не замечал времени, не чувствовал вкуса пищи.

Потом наступил день, когда он проснулся и ощутил четкое желание — вымыться. А затем еще одно: посмотреть правде в глаза. Остался так остался…

Это было четко: если он не встанет и не умоется, то сойдет с ума. Он знал, как это будет: пойдет на рыканье, пойдет-пойдет… И он встал, снял плавки, лег в ручей, вымылся с головы до ног. Выполоскал рот, почистил ногти ножом. Стало почти терпимо. Он больше не видел себя извне — иллюстрацией к скверной книжке. Зато видел ствол гонии, лиловый под восходящим солнцем, а над головой — внимательную обезьянью рожу, голубую, с оранжевыми баками. Обезьяна предлагала ему завтрак, кисть бананов.

Нет, есть не хотелось. Он пошел в лес, забрел под деревья ниу. Зеленые стволы с огромными светло-серыми листьями, за ними — чаща кустов, вся в пунцовых лепестках. В кустах хрюкало, пыхтело, и оттуда прямо в ноги выскочила собака. Подбежала молчком, грозно оскалилась.

Бежать нельзя, подумал Колька. «Рыжик, Рыжик!» — пробормотал он. Собака бросилась — он отшиб ее пяткой, из кустов высунулось огромное, рогатое — хрюкнуло. Собака истерически взлаяла, а рогатый полез из кустов. Носорог. Он тянулся, как грузовик с лафетным прицепом, огромный, серый, складчатый, с внимательными человечьими глазами.

Заметил человека, опустил рог, рванулся — лепестки взлетели фонтаном. Колька метнулся за дерево — туша проскочила с топотом, развернулась и атаковала снова.

По шестому разу Николай понял, что этот «грузовик» одержим манией убийства. Перебегать от ствола к стволу не удавалось, из пистолета его не уложишь… Р-раз! Носорог кинулся в седьмой раз, и вдруг с дерева к нему на шею прыгнула обезьяна и закрыла ему глаза руками. Колька, обмирая, смотрел, — четырехметровый зверь грохнул об землю, перевернулся, вскочил. В лапе обезьяны оказалась палица. Свистнул воздух — обезьяна влепила плюху противнику между глазами — тот ухнул, развернулся как-то вяло и, сотрясая землю, умчался за обезьяной в кусты… Подбежала, виляя всем туловищем, собака — припадала к земле, просила прощения.

— Уж нет, ты меня прости, — сказал Колька. — Глупый еще.

Он был мокр, как мышь. Давай-ка отсюда, пока не опомнились… Побежал и наскочил на Брахака, тоже бегущего — навстречу.

Брахак увидел полянку, изрытую копытами, покачал головой.

— Друг Адвеста, здесь не срединное Равновесие. Не должно тебе покидать Пост без Охотников.

— Носатый не ушиб тебя, Адвеста?

— Я понял, спасибо, — сказал Колька.

— Обезьяна его увела, туда.

— Наставник, — объяснил Брахак. — Опасные животные находятся во внешнем лесу с Наставниками. Если встретишь собаку без ошейника в лесу Равновесия, знай, что при ней опасное животное из травоядных. Хищных сопровождают крикуны. Нанои научит тебя голосам крикунов.

…Опять затянуло глаза туманом. Наставники, крикуны. Бред. Дома-черепахи ползли навстречу. Затошнило. Четкий голос крикнул: «Голодны вы, Николай Алексеевич!» Брахак подхватил его под мышки.

— Э-э, ты голоден, Адвеста…

Жесткая рука потрепала его по загривку, как собаку. Ко рту поднесли зеленый маину — он глотнул. Выпил один плод, второй, набросился на пищу. Как-то он оказался в лечилище. Нанои сидела перед ним на корточках и кормила из рук.

Кто-то — внутри головы — назвал его опять по имени и отчеству и посоветовал быть поосторожней в СП, а он возразил, что здесь не СП, а Индия, и он хочет прорываться на северо-запад, через Памир, в Среднюю Азию.

«Лучше в Дели, в аэропорт», — насмешливо прошелестел голос.

Тогда он мысленно прищурил глаза и увидел штрихованный квадратик, рядом с ним слово «Дели», подчеркнутое, потому что столица, и красненькие червячки железнодорожных линий, четыре? Нет, пять. И кругом города, дороги

— Равновесия здесь не спрячешь, нет…

Тот, насмешливый, был прав. Питекантропов он найдет или Пожирателей крыс… Или гигантопитеков, именуемых «крии».

«Я тебя не пойму, — сказал Колька. — Я говорю, что здесь СП — ты не согласен, а потом требуешь осторожности, в карту носом тычешь… Ну чего, чего привязался? Какой я тебе Николай Алексеевич? Земля это или СП?»

«Отлично понимаю… хм-м, простите. Вы не любите по имени-отчеству, я люблю — дело вкуса. Мы запутались, вот что. Это не может быть Землей, и не может быть Совмещенным Пространством. Почему? А вспомните, что весь дух современной науки запрещает нам постулировать СП, изоморфное с Землей, Николай… х-м».

«Эй ты, брось шуточки…» — начал Колька, но сейчас же понял, что говорит сам с собой, мысленно. И все утро говорил, только не замечал этого

— смотри-ка, до изоморфного СП добрался!

Он открыл глаза, увидел в своей руке остатки бахуша. Рядом стояла Нанои и заботливо говорила:

— Ешь, Адвеста, ешь! Раздвоение вредит тебе, ешь!

Он внезапно рассвирепел, шмякнул кузнечиков об пол и ушел из лечилища.

2

Прошло три дня после того утра — с носорогом и «Николаем Алексеевичем». Колька понял, что к нему, как к носорогу, прикреплены наставники. Рехнуться не дадут, имеют они такую власть. Сейчас они заставляют его быть спокойным и равнодушным, покорным даже. А покорность не требует перспективы: день прошел, и слава богу. Он копил впечатления — бессознательно, как белка собирает орехи на зиму. Не спеша, с ленивым интересом. За пределы лагеря не выходил — случай с носорогом заставил понять, что в лесу он беспомощен.

Лагерь именовался Постом, его следовало называть пограничной заставой. Три десятка Охотников, Кузнец, Строитель домов, четверо Врачей. Сколько собак, гепардов и боевых обезьян при них — неизвестно. Сотни. Они строго отличали животных Равновесия от приблудных. Лошади паслись в болотистом урочище, как в загоне. Забором служили черные светлорогие буйволы — ленивые, с отвратительным характером, до рогов облепленные красной лессовой грязью. Самыми шумными здесь были обезьяны. Угрюмые, боевые — в зеленой перевязи, с бочкообразной грудью и руками-бревнами. Тонкие, вытянутые умницы с лукавыми мордами — услужающие. Наглые хвостатые хохотушки — «крикуны», пристающие к хищникам, как радиоактивные метки…

Центром Поста была гония, поющее дерево. Три-четыре, а то и все восемь Охотников, по числу «ушей гонии», постоянно восседали вокруг синего ствола и пели на языке Памяти. Они передавали о сущей чепухе — на Колькин взгляд. О смене муравьиных троп, о том, что собаки ночью завыли и не хотели униматься… Лани, собака Джаванара, принесла в зубах толстую соню с недоразвитой левой задней лапой, — это сообщение Кольку прямо поразило: эка невидаль — толстая соня!

Хранителей гонии было двое. От темна до темна они возились у своего дерева, рассматривали муравьев или подкармливали их. На окружающее не реагировали. Другие тоже работали неистово, — Нанои почти не спала, например. Вместе с гигантом Лахи, старшим Врачом, она проверяла поочередно здоровье каждого Охотника и «кормила нардиков жидкостями». Эту пакость — нардиков — привозил через день особый гонец, и они тоже требовали ухода, как любая живая тварь. У гонии Врачи пели гак же дотошно, как Охотники — бесконечные подробности, описывающие изменения нардиков и самочувствие пациентов — без конца… Кто распоряжался на Посту, было неясно. По логике вещей старший Охотник Джаванар должен был командовать заставой, а Управляющий Равновесием Брахак — представитель правящей касты — быть чем-то вроде политработника. Другой системы Колька себе не представлял, пока не присмотрелся получше. Сначала он вспомнил, что в здешнем языке нет понятия «приказ», нет даже императива. Говорили раджаны примерно так: «Собака послалась мною, дабы прогнать болотную кошку». Как же старший Охотник ухитряется распоряжаться? Колька походил за ним два дня и понял: никак не распоряжается. Каждый Охотник сам знает свою работу, Джаванар командует только патрульными собаками и гепардами. И Нараны никому не отдают приказов. Охотники получали по гониям — Колька сам слышал — несколько вариантов поведения. Например, после доклада о соне с недоразвитой задней лапой, Нарана посоветовала либо напустить на сонь каких-то животных, либо заставить обезьян снять с деревьев какие-то плоды, либо ничего не предпринимать. «Оставь место случайному», — передала гония слова Великой Памяти.

Николай повторил про себя: «место случайному» и вспомнил, как Нанои толковала о случайном и намеренном — что намеренное вредно. Еще при том разговоре он решил, что все-таки нужны организованные действия — иначе получится хаос, анархия, — и заподозрил, что Нараны распоряжаются людьми. Втайне распоряжаются.

Сейчас появилась новая версия. Нараны только координировали работу, а каждый человек действовал самостоятельно — «случайно» в разумных пределах.

Это была первая искра активного интереса к Равновесию, она блеснула на восьмой или девятый день, во время полуденного отдыха. Николай лежал в тени, лениво думал о том о сем и смотрел, как две боевые обезьяны тащат третью в лечилище, гримасничая, временами останавливаясь, чтобы передохнуть. Николай смотрел на них и вдруг засосало под ложечкой, как от голода: да что же это, наконец! Почему он слоняется, бездельничает, упивается жалостью к себе? А ну, встань! Ты же человек, ученый, ты Головастый!

Он встал, усмехнулся — живуч же человек — и двинулся в лечилище, к весельчаку и грубияну Лахи. Что спрашивать, было ясно. Во-первых, как они вывели Наран, и вообще, побольше о Наранах. Во-вторых, как организовано Равновесие. Выяснять космические проблемы не стоило — об СП здесь понятия не имеют.

Старший Врач лечил ту самую обезьяну, которую только что привели товарки. Рана была легкая — Лахи уже похаживал вокруг стола, подправляя побеги «одеяла» и от избытка сил во всю глотку пел двухголосую песню — одну фразу басом, другую — тенором. Обезьяна крепко спала. «Белая Луна, свет твой сладок! Сла-адо-о-ок…» — старался Лахи. Николай с ходу спросил:

— Врач Лахи, откуда взялись Нараны?

— Откуда Нараны, рыжебородый? От первого Безногого. «Ку-уда ты уплыва-а-а-ешь», — он снова запел.

— А кто такой Безногий?

— Теленок, разумеется.

— Какой теленок?

— О, рыжебородый, — сказал Врач. — Если в твоем Равновесии Нараны происходят от слонят или поросят, — не смущайся. Наши нисколько не хуже. У вас есть слоны?

— Слоны-то есть, Наран нету.

Врач усмехнулся.

— Сколько Головастых живет в вашем Равновесии?

— Николай быстро прикинул, как выразится три миллиарда в двенадцатиричном исчислении, ответил. Лахи оглушительно засмеялся.

— Когда у нас будет Головастых, как лягушек в полуночных болотах, тогда, Адвеста… о-хо-хо!.. тогда лишь один на дюжину будет знать о Наранах. Остальные не будут знать, как и ты.

— Нету, говорю тебе! — рассердился Колька.

— Те-те-те… Я же говорю тебе, пришелец, плохо ты знаешь свое Равновесие, — самодовольно сказал Врач. — Ты Головастый самого высокого поколения. Головастые с таким мозгом, как у Раф-фаи и у тебя, у нас еще играют в воспиталищах. Твой мозг принимает раздвоение, а ты говоришь несообразное.

— А что такое раздвоение?

— Э-э, ты плохо понимаешь речь, Адвеста… Раздвоение! — Лахи помогал себе толстыми пальцами. — Одна половина мозга у Головастого свободна, понимаешь? Ты мыслишь одной половиной, этой, — постучал он себя по голове слева, — а эта спит. Так сложился мозг — половина спит. Но мы даем бахуш, даем долго, и просыпается вторая половина, начинаешь думать в дюжину раз быстрее.

— А при чем здесь Нараны? — спросил Колька.

— Во имя Равновесия! — Лахи задохнулся от возмущения. — Кто же, как не Великие, дали нам бахуш для раздвоения? Всего лишь две дюжины поколений назад это было! Ступай, пришелец, поучись стрелять из лука!

«Толкуй больной с подлекарем», — подумал Колька и спросил очень вежливо:

— Скажи мне, почтенный, кто, говоришь ты, играет в воспиталищах?

Лахи недоверчиво посмотрел на него:

— Дети с мозгом, подобным твоему, пришелец.

— А у тебя какой мозг?

— Менее совершенный, — буркнул Врач.

«Разыгрывает», — подумал Колька, но спросил:

— А у Брахака какой мозг?

— Менее совершенный, чем у меня.

— Почему?

— Он старше на два поколения, — ответил Лахи и внезапно побледнел.

Он стал пепельно-серым и покрылся мурашками.

— Не смеешься ли ты над Лахи, пришелец Адвеста?

— Во имя Равновесия, нет, — быстро сказал Колька. — Я не понимаю.

— В вашем Равновесии мозг у всех Головастых одинаков?

— Да.

— Но ваши дети знают речь при рождении?

— Нет.

— У нас дети рождались говорящими, — Лахи подступил к Николаю вплотную, — еще три дюжины поколений назад. У вас когда это было?

— Не знаю, — сказал Колька.

— А! — пискнул гигант и торжествующе проревел: — Не знаешь! Может быть, у вас теперь и нет Великих, так знай: они были! Без Великих вы не могли вывести безмолвных детей. Вы остались бы малоголовыми! О ты, мало знающий…

— Это может быть, — сказал Колька.

Надо было кончать разговор — Лахи слишком уж разгорячился. Чудеса! Каких-то три недели назад Володя-энциклопедист втолковывал Николаю, что наши прямые предки, кроманьонцы, имели в точности такой мозг, как у современного человека. Это в каменный-то век, понимаете?

От непонятных разговоров накатила снова тоска — сверлящая, тошнотворная. Очень кстати в лечилище вскочила Нанои с криком:

— Вести по гонии! Стая Большезубых прорвалась у Раганги, я иду с Охотниками, Лахи!

— У-рр… Сколько Большезубых?

— Большой самец, самка и два молодых. Прохладного полудня!

И Колька вдруг выскочил из лечилища вместе с девушкой и побежал к Охотничьему дому, за луком и стрелами. Охота — веселое дело… Не думать, не мучиться. Выстрелить, догнать и убить. Он уже в дороге понял, что Большезубые — серьезные звери, и спросил у Нанои:

— Какого размера Большезубые… в вашем Равновесии?

— Не считая хвоста — шагов шесть, семь. А в вашем Равновесии они большие?

— О-а, преогромные Большезубые, — браво сказал Колька.

Отступать он постыдился. Только подумал: «Все равно мне здесь не жить. Днем раньше, днем позже…» — и улыбнулся Нанои.

3

В тот час полуденного отдыха, когда рыжебородый пришелец бежал вместе с Охотниками к Раганге на перехват стаи саблезубых тигров, великое событие совершилось в городе Синих холмов, в пещере Великой Памяти. Старый хранитель ждал, сжимая руки от сладостного трепета: только что рабочие кроты Нараны обрушили земляную перегородку, открыв вход в новую пещеру, для дочернего Уха Памяти. Белые муравьи с шумом ливня текли в пещеру и покрывали своими выделениями ее своды и ложе Памяти, а на крайнем Ухе дрожал и надувался прекраснейший розовый пузырь дочернего. Хранитель укоризненно оглядел подземелье — сотни людей увлечены обыденными делами. Даже младшие Хранители работали, отбирая отросших за ночь нардиков. Слепые крысы тащили корзинки на поверхность, по наклонным штольням. В густой белой сетке грибницы, выстилающей заднюю полосу ложа Памяти, — одни термиты сновали, другие — сидели неподвижно, выделяя пищу Памяти, — тончайший шелест падающих оранжевых капель звучал как музыка для старого Хранителя.

Было время полуденного отдыха, часть Ушей пустовала. Оглянувшись, Хранитель убедился в этом и заметил Ахуку. Улыбнулся ему щедрой, восторженной улыбкой и пожалел, что Наблюдающий небо увлечен работой и не может разделить с ним торжество.

В это мгновение к гонии Шестого поста по Раганге сел старший Управляющий Равновесием Брахак и вызвал Память. Следующее дерево — на Большой дороге — усилило вызов и передало дальше, к поселению, по цепи гоний, на Поляну Памяти. «Нарана отвечает Брахаку, Управляющему», — пропела гония чистым скрипичным звуком.

…Треугольные в сечении корни-волноводы большой гонии пронизывали рыхлый красноземный слой, и плотные, слежавшиеся глинистые наносы, и окаменелый муравьиный цемент примыкали к Немому Уху Нараны — материнскому телу, началу начал. Отсюда много поколений назад пошел рост Нараны, дочери Великой Памяти из города Красного ливня, — с ничтожного клубка запоминающей живой ткани.

Нарана помнила и это. Она была лишена зрения и ничего не слышала, кроме четырех нот языка Памяти. Люди заменяли ей глаза и уши, зато помнила она все. Помнила, как ее начальный клубок — «Безногий» — был отделен от Немого Уха и перевезен сюда в корзинке на спине у слона — тогда еще не было Птиц. В новом подземелье люди открыли корзинку и опустили безногого в пищу, и он услышал пение Хранителя:

«Вот белые муравьи, неистовые, почуяли твой запах. Покрыли тебя белой пеленой и, прильнув, облизывают. В шесть и более рядов они пируют на твоем теле, Нарана. Вот уже соки твои вернулись в пищу и проникли в грибницу, и термиты, сонные без тебя, оживились и создают твое равновесие…»

Так пел Хранитель много людских поколений назад. Она помнила это и первое ощущение довольства пищей. Она знала, что отделена от материнского Немого Уха и обрела отдельную от него жизнь, но осознала себя частью предыдущей Нараны и предшественницы ее, и далее, вплоть до чуда Скотовода.

Хранители знали, что Нарана умеет смеяться — едва заметный сбой в пении по всем Ушам обозначал, что в Памяти встретились противоположные по смыслу воспоминания и она смеется. Никто не спрашивал, какие это воспоминания, ибо Наране вредили вопросы об ее мыслительной работе. Ей, как и людям, не следовало обращать мысленный взор внутрь себя самой.

Торжественный день был сегодня — рождение нового Уха Памяти. Хранитель не удивился, когда она засмеялась и сама заговорила с ним.

…Про себя она звала его старикашкой. И засмеялась в то мгновение, когда Немого Уха достиг сигнал с символом «пришелец» взамен символа касты.

«Великая Память любит меня», — думал Хранитель, подбегая к Уху. Он казался себе свежим и молодым по разуму, ибо не переставал трепетать и удивляться, когда видел дюжины дюжин Ушей в работе, и суету животных, и рождение нардиков. Он знал, что умрет с горестью и восхищением перед Великой, перед величайшим из чудес Равновесия.

— Передаю тебе сообщение Шестого поста на Раганге, — сказала Нарана.

Ахука, пристально наблюдавший за стариком — свободной половиной мозга, — прервал пение Памяти и спросил у нее:

— Что поешь ты старому Хранителю?

Он терпеливо выслушал рассказ о нападении тигров. Подосадовал, что Адвесту пустили с Охотниками. Открыл рот, чтобы поблагодарить Великую Память, но она пропела, добросовестно повторяя свою беседу с Хранителем:

— Советую тебе, Хранитель, позаботиться… чтобы пришелец в следующий раз не вернулся с охоты.

Э-а, желание Великой не было новостью для Ахуки! Но месяцем раньше Нарана не высказала бы такого желания, зная, что некому — во всем Равновесии — воспринять приказ об убийстве. Да, пора ему вернуться к Адвесте…

Он поблагодарил Нарану и удалился. Старый Хранитель, кряхтя, вернулся к дочернему Уху. А Нарана, наполовину свободная в этот час, продолжала размышлять и вспоминать о первой Наране, выбирая для этого свободные объемы себя также бессознательно, как человек при пении выбирает нужное положение неба, языка и голосовых связок.

…Арама-Скотовод был приставлен к коровам. Был он угрюмым маленьким Скотоводом, мозг его был вполовину меньше, чем у нынешних людей. Но способности его сложились так удачно, что он помнил больше, чем его собратья из соседнего племени скотоводов. И прожил он много. Он помнил травы и снадобья, варенье из трав. Помнил дни беременности, в которые надлежало давать их коровам. Он любил смешивать разные снадобья, и коровы жирели. Племя стояло в лощине Красного Ливня, и коров от хищников укрывали в пещере. Во время дождей понесла матка от горбатого быка. Арама дал ей снадобье, запомнил какое. Прежде таких не давал маткам. Такие годились от вертящей хвори у свиней. И корова выметала теленка безногого, безглазого и безшерстного, Арама его заколол, а оно пищало. Разделывая его в пищу, нашел внутри один лишь серый мозг. Пошел к людям и поглумился: быть мору, теленок выметался без ног и без глаз.

Вернувшись в пещеру, он увидел белых муравьев. Всем муравейником они собрались к телячьей шкурке. Не грызли, а облизывали, как муравьиную матку. Очень жадно. Уходя, возвращались и лизали. А корова была грустна.

Арама все запомнил. В новые дожди той матке дал снадобья. Народился новый Безногий, и Арама его не заколол. Людям же сказал: пока он жив, мору не бывать. Ибо он видел, как муравьи лижут его и кормят, и он растет. Потом Арама велел, чтобы племя расширило пещеру. Его послушались, боясь мора, а в новую пещеру никто не смел войти, вся она заросла муравьиной грибницей. Арама стал гладким и жирным. Племя его почитало как хранителя Безногого, от мора защищающего. Но муравьи стали хиреть, ибо забросили своих маток из-за теленка. Кончалось благоденствие. Тогда Арама-Скотовод на три дня покинул пещеру. Людям сказал: «Я буду три дня поститься». Прошел всю лощину, разоряя муравейники. Принес муравьиных маток в корзинке и устроил муравьям лазы, чтобы, пробираясь к Безногому, они прежде кормили маток. И вновь благоденствие Арамы упрочилось. Кормили муравьи и детву, и маток, и теленка. Он стал издавать звуки, Арама их слушал и запоминал, повторяя вслух. А теленок безногий за ним повторял, как бы научая. Человеческие слова не повторял, только свои, но бессмысленно. И возгордился Арама, задумав научить его пониманию смысла. Пуская к нему муравьев, пропевал слово со смыслом «еда», составленное из звуков, издаваемых Безногим, открывая шкуру у входа, пел слово со смыслом «холод»

— в дожди. Со смыслом «жара» — в полуденный жар. Думал много. Каждый раз, начиная петь, издавал слово со смыслом «говорю». Радовался, когда безногое отродье коровы повторяло слова со смыслом. И многие годы учил так Арама, и стал пускать в пещеру людей, научив их новым словам, а они дивились и падали ниц. По созвучию со словом «говори» стали звать Безногого «На-ра-на»…

…Кончился полуденный отдых. Ученые заняли все свободные Уши Памяти. Большая гония работала беспрерывно — трижды умноженная дюжина людей спрашивала Нарану, каждый о своем, и Великая Память отвечала всем. Тиами, Строительница домов, хотела, чтобы ее сын родился с наклонностями Художника. Хранитель гонии жаловался, что дерево хиреет от нехватки личинок для верхнего питания. Пришло известие, что с Полуночных гор спустилось невиданное полчище летающих белок, а за ними идут хищники, и вся местность заражена уже вредоносными блохами… И Великая Память отвечала: «Тиами можно родить Ученого любой степени, но не Художника или Певца. Хранителю гонии: каждую шестую землеройку в округе скормить красным роющим собакам. Полуночной границе: свободные Управляющие есть в таком-то поселении; пусть они придут, взяв с собою хищных птиц и молодняк охотничьих обезьян, а такие-то растения пустят в рост на будущие две ночи и день…» Не то чтобы Ученые Равновесия сами не знали, что им делать. Им были знакомы все пути и все способы — Нарана не знала ничего неизвестного людям. Но каждый человек в отдельности помнил мало, и потому не мог предвидеть всех последствий своих поступков. Кто из Врачей мог мысленно просмотреть всех предков и родичей Тиами? Кто из Управляющих мог знать поголовье всех тварей в каждом кусочке Равновесия и влияние всех этих тварей на каждый кусочек Равновесия? Никто.

«Люди не в состоянии запомнить и познать даже дела себе подобных, — об этом Нарана думала всегда. — Что бы они делали, предоставленные самим себе?» А они склонны забывать, что благополучие их началось в дни Скотовода, когда На-ра-на, прародительница, стала запоминать все случайности: каждую ветку с крупными и сладкими плодами, и каждого теленка от каждой коровы, и всякое снадобье, вылечившее больного. Она не боялась пользоваться случайным, у нее не было прошлого и потому не было страха. Она росла. Ко дню смерти второго Хранителя она имела уже три Уха Памяти, и день и ночь сменялись у Ушей, рассказывая ей новости и выслушивая советы, двенадцать Хранителей — бестолковые, суеверные малоголовые, неспособные отличить причину от следствия. Уже тогда прародительница решилась изменить их мозг…

— Родилось Ухо Великой Памяти! — пропел старец. — Радость, радость! — Он восклицал, руки его дрожали. Он знал, что в момент рождения Уха Нарана вдохновляется и создает великую мысль.

…По всем звеньям Нараны прошел приказ Немого Уха, координатора. Решалась загадка «железных головастых», которые не знают существ, подобных Наране. Животных употребляют в пищу. Для охоты сооружают железные убивала, разящие без промаха. Они — Головастые высокого уровня; приспособлены к раздвоению, но, по-видимому, не пользуются им. Требовалось решение, содержащее два ответа: где находится Равновесие пришельцев, кто сформировал их разум?

И тогда произошло небывалое.

Смолкли гонии. Одна за другой подсоединялись к Памяти Синих холмов все Нараны Равновесия. Пораженные люди поднимались на ноги от Ушей Памяти

— свет угасал, в подземельях наступала тишина. Такая тишина, что дыхание людей казалось шумом урагана. И так длилось время, до дюжины дюжин ударов сердца, пока не заговорила Нарана из поселения Водяной крысы. Она спасла разум своих сестер, гибнувших под гнетом неразрешимого. Свет возгорелся, заговорила речь Памяти, но в поселении Синих холмов старый Хранитель лежал мертвым. Старческие его руки были прижаты к груди, к знаку Управляющего Равновесием.

4

«На охоте мы ищем утраченную доблесть», — вспомнил Колька чьи-то слова. Правильно было замечено. Он вернулся с охоты на саблезубых тигров другим человеком. И дело было не в удачных выстрелах, даже не в том, что он спас жизнь старшему Охотнику. Главное — он не испугался. Дрожь в коленях и обморок не в счет, абсолютно бесстрашных людей не бывает. Он не убежал и не делал глупостей, а в обморок упал, когда увидел свою добычу — пятиметрового махайрода с развороченным черепом. Он не придал особого значения словам Нанои: «Я рада, Адвеста, что ты лишился сознания». Они сидели в лечилище, очень уютно сидели и закусывали дыней. Рада так рада. А он перестал ее бояться и впервые улыбнулся ей и не опустил глаз.

…Длинный жаркий день, зеленый дом и ледяной ручей в траве. Так у них было. Потом вечер — Охотники устроили празднество Слона в честь удачной охоты на Большезубых — слоновьих убийц… Темный ветер дул поверху, от реки. Когда певцы умолкали, доносилось повизгивание гепардов и мерное бряканье струн, и беготня ночных обезьян в листве. Свежо и спокойно пахла ночь — остывающей листвою, плодами, чистой человеческой кожей. Нанои-Мин держала Кольку за руку, а он сидел и боялся пошевелиться.

Утром явился Ахука — не поздно и не рано, когда Мин уже разбудила Кольку и они умылись и поели. И он немного привык к ней и к странной звенящей боли в сердце. Боль усиливалась, если он смотрел на Мин — усиливалась так, что перебивала дыхание. С Колькой никогда не было такого. От смятения он взялся чистить пистолет, подкинул последний патрон на ладони. «Мрачная штука — последний патрон, — он вдруг ухмыльнулся во весь рот и сам растерялся. — Дурак счастливый, ты же не дома! Что радуешься?»

В этот момент и появился Ахука. Сумрачно поздоровался и набросился на еду. Пальцы его подергивались, словно он еще управлял Немигающим.

— Последняя железка, Адвеста?

— Последняя.

— Адвеста, я дюжину дюжин раз виноват перед тобой, — произнес он твердым голосом. — Но реку времени не повернешь к истокам.

— Да, подловил ты меня, охотничек, — беззлобно сказал Николай. — Подловил, конечно.

Ему все-таки стало не по себе. С какой стати Ахука лез в их дела, задерживал, суетился? «Врезать бы тебе, как доктор прописал», — подумал Колька, но сердиться не было духа. Он спросил:

— А где твоя обезьяна?

Наблюдающий небо передернулся, будто его укусили. Он сильно похудел за последние дни — нос торчал на узком клине лица, глаза стали по кулаку каждый.

— Так умер, Адвеста. Я пришел с делом. Ты нужен Равновесию.

— Это мы слышали, — сказал Колька. — Теперь можно поговорить, м-да…

— Я дюжину дюжин раз виноват перед тобою, — повторил Ахука.

Было видно, что он ни капли не раскаивается, и, повернись «река времени» вспять, он снова принялся бы за свое.

Николай совсем развеселился.

— Равновесию угрожает гибель, — продолжал Наблюдающий небо без малейшего пафоса. — Вы очень, очень вовремя появились, друг Адвеста.

«Ну, ты у меня не отвертишься», — подумал Николай и сказал:

— Как же я могу помочь, друг Ахука? Я — в чужом Равновесии, я даже не знаю ничего о Наранах…

Наблюдающий небо вскинул брови — Колька подумал: «Начинается». Но Ахука помигал, соображая, и ответил без уверток:

— Великие? Мозг, ничего более.

Он заметил Колькино удивление и пояснил:

— Понимаю! В железном Равновесии Нарана должна выглядеть совсем иначе. О Памяти мы еще поговорим. Слушай меня, Адвеста: наше Равновесие нарушено. Помоги нам, научи нас железным наукам…

Николай оторопел. Закашлялся, чтобы скрыть изумление. Он-то хорошо помнил Заповедь Границы и то, что Ахука удержал его вопреки всем, вопреки даже Наране, — чудак!

— А много ли вас, желающих научиться наукам? — дипломатично спросил Колька.

— Мало. Но кое-что уже сделано и подготовлено.

— За последние десять дней?

— За последние десять дней. И немного раньше. Теперь я спрашиваю — ты согласен?

«У вас все сыты и все под крышей, — думал Николай. — Нашел чему учиться, дурачина…»

— Друг Ахука, — сказал он. — Я хотел бы прежде узнать о вашем Равновесии.

Наблюдающий небо вежливо засмеялся, — несомненно, прежде всего Адвесте должно понять, какой помощи ждут от него раджаны!

Всю жизнь раджанов определяли Великие. Они советовали Врачам, как надо лечить, Воспитателям — как воспитывать детей. Для Наблюдающих небо — расчеты, для Певцов — память обо всех песнях и мелодиях со времен Скотовода, для матерей — совет о выборе будущего для ребенка.

А для Управляющих Равновесием — «Наука о сытом желудке», как выразился Наблюдающий небо.

Управляющий Равновесием должен помнить до двадцати тысяч различных животных и растений, обитающих в Равновесии и вокруг Границы. Места обитания, повадки, пищу, циклы развития — тысячи разных сведений о каждой живой твари. Этому учатся в воспиталищах, и после них — у Наран, и весь этот Эверест информации представляет собою всего лишь язык, набор терминов для бесед с Нараной. Управляющий Равновесием должен знать любую тычинку, шерстинку, клубень, членик, коготь, зуб и ствол — чтобы указать на него Наране. Должен помнить нормальные размеры, нормальные скорости роста, чтобы доложить Наране о любом отклонении от стандарта. Чтобы понять советы Великой, он должен держать в голове все возможные взаимодействия между частями Равновесия. Ибо первоначальное простое действие распространится по Равновесию, как круговые волны по воде.

— Равновесие не может благоденствовать без Великих, — говорил Ахука.

— Только Великим ведомы все цепочки и все звенья всех цепочек. Человеку не по разуму такое.

— Погоди, — сказал Николай. — Я чего-то не понимаю… Ну, будут крысы меньше ростом. Ну, съедят не то, а другое. Что тогда случится?

Он снова удивился — Ахука обрадовался такому вопросу. Улыбнулся, хлопнул себя по коленям:

— Э-а, ты — железный Головастый! Что случится? Мало будет пищи, одежды, листьев ниу, — он засмеялся. — Наше Равновесие тем и отлично от вашего, что в нем нельзя тронуть часть, не зацепив целого.

— Как ты можешь судить о нашем Равновесии?

— Железо, — сказал Ахука. — Железо безразлично, оно мертвое… — Он вдруг вскочил. — Завтра я приду снова, Адвеста. Попроси у Врачей раздвоения.

Колька остался один, и прежде чем пойти в лечилище к Нанои, заставил себя мысленно проконспектировать весь разговор. Ему было обидно, — не смог сам догадаться, что производственная система, составленная только из живых существ, должна быть феноменально сложной и потому — уязвимой. Без сети решающих устройств она жить не может, конечно…

Только слишком уж много воли забрали их «решающие устройства» — даже жутко делается. Определенно — жутко. От этих наран стоит держаться подальше…

Он дал пинка плосковатой крысе, подобравшейся слишком близко к его подошвам — держись подальше от царя природы. Подумал, не повлияет ли пинок на Равновесие. Усмехнулся. Может, и жуть потому, что есть другой кандидат в цари природы? А они здесь неплохо устроены, раджаны… Либо ученые, либо искусством занимаются, не то что у нас. Пока у нас коммунизма нету. И машин таких нет, чтобы смогли все наше равновесие охватить анализом. А у них есть живые машины. Хорошо это? Хорошо. Что ж ты пыхтишь, Свисток? Не знаешь? Ну, то-то…

5

«Почему ты полюбила меня?» — «Полюбила». — «Но почему — меня?» — «Потому что тебя. Ты рыжий, как мой Уртам».

Была их вторая ночь, и в доме было так тихо, как никогда не бывает, как не бывает вообще. Он открывал глаза в сумрачный тлеющий свет зеленых стен. Свет вытекал из листьев и, наполнив дом, уходил наружу, в лес, как теплый воздух на мороз. Николай засыпал и во сне видел, что его вызвали к Наране отвечать, будто в школе к доске. Просыпался — Мин была рядом. Лежала, смотрела на него. Когда урок приснился в третий раз, Николай спросил, как Великая смогла научить их языку за один день. «Как нас научает языку Памяти во время Воспитания, так и тебя. Одинаково». — «Но как она учит?»

Мин вздохнула, не ответила. Дыхание ее было свежее, без сонной замедленности. «Ты не спала, маленькая?» — «Нет. Мы спим меньше, чем вы».

— «Женщины?» — «Ты спи, Адвеста. Раджаны спят меньше, чем лью-ди». — «Почему?» — «С раздвоением спят меньше». — «Что же вы делаете ночью?» — «Песни поем, говорим с Нараной. Работаем». Он лежал в сонном оцепенении, ощущая тяжесть ее головы на своем плече. «В воспиталище я часто думала о Наранах. Выросла и перестала думать».

Прошуршало что-то в траве. Он прислушался — стихло. Крыса. Тиканья часов не слышно, забыл завести. И о часах никто не спрашивал. Не поинтересовался. Даже Ахука. Господи, что вы за люди такие?

— Мин… А Воспитатели знают, как Нарана учит речи?

— Воспитатели — нет. Помогают Великой. Повторяют на раджана ее пение… Как учит — не знают, нет… Вот такая я была, — она вытянула тонкую руку над полом, — совсем маленькая, в воспиталище, во-от такая и уже помнила, что Великая живет в подземелье и будет учить нас речи. Ранним утром пришли к нам чужие, Воспитатели, а ко мне приблизилась женщина и сказала: «Я научу тебя речи Памяти, белочка». Я рассердилась. Я ждала, что мне достанется научение со своим Воспитателем, а чужие поведут других детей. Но, рассердившись, я не подала вида: мне хотелось поскорее увидеть подземелье Памяти, и Художников с листьями ниу вдоль больших дорог, а может быть, и больших Птиц, которых мы еще не видели. И Воспитатели взяли нас на спины и побежали с нами через лес и по дорогам, а перед холмом Памяти мы пошли сами, каждый рядом со своим научителем. Художники сидели на траве и рисовали нас, на холме играли Певцы, мы оглядывались на них, они же улыбались нам и играли. Знаешь, Адвеста, я выросла и мне определили воспитание Врача, и тогда лишь удивилась, почему речи учит Нарана, а не люди. Ты спишь?

— Нет, — пробормотал Колька.

Он представил себе крошечных коричневых ребятишек, сидящих перед Нараной, во всю длину туннеля, и среди них кудрявую девочку, и подумал, что здесь нет фотографий, и он никогда не узнает, какой она была маленькой

— с коричневыми босыми ножками и серьезным взглядом. Он лежал счастливый, тихий, сомневающийся во всем. Ах, этот мир — вторая жизнь, и в ней еще меньше определенности, чем в первой, она полна неясности, она должна быть чужой и пугающей — почему же он счастлив? Нет нищего, кроме Нанои. И еще — пистолета с последним патроном. Все твои гарантии, Николай Карпов.

Он снова и снова задремывал. Кто-то ясным, звучным голосом прочел стихотворение — он знал его по той жизни и слушал небрежно, подкидывая на ладони последний патрон:

Слова — как пули. Девять грамм Свинца на каждое. Молчи.

Рассвет-убийца, тать в ночи.

Сейчас в глаза заглянет нам.

Жить без тебя, Спать без тебя, Чужие губы целовать, В похожую на гроб кровать Одной ложиться — Без тебя.

…Ну, вот и все.

Отсюда — врозь.

Знакомой болью губы сводит.

Как пуля в мозг.

Как в горло нож, Как в сердце — гвоздь Рассвет приходит…

Он проснулся на рассвете. Перекликались Охотники, замычали буйволы в лесу. Рассвет наступил и был хорош — зеленый, солнечный — совсем не походил на «татя в ночи». «Околдовали меня, что ли, — подумал Николай. — Я горевать должен…»

Он сделал зарядку, попросил у Нанои бахуш для раздвоения. Он знал, что теперь перенесет эту штуку, а сегодня ему понадобится полное напряжение мысли.

— Не всматривайся вглубь себя, — напомнила Мин. — Услышишь два голоса, съешь бахуш-ора.

Раздвоение наступило через полчаса — как раз пришел Ахука. За ним радостно семенила новая обезьяна, еще смешнее старой. Колька узнал ее — раненая обезьяна, которую в день охоты врачевал Лахи. Она льнула к Ахуке с таким же обожанием, как прежняя, — хныкала «ах-ах-ах» и не желала уходить на дерево.

Наблюдающий небо озабоченно посмотрел на Николая:

— Врач Лахи пересказал мне ваш разговор… Ты не шутил, Адвеста? В железном Равновесии нет Наран? О-а, это больше, чем я мог ожидать…

— Сегодня — о вашем Равновесии, — сказал Колька.

Ахука виновато закивал и огорошил его неожиданной лекцией. О солнечных лучах. Оказалось, что ученые Равновесия принимают во внимание не только энергетический баланс солнечного тепла, как наши агрономы, но и информационный баланс. И считают его не менее важным. Солнечные лучи пробуждают животных от спячки, толкают их к размножению и к миграциям, вызывают изменения в потомстве. Служба Наблюдающих небо только этим и занята — контролирует солнечное излучение!

В общем-то Колька знал, что излучение действует на наследственность, и на Земле этим занимается наука радиобиология. Но ведь — наука не практика… Представьте себе, что агрономы и зоотехники вынуждены непрерывно подстраиваться под уровень солнечного излучения — ничего себе работка! Колька вдруг уразумел принципиальное отличие биологической цивилизации от машинной — другой уровень устойчивости. Неурожай или падеж скота в нашем мире не так уж опасны. Есть холодильники, гигантские элеваторы, консервная промышленность. Они создают запасы, транспорт распределит их, когда понадобится. А здесь все едят прямо с деревьев. Черт побери, как же безукоризненно обязана работать здешняя система, если в ее сфере не только люди, но еще миллиарды живых существ, и ничего нельзя заготовить впрок и перевезти с места на место! Пустячный недород становится катастрофой.

Он подумал, что в неразвитых странах так и происходит, в сущности. И что машины имеют свою оборотную сторону, природу они губят. И что наша стабильность довольно сомнительна — жахнут десяток водородных бомб, вот вам и хваленая устойчивость…

Этими мыслями была занята одна часть его сознания, а другая четко, как табулятор на перфокарты, отбивала: первое — дезорганизующее действие Солнца; второе — Нараны в своих пещерах экранированы от излучения; третье

— полгода тому назад вспыхнула Звезда с мощностью невидимого излучения, превышающей солнечное; четвертое — ценой больших усилий удалось стабилизировать Равновесие; пятое — животные Дикого леса словно обезумели, и Равновесию угрожает опасность с Границ; шестое…

— Что-о? Лучи Звезды затронули Наран? — охнул Колька.

Ахука повторил:

— Лучи Звезды прошли в подземелья, и Великие потеряли меру вещей. Они посылают на Границу Воспитателей.

— Разве это настолько опасно?

Наблюдающий небо взглянул на Кольку, мягко говоря, с удивлением. Еще бы! Такие действия чрезвычайно опасны — Равновесие зиждется на тщательном воспитании, на умственном качестве людей и градиенте роста. Воспитатели всегда рассматривались как последний резерв, а сейчас Нараны посылают их в Охотники тысячами. Отдаленные последствия плохого воспитания будут ужасными. Спустя несколько поколений захиреют науки, от этого еще больше ухудшится воспитание и, в конечном итоге, Равновесие вырвется из рук Управляющих, плохо знающих свое дело. Следом за гибелью наук придет голод.

— Я вот что, Ахука, — сказал Колька. — Я не совсем понимаю: каждая Великая — огромный мозг, так? Они много разумней, чем люди. — Ахука кивнул. — Может быть, им и сейчас виднее? Поясню примером: собака не может судить о разуме человека. В состоянии ли вы судить о разуме Наран?

Ахука печально улыбался.

— Я ученый, и не мог бы судить на основе недостаточного знания. Нарана из поселения Водяной крысы живет в скальной пещере, в двухстах шагах под поверхностью. Лучи не могли пронизать такую толщу камня. Я проверил это с помощью нардиков, а потом говорил с Нараной, и она подтвердила мои мысли. Я спрашивал трижды. Она трижды подтвердила, что другие Великие потеряли меру вещей…

— Да, это впечатляет, — сказал Колька. — Заэкранированная Великая Память! А не могла Нарана говорить… неистинное?

Наблюдающий небо поднял брови.

— Великие не могут говорить неистинное, если они здоровы.

Ахука не понял, что Колька под «неистинным» подразумевал ложь. Этого слова не имелось в языке, и понятия такого не имелось… Николай буркнул:

— Удивительно… Могла просто отказаться отвечать.

— Великая всегда отвечает.

— Вот как? А что она говорит о будущем Равновесия?

— Великих о будущем не спрашивают, Адвеста.

Николай не успел спросить — почему. Из лечилища выбежала Нанои; промчались Охотники, прокатилась стая собак, заорали обезьяны… Что случилось? Они бежали к болотцу — пастбищу буйволов, откуда доносилось возбужденное, ревущее мычание.

…Охотники отгоняли огромных черных буйволов от дерева, косо нависшего над болотом. Нанои внимательно смотрела вверх, вожак ее стаи, рыжий Уртам, носился среди буйволов, прихватывая их за лодыжки.

— Что видишь ты наверху, Белочка? — спросил Колька.

— Там человек. Рогатые загнали его на дерево, — с веселым недоумением отвечала Нанои. — Странный человек! Он — из новых Охотников, прилетевших сегодня. Зачем пошел он к Рогатым?

— За лошадью, — спокойно сказал Ахука.

Лахи кричал:

— Спускайся, скудоумный! Рогатые ушли!

Человек на дереве зашевелился, медленно полез вниз по стволу, придерживая зубами тетиву лука. Ахука зло, напряженно смотрел на него. Обернулся к Брахаку:

— Узнаешь его, почтенный? Ты не верил мне. Узнаешь? Это Акшах, один из «потерявших имя».

Точно! Тот самый человек, который останавливал Ахуку в подземелье Нараны… «Чудак печальный и опасный», — вспомнил Колька.

Брахак приблизился к чудаку и величественно спросил:

— Тебе нужна лошадь, Акшах? Вот Охотник, Хранитель лошадей.

Охотники громко смеялись. Кольке казалось, что разыгрывается спектакль, в котором участвуют двое актеров, знающих сценарий: «потерявший имя» и Ахука. Прочие веселились, не понимая трагического смысла действия.

Человек не ответил Брахаку, реплика не предусматривалась пьесой. Он шагнул мимо Брахака к Николаю — правая рука на рукоятке ножа.

Опять-таки никто не понял, никто не увидел смысла в этом движении, не попытался остановить его. Колька увернулся от первого удара — Акшах, с окаменевшим, сонным лицом, замахнулся еще раз. Колька ударил его по руке — нож улетел далеко и вонзился в землю. Кто-то вскрикнул. Подскочил Лахи, сгреб безумца в охапку, потащил в лечилище.

6

Ахука говорил непонятное:

— Вовремя явился Потерявший имя…

— Вовремя? Для кого? — спрашивал Николай.

— Для меня. А ты настоящий охотник, Адвеста.

Разговор был на пути к поляне гонии. Возбужденные Охотники собирались у дерева.

— Акшах не безумец. Он потерял имя, — растолковывал Наблюдающий небо, остро блестя глазами. — Великая сделала его своим продолжением, боевой обезьяной…

— Как вы это терпите?

— До Звезды подобного не случалось, Адвеста…

Прежде, чем Наблюдающий небо договорил, стало понятно, что Нарана пыталась и его, Кольку, во время обучения подчинить себе, но Ахука прервал урок, и именно за вмешательство его упрекал «потерявший имя». Стало понятно, что Нарана не приказывала Акшаху убивать — он разгадал ее желание, прилетел на Шестой пост и заранее готовил лошадь для бегства.

— Вовремя, — это улыбался Ахука. — Потерпи, Адвеста. Сейчас я буду говорить для всех.

…Вокруг гонии сидели все свободные Охотники. Брахак напряженно хмурился, поглядывая в сторону лечилища. Николай сел рядом с Нанои.

— Его будут судить?

Нанои прошептала:

— Заповедь: «Поднявшему руку на Головастого — нет прощения».

— Да он безумен!

— Нардики покажут, Колия…

Наконец явился Лахи, за ним вели подсудимого. Брахак проговорил:

— Совет тревоги, — все наклонили головы. — Мы слушаем, Врач Лахи.

— Болен он, — сказал Врач. — Болен. — Общее движение, улыбки. — Он спит наяву. Имени своего не помнит, называет себя «сыном Нараны»!

— Я Сын Нараны, — подтвердил четкий голос.

Охотники с облегчением зашумели. Больного надо лечить и вылечить — что может быть проще? Для этого есть Врачи. Один Брахак помрачнел еще пуще и, наклонившись, посмотрел на Ахуку:

— Наблюдающий небо, ты говорил истинное!

— Голубые жуки всегда говорят истинное, — сказал Лахи. — Что он скажет на этот раз?

— Спроси совета у Нараны, — ответил Ахука.

Охотники беспечно шумели. Певец Тапа ударил по струнам и играл, пока Лахи не прогремел на всю поляну:

— Нарана говорит: «Он здоров, отошлите его в поселение!»

Стало очень тихо. Певец прижал ладонью струны. Все смотрели на Ахуку, а он с напускным спокойствием поглаживал бороду.

— Ты прежде не путал нардиков, Врач Лахи, — сказал Джаванар.

Ахука медленно улыбнулся:

— Врач не путает, Охотник… Мы спрашивали Нарану из поселения Синих холмов, теперь спросим Нарану поселения Водяной крысы.

«Прихоть», — проворчал Строитель. Остальные молчали. Колька думал: «Ловкач, ловкач… Об этой Наране и говорилось, что она в глубокой пещере».

Да, теперь уж никто не смеялся. Люди внимательно слушали, стоя за спиной Лахи, как он вызывал далекое поселение, как гония долго звенела ровным гулом, ожидая ответа, и наконец стремительными, дробными звуками передала слова Нараны. «Не здоров и не болен. Умер. В его голове иной смысл и разум, вложенный сестрой моей из Синих холмов», — громко перевел Лахи.

Замерли все, стали одинаково серыми, похожими на Потерявшего имя. Он сидел и неподвижно смотрел на пришельца. Нанои поспешно раздавала бахуш-ора. Почему-то она выглядела самой спокойной — Колька спросил шепотом:

— Ты знала раньше о Потерявшем имя?

Она кивнула.

— И Брахак знал?

— Брахак не хотел поверить. Ахука предупреждал его.

Люди отдыхали и размышляли долго. Наступила полуденная жара, когда Брахак спросил:

— Что думает об этом Наблюдающий небо?

Ахука ответил:

— Что я думаю, того не стану говорить при Потерявшем имя…

Костлявого человека увели. Он шел безропотно, но смотрел все время на Кольку.

Наблюдающий небо выступил вперед, под яростное солнце, и начал свою речь. Сначала он сказал о Звезде — то, что Николай уже слышал, — потом заговорил о безумии Великой.

…Колька закрыл глаза. «Господи, как же они испуганы! — думал он. — Беспечные, нелюбопытные люди… До тошноты испуганы!» Даже смотреть на них было тяжко. Но Ахука говорил безжалостно:

— Нам нужно Равновесие, способное просуществовать без Наран. Равновесие, в будущем не подверженное таким случайностям, как вспышки Звезды или наводнение, или просто затянувшийся период дождей — как было три дюжины лет назад. Так считают многие Наблюдающие небо. Другие хотели бы восстановить прежнее — заменить больных Наран материнскими почками от здоровой. Еще одни надеются, что Великая сумеет найти лекарство от болезни своих сестер. Но кто уверит нас, что в следующем поколении не вспыхнет еще одна Звездами Кто нас уверит, что безумие не посетит Великих снова?

Слушайте меня, раджаны. Вот пришелец из Равновесия, давно прошедшего нашу дорогу, — так давно, что прошлое ими забыто. Теперь они вольны пользоваться живым и неживым по своему выбору. Они летают без Птиц, и переговариваются без гонии, и накапливают знания без Наран. Управляют Равновесием без Великих, раджаны! — Ахука огляделся. — Вы все — Охотники. Знаете, что Большезубого должно убить, прежде, чем он прижмет нас к деревьям слоновника… И я говорю, не дожидайтесь, пока нас прижмет. Надо ввести в Равновесие рукодельные науки, чтобы не зависеть от случайных изменений живого…

Лохматый коричневый человек с привычно прищуренными глазами астронома и мускулистым торсом лучника хотел изменить сущность цивилизации, отбросить основы!

Вместе с восхищением Колька испытывал странное чувство, вроде бы «анти-энтузиазм». Он понял и принял единственную догму раджанов: действие должно быть продумано до конца, со всеми его последствиями и последствиями последствий. Ахука же предлагал действовать наобум, без анализа, да и какой анализ на пожаре…

«А ты — жестокий человек, Наблюдающий небо, — думал Николай. — Я бы так не мог. Бедные Великие… И как ты сам обойдешься без Великих? Они тебе дают научное общение, заменяют лекции и семинары, журналы и книги, даже записную книжку — ох, смотри, друг Ахука…»

Когда Наблюдающий небо спросил: «Кто пойдет со мною на полночь?», многие стали поглядывать на пришельца — ждали его рассказа о железном Равновесии.

Нет, в эту игру его не затянешь… Решайте сами, ребята, — вы знаете больше, чем Николай Карпов, и лучше представляете меру своей ответственности.

Колька встал и ушел. Никто его не удерживал. Лишь Нанои, странно спокойная, поднялась и пошла с ним.

7

Ахука не был первым раджаном, познавшим одиночество. Преступники, изгнанные за пределы Равновесия, оставались один на один с Диким лесом. Но Ахука был одинок внутри Равновесия, и мысленно он называл себя «тхавинг». Одиноким. Он понимал, что затеял безнадежную борьбу. Его тянуло отыскать Дэви, уйти на песчаные пляжи Раганги. Не думать. Отпасть от всего и быть с Дэви, как Адвеста с Нанои. Странное желание. Полгода назад он посчитал бы его болезненным. Теперь он понимал, что в железном Равновесии люди соединяются в постоянные пары, боясь одиночества. Пожалуй, он понимал больше, чем человек может вынести.

Чрезмерное понимание лишает воли. Но Ахука не был обыкновенным человеком. Еще третьего дня, перед вылетом на Границу, он передал по гониям условный сигнал: «Куйте железо». Сигнал вызвал на полночь, к большим старинным кузницам, три дюжины дюжин людей, единомышленников Ахуки

— Наблюдающих небо и Кузнецов. Каждый из них приводил с собою еще нескольких, но Управляющих Равновесием среди них не было. Теперь с Границы выступил отряд, состоящий из полутора дюжин Управляющих, двух Врачей и, главное, с ними был Адвеста, пришелец. Помог случай с Акшахом.

…В устье дороги ржали лошади. С Охотниками уходили собаки, гепарды, боевые обезьяны. Поэтому половине отряда предстояло долгое путешествие верхом, с охотничьими животными, через весь северо-запад Равновесия. Ахука, Джаванар, Лахи и Нанои с пришельцем должны были пересесть на Птиц в ближайшем питомнике.

В четвертый раз Колька собрался в путь. После Совета тревоги Ахука спросил: «Пойдешь ты с нами, Адвеста?» — «Говорили уже. Что перетолковывать?» Тогда Ахука объяснил, чего он ждет от пришельца. Колька должен обучить Наблюдающих небо и Кузнецов «железным наукам» и слесарному ремеслу.

Николай долго, невесело смеялся. Где уж вам, это немыслимое дело — создать техническую культуру сразу, на пустом месте! Буквально на пустом месте, даже в языке нет технических терминов. Чтобы выразить понятие «сопротивление материалов», Ахуке пришлось составить такую фразу: «Расчет силы, прилагаемой, дабы согнуть и не сломать, пригодный для всех случаев вообще». Машины он именовал «железными многосоставными предметами».

— Тебя надо было Адвестой называть, саркастически сказал Колька. — О расчетах целая наука имеется — за год не изучишь.

Ахука спокойно возразил, что «третий язык» — математика планет — должен быть похож на «третий язык железных наук». Николай перестал смеяться. Спросил, как же они пользуются «третьим языком», неужели все расчеты делают в уме?

— В уме? — переспросил Ахука. — В раздвоении, а не в уме.

— Как понимать твои слова?

— Ты съел плод, — сказал Ахука. — Ты откусывал, жевал, глотал. Переваривал его, превращая древесный плод в свое тело. Твой мозг управлял кусанием, перевариванием, но твой ум в этом не участвовал, правда? Так мы делаем расчеты. Мы думаем «надо подсчитать то-то и то-то», а после перестаем думать. Всю работу делает раздвоение. А как считаете вы?

Колька показал письменный расчет, мелком на листе ниу. Ахука хохотал и веселился — потешные значки, забава! Этот крючок означает цифру пять? А этот — три? А почему нуль входит в десятку?

— Видишь, — сказал Колька, — я не сумею быстро научить вас своим расчетам. Мы привыкли думать руками…

— Сумеешь, — уверенно отвечал Ахука. — Значки просты для понимания.

С этим они тронулись в дорогу, и Колька, естественно, стал испытывать свои новые возможности. Возвел в четвертую степень основание натурального логарифма — 2,718 — и мгновенно получил пятьдесят четыре и шесть десятых. Он проверил подсчет на листе ниу — на ходу сорвал с дерева — и получил то же самое. Выходило, что раздвоение и впрямь позволяло считать в уме… то есть в подсознании, и к тому же производить разумные округления. Значит, дело не в тренировках: бахуш включает какие-то области мозга, заставляет их работать, а не дремать без толку.

Он развлекался еще некоторое время, проделывая сумасшедшие вычисления, как эстрадный счетчик. Потом кончилось действие бахуша и стало нехорошо. Наступило похмелье. Закачались коричнево-зеленые стены, потянулась дорога час за часом, и он преодолевал эти часы, и все слышал прощальные слова Брахака: «Я вырастил гонию на поляне железного дома. Если вернутся друзья твои, прямо с поляны пошлют тебе призыв, Адвеста».

…Мягко стучали копыта, вскрикивали охотничьи звери; мерно, неторопливо продвигался отряд. Копыта стучали: не вернутся. Ты напрасно старался, Управляющий Равновесием. Пришельца не найдут. Никогда. Совмещенные Пространства охватывают тысячи вселенных, и отыскать одного человека, жалкую крупицу живой материи, менее вероятно, чем выловить одну определенную рыбешку в океане. Он утратил координаты, он безличен теперь, как осенний лист, упавший в лесу. Но ребята стартуют. Они должны стартовать и уходить на поиск вопреки любым теориям. «Как в горло — нож, как в сердце — гвоздь…» Они должны искать, пока есть хоть ничтожная, невообразимо малая вероятность, тень надежды.

«Тень… — горько думал Николай. — Нет даже тени надежды. Четырех человек баросфера не примет».

Так вышло, что здесь Нанои, и если баросфера сможет принять их обоих

— вдруг придет сюда и сможет принять — все равно ничего не выйдет. Климат, пища, городской воздух. Об этом и думать глупо…

…Он еще тысячу раз вернется к надежде и потеряет ее. Будет выбегать с захолонувшим сердцем на каждый вызов к гонии — вернулись?! И будет представлять себе, что делают дружки сейчас, хотя никакого «сейчас», никакого совмещения времени нельзя предположить в Совмещенных Пространствах. Но безразлично! — сейчас, он знал, сейчас они стартуют, и кровь отливает от мозга при переходе, и синий клуб газа поднимается над асфальтом…

…Так начиналось величайшее, со времени Киргахана, событие в истории Равновесия. Позже назовут его Поворотом Ахуки, будут осмысливать, строить предположения. Никто не будет знать, что вначале была дорога и кучка всадников, и среди них — смятенный, одинокий, потерянный Николай Карпов, которого назовут Адвестой Рыжебородым, Пришельцем, Железным Адвестой, а еще долгое, долгое время спустя — Шестируким властелином железа, а еще позже забудут и его вместе со всем, что было.

Дорога, питомник, долгий полет на Птицах. К исходу вторых суток они достигли цели. Холодный ветер нес запах льда, за коричневым островерхим хребтом алели на закате снежинки Высочайших Гор. Поселок был маленький, плохо обжитый, с высоты он был виден весь. Треугольник между рекой и дорогой. Но Равновесие везде одинаково. Здесь тоже пахло чистой водой и плодами. В воздухе плыл вечерний шум: трескотня древесных лягушек и обезьян, песни, ровный гул Раганги на порогах и мягкие шаги людей. Под вечерним небом светились бордюрные травы, обозначающие проулки. На пологом косогоре высвечивался желтый огромный узор, похожий на виноградную кисть,

— каждая ягода по четыре метра в диаметре. Он тянулся далеко, к берегу Раганги — весь косогор выглядел гигантской декоративной клумбой. Но это была не иллюминация в честь новой жизни, как подумал Колька. Строились новые дома. Бурный рост стен сопровождается ярким желтым свечением, похожим на свет в подземельях Памяти.

— Здесь тебе будет лучше, — сказала Нанои. — Воздух сухой и прохладный.

Они повернули к косогору и пошли среди фундаментов этой странной постройки.

Над берегом тихо шипели стволы-водососы, поднимающие воду Раганги на верхнюю точку косогора. Вся площадь была иссечена канавками-арыками, кое-где в них еще возились роющие животные, обравнивая откосы. Другие канавы уже проросли травой, и в них паслись водяные козлики. Копытца стеклянно булькали в воде. За кольцами стен, еще не достигших метрового роста, суетились большие грызуны Строителей, что-то подгрызали, волоча трехгранные хвосты. Кое-где можно было увидеть и самого Строителя, коренастого, сурового, с замашками полководца. Он посылал грызунов, резко взмахивая ладонью, повернутой определенным образом. Один Строитель, освещенный снизу, как театральный призрак, тихо засмеялся и промолвил:

— Э-а, Железный человек уже здесь! Нравится ли тебе наше домостроительство? Теплой полуночи!

— Теплой полуночи, очень нравится, — сказал Колька. — Идем, Рыжая Белочка.

Он устал. Переезд был трудный, долгий. Эту жизнь надо принимать такой, какая она есть. Позже он попробует найти свое место и свою дорогу, а сейчас ему нужно, чтобы Нанои была рядом.

8

Прошел месяц. Вторая жизнь, как казалось, захватила и успокоила Кольку. Он по-прежнему был счастлив с Нанои, старался быть с ней как можно больше, но работы тоже становилось все больше. Сразу после переезда ему пришлось приступить к «этим идиотским лекциям», как он выразился про себя. Он здорово волновался — идиотские или нет, а к делу надо относиться добросовестно.

Сначала он собрал группу Наблюдающих небо, чтобы разобраться в их познаниях и выработать общий словарь. Он предупредил Ахуку, что понадобится доска, и для занятий было выбрано уютное место в тени, под гладким срезом скалы, черной, как настоящий аспид. Слушатели рассаживались на земле, а Колька топтался перед «доской», пробовал рисовать, стирать и угрюмо оглядывался.

Он волновался и почти не верил в успех. Переводить с одного математического языка на другой нисколько не проще, чем с русского на язык ирокезов, в котором каждая фраза выражается одним словом, длинным, как поезд. Николай уже знал, что раджаны обходятся без понятия тригонометрических функций, пользуются совершенно иными абстракциями, а мы без синуса и тангенса не представляем себе математики. Правда, память у раджанов была не чета нашей — все уравнения, формулы и преобразования они держали в уме и решали в уме, как шахматисты, играющие вслепую. Но, оглядывая сотню лиц, обращенных к нему с доброжелательным и доверчивым ожиданием, Колька просто не знал, как подступиться к теме. Подбегали опоздавшие, усаживались, посмеивались — черные головы, черно-коричневые лица. Почему-то в первом ряду сидел старший Охотник Джаванар.

— Мы ждем, о Воспитатель, — прокричал кто-то, и остальные подхватили со смехом: — Да, мы ждем, о Воспитатель!

«А, шут с вами…» — пробормотал он и вычертил на скале оси координат. Назвал: икс и игрек. Начертил параболу и написал формулу: икс равен игрек-квадрат. Оглянулся — молчат, смотрят. Тогда он нарисовал вторую параболу и опять дал уравнение: x=y**2+c.

Смотрят, молчат…

Вспотев от волнения, он быстро повторил параболу в первом квадранте — формула — и в третьем квадранте — тоже дал формулу… Секунда тишины, и поднялся шум. Наблюдающие небо орали на двух языках — Колька так и не понял ничего. Внезапно крик смолк. Тот голос, что кричал «Мы ждем, о Воспитатель!», сдержанно произнес:

— Мы поняли, Адвеста.

— Что вы поняли?

Женщина из первого ряда подошла к «доске» и вычертила аккуратный эллипс с большой осью, совпадающей с линией икс. Прищурилась, подбросила мелок и выписала каноническое уравнение эллипса. Колька обмер. Стало даже нехорошо, томительно… Он знал, что эта женщина никогда раньше не видела алгебраических символов. Конечно, Наблюдающие небо умели рассчитывать криволинейные траектории — параболы, гиперболы, эллипсы, но в каких-то совершенно иных абстракциях. И — нате вам! По четырем преобразованиям уравнения параболы они усвоили единым махом символику алгебры и геометрии и могли уже самостоятельно выводить уравнения других кривых. И поняли, что каноническое уравнение — наиболее характерно… Так. Теперь ясно, что Ахука не зря замахивается на сопромат. И еще было обидно до невозможности: почему они так умеют, а мы — нет!

…Через полчаса он перестал удивляться и обижаться… Вот что получилось. Он повторил те же уравнения в полярных координатах, чтобы показать тригонометрические функции. Его поняли. Тогда он чертыхнулся и ввел понятия массы, скорости и дал уравнение движения небесных тел. Повторилась та же процедура: пара минут молчания, и яростный, шумный спор, в котором послышалась новая нота — удивленно-пренебрежительная. Наблюдающие небо не могли представить себе математических выражений, в которых отсутствует неопределенность, свойственная любому природному явлению. Не бывает ведь абсолютно упругого тела или абсолютно равномерного движения… Урок получил Колька, а не раджаны. Он их ничему не мог научить. Они соглашались изучать земную математику, механику и прочее, чтобы пришелец мог пользоваться привычной терминологией.

К Колькиной чести, он не обиделся. Даже внутренне не разгорячился, не бросился доказывать, вот, мол, и у нас имеется настоящая математика, это я вам детские, начальные вещи объяснял! Нет, ему пришло в голову, что Кузнецы, собравшиеся к Ахуке, тоже не лыком шиты; напрасно он смеялся, когда узнал их планы.

…Первая встреча с Кузнецами состоялась на следующий день. Теперь уж Колька был осторожен и вкрадчив, как кот, перебирающийся через лужу. Посмотрел инструменты, горны, рудные и стекольные печи. Техника была примитивная, конечно. Железо выплавлялось, как в двенадцатом веке — на древесном угле, губчатое. Медь варили в глиняных тиглях и так далее. Но перед станком для точения стекол Колька остановился. На вид просто: кривошипная передача, которую вертят ногами, зажим… Постой-ка. Зажим гидравлический, и этого Колька не разобрал, пока не объяснили: запаянная бронзовая пустотелая линза, на ней — три ларьки-державки. Стеклянная заготовка вкладывается в державки, когда линза нагрета, а после охлаждения лапки сжимаются и захватывают стекло. Резец был алмазный, устанавливался в суппорте, похожем на паучью ногу, — трубчатом, с тремя суставами. У нижнего сочленения торчала маленькая рукояточка, с очень легким ходом. Нажал чуть-чуть — лапа ходит в суставах, но без этого суппорт неподвижен, как из целого куска откованный. Честно говоря, Кольке захотелось тут же разобрать машинку и посмотреть ее внутреннее устройство.

Поодаль от печей Кузнецы собирали гидравлический пресс из кованых стальных деталей. На этом прессе они будут делать из железного порошка наконечники для стрел — объяснили Кольке. Прессованный наконечник кладется в печь и сваривается, а потом немного затачивается вручную…

Это было чересчур. Металлокерамика, видите ли! Один из самых современных способов производства — и наконечники для стрел!

— От меня вам что потребовалось? — спросил он Ахуку. — Сами все умеете. Я лучших способов не придумаю.

Как при первом знакомстве, Ахука взял у него пистолет. Разобрал, детали разложил на куске «древесной кожи». Собрались Кузнецы, сели на корточки, кругом. Джаванар опять был тут как тут.

Кузнецы были молчаливы. В Равновесии все касты равны, но эта не пользовалась уважением. Так уж пошло! Недаром они клеймили преступников, а не другая какая-либо группа. Они молчком собрались, молча крутили в пальцах железки — части машинки, мечущей наконечники без стрел… Ахука ждал, пока все посмотрят, потом объяснил: они хотят, чтобы Адвеста научил их делать подобное оружие, но более мощное.

Что же, при незаурядном мастерстве и вдумчивости раджанов, это было не слишком хитро. Значит, ружья… Калибр — миллиметров десять…

— Сколько их понадобится?

— Через год потребуется трехкратно помноженная дюжина, — отвечал Ахука.

Кузнецы кивнули. Колька сморщился — две тысячи ружей, нужен целый завод!

— Такие же хотите, самодействующие?

— Мы хотим заменить четырех Охотников одним. Вот зачем нам нужны такие железки, — сказал Ахука, а Кузнецы кивнули: — Охотник должен стрелять вдвое дальше, чем теперь, и вшестеро быстрее. Во имя Равновесия! Иначе не стоило бы делать железки.

— Через год? — уточнил Колька.

— Э-а! Боюсь, что будет поздно и через год.

Молодой Кузнец хлопнул себя по коленям:

— Закрыть Границы мы должны, закрыть от малоголовых! Оружие требуется нам, непривычным держать луки. Наши друзья Охотники не хотят, не могут убивать.

— Я подумаю, — сказал Колька. — Отвечу завтра, друзья Кузнецы.

Кузнецы поднялись, попрощались, пошли по своим местам. Их движения были стеснены фартуками из «древесной кожи», выращенными на «кожаных деревьях». Один из них забыл на траве инструмент, Колька подобрал его и осмотрел — молоток, оказывается…

— Ты ли это, Колька Карпов? Голый, с облупленным лицом и спиной, сидишь под блестящими, сине-зелеными листьями, в жарком, чудно пахнущем воздухе рядом с взъерошенным коричневым парнем, остроглазым и бородатым. В руках у тебя тяжелый, зеркально-полированный молоток. Закрой глаза — все покажется сном. Даже молоток чужой по всему. По шестигранному бойку, изогнутой, как бы смятой, рукоятке. Удобная рукоятка. Очень удобная. Сладкий ветер тянет по мягкой шелковой траве… Сон. Прессованные наконечники для стрел. Здесь проще наладить производство автоматического оружия, чем научить профессиональных охотников убивать… Кстати, почему Джаванар за ним ходит, как нитка за иголкой?

Вернулся Гиикхаг за своим инструментом. Колька выговорил с усилием:

— Ладно, Ахука. Я должен все продумать. Работа большая. Гремучего снадобья нужно два сорта…

— Почему — два? — жадно перебил Кузнец.

— Э-а, поговори с ним, — сказал Ахука. — Он разнообразный умелец.

И Колька не стал откладывать на завтра. Объяснил Гиикхагу, зачем нужен детонатор. За разговором они очутились на вчерашнем месте, у «доски», снова среди Кузнецов. Он ушел от кузниц на закате — страшно усталый, успокоенный.

…На следующий день около печей появились брусья тяжелого желтого дерева. За ночь Кузнецы придумали водяную мельницу, при помощи которой будут работать станки.

Вот как пошло дело, и в нем пришелец Николай Карпов отыскал спокойствие. Враждебная воля Наран сюда не доставала. Ему было приятно работать с Кузнецами. Не приходилось понукать и объяснять дважды, далеко не всегда требовалась его инициатива. Прежде чем он вспомнил, например, об измерительных инструментах, к нему явился Кузнец и спросил: «Как вы в железном Равновесии получаете одинаково размерные предметы?» Он набросал чертежи штангенциркуля, и через трое суток Гиикхаг показал ему пробную партию — единицы стандартных мер уже приготовили Наблюдающие небо. Николай читал по две лекции в день и работал над проектом токарно-винторезного станка. Поднимался на рассвете, бросал работу с закатом. Приходилось бросать, освещение не годилось для чертежной работы. Он торопился. Кузнецы сложили по его рисункам печь-вагранку и готовили земляную форму, чтобы отлить станину из чугуна.

Простой, грубый станок — и сколько с ним было возни! Колька едва справился с чертежами за двадцать дней. И то благо, что раздвоение позволяло вспоминать любую страницу из любого учебника и мгновенно делать расчеты. Однако станок дался ему соленым потом, а как доставалось Кузнецам

— и говорить нечего. Они строгали поверхность станины, протаскивая по ней чугунную плиту с алмазной крошкой. Вручную пропиливали отверстия. Главный вал обрабатывался на ручном станке почти две недели. У Кузнецов не хватало рук — Наблюдающие небо взяли на себя рядовые кузнечные работы, шлифовку стекол, заготовку инструментов…

Вне работы он встречался только с Нанои. Ум у нее был злой, наблюдательный. Авторитетов она не признавала еще пуще, чем Ахука. «Зачем нужны касты, жуки и прочее? Для счета. Чтобы Великие учитывали крыс отдельно от хорьков, а кузнецов отдельно от Управляющих». Она сказала, что касты сохранились от древних племенных членений, ибо оказались удобными статистическими группами. Три свидетеля при посвящении — тройная гарантия, что Великой не забудут доложить о «прибавлении семейства». Так звучали слова Нанои в вольном переводе — понятия семьи у раджанов не было. Многие не знали даже своей матери, об отцах и говорить нечего. Опять-таки одни Нараны помнили родителей каждого человека и прародителей на много поколений…

Старые Кузнецы пока обходились без Нараны. Это казалось Николаю утешительным — враги далеко, а друзья рядом. Но Великие незримо присутствовали везде. У низкорослых молодых гоний устанавливались очереди

— круглые сутки Врачи, Воспитатели, Управляющие Равновесием, Наблюдающие небо говорили с Наранами. Колька поджимался, проходя мимо «поющих деревьев»: здесь друзья общались с врагами. Его жизнь была бы вполне сносной, если бы не постоянное ощущение угрозы, как чужое дыхание за спиной… Нараны! Он чувствовал их ненависть на расстоянии, хотя не признался бы никому, что боится. А кто не боялся бы такого врага? Не зря старший Охотник специально приставлен к Колькиной особе — охранять.

…Ровно через сорок дней после переезда он своей рукой набросил на шкив приводной ремень. Завертелся шпиндель, жирно смазанный растительным маслом. Медленно застучал резерв по кованой неровной поверхности заготовки

— на первом станке точили шпиндель следующего станка. И в час торжества Кольку позвали на Совет тревоги: его друзья Врачи потребовали от Управляющих Равновесием привезти почку Великой в поселок.

9

День был хорош. Дул сильный прохладный ветер. От берега далеко разносился визг металла под резцом. По всему поселению возились Художники

— украшали дороги к вечеру, к торжеству… Колька смотрел на это угрюмо, и ему было совестно, да что поделаешь? Ведь привезут Нарану, бесполезно спорить. К тому же визг резца, такой знакомый и привычный, вогнал его в тоску. Там станки стояли за стеной лабораторного зала, и от их работы заметно вибрировал пол, и люди досадливо морщились, когда режущий, пронзительный вопль металла отзванивал в больших стеклах лаборатории…

Николай мрачно занял свое место — рядом с телохранителем, как водится. А, вот и Ахука… Совет тревоги собрался в полном составе и ждал слова старшего Врача Лахи.

Лахи был далек от торжественности. Улыбаясь во все коричневое лицо, он сказал, что просит безделицу, сущий пустяк — через два месяца Врачам будет необходима Нарана, дающая несколько дюжин нардиков в сутки.

Посылать ходоков в поселение Водяной крысы решили через три дня — за это время Нарана отпочкует Безногого. Люди уже поднимались с травы, когда Ахука попросил, чтобы за Безногим, среди будущих Хранителей Памяти, послали его и Адвесту.

Странно, ох странно было Николаю! Он пришел в ярость — мало им, что врага тащат в дом, так еще его, Кольку, хотят втянуть в историю! Ах этот штукарь Ахука — никогда не знаешь, какой фортель отмочит, — хоть бы спросил… Но почему-то Николай не встал, не осадил Наблюдающего небо. Он даже знал, почему. Его тянуло еще раз услышать голос Нараны и увидеть цветные фигурки…

Да, Ахука знал, что делает. После Совета он сказал как ни в чем не бывало:

— Ты воистину стал раджаном, Адвеста.

Сказал, как припечатал. К Великой тянуло не пришельца Николая Карпова, а раджана Адвесту. Поняв это, Николай спросил больше для порядка: как его встретят «потерявшие имя»? Ахука засмеялся и ответил, что Джаванар сумеет его охранить от безумцев, если они окажутся в поселении Водяной крысы. Скорее всего, их не будет — тамошняя Великая Память здорова и не ввергает людей в безумие.

— Увидимся через три дня, прохладного полудня! — Ахука, как всегда, торопился, — передай Нанои мой привет!

Колька некоторое время смотрел, как между гранитными глыбами крутится ветер — гоняет пыль. Приласкал Тана, который тоскливо сидел у домов питомника. Опять хозяин улетел, ах ты, бедняга… А я сам улетел неведомо куда, и мне тоже не слишком-то хорошо.

Они сидели рядом и грустили, когда прибежал молодой Охотник и позвал Николая к Джаванару.

Старший Охотник сидел над берегом на верхней точке косогора, перед телескопчиком. Почему-то, увидев его, обезьяна заскулила, заметалась — Джаванар обернулся и прикрикнул: «К жилищу, серый! Наверх и к жилищу!» — Тан вскарабкался на дерево, перепрыгнул, скрылся.

— Хороший зверь, — сказал Охотник. — Что же, отправимся за Безногим, Наблюдающий небо?

— Приходится, — сказал Колька. — Почему ты отослал обезьяну?

— Там малоголовые, — Джаванар захохотал, когда Колька оглянулся на кузницы. — За Рагангой, Адвеста! Левее скалы, похожей на сидящего коршуна.

— Не вижу…

— Э-а, посмотри в трубу!

…Был странный день — заработал первый станок, задул прохладный муссон, предвестник дождей, и решили ехать за Нараной, и впервые человек двадцатого века увидел воочию своих предков. Но, установив трубу на резкость и прижимая глаз к мягкой окантовке окуляра, Колька ощущал — было… Так уже было — красный песок, грань скалы, тень. У самой воды стоят обезьянолюди — двое, мужчина и женщина.

…В круглой рамке тени они стояли, как будто одни на всей Земле. Адам и Ева. Они казались одинаковыми. Мужчина был весь покрыт серо-коричневой шерстью, у женщины сплюснутая грудь была голая; но все же одинаковые, как кегли разного размера, они стояли и одинаково мрачно, пристально всматривались в дымы кузниц. Потом самец открыл черно-желтые резцы, зевал или кричал, — и опять показалось, что все это было.

Он встряхнулся. Было, не было! Не раскисать, Карпов! И в этот момент обезьянолюди исчезли. Мелькнули тени, осыпались камешки, и берег опустел.

— Понравились тебе родичи, Адвеста?

— Да уж, хороши… Таковы, значит, малоголовые.

— Трех пород они, — сурово сказал Охотник. — Пожиратели крыс опаснее всех, ибо живут стадами… Ты видел, даже боевая обезьяна их боится.

— Боится? Они же большезубых тигров не боятся!

— Этих нельзя убивать, — сказал Джаванар. — Их приходится оттеснять, оттеснять, понимаешь? Выжимать понемногу. Когда они вторгаются в Равновесие, их теснят облавой, тупыми стрелами бьют, не убивают. Много боевых обезьян гибнет при облавах, понимаешь?

Он искусно показал, как обезьяна боится: присел, опустил руки, напряг шею.

— Понимаешь, Адвеста? Приходят они все чаще, дым их привлекает…

— Они знают огонь, — сказал Колька.

Джаванар кивнул: в том-то и дело. Ласково похлопал Николая по спине и проговорил:

— Ступай отдохни, друг Адвеста.

Он тоже спешил — Охотники шли за Рагангу в разведку.

Николай побрел к станку, мрачно уселся и стал ждать, когда к нему пойдут с вопросами о работе. Никто не подходил. Нанои разыскала его и отвела домой. В самое время — он уже чувствовал себя так, будто снова стоит над ямой, над отпечатком баросферы в красной глине.

Через три дня Колька вместе с другими посланцами прилетел за Нараной в поселение Водяной крысы. Ахука правильно рассказывал — пещера Великой была выбита в теле известнякового холма, под трехсот-метровым откосом. У входа уже собрались тысячной толпой Певцы и Художники. Управляющих Равновесием была сотня-другая. Ученые относились к ритуалам пренебрежительно, и терпели их лишь потому, что любые традиции экономят время. Певцы и Художники, напротив, страстно любили ритуальные действа и всегда распоряжались на древних праздниках Вечерней звезды, Дождей, Полнолуния, Зимнего урожая. И Передачи Безногого, само собой.

— А на похороны почему не собираются? — любопытствовал Колька.

Он знал, что умерших сжигают без всякой помпы.

— Что за толк лицедействовать перед трупом? — сказал Ахука.

— А сожжение? Остатки культа Солнца?

Наблюдающий небо оживился:

— Э-а, возможно, и так! Но это было очень давно. Сейчас другое — звери Равновесия не должны знать вкуса человеческого мяса.

Они стояли перед входом в подземелье Великой и ждали конца ритуала. Редчайшее удовольствие досталось Певцам — исполнение древних песен при передаче «безногого теленка». Певцы старались вовсю. Они разбились на два огромных хора, изображая Хранителей материнской Нараны и будущих Хранителей новой. «Что несут в ладонях, прикрывая выдубленной кожей?» — спрашивали первые. «Грибницу свежую, сегодня выкопанную», — заливался второй хор. «Крепко ли, плотно сплетена корзина для Безногого?» — «Мы выбирали самые тонкие, крепкие стебли, вымачивали в долбленых бочонках, и женщины перемешивали дубило мешалками, из сердцевины пальмы вырезанными…»

Двенадцать Хранителей Памяти и двенадцать посланцев из поселения Кузнецов терпеливо ждали, стоя перед устьем тоннеля. Количество Хранителей с обеих сторон также определялось традицией — дюжина жрецов состояла при первой Наране. Правда, Певцам приходилось мириться с новшествами: взамен «плотно сплетенных корзин» ходоки принесли с собой мешки из древесной кожи и, конечно, не подумали украсить головы коровьими хвостами. Еще одна неприятность! Хранители должны вступить в подземелье с факелами, зажечь которые надлежит Певцам. И вот, под насмешливыми взорами Художников, изображающих тут же, на откосе, все происходящее, Певцы стали высекать огонь. Неумело ударяли кремнями о железо — проклятый огонь не занимался… Тогда Ахука протянул Кольке раскрытую ладонь:

— Дай мне огненные палочки, Адвеста…

Колька, ухмыляясь, смотрел, как Наблюдающий небо зажег шесть факелов от одной спички — по поляне прокатился хохот, восторженные крики, и церемониал сам собою кончился.

Николай второй раз в жизни спускался к Наране. Двадцать три человека, шедшие рядом с ним, давно потеряли счет часам, проведенным у Ушей Памяти. Он принадлежал к иному миру, белый пришелец, чужак… А здесь его допустили к важнейшему событию, да еще с почетной привилегией — при рождении Безногого могли присутствовать лишь двадцать четыре Хранителя.

Чудно выглядело пустое подземелье Великой. Свет казался пригашенным, шаровые звенья Нараны были безмолвны и не ели — кисель в желобе затянут радужной пленкой. Тишина. Шаги отдаются под низким сводом. «Надо придерживать!» — громко сказал кто-то из Хранителей. Колька вздрогнул. Оглянулся на Хранителей — все заняты делом. Он сел, набрал воздуха в грудь и пропел обращение к Наране. Ухо чуть заметно шевельнулось, отвечая, и свет стал ярче.

— Пришел спросить… — неуверенно выпевал Колька, — спросить… что Нарана предвидит… о будущем Равновесия.

Он услышал, как зашелестел кисель в желобе, и подумал, что мышление заменяет Наране мышечное действие — начала мыслить и тут же начала есть.

— Ты будешь видеть, — пропело Ухо. — Закрой глаза. Освободи мышцы. Пальцы разогни.

Он увидел. Внутри его глаз побежали маленькие цветные фигурки, куколки. Он попробовал разглядеть их — они замедлили движение и приблизились. Малоголовые!

— Ты видишь, — пропело извне.

Малоголовые работали. Вскрикивали, когда острые брызги кремня вонзались в кожу. Отбрасывали каменный желвак и находили его, будто он новый, не тот, что ранит. Дымил крошечный костерик. Вчерашняя женщина сидела у огня и прижимала к груди крошечного безволосого детеныша…

— Как ты делаешь это? — спросил Колька.

Изображение свернулось в радужный комок и ушло в сторону.

— Освободи мышцы. Опусти голову. Смотри. Это прошлое.

— Спрашивал я о будущем, Великая….

— Кто же думает о будущем, не познав прошлого? — насмешливо спросил голос извне. — Смотри!

Цветной комок всплыл под веки. Развернулся. Теперь Колька был невидимым участником действия, соглядатаем. Он проходил по закоулкам пещер и по охотничьим тропинкам. Он видел, как малоголовые охотятся, убивают, выкапывают коренья, умирают, делают орудия, родят детенышей, убивают, выскабливают шкуры, выкусывают насекомых друг у друга, сражаются, умирают. Они жили так недолго и умирали так часто, что Колька устал смотреть на это. И они совсем не изменяли ничего. У них остановившееся время, как у акул, думал Колька. У акул, которые не изменились за триста миллионов лет, лишь стали помельче. Он положил рядом два каменных рубила, разделенных неимоверно длительным временем, и понял, что они одинаковы.

Он еще чувствовал в ладонях холод обтесанных камней, а щеки стягивал жар каменного очага — Нарана что-то пропела, дунул свежий, степной ветер, и Николай увидел скотоводов. Казалось, они были такие же, как жители пещер. Низкорослые, сутулые, с косолапыми кривоватыми ногами, чуть более сытые, пожалуй. Придурковато оглядываясь, доили коров, складывали нелепые, кособокие хижины. Они тоже пытались остановить время, сохранить свои живые орудия неизменными. Но животные всегда были разными, непохожими друг на друга, — поколение за поколением скотоводы пытались сделать их одинаковыми, и тщетно. И все казалось: завтра у них будет стадо ровное, одинаковое, любая корова будет похожей на Первую Буйволицу.

Николай усмехнулся. Первая Буйволица представлялась им огромной, мясной, с необъятным выменем, а поэтому скотоводы занимались искусственным отбором, воображая, что борются с изменениями. Покамест они привыкали пользоваться случайными изменениями живого, и тогда появился Арама-Скотовод и сохранил в живых нечто невообразимо случайное, еще более случайное, чем восьминогий теленок — пудовую мозговую глыбу, Безногого.

Пришельцу было показано и это в движущихся цветных картинках: двенадцать преемников Арамы и первая Великая в низкой, темной пещере. Первая Нарана тоже была малоголовой — на свой лад. Ей стало скучно слушать тупое бормотание скотоводов, и она принялась играть случайностями. Посоветовала кормить беременных женщин бахушем, дабы рождались могучие воины, неутомимые бегуны, зоркие охотники…

Так начинался путь от малоголовых к Головастым, и Николай увидел его воочию. Выпрямились спины, лбы становились все выше и объемистее, и в каждом поколении появлялись подростки, превосходящие по разуму зрелых мужчин. Сначала юнцов пытались убивать, изгонять. Затем привыкли и к дерзким юнцам, и к бахушу.

Теперь уже у раджанов были Воспитатели. Колька видел, как детишки бегали в воспиталищах, смотрели на умные, спокойные лица учителей, и думал, что иначе не может быть, лучшие из лучших должны воспитывать — самые умные, самые добрые, самые ученые и понимающие. Как получилось, что все повернулось вспять, и стяжателю, пьянице, малограмотному, суеверному мещанину позволено воспитывать своих детей, повторять себя из поколения в поколение?

Экономист подсчитает и докажет, что никаких средств не хватит, чтобы держать Воспитателя при каждых трех детях. У военного свой взгляд на воспитание — ему нужны солдаты. Социолог спросит: где вы наберете миллион воспитателей не пьяниц, не мещан, заведомо не стяжателей, наверняка добрых, умных и образованных?

Надо ждать. Работать терпеливо, шаг за шагом, поколение за поколением. Пока человечество не станет образованнее, разумнее, справедливее. Надо ждать терпеливо, думал Николай Карпов, как будто он оставался в прежней жизни и мог что-то, хоть самую малость, сделать для нее.

Он больше смотрел не на хоровод цветных фигурок под веками. Сегодня сошлось в одну точку все то, чего он прежде не в состоянии был понять: земные люди в Совмещенном Пространстве, и вопрос Нанои: «Почему вы — Головастые?», и его способность к раздвоению, и слова Ахуки: «Они прошли нашу дорогу, но прошлое забыто ими…»

Все, как на Земле. Та же книга в другом переплете. Теперь он мог не спрашивать о будущем Равновесия. Прошлое Земли — вот будущее Равновесия после того, как Нараны, в безумном стремлении сохранить старое, пошлют Воспитателей, Врачей, Художников на Границы, уничтожат стройную систему воспитания, окончательно предадут анафеме железо.

Николай поднял голову, увидел Ахуку. Вспомнил, что ему не открыто будущее. Нарана не хочет обессиливать людей излишним знанием — она права. Если все так, если за Равновесием грядут Атилла, Чингис-Хан, Адольф Гитлер

— все трое Гомо сапиенс… Если так.. Тогда необходимо использовать каждый и любой шанс, чтобы сохранить Равновесие. «Поворот Ахуки» — один из шансов. Николай Карпов ничего не скажет Наблюдающему небо.

…Перед входом в подземелье уже сидели Хранители Птиц. Гремел хор, гирлянды цветов качались на поднятых руках. Усаживаясь на спину Птицы, Колька поймал взгляд Наблюдающего небо и понял, что он знает все. Ахука позвал его к Наране, чтобы пришелец также знал все и разделил с ним груз одиночества,

10

Не было библиотек, не было справочников, учебников, таблиц. Не было всемогущих работников снабжения. Кольке приходилось заново изобретать волочильный стан — для пружинной проволоки к ружьям — пресс для штамповки патронов и десятки других необходимых машин. Колька тянул проволоку, испытывал пружины, сверлил стволы — адская работа на тихоходных станках! Надоедливая, тупая, если хотите знать, потому что за резцом не побежишь в инструментальную, а бархатный напильник насекается вручную, ювелирно…

Темнота давно легла над поселком. Николай шел домой, потягиваясь, — спина была как не своя, привычно, без злости отгонял воспоминания, сосредоточивался на здешнем. Перебрал в уме все сделанное за день. Вспомнил, что бронза получилась слишком оловянистая — надо сказать Кузнецам. Всякий раз, подходя к дому, он давил в себе стон: «Горячего бы, хоть кипятку без заварки!» Горячего особенно хотелось по вечерам, после работы. Щей мясных, отварной картошечки с маслом… Для видимости уюта он ужинал под крышей — принимал плоды у обезьяны и вносил в дом.

Утолив голод, он позвал:

— Плавать пойдем, маленькая? — и увидел, что под листьями, напротив входа, сидит Немигающий. Лупоглазый зверек, похожий на хамелеона живой автопилот.

Он знал, что Немигающего берут из питомника за сутки до полета. Зверьку лучше загодя привыкнуть к пальцам «гонца». Знать-то знал, а понял далеко не сразу. Прежде подошел и посмотрел, как Немигающий сидит, уставившись на плоды маину, или в потолок, или никуда — глаза перламутровые, на половину морды…

— Не корми его, — сказала Мин. — Завтра.

— Почему завтра? — спросил он. — Что будет завтра?

— Я должна уйти, — чуть хрипло сказала Нанои.

Колька услышал мелодичное «а-ама» — «я» — и гортанное «хмат» — «должна», и тонкое, изогнутое «пит». Уйти.

— Что? — вскрикнул он. — Ин хват пи! Ты не должна уходить!

— Ты не понимаешь, Адвеста. У меня будет сын, мне нельзя остаться здесь, у кузниц.

— Тебе нельзя остаться у кузниц? — переспросил он. — Погоди. Почему тебе нельзя? Что-нибудь не в порядке? Врачи нужны? Что говорит Лахи?

Лахи и все Врачи, и Нарана, все говорят одно: в поселении Кузнецов негоже носить ребенка. Здесь нельзя пока управлять ребенком.

Она взяла его руку. Он освободился и отодвинулся.

— Погоди, Рыжая Белочка. Это что — усложнение мозга? Пускай он будет таким, как мы.

— Конечно! Эта кукла будет сконструирована по старому образцу — только и всего, — и он уже улыбался, представив себе коричневого мальчишку с глазами Мин, черными и раскаленными, как уголья.

— Ты не понимаешь, Адвеста…

Она сухо, ясно объяснила, что под «управлением ребенком» понимается выращивание плода. Лекарственной пищей Врачи направляют его в нужную сторону. Не только мозг, но телосложение, здоровье, наклонности. Она хочет, чтобы ее сын был Художником, высокорослым и со светлыми волосами. Придется следить за его пальцами — у Адвесты короткие пальцы…

Он смотрел на свои пальцы. В самом деле, коротковаты.

— У кузниц нельзя управлять ребенком, Адвеста, — повторила Нанои. — Здесь копоть, шум, испорченное дыхание.

Он понимал ее. И у нас интеллигентная женщина не согласится носить ребенка и работать при этом у незащищенного реактора. У раджанов свои понятия о вредных условиях жизни. Это естественно. Нам бы их условия…

Он не сказал: я не смогу жить без тебя. Она знала. Она смотрела на него с яростным упорством.

Колька встал. У него затекли ноги — он сидел на корточках рядом с Нанои. Разговоры бесполезны, она уйдет. Такие же глаза были у нее, когда он хотел увезти Рафаила к баросфере.

Теперь он понял, что его никогда не найдут — понял уже умом, сердцем, ибо с этой минуты не для кого оставаться. Нанои покидает его, и ребенка своего он никогда не увидит, не отличит от сотен других в воспиталище… Он знал — через месяц после родов мать отдает ребенка в воспиталище и больше не видит его. Приходит кормить других детей, по кругу, чтобы не привыкать.

— Я не хочу отдавать сына в воспиталище, — сказал Николай. — Слышишь? Я хочу знать его.

— Во имя Равновесия! Потому он и должен быть светловолосым. Чтобы мы его знали.

Колька счастливо обомлел.

Она прижалась щекой к его груди, и он был самым счастливым парнем во всех Пространствах, и вдруг вспомнил:

— Ты завтра улетаешь? На полгода?! Нет, это невозможно, невозможно, я слышать об этом не хочу!

Нанои высвободилась, глаза у нее снова вспыхнули:

— Я тоже не хочу! Тебе надлежит уйти от кузниц. В тебе они пробуждают память о покинутом. Тебе нужна жизнь Охотника и нужна я — почему же ты не уходишь и отпускаешь меня?

Тишина. Был самый тихий час ночи, когда спят даже ночные звери. Смолк металлический вой, удары молотков. Только запах гари доносился от кузниц.

Все это надо было продумать. Очень тщательно и не спеша. Что-то настоящее было в ее словах. Он осторожно сказал:

— Я нужен Ахуке.

— Ты можешь уйти через месяц, два…

— Тогда я тоже буду нужен. Но я подумаю, Белочка.

Они больше не говорили. Они были вместе, пока не ударили струны на поляне Памяти, и вместе вышли навстречу последнему дню Поворота Ахуки.

11

В третьем часу после восхода патрульный гонец, летающий кругами над Рагангой, послал свою Птицу вниз, к воде. Колька с удивлением смотрел от кузниц, как гонец под тупым углом несется к земле и крылья вздрагивают, теряя поток и входя в него опять. Колька едва успел подумать, что рядом с восходящим потоком, внутри которого спускается гонец, есть нисходящий, как крылья щелкнули друг о друга, и вдруг Птица перевернулась и рухнула на песок, у воды. Одно крыло торчало вверх и раскачивалось, как парус. Врачи кинулись К воде, впереди бежал Лахи. Почему-то весь берег закипел людьми, как муравейник, над самыми головами скользнула вторая Птица. Охотник что-то кричал сверху, и вдруг высокий свистящий звук пронизал воздух.

Над лесом взлетела «поющая стрела» — тростниковая палочка со свистом, охотничий сигнал тревоги. Стало тихо. Все услышали, что кричит гонец:

— Пожиратели крыс переправляются через Рагангу-у!

Толпа рассеялась. Люди бежали наверх, к стану Охотников. Гигант Лахи скачками поднимался по откосу с гонцом на спине.

…Дежурные Охотники раздавали луки, колчаны с тупыми и боевыми стрелами, палицы с кожаными головками. Пронзительно мяукали гепарды, привязанные к деревьям, боевые обезьяны дожидались своих Охотников — поворачивали свои могучие шеи. Колька подхватил первый попавшийся лук, палицу, охотничий нож. Побежал к лечилищу — все равно по дороге — и встретил Нанои. Он плохо представлял себе, что там за малоголовые переправляются через реку Рагангу. Не страшнее ведь они, чем саблезубые тигры, один залп из луков — и нету их. Но, увидев гонкое, встревоженное лицо жены, он вспомнил: господи, их же нельзя убивать…

Тревога гудела под деревьями, на полянах, у кузниц. Пронзительно ржала лошадь — в толпе Кузнецов крутился всадник, потрясал луком. К югу от поселения над Рагангой парили Птицы. Между двумя боевыми обезьянами пробежал знакомый Охотник. Через минуту и Колька бежал с Нанои к берегу, сзади и впереди дробно стучали ноги, то и дело их обгоняли собаки, беззвучно уносились по просеке.

— Что с гонцом? — спросил Колька на ходу.

— Будет жить.

— Он увидел малоголовых?

— Увидел.

— Много их на реке?

— Не знаю.

Они вышли на высокий берег. У перекрестка тропы патрульный Охотник направлял бегущих. Узнав Адвесту, он показал рукой — Джаванар там, на мысу.

Берег, подмытый рекой на повороте, повисал над водой острым мысом, как перевернутый утюг. Справа и слева была далеко видна Раганга, гладкая и ровная в безветрии. Вода и берега казались совершенно безлюдными, и ощущение беды стало еще более отчетливым, оно выступило из тишины, как звук рожка перед боем.

— Никого не видно, — проговорил Колька, чтобы нарушить тишину.

Джаванар сморщился и указал на противоположный берег:

— Они там. Их тысячи. Во имя Равновесия! — вскрикнул он. — Такой беды еще не бывало.

— Что им нужно? — спросил Колька.

— Поток, — сказал Охотник. — Они в потоке, как олени или белки. Во имя Равновесия… Никогда! — вдруг вырвалось у него. — Никогда не бывало! Мы — Охотники, но не убийцы.

Колька почувствовал — кровь отливает от лица — так ясно вдруг представились люди, не олени, белки или птицы, а люди, которых непонятная сила гонит вперед, в воды Раганги, если на пути река, и под стрелы Охотников, если на пути Равновесие.

— Граница, — прохрипел Джаванар. — Ах, Граница, Граница! Мы должны были предвидеть — не место кузницам на Границе!

— Вот они, — сказала Нанои. — Смотри, Адвеста.

Она передала Кольке знакомую трубу, ту самую, в которую он впервые увидел малоголовых.

На болотистом берегу копошилась грязно-серая толпа. Поймав резкость, Колька увидел мужчин и женщин, одинаково покрытых полузасохшей тиной, неотличимой от рваных, вытертых шкур, свисавших сзади на поясницу и ляжки. Они казались асимметричными, косоплечими. Подтаскивали к берегу куски дерева, бросали их в воду и плыли. Над бревнами торчали каменные топоры, рядом ныряли блестящие от воды головы. В тишине полудня шлепанье бревен о воду должно было разноситься далеко по реке. А люди молчали.

Джаванар был прав. Река покрылась бревнами, как при лесосплаве; тысячи серых фигур высыпали на берег Раганги — тысячи тихих, сутулых людей

— жидкие бородки, вислые тощие груди, выпяченные животы: молчаливая, паническая суета. Бегали мелкие красно-шерстные собаки, не решаясь броситься в воду.

Телескоп был слишком мощный, он выхватывал единичные фигуры, не целиком даже, а наполовину, и всякий раз, когда в поле зрения попадало лицо, Колька чуть охал от неожиданности — в этих лицах было так много человеческого, они были сумрачно сосредоточены, и неподвижный взгляд казался таким целеустремленным… Необходимо предотвратить преступление.

«Мы не убийцы», — кричал только что Джаванар.

Вот один тащит бамбук, оступается, тащит. Неловко бросает в воду, садится, не рассчитав отдачи. Поднимается. Поднимает голову совершенно обезьяньим движением.

Бревно, которое он приволок с таким трудом, желтело далеко от берега, ныряло — рядом с ним покачивались три головы. Как это вышло? Он протащил бамбуковину через джунгли, бросил в воду, а для него места не осталось…

Колька оставил трубу — первые пловцы добрались до середины Раганги. Стремнина помогала им пересекать реку, уже было видно, что они достигнут берега как раз под мысом, и раджаны стягивались сюда. Джаванар, Ахука, еще несколько Охотников и Кузнецов стояли на мысу, опустив руку одинаковым бессильным движением.

Нанои сидела в стороне. Колька поймал ее выжидательный взгляд, подошел к Ахуке и Джаванару, таким стройным и высоколобым, могучим, что пришлось оглянуться на воду, покрытую черными точками, и заново понять — косоплечие там не приснились… Они плыли по-собачьи, под самым берегом. Сию минуту надо было решать их судьбу. Сейчас они начнут карабкаться на берег и пойдут в Равновесие.

— Без крови их не остановить, — сказал Джаванар. — Нужны Охотники пяти поселений, чтобы их осилить.

— Прежде они разрушат кузницы, — сказал Ахука.

— Пустые споры, — сказал незнакомый Охотник. — Заповедь Границы говорит ясно: «Не убивай без необходимости». Тысяча малоголовых! Спасение кузниц не обелит их убийц. Надо отступать.

— Они разрушат кузницы, — повторял Ахука. — Мы должны охранять кузницы наравне с Великими.

— Отстоять кузницы можно, убив каждого второго. — Джаванар прозвенел тетивой. — Мы не убийцы, Наблюдающий небо!

— Почтенные, выслушаем Адвесту, — сказал Кузнец.

— Здесь я не имею голоса, — стесненно отметил Колька. — Но если их можно остановить без убийств, то я за это.

Нанои сидела над обрывом, обхватив колени тонкими руками. Сотни бамбуковин приближались к берегу, еще минута — и передовые нащупают ногами дно.

— Кузницы построим новые, — сказал Николай. — Правда, Ахука?

Наблюдающий небо ответил ему странным взглядом, быстрым поворотом глаз, ставших прозрачными, как агаты. Махнул рукой и вразвалку пошел к дороге, подсвистывая собак. Его спина выражала такую безнадежность, что жутко было смотреть.

— О-хо-хо, — вздохнул Джаванар. — Пора… Стрелы на тетиву!

Взлетели «поющие стрелы»… Их переливающийся звук услышали Охотники по всему берегу и начали отступать, растягиваясь в редкую цепь. Ближайшие сутки они проведут в непрерывном напряжении, они будут пасти стадо Пожирателей крыс, не дадут ему рассыпаться по Равновесию. За эти сутки подойдут отряды из ближних поселений, с тысячными сворами собак, и будет по Охотнику на одного малоголового, и тогда их возьмут голыми руками, свяжут, одурманят снотворным питьем и переправят далеко за пределы Равновесия. Бескровно все обойдется, с высшей человечностью, но кто посчитает ущерб от прорывов Границ в других местах: изломанные плодовые деревья, уничтоженных животных? Скольких Певцов, Художников, Воспитателей это нашествие заставит перейти в Охотники? И еще придется восстанавливать кузницы…

Кольку и Нанои отправили устраивать временное лечилище в тылу облавы. Туда ушли женщины, Врач Лахи, двое-трое больных и гонец, которого несли на носилках. Кольку устранили от облавы вежливо, но категорично: раджанов много, а пришелец — один. «Тебе придется восстанавливать кузницы, Адвеста».

Колька подчинился. Сидел над спящим гонцом, вспоминал, как они с Мин сидели над Рафаилом, а перед глазами все стоял косоплечий неандерталец с лицом беспризорника. Что же будет теперь? Отстроят кузницы, предположим… В глубине Равновесия, дальше от Границ? Этому воспротивятся Управляющие Равновесием. Не позволят травить культурный лес и людей. Ахука тоже не отступит, Ахука нипочем не отступит, думал Колька, и ему становилось нехорошо от этой мысли, потому что утром он мог еще прикидывать так и эдак, хоть помечтать — и Ахуку не подведет, и с Нанои не расстанется, но теперь, после разорения… Он поцеловал ее ладонь. Нанои, так и не привыкшая к поцелуям, грустно улыбнулась ему.

Приближался вечер. Пятьдесят пятый по счету закат в его второй жизни. Поднималась Луна, с гор подуло холодом — лучшее время для дороги.

…Конский топот. Огромный Кузнец осадил лошадь, прокричал: «Уходите на восход, они обезумели! Убивают! Убили Наблюдающего небо!»

Умчался к гонии, черное пятно на гулкой дороге.

Колька встал. «О Ахука, Ахука», — повторяла Мин детским голосом.

Он подпоясался. Набил колчан стрелами, тупые выбросил. Нетерпеливо притопывая, ждал Лахи и остальных мужчин. «Я скоро вернусь, маленькая, спокойной полуночи». Она кивнула. Вот и Лахи — пристегивает колчан на ходу… И вместе с другими, по прогретой за день земле, крепко ударяя пятками в пружинистую землю и придерживая лук, Колька побежал под светлую, кровянистую голосу заката и скрылся за поворотом.

12

Баросфера была обжита, как старый дом. Потрескалась и пошла складками обивка кресел, на кожухе «Криолятора» проступили рисунчатые разводы, а внешняя поверхность гондолы сплошь покрылась царапинами, штрихами, вмятинами — автографами Совмещенных Пространств за три года работы. Сменялись иллюминаторы, сам генератор был новый, но уралмашевская сфера вынесла триста перемещений, и Рафаил с Володей гордились ею исподтишка, с нежностью проводили рукой по ее боку. Шершава и непреклонна, как носорог. Вся жизнь сосредоточилась для них в баросфере, это получилось так же естественно, как вода течет по склону вниз, а не вверх. Они уже привыкли к почтительным взглядам окружающих, к белым комнаткам профилактория, тренировкам и к холодным прикосновениям стетоскопов. Где то вовне протекала жизнь планеты, работали заводы, шли поезда, по вечерам освещались подъезды театров, кто-то готовился к байдарочному походу, а кто-то въезжал в ворота санатория, нетерпеливо оглядываясь на кобальтовую стену Черного моря…

Они жили на территории Института, в домике профилактория, — все три года. За это время они сделали триста выходов в СП: выход, возвращение, доктор Левин неподвижно стоит за белой чертой, кабинка институтского «Москвича», тополевая аллея профилактория. Потом два дня тренировок — гимнастика, штанга, турпоходы. Сон перед выходом, зарядка, выход…

Первый год их еще приглашали на семинары по теории СП, но прекратилось и это. Наука безжалостна. В мозгу ученого едва хватает места для единственной страсти, а они теперь делали науку попутно. Для них это становилось все более безразличным. И то, что теория Совмещенных Пространств приобрела принципиально иной облик, и круглосуточная, в четыре смены, суета вокруг гигантской счетной машины, на которой обрабатывали доставленный баросферой материал, и почтительные визитеры: геологи, физики, палео-магнетологи, палеонтологи, антропологи и журналисты. Через два дня на третий баросфера уходила в СП, только это имело значение — найти Кольку. Двухнедельные перерывы — на ремонт баросферы — они использовали для тренировочных походов и проверки снаряжения.

Через год начались просьбы — взять третьим членом экипажа, осторожные намеки на бессмысленность их надежды. «Гипотеза Бурмистрова-Новика, — мямлил очередной физик, — э-э, коэффициент сдвига…» Коэффициент сдвига! физик упирал на их собственную гипотезу, которую они обосновали очень изящно за первый месяц после возвращения, пока Рафаил лежал в клинике… Обосновали… «Пусть простят мне назойливость, но факты, факты не оставляют надежды… Простите?» Доктор Левин подхватил визитера под руку и увел. С тех пор им не осмеливались напоминать о фактах. О том, что каждый раз они проводили в СП в шестьдесят раз большее время, чем протекшее на Земле… за это время. Коэффициент сдвига… За триста выходов они пробыли в СП триста часов по бортовым секундомерам, а в лаборатории квантовые часы до микросекунд точно зафиксировали земное время. Пять часов одиннадцать секунд, один к шестидесяти. Гипотеза Бурмистрова-Новика и объясняла этот феномен, и получалось, что за месяц, пока Рафаил долечивался, Колька прожил в Равновесии пять лет, а за первый год бесплодных его поисков — шестьдесят лет. И на это ссылались визитеры, и об этом думали уже через год все кругом: по вашей же теории ему сейчас восемьдесят семь лет, бросьте, перестаньте, перестаньте, хоть возьмите с собой Иващенко или Мондруса, — для кого держите пустое место?!

Они молчали и через двое суток на третьи закрывали за собой люк. Старт, старт! Старт! Когда ВАК присудила им докторские, был день рождения Кольки — двадцать восемь лет. Там ему исполнилось сто тридцать… Старт!!! Еще через месяц была опубликована новейшая теория СП. Ее вывела группа теоретиков — «Некоторые выводы из наблюдений В.И.Бурмистрова и Р.Н.Новика».

«Представляется достоверным (полстраницы — формула)… Таким образом, в квантовом выражении… (формула, справа ее номер — 26). Представляя выражение 26 в выражение 7, получаем… Таким образом, в настоящее время наше пространство-время отстоит на 30.000 лет от коммутируемого пространства-времени Карпова, Бурмистрова и Новика с коэффициентом сокращения этого интервала 2.10-3».

— Еще посмотрим, — сказал Рафаил Новик, пролистав журнал.

Швырнул его на полку — шмяк. Туда, где сваленные в кучу валялись журналы, от «Нейчур» до «Пари-матч» и от «Успехов физических наук» до «Огонька». Никогда они этих журналов не разворачивали. Не хотели. Лишь на стене был приколот разворот из «Смены» — Карпов в надвинутом берете, лоб и глаза в тени, зубы оскалены и сверкают над рыжей бородой. Последний кадр, отснятый Рафаилом перед нападением гигантопитека.

Так они жили три года. Единственная тема, которую они обговаривали без конца, — попадания. Четыре раза баросфера попадала в океан; одиннадцать — без блокировки вышвыривали ее обратно — раскаленная магма; девяносто два раза — четвертичные аллювиальные отложения, по определению геологов, девяносто восемь раз — мел неогена; итого двести пять перемещений. Остальные сто — латеритовые слои, горные толщи, речное дно. Дважды баросфера оказывалась в одной и той же глухой пещере. Казалось, им никогда не попасть хотя бы на поверхность, не говоря уж о прежнем месте. Так казалось. Но в канун трехлетия машиной был выдан тончайший расчет, в котором глубина выводилась из времени старта, соотнесенного с перепадом времен между Землей и «пространством Карпова-Бурмистрова-Новика».

…От своего домика шли пешком. Было раннее утро, шаги отдавались эхом в стене лабораторного корпуса. За ним горел холодный и сухой осенний рассвет. В лаборатории было тепло. Стартовая команда закончила подготовку загодя и, как всегда, надраила энергоприемники и вымыла бетонный пол. Резко стучали костяшки домино. Входя, Володя и Рафаил переглянулись со слабой, одинаковой усмешкой — за эти три года они стали очень схожими в манерах, как близнецы. Им было приятно видеть свою стартовую команду, может быть, приятнее, чем всех других людей на свете… С какого-то времени все, даже Володина мама, обходились с ними почтительно, с оттенком жалостливой скорби. Но почтительность ребят из стартовой команды была не раздражающей. Они делали все как можно лучше. Много тщательнее, чем требовала служба. Колькин любимый плакат — с чертиком — окантовали, мыли полы, драили энергоприемники… Вот сорок минут до старта, и давно все готово. Вахтенный журнал лежит под настольной лампой.

Рафаил прочел записи о подготовке, вздохнул, отчеркнул ногтем вверху страницы: «Опыт N322». Экипаж, время старта, приборные данные. Подписи — командир, начальник стартовой группы.

— Пошли, Вова… Ауфвидерзеен, доктор.

— Ни пуха ни пера, товарищи. Желаю…

— К черту, — сказал Рафаил. — Счастливо, ребята!

— Вам счастливо, — это начальник стартовой, Борис Дмитриевич, а вот гудят остальные — субординация — люк захлопывается, тишина. Володя перебирается с Колькиного места на свое. Колькино место, а? Как упорна память, как долго мы помним, думают они, проделывая привычные операции, проверяя, ставя на нуль, включая и отключая, пристегиваясь, поправляя каски. Над ними — пустое кресло.

…Удар был сильный. Перья акселерометра вычертили сумасшедшие Гималаи на бумаге, пока баросфера катилась с откоса. Остановилась, едва не уткнувшись люком в почву.

— Вовка, поверхность!! Вовка, Вовка же! Поверхность!

Анализы воздуха. Анализы белка. Температура. Норма, норма, норма! Одежда, рюкзаки, автоматы с разрывными пулями — на грудь. Автостарт выключить! Пошли…

Они шли по компасу на север, почти не останавливаясь, до темноты. Прошлое место высадки, по угломерным наблюдениям, было севернее. Тропы попадались хорошие, но, судя по следам, звериные. Несколько раз слышали рев, видели слона. С темнотой зажгли костер, поели. Спать не хотелось — пять часов как проснулись, не до сна. Посидели, послушали радиомаяк баросферы, достали фонари, пошли. У них было восемь суток — ресурс нового «Криоля». Впрочем, они не думали о возвращении. Шли, светя под ноги фонарями. На рассвете устроили привал в скалах, в безопасном месте, — поели как следует и несколько часов поспали. Потратили два часа на рекогносцировку — поднялись по осыпям на скальную пирамиду и осмотрелись. На севере, километрах в пятнадцати, намечалась река. Идти к ней было лучше поверху, по скалам, как раз успевали до темноты дойти и переправиться на надувной лодке. Трехгодичная полоса невезенья кончилась, они это чувствовали.

— А здорово я тебя натренировал, Вовка?

— Признаю. Растряс ты меня. Странное ощущение. Рафа… когда приемник крутили — в эфире пусто, а в остальном, будто мы на тренировке.

— М-м. Одичали мы, дружочек. Мама Кланя, наверное, волнуется.

— Нет, привыкла. Защитная реакция. А сказать ей — обидится.

— М-м, наверно, так… левей держи.

До следующего привала они молчали и думали об одном и том же: что их безумное упорство — тоже привычка. Сто восемьдесят лет назад, думал Володя. Если бы у Кольки был радиоприемник, он тоже… Ох, как странно, дико и странно. И унизительно. Если бы интересы института не совпадали с их интересами, — давно бросили бы поиск… Но повезло наконец. А вдруг… Вдруг зависимость не линейная, а степенная.

Так они шли и думали. Наконец, Рафаил сказал:

— Хороший был траверс. Вот и сутки долой.

Они вышли к обрыву. Километрах в двух внизу извивалась река. Сразу под скалами начиналась зелено-черная каша джунглей. Рафаил поднял бинокль.

— Дотемна успеем, но стоит ли… аллигаторы.

— Аллигаторы — это нехорошо.

— Ладно. Переночуем здесь.

Сутки долой. Им положительно везло — утром они увидели следы вокруг своего бивака. Леопард ходил упорно, долго, но напасть не решился. На всякий случай взяли автоматы на изготовку и дальше продвигались с осторожностью. Спустились в лес, узкая тропа повела их к реке. Через полчаса Рафаил остановился.

— Стой, смотри. Это канава, по-моему.

Да, что-то было здесь, что-то было… След канавы, почти прямой, но очень сильно заросший. В расположении деревьев есть намек на порядок — купы, перемежаемые заросшими полянами. Еще полсотни шагов.

— А! Вот оно! — вскрикнул Володя.

В густой поросли, обросшая длинными бородами мхов, орхидеями, вздымалась гония. Далеко вверху синел чистый восьмигранный ствол. Раструбы неподвижно глядели в небо.

— Идем, — позвал Рафаил. — Заброшенный участок. Эх, нам бы вертолет…

Красная лессовая пыль лежала на тропе. Рафаил усилием воли отбрасывал посторонние мысли. Смотрел, слушал, пригибался, — палец на спусковом крючке. Здесь было густо, сумрачно, в мокром воздухе звуки булькали, как каша на медленном огне. Отчетливо трещали ветви — кто-то провожал людей поверху, над подлеском. Мокро. Близко река. Небольшой олень метнулся в сторону.

…Им повезло еще раз. Раздался захлебывающийся крик: «О-о-а! Оа!» Открылась поляна, камыши, — человек пятился к камышам, вскрикивая. Упал, закрывая лицо руками. Правее, под скалой, еще пятеро-шестеро. Смотрели с ужасом. Один пытался натянуть лук, не смог, бросил стрелу. Они были высоколобые и прямые, совсем как раджаны. На одном — яркая леопардовая шкура. Какие-то дубины в дрожащих руках.

— Заговори с ними, быстро!

— Э-а, друзья! — прокричал Володя. — Прохладного полудня!

Молчание. Качаются в воздухе каменные топоры — нет, это же каменные топоры, это не раджаны, ох как не хочется открывать пальбу…

Человек в леопардовой шкуре забормотал. «Прохладного полудня. Здесь много пищи», — понял Володя и быстро ответил:

— У нас есть пища, друзья! Рафа, — прошептал он, — это недоразумение, это изгои какие-то, они же нас боятся…

Они стояли, разделенные десятком шагов: Рафаил с Володей и люди в поясах и накидках из выделанных шкур, с каменными топорами, луками. Полупрозрачные наконечники стрел — обсидиан, классика каменного века… «Конечно же, где им вне Равновесия добывать древесную одежду? — думал Володя. — Изгнанники одичавшие. Боятся. Мы на людей не похожи в этом снаряжении. Горбатые, кожа свисает складками — комбинезоны, рюкзаки, ботинки, автоматы…»

— Снимем шлемы, — сказал Володя. — Действуем поочередно. Снимаю.

Помогло, кажется. Тот, кто кричал «о-а», поднялся с земли.

— Поговори с ними еще, — шепнул Рафаил.

— Ты — старший, — сказал Володя, обращаясь к человеку в леопардовой шкуре.

— Я — Арама.

— Ты Арама. Далеко ли до Границы Равновесия?

Они снова дрогнули. С беспокойством переглянулись. Наконец, Арама ответил:

— Нет Равновесия больше. Я — Арама, потомок Скотовода.

— Не пойму, что он толкует о Равновесии. Он, очевидно, вождь. Я не все понимаю… Скажи, друг Арама, где же Равновесие?

Беспокойство возрастало. Двое-трое закрыли руками лица.

— Вас послал Скотовод, — лающим, шаманьим голосом крикнул Арама. — Чтобы вернуть нам Равновесие! Много, много пищи!

— Внимание, — неожиданно вмешался Рафаил. — Кино приготовь, ну-ка…

Он взял Володю за плечо — люди шарахнулись, — повернул к скале. Наскальная роспись. Типичные первобытные рисунки… Оранжевый диск — Солнце. Под ним крылатый человек поднимается к Солнцу, а ниже, под Птицей…

— Колька… — простонал Бурмистров. — Колька это, смотри, рыжая борода! Под Птицей, понимаешь? Скажи, скажи, — он торопился, путал слова.

— Скажи, где рыжебородый? Адвеста?

Арама горделиво улыбнулся и растопырил пальцы, перемазанные цветной глиной.

— Я, Арама, потомок Скотовода!!! — завыл он так, что гухнуло эхо. — Арама — потомок Адвесты!! Рыжебородого, летавшего к Великому огню!

— Он говорит об Адвесте, — сказал Рафаил, и, глядя в его лицо, горящее ожиданием, Володя бросил камеру, шлем. Повернулся и пошел обратно по тропе.

Тот, кто кричал «о-а», подобрал шлем и надел на косматую голову.