Тьма надвигается

Глава 3

Никогда прежде Бембо не видывал в небе над Трикарико столько звезд. Но, проходя темными улицами родного города, жандарм вглядывался в вышину не ради пересыпанных сапфирами и лалами бриллиантов на черном бархате небосвода – цепкий взор его опасливо выискивал на фоне звездных сокровищ быстрокрылые тени елгаванских драконов.

Трикарико лежал близ подножия хребта Брадано, по высочайшим пикам которого проходила граница между Альгарве и Елгавой. Порой Бембо мог разглядеть краткие вспышки света – точно падучие звезды – в непроглядной тени гор на восточном горизонте: там палили друг в друга солдаты короля и елгаванцы. До сих пор противнику не удалось прорваться через горы и выйти на равнины северной Альгарве. Жандарм был этому только рад: он про себя ожидал худшего.

А еще он ожидал, что елгаванцы пошлют на Трикарико больше драконов. В Шестилетнюю войну он был еще мальчишкой, но прекрасно помнил, какой ужас рождали падающие ядра. Тогда их было меньше, но и этого хватало. А в прошедшие годы елгаванские дракошни вовсе не пустовали.

Мимо прогудел вдоль становой жилы караван, покачиваясь в нескольких ладонях над землей. Фонари на переднем вагоне были замотаны темным полотном, так что на дорогу падал лишь узкий лучик света: если повезет, достаточно тонкий, чтобы ускользнуть от внимания вражеских драколетчиков.

Завидев жандарма, рулевой снял шляпу с пером, и Бембо поклонился в ответ. Возвращая шляпу на место, жандарм улыбнулся про себя. Даже война не заставила альгарвейцев отбросить привычную церемонную вежливость.

Но стоило ему завернуть за угол, как улыбка исчезла с лица. Ставни на винной лавке были закрыты не так плотно, как следовало, и сквозь щели лился на мостовую свет ламп. Сорвав с пояса дубинку, Бембо заколотил в дверь. «Затемнение!» – гаркнул он. Из дома послышался изумленный возглас, и миг спустя скрипнули ставни. Предательский огонек погас. Бембо довольно кивнул и двинулся дальше.

Белый мрамор каунианской колонны мерцал впереди даже при свете звезд. В давние времена Трикарико, как и большая часть северной Альгарве, принадлежал Каунианской империи. Памятники сохранились. А еще – редкие золотистые кудри среди медно-, песочно – и морковно-рыжего большинства. Жандарм не прочь был бы переправить и кауниан, и их памятники по другую сторону гор Брадано. Елгаванцы – тоже каунианское племя – полагали, будто следы прошлого дают им право на былые владения светловолосого народа.

О колонну опиралась женщина. Юбочка ее едва прикрывала ягодицы. Ноги были бледнее мрамора.

– Привет, красавчик, – окликнула она жандарма. – Не хочешь повеселиться?

– Привет, Фьяметта. – Бембо приподнял шляпу. – Иди лучше займись своим ремеслом в другом месте, а то придется тебя заметить.

Фьяметта грязно выругалась.

– В такой темноте дела не идут, – пожаловалась она. – Меня просто не видно…

– Ну, не сказать, – заметил жандарм.

В легкомысленные довоенные деньки он пару раз позволил ей откупиться своим товаром.

Она презрительно фыркнула.

– Да, и первый, кто обратил на меня внимание за весь вечер, – жандарм! Даже если ты и захочешь побаловаться, то все равно не заплатишь.

– Деньгами – нет, – признал Бембо, – но ты же пока занята своим ремеслом, а не шьешь рубашки в исправительном доме.

– Там платят лучше – и публика интересней! – Фьяметта чмокнула жандарма в кончик длинного острого носа и двинулась прочь, покачивая всем, чем могла, – а ей было чем покачать. – Видишь? – бросила она через плечо. – Уже ухожу!

«Ухожу», скорей всего, значило, что проститутка обогнет колонну кругом, но Бембо не стал проверять. В конце концов, его указание она выполнила. Надо будет как-нибудь воспользоваться ее услугами.

Жандарм свернул в проулок, где лавок и контор не было – только особняки и доходные дома. В каждом квартале ему приходилось раз-другой постучать в окно или дверь, чтобы хозяева погасили фонари или получше закрыли окна. Все в Трикарико, конечно, слышали о новых указах, но истый альгарвеец с колыбели привыкает думать, что именно к нему правила не относятся. Когда толстяку Бембо пришлось подниматься на четвертый этаж доходного дома, чтобы заставить очередного олуха задернуть шторы, жандарм был готов на убийство.

Стоило жандарму появиться на пороге, как чья-то тень с поразительной быстротой скрылась в ночном сумраке. Бембо собрался было ринуться за домушником, или кто там еще шляется по ночам, но тут же оставил эту мысль. Все равно не догнать – брюхо мешает.

Из очередного окна струился свет – между неплотно задернутыми портьерами оставалась щель в добрую ладонь шириной. Бембо поднял было дубинку и замер, будто обратившись в камень. В комнате переодевалась на ночь в свободную юбочку и сорочку миловидная девица.

В столь двусмысленном положении Бембо еще не доводилось оказываться. Как мужчина, он желал только смотреть и смотреть: чем внимательней он вглядывался, тем соблазнительней казалась девица. Как жандарм, он должен был исполнять свой долг. Он дождался, когда девушка накинет ночную сорочку, прежде чем постучать дубинкой по стене и гаркнуть: «Затемнение!» Девица с визгом подскочила. Лампа потухла. Бембо двинулся дальше. Долг был исполнен – и не без удовольствия.

Стражу порядка пришлось еще несколько раз применить дубинку – хотя и не столь забавным образом, – прежде чем он вышел на бульвар герцогини Маталиста. Здесь располагались дорогие лавки, конторы законников и ресторации из тех, куда наведывались дворяне и богатые мещане. В таких местах, если Бембо и замечал льющийся из окон свет, приходилось высказывать предупреждения повежливее. Если на жандарма подаст жалобу какой-нибудь барон или ресторатор с связями, можно до скончания дней ночами обходить самые скверные кварталы в городе.

Бембо только что попросил – попросил! что за унижение для гордого жандарма! – ювелира поплотней задернуть шторы, когда внимание его привлек звук рассекаемого воздуха. Среди звезд мчались крылатые тени. Не успел Бембо набрать воздуха в грудь, как в паре сотен шагов за его спиной разорвалось ядро.

Снаряды падали по всему Трикарико. Вспышки света заставляли метаться обезумевшие тени, нарубая всякое движение на тонкие ломтики. Оглушительно гремели взрывающиеся скорлупы. Волна сырой чародейной силы сбила жандарма с ног, и он рассадил голые колени о булыжник.

Взвыв от боли, жандарм вскочил и ринулся в сторону ближайшей воронки. Ядро взорвалось прямо на бульваре герцогини Маталиста, перед трактиром, где ужин на двоих стоил столько, сколько Бембо зарабатывал за неделю. В мостовой зияла дыра, витрина ресторации развалилась, и на чем держится крыша, жандарм не мог понять.

Витрина модистки напротив тоже пострадала, но Бембо она не тревожила: закрытая лавка пустовала. А из ресторана ломилась толпа залитых кровью, плачущих посетителей. Какая-то женщина, рухнув на четвереньки, вываливала в канаву дорогой ужин.

Пламя уже лизало обнажившиеся потолочные балки, но, не обращая на это внимания, Бембо ворвался в зал, чтобы вытащить тех, кто не сумел выбраться самостоятельно. Под ногами хрустело стекло. Витрина оказалась едва ли менее опасна, чем сырая мощь колдовства, – первый посетитель, которого заметил жандарм, был почти обезглавлен сверкающим осколком.

Кто-то застонал в глубине зала. Бембо отшвырнул упавший на старуху столик, подхватил ее, приобняв за плечи, и полувытащил-полувыволок ее на улицу.

– Ты! – гаркнул он на женщину, которую тошнило. – Перевяжи ей ногу.

– Чем? – переспросила та.

– Платком, если есть. Шарфиком, вот. Или отрежь кусок от ее платья – кинжальчик у тебя в сумочке найдется? – Бембо обернулся к двоим, на первый взгляд, не сильно пострадавшим мужчинам: – Ты и ты – за мной! Она там не одна осталась.

– А что, если крыша рухнет? – спросил один.

– А что, если на нас ядро упадет? – добавил другой.

Ядра и впрямь продолжали падать. Вдоль становых жил Трикарико были установлены станковые жезлы, больше и мощнее тех, что мог поднять человек, и сейчас они метали в елгаванских драконов огненные копья. Но их было мало – слишком мало.

Жандарма это не тронуло.

– Тогда нам придется худо, – ответил он. – А теперь пошли! Или мне придется ославить вас трусами?

– Если бы не твоя форма, – прорычал второй, – я бы вызвал тебя на дуэль!

– Если бы ты не стал ныть, я бы обошелся без оскорблений, – парировал Бембо, прежде чем нырнуть обратно в горящий ресторан. Он не обернулся, чтобы проверить, следуют ли помощники за ним, но услышал, как за спиной захрустело под их ногами битое стекло.

Раз взявшись, они трудились мужественно, вместе с Бембо вытаскивая на улицу посетителей, половых, нескольких поваров с кухни. Пламя разгоралось, дым становился все гуще. Последнего пострадавшего Бембо пришлось тащить, не поднимаясь с колен – выпрямившись, он не мог продохнуть. Даже скорчившись у самого пола, он едва мог набрать воздуха в обожженную изнутри, набитую сажей грудь. Ладони резало битое стекло.

Подкатила цистерна с водой, и пожарные принялись поливать из шланга полыхающие стены. Отхаркивая комья густой черной слизи, Бембо пожалел, что его грудную клетку нельзя прополоскать таким же манером. Но битва с огнем была проиграна заранее: ресторану суждено было сгореть дотла, и пожарные скоро поняли это. Струи воды окатили стены соседних домов, еще не занявшиеся огнем. Возможно, теперь пожар обойдет их стороной. Зато доски непременно размокнут.

– Благодарю вас, сударь, – промолвила, не поднимаясь с мостовой, старуха, которую Бембо вытащил первой.

Жандарм хотел было снять шляпу, но обнаружил, что потерял ее – если в развалинах, то головной убор можно было смело считать потерянным.

– Сударыня, – ответил он, поклонившись, – это был мой долг и… – он прервался в очередном приступе кашля, – мой долг и большая честь.

– Прекрасно сказано! – Старуха – судя по манерам, благородного сословия – снисходительно наклонила голову.

Бембо снова поклонился.

– Сударыня, надеюсь только, что мы врежем елгаванцам сильней, чем они нам. Газеты болтают, что так и есть, любой хвастун в хрустале скажет, что так и есть, но откуда нам знать?! Елгаванские газеты беспременно уверяют, что из нас уже дух вышибло!

– Вы, юноша, давно ли в жандармерии служите? – поинтересовалась старуха не без насмешки.

Бембо стало любопытно, что она нашла в его словах веселого.

– Десятый год, сударыня.

Старуха кивнул.

– Очевидно, этого хватило, чтобы сделать из вас прожженного циника.

– Благодарю, – ответил жандарм.

Старуха расхохоталась. Почему – Бембо решительно не в силах был понять.

Когда на заре Талсу бросил взгляд с гор на альгарвейскую равнину, над горящим Трикарико поднимался дым. Солдат ухмыльнулся. Офицеры уверяли, что Елгава причинила Альгарве куда больше ущерба, чем трусливые воздушные корсары врага – его родной стране.

Те же офицеры, впрочем, уверяли еще, что скоро, очень скоро армия Елгавы сорвется с горных вершин и сокрушительной лавиной пройдется по альгарвейским равнинам. В последние месяцы Шестилетней войны войска его страны уже обрушили на окрестности Трикарико погибель и разрушение, и Талсу не видел причин, почему бы не повторить это достижение снова.

Но вот почему оно до сих пор не превзойдено – он никак не мог уловить. Все соседи Альгарве равно ненавидели ее. Все, о которых стоило упоминать, вступили в войну. Их много. Альгарве одна, осажденная с востока, запада и юга. Так почему его соотечественники еще не спустились с гор и не рвутся вперед, чтобы пожать руку напирающим фортвежцам? Солдат почесал бесцветную, до прозрачности коротко стриженную в пику пышному вражескому стилю бородку. Загадка, да и только!

Внимание его отвлек пленительный аромат. Обернувшись, Талсу увидал, что слуга полковника Дзирнаву тащит в сторону командирской палатки внушительный поднос, накрытый серебряным колпаком.

– Эй, Варту, что у тебя там? – окликнул он вполголоса.

– Завтрак его светлости, что же еще? – ответил денщик.

Талсу раздраженно фыркнул.

– Я и не думал, что его ночной горшок! Я спрашиваю, чем наш сиятельный граф будет наслаждаться этим утром?

– Сколько могу судить – ничем, – отозвался Варту, закатив глаза. – А если ты имел в виду «Чем он изволит завтракать?» – так на этом подносе свежевыпеченные корзиночки с черникой, яйца-пашот с беконом на тостах с масляным соусом, зрелый сыр и канталупа с побережья. А в чайнике – это, что б ты ни думал, не ночной горшок – чай с бергамотом.

– Хватит! – Талсу вскинул руки. – Ты разбиваешь мне сердце. – В животе у него заурчало. – И желудок.

Оба разговаривали негромко: палатка полкового командира стояла в десятке шагов от них.

– Видишь, чего ты лишен из-за цвета крови? – съехидничал Варту. – За дорогую нашу Елгаву можно проливать и красную кровь, но чтобы получить такой завтрак на передовой, нужна голубая. А мне пора пошевеливаться. Если горячее остынет, а холодное нагреется, его светлость мне голову точно отгрызет…

Денщик нырнул в палатку.

– Где тебя носило, дармоеда?! – приглушенно заорал Дзирнаву. – Голодом меня уморить вздумал?

– Нижайше прошу прощения вашей светлости, – смиренно отвечал Варту, как и подобает слуге перед лицом барского гнева.

Талсу уткнулся в рукав собственного буро-зеленого мундира, чтобы не расхохотаться. Дзирнаву был пузат, как мячик. Чтобы уморить его, потребовались бы годы.

Снабдив завтраком командира, полковые кухари могли заняться кормежкой простой солдатни. Талсу пристроился в хвост очереди, состоявшей из парней в таких же навозного цвета мундирах, как его собственный. Добравшись, наконец, до котла, он протянул оловянную тарелку и деревянную кружку. Один заморенный повар вывалил на тарелку поварешку жидкой ячневой каши и бросил сероватую сардельку. Другой нацедил кислого пива в кружку.

– Мое любимое, – сообщил им Талсу, – хрен мертвеца и его моча.

– Шутник нашелся, – буркнул один из поваров, которому шутка, верно, успела приесться. – Проваливай, шутник, пока я тебе котелок на голову не напялил.

– Про хрен мертвеца у зазнобы своей спроси, – добавил второй.

– Это ты про свою жену, что ли?

Посмеявшись, Талсу устроился на большом валуне, снял с пояса нож и принялся резать на куски сардельку – жирную и почти безвкусную, если бы не начинала подванивать. Полковым пайком можно было набить живот, но и только. Талсу стало любопытно, пробовал ли хоть раз полковник Дзирнаву, чем питаются его люди. Вряд ли: когда бы Дзирнаву отведал такую сардельку, его вопли услыхали бы альгарвейцы в Трикарико.

В конце концов полковой командир соизволил покинуть палатку. Обросший в два слоя усыпанными самоцветами почетными наградами буро-зеленый мундир так туго обтягивал его брюхо, а форменные брюки – массивное седалище, что его светлость более всего напоминал героический кокос.

– Солдаты! – провозгласил он, потрясая тройным подбородком. – Солдаты, вы продвинулись вперед недостаточно далеко и быстро, чтобы заслужить благосклонность нашего блистательнейшего сюзерена, его сиятельнейшего королевского величества Доналиту Пятого! Отныне наступайте отважнее, дабы его величество были вами довольны.

– Как думаешь, – пробормотал один из приятелей Талсу, тощий и длинный Смилшу, – его величеству не приходило в голову, что мы продвинулись недостаточно далеко и быстро, потому что нами командует полковник Дзирнаву?

– Он еще и граф Дзирнаву, так что ничего с ним не поделаешь, – ответил Талсу. – Если бы мы взялись наступать быстрее, полковник бы просто отстал. – Он примолк на миг. – Может, тогда нам всем бы стало полегче.

Смилшу хихикнул так громко, что заработал недобрый взгляд сержанта. Талсу сержантов ненавидел и жалел одновременно. Те, как могли, измывались над рядовыми представителями своего сословия и в то же время знали, что офицеры презирают их за низкое происхождение, и, как бы героически они ни служили своей стране, офицерское звание им не светило.

Полковник Дзирнаву вновь скрылся в палатке, очевидно, утомившись от натуги.

– Ты, кстати, заметил, – продолжал Смилшу, – что король недоволен нами, а не хотя бы нами и полковником?

– Так всегда и бывает, – смиренно заметил Талсу. – Вот когда мы выиграем эту войну, он будет доволен полковником и, может быть, если припомнит, – нами.

Из палатки донесся нечленораздельный рев Дзирнаву. Мимо пробежал Варту – узнать, чего требует командир, – потом выскочил из палатки снова и умчался, чтобы вернуться с квадратной бутылочкой темно-зеленого стекла.

– Это что ж такое? – поинтересовался Талсу.

Он и сам знал ответ, но ему было любопытно, как денщик выкрутится.

Варту нашел-таки слово:

– Бальзам.

Талсу рассмеялся.

– Ну так забальзамируй его напрочь! Если он будет храпеть в палатке, покуда мы перестреливаемся с альгарвейцами, всем будет проще.

– Нет, нет, нет! – Смилшу помотал головой. – Лучше подлечи его до состояния праведной ярости. Я бы полюбовался, как он мчится по скалам прямо на альгарвейцев. Они же разбегутся, точно кролики – маленькие такие, пушистые. Кому же в голову придет, что мы сумели загнать в горы бегемотов?

Варту расхихикался так, что чуть не уронил зеленую бутылочку, и только отчаянным рывком, к счастью для себя, все же поймал – как раз в тот момент, когда его светлость, к несчастью, соизволил взреветь:

– Варту! Пропади ты пропадом, олух безмозглый, чем ты там занят – рукоблудием?

– Если бы занимался рукоблудием, тебе и то было бы веселей, – сообщил денщику Талсу.

Вздохнув, Варту понес командиру лекарство.

– Если бы сиятельный граф был ему больше по сердцу, мы бы с ним не смогли болтать так свободно, – заметил Смилшу.

– Если бы сиятельный граф был по сердцу Варту, он и нам был бы по сердцу, так что нам не пришлось бы перемывать ему кости, – парировал Талсу.

Его приятель задумчиво кивнул.

– Из некоторых дворян получаются неплохие офицеры, – признал Смилшу, поразмыслив. – Иначе, пожалуй, мы бы никогда не выиграли Шестилетнюю войну.

– Ну не знаю, – ответил Талсу. – Трудно сказать. Понимаешь, у альгарвейцев в командирах тоже дворяне ходят.

– Ха! – Смилшу погрозил приятелю кулаком. – Ну и что ты натворил, вшивый предатель?!

– Это ты о чем? – изумился Талсу.

– Заставил меня пожалеть проклятого врага, о чем же еще? – Смилшу примолк, как бы размышляя. – Хотя не так сильно, чтобы я не избавил бедолагу от мучений при случае. Так что, наверное, докладывать о тебе не придется.

Талсу хотел было ляпнуть, что в тылу, пожалуй, сейчас приятней, чем на фронте, но прикусил язык. По сравнению с темницей, куда можно загреметь по обвинению в измене, окоп на передовой покажется дворцом. Да и будущее предателя обычно печальней, чем судьба солдата на фронте.

К середине дня полк занял тесную долинку, где притаилась альгарвейская деревушка. Обитатели ее давно покинули, уведя с собой всю домашнюю скотину. Полковник Дзирнаву немедля занял самый большой и красивый дом.

Солдаты его тем временем обходили долину патрулями, чтобы удостовериться, что отходящие альгарвейцы не оставили после себя засаду. Талсу окинул взглядом крутые склоны по обе стороны долины.

– Надеюсь только, что рыжики не установили там ядромет-другой, – заметил он. – Тогда они нам крепко могут ночной сон испортить.

– Приказа не было, – пробурчал кто-то из однополчан.

– Подставляться под ядра без повода у меня тоже приказа не было, – огрызнулся Талсу.

В конце концов пару взводов все же отрядили прочесать склоны. Талсу вызвался сам, рассудив, что, если хочешь что-то сделать хорошо, – делай сам, но вскоре обнаружил, что обыскать долину как следует не смог бы и весь полк за неделю. Внизу склоны густо поросли кустарником, где можно было пройти мимо роты альгарвейцев и не заметить. Наверху груды камней могли предоставить столь же удачное укрытие. Патрульные не нашли ни души, но иллюзий по поводу собственной безопасности не питал никто из елгаванцев, кроме разве что командира патрульных, напыщенного маркизика в капитанском чине.

Вернувшись в деревню, Талсу расстелил свою скатку как можно дальше от немногочисленных домиков и заметил, что Смилшу следует его примеру. Приятели грустно переглянулись, разом покачали головами и продолжили готовиться к ночлегу.

От каждого шороха Талсу просыпался, хватаясь за жезл, – солдат, который хочет дожить до старости, не может позволить себе крепкого сна. И все же пролетающее над головой ядро разбудило его, лишь взорвавшись посреди деревни. За первым последовали еще три: не тяжелые, мощные снаряды, а карманные, для легких катапульт, какую могут разобрать и унести на себе два-три человека.

Артналет сровнял с землей три дома, еще несколько загорелись. Талсу и его роту выгнали в поля – прикрывать от альгарвейской атаки товарищей, пытавшихся вытащить раненых из-под горящих обломков разрушенного здания. Оглянувшись, солдат увидал, что занятый полковником Дзирнаву дом весело полыхает, и не знал – надеяться ему, что сиятельный граф избежал гибели, или лучше не стоит.

Леофсиг шагал на восток. Колонна двигалась по проселку в направлении города Гоццо в северной части Альгарве – так, во всяком случае, утверждали офицеры, и Леофсиг готов был поверить им на слово. Окрестности ничем не отличались от фортвежских пейзажей: золотилась пшеница на полях, зеленели рощи олив, миндальных, апельсиновых и лимонных деревьев, прятались под крышами из красной черепицы беленые деревенские домики из кирпича-сырца.

Но в ноздри бил смрад близкой войны, которого не ощутишь близ Громхеорта. Тонкими струйками вился в воздухе дым, словно умирающее облако: при взгляде на многие поля вдоль дороги умиление уже не возникало. Вдоль обочин валялись раздутые туши павших коней, волов, единорогов. Тошнотно-сладкая вонь тухлятины смешивалась с резким кислым запахом дыма. В полях и у дороги лежали во множестве такие же раздутые тела фортвежцев и альгарвейцев. Об этом Леофсиг старался не думать.

Когда Леофсиг попал в ополчение короля Пенды, он был горд и счастлив послужить стране и монарху. Эалстан, его младший брат, едва не слег от ревности – он был слишком молод, чтобы самому отправиться и преподать альгарвейцам хороший урок. Увидав, в чем заключаются эти уроки – и какие уроки дает враг в ответ, Леофсиг с куда большей радостью вернулся бы в Громхеорт и до конца дней помогал бы отцу вести бухгалтерию.

Но то, что солдат хочет, и то, что получает, – вещи обычно разные.

Вдоль колонны, крошечной частью которой являлся Леофсиг, проскакал вестовой на крашенном под гнедого единороге, указывая рукой за плечо и крича что-то неразборчивое, но Леофсигу и так было понятно.

– Видно, – бросил он соседу слева, – альгарвейцы попытаются остановить нас на подступах к Гоццо.

– Похоже на то, – согласился его однополчанин, которого звали Беокка. Леофсиг завидовал его густой длинной бороде – у самого юноши в редкой поросли еще оставались проплешины на щеках и под нижней губой. Когда Беокка почесывал подбородок, явственно слышался шорох. – Мы их и прежде отбивали – а то бы не добрались досюда. Еще раз сломим.

Вскоре послышались грозные окрики офицеров. Колонна развернулась рассыпным строем. Теперь Леофсиг топтал не грязную дорогу, а пшеничное поле. Колосья под ногами тысяч солдат падали, словно срезанные серпом.

– Так и иначе, а рыжики у нас поголодают, – проговорил Беокка, с наслаждением втаптывая в землю зерно.

У взмокшего под жарким солнцем Леофсига не было сил втаптывать. Он молча кивнул, с трудом переставляя ноги.

Тут и там шеренги пехотинцев расступались под окрики командиров, чтобы пропустить отряды кавалерии и единорожцев, призванные прикрывать основную боевую силу армии. Над головами проносились фортвежские драконы – некоторые так высоко, что казались темными точками, другие настолько низко, что Леофсиг мог расслышать пронзительные вопли.

– Надеюсь, они засыплют Гоццо ядрами, – пробормотал Беокка.

– Надеюсь, – поддержал Леофсиг, – они не позволят альгарвейцам засыпать ядрами нас.

Его товарищ только хмыкнул.

По мере того, как ряды фортвежцев приближались к окраинам Гоццо, Леофсиг все чаще вскидывал голову, чтобы глянуть в небо. И все же он опасливо пригибался, обходя чью-то изгородь, когда с востока навстречу наступающей армии устремились альгарвейские драконы.

Что в вышине идет бой, Леофсиг сообразил, только когда в полутораста шагах впереди о землю грянулся умирающий дракон. Огромный зверь бился в предсмертных муках, оборачивая к небесам то посеребренное брюхо, то выкрашенную в фортвежские цвета – синий и белый – спину. Рядом недвижно валялся на траве его седок, будто смятая кучка тряпья. Из драконьей пасти хлестнула последняя струя пламени, испепелив летчика.

Леофсиг снова поднял голову, поднял – и задохнулся от ужаса. До сих пор он почти не видывал альгарвейских драконов и оттого считал, что у противника или очень мало ящеров, или они разбросаны по всем фронтам. Поскольку Альгарве приходилось сражаться одновременно еще и с Елгавой, Валмиерой и Сибиу, мысль казалась солдату разумной.

Разумной, однако, как оказалось, неверной. Внезапно на воздушное прикрытие фортвежцев обрушилась армада, превосходящая его вдвое, а то и втрое. Наземь рушились обожженные, а то и растерзанные когтями противников драконы, и большинство сине-белые, а не трехцветные альгарвейские. Иные ящеры – те, чьих седоков поразил луч вражеского жезла, – или разлетались во все стороны, или, обезумев от ярости, бросались равно на своих и чужих.

Во мгновение ока фортвежская стая оказалась разгромлена. Немногие, что не рухнули на погибельную твердь и не разлетелись, лишенные водительства пилота, умчались в направлении фортвежской границы. В другой раз они, возможно, вновь вступят в бой. Но над этим полем против многократно превосходящего силами противника – едва ли. В течение получаса господство в небе перешло от Фортвега к Альгарве.

Беокка сдавленно захрипел.

– Теперь, – выдавил он, – нам крышка.

Леофсиг смог только кивнуть. Его посетила та же мысль, выраженная теми же словами.

Большая часть драконов, отбивших воздушную атаку Фортвега, вылетела без груза ядер, чтобы тяжесть не мешала им двигаться и уворачиваться. Поэтому им вслед со стороны Гоццо ринулась новая стая. Некоторые летчики сбрасывали свой груз с высоты, как обычно делали и фортвежцы – как, сколько известно было Леофсигу, делали все.

Но противник нашел новый способ, по-альгарвейски щегольской. Многие летчики заставляли своих ящеров пикировать на противника, словно беркутов, когтящих мышь. Ядра летели с высоты древесных вершин. Потом драконы выходил из пике и улетали под глумливый хохот пилотов.

Один переоценил ловкость своего зверя. Дракон врезался в землю недалеко от Леофсига, и ядро, которое ящер нес в когтях, лопнуло, испепелив вмиг и зверя, и его всадника.

– Так тебе! – заорал Леофсиг, хотя пилот уже не мог его услышать.

Но соратники погибшего альгарвейца продолжали пикировать на шеренги наступающих, укладывая снаряды с немыслимой точностью. В рядах фортвежцев колдовство прорывало устрашающие дыры.

– Вперед! – кричал командир, но Леофсиг с трудом слышал его сквозь грохот взрывов и звон в ушах. – Вперед, за честь короля Пенды и за Фортвег!

И солдат шагал вперед. Вокруг слышались ликующие кличи, и миг спустя Леофсиг присоединился к ним.

– Стоит нам вступить с альгарвейцами в рукопашную, – крикнул он Беокке, – и мы их раздавим!

– На то похоже, – ответит тот, – если хоть один из нас доберется до Гоццо!

Словно в ответ на его мрачные слова, на головы наступающим фортвежцам посыпались ядра, и далеко не все они – лишь малая толика – были выпущены из драконьих когтей. Пальбу открыли катапульты с городских окраин. Драконы несли более тяжелые ядра, но не могли ухватить и поднять много. Пригнувшись, словно в бурю, Леофсиг бежал вперед, мимо единорога с перебитым хребтом – обожженный скакун бился, пытаясь ползти на передних ногах, и визжал женским голосом.

Фортвежские ядрометы отвечали на огненный град как могли. Но тяжелые катапульты отставали даже от пехоты: повозки забивали узкие дороги, а по пересеченной местности продвигались медленно – ну а становые жилы отступающие альгарвейцы старались перекрыть за собой. Некоторые пути фортвежским магам удалось открыть вновь, но далеко не все. И, хуже того, пикирующие драконы уделяли малоподвижным, ясно видным катапультам особое внимание.

Впереди отряд фортвежских улан столкнулся с альгарвейской кавалерией. Леофсиг испустил восторженный клич, когда снежнобелый единорог фортвежского офицера поднял вражеского всадника на рог, и, скорчившись за кустом, пальнул несколько раз в сторону альгарвейцев. В такой дали трудно было разглядеть, луч чьего жезла тому виной, но солдату показалось, что нескольких рыжиков он все же выбил из седел.

А потом, когда он вдавил палец в ямку на прикладе, жезл отказался палить. Леофсиг оглянулся в поисках маркитантской телеги, не нашел и оглянулся снова – в поисках убитых. На этом поле боя искать долго не пришлось. Подскочив к какому-то фортвежцу, которому уже не понадобится оружие, Леофсиг выхватил жезл из мертвой руки и вновь метнулся в укрытие. Лучи альгарвейцев прочертили бурые линии в траве, но не коснулись плоти.

Все больше фортвежцев подходило с тыла на помошь уланам, и альгарвейские кавалеристы начали понемногу отступать. Леофсиг хмыкнул в мрачном удовлетворении, приближаясь короткими перебежками к густой апельсиновой роще. Нынешняя стычка, хотя и более кровавая, нежели предыдущие, вписывалась в череду схожих боев, последовавших за вторжением Фортвега в Альгарве. Битву в воздухе альгарвейцы, воможно, и выиграли, но земля понемногу переходила к их противникам.

Что-то дрогнуло под глянцевой темной листвой апельсиновых деревьев. Леофсиг находился слишком далеко, чтобы достать врага лучом, слишком далеко, чтобы хотя бы разглядеть его – покуда из тени крон не выдвинулся массивный клин бегемотов. Сверкала под солнцем броня. На спине каждого зверя восседало несколько седоков. Иные бегемоты несли на спинах жезлы тяжелей и мощней, чем мог бы поднять человек; другие волокли переносные катапульты.

Фортвежская армия использовала бегемотов для прорыва укрепленных позиций, выделяя их в помощь пехотным полкам по всей линии фронта. Леофсиг никогда не видел такое количество могучих зверей в одном месте. Зрелище ему очень не нравилось и понравилось еще меньше, когда бегемоты разом опустили тяжелые головы, нацелив здоровенные рога в сторону фортвежцев, и заковыляли вперед – поначалу медленно и неуклюже, но очень быстро они набрали скорость…

И прошли сквозь строй фортвежских улан, словно сквозь солому, стаптывая коней и единорогов. Экипажи на спинах рогатых великанов сеяли хаос и погибель огнем жезлов и пламенем рвущихся ядер. А бегемота остановить было непросто. Броня защищала их от лучей, а прицелиться в седоков – кирасир, как успел заметить Леофсиг, – на движущейся мишени было практически невозможно.

Кавалерия оказалась уничтожена или рассеяна их атакой, как фортвежские драконы – стаей альгарвейских, теперь с удвоенной силой набросившихся с воздуха на позиции противника, уже прорванные атакой бегемотов. Леофсиг выстрелил в солдат на спине ближайшего зверя – выстрелил и промахнулся, а в следующий миг ядро разорвалось рядом с ним. Взрывная волна сбила солдата с ног, швырнув лицом в пыль.

Леофсиг поспешно вскочил снова. Альгарвейская пехота перешла в наступление, устремившись сквозь брешь, прорванную бегемотами в рядах фортвежцев.

Рядом оказался офицер – какой-то незнакомый, но все же командир.

– Что нам делать, сударь?

– Что делать? – эхом отозвался капитан. Выглядел он, словно оглоушенный. – Отступать, что еще? Здесь они нас разгромили. Возможно, мы еще сможем отбиться, хотя как сопротивляться такому…

Помотав головой, он развернулся и побрел на запад, в сторону границы. Ошеломленный Леофсиг последовал за ним.

Не склонный к ложной скромности, маршал Ратарь отлично знал, что во всем Ункерланте его превосходит властью только один человек. Никто из герцогов, баронов и князей не мог сравниться влиянием с главнокомандующим армией конунга Свеммеля. Никто из придворных в Котбусе не мог близко сравниться с ним, и никому из дворцовых подличателей не удалось заставить конунга усомниться в верности Ратаря – а пытались многие.

О да, властью маршал уступал только самому Свеммелю. Когда Ратарь проходил коридорами похожего на крепость дворца, высившегося на холме в центре столицы, сердца придворных преисполнялись зависти. Зеленая лента, наискось пересекавшая сланцево-серый мундир, говорила о высоком положении тем, кто не узнавал суровые, резкие черты маршальского лица. Женщины, почитавшиеся прекрасными, находили это лицо привлекательным. Ратарь мог бы овладеть многими из этих женщин – включая и тех, чьи мужья желали его погибели. Если бы маршал мог с уверенностью определить, кого из этих дам притягивал мундир, а кого – мужчина под мундиром, он получил бы куда больше удовольствия от этого занятия.

А может, и нет. Развлечения в обычном понятии слова маршала не слишком привлекали. Кроме того, он знал одну тайну, ведомую только ему, – хотя, быть может, кое-кто из его старших подчиненных или другие министры конунга Свеммеля подозревали о ее сущности. Ратарь мог бы выдать эту тайну без всякого страха, но знал, что никто ему все равно не поверит, и потому молчал. Болтливость его натуре не была присуща.

Прежде чем прошествовать в палату аудиенций к своему монарху, маршал снял меч с перевязи и уложил на полку в передней. Потом телохранители конунга обыскали его, тщательно и мелочно, будто пленного. Окажись на месте Ратаря женщина, ее осматривали бы матроны.

Унизительным этот осмотр маршалу не казался. Телохранители исполняли свой долг. Ратарь впал бы в ярость (а конунг Свеммель – в бешенство), если бы те пропустили посетителя без досмотра.

– Проходите, сударь, – произнес в конце концов один телохранитель.

Ратарь промедлил еще минуту, оправляя мундир, потом шагнул через порог. Перед лицом владыки Ункерланта суровое маршальское спокойствие дало трещину.

– Ваше величество! – вскричал он. – Сердечно благодарю, что был допущен в ваше присутствие!

Он пал ниц, коснувшись лбом зеленой ковровой дорожки, тянувшейся к трону, на котором восседал конунг Свеммель.

Собственно, любой стул, на котором восседал Свеммель, превращался в трон – самим фактом прикосновения царского седалища. Этот трон, хотя и позолоченный, впечатлял куда меньше, чем парадный, усыпанный самоцветами, что громоздился в Великом чертоге конунгов (его Ратарь полагал нестерпимо безвкусным – еще один бережно хранимый секрет).

– Восстань, маршал, – приказал Свеммель тоненьким голоском.

Ратарь поднялся и вновь почтил его величество поклоном, в этот раз простым поясным.

Конунгу Свеммелю было уже хорошо за сорок – на пару лет меньше, чем его главнокомандующему. Лицо его было не по-ункерлантски длинным, костистым и худым, и впечатление это еще усиливали внушительные залысины на лбу. Отступающие к темени монаршие кудри были темны – ныне, вероятно, более от краски, чем от природы. Если бы не это, конунг походил бы скорей на альгарвейца, чем на собственного типичного подданного. Впрочем, первыми конунгами древнего Ункерланта, правившими в нынешнем герцогстве Грельц, были выходцы из Альгарве. «Разбойники альгарвейские, скорей всего», – мелькнуло в голове у маршала. Но те династии давно пресеклись, а чаще пресекали друг друга мечом. А Свеммель был ункерлантцем до мозга костей, во всем – кроме внешности.

Ратарь тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли. Не до них, когда беседуешь со своим повелителем.

– Чем могу служить вашему величеству? – спросил он.

Свеммель сложил руки на груди. Жемчуга, смарагды и лалы, украшавшие раззолоченную парчовую мантию, ловили солнечные лучики и подмигивали маршалу в лицо, стоило конунгу повернуться.

– Тебе известно, что мы заключили перемирие с Арпадом Дьёндьёшским? – промолвил Свеммель.

«Мы» в данном случае было сугубо формальным – переговоры проходили по личному повелению конунга.

– Да, ваше величество, известно, – отозвался Ратарь.

Свеммель ввязался в кровавую свару с дёнками за земли, которые, по мнению маршала, не стоили того, чтобы ими владеть. Продолжал цепляться за них с таким упрямством, словно ледяные скалы дальнего запада, края, которые мог полюбить только горный гамадрил, обильно полнились щедрыми полями и ртутными рудниками. А потом, потратив попусту столько жизней и денег, он остановил войну, так ничего и не добившись. Воля конунга Свеммеля не знала себе закона.

– Мы, – проронил монарх, – подыскали нашим солдатам иное занятие, более нам угодное.

– И какое же, ваше величество? – осторожно поинтересовался Ратарь.

Из уст конунга «иное занятие» могло означать новую войну, помощь в уборке урожая или сбор ракушек на пляже – со Свеммелем ни в чем нельзя быть уверенным.

– Дьёндьёш – далеко не единственная держава, которая несправедливо обошлась с нами во время недавней смуты, – напомнил Свеммель и, нахмурившись, добавил: – Если бы повитухи действовали эффективнее, Киот с самого рождения знал бы, что истинное величие предназначено нам. Его все равно ждал бы топор палача, но, смирившись с этим раньше, он избавил бы страну от множества бедствий.

– Несомненно, ваше величество, – согласился Ратарь, понятия не имевший, кто из близнецов – Свеммель или Киот – на самом деле появился на свет первым. К армии одного из претендентов на престол, а не другого, он присоединился только потому, что печатники Свеммеля первыми добрались до его деревни. Через несколько месяцев юноша уже стал офицером, а к концу Войны близнецов командовал полком.

Что бы сталось с ним, если бы он вступил в войну на стороне Киота? Скорей всего, гнил бы в земле, преданный той или иной страшной казни.

Снова маршал отбросил раздумья о несбывшемся. Реальность и без того предоставляла достаточно проблем.

– Желает ли ваше величество обратить свой гнев на Зувейзу? Провокации на границе, затеянные зувейзинами, – Ратарь прекрасно знал, что провокации – дело рук самих ункерлантцев, но говорить об этом не полагалось, – дают нам полное право покарать дерзких, и…

Свеммель резко отмахнулся, и Ратарь смолк, склонив голову. Он просчитался, оценивая намерения конунга, – опасная ошибка.

– Покарать зувейзин мы можем, когда нам вздумается, как можем в любой час возобновить войну с Дьёндьёшем, – провозгласил Свеммель. – Значительно эффективней воспользоваться той возможностью, что не представится в будущем еще долго. Мы намерены сокрушить Фортвег.

– А-а… – протянул Ратарь и кивнул.

Что взбредет Свеммелю в голову, никто не мог предугадать. За прошедшие годы ошибались многие. Большинство из них уже перестало дышать. Немногие уцелевшие скрывались за границей. В пределах Ункерланта Свеммель мог настичь – и покарать – любого.

Не все идеи конунга бывали удачны – по личному мнению Ратаря. Маршал продолжал дышать, поскольку это мнение до сих пор личным и оставалось. Но если Свеммелю приходила в голову хорошая идея, то она могла оказаться… очень удачной.

Улыбка Ратаря походила, как часто бывало, на хищный оскал.

– Под каким предлогом мы ударим фортвежцам в спину?

– А нам нужен предлог? Мы не собирались утруждаться, – безразлично проронил Свеммель. – Фортвег, или большая его часть, по праву является нашим владением, хотя и отторгнута предателями и мятежниками.

Ратарь промолчал. Он ждал, подняв бровь. Даже столь ничтожное расхождение с мнением конунга могло привести его к погибели. Что придет Свеммелю в голову, никто не мог предугадать.

– Ну хорошо, – раздраженно бросил конунг, – если желаешь. Дозволяем переодеть пару наших солдат в форму фортвежских пограничников, пусть спалят пару наших воинов, а лучше – инспекторов в каком-нибудь порубежном городишке. Мы полагаем, что в этом нет ни малейшей необходимости, но если тебе так охота – мы дозволяем.

– Благодарю, ваше величество, – проговорил Ратарь. – Традиция требует предоставить повод для объявления войны, и приведенный вашим величеством прекрасно сыграет свою роль. – Маршал сомневался, что у него бы хватило фантазии придумать столь коварный план. Двуличие было у Свеммеля в крови.

– Продвигаясь вперед, – у маршала не было сомнений в том, что ункерлантцы будут продвигаться вперед, внезапно ударив противнику в тыл, – следует ли нам занимать также и земли, до Шестилетней войны принадлежавшие Альгарве?

– Нет! – Свеммель покачал головой. – Никоим образом мы не намеревались совершать подобное. Мы ожидаем, что альгарвейцы вернут себе прежние владения, и не намерены давать им повода напасть на наше царство!

– Превосходное решение, ваше величество, – промолвил Ратарь, стараясь не показывать облегчения. Кажется, Свеммель сегодня был в ударе и предусмотрел все. Ратарю приходилось сражаться с альгарвейцами в Шестилетнюю войну, прежде чем его полк взбунтовался и солдаты разбрелись по домам, и маршал не питал ни малейшего желания вновь встретиться с рыжиками на поле боя. – Если верить отчетам о битве при Гоццо, альгарвейцы вот-вот сами вторгнутся в Фортвег.

– Именно так, – ответил конунг. – И мы полагаем, что король Мезенцио не остановится на старой границе. Поэтому, чтобы вернуть наше законное достояние, Ункерлант должен действовать быстро. По нашему мнению, короля Мезенцио не остановит ничего, кроме необходимости.

– Даже становым караваном невозможно немедленно перебросить армию с западной границы в фортвежские пределы, ваше величество, – предупредил Ратарь. Он полностью разделял мнение Свеммеля об альгарвейском монархе, но и о собственном сюзерене придерживался схожего: тот и сам не умел остановиться вовремя. Это мнение он тоже держал при себе. – Обширные владения вашего величества показывают мощь Ункерланта, но они и задерживают движение по нашим просторам.

– Не трать зря ни единой минуты. – Свеммель плотоядно расхохотался. – Проклятие, как бы мечтали мы обернуться комаром в тронном зале Пенды, когда тот услышит, что Фортвег подвергся вторжению с двух сторон! Из-под этого олуха придется выгребать навоз!

– Слушаюсь и повинуюсь, ваше величество. – Ратарь поклонился. – Также я, с вашего разрешения, отправлю часть полков в пустыню, на рубежи Зувейзы, как для того, чтобы вселить страх в голозадых дикарей, так и ради того, чтобы обмануть фортвежцев.

– Мы дозволяем, – согласился конунг. – И намерены следить за тобою непрестанно, маршал, дабы все наши повеления исполнялись с наипохвальнейшей быстротой. Мы не потерпим ни малейшей задержки. Тебе все понятно, маршал?

– Так точно, ваше величество. – Ратарь поклонился земно. – Слушаюсь и повинуюсь.

– Конечно, повинуешься, – безразлично заметил Свеммель. – С теми, кто отказывается повиноваться конунгу Ункерланта, поступают сурово. А с их семьями – еще суровей. Поэтому повиновение эффективно. – Он взмахнул рукой – не по-альгарвейски легкомысленно, а на ункерлантский манер, резко. – Иди, займись делом.

Ратарь снова пал ниц, ткнувшись лбом в зеленую ковровую дорожку. Маршал чувствовал запах собственного пота. Свеммель вызывал страх и неограниченной своей властью, и неудержимой своей натурой. Свеммель вызывал страх – чтобы отдать ему приказ. Как только что своему маршалу.

Вырвавшись из приемной палаты, Ратарь принял назад свой меч от низко склонившихся перед ним лакеев. С каждым шагом, удалявшим его от дворца, спина маршала выпрямлялась.

Когда Ратарь вернулся в штаб, адьютанты кланялись перед ним, и называли «государь», торопились исполнить любой его приказ и рассыпались восторженными словесами. Маршал Ункерланта гордился про себя собственной компетентностью. И все же тяжкая тайна продолжала храниться на задворках его рассудка: в Ункерланте уступать властью только конунгу – все равно что быть ближайшим целым числом перед единицей. Нулем он был и останется нулем навсегда.

Стоя на пирсе в гавани Тырговиште, Корнелю выслушивал последний приказ.

– Вы должны нанести верфям Фельтре как можно больший урон, капитан. – Голос командора Дельфину был непривычно серьезен и суров. – Как можно больший. Но возвращайтесь живым. У Сибиу не так много хороших солдат, чтобы разбрасываться ими.

– Понимаю. – Корнелю поклонился своему командиру, который был не только коммодором флота, но и графом королевства Сибиу. – Я исполню что должно. Это задание важно для нас – иначе вы не послали бы меня.

Дельфину поклонился в ответ, потом расцеловал Корнелю в обе щеки.

– Это задание крайне важно. Но твое возвращение важно не менее – война продлится еще долго, и это не последний твой выход в море.

Шесть золотых нашивок на рукавах иссиня-зеленого мундира Дельфину и золотой кант на форменной юбке сияли на предвечернем солнце. Если бы капитан третьего ранга Корнелю был в форме, то у него нашивок было бы четыре, но черный резиновый комбинезон не имел знаков различия – только впечатанные над сердцем пять корон Сибиу. За плечами капитана болтался прорезиненный мешок.

Шлепая резиновыми ластами, Корнелю неуклюже доковылял до края пирса. Внизу, в воде, его поджидал небольшой темно-серый левиафан: всего в пять не то шесть раз длиннее седока. Крупные экземпляры достигали вдвое больших размеров.

Чудовище обратило к моряку маленький черный глаз.

– Привет, Эфориель, – обратился к нему Корнелю.

Левиафан фыркнул дыхалом и раззявил полную длинных, острых зубов пасть. Челюсти его были приспособлены, чтобы ловить рыбу, но если они сомкнутся на человеческом теле, то перекусят его напополам.

Скользнув в воду, Корнелю уцепился за упряжь, обвивавшую длинное тело Эфориели и державшуюся на грудных плавниках. Он потрепал гладкую, на ощупь мало отличавшуюся от резинового костюма подводников кожу зверя – не условным знаком, а вместо приветствия. Он очень привязался к Эфориели и даже назвал ее в честь первой своей девушки, хотя никому в этом не признавался.

На той же упряжи под брюхом левиафана висели ядра в обтекаемых коробах, частично заполненных воздухом, чтобы их не тянуло ко дну. Корнелю оскалил зубы в жестокой усмешке. Очень скоро он доставит эти ядра в Фельтре – но альгарвейцы вряд ли очень обрадуются такому подарку.

Командор Дельфину помахал подводнику с пирса.

– Да пребудет с тобою удача!

– Благодарю, сударь! – крикнул в ответ Корнелю.

Он похлопал Эфориель по гладкому боку – уже более настойчиво. Под кожей левиафана прокатилась мощная волна, и одним ударом хвоста Эфориель оставила позади гавань Тырговиште, а с ней пять главных островов архипелага Сибиу. Путь ее лежал к альгарвейскому берегу, за добрые пять десятков миль открытого моря.

– Сюрприз… – пробормотал Корнелю и сам с трудом себя услышал: волны плескали в лицо. Перед выходом в море сибианские флотские чародеи наложили на капитана заклятье, позволявшее добывать воздух из воды, словно рыбе (вообще-то ученые настаивали, чтобы чары действовали иначе, чем жабры, но эффект получался именно такой, а больше моряка ничего не волновало).

Без сомнения, альгарвейские корабли патрулировали становые жилы, чтобы не позволить сибианским и валмиерским фрегатам совершать рейды на Фельтре – город, который служил главным портом Альгарве на Узком море, покуда король Мезенцио не наложил свои лапы на Бари. Герцогство могло похвастаться несколькими превосходными гаванями. Теперь, когда они попали в руки альгарвейцев, сдерживать флот короля Мезенцио будет куда сложнее.

– Но я-то не по становой жиле плыву, – прошептал Корнелю и фыркнул соленой водой.

Эфориель в своих передвижениях не зависела от силовых линий земли. Она перемещалась своими силами и сама выбирала путь. Никто не будет искать ее, пока не станет поздно.

Эта мысль едва промелькнула в голове у подводника, когда у него захолонуло сердце: в нескольких сотнях локтей впереди над волнами поднялся фонтан. Неужели по нелепейшей случайности его путь пересекся с маршрутом какого-то альгарвейского подводника, намерившегося учинить разгром в Тырговиште или другом сибианском порту?

Потом животное показалось над водой, и Корнелю вздохнул с облегчением: то был всего лишь кит – пузатый, будто обрубленный, больше похожий на несоразмерно головастую рыбу-переростка. Родичи Эфориели были куда стройней: с вытянутыми черепами, больше похожие на змей, если бы не грудные и хвостовые плавники.

– Давай, милая! – Он снова шлепнул зверя по спине. – Нам бояться нечего – это всего лишь твои бедные родственники.

Эфориель снова фыркнула, как бы говоря, что и сама поглядывает на китов сверху вниз, и тут же свернула, врезавшись в стаю скумбрии. Корнелю с трудом удержал ее на курсе, не позволяя метаться туда-сюда за добычей. Левиафан и без того не голодал, но в мозгу Эфориели сохранилось твердое убеждение, что если бы ее отпустили на волю, то она могла бы поймать куда больше.

Огромный зверь мог бы и не подчиниться командам наездника, а тот бессилен был его остановить. Но этого Эфориель как раз и не осознавала – хорошо обученное животное, с младенчества привыкшее повиноваться командам слабых мелких созданий, цеплявшихся за ее спину.

Корнелю больше волновался, как бы в погоне за рыбой Эфориель не устремилась в глубину. Заклятье позволило бы ему не задохнуться под водой, но левиафан способен был погрузиться глубже, чем способно выдержать человеческое тело, и вынырнуть так быстро, что у наездника вскипела бы кровь в жилах. Левиафаны были приспособлены к жизни в море куда лучше, нежели люди.

Вскоре, однако, стая скумбрии рассеялась, и Эфориель вновь легла на курс. Лишь единожды на своем пути Корнелю заметил вдалеке корабль на становой жиле: сибианский или альгарвейский, подводник не мог бы сказать. Здесь, в нейтральных водах, судно могло принадлежать любому из соперников. Но к о чьему бы флоту ни было приписано судно, на борту никто не заметил ни Эфориели, ни ее седока. Подводники не тревожили тока чародейных сил по жилам земли. Даже древним каунианам под силу было бы повторить их достижение, если бы взбрело в голову, – хотя древние не умели делать ядра и не открыли еще чар, позволяющих дышать под водой.

Кое-кто в Сибиу предпочел бы союзу с потомками кауниан подчинение Альгарве. Корнелю фыркнул совершенно как левиафан. По его мнению, кое-кто в Сибиу был большой дурак. Небольшая держава сливалась с великой совершенно так же, как баранья нога сливается с тем, кто сидит за обеденным столом, – после трапезы от нее останутся голые кости.

Нет, Валмиера и Елгава – союзники куда более приятные. Если они сядут за один стол с островитянами, то будут смотреть на Сибиу как на сотрапезника, а не как на главную перемену.

– Если бы наши острова лежали напротив побережья Валмиеры, было бы иначе, – сообщил левиафану подводник, – но мы прикованы к своему месту, и ничего с этим не поделаешь.

Эфориель не спорила – черта, которой подводнику остро не хватало в людях, с которыми ему приходилось работать. Корнелю одобрительно похлопал морское чудовище по гладкому боку. И почти сразу же, будто в подтверждение его слов и против невысказанных возражений левиафана, на горизонте показался южный берег Альгарве. Корнелю притормозил Эфориель, чтобы оценить свое местоположение, – оказалось, что они забрали слишком далеко на восток. Потом левиафан устремился вдоль берега, покуда вдалеке не вспыхнул огонь маяка у входа в фельтрейскую гавань.

Корнелю позволил зверю отдохнуть. Последние лучи зари угасали в небе, но в гавань следовало заплывать ночью, чтобы морского зверя трудней было заметить. Конечно, время от времени Эфориели придется всплывать за воздухом, но в темноте ее легко будет перепутать с дельфином или морской свиньей. А у людей есть привычка видеть то, что они ожидают или хотят увидеть. Корнелю усмехнулся про себя. Именно этой привычкой он и собрался воспользоваться.

Ночь опускалась на Фельтре, но фонари не горели вдоль улиц – город погружался во тьму наравне с окружающими его полями. Корнелю ухмыльнулся еще шире. Обитатели города делали все, что в их силах, чтобы защититься от ночных налетов со стороны Сибиу и Валмиеры. Но то, что сбивало с толку драконов, делало порт более уязвимым при атаке с моря.

Когда сумерки сгустились, подводник вытащил из мешка и натянул застекленную маску. Потом шлепнул Эфориель по спине, понукая. Хвостовой плавник левиафана заработал – вверх-вниз, вверх-вниз, и чудовище устремилось вперед.

Корнелю соскользнул с ее спины, придерживаясь только за упряжь – так альгарвейским патрульным пинасам трудней будет его заметить, а подводник знал, что вдоль становых жил укрытую от волн гавань станут бороздить маленькие быстрые суденышки. Любая держава защищала подобным образом свои порты.

Но подводник вынужден был поднимать голову над водой, чтобы определить, где стоят у причалов самые соблазнительные мишени, а еще чтобы не одарить по случайности пристяжным ядром купеческий корабль из Лагоаша или Куусамо. Корнелю едва не заскрипел зубами от злобы при мысли о самодовольных обитателях огромного острова, возомнивших, будто никто не осмелится нарушить их торговлю с Альгарве из опасения вовлечь в войну на стороне короля Мезенцио – к несчастью, возомнивших не без основания.

Корнелю мечтал засечь военные корабли, но таковых в гавани не обнаружилось, если не считать быстрых патрульных пинасов. Зато у причала стояли три больших грузовых судна с лихими очертаниями, выдающими работу верфей Альгарве: не тот улов, на который надеялся подводник, но все же врагу будет нанесен заметный урон. Корнелю направил Эфориель к одному из них и, когда до борта оставалась пара сотен локтей, подал неслышный знак: «замри». Левиафан закачался на волнах, будто мертвый, выставив над водой лишь дыхало. Если альгарвейские патрули засекут ее, она будет страшно уязвима: приказ седока удержит ее на месте, когда следовало бы уплывать прочь. Подводник знал, что надо торопиться. Уйдя под воду, он отстегнул с упряжи четыре ядра, которые его левиафан принес в порт Фельтре, и поплыл к грузовикам.

Несколько раз ему пришлось выныривать, чтобы осмотреться. Если бы альгарвейские вахтенные на борту торговых судов были внимательней, то заметили бы врага, но их подвела уверенность в том, что ничто не в силах повредить им, скрывшимся в гавани. Корнелю намеревался продемонстрировать обратное.

Все прошло гладко, точно караван по становой жиле. Одно ядро подводник укрепил на борту первого корабля, два – на борту второго, самого большого, и последнее – на третьем. Наложенные на оболочку чары заставят ее лопнуть через четыре часа после соприкосновения с железом. К этому времени подводника уже не окажется рядом.

Корнелю вернулся к Эфориели, и оба покинули гавань – с легкостью еще большей, чем попали туда, минуя альгарвейские патрульные пинасы. Вскоре после того, как они вышли в открытое море, взошла луна, залив волны бледным светом. По ней и по неторопливо кружащим в небесах звездам подводник ориентировался, направляя своего левиафана домой, в Сибиу. В рассвету они возвратились в гавань Тырговиште.

Командор Дельфину ждал их на причале и, едва утомленный подводник выкарабкался из воды, расцеловал Корнелю в обе щеки.

– Превосходно! – вскричал он. – Трюмы одного из тех грузовиков были полны ядер, и взрывом снесло большую часть порта. Наши чародеи, перехватывая сообщения с альгарвейских хрустальных шаров, слышат только проклятья. Корнелю, ты просто герой!

– Я весьма усталый герой, сударь. – Корнелю подавил зевок.

– Лучше усталый герой, чем мертвый, – заметил Дельфину. – Мы отправили нескольких подводников и в гавани герцогства Бари, но от них еще нет известий. Если они потерпели неудачу, несчастные храбрецы, верно, погибли.

– Странно, – заметил Корнелю. – На подступах к Фельтре альгарвейцы не выставили никакой охраны. С чего бы им поступать иначе вблизи барийских портов?

Уходящим на войну присущ некий шарм. Во всяком случае, так мнилось Ванаи. Марширующие через Ойнгестун на восток, в сторону альгарвейской границы, фортвежские солдаты казались ей вполне великолепными, хотя, столкнись она с теми же ребятами в простых кафтанах – прошла бы мимо, не удостоив лишним взглядом, кроме как чтобы удостовериться, что они не намерены к ней пристать.

Уходящие с войны лишены были всякого очарования. Это девушка открыла для себя очень быстро. Отступающие не шли стройными колоннами; ноги не поднимались разом, словно весла каунианской боевой галеры. И не казались на одно лицо, когда лишь изредка светлые шевелюры кауниан выделялись в массе темноволосых фортвежцев.

Отступающие крались вдоль стен, будто дворовые псы, небольшими стайками. Ванаи боялась, что они начнут бросаться на людей – тоже наподобие одичавших собак, потому что и взгляды у них были озверелые, полные злобы и потаенного страха снова и снова получить метко брошенным камнем или палкой в бок.

И одинаковыми они больше не казались. Форменные кафтаны их были на разный манер порваны и растерзаны, измазаны грязью, дегтем и подчас кровью. У многих на руках, ногах, головах красовались повязки. Одинаково они были лишь грязны – грязней древних кауниан, которых Ванаи наблюдала при помощи археологических чар Бривибаса. От солдат исходил густой несмываемый смрад, словно из хлева.

Как и все жители Ойнгестуна, равно фортвежцы и кауниане, Ванаи чем могла помогала отступающим, каждому предлагая хлеба, колбасы, чистой воды и, пока не кончилось, вина.

– Спасибо, девочка, – поблагодарил ее фортвежский младший капрал, обходительный, но очень-очень давно не мывшийся. – Твоей семье бы неплохо податься в Эофорвик, – добавил он вполголоса. – Громхеорту не устоять, а если так, этой дыре долго тоже не продержаться.

Он говорил с ней как равный и не взирал поверх орлиного носа только потому, что в жилах девушки текла каунианская кровь. Даже невольное выраженное капралом убеждение, что он ничуть не хуже своей собеседницы, показалось ей несколько оскорбительным – но куда менее, чем глумливое самодовольство, которое выказывали многие фортвежцы. Поэтому ответила она вполне вежливо:

– Не думаю, чтобы моего деда вытащила из Ойнгестуна упряжка мулов.

– А как насчет упряжки бегемотов? – парировал фортвежский солдат, и на миг лицо его исказилось первобытным ужасом. – У альгарвейцев этих жутких тварей больше, чем пересчитать можно. Как вломятся… Или упряжки драконов? Никогда не думал, что с неба может валиться столько ядер на голову… – Он осушил кружку с водой, которую протянула ему Ванаи. Девушка налила еще, и солдат приложился снова.

– Дед очень упрям, – проговорила Ванаи.

Капрал допил воду и пожал плечами, как бы желая сказать, что это не его горе. Потом утер губы рукавом, вернул Ванаи кружку, поблагодарил еще раз и побрел дальше на запад.

Пока Ванаи нарезала хлеб, из дома успел высунуться Бривибас.

– Ты была непозволительно фамильярна с этим мужиком, внучка моя, – грозно провозгласил он.

На каунианском укор звучал более сурово, нежели на фортвежском.

Ванаи склонила голову.

– Жаль, что вы так считаете, дедушка, но он подал мне совет, который полагал добрым. Было бы грубо с моей стороны надсмеяться над ним.

– Совет, который полагал добрым? – Бривибас фыркнул. – Еще бы не полагать: не удивлюсь, если то был совет встретиться с ним за ближайшим стогом.

– Ничего подобного, дедушка, – возразила Ванаи. – Он полагал, что нам разумнее было бы оставить Ойнгестун.

– Зачем? – Дед фыркнул снова. – Только потому, что, оставшись, мы попадем под власть альгарвейских хозяев вместо фортвежских? – Бривибас упер руки в бока и, запрокинув голову, разразился презрительным хохотом. – Различия между ними ускользают от моего убогого понимания.

– Но если война прокатится здешними краями, дедушка, будущие хозяева Ойнгестуна станут повелевать мертвецами, – отозвалась Ванаи.

– А если мы побежим, альгарвейские драконы забросают нас ядрами с высоты, – ответил Бривибас. – Крыша, по крайней мере, защищает от осколков. Кроме того, я еще не закончил статью, посрамляющую Фристана, и едва ли смогу уволочь рабочие записки и справочную литературу в солдатском рюкзаке.

Ванаи была совершенно уверена, что основная причина его нежелания покидать деревню заключается именно в этом, и точно так же уверена, что спорить бесполезно. Чтобы покинуть Ойнгестун, ей придется оставить Бривибаса одного. Этого девушка сделать не могла.

– Хорошо, дедушка, – пробормотала она, склонив голову.

Подошел еще один солдат.

– Эй, милочка, найдется чем перекусить голодному бойцу? – спросил он и добавил: – А то живот уже к хребту присох.

Ванаи молча отхватила ножом кусок колбасы и ломоть хлеба. Солдат подхватил и то и другое, послал девушке воздушный поцелуй и двинулся дальше, жуя на ходу.

– Позор, – заключил Бривибас. – Просто позор.

– Ну не знаю, – раздумчиво заметила Ванаи. – От фортвежских мальчишек в Ойнгестуне я слыхала и похуже. В тридцать раз хуже. Этот был просто… дружелюбен.

– Опять-таки ты имеешь в виду «непозволительно фамильярен», – педантично поправил ее Бривибас. – То, что местные охламоны ведут себя более мерзко, не делает этого солдата менее омерзительным. Он плох; они – хуже.

Тут к дверям подошел за едой и питьем боец несомненных каунианских кровей. Он опрокинул кружку воды, оторвал крепкими белыми зубами кусок колбасы и кивнул Ванаи: «Спасибо, милочка», после чего побрел дальше. Девушка покосилась на Бривибаса. Чародей, судя по всему, решил изучить каждый шов на своих ботинках.

Двое солдат ворвались в Ойнгестун разом с противоположных концов деревни с воплями: «Бегемоты! Альгарвейские бегемоты!» Оба указывали туда, откуда примчались.

– Там! Они приближаются!

Фортвежские солдаты тревожно загомонили. Одни бежали на север, другие – на юг, пытаясь прорвать кольцо окружения, смыкавшееся вокруг Громхеорта, а заодно и вокруг деревушки Ойнгестун. Третьи в отчаянии устремились на запад, пытаясь вырваться из котла, прежде чем горловина его замкнется окончательно.

С ними бежали и часть жителей деревни, запрудив проселок тачками, телегами, повозками, полными тюков и детей, так что солдаты едва могли пробиться сквозь их толпу. В направлении Эофорвика устремилось заметно больше фортвежцев, чем урожденных кауниан: как верно подметил Бривибас, последние жили под властью чужаков вне зависимости от того, какое знамя реет над Ойнгестуном – сине-белое или зелено-бело-алое.

– Не следует ли уйти и нам, дедушка? – повторила свой вопрос Ванаи и привела лучший аргумент, который пршел ей в голову: – Как сможете вы продолжать свои исследования в поселке, полном альгарвейских солдат?

Бривибас поколебался, потом решительно покачал головой.

– А как я смогу проводить исследования, ночуя в грязи на обочине? – Он упрямо выставил подбородок. – Нет. Этого не будет. Я остаюсь, что бы ни случилось.

Старик решительно воззрился на восток.

И тогда низко над головой пронеслись под гром крыльев альгарвейские драконы. Кто-то из толпы фортвежских солдат открыл огонь, но безуспешно. Смертоносное пламя хлестало сквозь драконьи зубы, поливая забитую беженцами и солдатами дорогу. Послышались приглушенные расстоянием, но оттого не менее жуткие крики. Западный ветерок приносил в Ойнгестун запах пожара. Пахло костром. И жареным мясом. Ванаи ощутила бы голод, если бы не знала, что именно благоухает так призывно. Ее едва не стошнило.

Альгарвейские драконы пикировали, будто соколы, обрушивая на дорогу разрывные ядра. Грянули взрывы. Ванаи попыталась закрыть уши ладонями, но толку от этого было немного. Даже зажмурившись, даже зажав уши, она осознавала, что творится в эти минуты на дороге, ведущей на запад.

– Вот ради чего ты приветствовала фортвежских драколетчиков, когда мы отправились изучать древний источник силы, внучка, – промолвил Бривибас. – Вот что намеревался король Пенда обрушить на альгарвейскую державу. Теперь, когда разорение вернулось к нему сторицей, кого должен он винить?

Ванаи поискала в своем сердце то же философское беспристрастие – поискала, но не нашла.

– Это страдают наши соседи, дедушка, наши соседи и подчас сородичи!

– Если бы они остались здесь, вместо того чтобы бежать самым неразумным образом, они были бы в безопасности, – ответил Бривибас. – Восхвалить ли мне их неразумие? Возлелеять ли тщеты мудрости?

Прежде чем Ванаи успела ответить, первые ядра обрушились на Ойнгестун. Над деревней разнеслись крики, близкие и отчаянные. Альгарвейские драконы царили в небесах, и ни один ящер в сине-белой раскраске не примчался с запада бросить им вызов. А ядра все падали.

– Пригнитесь, дурачье! – гаркнул Ванаи и Бривибасу фортвежский солдат.

Чародей не успел обернуться, как осколок стекла или кирпича распорол ему руку чуть ниже запястья. Старик ошеломленно уставился на ранку.

– И кто теперь неразумен, дед? – спросила Ванаи с непривычной горечью. – Кому теперь недостает мудрости?

– Ложись! – заорал солдат.

В этот раз старик послушался, хотя Ванаи упала на мостовую первой.

– Кто бы мог представить, – бормотал он жалобно и глупо, прижимая к груди раненую руку, – что после Шестилетней войны народы с радостью обрушат на себя подобную катастрофу?

– Громоздите завалы из обломков! – распоряжался фортвежский офицер. – Если рыжим сукиным детям охота занять эту дыру, пусть расплачиваются кровью!

– Молодцы! – крикнула Ванаи по-фортвежски.

Офицер помахал ей рукой, прежде чем вернуться к своим делам.

– Великолепно! – с невыразимым ехидством пробормотал Бривибас на каунианском. – Подзуживай его, пусть и дальше навлекает опасность не только свою, но и на наши головы!

Обиженная Ванаи пропустила его слова мимо ушей.

Фортвежские солдаты торопливо и умело превращали Ойнгестун в маленькую крепость. Вскоре после полудня они отбили первую атаку альгарвейцев. Раненые враги, как обнаружила для себя Ванаи, стонут совершенно так же, как изувеченные кауниане или фортвежцы. А потом, ближе к закату, фортвежский кристалломант взвыл от ярости и бессилия.

– Ункерлантцы! – крикнул он командиру и всем, кто мог его слышать. – Ункерлантцы перешли западную границу, и остановить их некому!