Ты будешь смеяться, мой князь

Гамон

К несчастью, Збышек так и не научился читать.

Он подозрительно смотрел на камень и ни черта не понимал. Камень был старый, мшистый. Поставили его на пересечении двух большаков – видно, еще в те далекие лета, когда крестили Старую Волотву. С тех пор минуло немало ветров и морозов, и письмена перешли в трещины, а трещины в сколы и выбоины – так, что и ученый муж не уразумел бы смысла.

– Куда поедем-то, панна Булка? – спросил Збышек кобылку и вытер пот со лба.

Лошадке было все равно: она обгрызала кровавые-красные ягоды с куста брусники и изредка мотала головой, отгоняя мух и слепней.

Збышек приложил ладонь половником ко лбу и ещё раз осмотрелся.

Правый большак скрывался в тенях вековой дубравы, которая глядела величаво и презрительно, как древний царь. Левый большак уходил через пыльные холмы, и там далеко-далеко за горизонтом чудились дымки.

Жильё.

Збышек Старую Волотву не любил. Она совсем не походила на родные Ялины: деревни держались в стороне от дорог и закапывались в ямы да землянки, где люди спали бок-о-бок со своим скотом, где ели хлеб из непросееной муки, пили одну воду да жгучую водку. Вместо открытых лиц глядели лица угрюмые, высохшие, полные страха перед местной шляхтой, которая набегала подобно язычникам, подобно грозе – забирала все съестное, тащила девок да коров, а мужиков вешала на ближайшем суку.

Словно учуяв опасения Збышека, слева, со стороны холмов, показалось облако пыли, а вскоре и телега, которую оную пыль вздымала.

Збышек прихлопнул муху и устало облокотился о луку седла. Переступила с ноги на ногу Булка. Солнце скрылось за облаком и выглянуло снова, пока телега приближалась.

На передке восседал мужик: с рожей цвета сухой земли, со стеклянным взглядом. Не доезжая до Збышека, он охолонил лошадей, и те пошли медленно, величаво. Блеснула радугой упряжь, и в глазах возницы отразился узор облаков.

– Скажи, добрый человек, – обратился Збышек, – что на камне тут намалевали?

Мужик не повернул головы, будто не слышал, и Збышек повторил вопрос.

– Да что ты пьянь эту спрашиваешь? – раздалось из телеги на волотовском наречии. – Ну, стой, скотина. Стой, тебе говорят!

Возница, не меня ни позы, ни выражения глаз, натянул поводья и буркнул «Бжалте». На Збышека пахнуло крепким перегаром.

– Как ехать, так вечно зальется по самые уши! – донеслось из телеги. – У-у, проклятый!

Збышек наконец разглядел над бортиком пшеничный колосок и чьё-то колено. Выходило, лежал кто-то внутри: закинул ногу на ногу и жевал травинку.

– Дай побачу… – Телега скрипнула и наклонилась набок, из-за бортика показалась рука в перстнях – как если бы путник потянулся со сна. – Да гамон там написан. Гиблый лес.

Збышек не сразу догадался, что последняя фраза предназначалась ему. Он чуть наклонил голову, силясь разглядеть очертания за бортиком, но солнце скрывало детали.

– Чем же гиблый?

– Да ну как везде. Идолопоклонцы резали единоверцев, единоверцы – идолопоклонцев, так что дед лесной не разберёт, кто там воет по ночам. Пошто тебе болото это?

– Да особо не по што, пане. Ищу, куда руки свои приложить.

– Ищет он! – телега вновь скрипнула, и в щелях бортика мелькнул зелёный глаз. – И на что твои мотыги годятся?

– Да много на что, пане, только душа ни к чему не лежит.

– Лентяй то бишь? – За бортиком хмыкнули.

Збышек поморщился и посмотрел на «гиблую» дубраву. С тех пор, как покинул он родные Ялины, минуло две осени и вот наступала третья. Рожь катила свои золотые волны по полям, и дубы еще стояли в зелени, но березы на опушке желтели, облетали. Дни коротели, ночи холодали и все дольше не отпускали солнце в пляску по синим небесам.

Збышек старался не думать о зимовке: ни денег, ни крова над головой она ему не сулила. За промелькнувшие три года он изъездил много дорог, сменил много одежд, но не нажил ничего. И не задерживался нигде. Месяц-другой еще терпела душа, а потом как бы сводило ее судорогой и тянуло прочь.

– Вот что скажу, – решил путник. – Езжай, хлопец Озерный, по этому большаку, откуда я еду. Первую веску, где ландрат сидит, пропусти, и комесы Ганны земли пропусти, а у Бобровой Струги найди дом с вывеской: ключ золотой на червленом фоне. Скажешь, от пана Зарецкого. От меня то бишь. Понял?

– Где уж нам понять, пан Зарецкой.

– Не егози, – добродушно отвечал голос. – Господь даст, через седьмицу свидимся да руки твои к голове приладим!

Доски вновь скрипнули, донесся крик «Ну, лети, с-скотина», и телега затряслась по дороге.

Збышек дождался, пока облако пыли скроется за гребнем холма, затем вытащил бурдюк с разбавленным вином и крепко приложился. Ещё раз осмотрел письмена на камне, ещё раз проклял учёных мужей, которые выдумали все эти значки-паучки, да черта, который сподвиг учёных мужей на подобные свершения.

– Гамон, говоришь, – прошептал Збышек.

Он натянул поводья, чтобы оторвать Булку от брусники, упёр пятки в ее бока и направил прямиком в лес.

Збышек понял, что заблудился, когда солнце обернулось вокруг тверди в третий раз. К тому времени большак окончательно растворился в палой листве и лиловых полянах безвременника. Вековые дубы закрыли небо, тени загустели, точно ведьмачье варево. Утренний туман подолгу не уходил, путая следы и направления, и воздух, насыщенный влагой, давил на грудь. Казалось, деревья говорили: «Эх, давненько тут никто не ездил, и тебе я тоже советую».

Збышек их понимал. Он и сам бы не мог объяснить, зачем поехал в чащу, но назад пути уже не было.

Смутное ощущение враждебности то отпускало, то накатывало леденящей волной. Казалось, из чащи смотрели чьи-то горящие глаза, и в душе Збышека что-то дрожало, что-то натягивалось, подобно тетиве, от этого взгляда.

Под вечер за деревьями блеснул ручей: он бежал по каменистому дну, унося на юг желтые листья. За ним жался к пригорку мшистый столбик из плоских камней, которые сложили один на другой. Творение рук человеческих.

Однако.

Збышек спешился, разулся и аккуратно повел Булку по камням, по отражениям облетающих берез. Ледяная вода обжигала ноги, пенилась. В воздухе разливалась сырость, листья падали на воду, на гриву Булки, на плечи и лицо Збышека.

Он отцепил бурдюк, допил остатки вина и наполнил доверху. Умыл лицо, руки и плечи, пока те не онемели от холода, фыркнул, и пошел дальше.

На другом берегу Збышек долго растирался заячьей шкурой, чтобы согреться. Затем приблизился к столбику из камней, осмотрелся и увидел шагах в двадцати ещё один, за ним – третий.

Збышек обулся и двинулся по ним, словно курочка по хлебным крошкам.

Березы уступали место соснам, лес темнел. Путь из каменных столбиков пошел под уклон, по узловатым корням, похожим на руки старика, по плоским валунам, усыпанным землей и желтой хвоей. Ноги дрожали от усталости; парило. Лес не издавал ни звука – лишь иголка-другая падала иногда с легким шорохом, да потрескивали древние стволы.