Тварь изнутри

Замок стоит на высоком холме, а лес синеет глубоко внизу, под отвесным обрывом.

Сверху лес не очень-то похож на лес. Днём он расстилается, будто мохнатый ковёр, деревья — как мох, их верхушки со стены замка кажутся мягкими и упругими разом. Кажется, что приятно наступить ногой на такие деревья: словно во сне, когда чувствуешь себя великаном, головой упираешься в луну, а босой стопой — ощупываешь эти кроны, синеватую, прохладную влажность — и весь лес, как моховая кочка…

К вечеру холодает, становится сыро, из болот ползёт туман, заволакивает лес, внизу — мутное молочное море, туман ходит слоями, смотреть — завораживающе и жутко. Впрочем, и днём от него тяжело отвести взгляд.

Лес — обиталище неописуемых чудовищ. Сверху кажется безобидным, а спустись-ка с обрыва, пусти коня шагом, подберись ближе — увидишь узловатые стволы, испещрённые морщинами и рубцами, тёмно-серые и синие исчерна, седой лишайник свисает с них космами старой ведьмы, листья — кое-где зелёные, кое-где — почти чёрные, а местами — пурпурные или багровые, как запёкшаяся кровь. В чаще туманно даже солнечным днём — и молчанье, ватное, глухое, томит душу. Только изредка там, в тенистом, влажном сумраке, скрытом от глаз, что-то неведомое вдруг вскрикнет пронзительно или истерически захохочет, или застонет, как терзаемая в аду проклятая душа — и вновь падёт тишина.

Окаянный лес. Он слишком близко — и не думать о нём тяжело, братья ещё не привыкли. Дед умер — и теперь Тедар и Рао будут жить с отцом в родовом гнезде, в опасном месте, у самого порога ада. Их отец защищает всех людей страны, сражаясь с легионами чудовищ: близнецы слышали об этом чуть ли не с младенчества, а теперь увидят собственными глазами.

Отец обрадовался, что братья теперь будут жить в этом замке. По их мнению, даже слишком обрадовался — ведь дед же вправду умер, это беда, а не игра — но они простили эту радость. Отец же их любит. Он скучал.

Тедар и Рао лежат животами на холодном камне бойницы в сторожевой башне — смотрят вниз. Окаянный лес — в пропасти глубиной не меньше полусотни человеческих ростов. Под полуденным солнцем тёмные кроны — обманчиво безопасны, ходит по ним ветер — волнами…

— Олия, — снова просит Рао, — а скажи ещё, почему никто не ходит в лес?

Олия — красива. Уже немолода — но кто бы назвал её старухой? Холёное бледное лицо у неё — жёсткое, профиль чеканный, как у государыни с серебряной монеты, глаза — серые, холодные, смотрят строго. Копна тёмных волос — с проседью, как с серебряной канителью. Строгое платье из бархата винного цвета. Стройна и статна. В свои года — девица. Отец говорит — Олия заменит братьям мать. Не совсем прав — маму никем не заменишь, мама была совершенно другая, Тедар и Рао отлично её помнят — и дед рассказывал каждый день. Мама была сестрой Олии, но сёстры, оказывается, могут быть совсем не похожи друг на друга.

Впрочем, Олия близнецов притягивает, иногда она им даже нравится. Их завораживают её слова, хотя, слушая, братья замирают от страха — или что-то острое скребёт по душе кошачьим когтем, оставляет тонкие царапины. Душа потом долго болит… несильно, но заметно.

Но близнецы всё равно заговаривают с Олией о запретных вещах. Чтобы испытать страх, от которого занимается дух — и тем проверить себя на прочность.

— Войти — легко, — говорит Олия. Голос у неё звонок, как у девушки — с нотками закалённой стали. — Выйти сложно. И никто не знает, что станется с тем, кому это удастся. Потому что никому ещё не удавалось покинуть этот лес, не изменившись. Окаянная чаща хранит страшные чары. Это они выползают из болот белым туманом, они летят меж стволов ледяным ветром. Сердцу чащи понятна жалкая человеческая душонка — и чары меняют тело. И у всякого несчастного, кто дерзнёт войти в лесной чертог, тело станет под стать душе.

Рао отвлёкся. Перед его глазами — ленты и пряди тумана, проколотые высокими чёрными травами, над стонущим болотом в ночи, в холодном лунном свете. «Тело станет под стать душе» — это он слышит, как издалека.

— Ну и что? — фыркает Тедар. — Ну и пусть станет!

— Мерзким, — режет Олия. — Отвратительным. Грязным. И не иначе. Пусть?

— Почему? — Рао, очнувшись от грёз, безнадёжно пытается кое-что для себя прояснить. — А если душа — чистая? И красивая? Как у мамочки? Или у деда?

— Потому что чистых душ не бывает, — отвечает Олия холодно. — Человек — низкая тварь. Ничтожная, подлая, жестокая. Горсть одухотворённого праха, комок благословенной Творцом грязи. Человеку дан разум, великий дар, бесценный — а вместе с разумом человек получил способность сдерживать себя, обуздывать нечестивые порывы, запирать гадину внутри души в клетку дисциплины, чести, долга и веры. Настоящий человек, дворянин, высокородный — всегда держит эту клетку на замке. Это в обиходе и называется чистой душой. Но надёжный замок на клетке не означает, что внутри нет смрадного монстра.

— И у святых? — спрашивает Рао.

— Святые — оттого и святые, что создали монстру в своей душе нерушимую темницу умерщвлением плоти, верой, постом и молитвой, — отвечает Олия. — Они знают в лицо своего врага, видели гнусную морду поганой твари, ощущали его нестерпимое зловонное дыхание — и, зная его повадки, умеют навсегда спрятать гадину от чужих глаз. Эта сила духа — и есть святость.

— И у детей — тварь? — не унимается Рао.

— У детей гадкая тварь особенно сильна, — говорит Олия, пожав плечами. — Дети ещё не умеют справляться с нею. Именно поэтому, воспитывая детей, взрослые вынуждены прибегать к выговорам, посту и розгам. Через скуку, голод и боль дети должны осознать необходимость дисциплины, принять красоту подавления гада внутри.

Дед бы не согласился, думает Рао.

— А у меня его нет, — говорит он вслух.

— Ты лжёшь не только себе, но и мне, виконт эла Гроули, высокородный Рао, — говорит Олия презрительно. — Ты слаб и труслив. У тебя не хватает духу осознать собственную греховную суть, заглянуть в глаза самому себе. Если ты отправишься в Окаянный лес, если тебе удастся выжить — из чащи выползет склизкий змей. Такой облик примешь ты.

— А у меня тварь есть! — веселится Тедар. — И это дррракон! Во-от такой! С огнём из пасти! Зубищи! Крррылья! И я пойду, когда вырасту! И стану дррраконом!

Его глаза блестят недобро и непонятно, но он видит лицо Рао — и улыбается.

— Тебя я не стану есть. Ты будешь склизкий — а это невкусно.

Рао хохочет. На лице Олии — отвращение.

— Вот о чём ты думаешь, виконт эла Гроули, высокородный Тедар, — говорит она тоном, превращающим человека в блоху или зелёную тлю. — Тебе приятна мысль о том, чтобы стать кровожадным монстром. Что ж, это, по крайней мере, откровенно. Вам обоим придётся сегодня по сорок раз переписать покаянную молитву Творцу. Ужинать будете хлебом и водой.

Рао вздыхает. Спорить бесполезно — он видит это точно. Но Тедар пытается:

— Сорок?!

— Пятьдесят, — холодно обрывает Олия. — И розги тому, кто не успеет до ужина.

Тедар задыхается от возмущения и пытается ещё что-то сказать. Рао его останавливает:

— Напрасная трата времени. Пойдём в библиотеку.

Они вдвоём спускаются со стены. Олия не следует за ними — кажется, она решила, что её долг выполнен на сегодня.

— На ужин жареные бекасы, — хмуро говорит Тедар. — Я на неё так злюсь! Просто — ну, не знаю, сам бы её отодрал! Не розгами, а плетью для собак. Почему стоит начать говорить рядом с ней, что захочется — и сразу пытки и казни?! С дедом можно было говорить обо всём — и никому не приходило в голову нас лупить!

— Потому что ты превратишься в нашем лесу в дракона, — улыбается Рао. — Огонь тяжело держать в себе. Я — другое дело… но, видишь — и моя склизкость не помогает. И дед был — другое дело. Он ведь жил в мирном краю — поэтому и был мирным человеком. А отец всё время сражается — и Олия живёт рядом с опасностью. Не стоит заводить тут свои порядки. Будем писать. А бекасов принесёт Гюнор. Он добрый — и не любит нас воспитывать.

— Иногда я думаю, что склизким быть хорошо, — ворчит Тедар. — Ты — слабак, но хитрый.

— Ты лучше меня, — улыбается Рао. — Ты откровенный. За это тебя и воспитывают с ужасной силой. У тебя эта зверюга, которая в душе, сильнее, честнее и с крыльями. А я умею, когда очень надо, говорить то, что от меня хотят слышать, и злиться не люблю.

— С точки зрения Олии это — святость, — прыскает Тедар. — Ты же держишь своего гада под замком — а это добродетель!

— Когда я слушаю Олию, то не понимаю, где святость, а где грех, — вздыхает Рао. — Лицемерие — это ведь плохо, да? А я ужасно лицемерный. Но, если посмотреть с другой стороны, лицемерие — это и есть клетка для твари. И получается, что лицемерными должны быть все — потому что это дисциплина, честь и долг.

— Олия ещё что-то объясняет, хоть и непонятно, — говорит Тедар. — Она ещё сравнительно добрая и снисходительная. Здешний священник уже за первый вопрос велел бы нас выдрать.

— Это так, — кивает Рао. — Но… не знаю. И с ответами тяжело, и без ответов тяжело. И очень, знаешь, не хватает деда.

Монстра из леса убивают днём.

Тедар и Рао удивлены до глубины души. Как же мерзкая тварь могла объявиться рядом с замком в ясный и безопасный полдень? Это похоже на шутку, подначку, розыгрыш — но и Хаэль, командир лучников, вопит басом: «Прикончили гада!» — значит, правда.

Это потрясающе.

Наставник очень кстати отлучился, Олия молится в часовне — большая удача. Близнецы бросают прописи, Священное Писание и счётные таблицы и бегут к главным воротам. Стража их пропускает — стражникам и самим интересно.

— Бегите-бегите, юные господа, — ухмыляется Доук. — Его светлость маркграф уже там. Жуткий такой зверь — страсть. Обязательно это кто-то из наших иначе — что бы ему делать в деревне?

У Рао замирает сердце.

— Как — из наших? — потрясённо шепчет Тедар.

Но ноги сами несут вперёд — и выносят на вытоптанную копытами площадку около родника, где устроена поилка для скота. Там — замковая стража, лучники, крепостные мужики, мажордом. Все вооружены, все возбуждены, говорят разом, размахивают руками. Там и отец — высоченный, бархатный плащ подбит мехом куницы. Отец стоит неподвижно, надменное лицо — словно бледный мрамор.

Монстр, распластав широченные крылья, лежит, как упал — прямо на дороге, в паре шагов от родника. Густая, тёмно-красная, почти чёрная кровь течёт из-под его груди в пыль широким и страшно медленным ручьём.

Близнецы смотрят на зверя и пытаются ощутить омерзение или ужас.

Они смотрят на вытянутую морду точной и ясной лепки, покрытую чешуёй прекрасного цвета — глянцево-чёрного, мерцающего синевой и зеленью. Смотрят на клюв, похожий на клюв чайки — только куда больше. На большие птичьи глаза, затянутые плёнкой. На крылья, покрытые длинными перьями, блестящими, как воронёная сталь. На конвульсивно сжатую лапу — скорее, звериную, чем птичью, с мягкой, кошачьей подушечкой, с когтями стального цвета.

Они думают о том, какой это был сильный и красивый зверь. Да, небывалый, а небывалый зверь — это монстр. Да, удивительный — конечно, чудовище. Или чудо.

— А что он сделал? — шепчет Рао. — Просто летел?

Тедар дёргает плечом. В это время бородатый староста Лек говорит отцу:

— Это, ваша светлость, не кто другой, как Снуки. Потому как — вот.

Он наклоняется, протягивает руку к мёртвому чудовищу, нащупывает что-то у него на шее, под челюстью — и дёргает. Протягивает отцу на ладони.

Разорванный засаленный шнурок, а на нём деревянный образок ангела-хранителя, простой и дешёвый — в деревенском храме такой можно купить за грош или за яйцо. Мужики, стоящие рядом, отшатываются, а отец и его свита — напротив, подходят ближе, смотрят внимательно. Отец берёт образок, переворачивает.

На обороте калёным гвоздём выжжено имя и слово «сохрани».

Имя — Сноук.

— Думали, он сгинул, — продолжает Лек. — А он — эвона. Тварь. Всё бредил, всё головы мужикам дурил — беспременно, говорил, улечу я отсюда. В лес подался, сволочь. Воли ему захотелось. Летать ему, ублюдку, надо…

— И что ему, ты думаешь, понадобилось в деревне? — спрашивает отец.

— Это, ваша светлость, ясное дело: ничего другого, как Нонию было надо. Потому как он ей обещался — и, коли не ейный отец, свадьбу бы сыграли. Но что ейному отцу в нём, в шалопутном, в распоследнем рабе…

— Украсть женщину, — задумчиво говорит отец. — Но зачем ему женщина теперь?

— Кто знает, — хмыкает Лек. — Сожрать?

Близнецы переглядываются. Мёртвый глаз зверя приоткрылся, матово блестит из-под века, как тёмный драгоценный камень. Рао хочет что-то сказать, но тут их замечает отец.

— Хорошо, что вы пришли, — говорит он. Бледное лицо отца порозовело и глаза горят. — Вот, взгляните, какая кара постигает человека за то, что он не желает признавать над собой власти, не смиряется со своим местом. Запомните, во что превращает жалкого грешника глупая гордость.

Рао хочет что-то сказать, но у него срывается голос.

— Мы поняли, — хмуро говорит Тедар. — Можно, мы пойдём, отец?

Отец отпускает их кивком — и близнецы бегут к воротам замка. Вбегают во двор. Бегом, насколько хватает дыхания — по внешней лестнице на стену. Останавливаются только в любимой башне, у той самой бойницы — и снова ложатся животами на камень. Пытаются отдышаться. У них перед глазами — тёмная шкура Окаянного леса, далеко впереди смыкающаяся с солнечным небом.

— Ему было больно, — шепчет Рао, глотая невылившиеся слёзы. — Падать.

Тедар кивает.

— Он летел, — говорит Тедар с еле заметной тенью зависти в голосе. — Летел. А клюв у него вовсе не хищный. Не такой, как у ястребов. Не для того, чтобы рвать людей.

Тедар сжимает кулаки.

— Взрослым это неважно, — говорит Рао и трёт глаз. — Но ты же помнишь Снуки. Он ещё вырезал нам дудочку и учил высвистывать «Падала звёздочка милой в ладошечку» — на прошлой неделе, когда мы ходили к роднику, помнишь? Он был — хороший.

— Пас скот и всё время смотрел в небо, — кивает Тедар. — Уже думал, наверное, как полетит.

Близнецы отрывают взгляд от леса — и долго смотрят друг на друга. Ничего не говорят — но каждый отлично понимает, что думает брат.

Из-за стены поднимается столб жирного чёрного дыма.

— Облили смолой и зажгли, — говорит Тедар дрогнувшим голосом. — Олии — ни слова, что мы говорили, а особенно — что думали. Понял, шибздик?

Рао согласно мотает головой. Он смотрит на лес — и Тедар смотрит на лес. Оба думают об одном и том же, но обсуждать это с отцом или другими взрослыми нельзя.

Да, даже с отцом. Отец сказал: смотрите, какая кара. Он не понимает — или понимает не всё. Неизвестно, что ответит, если ему сказать правду.

Вряд ли он согласится с детьми.

Лес тянет близнецов, как магнит тянет к себе лёгкие железные опилки. В сердцах братьев страх смешивается с тоской и желаниями, которым ещё нет названия.

Когда пропадает Ириса, близнецы понимают, что не одни они всё время думают о чарах леса. Но они не могут представить себе, как Ириса, маленькая, светловолосая, с россыпью золотистых веснушек на почти детском личике, с блюдцами круглых голубых глаз, бредёт в сумраке чащи между стволов, между папоротников цвета запёкшейся крови — и каждый миг ждёт нападения ужасного зверя или чуда.

Ириса — совсем не из драконов. Рао думает о ней — и всё время выходит не чудо, а нападение хищной твари. Того, что был сильнее и злее.

А Тедар пинает мелкие камешки. Говорит — с тоской:

— Никто не пошёл её искать. Все понимают.

Рао поднимает голову от сложного узора филиграни на карманном молитвеннике.

— Ты слышал, что говорили отец и Олия? Отец сказал: «Несчастная дурочка. Надо было помягче с нею», — а Олия отрезала, как всегда: «Женщина должна знать своё место. А конкретно эта деревенская девка должна была всю жизнь вас благодарить, ваша светлость. Вы милостиво взяли её из деревни в замок — и что получили? Неблагодарная мерзавка!» Получается, что Ириса убежала из-за них. Да?

Тедар тянет завязки на вороте — будто ему душно.

Близнецы не могут смотреть в лицо отца, не могут слышать Олию — и ускользают, сидят на сторожевой башне у любимой бойницы. Их разыскивают, Наставник зовёт по именам — и братья закрываются в забытой комнатушке рядом с оружейным залом. Там — окошко-щель, валяются изношенная пыльная сбруя, чьи-то сбитые сапоги, ржавая подкова, там пахнет пылью и старой кожей, пыль медленно плывёт в узком косом бруске света — и там никого нет. Там можно сидеть на груде съеденных молью попон и шептаться.

О запретных вещах. О лесе. О судьбе Ирисы.

— Как думаешь, — спрашивает Тедар с блестящими глазами, — может, Ириса сможет стать драконом? Ну, хоть не очень страшным? Хоть таким, как Снуки?

Рао качает головой.

— Нет. Она робкая. И добрая. Её может кто-нибудь растерзать.

— А вдруг она злится на Олию? — с надеждой говорит Тедар. — Или на отца? Или на своего отца? Ей же есть, на кого злиться, правда?

— Есть, — соглашается Рао. — Да только она не умеет. Не любит. Вот окажется, что нет у неё никакого мерзкого гада в душе…

— Олия говорит — так не бывает.

— Может, ошибается или специально врёт. Чтобы мы не воображали о себе.

Близнецы пытаются отвлечься — но это плохо удаётся.

Вечереет. Близнецам приходится выйти из своего убежища, чтобы раздобыть еды — но они не приходят в трапезную. Тедар крадёт на кухне ломоть хлеба и кусок копчёного окорока. Рао заводит любезный разговор с поварёнком — и тот приносит несколько мочёных яблок. Лучшего и желать нельзя.

— Как ты думаешь, — спрашивает Рао брата, когда они едят краденое в своей пыльной крепости, — как воровство отражается на душе? На том звере, который заперт внутри нас?

— Удлиняются лапы! — хохочет Тедар. — Загррребущие!

Рао улыбается.

— Я же серьёзно! Как ты думаешь, моя тварь страшнее твоей?

— Почему?! — оскорбляется Тедар.

— Ну… ты крал сам, а я подбил ближнего… это ведь более тяжкий грех?

— Это всё ерунда! — заявляет Тедар. — Страшность — от злости и от силы духа. А от мелких подлостей — только противность!

Рао смеётся.

— Ладно! Пусть — противнее! Но — чем?

Близнецы не знают. Они веселятся, пока не вспоминают об Ирисе. Рао мерещится ручеёк густой крови, вытекающий из-под тела Снуки-дракона.

Вдруг Тедар говорит:

— Она придёт в деревню. Если кто-нибудь не убил её в лесу — она обязательно придёт в деревню. Может, она и стала чудовищем, но и чудовища, наверное, тоскуют о своих родных и друзьях. У неё ведь маленькие сестрички, мама… Ведь Снуки хотел повидать свою невесту!

Рао кивает и снова кивает. У близнецов появляется план.

Не спать до полуночи — плёвое дело: заснуть в такую ночь близнецам было бы труднее. Верёвка из двух старых простыней с крепкими узелками сплетена уже давным-давно. Пару раз её даже пускали в дело — когда хотели нарвать яблок в деревне, в саду у старосты Лека. Дед бы не одобрил, но близнецы не могут всё время сидеть взаперти, занимаясь только прописями и чтением писания. Им слишком хочется приключений — к тому же их шалости и глупости никому не опасны и ничему не вредят. Взрослый ведь не смог бы воспользоваться тайным путём братьев — бойницей Южного бастиона: хоть и невысоко, верёвка как раз дотягивается до земли, зато узко — как раз пробраться мальчишке, гибкому, как ласка или хорёк. Даже если достаточно близко к замку и прокрадётся враг, и завидит эту верёвку — что он сможет сделать? Только выбранится с досады, жалкий негодяй, и врежет кулаком по шершавому камню метровых стен.

Привязать верёвку к крюку для факела — минутное дело. Спуститься по ней, чтобы оказаться за крепостной стеной — ещё несколько мгновений.

Рао кажется, что по эту сторону стен сам воздух — другой. Свежий ветер. Пахнет не казармой, лошадьми и остывающим камнем, а дымом и навозом от деревни — и туманным холодом леса. Мокрой травой, сырой землёй, прелой листвой — и теми, из леса. Рао кажется, что от этого запаха дыбом встают волоски на руках — и в груди шевелится запертая страшная тварь, чуя своих.

Лес под обрывом глухо чёрен. Луна висит над ним, как круглый медный светильник, надраенный до блеска, но пятна всё равно остались; луна почти ничего не освещает. Весь мир молчит, но это не спокойная тишина сна.

Это — настороженное молчанье засады.

— Обгадился от ужаса? — насмешливо шепчет Тедар.

Рао возмущённо фыркает — но он благодарен брату: подначка ощущается как тычок — от неё просыпается отвага.

Оба бегут вдоль стены, потом — крадутся к деревне, осторожно спускаются по склону, стараясь держаться в тени кустов, чтобы не привлечь внимания дозорных на сторожевых башнях. Оглядываются, только добравшись до деревенского храма. Замок заслоняет небо глыбой тяжёлого мрака, только тускло горят факелы у дозорных. Рао ёжится от озноба и жути.

— Идём к её дому? — шепчет Тедар — и Рао согласно касается его руки.

Они пробираются вдоль плетней, мимо колодца. Темно; всё серо в мутном лунном свете, по улице ползёт туман — и нигде ни огонька. Ужасно тихо — но непонятно, спят мужики или затаились и чего-то ждут. Даже собаки не брешут.

Близнецы подбираются к дому, стоящему в конце деревенского порядка, неподалёку от кузни — и тут им вдруг мерещится какое-то лёгкое движение, шорох в глухой лесной темноте. Лес так близко, что от ужаса подкашиваются ноги. Братья замирают — и видят, как светлый, даже, кажется, слабо светящийся призрак смутно мелькает между стволов, отделяется от сплошной черноты леса и скользит по высокой, седой от росы траве к проезжей дороге.

Чем ближе существо из чащи — тем меньше ужаса, а больше — странного чувства, сродни восхищению.

Оно — вовсе не дракон, не кровожадная тварь. Оно удивительно грациозно, как молодая лань или жеребёнок. Четвероногое создание, кажется, состоит из высоких точёных ножек, стройной шейки, прикрытой золотистой гривой, и изящной головки, почти человеческой, с огромными, девичьими, страдающими глазами, увенчанной рожками-веточками, украшением, а не оружием. Туловище — крохотное, хрупкое.

— Это — она, — шепчет Тедар. — Ириса.

И в голосе Тедара — восторг и жалость, трудно сходящиеся чувства.

Ириса вздрагивает. Её ланьи ушки тревожно настораживаются.

— Ириса, Ириса, — шепчет Рао, чувствуя одну только глубокую нежность. — Ириса, не бойся, пожалуйста. Мы ничего плохого не сделаем, мы только узнать, как у тебя дела…

Ириса — шагах в пятидесяти, но она слышит. Она успокаивается и идёт прямо к близнецам, бережно ступает по росистой траве — у неё высокие острые копытца. Чем ближе она подходит, тем близнецы лучше видят — она покрыта мягкой шкуркой, похожей на самый драгоценный бархат, почти такого же цвета, как девичья кожа, почти без шёрстки, с меленьким ворсиком, мерцающим в лунном свете. Носик у Ирисы тёмный и влажный, олений, но лицо — очень человечье, на нём, вокруг носика, под тёмными блюдцами глаз — россыпь золотистых крапинок…

И близнецам хочется её погладить — ощутить пальцами эту бархатистость.

Но тут Ириса вдруг замирает — и резко, как стрела с тетивы, срывается с места. Она стремглав летит в чащу, почти не касаясь копытцами земли — а ей вслед вдруг со свистом летят настоящие стрелы, и кто-то орёт в ярости и досаде, и три всадника вылетают из-за дома её отца.

— Беги! Беги! — кричит Рао, не помня себя.

Тедар вопит, что есть силы:

— Скорей! Скорей!

Это лишнее: Ириса быстрее лошадей — и скрывается в чаще раньше, чем лошади успевают пересечь широкий луг, отделяющий лес от человеческого жилья. Разгорячённые лошади чуть не влетают в чащу вслед за ней. Два всадника осаживают своих коней на всём скаку. Третий медлит миг — и даёт шпоры!

— Когар! Ты что?! — рявкает один из его товарищей.

И тут близнецы всех узнают, а вокруг становится слишком многолюдно. Вспыхивают факелы.

— Упустили, — с досадой бросает староста Лек, чуть не выдирая клок бороды с расстройства. — Да ещё и Когар — ишь, увлёкся, дурак какой! На азарт пошёл, ваша светлость…

Отец не слушает его — он смотрит на близнецов.

— Вам тут нечего делать, — говорит он раздражённо. — Тоже мне — охотники… Лес слишком близко, понимаете вы?! Это не игрушки: наш лес требует постоянной внимательности. Да, конечно, долг эла Гроули — охрана прилегающих к лесу земель от тварей, но вы ещё малы для настоящей войны… Лек, этот идиот не возвращается, что ж он творит… Эй, кто там! Вард, Дерек — протрубите в рог, может, это охладит дуралея!

Зов рогов рвёт тревожную тишину. Кто-то стреляет в тёмную массу деревьев, его одёргивают: «Там же Когар! Может, успеет выйти…» Кто-то длинно бранит Ирису: «Подлая ведьма, проклятое семя, нет ей погибели!»

Из леса доносится пронзительный и злобный визг лошади — а через миг вороной Когара карьером вылетает из тени деревьев и несётся через луг в сторону замка. Его никто не останавливает. Воины грязно ругаются, поминая Вседержителя, владыку ада и всех святых гнусными словами. Отец приказывает Фроку:

— Забери детей и возвращайся за стены. Никому не известно, что сейчас может случиться.

Фрок подходит к близнецам, ухмыляясь. В этот момент они слышат в хаосе звуков тревожной ночи тихий тоненький женский плач.

Братья переглядываются.

— Сёстры, — говорит Рао — и Тедару больше ничего не надо объяснять.

Славно быть близнецами — понимание между тобой и братом такое быстрое, что масса времени экономится на разговорах.

— Может, успела? — с надеждой говорит Тедар.

Рао пожимает плечами. Ему очень не по себе.

— Пошлите, молодые господа, — говорит Фрок.

— Надо говорить «пойдёмте», — огрызается Тедар. Рао понимает и это — Фрок и его раздражает.

Фрок не торопит — ему тоже не хочется уходить, любопытно. Все притихли. Воины отца смотрят в темноту чащи — шагах в трёхстах, не более, у лучников — луки в руках, у прочих — руки на эфесах. Ждут. Время крадётся ужасно медленно. Лес гасит и убивает все звуки — затаился.

Чудовище ломится через заросли с треском, хрустом, сопением — оно себя обозначило, и в него можно целиться на звук. Отец жестом приказывает своим людям приготовиться, видит близнецов чуть поодаль, но не успевает их выбранить. Монстр выскакивает на луг, в лунный и факельный свет, встряхивается.

Он похож на громадного пса, ростом с телёнка, не меньше — мускулистого настолько, что торчащие бугры мышц распирают клочковатую шкуру и перекатываются под ней. Бежит легко, не угрожающе, а как-то даже весело, резвясь, виляя лысым, словно крысиным хвостом. У него в пасти какой-то окровавленный шмат.

Никто не стреляет. Зверь видит отца — и идёт, как собака к хозяину: прижав уши, пригибаясь, крутя хвостом, как бичом. Глаза на жуткой морде горят, как угли — рдеющим красным — но нет ощущения лютой злобы, есть — преданность и подобострастие до желания прилечь на брюхо перед господином.

Может, поэтому и не стреляют.

А чудовище, ластясь, поскуливая, как обрадованная собака, кладёт перед отцом окровавленное нечто. В багровом месиве торчит рожок-веточка.

— Ты меня понимаешь, Когар? — говорит отец странным тоном.

Зверь ухмыляется, приседает, почти ползёт — смотрит на него снизу вверх, с обожанием, кровавая пена капает с клыков: «Ваша светлость, я выполнил ваш приказ, я принёс дичь, ваша светлость! Я — молодец?»

— Хороший пёс, — говорит отец с фальшивой ласковостью, под которой — отвращение. Когар делает ещё несколько шагов, будто хочет тыкаться башкой в колени отца, лизать ему руки — как делают настоящие собаки. Отец стремительным, неуловимым движением втыкает кинжал ему в затылок. Зверь оседает, рушится на траву, не успев взвизгнуть.

— Всё в порядке, — говорит отец воинам. — Но я напоминаю всем: вот что происходит с теми, кто нарушает запрет — даже если запрет нарушается ради выполнения приказа. Беднягу Когара теперь не удастся даже похоронить на освящённом кладбище… Сожгите тушу.

И поворачивается к близнецам.

— Сегодня всё обошлось, но вы прекрасно понимаете, что это — дело случая. Оба будете наказаны за то, что ушли из дома без разрешения. Вон отсюда!

Близнецы молча разворачиваются и уходят. Они не спорят и ничего не просят.

По дороге к замку они оба молчат, но их мысли стекаются вместе, как два ручья в один поток. У них на уме — жалость и чувство, довольно близко напоминающее ненависть.

Рао на следующий день не может встать с постели.

Лихорадка треплет его целую неделю. Целую неделю он висит в тёмном, пронизанном горячими искрами ничто между мирами.

Брату не позволяют к нему войти. Тедар бесцельно шляется по замку, часами сидит на сторожевой башне и смотрит на лес.

Ненависть Тедара окрепла и оформилась. К ненависти теперь примешивается страх, от которого моментами перехватывает дыхание. Страх перед чужой смертью. Осознание смертности брата, второй половины мира — ведь и Рао может умереть, как дед. Тогда Тедар останется один, в месте, которое успел возненавидеть. Думать об этом нестерпимо. Когда страх накрывает с головой, Тедар мечется пойманным зверьком, не находя себе места, кусает пальцы, молится и даёт бессвязные обеты. Страх отпускает — и тяжело дышать уже от тихой холодной ярости.

Неделю Тедар почти ничего не ест и молчит, если к нему обращаются. Он одним рывком перемахивает рубеж, отделяющий детство от взрослости. Олия, насильно приподняв за подбородок его голову и заглянув ему в лицо, отшатывается.

— Вспомни, что я тебе говорила, виконт эла Гроули, — начинает она, но Тедар слышит страх в её голосе. Он научился отлично распознавать страх в ком бы то ни было. — Злобного зверя внутри необходимо запереть на…

Тедар меряет Олию взглядом. От ненависти сжимается горло, но он вталкивает в себя воздух. Бросает:

— Вот и держи его взаперти… экономка!

Олия бьёт его по лицу — наотмашь. Тедар моргает, не отворачивается. Олия сжимает кулаки, разворачивается на каблуках, быстро уходит, почти убегает. Рассказывает отцу. Потом Тедара нестерпимо долго допрашивают о том, как он смеет, что его побудило и понял ли он, какой грех совершил. Тедар молчит. Ему наплевать. Любая боль — слабее ненависти и страха.

Когда от него, наконец, отступаются, Тедар уходит на башню, где они бывали вместе с Рао. Там он тихо плачет и молит кого-то — Вседержителя, духов леса, владыку ада — оставить на этом свете брата: больше никого нет и, наверное, не будет.

Кто-то услышал. Через неделю Рао приходит в себя, но он так слаб, что лежит пластом. В ответ на радостные восклицания отца — молчит.

— Моих сыновей испортили твари из леса! — говорит маркграф с отвращением и выходит из комнаты, где лежит больной.

Зато к нему, наконец, пробивается Тедар. В комнате — Олия, монах, лекарка, ничего говорить нельзя — но близнецам и не надо. Они встречаются взглядами — и, как всегда, понимают друг друга без слов.

Тедар — в ярости, а Рао — в смертной тоске.

В клетку заперли не тварей, которые в них живут — их самих.

Надо что-то делать. Надо бежать. Но у Рао нет сил.

— Я всё равно умру, — говорит он брату — беззвучно.

И Тедар принимает решение.

Он приходит в комнату брата после полуночи. Сиделка сладко спит; чуть слышный скрип двери её не будит. Ночник еле коптит — в его слабом красноватом свете Тедар видит лицо Рао с тёмными кругами под глазами. Глаза блестят: Рао понял, Рао ждал.

— Встань, пожалуйста, — шепчет Тедар. — Обопрись на меня. Надо идти.

Рао смотрит виновато.

— Мне тяжело.

— Пожалуйста.

Рао поднимается отчаянным усилием. Тедар стаскивает его с кровати.

— Только не шуми, пожалуйста.

Рао цепляется за него, почти висит на плече. Самое главное — выйти из комнаты, уйти от сиделки, пусть она спит — а там…

Босые ноги ступают бесшумно. Тедар держит башмаки в руках. Рао запыхался и пытается выровнять дыхание. Тедар шепчет:

— Ещё немного. Ещё.

Как можно тише проходят мимо лестницы, на которой дежурит воин. Останавливаются в пустой трапезной. Там почти совсем темно, только полосы лунного света из окна — бледными дорожками лежат на полу, салфетками — на столе. Рао почти падает на скамью, опирается на стол. Тедар садится рядом. Тут можно говорить — ни здесь, ни вокруг никого нет.

— Мы бежим в лес, — говорит Тедар, и Рао кивает.

— Я понял. То есть, я понял, что ты задумал. Ты уверен?

— Там каждый может всё, что хочет, — говорит Тедар горячо. — Ты хочешь стать здоровым? Хочешь? И сильным, а, хиляк?

— Не знаю, — говорит Рао медленно. — Всё не так.

— Почему?

Рао с трудом выпрямляется, стряхивает чёлку со лба.

— У тебя всё очень просто, — говорит он. — Слишком просто. Там сложнее.

— Да почему?! — Тедар горячится, размахивает руками. — Ну, смотри: Снуки хотел на свободу, так? Ириса — убежать от отца и Олии? Ну, Когар-то — просто кровожадный подонок…

— Нет, — повторяет Рао, тихо и упрямо. — И Когар — не такой уж и подонок. Они все, в своём роде, хорошие.

— Ты рехнулся!

— Нет, — Рао кладёт холодную ладонь на горячую руку Тедара. — Олия права: внутри каждого, наверное, живёт зверь. Только он не мерзкий, не низкий и не подлый… то есть, конечно, и такие бывают, но не в этих случаях. Зверь — просто зверь. Сила… не знаю… возможности… Снуки… у него, видимо, с самого начала были крылья… только невидимые, понимаешь?

Тедар кивает.

— Ирисе хотелось не столько убежать, сколько… не знаю, как сказать. Ей хотелось смочь. Смочь убегать, когда будет надо — всегда, когда будет надо. И красоты… Ну, там много ещё.

Тедар кивает снова. Он понимает всё лучше.

— А Когар — он просто был псом нашего отца. Так, наверное, себя всегда и осознавал. Его отец натравил — он и кинулся, не щадя себя. Ведь, если пса натравить — он убьёт… а кто убийцей будет? Ты ведь всё видел, правда?

Рао останавливается, он устал. Тедар обнимает его:

— Не умирай, пожалуйста, задохлик! Как же я без тебя, а?!

Рао вздыхает, устало улыбается.

— Я попробую. Ты ведь хочешь бежать?

— Мы пойдём в лес! — снова жарко шепчет Тедар. — И у нас будут крылья, и мы улетим — домой! Домой! Замок деда — наш, мы будем дома, и пусть отец хоть осаду устраивает! Здесь жить нельзя, тут всё — подло!

— У меня не хватит сил спуститься из окна.

Тедар трясёт брата за плечи:

— Ты должен! Иначе мы тут привыкнем — и превратимся в настоящих тварей. Запертых!

— Домой… — мечтательно шепчет Рао. — А ты понимаешь, почему мама жила у деда?

— Я даже понял, почему нам ничего не говорили, — говорит Тедар. — Они думали, что мы должны будем сами всё понять… как ты думаешь, они порадуются на том свете, что мы поняли?

— Он нас любит, — тихо говорит Рао.

— Это и ужасно, — говорит Тедар. — Это опаснее всего. Мы ведь можем дать слабину и поверить им с Олией… в гада внутри.

Рао встряхивает головой, снова отбрасывает чёлку, влажную от испарины.

— Ты прав, верзила. Надо идти. Помоги мне.

— Погоди. Может, выпьешь молока? Будет легче.

Крынка с молоком припрятана заранее. Рао жадно пьёт, удивлённо говорит:

— Оказывается, я был голоден!

Встаёт он легче — и близнецы отправляются в Южную башню, к своему тайному ходу.

Первым спускается Тедар. Потом, внизу, он держит верёвку, и Рао сползает по ней, обдирая ладони в кровь об узлы. По стене проходит воин, в ночной тишине его шаги звучат громом небесным — и братья прижимаются к камню спинами, вжимаются изо всех сил, еле дыша, с замиранием сердца — будто бегут из тюрьмы. Шаги удаляются. Тедар тянет Рао вперёд — и близнецы добегают до зарослей кустарника на склоне; на это уходит страшно много времени.

Луна освещает склон, словно лампа. Близнецы смотрят на неё, как на врага.

Пока добираются до деревни, Рао устаёт снова. Он садится на мокрую траву. Рядом с ним пристраивается Тедар.

— Нам нельзя тут долго сидеть, — говорит он. — Ты простудишься… и вообще. Вдруг сиделка проснётся?

— Лучше скажи, — тихо говорит Рао, — как ты думаешь, отец убьёт нас, если мы попадёмся ему на глаза? Когда выйдем из леса?

Тедар не сомневается.

— Конечно, — говорит он убеждённо. — Скажи, откуда у меня такое чувство, будто нас убьют в любом случае?

— Так и будет. Пойдём дальше.

Тедар тащит Рао за руку — они идут по деревне, держась в тени. Деревня спит — мирно спит, по-настоящему. Из-за плетня лениво гавкает собака. Сегодняшней ночью никто не ждёт ничего дурного.

Никто не мешает близнецам спокойно дойти до околицы. Они останавливаются около дома Ирисы. Перед ними — луг, освещённый луной. Туман гладит траву своими длинными и худыми бледными пальцами. Братья дышат тревожным запахом леса — сырой свежестью, землёй, зеленью и осенью, ещё не наступившей, но уже близкой.

Хватаются за руки. Чувствуют себя маленькими детьми, совсем маленькими — а лес огромен: перед их внутренним взором — лесной ковёр до горизонта, как его видно со сторожевой башни.

— Нас кто-нибудь съест, — шепчет Рао. — Мы — без оружия.

— Мы сами — оружие, — говорит Тедар. Его душу наполняет решимость. — Знаешь, что я подумал? А если королевский патент отца — на самом деле не на то, о чём все говорят? Если он охраняет лес, как гоблины — мост? От смелых людей, у которых — цель…

— Если убили троих, которые никому не делали зла, — кивает Рао, — то вполне может быть. Ты прав. Идём.

И близнецы, держась за руки, как бывало в младенчестве, входят под кроны, в лесной чертог, полный сумрака и молчанья.

Их сразу окружает влажный, холодный, терпкий запах чащи — братья погружаются в него, как в воду. В лесу гораздо темнее, чем за его пределами; вокруг колышутся, качаются тени.

Страх окатывает сразу обоих жаркой волной.

Близнецы переглядываются. В темноте каждый из них различает только блеск настороженных глаз брата — но всё понятно и так.

— Мы не сделали ошибки? — спрашивает Рао и голос его срывается.

— Не трусь, хиляк, — выдыхает Тедар. — Идём.

Они ломятся сквозь заросли, идут по каким-то широким листьям, ломают хрусткие стебли — ладони в липком. Тедар нюхает пальцы — и обтирает руки об одежду.

— Это молочайник! — говорит он с досадой. — Я теперь сладкий, как плюшка с сиропом.

— Молочайник-молочайник, угости гостей случайных, — тихонько напевает Рао. — Помнишь, как мы его дома рвали и лизали стебли?

— Тихо! — рявкает Тедар. — Смотри!

Рао резко поворачивается.

Шагах в десяти от них, в просвете между стволов, в лунном столбе, на кривом суку над самой землёй висит вытянувшееся тело. Рао отшатывается и чуть не падает — брат его поддерживает.

— Тедар! Как можно?! Тут кого-то…

Тедар говорит неожиданно спокойно:

— Нет, это… это удавленник. Это — не его, это — он сам. Ты посмотри внимательно.

Братья, содрогаясь, подходят ближе.

Тело на верёвке — не тело человека. Повесившийся — монстр, мёртвая тварь только напоминает человека: длинные волосатые руки с широченными ладонями достают почти до икр, на ногах — раздвоенные копыта, в прорехах одежды видна клочковатая шерсть. Рао набирается смелости посмотреть самоубийце в лицо: обезьянья морда искажена страданием, язык свесился чуть не на грудь, а глаза, видно, выклевали лесные птицы…

— Зачем же он… — шепчет Рао.

— Ясно, — режет Тедар. — Не каждый может стерпеть себя тварью.

— Думаешь, мы сможем? — спрашивает Рао.

— Должны, — говорит Тедар убеждённо. — Лучше уж снаружи, чем внутри… — и замолкает. Но Рао уже понял его.

— Удивительно, что мы ещё не… — начинает он и осекается.

За деревьями слышен какой-то шорох, вроде жалобного мяуканья. Мяуканье превращается в хныкающий плач.

— Кто-то там попал в беду, — говорит Тедар и решительно идёт на звук.

Братья раздвигают кусты — и встречаются взглядами с жалким созданием. Оно — ростом с них, не больше, настолько тощее, что рёбра вот-вот порвут плешивую шкуру. Глаза у него — умоляющие, глаза забитого человека — на странной морде, пожалуй, крысиной, с неожиданным поросячьим пятачком.

У твари — ни клыков, ни когтей. На ней — ветхие остатки человеческой одежды. Тварь четверонога: вместо передних лап у неё — босые человеческие ноги с разбитыми, потрескавшимися ступнями.

— Он голодный, — говорит Рао. — Ему, наверное, тяжело добывать еду… а к людям он не пошёл.

— Ещё бы! — хмыкает Тедар. — Люди же непременно убьют, а здесь хоть какая, но жизнь…

— А те трое?.. Хотя… Снуки, наверное, очень хотел увидеть невесту, а Ириса тосковала по сёстрам и маме… А Когар и вовсе не думал, только делал, что приказано, да?

Тедар кивает.

— Жаль, что у нас нет никакой еды, — грустно говорит Рао. — Прости, бедняга…

На лице жалкой твари вдруг — чистый свет надежды. Она подаётся вперёд, но вдруг резко останавливается, миг прислушивается — и стремительно и бесшумно шарахается в заросли.

— Он что-то учуял? — растерянно спрашивает Рао.

Тут же слышит хриплое рычание.

Свежий запах чащи перебивает жуткая вонь — падали, дерьма, неопрятного хищного зверя. Надвигается оживший ужас.

— Вот! — вырывается у Рао. Он хочет сказать: «Вот что Олия имела в виду», — и Тедар понимает.

— Бежим!

Но у Рао вдруг тошно кружится голова и подкашиваются ноги. Он прислоняется к шершавому стволу.

— Беги. Я не могу.

Тедар дёргает его за руку:

— Можешь! Давай!

Но ноги Рао превращаются в полоски сырого теста — и он садится у корней дерева.

— Тедар, беги, пожалуйста, беги!

Чудовище выходит из зарослей в полосу бледного лунного света. Оно огромно. На лысой голове растут бычьи рога, но пасть — кошачья, с двумя парами клыков, как клинки — жёлтых и кривых. Тело — отвратительно человеческое, голая кожа натянута мышцами — но лапы, словно у рыси. В маленьких глазках горит сладострастная жестокость. Тварь поднимает лапу, показывает Рао крючья когтей.

Рао понимает: драться бессмысленно и сил нет, надо попытаться ускользнуть, исчезнуть, оставить злобного монстра в дураках — и его тело вдруг становится очень послушным. Меньше. Ещё меньше. Рао сжимается в комок между мощными корнями.

И тут вихрь крыльев и когтистых лап с воинственным воплем падает на чудовище откуда-то сбоку и сверху. Тварь издаёт дикий вопль, в котором — не только боль, но и страх. Пытается отмахнуться — но крылатое создание, похожее на грифона, кидается снова, бьёт всем телом, сбивает с ног, дерёт когтями и бьёт орлиным клювом. Окровавленный монстр пронзительно визжит — и кидается в заросли, ползёт на четвереньках туда, где ветки помешают крылатому преследовать ползучего.

Тедар отпускает его и опускается в траву рядом с братом. Тщательно сворачивает слишком большие крылья. Хочет что-то сказать — но из клюва вырывается орлиный клёкот.

Это неважно, думает Рао. Всё понятно и так.

Рао поднимается на все четыре, потягивается гибким пушистым телом и подходит к брату. Тянется чутким влажным носом к его полуптичьей голове. Виляет хвостом — это смешно. Улыбается — и улыбка обнажает маленькие клыки.

Ты всё понимаешь — и я всё понимаю. Счастливцы мы.

Как смешно, что мы теперь — такие разные.

Оказывается, внутри мы совсем и не похожи.

Рао обнимает голову Тедара мягкими лапами с ловкими пальцами.

Кто я — лиса? Енот? Всё вместе?

Тедар наклоняется и тыкается лбом в лоб брата, пушистого зверя с настороженными ушами лисички и внимательной мордочкой, украшенной тёмными кругами вокруг блестящих глаз.

Ты не боец, хиляк. Но это не беда. Я боец. А ты наблюдаешь и ищешь решения, как мышат в траве.

И раз ты не можешь летать, мы пойдём пешком.

— Жаль, что у меня нет крыльев, — говорит Рао.

— Зато ты можешь говорить! — вырывается у Тедара.

И ничего невероятного не происходит, и никакое адское пламя не озаряет чащу, и никакого грохота не слышно — просто лесной облик, как морок, рассеивается вокруг их тел. И ничего в этом нет ни страшного, ни даже удивительного.

Просто — двое мальчишек в лесу. И Рао чувствует себя легче и лучше. И Тедар думает, что сделает дракона ещё раз, если какое-нибудь чудище вздумает напасть.

А Рао думает — и говорит вслух:

— И что, любая лесная тварь может легко снова стать человеком? Вот так просто? Захотеть поболтать — и вернуть себе человеческое тело?

Тедар занят другим. Он задумывается, хмурится — и завороженно смотрит на свою руку, медленно покрывающуюся короткими перьями, как чешуёй. Смотрит, как меняются пальцы, вытягиваются когти. Моргает — и рука вновь принимает привычный вид.

— Захочешь стать зверем — станешь, — говорит Тедар уверенно. — А захочешь — перестанешь. Это просто-просто.

Рао качает головой.

— Нет. Ты опять торопишься. Всё сложнее. Нам повезло.

— С чего ты взял?

— Я пока не знаю, — медленно говорит Рао. И он думает о шерсти, о ладони зверя с короткими когтистыми пальцами — и он меняет руку, потом меняет ногу. Потом превращается в зверя целиком, шевелит ушами, машет хвостом — и возвращается в облик человека — и это легче, чем поменять одежду. — Если бы это было просто всем, Ириса не пошла бы в зверином обличье к своим сёстрам, а Снуки стал бы человеком, чтобы поговорить с невестой. Верно?

— А как же мы? — удивляется Тедар.

— В чём-то нам невероятно повезло, — говорит Рао. — В чём?

Луна взошла высоко, лес полон теней и тайн, туман тянется между стволов, пахнет болотной сыростью — но братья болтают, как у себя дома.

Чутьё разбуженных, освобождённых зверей, которые затаились внутри, но никуда не пропали, подсказывает: безопасно. Совсем безопасно. И даже когда они слышат шорох — не вздрагивают.

— Это тощий, — говорит Рао. — Я узнаЮ его по запаху.

— Что ему надо? — топорщится Тедар — и глянцевые чёрные перья прорастают сквозь одежду. Он кажется удивительным созданием — получеловеком-полуптицей.

— Ему нужна помощь, — Рао удивлён, что Тедар не понимает. — Он ещё раньше звал нас на помощь.

— А сам не помог, когда нас хотели сожрать! — фыркает Тедар, а перья спадаются, рассеиваются, как дым.

— Где ему… ты взгляни на него!

Нечастная тварь выползает из зарослей папоротника, чёрного в сумерках. Ползёт на брюхе, подползает к ногам братьев. Смотрит снизу вверх: у твари безнадёжный, страдающий, беззлобный взгляд.

Рао приседает на корточки.

— У нас совсем нет еды, — говорит он с сочувствием. — И помочь мы тебе не можем. Тебе плохо, да? Ты тоскуешь?

Вот в этот-то момент лесной облик и рассеивается. И перед Рао на четвереньках — деревенский мужичок, худой, как жердь, заросший сплошь, с мокрым от слёз лицом.

— Ваша светлость… — шепчет он благоговейно и не встаёт с колен. — Как же ты меня расколдовал, ваша светлость… А я по-онял, я по-онял — вы можете, святые отроки…

— Ты как это сделал? — поражается Тедар.

— Заговорил с ним, как с человеком, — говорит Рао с печальной усмешкой. — Вот что им всем было надо. Чтобы их приняли. Чтобы их зверя приняли. Такой пустяк… неужели это так тяжело?

Тедар потрясён.

— Только-то?!

— Мамочка говорила: даже с собакой и лошадью надо говорить по-человечески, — напоминает Рао. — А дед говорил, что раньше, чем пугаться, надо подумать — но мало кто так себя ведёт. И всё. Вот, видишь — все поверили в подлые легенды, а веру кормит страх. И, знаешь, ужасно, когда из страха убивают своего знакомого, вассала, женщину — просто потому, что в них что-то изменилось. Убивают раньше, чем поговорят по-человечески.

— Как жалко Ирису, — говорит Тедар. — Наверное, мы с тобой могли бы… чуть-чуть не успели!

— Всех жалко, — говорит Рао. — Если бы не эта легенда, не вера нашего отца и Олии…

— Не только они, — говорит Тедар. — Верят все.

Тощий мужичок благоговейно слушает.

Луна выходит из-за облака, а лес наполняется шорохами. Тедар вытаскивает огниво — и Рао принимается складывать в кучку щепки и хворост. Тощий мужичок помогает — и братья разжигают костёр.

И на свет костра, на его тёплый живой запах, на его доброе обещание, не виданное в Окаянном лесу, начинают собираться монстры и уроды — околдованные и отверженные жители здешних зачарованных мест.

Они спускаются с деревьев, где прятались от своих собратьев. Выбираются из оврагов. Вылезают из дупел. Они причудливы, как порождения ночного кошмара, невероятны, как бредовые видения — эти рогатые медведи, лоси с волчьими головами, белки ростом с десятилетнего ребёнка, в зелёной и белой шерсти, лысые рыси, обезьяны, похожие на горных троллей, козы в павлиньих перьях… Среди них нет тех, кто умеет летать. Они умоляюще смотрят из чащи и ждут, когда их позовут — они боятся и ненавидят друг друга, но при виде близнецов, оставшихся человеческими детьми у человеческого костра, они побеждают страх и ненависть.

Они смотрят из чащи глазами страдающих тварей — но к костру подходят людьми. Костёр отогревает души — и они начинают говорить.

Братья слушают рассказы о мытарствах и одиночестве, о страхе и ненависти. И о том, каким страшным становится мир людей для тех, кто перешёл грань.

— Вы все — очень-очень свободны, — говорит Рао. — Свободнее всех. Вы можете выбирать, кем вам быть.

Его слушают, не перебивая — а смотрят благодарно и недоверчиво.

Эти бедолаги — лесорубы и охотники, заблудившиеся дети, отставные солдаты и беглые служанки — даже думать не хотят о своей лесной свободе. Им всем хочется домой — в мир людей.

Пусть он такой же жестокий, как этот лес — он свой.

Пусть человеческое тело слабее медвежьего, медленнее лосиного, оно — своё. Изгои готовы цепляться за него изо всех душевных сил. Они устали от страха и ненависти — им страстно хочется покоя, обыденного покоя.

Нормальной жизни. Очага. Соседей. Без всяких сомнительных возможностей.

Близнецы переглядываются.

— Убили тех, кто бы тебя понял, — говорит Тедар. — И Снуки, и Ириса — они поняли бы. Они не боялись.

Рао вздыхает.

— Им это не помогло. Верзила, я устал. Я хочу подремать, а ты поддерживай огонь. А завтра на рассвете мы все — и мы с тобой, и эти бедолаги — пойдём к дому нашего дедушки. Мы будем жить там и всем рассказывать новые сказки о лесе. Может, эти люди расскажут о лесе своим детям хоть немного иначе? И мы тоже… И найдутся другие, с крыльями…

Тедар кивает.

Рао привычно ложится головой на его плечо.

Бывшие твари замолкают, чтобы не мешать ему спать.

Все вместе ждут рассвета.