Тварь из бездны времен

Всё к тебе вернется

Баннерман уверял, что ему понравится эта работа.

— Кромер, вы не найдете ничего лучше, — говорил Баннерман. — Прямо на вашей улице. Я оформлю документы, и завтра, прекрасным ранним утром, вы снова отправитесь на службу.

Казалось, Кромер всегда был безработным. Баннерман вызывал его, готовил новые документы, и у Кромера появлялась легкая работа на неделю или две.

Казалось, он просто не мог надолго задержаться на службе. Рано или поздно правда выходила наружу, и Баннерману стоило большого труда спасать Кромера от очередей на бирже труда. Все это было довольно неприятно. И если бы он еще смог вспомнить, как выглядит Баннерман.

Но, казалось, он не мог. Он получал работу, а затем терял ее. Если бы он только мог вспомнить…

— Да мистер Кромер. Прямо сюда, — говорил маленький человечек.

Казалось, он попал в какую–то лабораторию. С обеих сторон виднелись высокие окна без занавесок, и на столе, к которому он шел, стоял… Боже мой, это же невозможно!

Но там его ждал роскошный обед — от холодных закусок до десерта!

— Прислали прямо из отеля «Мидтаун», — сказал маленький человечек. — Вам стоит попробовать все блюда по отдельности.

Кромер кивнул. Он как будто знал, чего от него ждут.

— Они от нового шеф–повара, да? Что насчет самой птицы?

— Она с рынка Ричардсон Палтри. Полагаю, вы обратите внимание на нежность и жирность кожи и забудете о приправе. Бройлеры Ричардсона — правильной формы, но отель думает сменить поставщика и обратиться к Зегарти и Риаперу.

— Хорошо, — сказал Кромер.

Он придвинул стул, сел и кивком заставил маленького человечка замолчать. На столе лежали вилки, ложки и даже бумажная салфетка. Он заткнул салфетку за жилет, взял ложку и приступил к работе.

— Хммм, — пробормотал он, когда что–то, по вкусу напоминающее куриный суп, скользнуло в его пищевод. — Хммм, неплохо.

Он притянул к себе таблицу и сделал пометку.

— По этому блюду замечаний нет, — заметил он. Попробуем салат.

Это был салат из помидоров и перца, украшенный кусочками огурца.

— Превосходно, — воскликнул он и сделал еще одну заметку.

На курицу у него ушло целых десять минут. Он украдкой посмотрел через плечо, прежде чем разорвал ее на части руками и превратил грудку и крылышко в сверкающую кучу костей. Он жевал ножку, когда кто–то позвал его из дальнего конца лаборатории.

— Вас просят к телефону, мистер Кромер.

У него сохранилось только смутное воспоминание о том, как он пересек лабораторию, поднялся на три пролета по лестнице и ответил на звонок. И в тот момент, когда он услышал голос Джейн Уайлдер, казалось, все встало на свои места. В его карманах были деньги, и он снова мог развлекаться. Он снова работал.

Надень свою лучшую шляпку, сладенькая, — сказал он, — Мы будем праздновать.

Положив трубку, он вызвал в памяти ее образ: насмешки и презрение, отстраненность и недоступность.

Но теперь все изменится. Он снова работал и мог высоко держать голову.

Он мчался через весь город к ее отелю; и сердце начинало биться сильнее всякий раз, когда он смотрел на часы. Осталось всего пятнадцать минут, думал он, одиннадцать, восемь, четыре.

Казалось, это был сон. Спустя долгие годы они снова оказались вместе. Он сжимал ее в своих объятьях, и трепал волосы своими огромными, жадными руками.

— Ты никогда не пожалеешь, дорогая, — сказал он.

Джейн Уайлдер сморщила носик. Она не питала иллюзий на этот счет. Она будет жалеть каждую неделю, говорила она сама себе, что вышла замуж за мужчину, который не мог держать волка в страхе. Но в наши дни подходящих холостяков осталось не так уж много, а за тех, кто постарше, боролись более молодые и более привлекательные женщины, чем она.

Ни одна из многочисленных расчетливых одиноких девушек, подобных ей, бывшей стюардессе, не питала романтических иллюзий относительно зависимости от мужчин.

Кроме того, она всегда могла вернуть ему кольцо и переключиться на другой вариант — когда и если такой появится.

— У тебя новая работа? Другая работа? — спросила она, глядя прямо на него.

Кромер кивнул:

— Дорогая, теперь я дегустатор еды.

— Но как получилось, что ты просто взял и получил такую работу? — не отставала она.

Одна из основных вещей, которые ему пришлось усвоить — необходима осторожность. Он никогда не говорил о Баннермане с Джейн и не намеревался говорить о нем сейчас.

— Дорогая, не будем об этом, — сказал он. — Посмотри сюда, посмотри — у меня кое–что есть.

Он открыл бумажник и показал ей восемь хрустящих десяти долларовых банкнот.

— Восемьдесят в неделю, сладенькая. И скоро я получу прибавку.

Глаза Джейн начали слабо светиться. Она снова обняла его, и на мгновение он ощутил совершенное удовлетворение.

— Пойдем туда, где мы сможем потанцевать, — сказала она.

*

Полчаса спустя, сидя за уединенным угловым столиком в клубе «Десять часов», Кромер с некоторым удовлетворением отметил, что все смотрят на Джейн Уайлдер с восхищением. Она знала, как с помощью одежды подчеркнуть свои достоинства, и была во всех отношениях выдающейся женщиной.

— Давай потанцуем, — сказала она.

Кромер кивнул, поднялся и отодвинул свой стул. На танцполе он оставил попытки вспомнить, как выглядел Баннерман. Его переполняло счастье, и все мысли были заняты женщиной, которую он сжимал в объятиях в руках. Они кружились и кружились под звуки приятной музыки.

Кто–то тронул Кромера за плечо:

— Вас просят к телефону, сэр. Мистер Баннерман…

Словно ледяной червь выполз из основания позвоночника Кромера и двинулся вверх, то замирая, то ускоряясь. Кромер застыл. Официант отступил, а Джейн, казалось, одеревенела. В мечтательную музыку вальса вкрались ноты похоронного марша, как будто даже оркестранты почувствовали в поведении Кромера что нервирующее — словно в танцзал въехал гроб на колесах.

Двигаясь, как робот, Кромер отвел Джейн обратно к угловому столику и придвинул ей стул.

— Кто такой мистер Баннерман? — спросила она, внимательно посмотрев на него. — Почему он всегда посылает за тобой?

— Он не всегда посылает за мной, дорогая, — пробормотал Кромер. — Я не видел его… ну, довольно долго.

Он нагнулся, и поцеловал ее; лицо его было мрачнее смерти.

— Мне надо ответить на звонок, дорогая, — сказал Кромер. — Но я вернусь… обещаю.

— В прошлый раз ты не вернулся.

Кромер пристально посмотрел на нее:

— Я вернусь через пять минут, — заверил он.

*

Зачем он это сказал? Он все еще слышал голос Баннермана, яростно гудевший в трубке.

— Это последим капля, Кромер. Я нашел тебе работу, которая была прямо на твоей улице. Ты понимаешь?

— Мне жаль, сэр.

— Надеюсь, это так. Бери такси и приезжай прямо сюда.

Теперь он, одетый в роскошный костюм сидел в такси, быстро несущемся по улицам; шляпу он сжимал между коленями.

— Какой адрес, приятель? — спросил шофер, сердито глянув на Кромера.

— Я уже сказал. Дубовая улица, 13.

— Приехали, приятель, — сказал шофер, паркуясь у обочины.

Снова те же старые ступени, крошащиеся, заплесневелые. Обои отодраны. Хотя у Кромера осталось только смутное воспоминание об отъезжающем такси, но все детали внешнего облика дома Баннермана, казалось, впечатывались в его сознание.

Поднимаясь по простой дубовой лестнице, он вынужден был цепляться за перила, чтобы не упасть; а когда Кромер достиг второго этажа, его слух настолько обострился, что он мог услышать, как падает булавка.

Он стоял у светло–желтой двери в середине коридора и приходил в себя; тут послышался голос Баннермана.

— Заходите, Кромер.

Кромер не хотел повиноваться. Не хотел встречаться с Баннерманом. Но было бы легче отрезать правую руку. У него не осталось иного выбора. В горле что–то булькнуло, и он вошел в кабинет Баннермана и закрыл за собой дверь.

Баннерман стоял в тени немного левее кристалла, черная фетровая шляпа скрывала его лицо. Он курил сигару, но вынул ее изо рта в тот момент, когда закрылась дверь.

— Я ждал этого, Кромер, — сказал он. — Ты упустил все возможности. Я пытался помочь тебе. Я говорил себе, что здесь отчасти есть и моя вина, но в этот раз ты не можешь оправдаться, Кромер, и тебе лучше даже не пытаться.

Кромер почти ничего не слышал. Его взгляд был прикован к огромной кристаллической сфере, которая стояла на черном ониксовом пьедестале в самом центре комнаты. Он видел сферу раньше, но сейчас ее заполнило кроваво–красное сияние, и там были два… да, два бледных силуэта выделялись на фоне зарева.

Я знал, что тебя это поразит, Кромер, — сказал Баннерман.

Кромер был не просто поражен. Его глаза выпучились, зубы сжались, пот стекал по лицу. Он узнал одну прямую бледную фигуру. Это был маленький человек, рый привел его в лабораторию. Он никогда не видел такого серого лица и таких негибких конечностей, ни… они мертвы? — прохрипел он.

Баннерман покачал головой.

— Отравление трупным ядом, — сказал он. — Они очень больны. И это все твоя вина, Кромер.

— Моя вина…

— Так я и сказал. Кромер, я приготовил несколько потрясающих рекомендаций для тебя. Я даже… ох, что толку. Ты одобрил ту еду, и два человека, твои помощники в лаборатории, угостились куриной ножкой, которую ты оставил. Ты оказался хорошим дегустатором.

Лицо Кромера стало мертвенно–бледным.

— Но курица была хорошей, сэр, — выдохнул он.

— Ты имеешь в виду, что для тебя она была хороша на вкус, Кромер?

— Да. Я…

— Кромер, как ты можешь быть таким глупым? Если для тебя она оказалась хороша, то она, должно быть, просто убийственна.

— Я не понимаю, сэр, — хрипло сказал Кромер.

Теперь заволновался Баннерман.

— Ты имеешь в виду, что у тебя случился еще один провал в памяти?

— Еще один провал в… у меня уже был один, сэр?

— Два, — едва не застонал Баннерман. — Неудивительно, что ты думал, будто с курицей все в порядке.

Горящий кончик сигары Баннермана описал дугу в темноте.

— Все ты вспомнишь, Кромер, — сказал он. Посмотри в кристалл. Сконцентрируйся.

Кромер повиновался, его сердце как будто билось прямо о ребра.

В зареве, над двумя неподвижными работниками лаборатории, медленно появилась высокая истощенная фигура. Сначала обрела форму голова, затем костлявые плечи, и, наконец, возник весь силуэт, окутанный ореолом; кроваво–красное свечение от этой фигуры исчезало в глубинах сферы.

Неведомый силуэт, казалось, принадлежал тому, кого нельзя называть. На теле почти не было плоти, и зубы казались острыми, словно у хищного зверя; они как будто были направлены прямо на Кромера — неведомая тварь хотела вытащить его мозг из головы и обглодать все тело до костей.

— Кромер, это ты, — сказал Баннерман. — Ты видишь свой истинный облик.

Кромер не мог вздохнуть.

— Кромер, ты не станешь утверждать, что я не борюсь за своих подопечных. Я создал для тебя плотскую оболочку, которая может ходить по земле, и нашел тебе работу, прямо на твоей улице. Я думал, конечно, что ты сможешь послужить мне. Тебе нужно быть хорошим работником, хотя ты можешь быть и плохим работником, Кромер. Тебе надо завоевать доверие работодателя. Кромер, ты не справился с делом. Ты забыл, что сомнительная птица будет для тебя неплохой — а точнее, просто вкусной. Почему ты забыл, Кромер? Потому, что ты хотел убежать от самого себя?

Дьявольская улыбка появилась на лице Баннермана.

— Теперь ты знаешь, что ты такое, Кромер. Ты все еще хочешь сбежать?

— Хочу, хочу, рыдал Кромер, — Я всегда хотел убежать. Я не мог этого выдержать.

— Понятно. Компенсационная амнезия. Кромер, ты можешь посмотреть правде в глаза. Что ты такое?

— О Боже, я…

Баннерман побледнел.

Никогда… следи за языком, Кромер.

— Я лучше умру, чем буду тем, что я есть, — задыхался Кромер.

— Прекрати, Кромер, — укорял его Баннерман. Возьми себя в руки. Будь мужчиной. Прими это, и я посмотрю, что можно сделать, чтобы найти тебе другую работу.

Пока он говорил, Баннерман снял шляпу, приоткрыв сверкающую лысину, посреди которой торчали два коротких рога.

Кромер упал на колени, в отчаянии царапая грудь.

— Что же? — спросил Люцифер. — Что ты такое, Кромер?

Голос Кромера звучал словно из могилы.

— Я вурдалак, — ответил он.

Конусы

Меркурий — это планета, ближайшая к Солнцу, и, вследствие этого, сажая опасная из всех. Будет ли она исследована примерно в то же время, что и Юпитер, вероятно, зависит от скорости, с которой земная наука сможет изобрести жаропрочные космические корабли; ведь рядом с Солнцем радиация будет почти невыносимой.

На обращенной к Солнцу планете мы встречаем нашу первую форму жизни из чистой энергии, те существа, которые, во всей видимости, навсегда останутся чужды землянам. Такая форма жизни — единственный вид, который может существовать в мире, где разницы температур громадны и где электрические феномены отличаются чрезвычайной мощностью. Так как это единственный существующий вид — возможно! В любом случае, нет сомнений, что его портрет, приведенный здесь, невыносимо ярок — и логичен.

*

Они никогда не видели таких небес. Одна блестящая картина за другой, чудо за чудом на небесном своде. Земля — самая яркая из ярких звезд; Венера — маленькая, бледно–зеленая луна, повисшая в бездонных глубинах неба, Марс — крошечная красноватая точка. И все звезды галактики сияют яркими завитками и углами едва знакомых созвездий.

На Меркурии царила ночь — холодная ночь в маленьком мире нечастых ночей и дней. На дальней стороне тонкой поверхности ближайшего соседа Солнца чередовались сорокачетырехдневные интервалы солнечного вета и тьмы, которые Гиббс, Крейлей и другие члены Первой Исследовательской Экспедиции Меркурия узнали и полюбили на своей родной планете. Маленькое небесное тело оборачивалось вокруг своей оси лишь раз за восемьдесят восемь дней путешествия вокруг Солнца–чередующиеся полосы света, и тьмы проносились над тонкой металлической поверхностью планеты.

Там, где лицо Меркурия навечно отвратилось от Солнца, температура находилась в пределах нескольких градусов от абсолютного нуля; кислород там превращался в прекрасный белый снег. На светлой стороне, которую беспрерывно заливали солнечные лучи, жар отравлял и разрушал поверхность, и ни одна чуждая форма жизни не могла там долго просуществовать — неважно, как тщательно ее защищали люди. Но на узкой полосе, где свет и тьма чередовались, климатические и температурные условия были менее экстремальными, и там могла существовать защищенная человеческая жизнь, но только на протяжении короткого периода. Заключенный в гибкий металлический скафандр, увенчанный неподвижным шлемом, с пятидесятифунтовым грузом на бедрах и кислородными баллонами на плечах, человек мог там выжить — и исследовать новый мир.

Гиббс Крейлей, ученый–исследователь, возглавлял первую экспедицию с Земли на поверхность Меркурия. Это было настоящее вторжение, за которым стояли несгибаемая воля и дерзость человека, посвятившего всю жизнь этому моменту. Крейлей был представителем маленького племени нищих ученых — исследователей, фанатиков, которые не ведали осторожности. И он шел вперед с тех самых пор, как маленькая группа высадилась на поверхность незнакомой планеты.

Рядом с ним находилась его жена Хелен. Для нее дисциплина, ограничения и награды научного исследования были привычными; она великолепно дополняла своего волевого мужа, поддерживая его почти невероятное увлечение обращенной к Солнцу планетой.

Уильяма Ситона, находившегося совсем рядом с четой Крейлей, раздражали чудеса природы; он предпочитал холодную точность инструментов, созданных людьми, образцы красоты, которую мог понять только инженер. Следом за ним шли Фредерик Паркерсон, биолог средних лет, и Ральф Уилкус, высокий, нескладный молодой человек, который преуспел в искусстве астронавигации и кулинарии. Эти двое, ставшие близкими друзьями, были одинаково увлечены очарованием и трудностями исследования; они жили ради того странного и нового, что мог принести следующий миг.

За ними следовали Том Грейсон, металлург, и юный Алан Уилсон, представитель Национального Биологического Института, по существу, лишенный воображения человек, чьи мысли целиком занимали проблемы передвижения и личной безопасности на этой невероятной планете. Они завершали список экипажа.

Исследователи отправились в самую длинную экспедицию со времени высадки на Меркурий. Они надеялись дойти до предгорий высоких, скалистых пиков, угловатые формы которых вздымались над удивительно близким горизонтом. За ними неясно вырисовывался огромный, дынеобразный корпус их космического корабля из кобальта и стекла, покрытый пятнами света, отраженного Венерой. Корабль находился где–то в миле от них, но его хвост уже скрыла искривленная поверхность планеты.

Крейлей прокладывал путь медленно, вдумчиво, осторожно. Ориентируясь лишь на свет импульсной лампы, он медленно шел вперед, шаг за шагом, аккуратно сверяясь с показаниями электро–динамометра. Сама поверхность, по которой шагала группа, была предательски таинственна, в частности, они знали, что ее неравномерно покрывают шоковые точки, в которых сосредоточено чрезвычайно высокое напряжение. Один неверный шаг — и человек в скафандре заживо сгорит.

Эти шоковые точки были обнаружены несколькими днями ранее («днями» считались земные двадцать четыре часа, а не меркурианские), когда собака Крейлея наткнулась на одну из них. Ее тело превратилось в угли под сверкающим ночным небом Меркурия. Крейлей снабдил собаку миниатюрным скафандром для животных, дополненным кислородным баллоном, нагревательными элементами и грузом, и она убежала чуть вперед, натянув поводок, как делают все собаки, когда хотят погулять. Теперь Скотти стал мучеником от науки.

После этого исследователи тщательно изучили электромагнитные свойства коры, протестировав ее, пока все странные и угрожающие феномены не стали для всех очевидными. Из–за сильных помех, создаваемых точками, им приходилось передвигаться в тишине, так как использование радиосвязи стало, очевидно, невозможным.

*

Маленькая группа медленно продвигалась по слегка светящейся поверхности Меркурия. Людей окутывала инопланетная атмосфера, зараженная тяжелыми газами и ионизированная космическими лучами. Их кислородные баллоны оставались единственной защитой против разъедающих ужасов марсианского воздуха.

Гиббс Крейлей, думая об этом и о длительном путешествии, которое они надеялись осуществить, снизил потребление кислорода из баллона, и знаком приказал остальным членам экипажа сделать то же. Он знал, что когда поток кислорода ослабеет, им всем станет трудно дышать, но кислород здесь был ценнее, чем вода в земной пустыне, и они не могли себе позволить растрачивать его.

Мгновение спустя Крейлей с некоторым беспокойством заметил, что из всей группы только его жена не последовала указаниям. Он посмотрел на нее и указал на кислородный баллон. Она никак не отреагировала; поэтому, остановившись, он поднял свои динамометр и постучал штативом по ее баллону.

За толстым защитным стеклом шлема Крейлей увидел глаза Хелены, на миг расширившиеся от досады. Он знал, что она убеждена: в баллоне достаточно кислорода, чтобы проделать путь туда и обратно; они обсудили это до начала экспедиции. Очевидно, она не собиралась трогать вентиль; и, видимо, хотела упрекнуть мужа, постучав по его баллону в ответ.

В любом случае, она действительно подняла свой динамометр от земли и направила его в сторону Крейлея. Но когда металлическая палка поднялась вверх, а потом в его сторону — ученый внезапно застыл. Его электродинамометр зафиксировал невероятной силы заряд на пылающей земле прямо перед ним. И когда датчик Хелен коснулся его плеча, Крейлей бросился в сторону, обхватил колени жены и рывком оттащил ее в безопасное место.

К несчастью, юный Грейсон позволил себе отвлечься, заинтересовавшись странными действиями командира. На мгновение отведя в сторону детектор, он шагнул прямо в точку напряжения, оглянувшись через плечо на странное зрелище, которое представлял собой Крейлей.

На долю секунды Грейсон застыл в ярком круге света, который отбрасывал электрический фонарь. А потом виднелась только верхняя часть его тела — в слабом свете Венеры можно было различить судорожные взмахи рук. От вспышки пламени померк свет звезд.

Как сухие листья в доменной печи, ноги Грейсона мгновенно обратились в инертный пепел. Затем верхняя часть тела юноши рухнула в сторону Ситона. Потрясенный инженер на мгновение окаменел. Он просто стоял, вытянув свой детектор, как будто один лишь прибор, изготовленный человеком, мог дать ему защиту, когда все остальное не оказалось бесполезными.

За ним остальные члены группы в ужасе вышли вперед. Сквозь защитные очки они видели отвратительное зрелище безногого тела, взорванный скафандр, отлетевший вправо, на сверкающее красное поле, свет от рыжеватых волос гальванически распространялся. Тело крутилось быстрее и быстрее — и затем пламя милосердно охватило его.

Крейлей усадил Хелен и положил руку ей на плечо, чтобы успокоить. Она застыла, покачиваясь, опустив взгляд, пытаясь осознать случившееся. Затем она собралась с силами и заняла место рядом с мужем. Они не пытались заговорить. Можно было обмениваться знаками, но никто не стал. Группа двинулась почти мгновенно, чтобы избежать паники — так летчики немедленно взлетают после крушения одного из самолетов. Случившееся было человеческой ошибкой, и они не могли себе позволить из–за этого останавливаться. Они, не торопясь, возобновили свое путешествие в темноту меркурианской ночи.

*

Примерно полчаса спустя Крейлей снова остановился, пристально вглядываясь вперед сквозь толстые стекла защитных очков. На освещенном фонариком круге почвы что–то шевелилось. Хелен увидела это и подняла правую руку, предостерегая мужчин, шедших позади.

Только Ральф Уилкус, возможно, не заметил сигнала и двинулся в зону подозрительной активности. Он не забился в конвульсиях и не сгорел заживо, а просто прошел дальше, отыскивая дорогу на безликой равнине и сверяясь с показаниями датчика.

Очевидно, это был не новый тип шоковых точек; но следовало изучить неизвестное явление. Все прочие исследователи не проявили такого безрассудства, как Уилкус, они сомневались и неохотно двигались вперед, осторожно обводя динамометрами зону подозрительной активности. Ничего не происходило — только шевелилась поверхность песка, как будто от слабого ветерка.

Крейлей знал, что это не ветер. Ветряная антенна на шлеме Хелен даже не вибрировала. Он приподнял руки и фонариком подал сигнал остальным.

— Здесь что–то неизвестное, — показал он жестами. — Отойдите.

Они рассредоточились, стараясь определить размер странной воронки. В нескольких ярдах впереди Уилкус, обернувшийся спиной к ним, продолжал идти вперед, его динамометр покачивался в луче фонарика.

Никто так и не узнал, то ли Уилкус не заметил сигнала Крейлея, то ли проигнорировал его: внезапно, почти мгновенно, слепящий фиолетовый свет вспыхнул в темноте над ним и справа от него; казалось, луч вытянулся и коснулся человека. Ужасно задрожав, Уилкус согнулся и прижал руки к животу. Его фонарик и датчик упали на землю.

На мгновение свет завис над ним — пульсирующий, яркий, алчный. Затем сияние потускнело и растворилось в темноте. Уилкус безвольно рухнул, как сдувшийся воздушный шарик.

Когда Крейлей поднял пострадавшего, ему показалось, что он держит в руках пустой скафандр. В свете фонарика под стеклом шлема Уилкуса виднелись два глаза: бессмысленные блестящие точки на бесформенном бескостном лице.

Крейлей выключил фонарик и на мгновение застыл в почти полной темноте, держа ужасный груз. Остальные подошли к нему, освещая фонариками окружающее пространство.

Хелен опередила остальных.

«Что случилось?» — показала она жестами.

Шлем Крейлея медленно качнулся; этот жест должен был выразить отрицание. Он снова включил фонарик и направил его на шлем Уилкуса. Хелен не смогла сдержать крик. Лицо пострадавшего человека было жутким и невыразительным, его черты как будто стали восковыми. Но подергивание рта показывало, что юноша все еще жив. Но теперь подошли остальные; они столпились вокруг высокого ученого и его печального груза. Крейлей просигналил: «Нам надо вернуться. Уилкус тяжело ранен».

Паркерсон подошел к Крейлею и помог нести своего друга, хотя вес был так мал, что Крейлей мог справиться и в одиночку. Ситон поднял фонарик и датчик Уилкуса; исследователи, понурившись, двинулись в обратный путь по своим следам.

Они шагали медленно, с необычайной осторожностью, поводя датчиками перед собой; но они больше не обнаружили шоковых точек и без происшествий добрались до огромного блестящего корпуса космического корабля, неясно вырисовывавшегося на фоне неба среди однообразного ландшафта. Примерно в пятистах футах от кормы корабля динамометр Хелен зафиксировал электрическую активность, и группа осторожно обошла опасную зону.

Мгновение спустя они поднимались по металлической лестнице, протянувшейся по изогнутой кобальтовой поверхности. Маленькая группа заползла в огромные люки, спустилась вниз по другой лестнице и двинулась по узкому коридору, залитому холодным светом ламп. Затем Хелен повернула рычаг в конце прохода, и крышки люков с лязгом опустились на места. Послышалось шипение воздуха; перед ними открылся еще один люк.

Они оказались в диспетчерской, объединенной с жилым помещением. Крейлей осторожно опустил Уилкуса на одну из коек и сел, занявшись винтами шлема. Хелен и остальные тоже сели на койки; они замерли в безмолвии в холодном свете комнаты.

Крейлей первым снял свой шлем и затем сбросил скафандр, небрежно положив его на одну из скамей. Пока остальные освобождались от своих скафандров, он повернулся и начал откручивать шлем Уилкуса. Он старался действовать как можно спокойнее; он почти догадался, что ему предстоит увидеть; следовало мужественно это принять.

Но остальные не смогли. Когда Крейлей снял скафандр с пострадавшего, потрясенные мужчины почти тотчас же отвернулись. Хелен увидела скрюченное тело; на лице жертвы застыло идиотское выражение, изо рта текли слюни; конечности дергались; целых пять секунд она смотрела, не издавая ни звука, расслабив губы. Затем она упала без чувств.

Когда Хелен снова открыла глаза, она лежала на койке, скрытой автоматическим защитным экраном, обеспечивающим то уединение, которое она могла отыскать на судне. Паркерсон стоял рядом с ней. Поначалу Хелен не могла вспомнить, где она и что случилось; а затем память вернулась, и она тихо вскрикнула и опустила ноги на пол, попытавшись встать.

Паркерсон сел на край койки и сжал ее маленькие руки, слегка удерживая женщину.

— Испугалась? — спросил он.

Она покачала головой.

— Что случилось с Уилкусом?

Паркерсон избегал ее взгляда.

— Расскажи, — настаивала она.

— Он умер.

Казалось, напряжение исчезло с лица Хелен; она облизала губы.

— Я иду к Гиббсу, — сказала она, вставая на ноги. Где он?

— В лаборатории, — ответил Паркерсон.

Он стоял рядом с ней с обеспокоенным видом, все еще держа ее за руку. Хелен посмотрела ему в глаза.

— Что… что такое, Парки?

— Я… ничего…

— Уилкус был твоим другом…

Паркерсон нетерпеливо взмахнул рукой.

— Он был больше чем другом. Мы выросли вместе. Но дело не в том. Прости меня, Хелен; я расстроен. Это Гиббс…

— Гиббс?

— Да. Он твой муж. Ты знаешь его лучше, чем все мы. Я думаю, приходило ли тебе когда–нибудь в голову, как он смотрит на других людей, — Паркинсон отвел от нее взгляд. — Он не человек, — сказал он напряженным голосом. — Он чертова машина. Ты видела его лицо, когда он снял скафандр Уилкуса? Можно было подумать, что он разбирает на части часы!

Хелен коснулась его руки.

— Ты знаешь, что ошибаешься, Парки. Ситуация, в которую мы попали, тебя беспокоит. Гиббс Крейлей не стал бы тем, кто он есть, не будь у него этого железного контроля. Он главный, Парки. Уилкус и Грейсон ослушались его приказов. Несмотря на то, что они проявили неосмотрительность, они оба, Гиббс чувствует свою ответственность за них. И всегда будет чувствовать; ты это знаешь. Ты потерял дорогого друга; но в то же время ты не взвалил на плечи такой груз. — Она легонько сжала плечо Паркерсона. — Обдумай это.

Паркерсон выдавил слабую улыбку.

— Конечно, ты права. Думаю… думаю, я вспылил. Спасибо, Хелен.

Хелен нашла мужа неподвижно сидящим у покрытого брезентом тела Ральфа Уилкуса. Он взглянул на нее и нахмурился, когда она переступила порог крошечной лаборатории и закрыла за собой раздвижную дверь.

— Паркерсон рассказал мне… — произнесла Хелен, посмотрев вниз на узкую полку, на которой лежал мертвец.

Сначала Крейлей ничего не ответил. Он был благодарен за нежное и твердое пожатие ее пальцев; Хелен нащупала ладонь мужа и сочувственно сжала ее.

Наконец Гиббс сказал:

— Он умер до того, как я смог усыпить его эфиром.

— Что ты обнаружил, дорогой?

Губы Крейлея сжались.

— Кое–что… невероятное… — Он повернулся к полке и снял покрывало. — Позволь показать тебе.

Хелен побледнела. Тело Уилкуса было дряблым и синим. Казалось, будто его останки вылили на полку. Женщина прикусила нижнюю губу и вонзила ногти в ладони, пытаясь сохранить самоконтроль.

Он должен был умереть прямо на месте, — сказал спокойный мужчина, стоявший рядом с ней. — Его жизненная сила, видимо, оказалась просто потрясающей.

Хелен проговорила:

— Это невероятно, Гиббс.

Крейлей посмотрел на тело, которое лежало перед ним.

Взгляни, я кое–что покажу тебе.

Он надел резиновые перчатки и поднял синеватую руку мертвеца. Другой рукой он прибавил пламя в бунзеновской горелке, стоявшей на столе; наконец синий огонек достиг внушительных размеров.

— Смотри.

Он провел пламенем горелки по руке и запястью трупа. Огонь вспыхнул и потянулся в стороны; цвет пламени изменялся — оно становилось зеленоватым, затем фиолетовым, затем снова синим, когда Крейлей передвигал горелку вдоль безжизненной руки.

— Я опустил эту руку в хлористоводородную кислоту, разбавленный раствор, — сказал он. Голос Гиббса звучал спокойно и отстраненно.

Глаза Хелен расширились, когда она поняла, что это означало. Крейлей снова повернулся к столу и взял тонкую стеклянную пластинку. Он держал ее перед объятой пламенем плотью.

— Какой цвет ты видишь через стекло, Хелен?

— Желтый, — прошептала она благоговейно.

— В пламени есть только едва заметный оттенок оранжевого, — сказал он. — И когда ты смотришь на него сквозь зеленое стекло, оно желтое, а не зеленое, как должно быть.

Хелен сделала глубокий вдох.

— Тогда там совсем нет кальция. Нет кальция — даже в клетках плоти! Что…

Крейлей пожал плечами.

— Не знаю. Все, что я знаю: когда соединения кальция соприкасаются с хлористоводородной кислотой, они превращают синее пламя в темно–оранжевое. Стронций также превращает его в оранжево–красное, часто скрывая характерное свечение кальция — но стронций становится желтым под зеленым стеклом. Слабый оранжевый оттенок, несомненно, исходит от стронция. Кальций дал бы зеленый цвет под зеленым стеклом.

Крейлей склонился над пламенем горелки.

— Я сделал спектроскопические тесты, чтобы убедиться, — сказал он, — Характерные спектры кальция оранжевый, зеленый и светлый индиго — полностью отсутствовали. Хелен, что–то извлекло весь кальций из тела Уилкуса!

— Но мог ли человек жить, если…

— Недолго, возможно, — сказал Крейлей, предугадывая ход мыслей жены. — Я бы сказал «нет», но мы не можем отрицать очевидное. Мгновенное изъятие кальция из его тела не должно было затронуть нервные структуры, по крайней мере, временно. Двигательные и сенсорные нервы функционировали, хотя мозг полностью вышел из строя.

— Но что могло спровоцировать это? — спросила Хелен.

— Только одно. Радиация. Излучение невидимого спектра, более сильное, нежели то, с чем мы сталкивались на Земле. Ужасная бомбардировка ультрафиолетом. Так называемые лучи — «белые вороны», возможно, которые будут смертельными для всего живого на Земле.

Он выключил бунзеновскую горелку.

— Почему даже относительно безобидные элементы ультрафиолетового спектра выкачивают кальций из протоплазмы? Понимаешь — одноклеточные, амебы, парамеции и тому подобные — под воздействием ультрафиолета и центрифуги за несколько секунд становятся вязкими шариками — шариками с затвердевшим ядром. Радиация выкачивает кальций из внешней оболочки клетки и располагает его вокруг ядра. Такая радиация, о которой я говорил, сделала бы то же самое со всеми клетками человеческого тела, выкачала внешнюю окись кальция и…

Крейлей в первый раз содрогнулся:

Это ужасно, дорогая. Ужасно. И в то же время здесь есть что–то удивительное. Похоже на направлен, нацеленное влияние. За этими стенами, в темноте, могут жить — возможно, неразумные — существа. Меркурий не безжизненная планета, как мы думали!

Хелен в недоумении покачала головой.

— Но ультрафиолет не проникает в металл, Гиббс.

— Ты забываешь, что дифолхром — это сплав серебра, Хелен. Ультрафиолет может проникать сквозь наши дифолхромовые скафандры, если радиация достаточно интенсивна. А она должна быть невообразимо высокой, чтобы сделать то, что она сделала с Уилкусом.

— Ты думаешь, это форма жизни? — выдохнула Хелен. — Почему? Ты что–то видел?

— Только ту вспышку фиолетового цвета. И мы оба видели движущийся песок. Что–то лежало на песке, возможно, и поднялось, когда мы подошли.

— Ты же не думаешь, что жизненная форма состояла из невидимого света?

Крейлей покачал головой.

— Едва ли. Думаю, она использовала лучи как оружие. Что–то осязаемое вылетело оттуда.

Он снова накрыл тело Уилкуса и снял перчатки. Его пальцы немного дрожали.

Хелен сказала:

— Ты снова собираешься выйти наружу, Гиббс?

Крейлей медленно кивнул.

— Также мне надо взять с собой инфракрасную стробоскопическую камеру, — сказал он.

— Стробоскопическую…?

— Предположим, эти формы движутся невообразимо быстро. Может быть, именно поэтому мы не смогли уви деть их своими глазами. Стробоскопическая камера может делать дюжины снимков в интервале одной деся тимиллионной секунды. Ультрафиолетовые пластин обеспечат темноту, а стробоскоп уловит движения, слишком быстрые для глаза.

— Но почему ты думаешь, что объекты слишком быстро двигаются, Гиббс?

— Они невидимы или почти невидимы. Это значит, что-либо они состоят из какой–то инопланетной энергии, которая испускает световые волны слишком длинные или слишком короткие для зрительного восприятия, либо они движутся так быстро, что кажутся слабыми расплывчатыми очертаниями в ярком свете и совсем не видимы в темноте.

Они направились к выходу из лаборатории. Хелен взяла мужа за руку.

— Это ужасный риск, Гиббс, — сказала она спокойно.

Он посмотрел на нее, слегка улыбнувшись, но ничего не сказал.

Следующие два часа подтвердили страхи Хелен еще сильнее, чем она предполагала, но извращенный каприз судьбы помешал Крейлею самому пойти на такой риск. По пути в комнату для наблюдений руководитель Первой Исследовательской Экспедиции на Меркурии сильно вывихнул сухожилие на правой лодыжке; он поскользнулся на лестнице.

Паркерсон, Ситон и Уилсон стояли и слушали, как он в бреду проклинал всех и все. В первый раз за время путешествия Крейлей отдался свои эмоциям с невероятной горячностью; его не сдерживало даже присутствие жены. Вывих лодыжки расстроил его жизненный план.

Внезапно Хелен обнаружила, что почти улыбается; она поймала изумленный взгляд Паркерсона. Улыбка медленно расползлась и по его лицу; Хелен разгадала его мысли. «Надо же, подумать только! Командир тоже человек!»

Остальные мужчины тут же захотели заменить командира, и Крейлей, успокоившись, выбрал Ситона и она Хелен поняла, что спрашивает себя: согласились ли бы мужчины с такой охотой заменить его, если бы ее не было в коридоре. Поймав расстроенный взгляд Паркерсона после того, как выбрали двух других, она внезапно поняла, что в этом не может быть сомнений. Присутствие женщины действовало как катализатор, заставляя одиноких мужчин более охотно сносить лишения и повышая интенсивность их подсознательных побуждений.

Пока двое мужчин снова забирались в скафандры, Паркерсон отправился за стробоскопической камерой в складской отсек. Это был компактный прибор, небольшой металлический конус, размером примерно с кислородный баллон; стробоскопическая панель венчала изогнутый штатив. Паркерсон протянул аппарат молодому Ситону, а потом стоял рядом с Крейлеем и Хелен, пока двое мужчин неуклюже карабкались вверх по лестнице к герметичному люку.

Крейлей сделал шаг, и лицо его исказилось от боли. Хелен попыталась поддержать мужа, но он, глухо ворча, вырвался и, хромая, зашагал дальше — Крейлей хотел сесть на вращающееся кресло перед панелью управления. Мгновение он раскачивался на сидении, ожидая, когда боль отступит.

Затем он повернул переключатель на панели, и тут же в центре стены появилось маленькое отверстие. Оно быстро расширялось, защитные и отражающие слои сдвигались с удивительно прозрачной поверхности смотрового люка.

Трое обитателей космического корабля всматривались в черную меркурианскую ночь. Внезапно вспыхнул один фонарь, затем второй, и в конусе света, отбрасываемом первым фонарем, появилась фигура Алана Уил сона, одетого в громоздкий скафандр. Медленно, мед ленно он шагал, вытягивая перед собой датчик, луч его фонаря был сфокусирован на поверхности почвы.

Внезапно, на мгновение, над тяжеловесной фигурой ослепительно ярко сверкнул фиолетовый огонь. Затем он испарился, и как только это случилось, Уилсон, казалось, покачнулся. Целых десять секунд фонари обоих исследователей продолжали судорожно метаться по территории, но все заметили, что Уилсон двигался слишком быстро. Прежде чем кто–то из троих наблюдателей успел сказать хоть слово, они увидели, как мужчина развернулся кругом, его ноги оторвались от земли и внезапно исчезли. Уилсон не выпускал из рук фонарик, и его лучи фантастически танцевали на отдаленных предметах.

Луч фонаря Ситона дрожал, как будто астронавт не мог справиться с неожиданным потрясением. Позднее выяснилось, тем не менее, что он отважно установил стробоскопическую камеру и попытался сделать несколько снимков невидимого ужаса, который схватил его товарища.

На корабле Крейлей манипулировал реостатом, расположенным рядом с центральной панелью; через мгновение равнину залил сине–белый свет огромных дуговых ламп, окружавших входной люк корабля. В этом свете трем оставшимся на корабле исследователям открылось зрелище, которое никому из них никогда не суждено забыть. Высоко над ржаво–красной равниной танцевало и подпрыгивало тело Уилсона, руки жертвы были широко раскинуты. Казалось, человек распластался на фоне тьмы с редкими вкраплениями звезд — в абсолютной пустоте. Чуть ниже астронавта, повисшего над поверхностью планеты, виднелось неясное, зеленоватое пятно; оно как будто перехватывало свет и перекрывало обзор.

Крейлей повернулся к остальным, его кулаки были сжаты.

Он мертв, я думаю, — сказал он. — Он не мог выжить…

Но Хелен чуть слышно вскрикнула и указала наружу. Подвешенная фигура освободилась и упала на землю, как падает с дерева лист. Тело Уилсона ударилось о поверхность и подпрыгнуло, затем покатилось по равнине; потом останки жертвы натолкнулись на валун и исчезли.

Ситон развернулся и стремглав помчался обратно к кораблю. В одной руке он держал фонарь; о датчике динамометра Ситон тотчас же забыл; устройство без толку болталось у него на плече. В другой руке астронавт судорожно сжимал камеру. Вскоре он исчез в тени корабля.

Крейлей обернулся, выключил дуговые лампы и произнес холодным, спокойным голосом:

— Ситон сделал это. Лучше помоги ему и возьми камеру, Фред.

Паркерсон кивнул и полез по лестнице к люку, который вскоре открылся; появился обессилевший Ситон, все еще сжимавший камеру. Паркерсон осторожно отобрал у него аппарат, открыл стальную крышку и засунул руку в защитную трубку. Космический холод, казалось, обжигал пальцы, вцепившиеся в маленькую камеру. Паркерсон передал устройство Крейлею, а затем помог Ситону спуститься по лестнице и снять шлем.

Как только шлем сняли, Ситон, задыхаясь, пробормотал:

— Господи, господи!… Оно шло на меня… я чувствовал это… и Уилсон побежал ко мне… пытался бросить фонарь в это… напасть на это… оно… оно забрало его!…

Паркерсон беспомощно, почти механически пробормотал: «Знаю, знаю», когда ослаблял крепления на дифолхромовом скафандре. Уилсон и Ситон были такими же приятелями, как Паркерсон и Уилкус:

Но Билл, ты включил камеру, правда? Ты использовал пленку? Может быть, мы смогли бы уловить этих…

Ситон молча кивнул, а затем рухнул на одну из коек, обхватив голову руками.

Крейлей открыл камеру; изнутри выпала тонкая пачка автоматически проявленных фотографических пластинок. Он протянул их Хелен, пальцы которой не заледенели от прикосновения к невероятно холодной поверхности камеры.

С мрачным предчувствием Хелен подняла верхнюю пластинку и медленно поднесла ее к одной из ламп рубки управления.

На пластинке появилось четкое изображение. Хелен протянула ее мужу, толком не поняв, что удалось разглядеть. Но Крейлей быстро сказал:

— Это жизнь, все правильно!

После этих слов Паркерсон и Ситон бросились, чтобы посмотреть на это из–за плеча Крейлея. Некоторое время тишину нарушало только быстрое дыхание четырех исследователей.

Затем Крейлей снова сказал:

— Жизнь, Хелен — чувствующая форма, возможно, не разумная, но, определенно, чувствующая. Ситон, ты что–то чувствовал… там?

Ситон ответил:

— Чувствовал?… Ничего… Ничего, кроме… что ж, было похоже на продолжающийся электрический ток, становившейся сильнее и сильнее… Ужасно!…

Крейлей пристальнее изучил пластинку. Сравнив ее с металлической галькой на земле, он пришел к выводу, что объект очень велик, возможно, в четыре раза выше человека.

Эта форма была конусообразной, с математически точными линиями, но все же несомненно живой. От широкого основания к поверхности спускался один длинный стержень, а четыре стержня поменьше отходили с боков заостренной вершины. Там, где основание стержня касалось поверхности, виднелось множество маленьких язычков огня, как будто силуэт опирался на землю и вызывал постоянную реакцию — электрические отблески.

Крейлей спокойно сказал:

— Вторую пластинку, Хелен.

Хелен посмотрела на нее и выдохнула:

— Трое.

Крейлей взял пластинку и изучил ее.

— Три… и посмотри, как они сгруппированы!

— На этой пятеро, — сказала Хелен, протягивая ему третью пластинку.

Крейлей быстро просмотрел оставшиеся пластинки, не сказав не слова. Когда он закончил изучать двенадцатую и последнюю, он быстро посмотрел вверх, его губы вытянулись в ниточку.

— Корабль в опасности, — сказал он.

Паркерсон уставился на него:

— Что ты имеешь в виду, Гиббс?

— То, что сказал. Эти конусы — чувствующие существа. Думаю, это энергетические формы, движущиеся силовые поля, наделенные разумом и целями. Полагаю, они каким–то образом связаны с электромагнитными полями, шоковыми точками.

Он встал, вздрогнув: вывихнутое сухожилие напомнило о себе.

— Думаю, эти конусы порождают ультрафиолетовое излучение и питаются из электромагнитных источников шоковых точек. Помните, что сама протоплазма — это электрический феномен, сформированный энергией и радиацией. Но протоплазма — продукт окружающей среды, лишь слегка заряженной солнечной энергией. Меркурий не таков.

Он протянул изображения Паркерсону.

Обрати внимание на эти снимки, Фред. Думаю, они доказывают, что эти конусы планируют нападение. Кажется, они образуют какое–то клиновидное формирование На последнем снимке, по крайней мере, пятнадцать конусов — и все они направляются к кораблюI

Крейлей развернулся и посмотрел в иллюминатор. Внизу царила темнота, за исключением слабых проблесков света там, где тонкие лучи Венеры касались крошечных камешков. Но исследователь знал, что странные силовые формы присутствовали там, хоть он и не мог их видеть. Также он подозревал, что конусы собираются на огромной шоковой точке, которая располагалась менее чем в пятистах футах от люка корабля.

«Время действовать», с сожалением подумал Крейлей. Риск был слишком велик — в этот раз. Он снова сел в кресло возле пульта и повернулся, чтобы активировать стартовые двигатели огромного судна.

Прежде, чем он успел это сделать, невообразимо яркий свет пронизал корабль. Могучий рев заглушил все остальные звуки. Вибрация сотрясала все предметы в рубке управления. Затем появилось знакомое давление ускорения, и Крейлей моментально отключился, несмотря на то, что он сидел на мягких подушках в кресле у пульта.

Он пришел в сознание, собрав все силы, вытянув себя из вязкого густого тумана. На корабле воцарилась зловещая тишина, прерываемая жутким скрипом и треском кобальтовых панелей, подвергавшихся перегрузкам. Крейлей выглянул в иллюминатор — и не смог отвести взгляд. Пустынная равнина, далекие и причудливые холмы Меркурия исчезли, а на их месте появился черный космос и кружащиеся звезды.

Мгновенно его натренированные глаза скользнули по графикам и циферблатам панели управления. Огромные атомные моторы были неподвижны. Единственной работающей машиной оставалась вспомогательная установка — свет, тепло, атмосфера. На одном из датчиков горел красный свет, сигнализирующий о запуске двух химических агрегатов, которые использовались, чтобы при взлете придать ускорение кораблю.

Живой ум Крейлея мгновенно интерпретировал случившееся. Странные конусы с равнины, бесспорно, высвободили взрыв энергии, который зажег химический состав и отправил корабль прочь от поверхности планеты. Восхождение было таким маловероятным, что казалось результатом вмешательства Судьбы — но Крейлей знал, что статистическая вероятность такого развития событий довольно велика.

Его пальцы скользили по переключателям на панели, он действовал быстро и в то же время расчетливо. Тишина прервалась — загудели атомные моторы, и корабль стабилизировался. Крейлей вздохнул от облегчения: атомное топливо оказалось невосприимчиво даже к фантастическим перепадам температур, возникавшим под действием ультрафиолетовой радиации конусов. Включились искусственная гравитация и ходовые огни; наконец огромный кобальтовый корабль был стабилизирован.

Только после этого Крейлей позволил себе осмотреться.

Паркерсона завалило кучей обломков, оставшихся от перегородки. Рядом с ним лежал Ситон, его голова медленно повернулась, а веки затрепетали. И…

— Хелен!

Он, хромая, двинулся к ней, не чувствуя боли от вывиха; быстро ощупал ее тело; в его движениях сочетались забота и профессионализм. Она застонала.

Ты в порядке? Хелен? Хелен…

Она открыла глаза, снова застонала и чуть заметно ему улыбнулась.

— Ч… что…

Он помог ей встать. Хелен сильно дрожала, но была относительно целой и невредимой. Она бросилась назад к Паркерсону, они сумели высвободить его тело, убрав обломки переборок.

Крейлей аккуратно опустил Хелен на одну из скамеек и повернулся к Паркерсону. Тот был без сознания и тяжело дышал. Струйка крови сочилась из уголка его рта.

— Ребра сломаны, — сказал Крейлей кратко. — Возможно, проколото легкое. Взгляни на Ситона, если можешь, дорогая. Я позабочусь о Фреде.

*

Час спустя они неслись во тьме, набирая ускорение для долгой петли, ведущей обратно к Земле. Ситон скорчился над компьютером, его пальцы метались по клавиатуре, выверяя курс полета. Хелен сидела на койке Паркерсона, глядя, как плазма из пластикового контейнера течет в его вены. Автоматический защитный экран был частично опущен, скрывая переднюю часть кабины управления от глаз Паркерсона.

— Дом… — слабо прошептал Паркерсон. — Там, должно быть, хорошо, Хелен.

Она кивнула.

— Постарайся не разговаривать, Парки.

Не обращая внимания на ее просьбу, Паркерсон произнес:

— Уилкус, Уилсон, Грейсон и Скотти. Все мертвы. Ради чего? Кровавое бесполезное дело. Кто–то выиграл от их смерти? — Слезы появились в его глазах. Он злобно их смахнул. — Извини, Хелен. Но это такая потеря…

Странно, натянуто улыбаясь, Хелен встала и подняла автоматический экран.

— Посмотри, — мягко сказала она.

Паркерсон медленно повернул голову, следя за ее взглядом. В кресле у панели управления сидел Крейлей. Его плечи были расправлены, а руки спокойно лежали на краю панели, его лицо было устремлено к необъятности космоса. Он не шевелился.

Хелен вернулась и села, сначала посмотрев на упаковку плазмы, а затем на раненого мужчину.

— Парки, — прошептала она. — Однажды ты спрашивал, человек ли он. Посмотри на него теперь. Нас спугнули. Они убили наших людей и повредили наш корабль. Нас победили. Мы удрали. — Она криво улыбнулась. — Но… посмотри на него, Парки. Он исследователь. Он — новый колонист в тот период, который стало величайшим переломом в истории.

Он откинула волосы со лба усталым жестом.

— Может быть, он не человек. Может быть, он просто… человечество. Посмотри на него, Парки. Несмотря на смерть и несмотря на опасность, несмотря на формы жизни, у которых есть все преимущества их собственной тайны — он вернется. Неужели ты этого не видишь?

Паркерсон посмотрел на спокойную, сильную фигуру, а затем на женщину.

— Он вернется, — прошептал Паркерсон. — Да… точно.

И как только он вполне осознал то, что говорила Хелен Крейлей, с его губ сорвалось:

— Мы вернемся!

Человек, которого создали марсиане

Никто из смертных никогда не видел марсиан, но люди слышали их шепот — не зная ужасной тайны, которую они скрывают.

1

В лагере поселилась смерть.

Проснувшись, я понял: она пришла, чтобы остаться с нами на ночь, и ждала дня, чтобы вырваться и залить пустыню светом. В основании черепа я чувствовал покалывание; на теле выступил холодный пот.

Я хотел встать и на неверных ногах уйти в темноту. Но я собрался с силами. Я скрестил руки и замер, ожидая, пока небо станет светлее.

Рассвет на Марсе не похож на все, что вы себе можете представить. Ты просыпаешься утром — и вокруг все яркое, чистое, сияющее. Ты пытаешься ущипнуть себя, очнуться и выпрямиться — но это не исчезает.

Затем ты смотришь на свои руки с огромными мозолями. Ты идешь к зеркалу, чтобы взглянуть на свое лицо. Не хорошо. Здесь уродство искажает картину. Ты осматриваешься, и видишь Ральфа. Видишь Гарри. Видишь женщин.

На Земле, в резком свете раннего утра, женщина может выглядеть не слишком очаровательно, но если она по–настоящему прекрасна, то будет выглядеть не так уж плохо. На Марсе даже самая прекрасная женщина при пробуждении выглядит злобной, слишком усталой и измученной человеческими недостатками; она не может превратить сборную металлическую лачугу в настоящий дом для мужчины.

На Марсе на многое приходится смотреть иначе. Приходится принимать страдания и лишения как повседневную реальность. Приходится привыкать к жизни в строительных лагерях в пустыне, где красная пыль заставляет чувствовать, что ты опустошен и высушен изнутри. Ты чувствуешь себя барабаном, сморщенным стручком гороха, соленой рыбой, которую повесили сушиться. Пыль внутри тебя и вокруг тебя, вода из каналов разъедает подошвы твоих ботинок.

Итак, ты просыпаешься и молча осматриваешься по сторонам. Вечером ты собрал сплавную древесину и сложил ее у костра. Все исчезло. Кто–то украл драгоценную древесину. Марсиане? Попробуй угадать.

Ты встаешь и идешь к Ральфу, расправив плечи. Ты говоришь:

— Ральф, какого черта тебе понадобилось красть мою древесину?

Ты говоришь так лишь в своем воображении. Ты говоришь это Дику, ты говоришь это Гарри. Но на самом деле ты говоришь: «Ларсен снова побывал здесь этой ночью!»

Ты говоришь: «Я положил рыбу вариться, а Ларсен ее съел. У меня была прекрасная колода карт, блестящих и новых, а Ларе испортил их. Я не жульничал. Это Ларсен надеялся, что я выиграю, чтобы он смог устроить мне засаду в пустыне и отобрать у меня все деньги».

У тебя есть девушка. В лагерях не так уж много девушек, от которых исходит смех, свет и огонь. Но несколько все же есть, и тебе повезло: ты увлекся одной девушкой — у нее пухлые красные губы и кудрявые золотые волосы. Внезапно она исчезает. Кто–то сбегает с ней. Это Ларсен.

В каждом мужчине дремлет титан. Когда жизнь кипит вокруг тебя в суровом и новом мире, тебе приходится уважать парней, которые связали свои судьбы с твоей, даже когда они действуют слишком резко, а их движения — как блеск солнечного света в пустыне, на этой бескрайней полированной надгробной плите.

Ты думаешь об имени «Ларсен»*. Ты начинаешь с отдельных штрихов и создаешь Ларсена до тех пор, пока в твоей голове не формируется его облик. Ты создаешь его, пока он не становится огромным, крикливым, драчливым, золотым человеком по имени Пол Баньян.

Даже дурные легенды на Марсе кажутся золотыми. Ларсен был не только моим спящим титаном — не только великаном Дика или Гарри. Он был титаном, спавшим во всех нас, и это делало его таким замечательным. Все гигантское наделено красотой, силой; и ты не в силах противиться влечению…

В одиночку мы ничего не могли поделать с Ларсеном, поэтому, когда случалось какое–то злодеяние, оно не могло вызывать у нас радости. Это просто не могли сделать мы! Вот он, Ларсен! Он берет на себя всю вину, но он не чувствует себя виновным, потому что он первый мужчина в Эдеме; ребенок, который никогда не вырастет; смеющийся мальчишка; Геркулес, держащий мир на своих плечах, ищущий женщину с длинными сверкающими косами и глазами, похожими на звезды с небес, женщину, которая будет подчиняться его воле.

Если такая женщина окажется в руках Геркулеса, захочешь ли ты остановить его, когда он пожелает разрушить мир? Ты хотя бы попытаешься?

Ты понимаешь? Ларсен был ближе к нам, чем воздух, и так же необходим как еда, и вода, и наши мечты о светлом завтрашнем дне. Не думай, что мы никогда не испытываем к нему ненависти. Не думай, что мы проклинаем и не браним его. Ты можешь прославлять легенду с сегодняшнего дня до бесконечности, н никогда не станет совершенно чистым. Ларсен казался бы нам совершенно реальным, если бы мы не наделили его мускулами, которые могли уставать, и глазами, которые закрывались от усталости. Ларсену приходилось спать, как и нам. Он исчезал на несколько дней. Мы подмигивали и говорили: «В этот раз Ларсен долго отдыхает. Но он вернется с чем–то новеньким в запасе, не беспокойся!».

Конечно, мы не могли шутить на эту тему. Когда Ларсен крал или обманывал, мы могли притворяться, что играем в игру мечеными игральными костями — не смертельную игру, но игру, полную шума и ярости с воодушевляющим взрывом веселья в ее конце.

Но есть игры куда опаснее. Я неподвижно лежал, мои руки были скрещены на груди, пот сочился из всех пор. Я смотрел на Гарри. Я работал всю ночь, копая скважину; через несколько дней вода забила бы ключом, сладкая и прохладная, и нам не пришлось бы ходить к каналу, чтобы пополнить запасы. Гарри моргал и шевелился, и я, просто взглянув на него, смог понять, как трудно ему приходится. Я посмотрел на круг лачуг, видневшихся у него за спиной.

Большинство из нас спали на открытом воздухе, но в лачугах было несколько юношей и женщин, слишком измученных тяжелой работой, чтобы беспокоиться о том, где они спят — в давящей темноте или под ясным холодным светом звезд.

Я медленно встал на колени, зачерпнул горсть песка и медленно пропустил его сквозь пальцы. Гарри смотрел прямо на меня, и его глаза расширялись в тревоге. Должно быть, из–за выражения моего лица. Он встал, и подошел к тому месту, где сидел я; его рот слегка дергался. Гарри не чувствовал спокойствия. Жизнь не была к нему добра, и он смирился, покорно принимая удары и стрелы жестокой судьбы. У него было такое истощенное лицо, похожее череп; оно пугало детей, а большинство женщин, завидев его, принимались плакать.

— Ты плохо выглядишь, Том, — сказал он. — Ты слишком загнал себя.

Я быстро осмотрелся. Мне надо было ему сказать, но ужасные новости могли погубить Гарри. Он не справился бы с приступом дикой паники. Но я больше ни секунды не мог держать это в себе.

— Сядь, Гарри, прошептал я. — Я хочу рассказать тебе. Нет смысла будить остальных.

— Ох, — сказал он.

Он сел на песок рядом со мной, пытаясь посмотреть мне в глаза.

— Что случилось, Том?

— Я слышал крик, — сказал я. — Он был ужасен. Кто–то тяжело ранен. Он меня разбудил, а это довольно сложно сделать.

Гарри кивнул.

— Ты спишь как сурок, — сказал он.

— Я просто лежал и слушал, — сказал я, — С широко открытыми глазами. Что–то вышло из скважины — что–то двуногое. Оно не издавало ни звука. Оно было большим, Гарри и, казалось, оно растворилось в тени. Не знаю, что удержало меня, почему я не вскочил и не последовал за ним. Это как–то связано с тем, что я почувствовал. Внутри все заледенело.

Казалось, Гарри понял меня. Он кивнул, его взгляд метнулся к колодцу.

— Как давно это произошло?

— Десять–пятнадцать минут назад.

— И ты просто ждал, пока я проснусь?

— Да, — ответил я. — В крике было что–то такое, что заставило меня отложить поиски. Двое — это компания, а когда ты один на один с чем–то подобным, лучше все обдумать, а потом действовать.

Я видел, что Гарри польщен. А еще он нервничает и ужасно трясется. Но он был польщен, что я обратился к нему как к другу, которому могу доверять. Когда больше ничего в жизни от тебя не зависит, приятно знать, что у тебя есть друг.

Я смахнул песок с брюк и встал.

— Пойдем, — сказал я. — Посмотрим.

Для него это было тяжелое испытание. Он дрожал. Он знал, что я не выдумал крик. Если один–единственный крик мог так меня взволновать, то дело плохо.

Мы подошли к скважине в полнейшей тишине. Везде были тени, холодные и угрожающие. Казалось, они, словно люди, перешептываются, теснятся друг к другу в зловещей любопытной тишине, и ждут, что мы найдем.

От огня до скважины была дорога в шестьдесят футов. Дорога под солнцем — дорога под ярким горячим солнцем Марса, с абсолютным ужасом, который, возможно, ждет нас в конце пути.

Ужас был там. Глубоко в горле Гарри зародился тихий булькающий звук, а мое сердце начало биться как барабан.

2

У человека на песке не было макушки головы. Его череп был раздавлен и сплюснут так безобразно, что он казался деревянной фигурой, оставленной здесь — анатомическим манекеном со снятой головой.

Мы огляделись в поисках головы, надеясь, что мы ее найдем, надеясь, что мы ошиблись, и случайно наткнулись на анатомическую лабораторию под открытым небом, а сейчас смотрим на жуткий реквизит, сделанный из пластика и сверкающего металла вместо костей, мускулов и плоти.

Но у человека на песке было имя. Мы знали его многие недели и говорили с ним. Он был не манекеном, а трупом. Его конечности бились в ужасных конвульсиях, его глаза были широко открыты. Песок у его головы запекся от засохшей крови. Мы искали оружие, которое раздробило его череп, но не нашли.

Мы искали оружие до того, как увидели следы на песке. Они были большими — невообразимо большими и массивными. Человек с двенадцатым размером обуви мог оставить такие следы, если бы кожа немного размокла и выходила бы за пределы подошвы.

— Бедняга, — прошептал Гарри.

Я знал, что он чувствовал. Мы все любили Неда. Безобидный паренек, который очень любил одиночество, парень, у которого не было злого умысла. Счастливый паренек, который любил петь и танцевать в свете большого костра. У него было банджо, и он считался хорошим музыкантом. Кто мог возненавидеть Неда, кто мог наброситься на него с такой примитивной и дикой яростью? Я посмотрел на Гарри, и увидел, что он думает о том же.

Гарри выглядел довольно плохо, он был готов потерять сознание. Он прислонился к опоре у скважины, мучительная ярость горела в его глазах.

— Кровожадный ублюдок! — пробормотал он. — Я бы взял его за глотку и задушил бы его. Кто мог сделать такое с Недом?

— Я тоже не могу этого понять, — ответил я.

Затем я вспомнил. Не думаю, что Молли Иган могла по–настоящему любить Неда. Любопытным было то, что Неду не требовалась та любовь, которую она могла ему дать. Он был независимым пареньком, несмотря на свою хрупкость, и ему не нужна была женщина, которая бы за ним присматривала. Но, должно быть, Молли находила в нем что–то трогательное.

Молли была прекрасной женщиной, и в лагере не нашлось бы мужчины, который не завидовал Неду. Это Удивительно, но это могло объяснить, почему Нед лежал на песке с расколотым черепом. Вот почему кто–то мог возненавидеть его настолько, что убил.

Не прилагая никаких усилий, Нед завоевал любовь Молли. Это могло свести с ума какого–то плохого парня, как гиену сводит с ума клетка. Даже небольшой мужчина мог расколоть Неду череп, но следы на песке были большими.

Сколько мужчин в лагере носит обувь двенадцатого размера? Это был самый трудный вопрос, и он повис в мерцающем воздухе между Гарри и мной словно беззвучный вызов. Мы практически видели изогнутый знак вопроса, висевший в ослепительном блеске марсианского солнца.

Я немного подумал, глядя на Гарри. Затем я глубоко вздохнул и сказал:

— Сначала нам лучше обсудить это с Биллом Ситоном. Если новость разойдется, эти следы очень быстро затопчут. А если страсти накалятся, может случиться все, что угодно.

Гарри кивнул. Билл был из тех ребят, на которых можно положиться в экстренной ситуации. Спокойный, уравновешенный, рациональный, с авторитетным видом, вызывавшим уважение. Временами он мог быть упрямым, но его чувство справедливости было крепким как кнут.

Мы с Гарри очень аккуратно обошли участок осыпавшегося песка и остановились у двери лачуги Вилла. Билл был холостяком, и мы знали, что внутри не будет женщины, которая воспротивится и скажет ему, что он сделает глупость, если станет действовать как судебный исполнитель. Или все–таки будет? Нам пришлось рискнуть.

Охрана порядка — неблагодарное дело как на Земле, так и на Марсе. Поэтому она привлекает худших — и лучших. Если ты упивающийся властью садист, то ты возьмешься за эту работу ради удовольствия, которое она принесет тебе. Но если ты действительно хочешь сохранять жестокость в рамках, чтобы довольно приличные ребята получили шанс построить будущее, ты возьмешься за эту работу без единой мысли о награде, лишь ради простого удовлетворения от помощи людям.

Билл Ситон был таким мужчиной, пусть ему и нравилось находиться в центре внимания и командовать остальными.

— Давай, Гарри, — сказал я. — По крайней мере, мы разбудим его и покончим с этим.

Мы зашли в лачугу. Билл спал на полу, поджав длинные ноги. Его рот был открыт, и он сильно храпел. Я не мог не подумать, как сильно он похож на гигантского кузнечика. Но это было только первое впечатление, вызванное нервным переутомлением.

Я наклонился и потряс Билла. Я схватил его руку и тряс его, пока его челюсть не захлопнулась, и он не вскочил, встревоженный. Ощущение нелепости мгновенно исчезло. Вернулось чувство собственного достоинства, окутавшее его как плащ.

— Ты говоришь, Нед? Бедный паренек! Помогите мне — если я найду крысу, которая это сделала, я зажарю ее на медленном огне!

Он поднялся, кое–как добрался до шкафчика с оборудованием и вытащил пробковую каску и пару шорт. Он быстро оделся, постоянно ругаясь, и вышел за дверь на яркий рассвет, как будто хотел обрушить оба кулака на первого же подозрительного парня, который появится у него на пути.

Мы не можем допустить, чтобы следы затоптали, — бормотал он. — Здесь полно тупых мерзавцев, которые ничего не знают о сохранении улик. Эти следы могут оказаться единственной зацепкой.

— Только мы трое будем этим заниматься, Билл, сказал я. — Когда ты решишь, что делать, мы разбудим остальных.

Билл кивнул.

— Держать все в секрете — очень плохо. Мы приме сем его сюда. Когда мы расскажем новости, и хочу, что бы тела не было видно,

Гарри, Билл и я совершили еще одну прогулку под солнцем. Я посмотрел на Гарри, и зеленоватый цвет его лица потряс меня. Он тяжело это переживает, подумал я. Если бы я не знал его так хорошо, то бы мог придти к неприятному выводу. Но я просто не мог представить, чтобы Гарри поссорился с Недом из–за Молли.

Как я мог такое подумать? Я поднял руку и посмотрел на нее. Она не тряслась. Нервы крепки, разум чист. Никого удовольствия в охране порядка — передаю эту ношу Биллу. Но предстояла отвратительная работа, и я смело встречал ее, по крайней мере, я так думал.

Когда–нибудь пытался поднять труп? Труп незнакомца поднять легче, чем труп человека, которого ты знал и любил. Мы с Гарри поднимали его вместе. Дли двоих вес мертвого тела не казался слишком большим сначала. Но вскоре труп стал ужасно тяжелым, наши руки тащили его как какое–то сырое бревно, извлеченное из темных вод канала.

Мы принесли тело в лачугу и опустили на пол. Голова откинулась назад, и глаза выпучились. Смерть всегда постыдна. Она лишает человека сдержанности и превращает достойного человека в посмешище, напоминая о жестокости судьбы и тщетности противостоянии ей.

Мгновение мы стояли, глядя на то, что осталось от Неда. Я взглянул на Билла.

Сколько мужчин в лагере носят двенадцатый размер обуви?

Скоро мы это выясним.

Все это время мы не упоминали Ларсена. Ни слова о Ларсене, никто не сказал ни слова. Жульничество, да. Обман и коварное предательство, и порочность, и злость. Драки у костров посреди ночи, избитые лица и сломанные запястья, и проклятья, которые никогда не прекращались. Во всем этом мы могли винить Ларсена. Но безобидный паренек, лежащий мертвым у скважины в растекающейся луже крови — это злодеяние внезапно остановило нас в нашей легенде… А еще остались следы.

В человеческом разуме есть что–то, отвергающее слишком явную ложь. Как бы прекрасно было сказать: «Ларсен снова приходил этой ночью. Он нашел паренька, который никогда никого не трогал, стоящего у скважины в лунном свете. Просто ради удовольствия он решил убить паренька прямо там, в тот же миг». Просто добавить легенде блеска, просто пустить по лагерю волнующие слухи…

Нет, это была бы такая ложь, в которую не поверил бы ни один нормальный человек.

Затем случилось что–то, что заставило нас нервничать.

Самый тревожный звук, который можно услышать на Марсе — это шепот. Обычно он начинается как едва слышное бормотание и усиливается с каждым порывом ветра. Но сейчас он начался с высокой ноты, нарастал и не прекращался.

Это был шепот вымирающей расы. Марсиане так же неуловимы, как эльфы, и вся безжалостная логика науки не сумела вытащить их на солнечный свет, и поставить перед людьми во всей непреклонной заносчивости существ, равных человеческой расе.

Этот провал был трагедией. Если превосходство человека кто–то оспорит, то пусть перед нами встанет существо из плоти и крови, двуногое с большими мозгами, которое должно убивать, чтобы выжить. Лучше это, чем призрачное мерцание в глубоких сумерках, шепот, взмахи, и протяжные вздохи, пророчащие смерть.

О, марсиане были совершенно реальными. Порхающая летучая мышь–вампир реальна, как и жалящий скат в глубинах голубой лагуны. Но кто мог показать на марсианина и сказать: «Я ясно видел тебя в ярком дневном свете. Я заглядывал в твои совиные глаза и следил, как ты порхал над песком на своих тонких ножках стебельках. Я знаю, в тебе нет ничего загадочного. Ты как водное насекомое, скользящее по поверхности пруда на знакомой поляне на Земле. Ты быстр и осторожен, но не так быстр, чтобы скрыться от человека. Ты всего лишь занятное насекомое».

Кто мог такое сказать, когда глубоко под песком скрывались руины, доказывающие ложность подобных представлений. Сначала руины, а потом и сами марсиане, всегда неуловимые, как гномы, как гоблины, исчезающие в сгущающихся сумерках.

Ты археолог, и ты на Марсе с первой группой юнцов, которые высыпали из космического корабля с романтичным блеском в глазах. Ты видишь, как эти юнцы роют скважины и потеют в пустыне. Ты видишь, как растут сборные корпуса домов, носятся машины, строятся кемпинги, начинаются полуночные потасовки и драки. Ты видишь в пустыне город, правоохранительные комитеты, лагерь последователей реформ.

Ты здравомыслящий ученый, поэтому ты начинаешь копаться в руинах. Ты находишь старинные цилиндры, катушки г фильмами и научные инструменты такой сложности, что у тебя кружится голова.

Ты задаешься вопросом о марсианах — как они выглядели, когда были молодой и гордой расой. Если ты археолог, ты задаешься таким вопросом. Но Билл и я все еще оставались юнцами. О, конечно, нам уже минуло тридцать, но кто мог так подумать? Билл выглядел на двадцать семь, а у меня не было седины в волосах.

3

Билл кивнул Гарри:

__ Тебе лучше остаться здесь. Мы с Томом зададим несколько серьезных вопросов, и наш первый шаг будет зависеть от того, какие ответы мы получим. Не позволяй никому рыскать у этой лачуги. Если кто–нибудь сунет сюда голову и станет буянить, предупреди его один раз, а затем убей.

Он протянул Гарри оружие.

Гарри угрюмо кивнул и уселся на пол рядом с Недом. В первый раз со дня нашего знакомства Гарри выглядел вполне уверенным.

Когда мы вышли из лачуги, шепот стал таким громким, что весь лагерь поднялся по тревоге. Нам не пришлось обходить лачугу за лачугой, наблюдая, как удивление и шок появляются в глазах людей.

Дюжина или больше мужчин стояли между лачугой Билла и скважиной. Они хмуро смотрели на рассвет, как будто видели на небесах кровь, которая проливалась на песок и образовывала зловещую лужу у их ног. Похожая на мираж лужа отражала их собственные скрытые предчувствия, отражала сжатые кулаки и напряженные плечи мужчин, слишком мстительных, чтобы знать значение слова «сдержанность».

Джим Кенни стоял один в стороне, примерно в сорока футах от скважины, и пялился прямо на нас. Его рубашка была расстегнута у ворота, открывая часть волосатой груди, большие руки глубоко засунуты за пояс. Он был шести футов ростом, очень мощный, и с большими ногами.

Я легонько толкнул руку Билла.

— Что думаешь? — спросил я.

Кенни казался самым вероятным подозреваемым. Молли привлекла его внимание с самого начала, и он, не теряя времени, преследовал ее. Парень вроде Кенни счел бы поражение от мужчины из собственного племени ужасным унижением. Но просто представь, что поражение Кенни нанес паренек наподобие Неда. Это бы разъярило его и закрыло его глаза красной пеленой ненависти.

Билл медленно ответил на мой вопрос, не отводя глаз от подстриженной головы Кенни.

— Думаю, нам надо взглянуть на его обувь, — сказал он.

Мы медленно пошли, стараясь не тревожить остальных, притворяясь, что отправились на прогулку перед завтраком.

В этот момент Молли вышла из своей лачуги. Мгновение она стояла, моргая от яркого света рассвета, ее распущенные волосы падали мягкой темной массой на плечи, с ее глаз еще не спала пелена сна. На ней были тапочки цвета ржавчины и подчеркивающий ее фигуру желтый халат, затянутый поясом на талии.

Молли была не то чтобы красивой. Но в ней было что–то волнующее, и легко понять, что такой парень, как Кенни, просто не смог перед ней устоять.

Билл бросил взгляд на Кенни, пожал плечами и посмотрел прямо на Молли. Он повернулся ко мне, он почти прошептал:

— Ей надо сказать, Том. Ты сделаешь это. Ты ей очень нравишься.

Я сам об этом думал — насколько я ей нравлюсь. Трудно определить наверняка…

Билл заметил мое замешательство и нахмурился.

— Ты можешь проверить, не скрывает ли она чего. Ее реакция может дать нам подсказку.

Молли выглядела пораженной, когда увидела, что я подхожу к ней без маски, которую обычно носил, когда плясал вокруг нее, смеялся, гладил ее волосы, и говорил, что она самое прелестное создание, которое можно себе представить, и что она станет для кого–то — не для меня — хорошей женой.

Поэтому было так трудно ей все рассказать. Самое трудное случилось в конце — когда она посмотрела на меня без слез и обняла меня, как будто я стал для нее последней опорой на Земле.

На миг я почти забыл, что мы не на Земле. На Земле я мог бы утешить ее абсолютно нормальным способом. Но на Марсе, когда женщина падает в твои объятья, твои эмоции могут исчезнуть за считанные секунды.

— Осторожно, — прошептал я, — Мы просто друзья, помнишь?

— Я бы хотела забыть, Том, — ответила она.

— Ты в шоке, — шептал я, — Ты по–настоящему любила того паренька — больше, чем ты думаешь. Довольно естественно, что ты испытываешь ко мне определенные чувства. Я случайно здесь оказался — и ты поцеловала меня.

— Нет, Том. Все совсем не так…

Я мог бы позволить себе зайти немного дальше, если бы Кенни нас не видел. Сначала он стоял очень спокойно, наблюдая за Молли. Потом его глаза сузились, и он медленно пошел к нам, его руки все еще лежали на ремне.

Я быстро взглянул на Молли и увидел, что черты ее лица ожесточились. В ее глазах появилось темное подозрение. Билл тоже смотрел на Кенни, ожидая, когда тот что–то предпримет. Он шагал в одном ритме с Кенни, Двигаясь в том же направлении с другой стороны — в то место, где, по его расчетам, они должны были как бы случайно встретиться, прямо напротив нас.

Билл напрягся, но ничего не предпринимал. Послышался его голос, ясный, резкий и настойчивый.

— Ты знаешь что–нибудь об этом, Кенни?

Казалось, напряжение на лице Кенни усилилось, но в его глазах не было паники, естественного блеска страха.

— С чего ты решил, будто я что–то знаю? — спросил он.

Билл ничего не ответил. Он просто пялился прямо на ботинки Кенни. Он немного отступил и продолжал смотреть, как будто что–то жизненно важное ускользнуло от него и скрылось под сырой кожей башмаков Кенни.

— Какого размера обувь ты носишь? — спросил он.

Кенни, должно быть, заподозрил, что вопрос был так же опасен, как провод, ведущий к детонатору бомбы, готовой взорваться от малейшего движения. Его взгляд стал проницательным и насмешливым.

— Так парень, который сделал это, оставил следы на песке? — спросил он. — И следы оставлены большой ногой?

— Да, — ответил Билл. — Ты сообразителен.

Затем Кенни засмеялся, насмешка в его взгляде усиливалась.

— Что ж, — сказал он. — Полагаю, нам надо взглянуть на те следы, и, если тебе станет легче, я сниму свои ботинки, и ты сможешь сравнить.

Кенни, Билл и я медленно пошли от лачуги Молли к скважине под горячими, пылающими лучами солнца, под нескончаемый шепот, который мучительно пробирался нам под кожу.

Кенни все еще тревожно ухмылялся. Он посмотрел на следы и хмыкнул.

— Да, — сказал он. — Определенно, они большие. Самые большие следы, которые я когда–либо видел.

Он сел и начал расшнуровывать свои ботинки. Сначала правый ботинок, потом левый. Он снял оба ботинка и протянул их Биллу.

Поставь их, — сказал он. — Измерь. Посмотри мой размер, и черт с тобой!

Билл осторожно проверил. Было восемь следов, и он тщательно приложил обувь к каждому из них. Всякий раз оставалось свободное место.

Это окончательно оправдало Кенни. Он не был убийцей — на сей раз. Мы могли бы устроить в лагере самосуд, и Кенни погиб бы за преступление, которое совершил другой человек. Я закрыл глаза и увидел, как Ларсен раскачивается на крыше, черный капюшон закрывает все его лицо. Я увидел Молли, которая в свете дня стоит рядом со мной, и вместо лица у нее каменная маска.

Я открыл глаза. Кенни презрительно нам улыбался. Он принял наш блеф и победил. Теперь положение изменилось.

Холодок пробежал по моей спине. Теперь пялился Кенни, и он смотрел прямо на мои ботинки. Он немного отступил, не отводя взгляда. Он подчеркивал свой триумф так, что моя кровь прекратилась в лед.

Затем я заметил, что Билл тоже смотрит — прямо на обувь человека, которого он знал три года, которого любил и которому доверял. Но внутренняя теплота и дружелюбие Билла были словно гранитная плита, которую ничто не могло сотрясти.

Первым заговорил Билл.

— Думаю, тебе лучше снять их, Том, — сказал он, — Мы можем это закончить.

Конечно, я был большим. Когда я был ребенком, я быстро рос, и в восемнадцать я весил двести тридцать фунтов. Если обувь была большой, иногда я мог впихнуть ноги в двенадцатый размер, но я чувствовал себя гораздо удобнее в обуви на размер или два больше.

Еще хуже то, что я нравился Молли. Я был привязан к ней, но никто не знал, насколько сильно. Никто не знал, ссорились мы или нет, и каким безумно ревнивым я мог быть. Никто не знал, притворялась ли Молли, что любит Неда, а сама вздыхала по мне, и насколько опасной и сложной могла стать вся эта ситуация.

Я стоял очень спокойно — стоял и слушал. Сейчас шепот стал таким громким, что заглушал вздохи ветра. Я посмотрел на свои ботинки. Они были грязными, сырыми и выцветшими. День за днем я таскался от канала к лачугам под палящим солнцем, не позволяя себе думать об отдыхе, пока боль в ногах не становилась невыносимой.

Можно было сделать только одно — ответить на блеф Кенни так быстро, чтобы у него не нашлось времени обвинить меня еще в чем–нибудь.

Я протянул Биллу оба моих ботинка. Он посмотрел на меня и кивнул. Я ждал, слушая, как шепот усиливается и стихает; я смотрел, как Билл нагибается и прикладывает обувь к следам на песке.

Внезапно он выпрямился. Лицо его не выражало эмоций, но я видел, что он ведет ужасную внутреннюю борьбу с собой.

Твои ботинки почти подходят, Том, — сказал он, — Я не уверен — но восковой слепок должен довольно точно все рассказать.

Он схватил меня за руку и кивнул в сторону лачуг.

— Лучше держись рядом со мной.

Кенни медленно сделал шаг назад, он сжал зубы и попытался посмотреть в глаза Биллу.

— Восковой слепок, черт возьми! — сказал он. — Ты поймал убийцу. Я собираюсь посмотреть, как он получит то, что заслужил — прямо сейчас!

Билл покачал головой.

— Я сделаю это по–своему, — произнес он.

Кенни посмотрел на него, и резко засмеялся.

У тебя не будет шанса, сказал он, — Парни не поддержат это. Я собираюсь все рассказать, и тебе не стоит даже пытаться остановить меня.

Это было уж слишком. Я держал себя в руках, но тут испытал внезапное непреодолимое желание ударить кулаком по лицу Кенни, чтобы он завалился на песок. Я пошел на него, но он отпрыгнул и начал кричать.

Я точно не помню, что он кричал. Но он сказал достаточно, чтобы затянуть петлю на моей шее. Все мужчины и все женщины, стоявшие между лачугами и скважиной, обернулись, чтобы посмотреть на меня. Я видел шок и пламя ярости в глазах тех мужчин, которые обычно сохраняли спокойствие. Теперь они не были спокойны — все они.

4

Все это случилось так быстро, что я был пойман врасплох. Под суровым марсианским солнцем эмоции людей становились такими же нестабильными, как дюны, которые наметает ветер.

Безумная мысль промелькнула в моей голове: Молли тоже в это поверит? Присоединится ли она к этим безумцам с их дикой жаждой мести? Она была мне нужна, это было так внезапно подавляюще. Простой взгляд на ее лицо помог бы мне, но все больше и больше людей выходило из лачуг, и я не видел ее позади. Они направились прямо ко мне, и я знал, что даже Билл не сумеет остановить их.

Нельзя спорить с лавиной. Она наползала прямо на меня, по пути набирая обороты — не один человек и не дюжина, а целая стена человеческой ненависти и глупости.

Билл стоял на своем. Он поднял ружье и начал кричать, что те следы могли быть и не от моих ботинок. Я записал это на его счет и решил, что никогда не забуду.

Я понял, что мне придется сделать рывок. Я бежал изо всех сил, глядя на искры солнечного света на растущих дюнах и на глубокие впадины, которые прицельно выпущенная пуля могла быстро превратить в погребальный курган.

В воздухе раздался треск оружейных выстрелов. Прямо на моем пути песок взлетел гейзером, когда в него попали пули. Кто–то не был метким стрелком или поддался слепой ярости, из–за чего рука дрогнула. Многие сорвались — выстрелы учащались и на мгновение стали почти непрерывными; их глухой треск заглушал шепот и завывания ветра.

Затем внезапно все звуки замолкли. Абсолютная тишина опустилась на пустыню — неестественная, пугающая тишина, как будто сама природа перестала дышать, ожидая, что раздастся чей–то крик.

Должно быть, я обезумел, когда обернулся. У движущейся мишени есть шанс, но неподвижная мишень доступна, и жизнь ее висит на волоске. Но все же я обернулся.

Между скважиной и лачугами происходило что–то, остановившее смерть на полпути. Одну из лачуг охватило пламя, кричала женщина, а мужчина рядом с ней боролся с. чем–то огромным и бесформенным, резко выделявшимся на фоне рассвета.

Человек? А не был уверен. Это напоминало монстра с выпуклостью между плечами, что придавало тени, метавшейся по песку, вычурный и искаженный вид. Я ясно видел тень с расстояния в триста футов. Она удлинялась и укорачивалась, как будто разъяренный осьминог постоянно менял размеры, наращивая щупальца и меняя их форму.

Но это был не осьминог. У него были руки и ноги, и он сжимал мужчину железной хваткой. Теперь я все видел. Я смотрел и видел, как остальные повернулись ко мне спиной; их слепая ненависть ко мне исчезла, столкнувшись с невообразимым кошмаром.

Внезапно я понял, что силуэт — это человек. У него была голова и плечи, и тело, на котором двигались мышцы, и руки, которые могли бить и калечить. Он отбросил от себя беспомощного мужчину, судорожно сжав все мышцы. Я никогда не видел, чтобы человеческое существо так двигалось, но в этой ярости его человеческая сущность становилась все заметнее.

Затем случилось нечто ужасное. Женщина закричала и бросилась к звероподобному маньяку, протянув руки. Меняющаяся фигура нагнулась, схватила ее за талию и подняла в воздух. На миг я подумал, что существо собирается отбросить ее, как и мужчину. Но я ошибся. Оно швырнуло женщину на песок с такой животной жестокостью, что та мгновенно обмякла.

Затем бесчеловечный безумец повернулся, и я увидел его лицо. Если когда–либо чудовищная жестокость и злобная хитрость отражались на человеческом лице, то именно они сияли в глазах, обращенных в мою сторону, безжалостных в необоримой ненависти. Я не мог отвести взгляд от этого лица. Ненависть была физически ощутима, даже в слепящей дымке солнечного света, которая сглаживала четкие контуры физических объектов. Но там виднелось и нечто большее, нежели ненависть. В этом лице было что–то потрясающее: как будто зло, которое опустошило его, оставило жгучее клеймо самого Люцифера!

На мгновение безумец застыл неподвижно, его ужасная жестокость не вызывала сомнений. Затем к нему направился Джефф Уинтерс. Джефф прилетел на Марс один и с каждым днем становился все более одиноким. Это был задумчивый, замкнутый человек, скрытый и угрюмый, с толикой дикости, которую обычно он мог контролировать. Он шел к безумцу как щенок терьера, лохматый, свирепый, презирающий смерть.

Большая фигура быстро повернулась, подняла руки, опустила сжатый кулак на череп Джеффа. Джефф рухнул как разбитый гипсовый слепок. Казалось, его тело сломалось и разрушилось, и он развалился на песке.

Он не встал.

На поясе Фрэнка Андерса висели два пистолета, и он быстро вытащил оружие. Никто не знал, что за человек был Андерс. Едва ли он когда–нибудь жаловался или выставлял себя на посмешище. У паренька были рыжеватые волосы и холодные синие глаза; и он никогда не давал промаха.

Внезапно прогремели выстрелы его пистолетов. На мгновение воздух между его руками и маньяком превратился в трескающуюся огненную стену. Тварь немного покачнулась, но не упала. Она пошла прямо на Андерса, расставив руки широко в стороны.

Существо схватило Андерса за талию, подняло его, и ударило тело о песок. Меня затошнило, когда я это увидел. Безумец колотил голову Андерса о землю снова и снова. Затем внезапно огромные руки разжались, и Андерс безвольно осел на землю.

Мгновение безумец медленно качался вперед–назад, как окровавленная марионетка на ниточке. Затем он пошел вперед устрашающей шаркающей походкой, его голова опустилась, казалось, темная бесформенная тень удлинялась перед ним на песке, словно языки пламени.

И тут тишину снова нарушили выстрелы. Ненависть, которая была направлена на меня, обратилась на монстра, и обрела форму тесного смертоносного круга — он попал под перекрестный огонь, отбросивший его на песок.

Он подпрыгнул и бросился прямо к скважине. То, что случилось дальше, казалось словно ожившей сценой из ужасного сна. Безумец тащился мимо скважины, воздух за его спиной обратился в стену огня. Стрельба не прекращалась. Теперь мужчины спокойно стояли рядом, они стреляли решительно и мрачно; их рефлексы были сильнее страха.

Безумец тяжело прошел мимо меня и забрался на дюну, держа плечи прямо. Тьма сгущалась над ним, он перешагнул дюну и пропал из виду.

Я повернулся и направился к лагерю. Преследователи миновали скважину и направились ко мне. Но никто не обратил на меня ни малейшего внимания. Двенадцать мужчин прошли мимо меня, шагая в три ряда. Билл шел за ними, его взгляд был каменным. Билл дотронулся до меня, когда проходил мимо, и с улыбкой коснулся моего плеча.

— Теперь мы знаем, кто убил Неда, — прошептал он. — Мы знаем, друг. Успокойся, отдохни.

Моя голова пульсировала, но я видел большие следы, рядом с которыми стоял — следы убийцы, которого выдала ненасытная тяга к убийству.

Я увидел, как мимо прошел Кенни, одаривший меня презрительной улыбкой. Он сделал все возможное, чтобы уничтожить меня, но во мне больше не осталось ненависти.

Я медленно сделал шаг вперед — и упал вперед, лицом вниз…

Я очнулся, голова моя лежала на коленях Молли. Она смотрела сверху вниз на мое лицо, забавно всхлипывая и гладя пальцами мои волосы.

Она как будто испугалась, увидев, что я проснулся. Она быстро заморгала и начала искать носовой платок.

— Должно быть, я отключился, — сказал я, — Довольно сложно держаться на ногах, когда тебя линчуют. И то, что я увидел позже, было не совсем приятным.

— Дорогой, — прошептала она. — Не двигайся и ничего не говори. С тобой все будет в порядке.

— Еще как будет! — ответил я. — Я и сейчас чувствую себя превосходно.

Моя рука скользнула по ее плечу, я наклонял ее голову, пока ее дыхание не начало согревать мое лицо. Я целовал ее волосы, губы, глаза — наверное, я на минуту обезумел.

Я понял, что ее глаза сияют, она тихо смеется и одновременно плачет.

— Ты передумал, — сказала она. — Теперь ты мне веришь, да?

— Ничего не говори, — ответил я. — Не говори ни слова. Я просто хочу смотреть на тебя.

— Это ты был с самого начала, — произнесла она. — Не Нед — и никто другой.

— Я был слепым глупцом, — сказал я.

— Ты никогда не смотрел на меня.

— Одного взгляда было достаточно, — прошептал я.

— Но когда я заметил, что происходит между тобой и Недом…

— Я никогда его не любила. То было просто…

— Не бери в голову, не говори об этом, — сказал я. — С этим покончено.

Я замолчал, вспоминая. Ее глаза расширялись от испуга, и я видел, что она тоже вспоминает.

— Что случилось? — спросил я. — Они поймали эту злобную крысу?

Она откинула назад волосы; внезапно в лучах солнечного света черты ее лица стали резкими.

— Он упал в канал. Пули свалили его, и он рухнул вниз.

Ее рука сжала мое запястье.

— Билл рассказал мне. Он пытался плыть, но течение утянуло его вниз. Он пошел на дно и не выплыл.

— Я рад, сказал я. Кто–нибудь в лагере видел его раньше?

Молли покачала головой.

— Билл сказал, что это бродяга — опасный маньяк, которой, должно быть, сошел с ума из–за солнца.

— Понятно, — сказал я.

Я вытянулся и снова заключил ее в объятья, и мы несколько секунд мы лежали на песке.

— Забавно, — сказал я спустя некоторое время.

— Что?

— Ты знаешь, что говорят о шепоте. Иногда, когда слушаешь сосредоточенно, кажется, слышишь слова у себя в голове. Как будто у марсиан есть телепатическая сила.

— Возможно, и есть, — сказала она.

Я искоса взглянул на нее.

— Помнишь, — сказал я, — На Марсе были города, когда наши предки были волосатыми обезьянами. Марсианская цивилизация была процветающей и великой за пятьдесят миллионов лет до того, как выросли пирамиды — памятник человеческой сплоченности и достоинству. Дурной памятник, построенный рабами. Но, в конце концов, это было начало.

— Сейчас ты говоришь как поэт, Том, сказала она.

— Возможно. Должно быть, у марсиан были их собственные пирамиды. И в эпоху пирамид, наверное, у них были свои Ларсены, которые брали на себя всю вину. Им кажется, что мы все еще живем в эпоху пирамид.

Предположим…

— Предположим что?

— Предположим, они хотели предупредить нас, преподать нам урок, который мы не сможем забыть. Как мы с определенностью можем сказать, что вымершая раса не может использовать определенные технологии, которые нам не доступны.

— Боюсь, я не понимаю, — удивленно сказала она.

— Когда–нибудь, — ответил я, — наша наука возьмет крошечный фрагмент человеческой ткани с тела мертвого человека, положит его в инкубатор — и появится новый человек из крошечного клочка плоти. Человек, который сможет снова ходить, жить, дышать, снова любить и снова умереть после полного жизненного цикла. Возможно, марсианская наука когда–то была столь велика. И марсиане могут до сих пор сохранить остатки подобных техник. Возможно, в наших человеческих мозгах, в наших похороненных воспоминаниях и желаниях они смогли отыскать ключ и воскресить к ужасной жизни нечто чудовищное и кошмарное…

Внезапно ее рука похолодела.

— Том, ты же на самом деле не думаешь…

— Нет, ответил я, — Это чепуха, конечно. Забудь.

Я не сказал ей, что шепот у меня в голове, казалось, не смолкал:

— Мы дали вам Ларсена! Вы хотели Ларсена, и мы сотворили его для вас! Его плоть и его разум — его жестокую силу и злобное сердце! Он идет, он здесь! Ларсен, Ларсен, Ларсен!

Дважды умерший

В Смерти, как и в Жизни, Хэзлитт был бесполезным, бесхребетным и слабым. Затем появилась одна славная возможность. Когда Хэзлитт увидел незнакомца за своим столом, его эмоции были явно отрицательными.

«Апчер мог бы уведомить меня, — думал он — Он бы не был таким своевольным несколько месяцев назад!»

Он яростно осмотрел кабинет. Казалось, никто не замечает его присутствия. Человек, который сидел за его столом, диктовал письмо, и стенографистка даже не поднимала глаз.

— Это отвратительно! — сказал Хэзлитт довольно громко, чтобы захватчик услышал его; но тот продолжал диктовать письмо:

— Премия по полису 6284 была так давно просрочена…

Хэзлитт яростно пересек кабинет, и вошел в комнату, полную света и шумных разговоров. Апчер, президент, проводил совещание, но Хэзлитт, игнорируя трех директоров, которые дымили толстыми сигарами, обратился прямо к мужчине во главе стола.

— Я работал на вас двадцать лет, — яростно прокричал он. — И не надо думать, что сейчас вы можете меня прогнуть. Я помогал создавать эту компанию. Если понадобится, я предприму законные действия…

Мистер Апчер был тучным и суровым. Его узкий череп и маленькие глазки под густыми бровями выдавали в нем человека очень примитивного типа. Он замолчал и уставился прямо на Хэзлитта. Его взгляд был холодно равнодушным — твердым, отдаленным. Его спокойствие оказалось таким неожиданным, что напугало Хэзлитта. Директора как будто недоумевали. Двое из них прекратили курить, а третий водил рукой по лбу.

«Я напугал их, — подумал Хэзлитт. Они знают, что старик всем обязан мне. Я не должен выглядеть слишком покорным».

— Вы не можете избавиться от меня таким способом, — продолжил он догматически, — Я никогда не жаловался на ту мизерную зарплату, которую вы мне платили, но вы не можете выбросить меня на улицу без объяснений.

Президент слегка порозовел.

— Наше дело очень важно… — начал он.

Хэзлитт прервал его взмахом руки.

— Мое дело — единственная вещь, которая сейчас важна… Я хочу, чтобы вы знали, что я не буду терпеть ваши безжалостные действия. Когда человек был рабом в течение двадцати лет, как я, он заслуживает некоторого внимания. Я просто прошу о справедливости. Ради Бога, почему вы ничего не говорите? Вы хотите, чтобы я сделал то, о чем говорю?

Мистер Апчер вытер рукавом пиджака маленькие бусинки пота, которые собрались у воротника. Его взгляд оставался спокойным и безразличным, а когда Хэзлитт накричал на него, он облизнул губы и начал:

— Наше дело очень важно…

Хэзлитт задрожал, второй раз услышав это елейное замечание. Он обнаружил, что пытается сдержаться, но его ярость продолжала усиливаться. Он угрожающе придвинулся к сидевшему во главе стола и взглянул в бесстрастные глаза своего бывшего работодателя. Наконец он завопил:

— Ты проклятый негодяй!

Один из директоров кашлянул. Слабая ухмылка появилась на флегматичном лице Апчера.

— Наше дело, как я уже говорил…

Хэзлитт поднял кулак и ударил президента «Компании Ричбанк по страхованию жизни» прямо в челюсть.

Это было невыносимо нелепо, но Хэзлитт больше не мог ограничиваться словесными убеждениями. Он решил, что необходимо по меньшей мере применить силу.

Ухмылка исчезла с лица мистера Апчера.

Он поднял правую руку и быстро провел ею по подбородку. Вспышка гнева на мгновение появилась в его маленьких, глубоко посаженных глазках.

— Кое–чего я не понимаю, — бормотал он, — Чертовски больно. Я точно не знаю, что это значит!

— Правда? — закричал Хэзлитт. — Лучше вам это понять. Я не прочь ударить вас снова.

Но он был напуган собственной жестокостью и не мог понять, почему директора не схватили его. Казалось, они не заметили ничего необычного: и даже мистер Апчер не выглядел сильно расстроенным. Он продолжал тереть подбородок, но прежнее безразличие вернулось в его глаза.

— Наше дело очень важно… — начал он.

Хэзлитт не выдержал и расплакался. Он прислонился к стене, пока сильные рыдания сотрясли его тело. Он мог противостоять гневу и плохому обращению, но безразличие мистера Апчера лишило его мужества. Невозможно спорить с человеком, который просто не замечает оскорблений. У Хэзлитта не осталось выбора; он был полностью сокрушен. Но даже это признание поражения прошло незамеченным. Директора обсуждали полисы, премии и первые ипотечные кредиты, и мистер Апчер высказал несколько обывательских мнений, пока его правая рука продолжала гладить подбородок.

— Полисы, которым более пятидесяти лет, говорил он, — не подпадают под новый закон. Можно предположить…

Хэзлитт не стал ждать, когда он закончит. Истерически рыдая, он вышел во внешний кабинет, и несколькими минутами позже спустился в лифте на улицу.

Храбрость покинула его; он чувствовал себя человеком, восставшим из могилы. Он стал совсем белым; остановившись на секунду в вестибюле, Хэзлитт пришел в ужас от того, что старушка ткнула его зонтиком и оттолкнула в сторону.

Блеск и неразбериха Бродвея в сумерках не успокаивали его. Он уныло брел, засунув руки в карманы и опустив взгляд в землю.

•Я никогда не найду другую работу, — думал он. — Мои нервы сдали, и старик Апчер никогда не даст мне рекомендаций. Не знаю, как рассказать об этом Хелен…»

Мысли о жене привели его в ужас. Хэзлитт знал, что она будет его презирать.

— Она подумает, что я тряпка, — вздохнул он. — Но я сделал все, что мог. Нельзя биться о каменную стену. Понятно, что старик Апчер планировал это с самого начала. Надеюсь, он подавится!

Он перешел дорогу на 73‑й Стрит, и неторопливо двинулся на запад. Темнело, и он на миг остановился, чтобы взглянуть на часы. У него тряслись руки, и часы

чуть не упали на тротуар. Чертыхаясь, Хэзлитт положил их в жилет.

Ужин остынет, — пробормотал он. — И Хелен останется недовольна. Как же сообщить ей новости?

Когда Хэзлитт пришел домой, он дрожал. Он старался успокоиться, дергая себя за усы и виновато насвистывая. Его переполняли стыд и страх, но что–то подсказывало ему повременить со звонком в дверь.

Он мягко нажал на звонок, но успокоительный щелчок не прозвучал. И — внезапно он оказался в своей собственной квартире.

Я определенно вошел, — бормотал он невероятно испуганным голосом, Но, очевидно, я вошел не через дверь… Или вошел? Не думаю, что я в порядке.

Он повесил шляпу и зонтик на вешалку и вошел в гостиную. Его жена уселась на подлокотник моррисов–ского кресла спиной к Хэзлитту. Она была одета в халат и тапочки, волосы были распущены. Она шептала очень тихим голосом:

Мои дорогой, мой милый! Надеюсь, ты не слишком сильно устал на работе. Ты должен заботиться о своем здоровье ради меня. Бедный Ричард ушел за три дня от двойного воспаления легких.

Хэзлитт уставился на нее. Женщина, сидевшая в кресле, очевидно, обращалась не к нему, и на мгновение он подумал, что забрел в чужую квартиру и принял незнакомку за свою жену. Но знакомые очертания профиля вскоре разуверили его, и он ахнул. Затем в одной ослепительной вспышке Хэзлитт увидел все.

Его жена предала его; она говорила с другим мужчиной.

Хэзлитт быстро решил, что убьет свою жену. Он зловеще пошел к тому месту, где она сидела, и уставился на нее разъяренными, налитыми кровью глазами.

Она поежилась и нервно осмотрелась. Незнакомец в кресле встал спиной к камину. Хэзлитт увидел, что он был высок, худощав и симпатичен. Он казался счастливым и улыбался.

Хэзлитт сжал кулак и гневно посмотрел на незваного гостя, проникшего в его дом.

— Что–то прошло между нами, — сказала жена Хэзлитта странно отдаленным голосом. Я чувствую чье–то физическое присутствие. Возможно, ты подумаешь, что я очень глупая.

Незнакомец покачал головой.

— Я тоже это чувствую, — сказал он. Как будто призрак старого возлюбленного вернулся к тебе. Когда ты сидела на ручке кресла, я видел, как изменилось твое лицо. Думаю, ты чего–то боишься.

— Я заставлю вас обоих бояться! — закричал Хэзлитт.

Он ударил жену по лицу ладонью. Она немного порозовела и продолжила беседу с незнакомцем.

— Как будто он вернулся. Сегодня шесть месяцев с того дня, как мы его похоронили. Он был хорошим мужем, и я не уверена, что почтила его память. Возможно, мы слишком поторопились, Джек!

Хэзлитт подавил нелепое желание закричать.

Кровь стучала у него в ушах, и он смотрел на жену и незнакомца с неизмеримым ужасом. Голос жены вызвал поток кошмарных воспоминаний, хлынувших в его сознание.

Он вновь увидел больничную палату, где провел три дня в ужасных муках, задыхаясь и требуя воды. Высокий доктор с желтоватыми бескровными щеками устало наклонился над ним, и ввел что–то ему в руку. Затем потеря сознания, благословенное забвение, стирающее мир и все его беспокойные виды и звуки.

Позднее Хэзлитт открыл глаза, и увидел, что его жена травит его. Он видел, что она стоит над ним с ложкой и бутылочкой, на которой нарисованы череп и скрещенные кости. Он пытался встать, закричать, но голос подвел его, и он не смог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Он видел, что жена одержима дьяволом, и примитивный ужас поселился в его утомленном сознании.

Он корчил ужасные гримасы и извивался под простынями, но его жена была беспощадной. Она нагнулась и просунула ложку ему между зубами.

Я тебя не люблю, — пронзительно смеялась она. — И тебе лучше умереть. Я только надеюсь, что ты не вернешься, чтобы преследовать меня!

Хэзлитт задохнулся и потерял сознание. Он не пришел в себя, но позже он наблюдал, как его тело готовят к погребению, и утешал себя мыслью, что вскоре жена пожалеет о своей подлости.

— Я покажу ей, что может сделать призрак! — размышлял он мрачно. — Я отплачу ей за все! Она все вспомнит, когда я с ней покончу!

За этим последовали дни хаоса. Хэзлитт забыл, что он всего лишь призрак; он ходил в свой старый офис и намеренно оскорблял мистера Апчера. Но теперь, когда жена стояла перед ним, воспоминания возвращались. Он был худым, истощенным призраком, но он мог заставить себя чувствовать. Ему осталась только месть, и он не намеревался прощать жену. Не в его характере было прощать. Он заставит ее признаться, а если понадобится, он заберет жизнь из ее отвратительного тела. Он двинулся вперед и схватил ее за горло.

Он изо всех сил сжимал тонкую белую шею жены. Он давил сухими, костлявыми пальцами; его жертва, казалось, впала в какой–то ступор. Ее глаза были полузакрыты, и она прислонилась к стене.

Незнакомец наблюдал за ней с растущим ужасом. Когда она начала кашлять, он бросился в кухню, и вернулся со стаканом воды. Когда он протянул стакан женщине, она выпила воду его одним глотком. Казалось, это немного помогло ей.

— Не могу объяснить, — пробормотала она, но я чувствовала, будто веревка сжала мне горло. Здесь жарко. Пожалуйста, открой окна!

Незнакомец повиновался. Хэзлитту казалось, что этот человек действительно любит его жену.

— Не повезло ему! — зарычал он, и его призрачный голос дрогнул от волнения.

Женщина задыхалась, дышала с трудом, постепенно он заставил ее опуститься на колени.

— Признайся, — требовал он. — Расскажи этому глупцу, как ты избавилась от своего мужа. Предупреди его заранее, он поблагодарит тебя и уйдет. Если ты любишь его, то не захочешь, чтобы он страдал.

Жена Хэзлитта не подавала вида, что слышала.

— Поступая так, ты делаешь только хуже! — кричал он. — Если ты сейчас же не расскажешь ему все, я убью тебя! Я сделаю тебя призраком!

Высокий незнакомец побледнел. Он не мог видеть или слышать Хэзлитта, но было очевидно: он подозревал, что в комнате находится больше двух человек. Он крепко взял жену Хэзлитта за запястья и заставил ее подняться.

— О Боже, что у тебя болит? — испуганно спросил он. — Ты ведешь себя так, как будто кто–то мучает тебя. Я могу как–нибудь тебе помочь?

В беспомощности женщины было что–то бесконечно жалкое. Она больше не могла говорить, но в ее глазах застыла боль… Наконец незнакомец смог ей помочь. Он поднял ее на ноги, но Хэзлитт отказывался отступать. Сопротивление незнакомца раздражало его, и он удвоил свои усилия. Но вскоре он понял, что не может задушить жену. Он потратил все свои силы, но женщина еще дышала. Судорога ярости исказила его фигуру. Хэзлитт понял, что ему придется уйти и оставить эту женщину с ее любимым. Призрак — в лучшем случае бесполезная вещь, и он не может мстить.

Хэзлитт застонал.

Женщина в его руках приободрилась. Она смотрела на высокого незнакомца.

— Оно ушло; оно оставило меня, — стонала она. — Теперь мне легче дышать. Ты придал мне сил, дорогой.

Незнакомец был растерян и испуган.

— Не понимаю, что на тебя нашло, — бормотал он. — Я ничего не вижу. Ты становишься истеричной. Твои нервы расшатаны.

Жена Хэзлитта покачала головой, и румянец вернулся на ее щеки.

— Это было ужасно, дорогой. Ты не можешь знать как я страдала. Возможно, ты подумаешь, что я не в своем уме, но я знаю: он вернулся. Поцелуй меня, дорогой; помоги мне забыть.

Она обвила руки вокруг шеи незнакомца и страстно поцеловала его в губы.

Хэзлитт прикрыл глаза рукой и с ужасом отвернулся. Отчаяние сжало его сердце.

Бесполезный призрак, стонал он. — Бесполезный, слабый призрак! Я и мухи не могу обидеть. Господи, почему я привязан к земле?

Теперь он оказался рядом с окном и внезапно выглянул наружу. Звездная ночь привлекла его.

«Я должен попасть на небеса, — подумал он. — Я должен летать по воздуху, и бродить среди звезд. Здесь я явно не на месте».

Усталый призрак выбрался из окна и начал двигаться по воздуху. Но, к несчастью, человек должен преодолеть гравитацию, чтобы подняться к звездам, и Хэзлитт не смог этого сделать. Он все еще был связан с землей.

Рухнув вниз, он выпрямился и осмотрелся по сторонам.

Мужчины и женщины быстро сновали туда–сюда по улице, но, очевидно, никто из них не видел его падения.

«Я невидим, это точно, — подумал он. — Ни Апчер, ни директора, ни моя жена не видели меня. И я не удовлетворен. Я не сделал то, что намеревался сделать. Моя жена украдкой потешается надо мной. Моя жена? Скорее всего, она замужем за тем простофилей и, надеюсь, она еще пожалеет об этом. Она даже не дождалась, пока трава скроет мою могилу. Я больше никогда не поверю женщине. Только через мой труп!»

Женщина, шедшая по улице, прошла сквозь него.

— Ужасно, — застонал он. — От меня ничего не осталось! Я хуже, чем тряпка!

Целая толпа мужчин и женщин прошла через его невидимое тело. Он едва почувствовал их, но кто–то смог пощекотать его. Один или двое прохожих, очевидно, почувствовали его: они ежились, как будто внезапно попадали под холодный душ.

— Ночью улицы полны призраков, — сказал кто–то у его левого локтя. — Думаю, безопаснее будет поехать.

Хэзлитт ушел. Он был ничтожен, но он не испытывал желания стоять и киснуть. Он пошел по улице. У него не было шляпы, и волосы его развевались на ветру. Он был дерзким призраком, но чувство тщетности всех усилий овладело им. Он стал отверженным. Он не знал, где проведет ночь. У него не было ни планов, ни человека, которому он мог бы довериться. Он не мог пойти в гостиницу, потому что в карманах не имелось даже призрачных денег, и, конечно, в любом случае никто не мог его увидеть.

Внезапно он заметил ребенка, стоявшего прямо посреди улицы и, очевидно, не подозревавшего о плотном движении машин. Автомобиль, управляемый молодой женщиной, почти наехал на мальчика, прежде чем Хэзлитт заставил себя действовать.

Одним прыжком он соскочил с тротуара и бросился прямо на машину. Он достиг ее за секунду до того, как автомобиль коснулся ребенка; один сильный толчок — и несостоявшаяся жертва оказалась на безопасном расстоянии. Но Хэзлитт не мог спасти себя. Крыло машины сильно ударило его в грудь; его отбросило вперед, и задние колеса проехались по телу.

Мгновение он испытывал острую боль; громадный вес выдавил воздух из его тонкого тела. Он сжал руки и закрыл глаза. Боль от второй смерти изумила его; она казалась бесконечной. Но, наконец, он потерял сознание; боль растворилась в целительном забвении.

Ребенок поднялся и начал плакать.

— Кто–то толкнул меня, — всхлипывал он. — Я смотрел на огоньки, и кто–то оттолкнул меня.

Женщина в машине была очень бледной.

— Я думала, что кого–то переехала, — негромко сказала она. — Я увидела его на мгновение, когда пыталась свернуть влево. Он был очень худым и помятым.

Она повернулась к собравшимся людям.

— Куда вы его унесли? — спросила она.

Они качали головами.

— Мы никого не видели, мадам! Вы чуть не переехали ребенка! Таких водителей как вы нужно вешать!

Полицейский локтями прокладывал себе путь сквозь толпу, которая быстро росла.

— Что происходит? — спросил он, — Кого–то переехали?

Женщина покачала головой.

— Я не знаю. Думаю, я переехала бродягу… бедный, худой мужчина, он был… взгляд его был ужасен… и прекрасен. Я… я увидела его на миг, как раз перед тем, как машина врезалась в него. Думаю, он хотел умереть.

Она снова повернулась к толпе.

— Кто из вас унес его? — спросила она робко.

— Она спятила, — сказал полицейский. Убирайтесь отсюда! — он двинулся на толпу, и начал разгонять их дубинкой.

Женщина из машины наклонилась и посмотрела на тротуар; озадаченное, удивленное выражение появилось на ее бледном лице.

— Ни крови, ничего, — бормотала она. Ничего не понимаю!

Спокойный мужчина

Салли видела, как в небе разливалось золотое сияние.

Она знала, что больше никогда не увидит сына и мужа на Земле.

Салли Андерс никогда не считала себя застенчивой. Девушка может быть стеснительной, а может не быть; важно ли это, если она достаточно симпатична, чтобы привлекать и удерживать мужчин?

Только этим утром она поймала восхищенный взгляд молочника и услышала волчий вой Джимми на углу; он развозил газеты на сияющем новом велосипеде. Ну и что, что молочнику скоро шестьдесят, и он носит очки с толстыми стеклами? Ну и что с того, что Джимми всего семнадцать?

Мужчина есть мужчина, а взгляд есть взгляд. А что, если я просто прихорошусь еще немножко, сказала Салли самой себе, я стану просто неотразимой.

Ленты для волос и духи, зеркало, наклоненное под правильным утлом, приглашение на вечеринку на комоде — что еще нужно девушке?

— Ужин, Салли! — донеслось эхом из кухни. — Ты хочешь опоздать, малышка?

Салли не собиралась опаздывать. Сегодня она увидит его в переполненной комнате, и ее сердце забьется неровно. Он посмотрит на нее и улыбнется, и направится прямо к ней, расправив плечи.

В жизни девушки всегда есть одна ночь, которая стоит всех остальных ночей. Одна ночь, когда луна сияет ярко и радостно, и часы на стене тикают: тик–так, тик так, тик–так. Одна ночь, когда в каждом движении часовой стрелки звучит: «Ты прекрасна! Действительно прекрасна!»

Последний раз пригладив волосы, Салли улыбнулась своему отражению в зеркале.

В ванной все еще текла вода, и по комнате распространялся приятный запах душистого мыла. Салли вошла в ванную и выключила кран, прежде чем спуститься на кухню.

— Сегодня моя девочка выглядит ослепительно, — сказал дядя Бен, улыбаясь ей поверх своей порции солонины с капустой.

Салли покраснела и опустила глаза.

— Бен, ты заставляешь ее нервничать, — сказала мама Салли, смеясь.

Салли подняла глаза и встретилась глазами с дядей; взгляд ее был дерзким.

— Я неплохо выгляжу, что бы ты ни думал, — сказала она.

— О, перестань, Салли, — возразил дядя Бен. — Нет смысла упрямиться. Сегодня ты, наверное, встретишь мужчину, который просто не сможет тебе противостоять.

— Может, встречу, а может, и нет, — сказала Салли. — Ты будешь удивлен, если я его найду, да?

Теперь настала очередь дяди Бена опустить взгляд.

— Надо сказать, ты унаследовала внешность своей матери, Салли, — заметил он. — Но мужчине надо сохранить гордость. У меня много недостатков. Но никто никогда не обвинял меня в нечестности.

Салли сложила свою салфетку и неуклюже поднялась из–за стола.

— Доброй ночи, дядя, — сказала она.

Когда Салли пришла на вечеринку, весь зал был занят танцующими парочками, а гостиная так заполнилась, что когда появлялся новый гость, небольшая волна не удовольствия прокатывалась по толпе мужчин в темн синем и женщин в голубовато–зеленом и лавандовом.

На мгновение Салли застыла, неспособная сдвинуться с места: она просто стояла, наблюдая за танцующими парами, наполовину скрытая одной из пальм в горшках, расставленных вдоль всех стен вытянутой комнаты.

Лунный свет серебрил ее волосы и касался ее белого горла и рук с такой нежностью, что, просто закрыв глаза, она уже могла представить себя в его объятиях.

Лунный свет из высоких окон лился вниз, превращая танцующих гостей в делающих пируэты призраков в светло–синем и зеленом, алом и золотом.

Закрой глаза, Салли, закрой их! А теперь открой! Вот так… медленно, медленно…

Он вышел из ниоткуда на свет; внезапно он оказался рядом с ней.

Он был высок, но не слишком. Его лицо загорело до красно–коричневого, его глаза казались светлыми ясными и очень яркими. И он стоял, пристально глядя на нее, пока ее губы не приоткрылись, и с них не сорвался тихий вздох.

Он взял ее за руки, ничего не говоря, и они начали танцевать…

Они все еще танцевали, когда он попросил ее стать его женой.

Конечно, ты выйдешь за меня, — сказал он. — У нас не слишком много времени. Годы пролетают так же быстро, как огромные белые птицы над морем.

Они стояли очень близко друг к другу, когда он сказал это; но он не попытался поцеловать ее. Они продолжали танцевать; ожидая ее ответа, он говорил о луне…

Когда огни потухнут и смолкнет музыка, луна останется, сказал он. — Она вызывает приливы на Земле. она разжигает умы и сердца людей. Есть цикличекие ритмы, которые заставили бы камни мечтать и сгорать от желания в такую ночь, как эта.

Внезапно он остановился и посмотрел на нее со спокойной уверенностью.

— Ты же выйдешь за меня, правда? — спросил он. — Я сильно сомневаюсь, что смогу найти счастье с одной из этих женщин. Ты меня привлекла, как только я тебя увидел.

Девушка, которой раньше никогда не делали предложение, которая удостаивалась только одного волчьего воя от мальчика–газетчика, вряд ли могла воспротивиться такому предложению.

Не противься, Салли. Он сильный, высокий и чрезвычайно привлекательный. Он знает, чего хочет, и быстро решается. Определенно, такой решительный мужчина зарабатывает достаточно денег, чтобы содержать жену.

— Да, — выдохнула Салли, тесно прижавшись к нему. — О да!

Она замерла на секунду, а потом сказала:

— Теперь ты можешь поцеловать меня, если хочешь, мой дорогой.

Он выпрямился и немного нахмурился, а затем быстро отвернулся.

— Это может подождать, — сказал он.

* * *

Неделю спустя они поженились и переехали жить на тихую тенистую улицу, всего в пяти кварталах от того места, где родилась Салли. Коттедж был маленьким, белым и красиво отделанным внутри и снаружи. Но Салли сменила занавески, как делают все женщины, и купила кое–какую мебель в рассрочку.

Соседи оказались доброжелательными людьми, которые знали ее мужа, мистера Джеймса Ранда, энергичного молодого страхового агента, который определенно многого мог добиться в избранной профессии; вдобавок теперь у него появилась такая очаровательная жена.

Десять месяцев спустя родился первый ребенок.

Лежа под прохладными белыми простынями в больнице, Салли смотрела на остальных женщин, и чувствовала себя такой невероятно счастливой, что хотела заплакать. Это был прекрасный ребенок, и он прижимался к ее сердцу, его малость сама по себе казалась чудом.

Вошли другие мужья и сели рядом со своими женами, крепко держа свое счастье. Были цветы и улыбки, шепоты, которые открывали яркие новые миры нежности и радости.

В коридоре мужья поздравляли друг друга и заходили в палату, источая запах сигарного дыма.

— Возьмите сигару! Правильно. Восемь фунтов при рождении. Это необычно, не правда ли? Самый бодрый малыш, которого вы когда–либо видели. Сразу же узнал своего старика.

Внезапно он оказался рядом с ней, он стоял прямо, все еще в тени.

— О, дорогой, — прошептала она. — Почему ты столько ждал? Прошло целых три дня.

— Три дня? — спросил он, наклоняясь, чтобы посмотреть на сына. — Действительно! А казалось, что меньше.

— Где ты был? Ты даже не звонил!

— Иногда трудно позвонить, — медленно сказал он, как будто подбирая слова. — Ты подарила мне сына. Это меня очень радует.

Ее сердце сковал холод; Салли охватило отчаяние.

— Это тебя радует! Вот и все, что ты можешь сказать. Ты стоишь, и смотришь на меня, как будто я… пациентка…

— Пациентка? — повторил он вопросительно. — Что ты имеешь в виду, Салли?

— Ты сказал, что ты рад. Если пациентка больна, ее доктор надеется, что она поправится. Он рад, когда она поправляется. Когда женщина рожает ребенка, доктор говорит: «Я так рад. Ребенок в порядке. Вам не надо о нем беспокоиться. Я взвесил его, и это крепкий здоровый мальчик».

— Медицина здравая и мудрая профессия, — сказал муж Салли. — Когда я смотрю на сына, мне именно это и хочется сказать матери моего ребенка. Ты порадовала меня, Салли.

Он нагнулся, говоря это, и поднял сына Салли. Он положил младенца на сгиб своей руки и улыбнулся ему.

— Здоровый ребенок мужского пола, — сказал он, — Его волосы будут густыми и черными. Скоро он заговорит и узнает, что я его отец.

Он провел ладонью по гладкой голове ребенка, нежно открыл его рот указательным пальцем и посмотрел внутрь.

Салли поднялась на локте, стараясь посмотреть ему в лицо.

— Это твой ребенок, твой сын! — рыдала она. — Женщина рожает, и ее муж приходит и обнимает ее. Он крепко сжимает ее. Если они любят друг друга, они так счастливы, так сильно счастливы, они выходят из себя и плачут.

— Я слишком счастлив, чтобы делать такие фантастические вещи, Салли, — сказал он. — Когда рождается ребенок, родители не должны проливать слез. Я осмотрел ребенка, и я им доволен. Это тебя не удовлетворяет?

— Нет, не удовлетворяет! — почти кричала Салли. Почему ты уставился на своего сына, как будто раньше никогда не видел младенцев? Он не механическая игрушка. Он наш милый, обожаемый ребенок. Наш ребенок! Почему ты так нечеловечески спокоен?

Он нахмурился и положил ребенка.

— Есть время для физической близости и время для отцовства, — сказал он. — Отцовство — это серьезная ответственность. Вот где появляется медицина, хирургия. Если ребенок не идеален, то можно принять экстренные меры, чтобы исправить дефект.

Внезапно во рту у Салли пересохло.

— Идеален! Что ты имеешь в виду, Джим? С Томми что–то не так?

— Я так не думаю, — ответил ее муж. — У него крепкая и сильная хватка. У него хороший слух, и его зрение, по–видимому, такое, какого только можно желать. Ты заметила, что его глаза следят за мной все время?

— Я не смотрела на его глаза! — прошептала Салли, в ее глазах поселилась тревога. — Почему ты пытаешься напугать меня, Джим? Если бы Томми не был нормальным, здоровым ребенком, ты можешь представить хоть на миг, что они дали бы мне его в руки?

— Очень здравое наблюдение, — сказал муж Салли. — Что правда, то правда, но тревожить тебя в такое время было бы излишне жестоко.

— Что ты хочешь сказать?

— Я просто высказывал свое мнение как отец ребенка. Мне пришлось так высказаться из–за естественного беспокойства о нашем ребенке. Ты хочешь, чтобы я остался и поговорил с тобой, Салли?

Салли покачала головой.

Нет, Джим. Я больше не позволю тебе меня мучить.

Салли вновь взяла ребенка на руки и крепко прижала к себе.

— Я закричу, если ты останешься! — предупредила она. — Я устрою истерику, если ты не уйдешь.

Хорошо, сказал ее муж. — Я вернусь завтра.

Договорив, он наклонился и поцеловал ее в лоб. Его губы были холодны как лед.

Восемь лет спустя Салли сидела напротив мужа за завтраком; ее глаза смотрели в пустоту на зелено–синей стене за его спиной. Он оставался спокойным даже во время еды. Яйца, которые она поставила перед ним, он методично разбил ножом и начал есть, спрятавшись за газетой; потом сделал большой глоток кофе, оценивающе посмотрел на часы.

Присутствие маленького сына совсем его не беспокоило. Томми мог быть тихим или шумным, у него могли возникать проблемы в школе или стоять пятерки за хорошее поведение в табеле, спрятанные в испачканной кожаной куртке на молнии. Всегда повторялось одно и то же:

— Ешь медленно, сын. Никогда не глотай еду. Будь готов сделать много упражнений. Оставайся на солнце так долго, как это возможно.

Часто Салли хотелось закричать: «Будь ему отцом! Настоящим отцом! Опустись на пол и поиграй с ним. Постреляй с ним шариками, раскрути одного из его волчков. Помнишь игрушечный паровоз, который ты подарил ему на Рождество, после того, как я устроила истерику и накричала на тебя? Помнишь прекрасный маленький поезд? Вынь его из шкафа и случайно урони. Тогда он станет относиться к тебе по–другому. Его сердце будет разбито, но он почувствует себя ближе к тебе, и тогда ты узнаешь, что значит иметь сына!»

Часто Салли хотелось подлететь к нему и ударить кулаком в челюсть. Но он никогда этого не делала.

«Ты не можешь нагреть камень, шлепая по нему, Салли. Ты только ушибешься. Камень не жесток и не нежен. Ты вышла замуж за каменного мужчину, Салли.

Он не пропустил ни дня в офисе за восемь лет. Она никогда не ходила в офис, но он всегда был там и отвечал, когда она звонила: «Я очень занят, Салли. Что ты сказала? Ты купила новую шляпку? Уверен, она очень тебе идет. Салли. Что ты сказала? Томми ввязался в драку с новым мальчиком по соседству? Ты должна лучше за ним следить, Салли».

В каждом браке есть шаблоны. Когда однажды форма установилась, несколько странные манеры поведения приходиться принимать как должное.

— Я зайду завтра в офис, дорогой! — пообещала Салли сразу после привычного ритуала завтрака. Желание увидеть, где работает ее муж, разгорелось в ней сильным, ярким пламенем. Но он попросил ее немного повременить с посещением офиса.

Сильное желание может затушить самое яркое пламя, и когда прошли месяцы, а он продолжал говорить «нет», Салли обнаружила, что согласна с предложением своего мужа отложить посещение на неопределенный срок.

Сними нагар со свечи, и она навсегда останется такой же. Ритуалы брака, раз и навсегда установленные, требуют особого отношения. Эту свечу следовало разжигать, а муж Салли не захотел подобрать нужную искру.

Когда бы Салли ни собиралась повернуть к офису, глубоко в ее сознании, казалось, слышался шепот: «Бессмысленно, Салли. Он не хотел этого долгие годы. Не ходи туда сейчас».

Кроме того, Томми отнимал у нее много времени. Растущий мальчик — всегда проблема, и, казалось, у Томми появился особый дар ввязываться в неприятности; мальчик был чрезмерно активным. И он вырастал из одежды и обуви быстрее, чем она успевала заменить их.

Сейчас Томми играл во дворе. Взгляд Салли сосредоточился на нем, когда мальчик крался к дыре в заборе, который любезный старый мистер Уиллингфорд возвел для защиты против пытливой любознательности восьмилетнего соседа.

Трижды овдовевшая семидесятилетняя соседка сносила его шалости и крики. Но подглядывание — это совсем другое дело.

Салли пробормотала: «Довольно!» и направилась к кухонной двери. Но едва она подошла к выходу, зазвонил телефон.

Салли быстро подняла трубку. Приложив ее к уху, она узнала голос мужа — или подумала, что узнала.

— Салли, приходи в офис! — донесся хриплый шепот. — Поторопись — или будет слишком поздно! Поторопись, Салли!

Салли повернулась с испуганным вздохом, посмотрела сквозь кухонное окно на осенние листья, хрустящие и сухие, перекатывающиеся по лужайке. Едва она бросила в ту сторону взгляд, как разбросанные листья вихрем закружились вокруг Томми, затем поднялись и исчезли за забором.

Страх в ее сердце внезапно сменился мрачным отчаянием. Как только она отвернулась от телефона, в ней что–то высохло, стало таким же мертвым, как парящие листья с темными осенними крапинками.

Она даже не остановилась, чтобы позвать Томми со двора домой. Она бросилась наверх, затем снова вниз, собирая свои шляпку, перчатки и кошелек, убеждаясь, что у нее достаточно мелочи, чтобы заплатить за такси.

Дорога до офиса была кошмаром… Проносились мимо здания с фасадами такими же серыми, как свинцовые небеса посреди зимы, торговые павильоны, где мужчины и женщины теснили друг друга, не замечая.

Летели осенние листья, мимо проносились серые здания. Несмотря на Томми, несмотря ни на что — не осталось никакого сияющего видения, которое могло бы согреть Салли изнутри. В коттедже следовало жить, чтобы он стал домом, а у Салли никогда по–настоящему не было дома.

Роман на одну ночь! Она не хотела использовать это выражение, но оно само пришло ей на ум. Если ты девять лет живешь с мужчиной, который не может расслабиться и стать человеком, который не может быть теплым и любящим, в конце концов ты начнешь думать, что с таким же успехом могла бы жить одна. Каждый день был словно одинокая вахта в пустыне, каждый день был потерян для Салли.

Она подумала о Томми… Томми ни в чем не напоминал своего отца, когда галопом прибегал домой из школы, со взъерошенными волосами, с сумкой с книгами, свисающей с ремешка. Томми легкомысленно совершил бы налет на кладовую, пригласил бы других мальчишек смотреть вестерны по телевизору; он мог драться с другими ребятами и увлеченно обмениваться с ними стеклянными шариками.

До какого–то момента Томми был нормальным, был здоровым.

Но она видела, как отражалось в бледно–голубых глазах Томми то же ненормальное спокойствие, которое всегда таилось в глазах его отца; она видела насмешливые искорки, и ей казалось, что мальчик смотрит на нее сверху вниз. И ее переполнял ужас, когда она видела, что настроение Томми может измениться так же внезапно и ужасающе холодно…

Томми, ее сын, уже не шумный и не буйный, с отсутствующим видом сидел в углу, подтянув ноги к подбородку. Казалось, Томми смотрел прямо сквозь нее, в пустоту. Томми и Джим молча обменялись понимающими взглядами. Томми шатался по дому, рассматривая свои игрушки с хмурым неодобрением. Мальчик отшатнулся, когда она попыталась прикоснуться к нему.

«Томми, Томми, вернись ко мне!» Как часто звучали эти слова в ее сердце, когда эта холодность вставала между ними.

Цветным мелом Томми рисовал на полу странные фигуры на полу и быстро их стирал, прежде чем она успевала рассмотреть изображения. Он отказывался впускать Салли в свой тайный детский мир.

Томми взял кота и механически его гладил, разглядывая черных дроздов, носившихся за окном…

— Вот адрес, который вы мне назвали, леди. Уайн–стрит шестьдесят семь, — говорил водитель такси.

Она поежилась, вспомнив голос мужа по телефону, вспомнив, где оказалась… «Приходи в офис, Салли! Поторопись, поторопись… или будет слишком поздно!».

Слишком поздно для чего? Слишком поздно вернуть счастье, которого у нее никогда не было?

— Приехали, леди! — настаивал водитель такси. — Вы хотите, чтобы я подождал?

— Нет, — ответила Салли, роясь в кошельке в поисках мелочи. Она вышла из такси, заплатила водителю и быстро пошла по тротуару к большому офисному зданию с блестящими стеклянными пластинами и плитками из черного оникса.

Название фирмы было написано на табличке в вестибюле, белое на черном, очень четко и контрастно. Белое — к надежде, черное — к отчаянию, трауру…

Двери лифта открылись и закрылись; Салли поднялась на восемь этажей, стоя за спиной мужчины в клетчатом костюме.

— Восьмой этаж! — прошептала Салли, внезапной встревожившись. Лифт тряхнуло из–за внезапной остановки, и оператор повернулся, чтобы посмотреть на нее.

— Вы должны были сказать это мне, когда сели, мисс! — выразил он свое недовольство.

— Извините, — пробормотала Салли, выходя в коридор. Как, должно быть, ужасно ходить на работу каждый день, быстро подумала она. Сидеть в офисе, листать бумаги, выкрикивать приказы, действовать как машина.

Мгновение Салли стояла неподвижно, пораженная; она чувствовала, что ее рассудку угрожает некая совершенно абсурдная мысль. Люди, которые работали в офисе, могли скрыться в лучах заката, когда двигающиеся стрелки часов дарили им свободу. Как, должно быть, велика радость освобождения, когда есть возможность уйти домой в пять часов.

Но для Салли в этом ярком свете не было избавления. Коридор оказался широким и пустынным, и черные плитки с золотыми краями, как будто сдвигались, окружая ее холодным великолепием, таким же мрачным, как архитектурные украшения в роскошном мавзолее.

Она отыскала офис почти бездумно, играя в вопросы и ответы с замешательством и возрастающим страхом, от которого тряслись ноги и пересыхало в горле.

Спокойно, Салли! Вот офис, вот дверь. Поверни ручку и покончи с этим…

Салли открыла дверь и вошла в маленькую, пустынную приемную. За стойкой регистрации был проход, а за ним — центральный кабинет, окруженный несколькими кабинетами поменьше.

Салли остановилась только на миг. Ей казалось вполне естественным, что бизнес–центр так пустынен после полудня.

Она пересекла приемную и вошла в коридор; отчаяние придало ей храбрости.

Что–то внутри нее нашептывало: ей надо только пересечь центральный офис, открыть первую дверь, войти и она найдет своего мужа…

Первая дверь обеспечивала одновременно уединение и доступность. Когда Салли открывала дверь, она уже знала, что поступила правильно, доверившись своим инстинктам. Это был кабинет…

Он сидел за столом у окна; клочок закатного неба виднелся за его правым плечом. Он опустил локти на стол и крепко сжал руки, как будто только что прекратил их выкручивать.

Он смотрел прямо на нее, его глаза были широко раскрыты.

— Джим! — выдохнула Салли. — Джим, что случилось?

Он не ответил, не шевельнулся и даже не попытался как–то ее приветствовать. В его лице не было ни кровинки. Его губы приоткрылись, сверкнули белые зубы. И он контролировал себя тщательнее, чем обычно — контролировал так, что Салли почувствовала тревогу, а не горечь.

В ней пробуждался ужас. Незаметно семена ужаса дали всходы. Струился солнечный свет, подсвечивая его волосы и плечи. Казалось, он стал центром пылающего красного шара…

Он просил тебя прийти, Салли. Почему он не поднимется и не заговорит с тобой, если только чтобы насыпать соль на раны, нанесенные за восемь долгих лет?

Бедная Салли! Ты хотела сильного, надежного, старомодного мужа. И что ты получила взамен?

Салли подошла к столу и посмотрела в глаза, такие спокойные и пустые, что они казались глазами ребенка, потерявшегося в какой–то воображаемой стране чудес, навсегда закрытой для взрослых.

На мгновение ужас отступил, и она почувствовала себя почти успокоившейся. Затем она совершила ошибку, наклонившись к нему поближе, задев его правый локоть своим рукавом.

Одно единственное легкое женское прикосновение как будто включило его. Он начал падать — набок, очень быстро. Он повалился мертвым грузом, обрушился вниз с такой скоростью, что его не смогла бы остановить никакая сила.

Салли тщетно пыталась удержать его, когда он падал; она тянула мужчину за руку и цеплялась за складки костюма. Тяжесть опускающейся массы обрушилась вниз и в сторону, то была ужасная инерция безжизненной плоти.

С глухим стуком он ударился о пол и перевернулся на спину, казалось, сжавшись; глаза Салли расширились. Он лежал в гротескной неуклюжей позе у ее ног; его челюсть отвисла, открыв зияющую пустоту рта…

Салли могла бы кричать и кричать не смолкая — если бы она была женщиной другого сорта. Увидев своего мужа, упавшего замертво, она могла бы броситься к нему и выплеснуть горе в диком приступе рыданий.

Но если нет горя, то нет и слез…

Она сделала только одно, прежде чем уйти. Она расстегнула воротничок рубашки на мужчине, неподвижно распростершемся на полу, чтобы отыскать маленькую черную родинку, которую на самом деле не ожидала увидеть. Она помнила эту родинку на плече своего мужа — высоко, с левой стороны.

Салли заметила некие детали, заставившие ее усомниться в своей адекватности; ей требовалось увидеть маленькую черную родинку, чтобы успокоиться…

Она заметила некие отличия в волосах, странном изгибе бровей; она увидела подозрительные морщины там, где кожа должна была быть гладкой…

Что–то было неправильно… ужасно, странно неправильно…

Даже руки этого мужчины казались более крупными и волосатыми, чем руки ее мужа. Тем не менее, следовало убедиться…

Отсутствие родинки окончательно ее убедило.

Салли присела рядом с телом, аккуратно поправив воротничок. Затем она встала и вышла из кабинета.

Иногда возвращение домой — это радость, иногда — тяжкое испытание. Сидя в такси, сжимая и разжимая пальцы, Салли понимала: у нее нет плана, который можно назвать планом, нет надежды, которая представлялась лишь тусклым мерцанием посреди огромной пустоши, мрачной и неизведанной.

Но странно, как один–единственный огонек, ярко горевший в окне коттеджа, мог сделать эту пустошь маленькой, мог сократить и уменьшить ее; и в конце концов пустошь стала всего лишь клочком темноты, который мог пересечь любой, кому достанет смелости.

Свет горел в комнате Томми, а из–за двери доносился шепот. Салли услышала шепот, когда прокралась наверх, увидела свет, лучи которого лились в коридор.

На мгновение она остановилась у лестницы, прислушиваясь. В комнате звучали два голоса, там шел разговор.

Салли прокралась по коридору и встала у самой двери; ее сердце неистово билось.

— Теперь она знает, Томми, — послышался низкий голос. — Мы очень близки, твоя мама и я. Теперь она знает, что я отправил ее в офис, чтобы найти моего «двойника». О, это забавный термин, Томми — земной термин, который мы бы вряд ли использовали на Марсе. Но этот термин твоя мама может понять.

Пауза. Затем голос продолжил:

— Понимаешь, сынок, у меня ушло восемь лет, чтобы починить корабль. А за восемь лет мужчина может завянуть и умереть, если у него нет подрастающего сына, с которым в конце можно отправиться в путешествие.

— В путешествие, отец?

— Ты прочитал много хороших земных книг, сынок, написанных специально для мальчиков. «Остров сокровищ», «Робинзон Крузо», «Двадцать тысяч лье под водой». Пустяковые книги! Но в них есть частичка огня, немного сияния нашего мира.

— Нет, отец. Я начал их читать, но выбросил, потому что они мне не понравились.

— Так же, как ты и я должны отбросить все земные вещи, сынок. Я старался быть добрым с твоей матерью, быть хорошим мужем, как земные мужья. Но как я мог чувствовать себя гордым, сильным и безрассудным рядом с ней? Как я мог разделять ее ничтожные радости и горести, чирикать от восторга, как чирикает воробей, прыгая на траве? Может ли орел притвориться воробьем? Может ли гром заглушить голос, когда два белогривых облака сталкиваются в сияющих глубинах ночного неба?

— Ты старался, отец. Ты делал все, что мог.

— Да, сын, я действительно старался. Но если бы я пытался симулировать эмоции, я бы не знал, что твоя мама разглядит за притворством. Она могла бы окончательно от меня отвернуться. А без нее у меня не было бы тебя, сын.

— Итак, что мы будем делать, отец?

— Теперь корабль починен и ожидает нас. Каждый день в течение восьми лет я ходил на холм и работал над кораблем. Он был сильно разрушен, сынок, но теперь мое терпение вознаграждено, и все поврежденные навигационные приборы исправлены.

— Ты никогда не ходил на службу, отец? Вообще никогда?

— Нет, сын. Мой двойник работал за меня. Я внушил твоей матери сильную неприязнь и страх перед этим офисом, чтобы она никогда не столкнулась с двойником. Она могла бы заметить разницу. Но мне нужен был двойник, для безопасности. Твоя мама могла пойти в офис, несмотря на психологический блок.

— Она ушла, отец. Зачем ты послал за ней?

— Чтобы она не устроила сцену, сын. Этого я мог не вынести. Я заставил двойника вызвать ее по телефону, а затем лишил его всей жизненной силы. Она найдет его мертвым. Но теперь это не имеет значения. Когда она вернется, нас не будет.

— Было сложно создать двойника, отец?

— Не для меня, сын. На Марсе у нас много человекоподобных роботов, и все они предназначены для выполнения определенных задач. Некоторые безмерно изобретательны — или так могло показаться землянам.

Пауза. Потом тихий голос сказал:

— Я буду скучать по маме. Она старалась сделать меня счастливым. Она очень старалась.

— Ты должен быть храбрым и сильным, сын. Мы орлы, ты и я. Твоя мама воробей, маленький, серый. Я всегда буду вспоминать о ней с нежностью. Ты же хочешь лететь со мной, или нет?

— Хочу, отец. Еще как!

— Тогда идем, сын. Мы должны поспешить. Твоя мама может вернуться в любую минуту.

Салли неподвижно стояла, слушая голоса — так зритель мог замереть перед экраном телевизора. Зритель может видеть и слышать, но и Салли могла представить бледное, нетерпеливое лицо сына так четко, что ей не требовалось входить в комнату.

Она не могла пошевелиться. И никакая сила на Земле не могла сорвать с ее губ мучительный крик. Горе и шок могут парализовать разум и волю, но воля Салли не была парализована.

Как будто нить ее жизни перерезали, и только один огонек остался гореть. Томми был тем огоньком. Он мог остаться неизменным. Он мог уйти от нее навсегда. Но он всегда был и будет ее сыном.

Дверь комнаты Томми открылась, и Томми с его отцом вышли в коридор. Салли отступила в тень и смотрела, как они быстро идут по коридору к лестнице; их голоса стихли. Она слышала их вдалеке на лестнице, звук их шагов пропал, воцарилась тишина…

Ты увидишь свет, Салли, яркое свечение, заливающее небо. Должно быть, корабль очень красив. Восемь лет он трудился над ним, восстанавливая его, посвящая этому все силы. Он спокойно относился к тебе, Салли, но не к кораблю — кораблю, который унесет его обратно на Марс!

«Как там, на Марсе, — спрашивала она себя. — Мой сын, Томми, станет сильным, гордым путешественником, летающим к отдаленным планетам далеких звезд?»

Нельзя удержать мальчика от приключений. Застаньте его с книгой, и вы увидите тропические моря в его глазах, жемчужный корабль, Гонконг и Вальпараисо, блистающие на рассвете.

Нет силы, которая могла бы сравниться с силой матери, Салли. Терпи, будь сильной…

Салли стояла у окна, когда это произошло. Ослепительная вспышка, начавшаяся у края горизонта и распространившаяся по всему небу. Она осветила коттедж и замерцала над лужайкой, превращая крыши в расплавленное золото, а длинную линию холмов, окружающих город, в позолоту.

Она становилась ярче и ярче, озолотив даже склоненную голову Салли и ее отражение в стекле. Затем внезапно все пропало…

Шалтай–Болтай свалился во сне…

Кеннет Уэйн одевался к обеду, когда услышал стук. Он был громким, настойчивым; звук, казалось, означал следующее: «Нет смысла притворяться, что тебя нет дома, старик! Я слышу, как ты там ходишь!»

Уэйн тяжело вздохнул. У него не было желания обсуждать тонкости психологии с молодым Грэхемом или политональную музыку с длинноволосым доктором Рейделом. Он собирался пообедать с очаровательной девушкой, и хотел быть веселым и полным жизни, чтобы всеми фибрами души ощущать ее красоту.

Уэйн был одним из тех творческих молодых людей, которые привлекают к себе все новое — такими зачастую бывают педиатры. Но вместо детей люди приносили ему свои многообещающие идеи.

Уэйн говорил себе, что раздражаться из–за этого просто глупо. Один вид его смокинга должен был обескуражить разговорчивого посетителя. С гневным пожатием плеч он повернулся и пересек комнату тремя широкими шагами. Потом он широко распахнул дверь.

Мальчик, который стоял на пороге, был незнаком Уэйну. Мальчик? Нет, вряд ли можно назвать его юношей — он отрастил густую бороду, и от него веяло зрелостью. Но Уэйну показалось, что посетителю не больше восемнадцати–девятнадцати лет. Его ясные голубые глаза казались почти детскими, и это удивило Уэйна: такая открытость противоречила всеобщей усталости и цинизму. Уэйну исполнилось всего двадцать семь, но возраст висел на нем тяжким грузом. Взгляд Уэйна был мрачен, на лице появлялись морщины.

— Я Филипп Орбан, — сказал мальчик. — Я убежал. Они мучили меня своими вопросами.

Мальчик Орбан! Уэйн закрыл глаза, а Вселенная содрогнулась. Юный Орбан нес огромную светящуюся металлическую петлю. Прежде чем Уэйн начал протестовать, парень вошел в комнату и положил свою ношу на пол.

— Закрой дверь, — попросил Орбан. — Закрой поплотнее! Если они попытаются войти, скажи им, что меня нет в этой комнате.

Уэйн автоматически закрыл дверь. Когда он повернулся, губы Орбана побелели.

— Почему ты пришел сюда? — спросил Уэйн. — Ты же понимаешь, что я никогда раньше тебя даже не видел?

Малыш Орбан кивнул.

— Я прятался в чулане в пустом доме. Но замерз и проголодался. Мне пришлось уйти оттуда. Меня увидел полицейский, и мне пришлось завернуть сюда. Я никогда раньше не видел тебя, но ты мне нравишься. Скажешь им, что меня здесь нет?

Уэйн сделал отчаянный жест.

— Хорошо! — воскликнул он. — Успокойся и расслабься!»

Уэйну казалось, что перед ним невероятно маленький гном в высокой шапке, появившийся из иного измерения и готовый исчезнуть во вспышке света.

Конечно, это был абсурд! Мальчик Орбан не был одним из уродливых мутантов–суперменов, о которых размышляли писатели–фантасты. Он казался вполне обычным мальчиком, который с младенчества попал в ловушку дурманящей черноты космоса.

Но какую назначат цену за голову мальчика, о котором написано пять миллионов слов? Молодой Орбан совершил серьезное преступление. Жестокое преступление! Избавиться от человека, заставив его исчезнуть — это ничуть не лучше, чем хладнокровное убийство!

Уэйн уставился на сияющую металлическую петлю, его глаза расширились, в них виднелось недоверие.

— Именно эту машину ты построил? — спросил он; звук собственного голоса поразил Уэйна.

— Это дверь, которую я сделал! — заявил Орбан. — Я не пускал в нее доктора Брюса. Он споткнулся и упал.

— Но как ты ее сделал? — поинтересовался Уэйн. — Ты же никогда не видел инструментов.

— Они были в мастерской моего отца, — тотчас ответил Орбан. — Я знал, как ее сделать. Доктор Брюс не умер. Он живет в синем мире.

С виду изобретение казалось невероятно простым. Оно состояло из единственной металлической петли, образующей идеальную арку, вроде гигантской калитки для крокета. Легко было разглядеть, что петля — полая; ее пронизывали отверстия, из которых исходило жуткое сияние.

— Ты должен помочь мне ее спрятать, — почти приказал Орбан. — Если я не заберу доктора Брюса из синего мира, лучники убьют его!

Уэйн повернулся и сжал плечо паренька.

— Ты говоришь, что голоден. Возможно, мы сможем тебе в этом помочь.

— Я голоден, — признался паренек. — В синем мире есть еда.

Уэйн обдумывал это в течение минуты, а затем обнаружил, что его гость метнулся на кухню.

Он оставил его в покое, когда тот пожирал стакан молока. Нет, он не пил молоко. Мальчик Орбан погружал в молоко крекеры и съедал их. Это было одно и то же.

Уэйн почувствовал, что нуждался в поддержке холодной печати. Подтверждение истории Орбана в черном цвете. Он нашел вырезку, обследовав все ящики письменного стола, а затем заглянув под промокашки. Она была смята и запятнана, как будто кто–то над ней пла кал горькими слезами. Там было написано:

ИСТОРИЯ ОРБАНА Руфи Стивенс

Младенец с рождения качался в колыбели длиной в двести футов! Маленький мальчик потерялся в огромной ракете, дрейфовавшей в космосе. Она летала на орбите, а он с восьми лет подчинялся полученным инструкциям и питался вполне достаточно для того, чтобы сохранить искру жизни.

Не было никаких болезнетворных микробов, которые он мог бы подцепить в космосе!

Там не было кори, коклюша, скарлатины, только инструкции в голове — долгое забвение! О чем он думал все эти годы? О чем он мечтал?

Филипп Орбан родился в этой ракете. Его отец построил первый ракетный корабль с внешним корпусом достаточной твердости, чтобы противостоять опасностям миллиардов миль путешествия в пространстве.

Но привод мощности давал сбои, и корабль мог никогда не завершить свое путешествие. Он вышел на кольцевую орбиту в поясе астероидов и в течение семнадцати лет дрейфовал в пространстве.

Мать мальчика умерла, когда ему было три года — мгновенно, от сердечного приступа. Отец мальчика вел регистрационный журнал. Мы знаем, что он вышел в открытый космос, когда мальчику было восемь. Обычный текущий ремонт — но он не вернулся. Не вернулся никогда!

Мальчик все помнил. Пищевые концентраты следовало потреблять экономно, дважды в день. «Тебе сейчас семь лет, сын! Нет — завтра восемь! Вполне достаточно, чтобы самому позаботиться о себе!»

Это задело его. Он никогда не играл с другими детьми, не наряжался на Хэллоуин, не ходил на рыбалку к ручью. Он никогда не видел рассвета, алеющего над стогами сена, или луны, серебрящей морскую гладь.

На этом корабле были книги. Странный набор книг. Староанглийские детские стихи, Матушка Гусыня, братья

Гримм, Льюис Кэрролл. И книги «Как создать это». Как создать это, словно бы мальчик был Майклом Фарадеем или Эдисоном, или Штейнмицем, или Маллсоном. Однако Филипп Орбан прочитал все книги на этом корабле. Психологи, которые наблюдали за ним теперь, не говорили, почему их так взволновали прочитанные заметки мальчика. Наконец люди обнаружили корабль, взяли на буксир и доставили обратно на землю. Они вернули Орбана домой.

Дакота, семейный дом, отцовская мастерская, много лет покрытая пылью.

За семнадцатилетним мальчиком день и ночь наблюдали три опытных психолога. Крепкий парень, физически почти мужчина, должен был ужасно сдерживаться, стараясь скрыть возмущение! Они изучали его, как подопытного кролика в клетке. И вот одна честная журналистка возвысила голос в знак протеста! Если мальчик Орбан…

Уэйн вздрогнул, сложил вырезку и запихнул ее в карман пиджака.

Кеннет Уэйн начал припоминать: машина в открытом поле, из нее льется жуткое сияние! И доктор Брюс борется с мальчиком Орбаном в передней части машины, а потом исчезает в лучах света сзади. Что за шокирующий, невероятный случай произошел со знаменитым психологом, что он пережил, прежде чем восстановил равновесие?

Уэйн также вспомнил, что Орбан бежал, взяв машину с собой! Пресса подняла шум. А что если бы Орбан намеренно толкнул доктора Брюса?

Если индивидуум — это общая сумма переживаний с момента рождения, то Орбана следовало назвать отклонением от нормы! Это была ужасная мысль. Неужели Орбан — зловредный монстр, наделенный нечеловеческой способностью к обману? Он…

Дзинь!

Уэйн повернулся со вздохом ужаса.

Острая, угрожающего вида стрела дрожала в стене прямо напротив машины! Она была длиной в два фута, с металлическим оперением для верности полета, блестящий наконечник виднелся сквозь полупрозрачный пластик стены.

Лицо Уэйна превратилось в неестественную маску ужаса. Он мог не сомневаться: стрела вылетела из машины. На конце стрелы были брызги крови.

На стене тоже осталась кровь! И все же Уэйн был уверен, что стрела не коснулась плоти. Автоматически он поднес руку к щеке, а затем уставился на ладонь; она белела в холодном свете. Красные капли появились из машины вместе со стрелой! Стрела вовсе его не коснулась.

Кого же она ранила?

Уэйн дрожал от ужаса; и тут послышался звонок в дверь и знакомый голос сказал:

— Кен! Ради всего святого, зачем ты закрыл дверь?

Уэйн развернулся, отпер дверь и распахнул ее; его лицо побледнело.

Девушка, которая вошла в комнату, излучала жизненную энергию. У нее были медные волосы, слегка приоткрытые губы, горящие щеки. Она явно запыхалась и немного разозлилась из–за того, что пришлось стоять у запертой двери после восхождения на два лестничных пролета. Руфи Стивенс внешне не походила на журналистку. Она была эффектной — своеобразной и очень энергичной; ее улыбка могла мгновенно сбить мужчину с толку. Но сейчас она не улыбалась. Она посмотрела на машину, а затем на стрелу.

Мальчик Орбан, — сказал Уэйн. Его голос был низким и немного дрожал, как будто он вот–вот мог утратить самоконтроль. Он здесь. Ты написала статью о нем, помнишь? Ты бы хотела с ним встретиться?

Руфи покачнулась.

Уэйн подумал, что она, возможно, собирается упасть в обморок. Это казалось безумием — и все равно он прыгнул к ней, не думая, что стоял в ярде от машины. Как только он схватил Руфи за руки, что–то схватило его. Эго напоминало сильный порыв ветра. Нет, скорее циклон. Он кружился вокруг него и тянул назад, прямо к машине. Уэйн вцепился в девушку, не понимая, что неумолимо тянет ее в том же направлении.

Руфи закричала.

Комната, казалось, завертелась волчком. Уэйну не хотелось отпускать девушку. Он не осознавал, что она в смертельной опасности. Он думал только о том, что, обнимая, сможет ее защитить.

В комнате раздался вой, когда из петли ударил луч света, окутавший их. Уэйн увидел, как мальчик Орбан вышел из кухни, его лицо тряслось от ужаса. Затем Уэйну показалось, что вся комната обрушилась в пустоту.

Спокойствие медленно возвращалось. Уэйн сначала почувствовал тепло в руках и услышал человеческий крик. Затем он почувствовал под ногами землю.

Он сидел на земле, сжимая Руфи в объятиях. Она изо всех сил пыталась освободиться, одной рукой отталкивая Уэйна; лицо ее стало белее мела. Он сидел, прижавшись спиной к твердой каменной поверхности, глядя на Руфи сверху вниз. Сейчас она могла хорошо разглядеть его лицо. Он тоже мог теперь ясно видеть ее лицо в белом и голубом мерцающем свете.

— Кен, где мы? — спросила Руфи, задыхаясь.

Это был нелегкий вопрос. Они попали в мир жестких контуров. Они, казалось, опирались на плоскость, скрывающуюся в светящейся голубизне тумана. В этом ландшафте было что–то курьезное. Окружающая пустот очень беспокоила Уэйна, словно кто–то внезапно уд р по клавишам фортепиано.

Несомненно, он прислонился спиной к отвесной каменной стене. Повернув голову, Уэйн смог прекрасно разглядеть стену.

Негромко застонав, Руфи освободилась и опустилась на землю рядом с ним; ему теперь стало легче осмотреть окрестности. Там мало что можно было понять. Только стены и мрачный, пустынный ландшафт.

Прямо напротив Уэйна на земле были разбросаны маленькие круглые ягоды… Черника.

Внезапно Руфи закричала и дернула его за рукав.

— Кен, взгляни! Это маленькое яйцо живое!

Яйцо! Конечно, эта штука напоминала яйцо. Оно было в прожилках и сильно потрескалось; что–то влажное вытекло из него. И еще из него что–то торчало — длинное древко стрелы.

По шее Уэйна пополз холодок. Он встал и, пошатываясь, пошел в сторону «яйца»; вскоре ему удалось окинуть взглядом всю стену. Она сказочным образом напоминала Великую Китайскую стену, сооружение было прочным, с зубцами наверху, но небольшим, не более чем в тридцать футов в высоту на участках с башнями и намного ниже между ними. Стена изгибалась под сияющим голубым небом; можно было потеряться среди ровного пространства, если развернуться на месте достаточно быстро, чтобы возникла иллюзия движения. Яйцеобразный объект замер, когда Уэйн опустился перед ним на одно колено. Стрела пронзила его, и Уэйн не мог сомневаться, что существо уже не чувствовало боли. Маленькие белые руки, которые прорастали из–под скорлупы, сейчас стали безвольными и неподвижными. Столь же безвольным было и сморщенное лицо, рот открылся, тяжелые веки опустились на глаза, н не пытался вытащить стрелу. Очевидно, что яйцо было мертво. Уэйн был рад, что оно больше не станет на него смотреть. Он поднялся и тихо сказал Руфи.

— Оно было живым! Ужасное существо с почти человеческим лицом, в форме яйца. Не могу поверить…

Дзинь!

Как только стрела пронеслась мимо Уэйн, он отпрыгнул назад, вскрикнув от испуга. Что–то огромное и синее высунулось из–за стены и постаралось прицелиться в него из лука. Он мельком уловил страшное создание — и оно туг же метнулось обратно в тень. Уэйн резко повернулся, схватил за руку свою спутницу.

— Нам надо убежать отсюда как можно быстрее! — хрипло прошептал он.

— Убежать? — переспросила Руфи. — Как? Машина исчезла.

— Мы должны отбежать от этой стены. Здесь находится что–то смертельно опасное, оно убьет нас!

— Люди?

— Человекоподобные существа. Угловатые, гладкие. У них, кажется, нет головы.

Руфи подошла к нему:

— Ты уверен, что они собираются убить нас?

— У нас нет времени выяснять. Мы должны бежать отсюда.

— Как ты думаешь, где мы? — Рут тяжело вздохнула. — В другом измерении?

Прежде чем Уэйн смог ответить, еще одна стрела молниеносно пронеслась мимо них с долгим, протяжным звуком. Они побежали, прижимаясь к стене, их тени мчались впереди в синем мерцании. Задыхаясь, в се, они отыскали маленькое укрытие в сени мрачной башни, которая как будто выпирала над равниной. Под прямым углом к стене, в ста футах от места, где они стояли, был круглый холм, по краям которого поднимался странный туман.

— Идем! — позвал Уэйн. — Этот курган может быть полым. Мы должны рискнуть.

Они снова побежали, перебираясь через песчаные насыпи — и тут услышали новый звук. Казалось, от кургана на них неслись волны, словно суматошные перелетные птицы собрались огромной стаей на дереве и сотрясали воздух взмахами крыльев. Затем над курганом прямо в небо взлетели двадцать или тридцать крылатых черных фигур. Почти тотчас же полетели стрелы.

Под шквалом стрел некоторые птицы упали замертво на землю. Они падали с хриплым карканьем, их перья разлетались в стороны, похожие на крылатых ящериц существа валились, пронзенные ужасными стрелами.

Тела усыпали поверхность кургана; на земле они вздрагивали и затихали.

Через мгновение на равнине воцарилось ужасное неземное спокойствие.

Затем Уэйн испуганно сказал:

— Все это тебе ничего не напоминает? Ну… то есть смутным, искаженно, кошмарно, но все же напоминает?

Руфи, прежде чем ответить, окинула взглядом равнину. Ей казалось, что она краем глаза видела тени, угловатые, угрожающие, движущиеся на расстоянии. Ей казалось, что она видела тени лучников, синевшие в лучах солнечного света.

— Шалтай–Болтай сидел на стене! — воскликнула она.

— Шесть и двадцать черных дроздов — запеченных в пироге!

— Ты тоже об этом вспомнила, не так ли? — губы Уэйна побелели. — Мы не видели, как падал Шалтай–Болтай, но он упал и разбился во сне. И вся королевская конница, и вся королевская рать…

— Остановись! — Руфи едва не кричала. — Здесь нет ни королевской конницы, ни королевской рати. То яйцо — всего лишь отвратительное маленькое существо с обезьяньей мордой. А дрозды на ящериц совсем не похожи.

По холмам двигался караван, состоявший из крошечных баранов. Нельзя было сказать, что это — королевская конница или королевская рать. Существа не казались разумными.

Это было шествие яйцеподобных созданий, которые, шатаясь, шагали на коротеньких ножках, и скачущих зеленых существ, которые поразительно напоминали насекомых. Яйца были связаны друг с другом каким–то блестящим веществом. Когда они подошли поближе, оказалось, что блестят металлические цепи.

Они собирались схватить Шалтая–Болтая, пока он не поднялся, подумал Уэйн.

Внезапно на длинной стене начались активные передвижения. Дюжина яйцеобразных существ побежала по ней; округлые тела переплетались, перетекали волнами; шевелились маленькие, как у головастиков конечности.

Тень, темная и зловещая, накрыла равнину.

Дзинь!

Яйца упали и раскололись. Над наступающей процессией разнесся протяжный, пронзительный крик. «Королевская конница» свернула поближе к стене.

Слишком поздно! Поверхность была усеяна умирающими яйцеобразными существами, они разбивались и из них выливались желтки. Ни одно существо не корчилось от боли. Все они разбились, вид плавающих желтков был просто ужасен.

Внезапно Руфи вскрикнула:

— Взгляни на это! Это одно из тех безголовых созданий. Оно идет на нас!

Синий лучник вышел из тени у подножия стены и замер в ярком свете.

Его руки и ноги казались зигзагообразными. Все тело было каким–то угловатым. У лучника была тонкая талия и широкие плечи, и он застыл в такой же позе, как Зевс, собирающийся метнуть молнию. Стрела с ужасным звуком сорвалась с тетивы. Уэйн и Руфи ощутили кошмарное прикосновение смерти, когда безголовая фигура снова скрылась в тени.

Они пошли дальше. Они направились прямо к холму, мимо шествия гарцующих кузнечиков и марширующих яиц; на их лицах застыл ужас. Еще стрела одна пролетела мимо, взметнув столбик пыли, когда она ударила в основание холма.

Потом они карабкались вверх по склону, а потом спускались вниз, ища укрытие среди голубых теней, которые, казалось, прыгали на них из мрака.

— Это придает храбрости, — произнес спокойный голос.

…Мужчина сидел на валуне, сжимая в руках ружье. Это был крупный человек, широкоплечий, с усталым лицом. Свою рубашку он разорвал и сделал из нее повязку. Он сидел и моргал, глядя на свете; в глазах его застыло мучительное страдание. У его ног валялись стреляные гильзы. Он криво улыбнулся и начал подниматься — но тут же передумал.

— Я Джеймс Брайс! — сказал он. — Как вы здесь оказались?

Он махнул рукой в сторону другого валуна.

Садись, парень. Сейчас ты в безопасности. Я сдерживаю их, тщательно рассчитывая каждый выстрел.

Уэйн помог Руфи взобраться на валун и на мгновение застыл спиной к Брюсу, тяжело дыша, окидывая взглядом равнину. Затем он повернулся. Слова полились потоком.

Когда он умолк, Брайс мрачно кивнул.

— Понимаю! Все ужасно от начала до конца. Мы в ловушке этого мира, о существовании которого мы никогда не мечтали. И нужно благодарить за все мальчика Орбана! Потом заговорила Руфи.

— Матушка Гусыня, — шепнула она. — Старые англий ские детские стихи. Мир, который существует только в сознании мальчика Орбана. Каким–то образом он сделал его реальным, трехмерным.

Брайс странно улыбнулся:

— Вы так думаете? Это неправда, но догадка делает вам честь. Это означает, что вы по крайней мере твердо стоите на ногах. Вы знаете, что реальность нельзя изменить с помощью заранее сформированных представлений. — Брайс принужденно скривил губы. — Каким может быть другое измерение с логической точки зрения? Могут ли там обитать мужчины и женщины, подобные нам?

— Ерунда, не так ли? Как будет функционировать разум в другом мире, на определенном уровне совмещенном с нашим? Вспомните фантазии, которые сохранились в детской литературе. Разве это не мир кошмаров и жестокостей, без всякой гармонии и логики?

Он быстро поднял взгляд вверх.

— Шалтай–Болтай сидел на стене, Шалтай–Болтай свалился во сне. Из–за чего он упал? Бедный Шалтай–Болтай! Поплачь о нем — беги к стене и погляди, как он тщетно пытается собрать себя заново. Нет ничего ужасного в старом Шалтае–Болтае. Но ваше сердце разбито. Чудное старое тупое яйцо. Где же жестокость? Я скажу вам. Картина, которая навевает дьявольские фантазии, это и есть основа жестокости. Разбитое, дрожащее, живое яйцо, страдающее, расколотое, лишенное желтка.

— Но, — Брайс решительно взмахнул рукой, — мир детского чтения подобен колоде карт Таро. Помните старые истории о детях, которых заколдовали и измучили жестокие гоблины. Это подлинный гротеск, превосходящий все прочие гротески. Детское сознание широко открыто этому — оно восприимчиво. Ребенок по–настоящему всматривается в тот мир, в его грезы. И знаете, почему? Тот мир действительно существует — это суровая научная реальность. Когда мы вырастаем, мы об этом перестаем вспоминать.

Губы Брайса сжались.

— Психическая восприимчивость ребенка не притупляется окружающим миром. Он растет в двух мирах одновременно до тех пор, пока не приспосабливается к нашей реальности. Но автор «Сказок Матушки Гусыни» запомнил свои сны лучше, чем большинство людей.

Брайс сделал примирительный жест.

— Реальные Шалтаи–Болтаи совсем другое дело. Живые яйцеобразные, которые стали жертвами жестоких охотников, они обречены на гибель, их маленькие напуганные собратья не могут их спасти. Такова их судьба. Весь этот мир — просто странный жестокий тир! Думаю, охотники были самодовольными хулиганами. Не верю, что они тут всему причиной.

— Счастлив это слышать, — мрачно вздохнул Уэйн.

— Те, кто создал этот мир — наверное, невидимые кукловоды. Вот что поразило меня, когда я только прибыл сюда: автоматизм всего происходящего. Похоже на часовой механизм. Все непостижимо и необъяснимо. Но внимательный человек сможет разобраться…

Я знаю, что вы имеете в виду, — прошептала Руфи.

Все циклично. Дрозды поднялись как глиняные голуби, они летели стаями через определенные промежутки времени, а когда яйца падали, другие занимали их места на стене. Мы не очень далеко проникли в этот мир. Старая Матушка Хаббард, возможно, обитает где–то здесь вместе с голодной собакой, которая на самом деле не собака. Может, эта самая собака продолжает стеречь пустую нору у подножия скалы. Он яростно лает, но уходит без костей. Буфет пуст. Потом стрела пронзает собаку и собака мертва. Джек и Джил становятся мишенями для безголовых лучников, когда поднимаются на горку. Джек и Джилл живут в детских стихах. Они могут быть угловатыми, деревянными, но они ужасно уязвимы Ведро воды опрокидывается и вода, как ртуть, растекается по земле. Джек и Джилл выбрались, вырвали стрелы и пошли, шатаясь, назад на холм, чтобы набрать больше воды, их лица исказились от мучений. А может вместо Джека и Джилл погибла другая пара!

Тощее лицо Брайса стало смертельно бледным сейчас в холодном голубом свете.

— Эти адские часы заведены, и они идут и идут, — добавил он.

— Мальчик Орбан знал, на что похож этот мир, — подумав, сказал Уэйн.

— Он называл лучников «голубыми лучниками». Как он сюда добрался?

— Вспомните его странную историю! — ответил Брайс. — Вот в чем дело, дружище! Он…

Брайс застыл, внезапной насторожившись.

— Они идут сюда, — предупредил он. — Пригнитесь. Они приближаются, стреляя довольно аккуратно. Но выстрелы их прогоняют.

Пока он говорил, три голубых лучника появились в поле зрения между стеной и курганом. Они вышли из тени и на мгновение застыли неподвижно на равнине. Холодный пот выступил на спине Уэйна. Луки взметнулись над насыпью, на тугих блестящих металлических дугах выделялись наконечники стрел. Стрелки одновременно изготовились и выстрелили. В полной тишине все выстрелы прозвучали как один — словно удар хлыста.

Потом раздался глухой рев. От выстрела Брайса курган сотрясся, лучники исчезли из вида. Когда дым рассеялся, два лучника лежали ниц, но врагов стало впятеро больше. Брайс тихо бормотал проклятия, поглаживая забинтованную руку.

— Подстрелили, когда я высунулся наружу, — пробормотал он. — От усилия рана вскрылась. — И почему это оказалась моя правая рука?

— Эй, дайте–ка мне попробовать! — сказал Уэйн, протянув руку к оружию.

— Я и сам смогу управиться с этим! — протестующе хмыкнул Брайс. Но Уэйн уже целился в безголовые фигуры, его губы нервно сжались.

Дзинь!

Одна стрела рассекла воздух в мгновение, показавшееся вечностью. Затем дюжина и еще десяток стрел пролетели над испуганными людьми.

Уэйн вышел из себя и выстрелил не один раз, а четыре, его горло сжалось от гнева. Вспышка энергии озарила равнину. Сердце Уэйна билось все сильнее, он убеждал себя: «Этим птицам просто повезло. Интересно, они понимают, как им повезло, или их это не волнует!»

Руфи прошептала:

— Двадцать четыре дрозда, запеченные в пирог! Когда пирог разрезали, птицы начали петь! Вот ведь какое лакомое блюдо поставили перед королем! — Она резко повысила голос. — Кен, как ты полагаешь, кто был этим королем? Мы не видели его! Здесь ли король?

Символическая деталь, — отрезал Врайс. — Повторяю: Мир Матушки Гусыни — это просто мир, увиденный искаженным детским воображением. Автор Матушки Гусыни преобразовал то, что увидел в средневековой сказке. Мы никогда не увидим короля, потому что у нас с ним нет ничего общего.

Небо, казалось, потемнело, пока говорил Брайс. Уэйн опасливо озирался по сторонам, не в силах сдержать дрожь.

— О, нет! воскликнула Руфи.

Но высоко в небе все–таки что–то было — и оно медленно спускалось вниз к холму. Что–то шарообразное, похожее на сияющую корону, и трясущееся, как желе.

Оно опускалось все ближе и ближе, медленно сотрясаясь при каждом движении.

Оно светило очень ярко. Это существо не было королем, короны оно не носило. Это был плавучий сфероид, с прожилками, полупрозрачный, наполненным сложными движущимися деталями, которые издавали непрерывное жужжание.

Безумие, казалось, овладело Уэйном, когда он смотрел на это. Он поднес руки ко рту и прокричал: «Кто ты?»

— Кто ты? — отозвалось эхо.

— Кто ты?

— Кто ты?

— Если оно скажет: «Кто я?», я умру! — истерически выкрикнула Руфи.

— Кто я? — дернулся сфероид. — Я умру!

— Подожди! — Брайс сжал руку Руфи и поднес палец к губам. — Это иллюзия — не больше. Просто ответ эха. Твое тихое «если оно скажет» в конце концов превратилось в крик. Оно повторило только последнюю часть. Оно не изменило вопрос. Оно просто повторяет то, что слышит!

— Нет, не так, — простонала Руфи. Сейчас оно собирается сказать «ты умрешь».

— Нет, если ты не закричишь первой, сказал Брайс, чуть заметно улыбнувшись. — Смотри, я покажу тебе.

Он поднес руки ко рту.

— Ты выживешь, — крикнул он.

— Ты выживешь, — послышалось в ответ.

— Это обещание, — крикнул Брайс.

— Это обещание!

— Видишь? — Брайс повернулся. — Ты не могла получить лучшего ответа. Типичный ответ политического

деятеля. То, что вы хотите услышать, возвращается как которое абсолютно ничего не значит.

Сфероид, состоявший из шестеренок и колес, откатывался теперь назад, прямо в небо. Он быстро удалялся, вибрируя, и наконец скрылся с глаз.

— Что ж, это был твой «король», — сказал Брайс. — У меня предчувствие, что это просто странный регулировочный механизм, который опускается с большими перерывами. Как будто винтики в часах устроены, чтобы стабилизировать качающийся маятник; они здесь необходимы, чтобы все шло своим чередом.

Руфи отскочил с вздохом ужаса. Три крошечные металлические фигурки вошли в лощину и спустились в яму, в обиталище дроздов, они шагали неуверенно, слепо тычась в разные стороны, как испуганные кроты.

Кроты? А почему не мыши? Слепые мыши?

Уэйн ответил первым:

— Три слепые мыши… Видишь, как они бегут, — он умолк, потрясенный.

— Хватит, — пробормотал Брайс. — Все они побежали к жене фермера, которая отрезала им хвосты разделочным ножом.

Он сделал красноречивый жест.

Я говорил тебе, что здесь проявилась истинная жестокость. Это дикая, бесчувственная, предельная жестокость. Зачем калечить слепых мышей? Разве это не ужасно? И все это есть в «Матушке Гусыне». Вряд ли какие–то стихи Матушки Гусыни остались за пределами этого мира. Охотники и те, на кого охотятся. Существа, ставшие жертвами слепой жестокости, сбитые в полете. Кто убил петуха Робина?

Казалось, мрачное недоумение овладело Брайсом.

Петух Робин! Самый жестокий из всех! Он такой дьявольски злой и жуткий, что некоторые редакторы «Матушки Гусыни» вычеркивали его, как будто это не подходит для детей! — Он нахмурился. — Не все ли равно, кем был петух Робин? Почему все так ужасно? Петух Робин с его окровавленной грудью, из которой торчит дрожащая стрела. Почему петух Робин такой необычный, почти чуждый этому миру? Почему нужна пауза? Жестокость прерывается, чтобы стало интересно? Почему все ответили: «Не я! Не я!» Почему все в этом мире определили, что петух Робин — единственное существо, которое нельзя было убивать?

Брайс шагал взад и вперед, поглядывая на холм, как будто с холодным опасением.

— Любопытно! Не только Матушка Гусыня проливает свет на порядки этого мира. На древней китайской вазе есть надпись: «Посмотрите, как суровые черные птицы летят к солнцу, преследуемые стрелами тьмы!» А еще Льюис Кэрролл! В «Алисе в стране чудес» есть вещи, которые, кажется, тоже имеют отношение к этому миру. Почему Алиса казалась детям такой реалистичной? — Он пожал плечами. — Некоторые люди, по–видимому, хорошо помнят видения своего детства. К счастью, их немного Зеркало Алисы — это просто символ. Мальчик Орбан обнаружил научно доказанную реальность, скрытую за этим символом. Он действительно сконструировал зеркало, позволяющее проникнуть в иное измерение!

Руфи уставилась на него:

— Ты утверждаешь, что все дети — опасные маленькие монстры?

Брайс встряхнул головой:

— Нет. Только очень особенные дети. Дети, которые были полностью отрезаны от нормальной жизни, как Орбан. Это стимулировало их воображение. Но думаю, мы все подсознательно догадываемся, как много у детей опасных знаний. Почему люди любят сочинять стихи о жестокости детей? Помнишь стишки про маленького Вилли: «Маленький Вилли сестренку повесил. Ее мы нашли, а уже было десять. Вилли всегда был изрядный шалун. Ему только шесть — а уж взялся за ум».

Откуда–то с равнины послышься ответный шепот, как будто жестокие слова снова подстрекали синий мир к деятельности. Тихий шелест прокатился по равнине, зловещий, леденящий.

— Они пришли сюда! — прошептал Брайс, протягивая руку к оружию.

Уйэн тут же попытался остановить его. Он поднял бластер и нацелил его на врагов, прежде чем психолог успел возразить.

На равнину упала тень, которая начала быстро разрастаться. Голубые лучники вышли из–за стены: их тела были окутаны полупрозрачным мерцанием.

Уэйн открыл огонь до того, как десять лучников выпустили одновременно свои стрелы. В висках застучало, как только щелкнул курок. За щелчком последовал мощный выброс энергии. Грохот и вибрация сотрясли холм, отдача отбросила Уэйна назад.

Час спустя Уэйн сидел, привалившись спиной к земляному валу. Над холмом поднимался едкий тонкий дым. Уэйн чувствовал отчаяние, исходившее от Брайса, который неожиданно заговорил.

— Я рад, что у нас остался один заряд! — пробормотал он. — Нам придется решить, как использовать его!

Слова прозвучали среди холодной мертвой тишины. Затем Руфи чуть слышно заплакала. Уэйн точно знал, что Брайс не попытается ее успокоить.

Они на миг замерли в молчании, не смея высказать то, о чем думали. Затем Брайс сказал Руфи:

— О Боже, да ты красотка!

Внезапно Уэйн испытал приступ гнева — словно раскаленная лава залила его сердце.

— Если бы у нас остался шанс, — тяжело вздохнув, продолжил Брайс, — Кен стал бы моим соперником!

Внезапно Уэйн понял, что Брайс более учтив, чем кажется на первый взгляд. Он выбрал странный способ, чтобы объявить, что нет никакой надежды, но Уэйн радовался, что он не выразился грубее. Его гнев испарился.

Дзинь!

Стрела пронеслась мимо Уэйна. Лучники снова возобновили движение. Когда они подошли к насыпи, воздух рассекли сотни смертоносных стрел. Это была долгая, опасная атака, стрелы падали вокруг. Уэйн уже не сдерживался; он стонал от боли в голове. Внезапная атака решила все проблемы.

Никому нельзя доверить последний выстрел. Он принял решение, и он не мог изменять его.

Дыхание Уэйна участилось.

Поток энергии с громким ревом обрушился на долину. Уэйн снова почувствовал сокрушительную отдачу.

На мгновение огонь и дым скрыли все вокруг, переворотив насыпь и заставив лучников исчезнуть.

Затем туман поредел и стал испаряться над пустошами, еще более ужасными потому, что они были не совсем пустыми. Один из лучников, еще немного покачиваясь, пробирался по склону сквозь клубы дыма, его лук был поднят.

Лучник почти достиг гребня насыпи, когда Уэйн обрушился прямо на него. С тошнотворным протяжным звуком стрела сорвалась с тетивы и с глухим стуком ударилась о землю за спиной Уэйна. А потом Уэйн бился с угловатыми лучниками, взмахивая руками снова и снова, изо всех сил.

По равнине разносился стук металла о металл, будто рыцари сталкивались лоб в лоб на смертельном турнире.

С дикостью, поразившей его самого, Уэйн боролся с лучником в нижней части склона. Выпучив глаза, разинув рот, он ударил по телу ужасного лучника острым концом своего оружия.

Удивительно, какую смелость мог проявить человек, когда его жизнь висела на волоске; странная сила, словно щит, укрыла его сердце, и он бросился в бой!

Стрелы высыпались из колчана лучника, и его тело странно закрутилось, когда что–то, казалось, подняло его и отбросило обратно к стене. Уэйн громко вскрикнул, когда корчащийся ужас отступил от него, вертясь, словно лист на ветру. Лучник исчез в ослепительной вспышке света. И в тот же миг на равнине появилась странная фигура.

— Орбан!

Это закричала Руфи, она вскочила на ноги и недоверчиво посмотрела вперед. Мальчик Орбан бежал прямо к Уэйну, призывно размахивая руками.

Оцепеневший от нерешительности Уэйн вскоре собрался с силами и двинулся вверх. Он услышал собственные рыдания. Ноги подгибались, но он сумел пересечь гребень холма и бросился в углубление. Он лежал на животе, его легкие забила пыль.

Медленно он начал осознавать, что Руфи бросилась на колени рядом с ним и прижалась к нему, радостно всхлипывая. Мальчик Орбан подошел к гребню; дышал он с трудом. Он тоже бросился прямо к Уэйну и помог ему приподняться.

— Пришлось ждать… до того момента, пока я не убедился, что ты ушел сюда, — сказал он, тяжело дыша. — Тот мужчина…. — он указал жестом на Брайса — не так важен, но ты мой друг! Пришлось спасать тебя, Кен!

Уэйн смотрел на Орбана удивительно равнодушно.

— Я хотел спрятать машину, пока не подготовлюсь к приходу в этот мир, Кен, — лихорадочно продолжил Орбан. — Я кое–что сделал, но этого было недостаточно для защиты. Вот почему я попросил тебя спрятать машину!

— Чем ты занимался? — спросил Брайс. Его лицо было пепельного цвета, но голос звучал достаточно твердо.

— Я просто встретил Кена прошлой ночью, — прохрипел мальчик Орбан, его глаза сияли. — Но он мой единственный друг. Он собирался спрятать меня. Это больше, чем мог бы сделать ты, готов поспорить.

— Тут ты прав, — сказал Брайс, сурово усмехнувшись. — Но я спросил тебя, что ты делал?

Вместо ответа мальчик Орбан разжал руку. Объект, который лежал на ладони, был маленьким, не больше складного ножа. По форме он напоминал компас. Шесть тоненьких крошечных кнопок виднелись на нем; в любом случае, это было невероятное и нелепое с виду приспособление, как будто мальчик Орбан гулял по магазину игрушек, взял компас и закрутил два проводка вокруг плавающей стрелки. А сейчас он демонстрировал свой трофей с такой гордостью, как будто сделал что–то замечательное.

— Долго возился с этим на кухне Кена, — объяснил мальчик Орбан. Понадобилось шесть часов, чтобы сделать это.

— Ты уверен, что эта штука работает?

— Уверен, могу пари держать, — сказал Орбан гордо. — Детали, которые крепятся к той петле, вращаются, видишь? Они проходят прямо под контактными точками. Все, что мне надо сделать — затянуть вторую петлю и притянуть иглу.

Мальчик Орбан нажал на одну из маленьких кнопок на боку «компаса». «Компас» засветился.

— Готово! — сказал Орбан.

Брайс выпучил глаза.

— Готово для чего?

Орбан сложил ладони над «компасом».

— Увидишь. Смотри!

Свет из «компаса» просочился сквозь пальцы и окутал ореолом его руку. Мальчик медленно поднял руку и обернулся к Уэйну, торжествующе вскрикнув:

— Взгляни, что получилось!

Не взглянуть было просто невозможно. Синий мир ожил, переполнился внезапной яростной активностью. С неба опустился король, повисший прямо над холмом. Слепые мыши выбежали из ям и двадцать шесть дроздов воспарили в небо. А на равнину вышли лучники с натянутыми луками.

Но ужаснее всего была пропасть, которая внезапно разверзлась на равнине. Из нее высунулось то, что напоминало гиганта, согнувшегося почти вдвое. Существо шло, шатаясь и спотыкаясь, будто страдая от невыносимых мучений.

Фигура казалась металлической, очень похожей на лучников, но она двигалась по головокружительной кривой, и сознание Уэйна помутилось.

— Это был кривой человек, и он пробежал кривую милю! — услышала свой крик Руфи.

Дзинь!

Стрела пронзила синеву, ударившись с глухим стуком в плечи безумно шатавшейся фигуры. Гигант споткнулся и упал вперед, его ослабевшие руки бессмысленно цеплялись за воздух. Существо потащилось обратно к своему укрытию на равнине. Его движения были по–прежнему безумными с точки зрения геометрии.

Внезапно лучники замерли. Они стояли твердо, неподвижно, их луки застыли под нелепыми углами. «Король» перестал вибрировать. Он висел над насыпью, застыв в синеве, как заледеневшая медуза.

Все движения замерли. Тишина была настолько абсолютной, что даже движение слепой мыши нарушило бы ее. Но мыши тоже застыли, попав в паутину безмолвия.

— О Небеса, он остановил часы!

Ошеломленный крик Брайса вывел из оцепенения людей, стоявших на насыпи. Но «король» не издавал ни звука, и все прочие обитатели равнины не шевелились. Орбан впервые усмехнулся.

— Я знал, что это должно было заработать, — обрадовался он. — Это не могло не сработать. Все начнется снова, всего через три минуты. Не удается остановить его надолго. Тебе нужно уходить поскорее.

— Ты имеешь в виду… — Брайс облизнул дрожащие губы. — Эта маленькая вещица, — он взмахнул рукой, — остановила все это?

— Размер не имеет отношения к силе и энергии, — сказал мальчик Орбан, как будто сам говорил с ребенком. — Чепуха, Я мог бы взорвать любой город на земле, крупный город, как Нью–Йорк и Чикаго — какой–нибудь штукой вдвое меньше этой!

Руфи пошатнулась.

— Я починил машины, теперь ты можешь все увидеть с той стороны, сказал Орбан. — Когда ты уйдешь, я сломаю машину. Идем, Кен. Тебе лучше преодолеть эту стену, прежде чем все начнется снова. — Все четверо двинулись в направлении, которое указал Орбан, со всех помчавшийся вперед.

Тревожные мысли, не имевшие отношения к разуму и логике, вертелись в сознании Уэйна, когда он бежал за мальчиком. Они обежали стену, мальчик Орбан впереди Брайс позади.

Стена не переменилась, но свергнутые Шалтаи–Болтаи напоминали яйца, выпавшие из холодильника. Их руки похожие на головастиков, перестали дергаться, а пролитые желтки замерзли.

Мальчик Орбан на мгновение остановился, ногой коснувшись яйца.

— Бедняга! — пробормотал он, покачав головой. Потом Орбан снова помчался вперед.

Когда в поле зрения показалась машина, мальчик Орбан тяжело дышал, на его лице отразилось сильное напряжение. Затем он развернулся и стал ждать, когда приблизятся лучники.

— Я не могу пойти с тобой, Кен, — сказал Орбан, когда Уэйн подошел к нему. — Я здесь дома. И так будет всегда!

Он переминался с ноги на ногу, пока говорил, а потом внезапно вытянул руку, словно отталкивая Уэйна.

Уэйн взглянул на него с ужасом.

— Но ты не можешь остаться! — воскликнул он. — Когда эти дьявольские лучники начнут снова…

Орбан кивнул головой и, прищурившись, посмотрел на стену.

— Я не смею уйти, Кен! Представь, что бы произошло, если бы я это сделал? Я бы стал легкомысленнее, и случилось бы куда больше несчастий. Люди могли бы погибнуть — все люди на земле. Я кое о чем слишком много знаю мне небезопасно доверять!

Мальчик Орбан обогнул машину, а потом двинулся н Кена, держа аппарат перед собой.

Эго было немного похоже на теплый душ. Свет окутал Уэйна и сжался вокруг него — наконец Уэйн понял, что находится уже не на равнине.

— До свиданья, Кен! — послышалось удаляющееся эхо. — Конечно, было здорово иметь друга!

Уэйн поднялся с пола и огляделся. Он был не один в комнате. Рядом с ним сидела Руфи. Брайс лежал на полу, а портал превратился в бесформенную глыбу металла в мерцающих отблесках света.

Брайс медленно встал на ноги и огляделся, сурово приподняв брови, как будто он осуждал меблировку квартиры Уэйна и собирался об этом сказать хозяину.

Потом Брайс подошел к стулу и сел.

— Хорошая квартирка у тебя, Кен, — сказал он.

Внезапно он утратил самообладание. Пот выступил на его лице и руках. Он вздрогнул.

— Он никогда не вернется, — прошептал Брайс. — Мы видели его в последний раз.

Уэйн встал, отшатнувшись от стены, и уставился на Брайса.

Брайс сделал примирительный жест.

— Жаль, что я не сказал ему несколько добрых слов на прощание. Это было меньшее, что я мог бы сделать.

— Почему? — Уэйн с трудом понимал свои слова.

— О, это парадокс, все правильно, — проворчал Брайс. — Такой же, как парадокс путешествия во времени. Скажем, человек живет сейчас и отправляется в прошлое. Не правда ли, это означает, что он всегда существовал в прошлом. Но как он может вернуться туда, где он всегда был?

Руфи встала и испуганно посмотрела на Брайса.

Какое же отношение это имеет к мальчику Орбану? — спросила она.

— Пойми, ты вошла сегодня в другое измерение, — сказал Брайс медленно. — Пойми, это было измерение вне времени — с нашей нынешней точки зрения. Разве вы в каком–то смысле не существуете в том, ином мире с самого сотворения мира этого? Разве вы не застыли в этом мире, не стали его частью с самого начала?

Если кто–то из нашего мира увидел тот мир столетия назад, разве он не отыщет нас здесь? Думаю, отыщет. — Брайс на мгновение замолчал и выглянул в окно спальни Уэйна.

За стеклом начиналось мрачное октябрьское утро. Брайс посмотрел на Уэйна, затем на Руфи, как будто призывая их забыть, что они только что вернулись из совершенно другого мира.

— Вы видели те ужасные королевские часы, движущиеся под небесами! — продолжил он. — Механические устройства повторяют звуки. Предположим, что мальчик, который никогда не должен был оказаться в том мире, попал там в ловушку. Предположим, его крик донесся до самого неба, когда стрелки начали двигаться быстрее.

— Предположим, он выкрикнул свое имя, в гневе и жестокой гордости, безрассудно, не думая, что без этого можно обойтись. Его имя, сейчас и навсегда, задолго до того, как он родился в нашем мире, в наше время, заставило его вечно играть роль в этом вечном мире.

— И? — Уэйн понизил голос до шепота. — Маленького Орбана звали Филипп, но отец не называл его так. У всех хороших мальчиков есть прозвища.

Руфи вскрикнула:

— Нет! О, нет!

— Предположим, королевские часы лишь повторяли имя, — мягко сказал Брайс. — Предположим, мальчик лежал убитым на равнине, и «Король» повторял его имя снова и снова. И маленький мальчик, который напишет «Матушку Гусыню», увидел мир в детских снах и услышал имя. Автор Матушки Гусыни, должно бьггь, был мальчиком, одаренный богатым воображением.

— Вспомните — он видел ужас лишь смутно. У ужаса было имя знакомой птицы. Почему бы не той птицы, которая лежала на равнине, той птицы, о которой все в мире спрашивали: — Кто убил петуха Робина? Не я? Не я?» Все в ужасе, потому что петух Робин был чужаком в этом мире.

— Ты имеешь в виду…

— Уникальность петуха Робина нематериальна, но все это напрямую связано с автором Матушки Гусыни. Он представил себе остальное, протестующие голоса, всеобщий ужас и раскаяние. Он сочинил об этом фантастические детские стихи.

Брайс взглянул на Руфи.

— Теперь ты знаешь, кем был петух Робин? — спросил он.

Рут приблизилась к Уэйну, прежде чем заговорить, как будто она не могла остаться наедине с таким грузом ужаса и с такой тяжестью на сердце.

— Отец называл его Робин! — прошептала она. — Робин! Робин! Мальчик Орбан — он и был Петухом Робином!

Темное пробуждение

Эго было подходящее место для встречи с чаровницей. Длинная полоса пляжа с песчаной дюной, возвышающейся поодаль, высокий белый шпиль и отражающие солнце крыши маленькой деревеньки в Новой Англии, которую я только что покинул, чтобы окунуться в море. У меня был отпуск — это всегда хорошее время, чтобы задержаться в гостинице, которую ты сразу полюбил, поскольку ни одно неприятное замечание не сопутствовало твоему прибытию с изношенным и потрепанным чемоданом, а ты сразу увидел дубовые панели, которым был век или даже больше.

Деревня казалась сонной и неизменной; это было просто потрясающе посреди лета, когда ты насытился шумом города, дымом, суетой и невыносимыми посягательствами бригады «сделай одно», «сделай другое».

Я увидел ее во время завтрака, она была с двумя своими маленькими детьми, мальчиком и девочкой, которые занимали все ее внимание до тех пор, пока я не сел за соседний столик и не посмотрел прямо на нее. Я не мог не сделать этого. На дефиле гламурных моделей все взгляды были бы прикованы к ней. Вдова? — думал я. Разведенная? Или — я отгонял эту мысль — счастливая замужняя женщина, которую не волнуют случайные взгляды?

Конечно, это было невозможно выяснить. Но когда она подняла взгляд и увидела меня, она слегка кивнула и улыбнулась, и на мгновение все показалось неважным, кроме страха, что она слишком красива и что мой взгляд откроет мои сокровенные мысли.

Вновь прибывших в маленьких деревенских гостиницах часто приветствуют благожелательной улыбкой и кивком, только чтобы успокоить их и заставить почувствовать, что они совсем не чужаки. Я не обманывался на этот счет. Но все же…

Встретив ее сейчас, между дюной и морем, опять вместе с детьми, я был не готов к продолжению знакомства; разве что еще одна улыбка и кивок ожидали меня. Я появился из–за дюны, возникнув так внезапно, что она могла испугаться и поприветствовать меня просто от удивления.

Она подняла руку, махнула мне и окликнула:

— О, привет! Я не ожидала увидеть никого из гостиницы здесь так рано. Вы мне можете помочь.

— Каким образом? — спросил я, стараясь выглядеть не столь взволнованным, каким я был на самом деле; я преодолел разделявшее нас расстояние, сделав несколько не слишком поспешных шагов.

— Я только что довольно глубоко порезала руку об острую, как бритва, раковину, — ответила она, — Но меня это мало волнует. Просто… огромная глупость с моей стороны, что у меня нет носового платка. Если у вас есть…

— Конечно, — сказал я, — Мы сейчас же перевяжем рану. Но сначала вам лучше дать мне на нее посмотреть.

Ее бархатно–нежная рука лежала в моей руке — такая прекрасная, что вначале я едва заметил порез на ладони. Он немного кровоточил, но не сильно, хотя это была не совсем царапина. В одно мгновение я дважды обернул платок вокруг ее ладони и туго завязал узел чуть ниже запястья.

Должно помочь, — сказал я. — На первое время. Если вскоре вы не вернетесь в гостиницу, то можете снять повязку, когда остановится кровотечение, и облить рану морской водой. Она — лучший антисептик. Ржавый гвоздь и морская раковина — с точки зрения антисептики несходны.

Вы мне очень помогли, — сказала она, казалось, не обращая внимания, что я не спешил отпускать ее руку.

Я вам так благодарна, что даже не могу сказать.

Дети ерзали, повернув носки внутрь, укоризненно смотря на мать, на меня и снова на нее. Нет ничего, что возмущает детей больше, чем полное пренебрежение, когда знакомство — дело нескольких секунд. Пропасть, которая зияет между ребенком и взрослым, иногда может расшириться до невероятной степени из–за одного–единственного жеста, и большинство детей довольно умны, чтобы понять, когда их лишают полезного опыта без особой на то причины.

Казалось, внезапно она поняла, что она не смогла даже представиться, и она быстро исправилась.

— Меня зовут Хелен Ратборн, — сказала она. — Когда мой муж умер, я не думала, что когда–нибудь снова окажусь в гостинице. Я чувствовала, что приезд сюда вернет… что ж, очень многие вещи. Но я действительно люблю это место. Здесь все неотразимо очаровательно. Дети тоже его обожают.

Она похлопала сына по плечу, подхватила прядь развевающихся на ветру волос дочери и накрутила их на палец.

— Джону восемь, а Сьюзен шесть, — сказала она. Джон маленький исследователь. Когда он отправляется на поиски приключений, все земли очень далеки; не важно, как близки они географически.

Она улыбнулась.

— Он предпочитает простое оружие. Лук и пучок стрел прекрасно ему подходят. Он убил несколько невероятных зверей только благодаря своей меткости.

— Я не сомневаюсь в этом ни на секунду, сказал я.

— Привет, Джон.

Казалось, он немного застеснялся, но от стеснительности не осталось и следа, когда мальчик гордо протянул мне руку. Как будто в каких–то тайниках своего разума он верил каждому слову из тех, которые его мать только что произнесла.

— Сьюзен же совсем другая, продолжала она; в уголках ее глаз появились совершенно очаровательные морщинки. — Большинство ее приключении происходит «на крыльях яркого воображения», как некоторые поэты выражались когда–то в прошлом, возможно, в викторианскую эпоху. Я не очень хорошо помню такие строки.

— Уверен, вы ошибаетесь, — сказал я ей. — Я прочитал огромное количество поэзии, как традиционной, так и авангардной, и не могу припомнить, что когда–либо сталкивался с этими словами.

— Спотыкались о слова — так лучше, — сказала она.

— Это немного пышно, — признался я. — Но когда вы говорите это, звучит совсем не так. Я точно знаю, что вы хотите сказать. Сьюзен любит часами мечтать, сидя на подоконнике, когда комнатная герань немного заслоняет обзор — морской пейзаж или холмы с виднеющимися вдали снежными горами.

— Спасибо, — сказала она. — Я могу подстрелить такой комплимент, вооружившись всего лишь одной стрелой Джона. Но когда вы говорите это…

Мы оба засмеялись.

Сьюзен не девчонка–сорванец, — задумчиво добавила женщина. — Но она не станет терпеть пустую болтовню Джона или кого–то из его друзей. Вам следовало бы посмотреть, как быстро она только что бежала по пляжу, обгоняя брата на несколько секунд. Они оба — дети, которыми можно гордиться, вы так не считаете?

Определенно, — заверил я ее. — Я сразу это почувствовал. Но об этом даже не нужно лишний раз говорить.

Еще раз спасибо, — сказала она. — Должна признаться, в редких случаях меня одолевают некоторые сомнения. Но удивительно, как быстро дети могут заставить взрослого изменить о них мнение, когда прощение становится первостепенно значимым…

Мне следовало знать: если то, что она сказала об исследовательском духе ее сына, было правдой — и у меня не было причин в этом сомневаться — будет невозможно успокоить его на секунду или несколько мгновений. Но я не был готов к тому, как он прервет нашу беседу, как раз когда она достигла плодотворного этапа. Он повернулся и побежал так стремительно, что беспокойство за его безопасность вытеснило все остальные мысли из ее головы.

— Джон, вернись сюда! — закричала она. — Сейчас же. Я…

Она последовала за ним по пляжу, почти бегом, пока я не увидел, что ее встревожило. Он не просто преодолел линию прибоя и направился к участку пляжа, усыпанному обломками после недавнего шторма. Он забрался на гнилые доски разрушенного штормом волнореза, смытые на берег, и посмотрел вниз на поток бурлящей темной воды, который почти рассекал пляж напополам именно там. Чуть ниже того места, где он застыл на одной из досок в сомнительной безопасности, вода превращалась в омут, который ветер не покрывал рябью. Омут казался глубоким, черным и чрезвычайно зловещим. Еще большую опасность представляло то, что из воды тут и там торчали обломки, края которых были такими зазубренными, что вилы показались бы менее угрожающими.

Я догнал женщину прежде, чем она сделала то рас стояние, которое ее сын преодолел с поистине чудесной скоростью. Нельзя понять, как быстро маленький мальчик может перемещаться с места на место, если какая то дикая навязчивая идея пускает корни в его сознании.

— Не волнуйся, — убеждал я ее, семеня рядом. — Дети в его возрасте иногда делают безрассудные вещи просто потому, что они не думают. Но мы думаем, и потребуется всего минуту, чтобы спустить его вниз.

— Он не слушает меня! — возражала она. — Это меня тревожит. Я никогда не видела его таким упрямым.

— Он послушает меня, — заверил я ее. — Может быть, ему уже нужно поговорить с суровым отцом. Если ребенку приходится обходиться без этого, что он достаточно долго знал…

— Я не хочу, чтобы он упал! — сказала она так, как будто меня не слышала. — Я так ужасно волнуюсь.

— Можете не волноваться, — заверил я ее. — Он спустится вниз, как только я повышу голос.

Я совсем не был уверен, что он спустится. Но я не просто говорил пустые слова, чтобы впечатлить ее. Я искренне беспокоился о безопасности мальчика; тому, что он сейчас делал, не было оправданий. Он мог, я думал, по крайней мере, ответить на почти отчаянные призывы своей матери. Отказ подчиняться — это одно, но полное пренебрежение к ее беспокойству — совсем другое.

Когда я подошел к куче обломков, мальчик придвинулся еще ближе к краю разрушенного мола, и доска, на которой он стоял, казалась крайне шаткой. Местами она прогнила насквозь; за ее деформированным и почти отвесным дальним краем были видны клубящиеся темные волны, бушевавшие прямо за неподвижным омутом. В его форме было что–то такое, что заставило меня испугаться. Опорные балки в виде виселицы (скорее всего просто случайное сходство), вертикальные и горизонтальные линии — все это было как–то туманно и пугающе.

Проявлять родительскую строгость — это для меня сложно, потому что я всегда чувствовал: протесты юных часто оправданы, и чаще всего я находился на их стороне. Но сейчас я был очень зол и не чувствовал не малейшего сочувствия к мальчику, который причинял своей матери столько совсем не нужных страданий.

— Джон, слезай! — кричал я ему. — Тебе должно быть стыдно!

Внезапно я понял, что кричать не надо, и продолжал довольно громким голосом, чтобы быть уверенным, что он услышит каждое мое слово.

Я понял, я ошибался, веря всему, что твоя мать говорила о тебе. Я никогда не видел смелых исследователей, которые бессмысленно рискуют своими жизнями. Тебе надо подумать и о других людях. Как ты можешь быть таким жестоким, таким беспечным? Твоя мама…

Я резко остановился, в первый раз заметив, что у него был отсутствующий взгляд, и что он не слушает меня. Он что–то сжимал в правой руке, внезапно он разжал пальцы и посмотрел на них, как будто только этот предмет имел значение, а все, что я сказал, прошло незамеченным.

И тогда это случилось. Я совершил ужасную ошибку — не забрался наверх и не схватил его молча. Но, возможно, это ничего бы не дало. Даже если бы он не боролся… Один мой шаг — и эти доски могли обрушиться.

Доска рухнула с ужасным треском. Деформированная и перевернутая, почти сгнившая часть первой упала в темный канал, пересекающий пляж, сразу за ней последовала та часть, на которой стоял мальчик. Он исчез в воде так быстро, что ни малейшего звука не доносилось из–под обломков почти десять секунд. Затем я слышал только бульканье воды, а когда оно утихло, раздался чуть слышный всплеск. Несмотря на этот шум, я был уверен: если бы мальчик закричал, прежде чем исчезнуть, я бы это услышал.

Моей первой, непреодолимой реакцией был ужас, смешанный с недоверием и внезапной благодарностью. Благодарностью за одно то, что я пришел на пляж поплавать, поэтому под легким летним халатом я был облачен в одни только плавки.

Сначала я скинул тапочки и отбросил халат, почти одновременно с этим поднявшись на оставшиеся обломки исчезнувшего мола. Я понятия не имел, насколько могло быть глубоко в этом конкретном месте, но там, где узкий канал переходил в омут, воды, вероятно, гораздо больше, и я на девять десятых был убежден, что там совсем не мелко.

Мгновение я стоял, глядя в черный омут, пока не убедился, что там не видно головы мальчика — это зрелище могло бы меня ободрить. Медлить больше не следовало.

Прыгнуть вниз было бы рискованно, так как можно было удариться головой о нагромождение обломков, которые торчали из омута в разные стороны. Поэтому я медленно и осторожно спустился, прежде чем поплыть в слабо движущимся потоке.

Я прекратил грести руками, чтобы опуститься на глубину примерно в том месте, где, вероятнее всего, упал мальчик. Чем глубже я опускался, тем скорее становилось течение, и вскоре меня хаотично мотало туда–сюда.

Это была моя первая попытка спасти кого–то из воды, и мне недоставало тех качеств, которые могли бы сделать такую попытку спасения удачной.

Я начал опасаться, что мне придется всплыть, чтобы глотнуть воздуха, и нырнуть второй раз, но тут я увидел его сквозь размытую пелену темной воды. Сначала смутно, потом более четко — мальчик медленно вращался, как будто на какой–то маленькой подводной беговой дорожке, от которой никак не мог оторваться.

К счастью, он не сопротивлялся, когда я добрался до него — я слышал, что тонущие люди могут вырываться,

почувствовав прикосновение спасателя. В следующее мгновение я схватил мальчика за руку и поднялся с ним с глубины, которая, казалось, достигала по крайней мере двадцати морских саженей.

Пятью минутами позже он лежал, вытянувшись на песке у обломков; мать наклонилась над ним. Она тихо плакала и смотрела меня, ее глаза сияли благодарностью.

Ни один семилетний мальчик не мог бы так быстро восстановить жизненные силы, использовав ресурсы очень молодого и сильного тела. Румянец снова возвратился на его щеки, его глаза, трепеща, открылись — и я заметил все тот же упрямый, решительный взгляд юного исследователя, который отказывается сдаваться, несмотря на самые тяжелые удары, которые может нанести судьба.

Я полагал, что не почувствую ничего, кроме облегчения и сочувствия. Но я был все еще зол, и первые слова, которые я ему сказал, были такими грубыми, что я почти мгновенно пожалел о них.

— Тебе следовало подумать получше и не подвергать свою маму таким испытаниям. Хорошо, что ты не мой сын. Если бы ты был моим сыном, то лишился бы бейсбола и всего остального на целый месяц. Ты бы просто сидел у окна и кричал что–то своим друзьям. Возможно, они такие же плохие, как и ты. Непослушные, эгоистичные, абсолютно недисциплинированные дети, которые бегают как свора волчат.

Когда я остановился, его глаза широко открылись, и он посмотрел на меня без малейшего следа враждебности или обиды. Как будто он осознал, что я говорю как человек, которым не был и никогда не мог быть.

— Я не мог удержаться, — сказал он. Там было что то… Я знал, что найду это, если осмотрюсь. Я не хотел это найти. Но ничего не поделаешь, когда ты видишь сон о чем–то, чего ты не хочешь найти, и не можешь проснуться вовремя…

— Ты это видел во сне?

— Не так, когда я сплю. Я просто думал о том, как все будет, когда я это найду.

— И поэтому ты убежал, не предупредив мать о том, что собирался сделать что–то опасное?

— Я ничего не мог поделать. Как будто что–то тянуло меня.

— Ты смотрел на это, когда я говорил с тобой, — сказал я. — Поэтому, должно быть, ты это нашел. Жаль, что ты потерял свою находку, когда упал в воду. Если бы она еще осталась у тебя — та вещь, в существование которой мы должны поверить — это бы кое–что прояснило. Не все — но немногое.

— Я ничего не потерял, — сказал он. — Оно у меня в руке.

— Но это невозможно.

— Нет, возможно, — сказала его мать, впервые прервав нас. — Посмотрите, как плотно сжата его правая рука.

Я едва мог в это поверить, только потому, что было бы разумнее предположить, что руки мальчика, упавшего с рухнувших досок, будут открываться и сжиматься много раз в отчаянном подобии захвата, сначала в попытках сжать воздух, а затем — удушающую стену воды, которая на него обрушилась. Я не мог понять, как в такой необычной ситуации кто–то мог удержать такой маленький предмет — камешек или раковину, — который только что подобрал, даже в плотно сжатой руке.

Там могло оказаться нечто большее. Не только мужчины и женщины, но и некоторые дети переживали невыносимые муки, не отказываясь, даже под угрозой смерти, от каких–то маленьких предметов, драгоценных

для них или таких, которых они боялись из–за какой–то ужасной тайны. Крестовый поход детей…

Мне было сложно представить, что могло вложить та–кис мысли мне в голову, я только мельком видел предмет, который Джон, по–видимому, нашел очень быстро. Определенно, его слова можно было считать детским лепетом. Принуждение, похожее на сон, внезапно подчинило его и заставило отправиться на поиски, как будто мальчика притягивало магнитом. Он был беспомощен, не мог сопротивляться принуждению, не способен преодолеть это мистическое влияние. Он вовсе не хотел отыскать эту вещь, но осознавал, что у него нет выбора. Он не хотел…

Сьюзен присоединилась к нам у обломков, не обращая внимания на жесты матери, которая показывала, что девочка должна вернуться обратно и не отвлекать нас от спасения жизни Джона. Еще один маленький ребенок, бегущий по песку, помешал бы ей разобраться в том, о чем мы говорили с ее сыном.

Но сейчас она смотрела на меня, как будто я добавил новое неожиданное осложнение, умолкнув на пару минут.

— Дай ему посмотреть на то, что ты подобрал, Джон, — сказала она. — Просто открой руку и покажи это ему. Ты делаешь из этого какую–то странную тайну. Я тоже хочу на это посмотреть. Тогда мы все будем счастливее.

— Я не могу, — ответил Джон.

— Не можешь что? — спросил я, пораженный удивлением и болью, которые отразились в его глазах.

— Я не могу шевелить пальцами, — сказал он. — Я только что понял. До этого я не пробовал.

— О, это чепуха, — сказал я, Послушай меня, прежде чем скажешь что–нибудь еще более глупое. Ты должен был, по крайней мере, попытаться пошевелить пальцами дюжину или боле раз, прежде чем я спас тебя. И после этого столько же.

Он покачал головой.

— Неправда.

— Это должно быть правдой. Это твоя правая рука. Ты все время ее используешь. Как и все.

— Я не могу шевелить пальцами, — повторил он. — Если бы я разжал руку, это бы выпало…

— Все это я знаю, — сказал я. — Но ты мог, по крайней мере, раньше выяснить, можешь ли ты шевелить пальцами. Это было бы вполне естественно.

Мне было сложно думать о его матери очень особым образом, так как она очень утомилась с тех пор, как я бросился спасать мальчика. Но какие–то черты прежней пляжной соблазнительницы вернулись, когда ее сын открыл глаза, и казалось, избежал трагедии, которая могла случиться. Но теперь она вновь выглядела безумной. Внезапно страх вспыхнул в ее глазах.

— Может быть… истерический паралич? — спросила она. — Мне говорили, такое может случиться с маленькими детьми.

— Не думаю, — ответил я. — Просто постарайтесь оставаться спокойной. Мы скоро все узнаем.

Я взял руку ее сына, поднял и осмотрел повнимательнее. Он не сопротивлялся. Пальцы были сжаты очень плотно Я подумал, что ногти, должно быть, впились в кожу на ладони. Суставы посинели.

Я начал работать над его пальцами, пытаясь силой разжать их. Сначала я не преуспел. Затем, постепенно они как будто стали более гибкими, и прежняя жесткость исчезла.

И вдруг внезапно вся его рука расслабилась, как будто мои судорожные усилия разрушили какие–то чары.

Маленький предмет, который лежал на ладони мальчика, не был ни раздавлен, ни поврежден. Сначала я подумал, что он металлический — так ярко он блестел в солнечном свете. Но когда я взял эту вещицу и рассмотрел, то увидел, что она сделана из какого–то эластичного вещества блестящего, как металл.

Никогда раньше я не разглядывал неодушевленный предмет с таким ужасом. На первый взгляд он напоминал маленького осьминога со множеством щупалец, но что–то отличало его от морских тварей — самое уродливое морское чудовище по сравнению с этим показалось бы всего лишь обычной рыбой. У этого существа было лицо какого–то сморщенного старого утопленника, которое вряд ли стоило называть человеческим. На самом деле оно было абсолютно бесчеловечным, но в его злобной природе сохранялся по крайней мере некий намек на человекоподобный интеллект. Но чем дольше я изучал изображение этого существа, тем менее человечным оно казалось, и потом я начал чувствовать, будто увидел в нем нечто, чего в действительности не было. Интеллект, да — сознание особого рода, но настолько противоположное человеческому, что мой разум содрогнулся, когда я попытался представить, каким бы был интеллект, если бы он оказался таким же холодным, как темная бездна космоса, и смог бы проявить всю безжалостную власть над одушевленными объектами в звездной вселенной.

Я посмотрел на Хелен Ратборн, и увидел, что она дрожит и бледнеет. Я опустил руку, чтобы она не могла ясно рассмотреть находку, и понял, что ее сын снова увидел эту вещь. Он ничего не сказал, просто посмотрел на меня, будто мысль о том, что у него в руках такая находка, заставила его почувствовать себя каким–то странным образом запачканным.

— Ты взял его, ничего не понимая, хотел я закричать ему. — Забудь это, дитя — вычеркни это из памяти. Я отнесу его к омуту, в котором ты едва не утонул, и брошу туда, и мы позабудем все, что увидели.

Но прежде, чем я успел сказать хоть слово Джону или его матери, с моей рукой начало что–то происходить. Это началось даже до того, как я понял, что предмет соединен с ржавой металлической цепью и явно предназначен для ношения в качестве амулета на шее.

Мои пальцы сомкнулись вокруг него, сжимая сильнее и сильнее, пока я не ухватил его так же крепко, как недавно Джон. Казалось, я больше не смогу разжать пальцы или отшвырнуть непонятный предмет, что мне внезапно захотелось сделать.

Затем произошло и еще кое–что. Казалось, все вокруг меня незаметно изменилось, контуры ближних предметов стали нечеткими силуэтами на фоне неба, а более дальние предметы не только утратили форму, но, казалось, почти растворились. В ушах зашумело, и странное, пугающее ощущение необъятности и пустоты — я больше никак не могу это описать — охватило меня.

На самом деле ничего не испарилось и не исчезло, но у меня было чувство, что я нахожусь в двух местах одновременно — подвешен в какой–то обширной бездне, больше, чем вселенная, и одновременно остаюсь на пляже у обломков, рядом с Хелен Ратборн, Джоном и Сьюзен, и все они тревожно на меня смотрят.

Они смотрели на меня с беспокойством, потому что я двигался, похоже, как–то странно, почти неестественно, как не двигаются люди. Как какой–то бездумный автомат, возможно, как робот, который не может сохранить равновесие, потому что его синтетические мозги взорвались, и он может только шататься в тисках безумия, которое заставляет его упасть.

Затем мое восприятие немного восстановилось; я присмотрелся и обнаружил, что изменения не коснулись, по крайней мере, моего физического тела. Но я покачнулся и зашагал прямо к линии прибоя.

Я подходил к ней ближе и ближе, и внезапно я оказался не один. Джон поднялся на ноги, и дети последовали за мной. Их мать шагала за ними, обезумевшая от беспокойства, но не способная нагнать их, потому что они бежали очень быстро, чтобы догнать меня, прежде чем я зайду в волны, которые пенились в нескольких футах от берега.

В миг, когда они добежали до меня, моя рука протянулась к Сьюзен, и ее маленькие дрожащие пальчики сплелись с моими. Я не мог протянуть Джону вторую руку, но ему не нужна была поддержка. Он вновь стал сильным и самостоятельным и очень быстро зашагал ко мне. Вода кружилась вокруг моих щиколоток, и Сьюзан слегка споткнулась, потому что вода доходила ей до коленей; и тут я произнес слова, которые возникли не у меня в голове, голосом, который я сам не узнал:

— Те, кто в глубине, ждут своих последователей, и мы не потерпим неудачи, присутствуя при Великом Пробуждении. Написано, что все должны восстать и объединиться. Мы, носившие их печать и узревшие ее. Со всех концов земли доносятся призывы и вызовы, и мы не должны медлить. В бездне Р’лье пробуждается Великий Ктулху. Шуб–Ниггурат! Йог–Сотот! Йа! Козел с Тысячью Младых!

* * *

— Теперь он будет в порядке, — говорил молодой доктор. — Уверен, с ним все будет в порядке. Ваш сын заслуживает похвалы, так как с трудом выхватил пропавший амулет из его руки как раз тогда, когда он собирался уйти под воду, подхватив вашу дочь.

Я четко слышал голоса, хотя моя голова все еще кружилась. Хрустящие белые больничные простыни были так сильно накрахмалены, что врезались мне в горло, когда я попытался поднять голову. Поэтому я прекратил попытки, и вместо этого продолжал слушать.

— Странно, — произнес голос, который я бы узнал,

даже если бы от меня ничего не осталось, кроме пустой оболочки. — Как быстро дети привязались к этому незнакомцу. Сьюзен рисковала жизнью, чтобы спасти его, как и мой сын. Когда он забрал ту отвратительную вещь из руки моего сына, я думала, что упаду в обморок. Не могу сказать вам, как это было тяжело.

— Он не знал о…

— Как он там оказался? Очевидно, нет. Он прибыл в гостиницу только сегодня утром. С тех пор, как случилась трагедия, прошло две недели, все перестали о ней говорить. Такая ужасная вещь — и меня это совсем не удивило.

— Мужчина был участником эзотерического культа, как я понимаю. Полусумасшедший, неотесанный мужик с бородой до пояса. Таких человек восемь или десять шатались здесь одно время, но теперь они все исчезли.

После того, что случилось, это не удивительно, как вы и сказали.

Я не могу об этом думать, особенно сейчас. Его тело расчленили и ужасно изрезали. Одна из его ног пропала. Его нашли именно в том месте, где мой сын взял амулет, должно быть, амулет принадлежал ему. Конечно, у всех есть готовое объяснение таких ужасов. Шериф Уилкокс полагает, что там, где разрушенный волнорез разделяет канал, достаточно глубоко — и там могут водиться акулы. И если он споткнулся и упал…

— Вы думаете, так и было?

— Вы можете думать так же или считать, что он намеренно бросился в воду. Вы знакомы с работами Г. Ф.Лавкрафта? Он в своем роде гений. Он жил в Провиденсе до самой смерти в 1937 году.

— Да, я читал несколько его историй.

— Те бородатые неотесанные участники культа, которых вы упомянули, должно быть, прочитали все. Возможно, именно поэтому они исчезли. Возможно, они совершили ошибку, приняв истории всерьез.

— Вы не можете верить в это.

— Я не совсем понимаю, во что я верю. Просто полагаю — Лавкрафт не вкладывал в свои рассказы все, о чем знал или подозревал. Это оставляло бы довольно широкое поле для будущих исследований.

— О да, — сказал доктор. — Именно это он утверждал до того, как я ввел ему вторую инъекцию секонала. Уверен, он почувствует себя по–другому, когда проснется.

— Надеюсь, он не забудет о героизме Сьюзен, похожем на настоящее самопожертвование. Любовь к абсолютному незнакомцу. Забавно, но вы знаете… я понимаю, почему Сьюзен чувствует это.

Именно это я и хотел услышать. Я закрыл глаза и начал тихо мурлыкать себе под нос, ожидая, когда начнется действие второй дозы секонала.

Но когда это случилось, лекарство уже как будто стало водой. Что–то похожее на сморщенное лицо выплыло из неизмеримого далека, и я вспомнил свои собственные слова: «Написано, что все должны восстать и объединиться… Мы, носившие печать и узревшие ее…»

Приложение К рассказу «Шалтай–Болтай свалился во сне»

* * *

Шалтай — Болтай сидел на стене,

Шалтай — Болтай свалился во сне

И вся королевская конница,

И вся королевская рать

Не могут Шалтая, не могут Болтая,

Не могут Шалтая — Болтая собрать.

* * *

Пять мешков пшеницы,

Золотой замок!

Двадцать две вороны

Запекли в пирог,

Запекли, разрезали,

Королю несут,

А вороны каркают -

Песенки поют.

А король в кладовке

Деньги стережет,

Ну а Королева

В спальне пиво пьет,

А ее служанка

Вышла на мороз,

Ей ворона сразу,

Откусила нос

* * *

Жил на свете человек,

Скрюченные ножки,

И гулял он целый век

По скрюченной дорожке,

А за скрюченной рекой,

В скрюченном домишке,

Жили летом и зимой

Скрюченные мышки,

И стояли у ворот

Скрюченные елки,

Там гуляли без забот

Скрюченные волки.

И была у них одна

Скрюченная кошка,

И мяукала она

На скрюченном окошке.

А за скрюченным мостом,

Скрюченная баба

По болоту босиком

Прыгала, как жаба.

И была в руках у ней,

Скрюченная палка,

И летела вслед за ней

Скрюченная галка.

* * *

Старушка Хаббард как–то раз

К буфету еле доплелась,

Чтоб взять собачью косточку,

Но за дверною досточкой

Осталась только пустота…

Где косточка собачья та?

* * *

Кто убил петушка Робина?

Я, — сказал Воробей,

Я со своими луком и стрелами,

Я убил петушка Робина.

Кто видел, как он умирал?

Я, — сказала Муха,

Своим маленьким глазом,

Я видела как он умирал.

Кто собрал его кровь?

Я, — сказала Рыба,

Я со своим маленьким блюдцем,

Я собрала его кровь.

Кто сделает саван?

Я, — сказал Жук,

Я со своими нитью и иглой,

Я сделаю саван.

Кто выкопает могилу?

Я, — сказала Сова,

С моими киркою и лопатой,

Я выкопаю ему могилу.

Кто понесет крышку гроба?

Мы, — сказали Крапивники,

Я, и жена моя, вдвоем,

Мы понесем крышку гроба.

Кто понесет гроб?

Я, — сказал Черный коршун,

Если не ночью,

Я понесу гроб.

Кто будет пастором?

Я, — сказал Грач,

Я со своей маленькой книгой,

Я буду пастором.

Кто будет петь псалмы?

Я, — сказал Дрозд.

Я сяду на куст

И буду петь псалмы.

Кто будет клерком?

Я, — сказал Жаворонок,

Если не будет темно,

Я стану клерком.

Кто будет скорбеть по нему?

Я, — ответила Голубка,

Я буду скорбеть по моей любви,

Я буду главной скорбящей.

Кто позаботится о факелах?

Я, — сказала Коноплянка,

Я разнесу их за минуту,

Я позабочусь о факелах.

Кто будет звонить в колокол?

Я, — сказал Бык,

Потому что я силен,

Я буду звонить в колокол.

Все птицы небесные

Упали со вздохами и всхлипываниями,

Когда услышали звон колокола

По бедному петушку Робину.

В тоже время жестокий Воробей,

Явившийся причиной их скорбей,

Был повешен на виселице,

Как вор на следующий же день.

А кто–нибудь видел его кверху брюхом?

«Я, краем глаза», — ответила Муха:

«И пусть земля ему будет пухом,

Я его видела кверху брюхом».

* * *

Качайся, мой мальчик

То вправо, то влево,

Отец твой — король.

А мать — королева,

Сестра твоя — леди

В мехах и в шелку,

А брат — барабанщик

В гвардейском полку.

Из «Рифм Матушки Гусыни» (пер. С. Маршака, И. Каховской). «История Петуха Робина» (пер. Н. Гасановой)