Туманная река

Глава 1

В гулкой тиши мерно плескалась ленивая вода, и слышались размеренные удары весел о стекольную гладь неизвестного водоема. В очень плотном молочном тумане трудно было определить, по озеру плывет лодка или по реке. Я приподнял весла над водой и задержал дыхание. Однако никакого даже мало-мальского звука не долетело до моих ушей. И даже волна перестала биться в днище лодки. Мир водоема прислушался ко мне, как я прислушивался к нему. «Под лежачий камень вода не бежит», – подумал я и снова приналег на весла. Эта мысль, несмотря на сюрреализм происходящего, показалась мне смешной, так как вода как раз и текла вокруг, и подо мной, и слева, и справа. Главное – плыть в одном направлении решил я, а дальше, может быть, этот противный туман рассеется, и тогда я еще побарахтаюсь.

Кстати, это одна из моих ярких черт, никогда не сдаваться, даже в пасти у всех неприятностей во Вселенной. Странное дело, черту характера своего я помню, а как оказался здесь, и самое главное – кто я, нет. Поэтому грести строго в одном направлении сейчас было задачей номер один.

– Эй, парень! Ты живой? – сказал мужской голос.

– Вызывайте скорую! Тут парнишка разбился! – запричитал женский.

Эти крики людей раздались в моей голове так, как будто на ушах были стереофонические наушники. Я посмотрел по сторонам в поисках разбившегося парнишки, однако вокруг был неизвестный водоем и все тот же белый туман. Галлюцинации, решил я, и продолжил грести дальше.

– Расступитесь, расступитесь, граждане, – вклинился в мой мозг еще один строгий женский голос, – здесь нет ничего интересного. Пульс нормальный, жить будет, берите его на носилки. Расступитесь, граждане!

«Стоп», – подумал я, и вспомнил: я ведь фотограф, и даже неплохой фотограф. Точно, я снимал птиц и зверей в Красновишерском заповеднике, и… А сейчас я на рыбалке, осталось только вспомнить свое имя, и…

– Удивительный случай, упал с двухэтажного дома, и практически никаких повреждений, – снова услышал я в голове строгий женский голос.

– Да, отделался мальчонка сотрясением мозга, – ответил женскому голосу мужской баритон с хрипотцой, – случай не уникальный, но редкий. Нужно будет об этом в журнал написать.

– Вы там прекратите в моей голове разговаривать! – крикнул я, усиленно работая веслами. – Пишите куда хотите, хоть в ООН, но заткнитесь, пожалуйста, я, можно сказать, на рыбалке. В тумане немного заблудился. Не сбивайте меня с курса!

– Сейчас мы его под капельницу положим, – продолжил мужской голос в моей голове, игнорируя мои протесты, – подадим ему питательную жидкость, ничего, скоро оклемается, организм молодой, здоровый.

Не выдержав нахальства неизвестных мне голосов, которые решили, что мой мозг – самое место для различных бесед, я вспылил. Кстати, это еще одна яркая черта моего характера, с которой я мучаюсь уже сорок шесть лет. Если бы не эта черта, то сидел бы я сейчас в уюте, на тепленькой хорошо оплачиваемой работе, и, что самое главное, до сих пор был бы женат. Но ведь, чуть что не по мне, я всегда взбрыкиваю. Вот и сейчас я встал в лодке на обе ноги, взял весло в руки, и, что было мочи размахнулся и швырнул его куда-то в туман.

– Получи фашист весло от советского гребца! – выкрикнул я, после чего потерял равновесия и упал головой в ледяную воду.

В глаза ударил яркий свет, а в нос – запах каких-то лекарств.

– Анатолий Порфирьевич! – заголосила молоденькая девушка в белом халате. – Ваш паренек очнулся!

– Я же говорил, организм молодой, очухается, – ко мне подошел невысокого роста коренастый доктор с седой бородкой, – ну, что, летчик-испытатель, как самочувствие?

– Сорок секунд – полет нормальный, дядя, – сказал я голосом какого-то пацаненка.

– Смотри как ты, Наташа, – сказал доктор молоденькой курносенькой санитарке, которая мило захихикала, – упал с двухэтажного дома, а чувство юмора осталось. Ты чего там забыл?

– Удочку, наверное. Смотрю, вода кругом, вода, туман, а удочки нет. Ну, разве так ходят на рыбалку? – ответил я, чтобы хоть как то наладить контакт.

– Анатолий Порфирьевич, мальчик, наверное, бредит, – догадалась санитарка Наташа.

– Шоковое состояние, – кивнул доктор в ответ, – ничего, организм молодой, ты еще коммунизм нам построишь, – подмигнул он мне.

– Мы с вами, между прочим, еще на брудершафт не пили, а вы мне тыкаете, – промямлил я, так как голова начала сильно кружиться, – невежливо это, дядя. И еще одно: ни коммунизм, ни социализм, ни капитализм с перестройкой, я строить не намерен, хочу просто жить по-человечески.

На этих словах меня сильно замутило, и, свесившись с кровати, я испортил чистый кафельный пол в больничной палате остатками непереваренной пищи.

– Простите, это вышло случайно, – сказал я и провалился в сон.

Пробуждение случилось таким же внезапным, как и отключение организма. Я сел на кровати и осмотрел палату. Шесть коек в два ряда, и на каждой кто-то ворочался, посапывал и похрапывал. В окно светила полная Луна и можно было кое-что рассмотреть. Первым делом я рассмотрел сам себя. Не очень-то я похож на сорокашестилетнего с небольшим животиком жилистого мужика. У меня было спортивное подтянутое тело пятнадцати летнего пацана. Ничего себе, сходил на рыбалку. Не веря в происходящее, я больно себя ущипнул, к сожалению, не сплю. Потом встал с кровати и медленно прошел к двери, на которой висело небольшое зеркало, и, хоть от Луны свет был не очень, я все же сумел разглядеть свое новое лицо. Подбородок волевой, лоб большой, глаза непонятного цвета, уши не топырятся. Волосы подстрижены под короткий ёжик. Ненавижу такую прическу. Что-то в моем новом лице мне показалось знакомым, какая-то неуловимая деталь.

– Попаданец, едрен батон, – сказал я шёпотом и поплёлся досыпать дальше.

***

На следующий день доктор Анатолий Порфирьевич первым делом спросил:

– Ну, что, коммунизм еще не надумал строить, летчик-испытатель?

Хороший мужик, улыбнулся я, не злобливый.

Глава 2

Родной детский дом имени Григория Россолимо, располагавшийся в двух двухэтажных зданиях – в одном находились наши спальни, в другом мастерские – встретил меня тишиной. Что было объяснимо, так как все ребята сейчас были в школе.

– Ну, что, Крутов, опять ты вляпался в историю? – спросила меня воспитатель, а также по совместительству заведующая, Лариса Алексеевна.

Полная женщина лет пятидесяти с хвостиком, насколько мне подсказывала память моего второго я, была человеком не злым, многое нам прощала, да и просто жалела нас.

– Зачем ты полез на этот старый барак? Что там, медом тебе намазано? Май месяц, скоро экзамены, кем ты будешь в будущем, обалдуй? Сил моих на тебя нет.

Все вопросы, предназначенные мальчишке, в теле которого я оказался, я пропустил мимо ушей. Ну, что сказать, был глуп, исправлюсь?

– Лариса Алексеевна, вы же знаете как я вас уважаю. – Я быстро сменил тему:

– А комната, в которой я жил с братом и матерью останется за мной?

– Конечно? – удивилась воспитатель. – Тебе скоро исполнится шестнадцать, экзамены сдашь и вернешься в свою комнату. Никто оттуда выселить тебя не имеет права, а если это произойдет, не беспокойся, мы твои права отстоим. Мы своих воспитанников в обиду не даём! А что ты вдруг этим заинтересовался?

– Вот, думаю чем заняться после школы.

– Учишься ты слабо, иди на завод или на фабрику, – усмехнулась Лариса Алексеевна. – У нас, в СССР любой труд в почете.

«Спасибо, обнадежили», – подумал я и поплелся на второй этаж, где располагалась спальня старших ребят. В длинной комнате было четырнадцать кроватей, которые стояли в два ряда и занимали восемьдесят процентов жилого пространства, еще пять процентов тумбочки, остальное – длинный проход. Как в пионерском лагере.

Моя койка была самой козырной, она стояла у окна в самом дальнем от дверей углу. Рядом были кровати моих корешей: Толика – Маэстро, Саньки – Зёмы, Вадьки – Буры. Над койкой Толика висела гитара, которую, как он говорил, его отец привез из Германии. Его история также чем-то похожа на мою: мать умерла, правда, отец их не умер, а бросил несколько лет назад, и у него другая семья. Здесь в детском доме он – вместе с сестрой, Наташкой, они близнецы. Фамилия у него Марков, а прозвище получил из-за своей тяги к музыке.

Санька – беспризорник, родителей своих вообще не помнит. Погоняло Зёма образовалось от его фамилии Земакович. А Вадьку мать оставила на попечение бабушки и уехала куда-то в Сибирь на заработки. Бабушка его умерла, а от матери ни слуху ни духу. Прозвище у него – Бура, так как фамилия его Бураков. Он чем-то похож фигурой на медведя и самый физически сильный из нас. Зато я – самый авторитетный, и в компании за старшего. И судя по моим разбитым кулакам, махать ими мне приходилось довольно часто.

Я открыл дверцу своей тумбочки и обследовал ее. Учебники, тетради, какие-то шурупы и неплохая свинчатка. Я взял ее в кулак, сжал, легла она в него как родная. На самом дне обнаружились десять рублей, две трешки и четыре рублевки. Память моего предшественника подсказала, что рубль сейчас не такое уж большое богатство. А те советские деньги, которые помнил я, должны были вот-вот появиться. Но в каком году произойдет смена денег и деноминация я не вспомнил. Получается сейчас рубль – это как десять копеек в восьмидесятых годах.

– Денег нет, но вы держитесь, – усмехнулся я, вспомнив слова одного политического бездельника из первой жизни.

После шахматных больничных баталий я разбогател на семнадцать рублей. Весь свой капитал, двадцать семь рублей, я спрятал в книжку по литературе. Надо бы разведать, где тут в Измайлово играют в шахматы, можно будет снова подзаработать. Не в деньгах, конечно, счастье, но без них плохо.

Я взял в руки Толькину гитару провел по струнам и поднастроил ее. Играть я научился в первой жизни, будучи студентом Политеха, потом много практиковался в туристических походах и на сплавах. Виртуозом, конечно, не был, но слух имел, и играл сносно.

– Призрачно все в этом мире бушующем, – запел я негромко, – есть только миг, за него и держись.

Да, пальцы от непривычки моего нового тела заболели. Видать, Богдана музыка особенно не интересовала, исправим это недоразумение. Ведь музыка строить и жить помогает. Я повесил гитару на место и закемарил на своей кровати.

– Богдан! Братуха! – услышал я сквозь легкий сон.

Я разлепил глаза и увидел, как на меня несется худой и высокий Зёма.

– А мы думали, что ты уже все, каюк, я уж думал сам этой вертихвостке поджопников надавать.

– Здаров, братан! Как видишь, наша советская медицина враз меня на ноги поставила, – заулыбался я.

Тут же в дверь влетели и Маэстро с Бурой, они радостно меня обнимали и похлопывали. Странное дело, в первой жизни у меня друзей к сорока шести годам практически не осталось. А тут сразу три преданных товарища, необычные ощущения.

– Хавать пора! Пошли, – забеспокоился Бураков.

– Все бы тебе только жрать, – засмеялся Маэстро. – А в самом деле, пошли, там и поболтаем.

Вся наша боевая четверка переместилась в детдомовскую столовую, занимавшую одну комнату на первом этаже. Кормили нас, надо признать, только-только чтобы ноги не протянуть. Жидкий суп, и макароны на второе, на десерт – чай с хлебом.

– Это – блюдо знаменитой кавказкой кухни! – грустно пошутил я за столом.

– Какое такое блюдо? – изумился Земакович.

– Жричодали! – под смех всех ребят вокруг закончил я фразу. – Ну, что, мужики, как там, в школе дела?

– Без тебя вообще хреново, – забубнил Бура, – на Маэстро опять наехали, меня жестко прессанули, Зему тоже попинали немного.

Я почесал затылок, поднапряг память и вспомнил, что в школе у нас была нехилая конфронтация с местными, главой которых был Олег Постников, сынок богатых родителей. Папик у него – заведующий продовольственным магазином.

– Постный, что ли, расслабился? – спросил я парней, – че от тебя хотят? – обратился к Толику Маэстро.

Глава 3

Угораздило же меня в качестве ученика вернуться в среднюю школу спустя три десятка лет. А между тем, я уже получил высшее техническое образование, поработал некоторое время на заводе. И снова – за парту. Алгебра, геометрия, химия, физика, история, ужас. Конечно, мудрые люди говорят: «век живи, век учись», но не в средней же школе за партой. Кстати о партах, они все под наклоном, наверное, чтобы осанка была правильной. И еще бутылёк с чернилами стоит в специальном углублении. Хорошо, что мышечная память мне сама подсказала, как пользоваться чернилами и пером, а не то все бы тут уляпал.

Рядом со мной за партой сидит Толик – Маэстро, через проход – Санька Зёма и Вадька Бура, вся наша компания занимает две задние парты – так называемая «камчатка». Как один раз заявила Ольга Стряпунина, председатель совета отряда нашего восьмого «А» класса, мы – позорное пятно, всю успеваемость тянем вниз.

На третьей парте в центральном ряду, сидит Наташка, сегодня она избегает меня взглядом. А на второй парте в ряду у окна сидит Иринка, из-за которой я полез на крышу, объект пылкой страсти того Богдана, что был до меня. Ничего так, хорошенькая, даже красивая, похоже на певицу французскую Ализе из нулевых годов. Глазки карие, волосы пепельно-черные, до плеч.

– Крутов! – окрикнул меня учитель алгебры и геометрии, Николай Андреевич. – Ты хоть слышал, что я сейчас объяснял?

Николай Андреевич, вспомнил я, закончил пединститут четыре года назад. Человек он был злопамятный, и когда ему было нужно – принципиальный, а когда это было невыгодно, беспринципный. Это выражалось в том, что у него были свои любимчики, и мы, камчатка, на которой он выпускал пар. Не зря его мой предшественник ненавидел.

– Нет, – ответил я. – Я как с крыши рухнул, что-то слышать стал хуже. Ухо, наверное, повредил.

– Встань, когда учитель с тобой разговаривает, – строго потребовал молодой да прыткий педагог.

– Вот сейчас совсем вас плохо слышу, – сказал я, не вставая. Ох, как захотелось его потролить.

– Иди к доске! – еще громче крикнул он.

– Зачем же так орать, – встал я и направился на Голгофу, – я не глухой.

Весь класс дружно заржал. Учителя перекосила гримаса ненависти.

– Напоминаю всем и персонально тебе, Крутов, скоро экзамены, и мы сейчас повторяем весь пройденный материал. Вот мел, вот доска, продемонстрируй почтеннейшей публике доказательства теоремы Пифагора.

Николай Андреевич с удовольствием приготовился к словесной порке ненавистного ученика, то есть меня.

– Почтеннейшая публика, – начал я свое выступление, – для доказательства теоремы Пифагора необходимо, как минимум, нарисовать этот прямоугольный треугольник.

Я начертил с помощью здоровенной деревянной линейки треугольник с прямым углом. Далее от гипотенузы начертил квадрат. Потом, в оглушительной тишине, пририсовал к квадрату еще три одинаковых треугольника, и получилась фигура квадрат в квадрате.

– Нам нужно доказать, что площади всех четырех, одинаковых треугольников, равны площади квадрата построенного на гипотенузе. Делается это элементарно. Нужно мысленно передвинуть один треугольник сюда, а два других сюда. И мы получаем, что цэ квадрат равно а квадрат плюс бэ квадрат. Если я не ошибаюсь, этот способ доказательства называется метод площадей.

– Еще вопросы имеются, Николай Андреевич? – спросил я, разглядывая потрясенное лицо преподавателя.

Так же на меня во все глаза смотрели и одноклассники. Наташка пыталась меня прожечь большущими зелеными глазами, Иринка такими же большими карими. До кучи меня испепелял своим взгляд мой личный враг, Олег Постников.

– Ты, я вижу, считаешь себя очень умным? – попытался снова задеть меня за живое Николай Андреевич.

– Что поделать, если мама таким родила, – ответил я под смех и истеричное хрюканье всего класса.

– Садись на место, пока, – сжимая от бессилия кулаки, сказал преподаватель.

На перемене все было как обычно: малышня носилась туда и сюда, я со своей бандой стоял и тихонько шушукался. Мы обсуждали новое холодное оружие, кистень.

– Толик, – поинтересовался я у Маэстро, – Постный не подкатывал?

– Не, шухарится, – ответил друг.

– На следующей перемене, вопрос закроем, – объявил я своим парням, – и без этого жирного придурка проблем хватает.

– Можно тебя на два слова? – обратилась ко мне Иринка, наша классная королева красоты.

Она подошла со спины, я от неожиданности вздрогнул и чуть-чуть не выхватил кистень из металлического шарика от кровати. Вот был бы номер, если бы я ей залепил в лоб. Ужас просто. Мы отошли на несколько метров в сторону.

– Ну? – задал я логичный вопрос.

– Ты на меня не очень сердишься? – невинно потупив глазки, спросила наша красотка.

– То, что нас не убивает, делает сильнее, – ответил я цитатой Ницше, – еще вопросы?

– Ты все еще хочешь сходить со мной в кино? – снова стрельнув глазками, спросила она.

Я тут же почувствовал просто огненный взгляд где-то сбоку и оглянулся. Наташка как гипнотизёр смотрела напряжённо на мою беседу с Иринкой.

– Давай договоримся, Ирина, у нас был уговор, я прохожу по крыше, мы идем в кино, так?

Иринка кивнула в ответ.

– Я с крыши этой хряпнулся, и пока летел, пока лежал, пока в больнице отлеживался, многое изменилось. И в кино я с тобой идти больше не хочу. Предлагаю эту тему закрыть.

– Ты очень изменился, – пролепетала красавица, которая ранее не знала отказов, – как будто другой человек.

Тут прозвенел звонок на урок, и я решил, что беседа наша подошла к завершению. Но пока я входил в класс, ко мне протиснулась Наташка и зашептала:

– Что она тебе говорила?

– Ревнуешь? – улыбнулся я.

– Вот еще, – прошипела еще одна королева красоты восьмого «А», ткнула меня в бок локтем и прошла к своей парте.

Урок истории, в отличие от урока геометрии, вел не недавний выпускник пединститута, а бывший фронтовик Данил Васильевич Чернов, у него было осколочное ранение в правую руку, и поэтому он часто ее держал на перевязи. А когда на улице скакало давление, то по лицу нашего учителя можно было понять, что его плохо вылеченная рука побаливает. Что характерно, Данил Васильевич был одним из немногих педагогов в школе, который никогда не повышал на нас голос и обращался исключительно на вы. И самое главное, он любил выслушивать наши детские мнения о том или ином историческом событии.

Глава 4

Наутро я еле-еле растолкал своих корешей, вчера они допоздна пели и отплясывали под музыку будущих поколений. И пока я им не надавал подзатыльников, не угомонились.

– Подъем, джентльмены, – стаскивал я их с кроватей, – нас ждут великие дела!

На заднем дворе детского дома, где было вкопано два ржавых турника и брусья, я их заставил подтягиваться и отжиматься. Естественно, подавая пример самолично. Потом мы махали кистенями, потом немного боксировали, я показывал ребятам как правильно нужно выполнять прямые и боковые удары. В студенческие годы я этим серьезно увлекался, хоть и без фанатизма. И пару раз в той жизни мне эти навыки пригодились, а здесь, в 1960 году, чувствую, что без бокса мне вообще не жить. На улицах количество блатных и всяких приблатнённых выше всяких пределов, а сколько тюремных песен поется, мама не горюй.

В школу же я пришел со стойким ощущением приближающейся трепки. В коридоре первым делом подошел к Мише и Грише, которые были как никогда тихи и скромны. «Ну и образины», – подумал я, рассматривая их здоровенные синяки, неужели моих рук, пардон, ног дело.

– Отойдем? – сказал я им.

Они мрачно поплелись следом за мной. Мои же соратники по детскому дому поглядывали на нас издалека, делая вид, что у них все под контролем. На нашу группу глазели и одноклассники школьных силачей. Я даже обратил внимание, что в этом девятом классе имелось пара симпатичных девчонок.

– Вчера было все по-честному? – задал я вопрос Мише и Грише.

– Угу, – угрюмо ответил Гриша.

– Какого лешего вы шестерите у этого жирдяя? – я заметил, как Наташка фурией подскочила к моим друзьям, но близко подходить к нам не стала.

«Кино с индейцами», – усмехнулся я про себя.

– Мы же штангой занимаемся, – загундосил Миша, – нам мясо есть нужно, вот Постный его нам и подгоняет.

– За мясо маму родную, случаем, не продадите? – усмехнулся я. – Ладно, расслабьтесь, надеюсь, мы поняли друг друга? Не слышу?

– Поняли, – ответил Гирша.

– А приемчики нам покажешь? – тут же влез повеселевший Миша.

«Сейчас, бегу и падаю», – подумал я, и ответил:

– Будет время – покажу. Все, больше не задерживаю.

Миша и Гриша бодрой походкой потопали к своим.

Первым уроком в этот день была литература. Странное дело, читать я всегда любил, а вот урок литературы морально не переваривал. Поэтому я мило устроился на своей «камчатке» и приготовился немного поспать, но тут дверь отварилась, и в класс вошла завуч с какой-то молоденькой девушкой. «Неужто по мою душу? – была первая мысль. – Нет, новенькую ученицу привела. Назло двум нашим красоткам, Наташке и Иринке, появится еще одна», – отметил я про себя. Большие глаза, маленький аккуратный носик, пухлые губки, прямо вылитая актриса Галина Беляева в молодости из кинофильма «Мой ласковый и нежный зверь».

– Здравствуйте, дети, – сказала завуч, – разрешите мне представить вам новую преподавательницу литературы и русского языка, Юлию Николаевну Семенову. А Клавдия Викторовна от нас переезжает. Прошу не обижать нашу новую учительницу, Крутов, тебя это персонально касается.

– Маргарита Сергеевна, – я встал, – торжественно клянусь, что на уроке я буду нем как рыба.

Весь класс дружно заржал. А молоденькая учительница литературы усиленно делала вид, что ей нисколечко не смешно.

– Крутов, живо родителей в школу, – на автомате выдала свою коронную угрожающую фразу завуч, потом вспомнила, что я детдомовский, смутилась, и добавила:

– В общем, не балуй у меня тут.

– Обижаете, Маргарита Сергеевна, – тут же вставил я свои три рубля. – В свете последних событий я круто пересмотрел свои жизненные приоритеты.

– Это после того как с крыши упал, и головой ударился, ты решил взяться за ум? – съязвила завуч.

От дружного хохота ребят затряслись картины великих писателей на стене кабинета. Я тоже засмеялся и ответил:

– Это – факт, конечно, знаменательный, но не решающий. Никита Сергеевич Хрущев, что сказал?

Маргарита Сергеевна тут же перестала смеяться, и все ученики также подавили свои смешки.

– Что? – переспросила она.

– Он сказал, что всем империалистам покажет Кузькину мать, – ответил я. – Ну, разве можно после этого нарушать школьную дисциплину?

Завуч прокашлялась, быстро попрощалась и оставила на растерзание нам, жаждущих знаний, бедную молодую преподавательницу. Юлия Николаевна в свою очередь, сначала скромно, потом уже более раскрепощенно стала рассказывать новую тему.

Речь шла об очередных похождениях лермонтовского рыцаря печального образа Печорина, под названием «Княжна Мэри». Молоденькая учительница с таким вдохновением рассказывала материал, как будто она сама и есть несчастная княжна Мэри, которую жестоко обольстил и обманул коварный Печорин. А с каким азартом она осуждала Веру Лиговскую, изменившую своему мужу, пусть и вышедшую за него замуж по расчету.

– Вот до чего может довести в принципе неплохого человека, Печорина, буржуазная частнособственническая мораль, – сделала заключительный вывод Юлия Николаевна.

Честно говоря, я помирал от скуки, слушая по второму разу абсолютную смысловую белиберду. Первый раз это было, когда я учился в школе, еще до распада СССР. Понятное дело, что эта молоденькая и хорошенькая преподавательница не виновата, ее так зомбировали. Классовая борьба, личное ничто, а коллективное – все, и самое главное – не то, что вложил автор в свое произведение, а то, какого человека нужно воспитать на примере данного сочинения. Но разве можно в принципе воспитать порядочность на откровенной лжи?

– Какие будут вопросы? – сказала Юлия Николаевна, оглядев класс.

– Можно мне? – протянул я руку. Дело в том, что Лермонтова я читал хоть и давно, но в целом, помнил сносно. А сегодняшний урок меня явно тяготил.

– Слушаю, – испугавшись меня, сказала новая учительница.

– Вы полагаете, что отношения Печорина и с княжной Мэри, и с Верой Лиговской не могут случиться в других предполагаемых жизненных обстоятельствах, – начал я, вставая.

Глава 5

На следующий день в школе я пользовался повышенной популярностью, ко мне подходили парни и из девятых классов, и из десятых, многие жали руку, и говорили, что я реально крутой. Говорили, что Чеснок попал в больницу, минимум на полгода.

– Ничего, – говорил я, – заживет все у него, как на собаке.

Старшие девчонки мне подмигивали и здоровались. Что привело Наташку в состояние крайнего раздражения.

На уроке физкультуры вышло так, что наш урок совпал с тренировкой сборной школы по баскетболу. На носу были финальные соревнования среди учебных заведений, поэтому парни тренировались ежедневно. Как мне подсказывала память моего предшественника, наша команда, 447-й школы была одной из сильнейших в Москве. Во многом это была заслуга нашего физрука Анатолия Константиновича Конева. Это был поистине выдающийся человек, трехкратный чемпион Европы, призер Олимпийских игр в Хельсинки. Но в свои 39 лет он оказался невостребован на высоком уровне. Поэтому осел здесь в Измайлово, тренировал нас, простых ребят. Как несложно было догадаться, главная причина невостребованности Анатолия Константиновича – это пьянство. Заливал наш физрук по-чёрному. И лишь в преддверии соревнований он брал себя в руки и гонял сборников и в хвост, и в гриву.

– Ну, что, мелюзга, – обратился к нам бывший центровой сборной СССР, – сегодня урок пройдет следующим образом: девочки – болельщицы.

– Ура! – заголосили девчонки.

– А пацаны, – продолжил Анатолий Константинович, – будут играть против сборной школы.

– У-у-у! – заукали парни.

– Ничего, я буду играть за вас, – успокоил нас физрук, – не ссыте. Кто из вас самый шустрый?

– Если нужно слетать за сигаретами, то я, – высунулся Зёма.

– Годится, – пророкотал сто девяносто восьми сантиметровый гигант. – Кто еще?

– Я раньше баскетболом занимался, – сказал я, – могу с краю постоять.

Чуть-чуть не проговорился, что играл на позиции разыгрывающего защитника вплоть до окончания школы, да ещё за факультет погонял в институте. Правда, это было давно.

– Росточек у тебя мелковат, – недовольно цыкнул физрук. – Ладно, на безрыбье и рак рыба.

За пять минут таких раков набралось еще два человека. Это был Вадька, как наиболее крепкий из нас, чтобы под кольцом толкаться, и Виталик – подошел по росту. Тихий и скромный парень, я знал, что он все время что-то конструирует, и паяет.

– Может, вам фору дать? – перед началом игры спросил, посмеиваясь, капитан школьной команды Дениска.

Хорошо развитый физически пацан, ростом выше метра девяносто сантиметров. «Может, действительно со спортом свяжет свою судьбу», – подумал я.

Пока сборная школы определялась, кто выйдет нас громить на паркет первыми, я молча делал разминку кистей рук, коленьев и голеностопов. Никогда еще не приходилось мне играть босиком. Сейчас в 1960 году в СССР спортивная обувь в большом дефиците. И нам, детдомовским, ее вообще не выделяли, двое пар ботинок – вот и вся обувь. Вместо спортивных штанов – черные трусы по колено, и майка алкоголичка, никаких тебе футболок с надписью «Олимпиада восемьдесят».

Наконец-то сборная школы определилась с начальным составом, и мы разыграли первый спорный мяч. Оказалось, что Анатолий Константинович практически не может нормально выпрыгнуть. «Наверное, это последствия какой-нибудь травмы», – подумал я. Мячом тут же завладели наши сборники. «О, бог мой, какая допотопная техника ведения мяча», – усмехнулся я, глядя на работу разыгрывающего сборной школы. И пока физрук пытался расставить нас в зонную защиту, я сделал резкий рывок, отобрал мяч на ведении, пронесся как спринтер к кольцу соперников и спокойно от щита забил первые очки.

– Богдан! Богдан! Богдан! – заголосили наши девчонки.

Я им улыбнулся и помахал в ответ. И краем глаза заметил, как скривилась одна из десятиклассниц, признанная школьная красавица, Инна. Ясное дело, девушка болела за Дениску, который сейчас уже проигрывал. В следующей атаке сборники очень долго переводили мяч с края на край, и наконец-то, решились на средний бросок. Мяч попал в дужку и отлетел. Анатолий Константинович за счет грамотной работы корпусом легко забрал подбор. Я тут же сделал рывок к противоположному кольцу. А когда оглянулся, то увидел, что баскетбольный мяч несется мне в голову со скоростью пушечного ядра. Ну, физрук молоток, одним пасом отрезал всю команду соперников. Я поймал баскетбольное ядро в прыжке, ударил мяч в пол, сделал два шага и положил его от щита в корзину – еще два очка в нашу пользу.

– Вы играть-то сегодня собираетесь?! – заорал Конев на сборную школы. – Или, может, вам фору дать? – добавил он посмеиваясь.

Сборники стали покрикивать друг на друга, и как следствие, стали быстрее бегать и больше суетиться. В следующей атаке кто-то из команды школы рванулся под наше кольцо, и попал под жесткий блокшот бывшего центрового сборной СССР. Дальше он сделал короткую передачу мне, и я повел мяч в атаку. Я заметил, как вытянулось его лицо, когда он увидел совершенно другую технику ведения мяча. Я его четко прикрывал корпусом, а если кто-то пытался отобрать мяч, я делал перевод под ногами или переводил баскетбольный снаряд за спиной. Таким образом, обкрутив по ходу движения троих соперников, я отдал мяч под кольцо Анатолию Константиновичу, бывший центровой не промахнулся. Шесть ноль за первые минуты игры. Я сначала думал, что наши сборники разыграются и постепенно одолеют одного ветерана и одного необычного молодого игрока, но нет. Мяч их никак не хотел лететь в кольцо. Проходы в трехсекундную зону вязли в нашей защите, а физрук мастерски накрывал зарвавшихся учеников. Я еще три раза забил в быстрых отрывах, и меня стали опекать персонально. Но и это мало помогло. Как итог – первая половина матча закончилась со счетом 27:5 в нашу пользу. Это был эпический разгром.

– Покажи, что еще можешь? – спросил меня в перерыве Анатолий Константинович.

– Могу бросать с дальней дистанции, – сказал я, вспоминая, как лихо в той молодости я клал трехи.