Тролльхеттен

1

— Ну, — спросил Дивер, — что скажешь хорошего?

— Ничего, — ответил Мельников, — хорошего ничего. Разве что, видел я его.

— Ты уверен? Тот самый, черный, лакированный?

— Он! На заднем стекле надпись.

Дивер согласно кивнул. На этот раз все собрались в квартире Сани Белоспицына. Большая комната здесь оправдывала свое название, к тому же, при полном отсутствии мебели становилась чуть ли не залом. Четверо стульев и неказистые кухонные табуретки казались на этом пыльном просторе произведением концепт-арта, сделанным художником с явным уклоном в сторону минимализма. Угрюмо поблескивающие стволы в углу завершали картину жирной вороненой точкой.

— И где же?

— Наткнулся возле самого завода. Дважды он въезжал на территорию и оставался там минут тридцать, не меньше. Третий раз выехал в город и, может быть, вернулся — мне досмотреть не удалось, курьеры подъехали.

— А он?

— Ну, он-то раньше уехал.

— Что он там забыл, на этой свалке? — спросил Влад, — к чему они ему, эти заброшенные корпуса?

— А вы слышали байки про этот завод? — спросил Степан.

— Да кто их не слышал? Хлысты… Зэки… шантрапа. Там ведь уже с десяток лет ничего не работает.

— Зона. — Сказал Степан со вкусом.

Дивер скривился, глянул на него с неодобрением. Вздохнув, произнес:

— Ну, а вообще как?

Василий Мельников, бомж Василий присел на оставшийся свободным табурет. Одежда пришедшего была заляпана грязью и кое-где сиротливо зияла нештопанными дырами. После зеркального эпизода Мельников стал безрассудно храбр, как и бывает у зайцев, которым вдруг посчастливилось зубами завалить волка. Так что, неудивительно, что именно его послали в тот день на разведку.

Это была уже не первая вылазка в город. После бурной дискуссии, последовавшей после возвращения Витька, стало ясно, что свобода действий у них колеблется между двумя пунктами: ничего не делать и, сидя сложа ручки, ждать Исхода или попытаться что-то изменить. Как выяснилось в дальнейшем, единственное, до чего у них могли дотянуться руки, был черный «Сааб» — колесный символ царящей в городе разрухи.

И тяготеющий к командованию Дивер в скором времени развернул настоящую полевую разведку с целью выследить скрывающийся автомобиль. Никого убеждать не пришлось — у всех были свои счеты с черной машиной, так что Севрюку, бывало, становилось слегка не по себе, когда он видел, с каким огнем в глазах вещает об объекте их охоты его собственная община. Особенно сильно он тушевался, когда видел в такие моменты Мартикова — бывший старший экономист, гуманитарий с двумя высшими образованиями в гневе совершенно утрачивал человеческий облик, становясь похожим на бешеного зверя.

«Сааб» засекали, но каждый раз на ходу, когда он на высокой скорости с включенными фарами и сигналя, как иерихонская труба, проносился вдоль улицы Центральной. О месте его гнездования так и не смогли узнать, лишь сегодня Мельников принес весть о точке вероятной локализации.

— Вообще? — спросил герой разведчик, — колонки опустели. Ни одного человека. Я не пойму, им что, пить больше не хочется? Сгорела пятиэтажэка на Покаянной, снизу доверху выгорела. А по крыше бегал какой-то жилец в пижаме и орал. Он, похоже, там вообще один жил.

— И что? Сгорел?

— Нет, прыгнул. На клумбу. Ногу сломал и память отшибло.

— Ну хоть живой…

— Не знаю. Когда этого парашютиста в соседний дом вели, чтобы ногу полечить, к нему его личный монстр пришел. Огненный такой урод. Так прыгун с трамплина, как огневика этого заметил, вырвался из держащих его рук и на одной ноге ускакал. Как кузнечик прыгал, ей-богу.

— А я вот опять слышал, как внизу плачет ребенок… — сказал Влад, — вот думаю, может, сходить, посмотреть.

— Ну, Славик! — возмутился Дивер, — никуда ты не пойдешь. Я ж тебе говорил, не ребенок это никакой. Так, манок. Раскинули сети и ждут, пока какой-нить дурень вроде тебя на плач попрется. Сентиментальных-то развелось счас…

— Да ты-то откуда знаешь?

— Он дело говорит, — поддержал Дивера Степан, — манок это. В пещерах их знаешь сколько?

— Ну, в пещерах! Там уж сто лет всякая гнусь водится. Еще, небось, когда монастырь тут был, она на шахтеров нападала.

— Я тоже слышал! — сказал Мартиков, — плачет ребенок. Лет пять ему, не больше. Никто не слышал?

— Мы в ту ночь ничего не слушали, все на тебя косились. — Произнес Белоспицын.

— Так луна ж была!

— А что луна. Я уже Диверу хотел кричать, чтобы он веревки тащил, — сказал Степан, — а Василий еще бред нес, мол, одолел тебя твой монстр.

Мартиков вздохнул, устремил взгляд в пол. Сегодня он сидел в отдалении от остальных, в самом углу. Тусклый взгляд слезящихся глаз — если бы не кошмарная внешность, типичный тяжело больной человек. И радовался бы жизни, да не получается. И на глаза старается не показываться, кто знает, сколько ему осталось.

— Дай бог, следующую ночь не повторится. — Произнес он, — луна на спад идет. Теперь еще месяц.

— Управимся, — произнес Дивер, хотя никто не знал, с чем и каким образом будет управляться.

— Этих с ножами никто не видел? — спросил Владислав, помолчав.

Народ покачал головами. Белоспицын робко заметил:

— Затихли. Может, изошли все?

— Вряд ли… А я еще видел сегодня пса! Живого, настоящего пса, избитого только очень. Сколько недель с расстрела прошло, ни одной псины — даже хозяйские подевались куда-то!

— Ясно… — сказал Дивер, — Василий, нам бы печурку достать, ну, буржуйку! Холодает день за днем.

— Сегодня с утра снегом пахло. Я думал все, будет снег, — Мельников глянул в окно, на серые свинцовые тучи, что с нежностью гидравлического пресса стремились прижаться в остывшей земле. — А буржуйку достанем. У Жорика в лежке буржуйка была, если не утащили. А это вряд ли, Жорик все еще там лежит, охраняет.

— Вот что я не пойму с этими монстрами. — Молвил Сергеев, на манер Мартикова созерцая пол, — если зеркало это было настроено только на тебя и даже принадлежало тебе, то каким же образом оно умудрялось убивать всех твоих знакомых? Они-то не боялись зеркал?

— А его это волновало? — спросил Мельников, — считай его цепным псом. Натравили на меня, но плакать будет каждый, кто попадется ему на пути. Еще Хоноров…

— Кстати, о Хонорове, — вклинился Дивер, — никто его не видел?

Покачали головой. Нет, не видели, да и, признаться, как-то позабыли о Евлампии Хонорове среди этого вороха насущных и глобальных проблем, вроде этой живой мины с заведенным таймером, что понуро сидит сейчас в уголке Саниной квартиры, где в свое время стоял любимый сервант его матери, сгинувший вместе с ней в пыльную неизвестность. Четыре четких круглых отпечатка все еще имели место быть — слишком долго простоял здесь сервант, чтобы вот так сразу стереться из памяти старых много раз крашеных досок пола. И все же Саня заметил — с каждым новым днем отпечатки бледнеют, словно выцветают, и, наверняка, скоро квартира приобретет абсолютную безликость, какая была у нее в золотые годы постройки этого дома. Много-много лет назад.

Если только не придут люди и снова не заставят квартирные пределы громоздкой и уродливой мебелью.

А поселиться здесь решили надолго. До упора.

— С кормежкой проблем не будет, — сказал им Дивер, общепризнанный лидер группы, — я договорился с одним из магазинов. Они теперь заказы только по договоренности выполняют. Денег не берут, только золото и драгоценности.

— А ты что? — спросил Влад, на которого взвалили тяжкую обязанность мозгового центра, которую он, впрочем, выполнял через пень колоду.

— Ну, я им подкинул. У меня в загашнике кое-что было. Кроме того орлы эти ихние, из охраны, налетели на ближнюю военную часть. Говорят, нет там никого. Забрали сухпаек армейский да пошли. И я у них часть скупил. Так что не помрем.

И вправду, не померли, и даже несъедобный для всех, кроме Васька, сухпаек еще не употребили, оставив его своеобразным НЗ.

Еще два дня спустя после первой результативной разведки наконец-то обнаружили вероятное место гнездования черной иномарки. Как и предполагалось, больше всего «Сааб» ошивался подле заброшенного завода, а часто и, главное, регулярно бывал внутри периметра.

Никто и не удивился, узнав, что там он трется в основном за стенами древнего монастыря. Здесь склонный к показному мистицизму Влад процитировал строки одного автора из жанра хорор, насчет мест, которым свойственно притягивать к себе всякое зло, после чего их посиделки стали неуловимо напоминать полуночный разговор детишек младшей группы в пионерлагере. Мурашки, впрочем, от него по спине ползли ничуть не меньше, чем у пресловутых детишек.

— Сколько там всего народу сгубили? — спросил Белоспицын.

— С тех пор как закопали старое кладбище, уже не понять, — ответил Степан, старожил и знаток местных легенд, — старики еще помнили, да вот только Изошли все до единого.

В пустеющем городе с пугающей быстротой развивалась новая система терминов, которой пользовались абсолютно все независимо от уровня образования и социальных различий и понимали друг друга с полуслова. Самым модным словечком стал пресловутый «исход», у которого имелось сразу несколько значений. Эдакий совмещенный в одном слове апокалипсис, судьба и рок. Под ним подразумевалась как недалекая всеобщая гибель, так и банальная бытовая смерть. Теперь говорили не умер — Изошел.

Счастливых людей, идущих прочь с тяжелой поклажей, называли беженцами, хотя некоторые острые на язык горожане дали им кличку «чумные», которая вполне соответствовала действительности — народ шарахался от этих переселенцев, как от пораженных черных мором. Синонимом богатства, солидности и вообще «крутизны» стало словечко «курьер», и виноваты в этом были сами курьеры, которые с посланиями от своих богатых, держащихся тесной группкой со слугами и охраной господ, катались из одного конца города в другой. Простой народ, борющийся за выживание, глядел на их дорогие машины с ревом двигателей и всяческой иллюминацией, пролетающие по вымершим улицам, и делал соответствующие выводы. Выражение «живешь как курьер» стало синонимом красивой жизни. Отсюда пошли такие завороты как: «ну ты курьер!», как выражение восхищения, и «курьерить» с ударением на последнем слоге, что означало вызывающее экспрессивно-пижонское поведение, дальним предком которого было слово «понты».

Еще через два дня стало ясно, что визиты «Сааба» отличаются регулярностью. Очередная разведка группой из трех человек — Мельников, Дивер, Степан, соответственно — выявила еще кое-что. А именно: вероятное место прибытия «чумных». Эти шли на территорию завода и никогда не возвращались. Как раз во время такого похода, группу чуть не застукали. Сначала из-за ворот выбежал человек, одетый в простую домотканую рубаху. Рот его был разинут в немом крике, глаза были вытаращены и разум в них не угадывался. Не успел этот беглец домчаться до ближайшего перекрестка, как несколько метких выстрелов отправили его в Исход. Стреляли с территории завода, а после появились и сами стрелки: несколько вооруженных людей, облаченных в подобие грубых свитеров без рукавов. При ходьбе кольца на свитере отчетливо звенели, так что становилось ясно, что сие облачение — ничто иное как стальные кольчуги. Двое из пришедших подхватили беженца за ноги и потащили обратно на завод. А третий повернулся и стал внимательно оглядывать тонущую в дождливых сумерках улицу. Казалось, он углядел замершую в густой тени группу, но в этот момент с диким воем подкатил черный «Сааб» и стрелок поспешно удалился внутрь периметра, пару раз панически обернувшись на демоническое авто. Больше за ворота никто не выбегал, так что беглеца во власянице можно было считать исключением.

А вот «чумные» все шли. Еще через день стала сама собой напрашиваться мысль, что они идут туда все до единого, а значит, за исключением первой волны эмиграции тех, что прорвались через кордоны еще до закрытия города, ни один из его многочисленных жителей не покинул поселение. От догадки этой становилось не по себе, и разум не мог представить, куда на заводе можно упрятать по меньшей мере двадцать тысяч человек. Мысль о горе мертвых тел за внутреннем периметром приходила незваной, и уходить, несмотря на все доводы рассудка, не собиралась.

В середине сентября в этом странном ледяном затишье, что неожиданно возникло в самом начале месяца, Дивер сказал, что ждать не имеет смысла. Возможно его подвигла на действие весть об исчезновении того самого магазина с его охраной, разведчиками, бытовыми службами и лидерами. Пустое помещение там, где был магазин, ни в коей мере не говорило о том, что здесь вообще кто-то жил. Кафельные плитки, которыми были облицованы стены, сияли первозданной хирургической чистотой, хотя на памяти Севрюка они были все иссечены сколами и царапинами.

— Я не понимаю! — только и сказал Михаил Севрюк, возвратившись с этой печальной экскурсии.

— Кант сказал, что мир не такой, каким мы его видим, — произнес Владислав.

— Кант был бы рад… увидев это.

Они были уверены, что против автоматического оружия черный автомобиль не сдюжит, даже если он вдруг окажется бронированным.

— Главное, не дать вырваться… Если уйдет, все.

— Не уйдет, — сказал Мартиков, — если будет на чем догнать.

— А будет?

И Мартиков, скрепя сердце, сообщил общине, что в его личном гараже до сих пор стоит его же личный автомобиль, его отрада и гордость, на котором он не ездил уже несколько месяцев, и который, между тем, в рабочем состоянии и заправлен под завязку самым настоящим девяносто пятым доисходным бензином. Курьеры с их дизельными трещотками обзавидуются.

— А не вскрыли его, твой гараж? — спросил Дивер.

— Мой, — усмехнулся Мартиков, — не вскрыли.

И вправду, не вскрыли. А вот стоящий рядом элитный гараж попросту исчез, оставив на месте себя быстро сужающуюся воронку. Не взрыв, скорее провал.

Ранним утром шестнадцатого сентября пятеро человек втиснулись в «Фольксваген» Павла Константиновича. За руль посадили Дивера как самого опытного водителя. На переднем сиденье разместился хозяин авто (отчасти потому, что находиться слишком близко от его мохнатого тела до сих пор никто не решался), позади — Влад, Степан, Мельников. Все с оружием.

— Эка мы! — высказал общее мнение Степан, садясь в машину, — ну прям как курьеры!

Без проблем доехали до завода, продираясь сквозь утренний туман с включенными фарами. Припарковали машину в тени пятиэтажного сталинского дома с угрюмым, обрюзгшим от времени фасадом. Вышли. Было холодно и лужи на асфальте подернулись тонким белесым ледком, под которым серебристыми пузырями перекатывался воздух. А при дыхании изо рта вылетали легкие, сверкающие в свете фар облачка пара.

— Когда он? — спросил Дивер, еще более массивный в осенне-зимней одежде.

— Десять тридцать, плюс минус. — Ответил Мельников, в отличие от остальных он не ежился, за долгие годы выработал стойкость.

— Когда подъедет, притормозит перед вон той рытвиной перед самым входом. Стреляем дружно, кучно… гранат бы еще… ну да ладно. Уйти не должен, на пробитых колесах далеко не уедешь. Но если все же прорвется, то только вперед, назад сдать не успеет. Тогда закрываем ворота! И все.

Кивнули. Дивер оглядел команду — горе бойцы, все до единого. Журналист-книжник, безумный сталкер, бомж еще… разве что Мартиков с его звериным обличьем пугнуть сможет. Хотя…

— Едет! — шепнул Павел Константинович, — Уже едет… — и через секунду. — Фары! Фары гасите!!

Со щелчком погасили раритетные электрические светильники, и темно-зеленая машина почти полностью потерялась в тени. Что ни говори, а были свои плюсы в этих ранних сумерках.

Заливистое мощное завывание. Какой знакомый звук. Да, это он, черный «Сааб». И его хозяева, наверное, единственные в городе чувствуют себя вольготно. Свет фар мощно плеснул вдоль улицы, омыл стойки заводских ворот, высветил ту саму рытвину. С визгом шин из Покаянной улицы вывернул давешний «Сааб». Воющий рев движка эхом отлетал от окрестных домов, многократно дробясь и множась.

Черный как ночь, словно целиком вороненый, с ослепительным светом фар он несся к своей каждодневной цели, низкопрофильные шины мощно сглатывали оставшиеся метры до ворот. Дивер махнул рукой — не проспите мол. Влад вытер вспотевший лоб — минус на улице, а гляди-ка, горячий пот.

С душераздирающим визгом, от которого заныло в челюстях, как будто кто-то провел пилкой по стеклу, авто резко затормозило метрах в десяти от ворот, которые в свете его фар приобрели неуместно величественный вид, контрастно роняя на заводскую землю черную рубленую тень. Рваные клочья тумана проплывали в этих желто-белых лучах, делали их видимыми.

Дальше автомобиль не поехал. Стоял и чего-то ждал. Было четко видно багровое мерцание за стеклом.

— Все! — выдохнул Дивер, — почуял!

— Но как… — начал Мартиков, но бывший солдат его уже не слышал, вышел на дорогу и открыл торопливый непрерывный огонь по стоящей машине. Влад и Приходских бежали к нему, поливая «Сааб» из своих автоматов. Суматошный стрекот автоматического оружия заполнил пустынную улицу: грохот выстрелов, звяканье гильз — недавно родившийся день жадно впитывал в себя любые звуки. Влад щурил слезящиеся глаза, «Ингрем» плясал в руке как одержимый, посылая пули куда угодно, но только не в их неподвижную цель.

Асфальт возле «Сааба» вздыбился, плюнул в небо антрацитовой крошкой, пули высекали карнавальные искры из старого фонарного столба с чугунным основанием, расцвел белой, пышной, состоящей из осколков стекла, астрой, чудом уцелевший плафон, да стены дома неподалеку обзавелись причудливыми марсианскими фресками. А на «Саабе» не было ни царапины.

— Что за черт?! — хрипло заорал Дивер, — что за…!

Бывший старший экономист «Паритета» Павел Константинович Мартиков корявой деформированной рукой взвел затвор своего автомата, а потом, выйдя на середину дороги, выстрелил короткой очередью в район агатово-черного стекла.

Взвизгнули шины — теперь «Сааб» поспешно сдавал назад, нещадно сжигая резину, но в его лобовом стекле один за другим образовывались идеально круглые пулевые отверстия. Пули с хрустом врывались внутрь машины. «Сааб» стал лихо разворачиваться, но на самом завершении маневра его вдруг пьяно качнуло, и он чиркнул передним бампером все по тому же столбу. Мартиков больше не стрелял — иссяк магазин.

— Ты подранил его! — орал где-то рядом Мельников. — Он подранок!!!

Рядом тормознул «Пассат». Дивер махал рукой, зазывая внутрь.

— Как ты сумел? — спросил он, с визгом резины срываясь с места. На заднем сиденье остальные поспешно перезаряжали оружие. Глаза Влада блестели от азарта — видать, понравилось воевать.

— Он единственный попал! — гаркнул сзади Приходских, — стрелять, наверное, лучше умеет!

— Не умеет, — сказал Дивер.

— Может быть, дело в том, — произнес Мартиков, — что я чуть не стал одним из них.

— Одним из кого? — спросил Влад и тут же крикнул: — Смотри!

«Сааб» круто вильнул на Звонническую улицу, с ревом понесся по ней. Дивер придавил газ и вписался в поворот следом, хотя край одного из украшенных палисадниками домов проплыл в опасной близости от борта машины. Улица неслась навстречу, красные катафоты на багажнике преследуемого автомобиля, поймав свет фар, на секунду вспыхивали жуткими багровыми искрами, над крышами домов размытым неряшливым пятном неслась половинка луны.

— Как он гонит! — прошептал Севрюк, — он что…

Звонническая закончилась, и «Сааб», не снижая оборотов, начал выруливать на Змейку. Обе оси машины сорвало в дикий затяжной занос, шины бешено скребли асфальт, сгорающая резина оборачивалась сизым дымом. Багажник авто величаво несся на фасад здания Дворца культуры, но водитель черной машины был ас из асов, выведя «Сааб» из гибельного скольжения в полуметре от очередного фонарного столба. С резким хлопком покрышки оттолкнулись боковинами от высокого бордюра, и автомобиль, завывая, как обезумевшая баньши, унесся вверх по улице.

Ругаясь, на чем свет стоит, Дивер вдавил тормоза, и их стало разворачивать поперек улицы. Бросил тормоз, вдавил газ. Мартиков страдальчески поморщился, когда «Пассат» подпрыгнул на все том же бордюре. Черная иномарка уже скрывалась за близким поворотом Змейки.

— Как он водит! — крикнул Дивер — Как он так водит?!

И кинул машину вдоль извилистой улицы с предельным ускорением. Стрелка тахометра метнулась к шестерке, замерла на секунду, а после уверенно стала штурмовать красную зону. В двигателе появились визгливые нотки.

— Дивер! — крикнул Владислав, — Дивер, ты бы поосторожней!

Но тот не слушал. Катафоты «Сааба» снова маячили впереди — он убегал, он сегодня сам стал дичью. Сизый дым вырывался из сдвоенной выхлопной трубы. Узенькая двухполосная улица, разбитый асфальт, но эта черная колесница делала по ней сто, сто десять, сто двадцать километров в час. Ее швыряло то к одной стене, то к другой, лакированный борт проносился в десятках сантиметров от старых домов. Вой отдавался от стен.

— Сколько ты едешь?! — заорал Приходских с заднего сиденья.

Дивер не ответил, стены домов слились за стеклами в сплошное мелькание, а иногда подступали совсем близко. И по этой старой извилистой улице, по этому рукотворному каньону они продолжали разгоняться. Истерично визжал мотор их «Фолькса», стрелка спидометра подползала к ста двадцати.

— Как… — начал Дивер, но его оборвал Мартиков, рыкнув:

— На дорогу смотри!!!

Впереди черный «Сааб» повстречал еще один образчик четырехколесного племени, мирно догнивающий на обочине, лишенный освещения и потому замеченный слишком поздно. Распахнулись во всю ширь багровые глаза стоп сигналов. Шины не завизжали, нет, они заорали, мокрый асфальт моментально высох, а влага в облаке сердитого пара вознеслась в сумрачный воздух.

Было ясно, что черный автомобиль не успеет. Но он успел, просто вдруг перестал тормозить и вильнул в сторону, двигаясь поперек улицы в клубах пара и бензинового выхлопа. Заднее крыло иномарки встретилось с радиатором стоящей машины с отчетливым грохотом, прорвавшимся даже через завывания двигателя. «Сааб» откинуло и развернуло на сто восемьдесят, после чего он приложил припаркованное авто еще и передним крылом. Дивер этого уже не видел — он затормаживал автомобиль Мартикова со ста двадцати километров в час, отчего пассажиры испытывали поистине космические перегрузки.

Оставив за собой длинные черные полосы, «Фолькс» остановился как раз перед «Саабом», как раз за тем, чтобы увидеть, как он, срывая колеса в пробуксовку, уезжает. Странно, вмятина на крыле была совсем небольшая, совсем не то, что ждешь от такого удара. Мелькнул измятый багажник, а потом снова перегрузки, авто стремительно миновало разбитую вдребезги припаркованную машину.

— Тварь! — орал Дивер исступленно. — Стой ты! Стой!

Напрасно, красные катафоты уже отдалялись, и демонический автомобиль снова, как бешенный, мчался по Змейке.

В конечном итоге все решили курьеры. В том месте, где улица Змейка соединяется с Береговой Кромкой, есть перекресток с парой светофоров, которые перестали работать примерно в год постройки Старого моста и теперь в основном пугали прохожих своими пустыми, лишенными стекол глазницами. Не доезжая до перекрестка можно было заметить еще одну улочку, вернее, переулочек, узкий и дистрофичный, на удивление загаженный из выходивших туда черных ходов десятка старых домов. Ночью здесь справляли свадьбы кошки, а иногда их гоняли бродячие псы, роясь в объедках в поисках пищи. Здесь же к стенам были заботливо пристроены витиевато изогнутые велосипедные рамы, продавленные кроватные сетки без спинок, лысые как самый центр Арены покрышки, мешки с закаменевшим цементом, слипшиеся рулоны обоев и эпический остов старого пианино — весь тот бытовой мусор, что зачастую гнездится в коридорах коммунальных квартир, вызывая нескончаемые прения жильцов. Наверху раньше жили голуби, ворковали день и ночь, а теперь не стало ни голубей, ни кошек, ни собак.

Была здесь еще одна достопримечательность, во много раз более полезная: улочка имела название Голубиный тупик, и, полностью ему соответствуя, оканчивалась тупиком — массивной в три кирпича каменной стеной, что отделяла переулок от двора трехэтажного жилого дома.

Набравший запредельные обороты «Сааб» нацелился уже выскочить на перекресток (никто почему-то уже не сомневался, что он и в этот раз удержит дорогу), когда ему на выезде путь перегородила машина. Низкая серая «БМВ» с битым передним крылом выскочила на перекресток с Береговой кромки с включенными фарами и переливчатым сигналом клаксона. Авто так просело, что не оставляло сомнений, что в нем полно людей. Волею судьбы эта тоже летевшая на всех парах машина («А что тормозить? — Спросили бы курьеры внутри. — Улица совершенно пуста») оказалась на перекрестке как раз в тот момент, когда его почти достиг убегающий «Сааб».

— Что счас буде-е-ет!! — заорал Дивер, увидев приземистую серую тень на смычке дорог.

«Сааб» снова тормозил, машину стало разворачивать поперек улицы, в тонированных стеклах отразились фары «БМВ», испуганные лица курьеров. В следующий момент черный автомобиль с ворохом искр преодолел бордюр, чудом вписавшись между двумя фонарными столбами и зарулил в Голубиный тупик. На перекрестке панически тормознула машина курьеров, их вполне можно было понять — смерть заглянула в салон их автомобиля своими желтыми глазами-фарами.

Дивер сбавил скорость. Выросший в Нижнем городе, он знал: переулок кончается тупиком.

«Пассат» мягко заехал в улочку.

— Мартиков, готовься! — приказал Севрюк, — если попытается прорваться назад, стреляй!

По переулку словно пронесся смерч — бытовые и строительные отходы были живописно разбросаны, часть повисла на ступенях черного хода. Гнутая велосипедная рама чинно стояла на самой середине дороги, раскорячив лишенные колес рулевые тяги — там, где приземлилась, отлетев от некрашеной кирпичной стены.

А впереди черный, заляпанный грязью «Сааб» судорожно, стукаясь о стены передним и задним бамперами, пытался развернуться.

— Что он делает? — спросил с заднего сиденья Мельников.

— Попытается вытолкнуть. — Сказал Дивер, — и у него может получиться.

Загнанный в тупик, но вместе с тем не утративший воли к свободе, «Сааб» чем-то напоминал опасного хищника, попавшего в примитивную дикарскую ловушку. Нет, он уже никуда отсюда не уйдет, но при этом и не подпустит к себе охотника. Он в ярости и все еще надеется выбраться.

И ему начинало удаваться. Казалось, невозможно развернуть автомобиль в таком узком проулке, казалось… но он разворачивался, обдирая борта и бамперы, все равно разворачивался. Двигатель алчно и яростно выл, сизый выхлопной дым смешивался с утренним туманом. Колеса скребли грязную землю. Вот мелькнул на миг, вспыхнул белым огнем глаз-фара — дикий, бешенный, мельком осветил их остановившийся «Фолькс».

— Михаил, — осипшим голосом вымолвил Степан, — Он вырвется! Он сейчас вырвется!

Дивер вздохнул, прикрыл глаза, что-то лихорадочно прикидывая. Покачал головой, сказал:

— Мартиков, прости…

И прежде, чем тот успел спросить, за что прощать, водитель включил первую передачу и придавил глаз. С шипением покрышек «Пассат» преодолел последние метры. Позади заорали. Мартиков вдруг вспомнил, что он не пристегнут, а полусекундой позже их «Фолькс» мощно боднул дергающийся черный автомобиль. Со скрежетом взгорбился капот, нежно звякнув, покинули свое обиталище фары, по стеклу побежали серебристые змейки трещин. Оторвавшийся дворник, медленно вращаясь, пролетел над крышей «Сааба» как маленькая летающая тарелка, держащая курс в сторону двора.

Черный автомобиль сдвинуло с места и потащило назад к стене. Он еще вращал своими покрышками, злобно ревел двигателем, но его левый борт находился в жесткой сцепке с изуродованным радиатором «пассата». С отчетливым звоном Дивер припечатал «Сааб» к тупиковой стене, на землю темным потоком пролились тонированные стекла, рассыпались под истекающим маслом днищем. Звучно хлопнули левые покрышки: сначала передняя, потом задняя, пластиковое зеркало оторвалось и упало на искореженный капот «Фольксвагена».

И все затихло. Умолк, кашлянув, двигатель черного автомобиля, плюнув напоследок клубом темного масляного дыма. Минуту приходили в себя. Потом на заднем сиденье зашевелились и, открыв дверцу, в холодный утренний воздух вывалился Влад, а за ним все пассажиры. Туман потихоньку сдувало обратно к реке.

— Дивер… — сказал Степан громко, — Севрюк! Предупреждать надо, когда таранить собираешься.

— Живой и ладно! — произнес Дивер, выбираясь с водительского места.

— Живой! А то, что морду искорябал об сидение, это не считается, да?

— Морду… — процедил Мартиков, появляясь на свежий воздух, вот ему досталось больше других, темные густые волосы, которые уже вполне можно было считать шерстью, окрасились красным, спутались, — вот машина моя…

— Я же сказал, прости… Глядите, что делается!

Свет фар припечатанного «Сааба» медленно тускнел, словно кто-то невидимый плавно поворачивал ручку настройки яркости. Свет сильно сбавил интенсивность, пока не остался только крошечный светящейся уголек — спираль в лампе накаливания. Потом потух и он.

— А что! Аккумулятор раскололи, вот и все! — сказал Степан.

Дивер махнул рукой:

— Мартиков, держи его на прицеле.

Тот кивнул. Остальные стали медленно подходить стреноженной черной машине. Слышно было, как в холодном воздухе потрескивает, остывая, мотор.

Вот он, черный «Сааб», странная, пришедшая непонятно откуда машина, символ и вестник Исхода одновременно. Смятые колесные диски напоминали перебитые лапы.

— Мы что-то можем… — сказал Влад.

Дивер кивнул, жестом опытного серпентолога взялся за хромированную ручку. Щелкнуло, и дверь отворилась с режущим уши скрипом. Пахнуло пылью, старой ветхой тканью. Свет наступившего дня был куда как слаб, но и в его сумеречном мерцании можно было бы увидеть внутренности машины и того, кто там находился.

Но в ней никого не было. Дивер отпустил ручку и отошел на несколько шагов:

— Как это…?!

Влад наполовину залез в салон «Сааба»: абсолютно пустой салон. Сейчас, когда никто не загораживал дверной проем, все стало видно получше — ветхую матерчатую обивку сидений со множеством шрамов от штопки, царапины и вмятины на торпеде, замасленную и примотанную изолентой ручку коробки передач, замызганный коврик под ногами. Салон выглядел… такой мог быть в машине, которая давно отметила свой двадцатилетний юбилей — много дней беспрерывного использования не очень аккуратным хозяином. Грязь и потеки на деталях интерьера, пивные пятна на сиденьях, он не был аккуратистом, этот владелец «Сааба». Спидометр пересекала извилистая трещина, а сам прибор прилежно пояснял, что автомобиль не так давно миновал трехсоттысячный километр.

Владислав ошарашено качнул головой. Снаружи «Сааб» был абсолютно новый, 9–3 — последняя модель.

— Я не понимаю, — сказал Сергеев.

— Влад, — позвали снаружи, — слушай, мы когда его ловили, он был новый? Не подержанный?

— Новье, — ответил Владислав, — с иголочки.

Позади, там, куда ударил «Фолькс», салон машины деформировался. Заднее сиденье, покрытое страдающей лишаем ковровой дорожкой, гротескно выпятилось. На нем кто-то забыл длинный бежевый плащ, такой же старый и штопанный, как обивка машины. На полах плаща засохла серая грязь.

— Я что, гонялся за пустой машиной?! — кричал снаружи Дивер. — За каркасом?!

— Спокойно, Михаил, ты же мистик! — говорил ему Степан, Мартиков чуть дальше что-то бормотал, осматривая свой разбитый автомобиль.

Влад потянул на себя крышку бардачка, и та легко открылась. Из проема потянуло какой-то засохшей плесневой гадостью. Тут когда-то рассыпали арахис, который высох и достиг за эти годы каменной твердости. Еще здесь лежал сложенный надвое лист бумаги, связка ключей, бумажка с пятизначным шифром и серебристый, очень знакомый ножик. Сергеев вынул лист и передал его Диверу. Тот развернул, присвистнул:

— Ого! Да мы тут все есть!

К связке ключей был прицеплен кожаный брелок с вытисненной гнусной нечеловеческой харей. Химера! Чье это?

Под издырявленным пулями лобовым стеклом на сиденье имелись пятна, не от пива или другого напитка. Здесь была кровь, причем, свежая.

— Поздравляю, Мартиков! — сказал Влад, выбираясь и вручая ключи, нож и шифр все тому же Севрюку. — Похоже, что это именно ты подле завода его подранил.

Обернулся к машине. Она уже была не той и теперь полностью соответствовала своему внутреннему убранству. Просто очень старый «Сааб», произведенный на свет в ранних семидесятых, если судить по граненому корпусу. Очень старый, и проживший нелегкую жизнь. Судя по виду, эта машина никак не могла развивать больше восьмидесяти километров в час. Жалкое зрелище, черная шкура его была тускла, мутна и изъедена ржавчиной.

— Тут больше ничего нет, пойдемте! — сказал Владислав Сергеев.

— А он, — кивнул на машину Мельников, — не вырвется?

— Взгляните на него. Он уже никуда не поедет.

Это было правдой, которую к тому же очень трудно было оспорить. Логика здесь не работала, и оставалось лишь прислушиваться к ощущениям. А они говорили, что «Сааб» стал просто «Саабом», ржавой кучей железа, когда странная сила свившая себе внутри него гнездо, ушла.

Потолкавшись возле изувеченных машин, они побрели прочь.

— Это все? — спросил Мартиков.

— Все! Разве ты не видишь, тут больше нечего делать.

— Но как же так. Отгадки! Ответы на вопросы.

— Вот они! — и Дивер покачал перед собой ключами, — знать бы, к чему они подходят.

— Куда лучше ключи без замка, чем замок без ключей.

Через заметно посветлевший день они проследовали до Старого моста.

— О! — сказал Мельников, — глядите, пес!

— Да здоровый какой. Я думал, они все повымерли…

Серая желтоглазая собака неподвижно замерла в отдалении, красный язык свесился чуть ли не до земли. Из пасти животного вылетали облачка пара. Мартиков изогнулся и упал на колени, так что идущие рядом Влад со Степаном испуганно шарахнулись в сторону.

— А… — вымолвил Павел Константинович, а потом словно раздвоился. На потрясенных его сообщников уставились сразу две личины — одна: человеческая, безволосая, с кротким взглядом, другая: мохнатая звериная морда, точь-в-точь похожая на встреченную собаку. Морда мерзко гримасничала, глаза вращались, а похожий на гротескного сиамского близнеца Мартиков молча содрогался, стоя коленями на земле. Потом звериная морда потянулась вперед, словно стремилась встретиться со стоящей собакой. Та вздрогнула и метнулась прочь, растворившись за линией берегового обрыва.

Мартиков поднялся на ноги. Такой же, как прежде:

— Что это было?

— Это у тебя надо спросить, — ответил после паузы Севрюк. — Полегчало? Пойдем.

— Я не знаю, что это было… — тихо сказал Павел Константинович и пошел вслед за другими.

— Не важно, — сказал ему Влад, — главное, чтобы не повторялось. Потому что мне сейчас хочется в основном спокойно дойти до дома. Многовато, знаешь ли, уже для одного дня.

Но видимо, многовато еще не было, потому что следующее событие не замедлило свалиться им на головы уже через четверть часа.

2

— Веди! — приказал Босх.

— Сей момент! — расплылся в улыбке Кобольд и ушел куда-то вглубь каменных, сыроватых хором. Там, за двумя стальными дверями располагался карцер.

— Все готовы, да?

— Да без проблем! — ответил Николай Васютко, — Стрый, ты готов?

— Готов, но…

— Хандрит наш Стрый.

— Пусть хандрит, главное, чтобы стрелял хорошо.

— Я не знаю, — медленно произнес Стрый, — не знаю. Кто-нибудь видел Плащевика?

— Я видел, — сказал Босх, — и дату назначил… сегодня. Не поймай бы этого, неизвестно, что бы случилось.

— Что там говорят про чумных? Вправду к замку каждый день уходят?

Босх помолчал, поиграл компактным десантным автоматом, лежащим на столе перед ним:

— Что нам до этого? Они же не Избранные, они чумные… так, погань. Как были так и остались.

Рамена молчал, зато обросший, невыносимо воняющий потом и еще какой-то дрянью Рябов на другом конце ствола разинул немилосердно разящую свою пасть и заорал громогласно:

— Как есть, Босх! Падаль одна, мочить гнусь паршивую! Всех их, всех, под корень их! До восьмого колена!!!

Грохнула ржавая дверь с неразборчивыми полустертыми угрозами, и в комнату вошел Кобольд, тянувший за собой на цепи человека, как тянут упрямую скотину. Свет пал приведенному на лицо, и оно заиграло всеми цветами радуги от наложившихся друг на друга побоев. Нижняя челюсть пленника отвисла и явила редкий кровоточащий частокол зубов, один глаз полностью заплыл. Кобольд дернул цепь, и человек упал на колени.

Это был Евлампий Хоноров.

Близоруко вылупив бледно-голубые замутненные глаза и оглядев присутствующих, он привычно скривился, так что стало ясно — приводили его сюда уже не в первый раз, и о дальнейшем никаких иллюзий Евлампий не питал.

— Ну что? — негромко спросил Босх. — Оклемался?

— Живой он, живой! — с готовность отозвался Кобольд. — Ну, может пару ребер сломано, — и он снова дернул за цепь, вызвав у Хонорова сдавленный стон.

— Доведешь? — спросил Каночкин.

Хоноров кивнул, с его рассеченного лба на холодный бетон шмякнулась капля темной крови.

— В Сусанина играть не будешь?

Помотал головой, пробурчал что-то невнятное.

— Смотри, Босх! — сказал Пиночет, — какого я вам полезного проводника достал!

— Как достал-то?

— Да сам пришел! — осклабился Николай, при этих словах Хоноров забился в цепях и тоскливо замычал. — Иду по улице, тут подбегает этот, глазки слепошарые свои щурит и мне заявляет: «Ты, мол, знаешь!» «Знаю, говорю, вот только что?» А он: «Ты же из этих, которые от монстра бегут! По глазам вижу!» Ну, я его спрашиваю: «А что, еще есть?» Ну, он мне про общину ихнюю и выболтал. А ведь сам-то туда не пошел, в стороне болтался.

— Выходит, рассмотрел он твою избранность? — сказал Босх.

— Выходит, так…

— А что потом? — спросил вдруг Малахов.

— Стрый, ты мне действуешь на нервы! — тут же отозвался Васютко. — Потом все будет хорошо, понял! Потом будет рай!

— А как же «чумные»? Что они делают с ними? Если те бегут — стреляют, а когда остаются…

— Вот ты чумной! На самом деле чумной!!!

— Все! — сказал Босх, — идем! Тридцать минут и нирвана. Исход уже скоро!

— Но Плащевик обещал прийти! — сказал Николай.

— К «чумным» Плащевика. Просрочил уже на полчаса. Идем.

— Может быть, лучше переждать?! — спросил Стрый и голос его дрогнул.

Евлампий поднял окровавленную голову, удивленно в него всмотрелся и проронил:

— Чую, уже скоро!

— Ничего ты не чуешь, шиз слепошарый!!! — заорал Кобольд и сильно толкнул Евлампия, тот покатился по полу, тихо причитая.

Встали, взяли оружие — все новенькое, современное, Босх не скупился. Рябов с наивным детским интересом изучил массивный пулемет Калашникова, прежде чем подвесить его себе на шею.

— Этого пустим впереди! — шепнул Босх Кобольду, большой знаток теоретики пушечного мяса.

— Ну, пошли…

Подле выхода из пещер на вечной стоянке примостился броневик Босха — надежная машина, на которой и следовало бы выезжать на охоту за людьми. Увы, шальной осколок пробил бак. Еще тогда, и от него не защитила даже броня, раньше времени приковав средство передвижения к крошечной площадке на территории внутреннего периметра.

Здесь было тихо и сумрачно. Чуть в стороне возвышался белокаменный, исчерченный трещинами дом — здесь когда-то были кельи монахов. Над головой угрюмой краснокирпичной стелой возвышалась заводская труба, скоблила копченой верхушкой низкие облака. Уходящие вниз «чумные» говорили, что по ночам там зажигают красные огни, как встарь, но никто из нового отряда Босха сам этого не наблюдал. Место здесь было неуютное и мрачноватое, но по иронии судьбы именно здесь было безопаснее всего в городе. Только здесь можно было пережить близкий Исход.

— Стрый? — вдруг спросил Васютко. — Стрый ты чего?

Названый стоял в дверях ведущего в катакомбы хода. Автомат на шее, во взгляде растерянность. Но когда на него стали оборачиваться, поднял голову и даже посмотрел на них с вызовом.

— Нельзя идти! — сказал он.

— Как нельзя?! Ты сдурел что ль…

Стрый взмахнул руками, автомат подкинуло, он стукнулся по груди, и Малахов болезненно скривился:

— Это… — сказал страдальческим тоном, — это… неправильно!!!

— Да что неправильно, Стрый?

— Все!!! — заорал тот. — И он! — ткнул рукой в Хонорова, который безразлично стоял со своей цепью, живо иллюстрируя проблему рабства. — И «чумные»! И замок! И Плащевик тоже!!! Я не хочу! Не хочу ради него лезть под пули!

— Я понял, Стрый! — сказал Босх и кивнул Рябову.

Тот, весело осклабившись (улыбка его со временем по бессмысленности все больше напоминала оскал человека-зеркала Витька), вскинул пулемет и выцелил Стрыя. Малахов испуганно подался назад. В пять шагов преодолев расстояние между ними, Рябов больно ткнул Евгения стволом в живот. Буйный отец семейства наслаждался ситуацией.

— Хочешь ты этого или нет, — тоном образцового родителя, читающего нотации непутевому отпрыску, произнес Босх, — но ты уже под пулями Стрый. Тебе только надо выбрать — под чьими именно. В тебя попадут ОНИ, наша дичь, или тебя пристрелим мы. А это позорно, так умереть, Стрый. Позорно. Ты, пусти его вперед.

И Стрый получил пинок, который продвинул его в передовой отряд. Итого, впереди эдаким живым щитом шли уже трое — Рябов, который был блажен в своем безумии, Стрый, который напротив отчаянно боялся, и Евлампий Хоноров, который соображал очень плохо и потому все пытался идти вперед, натягивая свою цепь, как не в меру ретивый молодой пес, только что выскочивший на прогулку с хозяином.

На выходе с заводской территории их поджидала батальная картина без самой собственно баталии — золотистая россыпь гильз, словно перерытый бульдозером асфальт, росчерки пуль на стенах. Все было довольно свежим.

— Это что? — спросил Рамена, — воевали что ли?

— Курьеры разбираются. — Ответил Босх. — Эх, кабы не Исход, ходили бы они все подо мной. Да что там, поздно теперь.

— Чую! Чую! Чую! — страстно молвил Хоноров в дневную прохладу.

— Чуешь? Веди.

И они пошли — угрюмая собранная группа, от которой шарахались редкие прохожие. Рябов впереди в припадке идиотизма скалил гнилые зубы, вращал безумными своими очами и нежно гладил сверкающий смазкой пулемет. Рамена был спокоен — он видел птицу тьмы, что летела над ними, провозглашая и возвещая их приход.

Их приход? Что за мысли лезут в голову. Не показалось ли на миг, что эти они… были не группой Босха-Плащевика? Другие они!

«Брось! — сказал сам себе Пономаренко — Есть только Ворон, и его Гнездовье».

Стрый медленно бледнел, под глазами обозначились темные круги. Он, кажется, начал понимать, что за роль отвел ему начальник. Пиночет нервно поглядывал на товарища, тот не выглядел так плохо с тех пор, как они перестали закидываться морфином. Да еще мучила совесть, ну, не то, чтобы мучила, а так, шевелилась где-то в селезенке. Все-таки Стрый — напарник верный, с детства дружили.

Разом пришло воспоминание: он и Малахов, еще совсем мальцы, лет по девять, пугают соседских голубей. У соседа были хорошие голуби, породистые, вот над ним и решили подшутить, выпустив птичек без ведома хозяина. Голуби шарахаются, хлопают крыльями, а вокруг замечательный летний денек, все в зелени, откуда-то издалека доносится музыка.

Николай даже приостановился, зябко передернул плечами в утреннем сумраке. Когда он последний раз видел солнце? Давно, не вылезали совсем из пещер, вон, бледные все, как покойники.

А вот птицы взлетают одна за другой в ослепительно-голубое с несколькими точеными облачками небо. Хлопают крылья, и Стрый, тогда еще Жека Шустрый, довольно хлопает в ладоши — совершенно детский жест, а ведь они уже не дети. Они взрослые. Стрыя надо окоротить, вернуть ему серьезность, а то ведь не солидно. И Николай ловит одного голубя и говорит: «Эй, Шустрый!» Стрый оборачивается, и улыбка его гаснет. Он понимает, что собирается делать его друг. Понимает и пугается. Трус, Стрый, трус, и всегда таким был. Птица бьется в руке, но только первое мгновение — ее шея слишком тонка и хрупка, так что даже детская рука может переломать в ней все кости. Что Николай и делает, и даже слышит глухой щелчок, словно сломалась сухая ветка. Он улыбается. А Стрый не улыбается, он плачет, ему обидно и жалко голубя одновременно. «Злой ты, Колька, — говорит будущий напарник. — Злой, как Пиночет». И уходит в слезах, а Николай Васютко остается с мертвым голубем в руках. Тут и сосед прибежал и попытался поймать Стрыя, а Николай слез с голубятни и криками отвлек внимание на себя. Потом они бежали огородами, тут же помирившись.

Да, так оно и было. Легкая улыбка тронула губы Николая, взгляд невидяще смотрел вдоль мрачной замусоренной улицы. Рядом шагал Босх — лицо каменного истукана и глаза такие же, глянет — раздавит. И Кобольд, мерзкий чернявый коротышка — шакал двуногий.

«Что я здесь делаю!» — вдруг подумал Васютко, пред внутренним взором которого все еще стояла картинка того теплого, сгинувшего много лет назад дня. Тогда все было так хорошо, так просто и ясно, и не было этой липкой трясины, собачьей жизни, что привела его и Стрыя в ряды этой крошечной апокалиптичной армии, идущей убивать других людей. Убивать потому, что так сказал человек в плаще. Человек, который, как все яснее становилось Николаю, скорее всего вовсе и не был человеком. А Стрый идет впереди в качестве живого щита — Босх не привык ценить людей. Ему наплевать на чужие жизни, пусть это даже жизни близких ему людей. Ничего не скажешь, знал Плащевик, кого набирать в свою команду.

Николай ускорил шаг, обогнал Босха и Кобольда и стал шагать подле Стрыя. Тот полуобернулся к нему и, как показалось, глянул благодарно.

А эти шли сзади — люди, сплоченные Исходом, люди с исковерканной психикой и неясными идеалами. И все равно, люди-кремни. Почему они стали казаться ему столь омерзительными.

Следующая мысль была простой и ясной: «Нас что, всех послали на смерть?!» Он не знал, почему это пришло в голову, но тяжкое осознание того, что это правда, упорно не оставляло его. Он на секунду замедлил шаг, и в голове мелькнула следующая мысль: «Я что, прозрел?»

Он посмотрел на Стрыя, да, тот тоже ощущал нечто подобное. И Николай Васютко по прозвищу Пиночет, которому оставалось жить двадцать две минуты и сорок секунд, нервно втянул в себя холодный, пахнущий зимой воздух и стремительно подбил итоги своей подходящей к концу жизни.

Неподалеку Рябов стал хрипло орать какой-то кошмарный боевой марш. Ствол его пулемета выписывал в воздухе сложные фигуры.

Босх и компания приближались к школьному микрорайону по Верхнемоложской улице, не подозревая, что чуть более многочисленная группа их потенциальных жертв движется параллельно им по Последнему пути, название которого на глазах обретало зловещий смысл.

И, в отличие от своих убийц, группа Дивера сейчас была настроена лишь на спокойный отдых после ловли «Сааба». Евлампий Хоноров натягивал свою цепь, губы его отвисали в угрюмом оскале, мутные слюни текли по подбородку — как у служебного ротвейлера, взявшего след.

— Вы хорошо видите? — спросил Евлампий у Кобольда.

Тот моргнул, ответил слегка растерянно:

— Ну да…

— Это хорошо, — сказал Хоноров и звучно сглотнул слюну. — Оно любит, когда хорошо видят. Почему-то ему нравятся глаза, не страдающие близорукостью. Но и слепых оно тоже ест. Все же лучше, чем ничего, правда? — и он хохотнул добродушно, словно находился в хорошей компании и только что рассказал веселый анекдот, приведший аудиторию в экстаз.

— Заткни его! — приказал Босх спокойно.

До места, где двум отрядам было суждено столкнуться, оставалось совсем немножко — два пустых, ледяных, продуваемых всеми ветрами кварталов. Скрюченная чьим-то автонаездом водяная колонка на перекрестке улицы Стачникова и Последнего пути была как проржавевшая веха на стезе тринадцати идущих к ней людей. Тринадцать — несчастливое число, и кто знает, как бы развивалось все дальше, если бы их на краткий миг не стало четырнадцать.

3

Страшные сны, замучили Никиту Трифонова. Собственная кровать перестала казаться ему надежным и спокойным убежищем, напротив, он теперь смотрел на нее, как на липкую черную паутину, только и ждущую, чтобы схватить зазевавшуюся жертву в свои пахнущие пылью объятия. Трифонов стал спать на полу, но легче не стало, ему мнились змеи — разные, длинные и короткие, зеленые, серые, черные, пестрой кислотной расцветки. Спастись от них можно было лишь на кровати. А там, все начиналось сначала.

Мать ушла и больше не вернулась. Он провел много времени, выговаривая себе, что с ней все в порядке, просто она устала и слишком испугалась. Просто ушла из города, оставив его Никиту. Это не так уж плохо, он ее ни в коем случае не винил, главное, чтобы с ней самой было все в порядке.

А правда нахально пряталась в голове, скрываясь до времени за ширмой лживых самоуспокоений, а потом в самый темный и сумрачный час (а их, к сожалению, становилось все больше и больше) выползала на свет во всей своей ужасающей красе. Мать не просто ушла, — говорила она, эта похожая на изумрудную змею правда, — она Изошла, и ты это прекрасно знаешь. И еще ты знаешь, что Исход — не то же самое, что просто исход, или побег.

То, что матери больше нет, он понял, лишь заглянув с утра в ее комнату — пустую, чисто выбеленную комнату с пылью по углам. Исчезла вся мебель, цветастые занавески с окон, ее любимая ваза, которая, впрочем, уже почти два года обходилась без цветов. И даже пятно канцелярского клея, который она разлила подле окна много лет назад, и которое не стиралось никаким порошком, и то пропало, наглядно демонстрируя прописную истину: Исход — лучший растворитель. Это Никита и так знал. Исходящие не оставляли за спиной ничего, с маниакальной скрупулезностью сжигая за собой все до единого мосты. Вернее, за них это делала мрачная, оккупировавшая сила, та, что пришла снизу.

Сколько Никита стоял на пороге пустой комнаты, прежде чем до него через боль от потери докатилась очередная горькая истина? Он не знал, да и не хотел знать.

Никита Трифонов остался совсем один в этом холодном неуютном мире. Только он, город, и шумные соседи сверху. Но к ним он пойти боялся, мать учила не доверяться посторонним. Впрочем, сегодня все изменилось.

Он ничего не ел третий день, и от этого в теле возникали странные ощущения, какая-то воздушная легкость. Соображалось с трудом. Сны становились все ярче, и начинало казаться, что скоро они станут ярче яви, и что тогда случится, Никита не знал, но все равно боялся этого.

Кое-какие сновидения умудрились все же прорваться сюда. Те же змеи, или темная тварь, что прилетает каждую ночь и тихонько стучит матовым клювом в оконное стекло. Мол, ничего, подожди, придет время, эта непрочная преграда рухнет, я доберусь до тебя. И ты Изойдешь.

Никита представил комнату после своего Исхода (пустота, пыль) и заплакал. Он боялся ворон, как и маленький Дмитрий Пономаренко.

Вот и сейчас какая-то птица кружила лениво над двором. Огромная, покрытая блестящими синими перьями с круглыми, синеватыми же глазами. Она была не похожа на ту, темную, когтистую. Она была доброй, пришла из доброго сна. Где-то Никита ее видел, где-то про нее слышал. Птица перестала наматывать круги и зависла перед самым окном Трифонова. Теперь он узнал ее и робко улыбнулся. Еще бы, ведь к нему пришла Птица Счастья. Синяя птица, похожая на изящных пропорций голубя. Она нежно и успокаивающе ворковала, лениво взмахивала широченными, похожими на махровые полотенца крыльями.

— Что ты хочешь? — спросил Никита.

Птица клекотнула, а потом в два мощных взмаха взлетела на этаж выше. Никита выскочил на балкон, свесился через него, глядя наверх, и успел заметить, как Птица Счастья влетает в окно соседей сверху. Тех там сейчас не было, Никита слышал, как они выходили. «Вот не повезло людям. К ним прилетала птица счастья, а их не было дома!» — подумал Трифонов, а следом за этой мыслью явилась другая: «Надо пойти к ним и рассказать!»

Эта мысль была уже не просто мыслью — она вполне смахивала на цель. А цель, как известно, это ни что иное, как тот гибкий стальной стержень, который поддерживает существование каждого человека. Если хотите, это что-то вроде скелета духа, который, подобно скелету телесному поддерживает мышление и сознание, спасая его от распада.

Поэтому голодный и ослабший Трифонов буквально летел вниз по ступенькам, целиком и полностью захваченный одной мыслью — донести хорошую весть до соседей.

Плохих людей он увидел сразу и ничуть не удивился получив о них полную информацию. С ним такое бывало. Вот когда Рамена пытался его ловить, Никита сразу распознал его злую сущность. И к тому же он… постойте, и этот страшный убийца тоже здесь, идет посередине маленького, но грозного отряда. Вот и прибавилась плохая весть…

И Трифонов со всех ног помчался вниз по Последнему Пути, отчего-то отлично зная, что встретит Влада и сотоварищей там. И он не ошибся.

Никита Трифонов вообще никогда не ошибался, хотя даже и не догадывался о своем странном даре.

4

— До десятого колена! — проорал Рябов, картинно взмахнул пулеметом, словно дирижер палочкой. Смурный свет нового дня пал на обезображенное рваным шрамом лицо, придавая ему очертания гротескной маски.

Николай шел подле Стрыя и с каждым шагом ощущал, как ему холодно. День был отвратителен — апофеоз всех серых дождливых дней. Почему-то казалось, что и все последующие дни будут такими. До самого Исхода.

Рамена с отрешенной ухмылкой наблюдал за небесными виражами своего Ворона. Вещая птица звала на бой и сулила им победу.

Понурый Евлампий шагал и сверлил мутными своими очами покрывшуюся ледком землю. Он теперь тоже улыбался похожей на Раменову отрешенной улыбкой — слабый отсвет веселья у отринувшего прошлую жизнь камикадзе. Если бы Босх, тонкий психолог и организатор (очень полезные качества, если ты хочешь управлять большим количеством людей), увидел бы сейчас его лицо, то неминуемо остановил бы процессию и переправил Евлампия в арьергард, а то и вовсе стрельнул бы прямо тут, благо цель их похода уже была видна невооруженным глазом. Просто потому, что люди с таким вот лицом как правило трудно поддаются управлению и в священном своем безумии способны развалить даже очень хорошо спланированное предприятие. Но Босх не видел, потому что шел позади и мог наблюдать лишь всклокоченный затылок Евлампия.

А тот тем временем тяжело поднял голову и уставился куда-то в сторону перекрестка Школьной со Стачникова. Глаза его, доселе пустые и бессмысленные, глаза животного, ведомого на бойню, вдруг обрели некоторую ясность и цепко поймали какой-то не видный другим объект. Хоноров пожевал губами, внимательно всматриваясь. Без очков он видел плохо, но что-то подсказывало ему, что вон то серое пятно в густой тени под декоративным деревом с обрезанной верхушкой — прячущийся человек.

Надежда полудохлой птицей трепыхнулась у него в груди, и это был тот своеобразный запал, который привел пассивного доселе Евлампия Хонорова в состояние действия. Сделав немудреный выбор между покорной гибелью и рисковой свободой, он рванулся вперед, испустив хриплый крик:

— Спа-а-са-а-йте!!!

Рывок его был столь силен, что не ожидавший этого Кобольд не удержался на ногах и повалился вслед за своим ручным человеком на землю. Это и спасло его от насыщенного свинцового града, что со свистом пронизал воздух в том месте, где только что была его голова.

Стреляли плотно, сразу с нескольких позиций, давя неожиданностью нападения и тем, что самих стрелков почти не было видно за стволами деревьев.

Николай Васютко услышал вопль Хонорова, первый, похожий на глухой щелчок выстрел, стал поворачиваться и увидел лицо Стрыя — еще не испуганное, непонимающее, что происходит. Стрый стоял столбом, а из-за деревьев уже стреляли вовсю, длинными очередями, не экономя патроны. Били на поражение по самым видным целям. Снова вспомнился мертвый голубь, ах Стрый, ты даже не мог убежать от разгневанного соседа, ты всегда был слишком медлительным, и тебе в насмешку дали прозвище Шустрый. Ты слишком долго думаешь, а может быть, глупо и наивно надеешься, что в последний момент рука провидения отведет от тебя быструю свинцовую смерть.

Нет, Стрый, не отведет.

Николай действовал быстро. Он шагнул вправо, заслоняя собой Стрыя, толкнул его плечом, одновременно закричав:

— Ложись, Стрый, ложись!!!

Тот понял, бросился на землю, но медленно, слишком медленно. А Николай все еще думал о голубе, и о том, как холоден осенний воздух, когда что-то тупо ударило его в живот и грудь, и после мгновения холодной пустоты вспыхнуло жаркой, обжигающей болью.

— Колька, Колька!!! — орал Стрый и тянул его за собой на землю, но Николай и так уже падал, не способный стоять на враз размягчившихся вдруг ногах. Какие глаза были у того голубя — черные бессмысленные, с белыми кружками вокруг угольно черных зрачков.

И Пиночет упал, на спину, ударившись затылком о холодную землю, но даже не почувствовав этого. Наверху клубились облака — серые, холодные, вечные.

— Ты как? — в панике шептал Малахов, судорожно передергивая затвор своего оружия. — В порядке?

«В порядке», — хотел ответить Николай, но почему-то не смог. Смешное чувство, словно из него выпустили весь воздух, как из проколотого мячика. В детстве он любил играть в мяч, у него был такой старый, футбольный с заплатой на пузатом боку.

Кобольд отпустил цепь Хонорова и по-пластунски пополз в сторону близких деревьев. Руки подгибались, сердце заполошно колотилось, глаза заливал мигом выделившийся пот. Бывший драгдилер искоса глянул направо и встретился с глазами Босха, что полз в ту же сторону. Губы того шевельнулись и произнесли несколько неслышных слов, адресованных тем, кто стрелял из-за деревьев, Стрыю, Рамене и лично ему, Кобольду. Босх призывал поднять оружие и стрелять. Кобольд притворился, что не слышит и полностью поглощен перемещением себя в сторону укрытия.

В суматошную дробь выстрелов вмешалась новая раскатистая трель. Драгдилер повернул голову и даже на миг замер. Совсем рядом с ним Рябов стоял во весь рост и давил на гашетку своего пулемета, ведя плотный заградительный огонь. Пронесшийся по улице свинцовый шторм не оставил на нем ни царапины, да и теперь, уже явно нацеленные точно, пули каким-то образом миновали отлично видимую массивную мишень. Рябов по-доброму улыбался, водя стволом пулемета из стороны в сторону, золотистые гильзы взмывали в холодный воздух, а упав на землю, катились к Кобольду. Рябов был как утес, как огневая башня, асфальт вокруг него исходил крошкой, пули свистели в сантиметре от кожи, а ему было все равно.

Брат Рамена возился с затвором автомата, резко вздрагивая, когда девятиграммовая болванка врезалась в землю слишком близко от него. Потом оружие все же соблаговолило встать на боевой взвод, и он стал посылать короткие прицельные очереди. Его усилия увенчались успехом — в стане врага зашевелились, а потом на дорогу упало дергающееся тело, рот раскрыт в немом крике, глаза широко отворены навстречу смерти. Рябов среагировал моментом и перенес огонь на возникшую мишень, из-за укрытия выскочил еще один человек и резко дернул раненого назад, но не успел — короткая очередь из трех пуль, накрыла упавшего. В следующий момент его вдернули за издырявленный древесный ствол.

Огонь резко убавил в интенсивности. Тихо ругаясь про себя, Босх высунулся из-за своей ухоронки и стал стрелять из новенького вороненого десантного автомата. Две пули нашли свое убежище в стволе дерева над его головой, посыпалась древесная крошка, а острая щепка больно кольнула в шею. Было неуютно. Да, давно Босх не был сам под огнем, всегда было кем прикрыться.

— …Ворона!!! — крикнул Рамена, это у Рябова кончились патроны, и сразу стало много тише. С вражеской стороны стреляли двое или трое.

Бывший отец семейства так и не залег на землю, словно полагал себя бессмертным. Отточенным движением он вынул новый магазин, вставил его, а старый упал ему под ноги, после чего одна из пуль настигла его, поддела и отбросила на Рамену. Тот сжал зубы и стал потихоньку отползать к деревьям. В его автомате тоже кончились патроны. Под деревьями Босх свирепо пнул Кобольда, прошипев:

— Стрел-ляй, гад!

И Кобольд тоже открыл огонь. Хоноров закрыв голову руками так и лежал на асфальте, а чуть в стороне, за телом Николая, словно за бруствером отстреливался Стрый, не замечая, как под напарником скапливает темно-красная лужа.

Следует признать, что в той быстротечной битве нормально умели стрелять только Босх, с его выучкой, да Дивер, с ней же. Остальные посылали пули из дергающегося и ходящего ходуном автомата куда попало, что впрочем заставляло противника не подниматься от асфальта.

Рябов задорно качнул головой, встряхнув редкими волосами, ствол пулемета на миг вознесся к небесам в патетическом салюте, но тут же скорректировался и снова занял горизонтальное положение. Улыбка Рябова стала щербатой — чужая пуля попала ему в рот, выбила два зуба и вышла из щеки, оставив рваную дыру. Кровь окропила десны, словно он только что закончил кровавую трапезу. Еще одна свинцовая подачка глубоко пропахала бицепс правой руки почтенного отца семейства.

— Левее, левее! — орали во вражеском стане.

Рамена решил, что он кого-то зацепил, во всяком случае неясное шевеление и прекратившаяся стрельба об этом свидетельствовала. А потом что-то клюнуло его в плечо, Дмитрий поднял голову, думая увидеть разгневанного Ворона, но того не было, только вспарываемый пулями воздух. Следующий выстрел угодил точно в автомат бывшего сектанта, и тот звучно сдетонировал, разом подорвав все оставшиеся патроны в магазине, расшвыряв в стороны тучу мелких стальных осколков, большая часть которых осела на лице брата Рамены-нуллы. Чувствуя, как кровь заливает глаза, Рамена уронил голову на асфальт. Черные блестящие крупинки покрытия казались бездонным, полным сгоревших звезд космосом.

У Босха закончились патроны, Кобольд возился с затвором, а те, на другой стороне улицы испытывали такие же проблемы. На несколько секунд возникла пауза, в течение которой кто-то громко на всю улицу стонал. На уровне пятого этажа распахнулось окно, и звонкий женский голос прокричал:

— Мань, закончилось все?

— Да не, передыхают, — отозвались из соседнего дома. — Возьми их Исход!

Рябов мучил несчастное оружие, силясь отыскать причину прекращения им стрельбы — в пулеметах он не разбирался, и потому не знал, что от беспрерывной стрельбы у пушки заклинило ствол. Кобольд снова стал стрелять, силясь накрыть очередью как можно большее пространство улицы. Естественно, толку это не приносило. Босх грязно ругался, подрагивающими руками перезаряжая автомат.

С крепким словцом Рябов швырнул пулемет на землю и собрался было залечь, как в стане противника звучно хлопнуло, и быстролетящий предмет размером с яблоко вонзился ему в живот. Рябов вытаращил глаза, открыл было окровавленный рот для новой порции брани, как предмет вдруг разорвался с оглушительным грохотом, от которого у всех заложило уши. Кобольд выронил автомат, Босх застыл с раскрытым ртом. Стрый лежал носом в асфальт и держался за уши.

— Ну, это право чересчур, — отчетливо сказали среди невидимых врагов.

— КОЗЛЫ!!! — заорал Босх, высовываясь из-за дерева и поливая из автомата смутные тени под деревьями. — Козлы все!!!

Кобольд бросил оружие и бочком стал покидать место битвы. Со стороны деревьев снова стреляли. Босх захлебнулся фразой и упал на колени.

— Я сдаюсь!!! — вопил Стрый, — не стреляйте!! Я сдаюсь!!! — он поднялся с земли, подняв руки.

Босх пробулькал что-то невнятное и выстрелил в Стрыя, но промахнулся. Кобольд бежал во всю мощь, смешно качаясь на сбитых ногах. Стрый сделал движение, словно собирался кинуться за ним, но запнулся об Пиночета и упал на землю. Поднялся, изумленно вгляделся тому в лицо.

— Колян? — спросил он, а потом поднял руки и увидел, какой алый оттенок они приобрели, — Колян, ты что?

Но он уже понял. Сразу понял, не так ли? Кровь на руках, не его, Стрыя, кровь. Никогда больше не гонять голубей Николаю Васютко и не просить больше униженно добавочную порцию зелья у драгдилера Кобольда. Это притом, что сам барыга сейчас спешно бежит, вместо того, чтобы прикрыть их огнем.

— Кобольд, тварь! — прошептал Стрый и поднял автомат. Со стороны деревьев заметили это и снова стали стрелять. Две пули вонзились в асфальт совсем рядом от него, но Малахов даже не заметил этого, он смотрел через мушку на фигуру бегущего человека, а потом придавил спуск. Автомат коротко рявкнул, выплюнув пяток пуль, а затем со щелчком объявил, что магазин пуст. Но этого хватило. Кобольд споткнулся, широко раскинул руки, словно хотел обнять весь этот холодный туманный город, да и упал ничком.

— Я не понял, ты там сдаешься или нет?! — крикнули из-за деревьев.

Стрый кинул автомат и подполз к Николаю. Красная влага под его телом медленно смешивалась с оттаявшей, холодной водой. Глаза Васютко были открыты и сумрачно поблескивали.

— Колька! — шепнул Малахов, — ты жив, да?

Тот полуоткрыл рот, как будто хотел ответить: «да, жив, мы еще погоняем голубей с тобой, друг», да так и замер. Со лба Стрыя сорвалась крупная капля пота, смешанного с чужой кровью, и упала прямо в глаз Николаю. Тот не моргнул, и от зрелища розовой влаги, расплывающейся по мутнеющей роговице, у Малахова прошел мороз по коже. Он всхлипнул, провел ладонью по лицу Пиночета и попытался закрыть ему глаза, но те снова открылись — темные, обвиняющие.

«Я теперь вечный должник, — подумал Стрый. — Ты меня спас, а отплатить я тебе не успел. Теперь уже никогда не успею».

Из глаз Николая Васютко смотрела вечность, и Стрый не мог вынести ее взгляда. К ним шли люди — другие люди, которые вместо того, чтобы стать жертвой, вдруг превратились в хитрых и жестоких хищников, устроивших засаду возомнившим себя избранными — Босху и его людям. Так глупо.

Их было семеро, шесть мужских высоких силуэтов, и маленькая детская фигурка. Семь человек, семь оживших фамилий из списка. Стрыю было плевать, он поднял голову Николая и положил себе на колени. Не верилось, не хотелось верить, что тот умер. Слезы хлынули сами собой. В двух шагах, хрипя прощался с жизнью Босх, но его не было жаль. Так же как и изуродованного Рамену и раскидавшего дурнопахнущие кишки по всей улице маньяка Рябова. Было жаль лишь напарника, с которым сроднился больше, чем сам полагал.

Евлампий Хоноров оторвался от земли и близоруко вгляделся в лицо неторопливо идущего Дивера.

— Все? — спросил он.

— Да, все, — кивнул тот, — можешь вставать, из них почти никто не выжил.

— Нет! — с маниакальной уверенностью произнес Евлампий, воздевая в хмурое небо указующий перст, — еще не все! Не все.

— О чем ты… — начал Дивер, и тут самый младший из них, Никита Трифонов, пронзительно закричал:

— Назад! Идите назад!!!

Дивер отшатнулся. А потом, повернувшись, неуклюже побежал к огневой позиции. Было от чего, со стороны Последнего пути наплывал бесформенный хлюпающий ужас, который из всех присутствующих узнали только Василий и сам Хоноров. Последний вскрикнул и, вскочив, шатаясь побежал.

— Нет! — крикнул Мельников, — не беги! Ты должен бороться! Вспомни, почему ты его боишься! Вспомни об этом!!!

Хоноров приостановился, обернулся, но тут бесформенный кошмар нагнал его и вдавил дико воняющей тушей в асфальт. Заячий крик первого теоретика исхода потонул в громогласном реве чудовища. Ноги Евлампия дергались и брыкали воздух.

— Вспомни! — кричал Мельников, но уже без особой надежды.

Рев прекратился, и полупрозрачная туша слезла с замершего беглеца, а потом стала таять и растворяться в воздухе, как медуза, которую в разгар пляжного сезона положили на раскаленный камень. Евлампий неуверенно поднялся и глянул на стоящих в отдалении людей.

Пустыми глазницами.

— О! — сказал Белоспицын, — это же дурдом!

— Что же ты, Колян? — молвил Малахов, глядя в лицо навеки упокоившегося друга детства, — как же так получилось, а?

— Монстр исчез, — сказал Васек, — значит вот как еще можно избавиться от своего страха: просто дать произойти самому худшему.

— Он, что, боялся ослепнуть? — спросил Дивер.

— Выходит, что так.

Глядя вдоль улицы страшными, полными запекшейся крови глазницами Хоноров вопросил:

— Он ушел, да? Монстр ушел? Да снимите вы с меня эту повязку.

— Спокойно! — крикнул Дивер, — спокойно Евлампий, все по порядку.

— Он был очень хорошим! — дрогнувшим голосом сказал Стрый подошедшим. — Его все считали жестоким. Даже дали дурацкое прозвище, да. А он притворялся, понимаете, он просто притворялся!

— А все же из гранатомета было лишним, — сказал Степан, — ей богу, как на бойне.

— Кесареву, кесарево, — прошептал юный Никита и поворошил ногой оторванную пряжку ремня отца семейства.

Любопытные глядели сверху, на четыре трупа, на сидящего на асфальте плачущего человека, на подходящих тут и там победителей, на одинокого слепца, который, расставив руки, что-то спрашивал тонким, вздрагивающим от ужасной догадки голосом. И насмотревшись, отворачивались от окна с философским замечанием: чего только в жизни не бывает!

Маленькая локальная трагедия, бесплатный театр для страдающих безразличием окружающих, воспоминания о которой будут уже послезавтра смыты потоком серого быта.

Но возвращаясь домой в этот странный и страшный день, один из стрелков по имени Влад Сергеев вдруг подумал: некоторые люди прилагают дикие усилия, чтобы вырваться из дурманящего плена серого быта. А он, наверное, будет первым человеком, который столь же страстно хотел бы в него вернуться. И не он один.

Перееханный локомотивом чудес маленький отряд многое бы отдал, чтобы нырнуть в этот приземленный быт с головой.

Это называется — ностальгия по старым добрым денькам.

5

— Бред! — сказал Мартиков три дня спустя, — театр.

— Колдовство! — сказал Белоспицын.

А Никита Трифонов грустно кивнул, соглашаясь и с тем, и с другим. Странным он был ребенком — мрачным, неулыбчивым, не по детски вдумчивым и верящим всему, что попадалось ему на глаза. Влад сказал, что это его поведение — следствие психической травмы, случившейся при исходе матери, и хорошо, что это вообще не закончилось полным аутизмом. Еще Трифонов что-то знал и периодически удивлял взрослых своими странными откровениями и вопросами, на которые у остальных не находились ответы, даже у эрудированного Влада.

Однако поймать волков предложил именно Никита.

— Да откуда ты знаешь, что они еще в городе? — спросил Влад.

— Они не могут уйти. Они ждут, как и мы.

— Выходит, и тварь бессловесная тоже мучается, — произнес Степан Приходских, — хотя их-то за что.

В этот день с утра прошел первый снег. Кружился, падал мелкими колкими снежинками на притихшую землю. Покрыл улицы тонким белесым налетом, и вот уже время к трем дня, а он все не собирался таять. И это в конце сентября. Ломающий голову над капризами погоды Владислав, в конце концов, не выдержал и обратился к Никите, ощущая жуткое смущение: это ведь Трифонову полагается спрашивать, почему вода мокрая, а снег холодный, а не ему — окончившему с красным дипломом солидный институт в далекой Москве. Но когда логика пасует, начинаются суеверия и фантазии, а страшные сны пятилетнего ребенка кажутся полными мрачных и неопровержимых пророчеств.

— Они любят тепло. — Просто сказал Никита.

— Тепло? Так какое же тепло, снег вон сыпет.

— Они любят тепло и поэтому утянули его к себе. Теперь у них весна, а у нас холод.

— Да кто, Они?

Но Никита только покачал головой. Короткий и ясный ответ крутился у него на языке, но говорить он его не мог: мать твердила, что никто не поверит вычитанным из детской книжки глупым страхам, а он ей верил. Даже после того, как она сама ушла к ним.

Влад только головой качал. Не вопросы надо было задавать — действовать.

Тем более, что события в городе явно входили в пике, этого не было видно, но явственно чувствовалось. Людей на улицах уже практически не встречалось. Двери магазинов были либо забиты крест-накрест досками, либо гостеприимно открыты в совершенно пустые помещения. И от этой пустоты становилось страшнее всего, страшнее, чем от вида десятка изувеченных трупов, поджидавших группу в одной из продовольственных точек. Встретили ли эти тела, тогда еще вполне живые, свои страхи или просто наткнулись на предприимчивую группу мародеров, оставалось загадкой. Да и не интересовало это никого, тем более что продуктов там уже не было.

Призрак голода на горизонте так и не замаячил, но гурманам приходилось лишь вздыхать — в ход пошли солдатские рационы. Не кривясь, их поглощали только Дивер, Мельников да все тот же Никита, которому похоже все равно было, что поглощать, лишь бы питать свое исхудавшее тело. Степан как-то признался, что ему доводилось есть и кошачий корм, но происходило это все в таком жутком запое, что корм воспринимался вполне нормально и даже радовал вкусным похрустыванием.

Как питались остальные горожане? Да также, перехватывая еду друг у друга, совершая дерзкие налеты на соседние общины, всегда со стрельбой и большой кровью. В каждой из общин выделился лидер, который контролировал набеги, рождаемость и смертность, и за свое руководство взымал десятину. Неосознанно, эти сплоченные группы людей вели себя подобно средневековым феодальным общинам, с некоей примесью коммуны. По упорно ползущим по опустевшим улицам слухам кое-где даже практиковался давно забытый обычай первой брачной ночи. Но народ не роптал, не возмущался, поддаваясь стадному чувству, он знал — вместе легче. Вместе можно выжить. Как следствие такой тесной сплоченности, количество Исходящих из подобных угрюмых общин приблизилось к нулю. Это были крупные золотые слитки, которые остались на вселенском сите тогда, как вся остальная мелочь уже провалилась вниз. Напряженно борясь за жизнь, эти группы раз за разом пытались покинуть город, и у них ничего не получалось, но настойчивость была такова, что преодоление туманного барьера оставалось делом времени. В своих безуспешных попытках эти люди уже достигли упорства потока воды, что год за годом стачивает в пыль несокрушимые гранитные скалы.

Влад не хотел бежать, он чувствовал след, некую связь событий и людей, которая выстраивалась, стоило напрячь мозговые извилины. Все слишком туманно и неявно, но она была.

Разобраться с этим в ближайшие дни помешала история с Мартиковым, окончившая большой городской охотой.

На следующий день после очередного побоища на Школьной улице Павел Константинович Мартиков очнулся стоя посередине пустой комнаты в квартире Александра Белоспицына с широко разведенными руками и скрюченными в суставах пальцами. Пока сквозь царивший в голове разброд он пытался понять, что происходит, глаза уже фиксировали окружающее. От стены к стене ходил, совершая в воздухе руками круговые пассы, ослепший Евлампий Хоноров, испуганно выкрикивая что-то вроде: «Что случилось! Что происходит?!», а остальные пятеро сгрудились в дверях и с откровенным страхом смотрели на Мартикова. Дивер сжимал автомат, дуло которого смотрело прямо в лицо бывшему старшему экономисту. Позади через окно пялилась мутная луна, бросая мертвенный световой квадрат на стену.

— Что?! — выдохнул Мартиков, но тут Евлампий шагнул вперед и наткнулся на стену, прямо на лунный отсвет и загремел на пол. Белоспицын поспешно подскочил к нему, поддерживая под локоть, помог подняться.

— Он успокоился? — спросил кто-то из стоящих с сомнением.

— Что произошло? — спросил Павел Константинович, и очнувшаяся память услужливо подкинула ему воспоминание: он один в пустой, освещенной чарующим лунным светом комнате, а из соседней пахнет духом человеческих тел — сонная беззащитная добыча. Куски мяса.

— Он больше не будет? — направив лицо к луне вопросил Хоноров, — скажите, чтобы он перестал. Я же не вижу…

— Угомоните его кто-нибудь! — нервно сказал Владислав, — в два часа ночи такой бедлам! А ты, Мартиков, сейчас в себе?

— В себе…

— Что с ним делать? — вопросил Дивер, — это уже… да, это третий уже случай. Он нас сожрет когда-нибудь.

— Что я сделал?!

— Успокойся, — сказал Мельников. — Порычал и немного погонялся за Хоноровым… чуть не догнал…

Они переглянулись. Сейчас в них боролась совесть с инстинктом самосохранения, все-таки жить вместе с Мартиковым, все равно, что содержать в домашней квартире любовно выращенного тигра. С одной стороны, он вроде бы ластится к тебе и требует ответной ласки, с другой… кто знает, что у него на уме.

Мартиков и сам понимал это, понимал, отчего на него бросаются косые настороженные взгляды, когда время начинает клониться к вечеру, а луна все прибывает и прибывает, медленно полнея на один бок.

Никита Трифонов, у которого сна не было ни в одном глазу (за ночь трижды просыпался с криками), протиснулся сквозь плотный строй взрослых и подошел к Павлу Константиновичу. Осторожно коснулся длинной звериной шерсти.

— Волчок… — тихо сказал он, — но ему скучно одному…

— Уберите этого юного прорицателя! — взорвался Дивер, — с глаз моих долой. Ночь же, черт!

Трифонова увели, а ночью так никто и не спал, зато наутро Влад выдал дикую идею, отдающую суевериями и просто безумием, но в нынешней обстановке смахивающую на вполне действенную. Мартиков увидел собаку, там возле реки, и его лицо переменилось, явив на свет сразу обе полярные сущности. И так, звериная, дикоглазая, потянулась к собрату по виду. Да, правильно, это ведь не собака, наверное, была. А волк, один из тех, что сбежал когда-то из зверинца.

— Может быть, волчья половина хочет быть с кем-то еще, кроме нашего собрата по несчастью? — спросил Влад.

— Только волка придется удержать, — сказал Белоспицын.

— И он что, потянется к ним и выйдет из нашего мохнача? — притопнул ногой Севрюк. — Это безумие!

— Как раз достаточное, чтобы быть истиной. — Произнес Влад и на этом поставил в дискуссии точку.

Днем ловили волков. Затея эта была обречена на очевидную неудачу, если бы не Никита Трифонов. Этот, ведомый непонятным чутьем, твердо заявил, что зверей можно найти подле завода, с территории которого они иногда выходят в город.

— Опять завод! — удивился Сергеев, — везде он, этот завод!

— Просто там вход, — доверительно сказал ему Трифонов, но наотрез отказался объяснять — куда, только скривился болезненно, да пустил слезу из края глаза.

Внемля младенцу, отправились на завод и целый день прокараулили с рыболовной сетью в руках, которую стащили с лодочной станции, той самой, на которой произошла стычка брата Рамены с бомжом Василием. Видели трех «чумных», один из которых оказался полуубежденным и, завидя ловцов, испуганно повернул назад, к вечеру начали угрюмо переругиваться, потому что волки все не шли. Мартиков стал мечтательно засматриваться на встающую луну, и пришлось его одернуть, а после и вовсе под конвоем отправить домой.

Один раз мимо ворот пронеслись курьеры, сигналя во всю мочь, а потом из ворот выскочили две тени: почти одинаковые, серые в вечерних сумерках, одна чуть меньше другой. Блеснул на свету зеленый диковатый глаз, и тут очнувшиеся от навалившейся в результате долгого ожидания сонливости ловцы накинули сверху сеть.

Волки сопротивлялись, они били лапами, вопили, визжали, как десять разъяренных фурий, клацали клыками и пускали белую пену. Они узнали, что такое свобода, и не собирались так просто от нее отказываться. Более сильный волк сумел почти вырваться и дотянуться до Дивера правой лапой, мазнув двухсантиметровыми черными когтями ему по руке. Севрюк с проклятием отпрянул, прижимая к себе развевающую лохмотьями драной ткани руку. Волк, почуяв волю, рванулся еще раз, тащя за собой сеть и плюющегося ругательствами Степана, но потом Влад с Мельниковым перехватили болтающийся спутанный конец сети и оттащили бунтующее животное назад. Волчица же вовсе погрязла где-то в сплетении веревочных ячеек и только горестно выла оттуда. Спеленатых, как новорожденных младенцев, животных осторожно и с опаской дотащили до улицы Школьной, а от нее непосредственно до заведения, давшего улице название — единственной городской средней школы, которая ныне, как и два частных элитных колледжа в верхнем городе, прекратила свое существование вместе с последним, жаждущим знаний, школяром.

Запыленная и заброшенная спортивная площадка при школе, пугающая по ночам перекособоченными баскетбольными щитами, что в лунном свете неприятно напоминали готовые к работе виселицы, должна была служить полигоном для новоявленных магических испытаний, в которые тайком не верил даже Дивер-Севрюк. Напротив здание школы пялилось на проходящих высокими с намеком на стрельчатость окнами, в которых безошибочно угадывалась ностальгия по готике. Построенное из красного кирпича в начале двадцатого века, оно стоически пережило десяток поколений орущих и буянящих учеников, хотя и приобрело в результате мрачность и строгую угрюмость бывалого и закаленного в годах завуча предпенсионного возраста. Так что семилетние первоклашки, первый раз посещая эту обитель знаний, всегда испытывали понятную робость и моральную подавленность.

Так было. В начале этого лета школа выпустила свой последний старший класс, и первого сентября некому было вновь наполнить опустевшие комнаты, в которых неожиданно, всего за одну ночь, исчезли все до единой парты, некоторые из которых были построены еще в довоенную эпоху. Опустев, дом ссутулился еще больше и окончательно приобрел вид классического «дурного места», так что немногочисленные городские жители предпочитали обходить его стороной. Мест таких, как правило, становилось все больше и больше, так что впору уже было составлять справочник-сопроводитель «по темным и опасным местам города», с обязательным посещением Кладбища, Завода, полной мертвых бомжей лежки и прочих достопримечательностей. Для самых азартных и любящих риск — незабываемая поездка по пустым улицам с вооруженными курьерами! (за дополнительную плату).

Сюда, в облупившийся от времени нарисованный белой краской круг, означающий центр поля и принесли волков. К этому времени окончательно стемнело, но луна спасла положение — крутобокая ночная царица то и дело прорывалась сквозь густые облака и роняла свой серебристый, так завораживающий адептов Лунного культа, свет.

От мешка с волками («волк в мешке», — усмехался Белоспицын) протянулась длинная густая тень, самый край которой робко лизнул покосившееся деревянное ограждение площадки, на котором из года в год упражнялись мастера наскальной живописи. Гротескные, перемежающиеся с неизысканными ругательствами, рисунки в лунном отсвете приобрели вид зловещих кабалистических символов.

— Все! — сказал громко Дивер и взмахнул перебинтованной рукой, — Эти в центре. Кто скомандует на старт?

Через пять минут привели Мартикова. Он плохо себя чувствовал и вяло отталкивал державших его Мельникова и Стрыя.

— В районе Стачникова курьеры подрались. Зрелище — во! Пол улицы собралось — аж человек пять!

Подошел молчаливый и собранный Никита Трифонов, занял позицию в стороне от всех. Оглянулся на школу, в которую ему уже не суждено пойти.

— Все готовы? — спросил Севрюк, — а то смотрите.

— Да, давай уж… — махнул рукой Влад.

Поддерживаемый с двух сторон, Мартиков медленно побрел к сети с волками. Те, почуяв его, утробно и тоскливо завыли, что как нельзя лучше наложилось на общее впечатление от этого пустынного места. На полпути Мартиков уперся, но объединенными усилиями Мельникова, Степана и Дивера его удалось подтолкнуть ближе, после чего последний быстро отскочил, тряся в воздухе поврежденной рукой:

— Когтями не маши! — заорал он.

Но Мартиков его не услышал, или не захотел реагировать, а глаза его стали приобретать подозрительно желтый оттенок. Волки дико забились в своей сети, и сумей они преодолеть земное притяжение своей волей, уже наверняка бы летели отсюда на всех парах.

— Место выбрали правильное. Зрителей лишних не принесет. — Сказал Степан.

Павел Константинович плотоядно клацнул челюстями. Луна глядела ему в глаза — такая же желтая, дикая. Силуэт его еще больше сгорбился, шерсть вроде бы стала гуще. Волки орали так, словно пришел их последний час. Дивер отослал двоих к выходу из спортплощадки — на случай, если на вой кто-нибудь явится.

Потом полуволк сделал шаг вперед и внезапно согнулся, словно его ударили в живот, выдавив при этом невнятный утробный звук. Приходских и Мельников поспешно отошли от него, как будто Павел Константинович стал неуправляемым фугасом, который к тому же вот-вот должен взорваться. Влад нервно притоптывал ногой. Волки замолкли.

В наступившей тишине полуволк звучно вздохнул, и вскинул лицо к луне. Вернее, два лица, как и тогда. Волчья морда была полна дикой необузданной силы, человеческое лицо, напротив, слабо и запуганно. Выглядело это так странно, что даже Трифонов поспешил отступить на пару шагов: а ну как бросится?

Гротескная фигура изогнулась, резко качнула головой, как это делает человек, которого вдруг одолел богатырский чих, только на этот раз все происходило беззвучно. Даже волки молчали, во все глаза наблюдая за творящимся.

Мартиков снова дернулся и снова качнул головой, при этом чуть не упав. Человеческое лицо исказилось от боли, сжало зубы. А волчья морда выдалась вперед, стала видна толстая, покрытая шерстью шея. Нос зверя напряженно принюхивался. Впереди были сородичи — такие же серые и мохнатые, тоже, как и он, полюбившие свободу. Зверь дернулся и еще сантиметров на двадцать вышел из своей дергающейся жертвы, в которую он оказался посажен. Тут Мартиков заорал, и скрюченными пальцами попытался запихать звериную морду обратно, только пальцы его прошли насквозь, не встретив никакого сопротивления.

— Помогите! — глухо сказал полуволк и упал на колени.

Присутствующие переглянулись. Зверь дергался и извивался, но, судя по всему, он застрял, выйдя наполовину из своего хозяина-жертвы. Мартиков глухо стонал и раскачивался из стороны в сторону. Выглядело это все настолько неприятно, что Саня Белоспицын закрыл лицо руками.

Это была пародия на рождение, болезненный выход звериной сущности. И видимо проходил он совсем не гладко. Полуволк стонал и выл, стоя на коленях посреди своего круга, а люди вокруг замерли от страха, не зная, что и предпринять.

— Больно! — звонко выкрикнул Мартиков, и мохнатая волчья морда, вырастающая у него из плеча тошнотворно качнулась.

Белоспицын почувствовал, что близок к обмороку. Трифонов тоже не выдержал и отвернулся.

Зверь снова рванулся и вышел еще на пять сантиметров, вызвав совершенно чудовищные муки у Мартикова, волчьи клыки влажно блестели. И снова застрял.

— Я так не могу! — внятно вымолвил полуволк, — я так не могу долго, я… — изо рта человеческой головы потекла кровь, красные капли срывались и с кончиков пальцев.

— Да он же помирает! — крикнул Степан, но ему никто не ответил. Все, судя по всему, боролись с желанием бросить все и бежать прочь.

Волчица заскулила, призывно. Она смотрела прямо на зверя и уже без страха. Оранжевые злые глаза того нашарили ее взгляд, зеленоватый и бессмысленный, и животное рванулось сильнее, еще сильнее, на свет явились мощные лапы с загнутыми агатовыми когтями, Мартиков болезненно орал, кровь капала на холодную землю площадки. Последовал еще рывок, и тело Павла Константиновича рухнуло на землю лицом вниз, щедро разливая кровь. Белоспицын согнулся и его вырвало. Остальные в шоке глядели на лежащее тело, и серебристый мощный силуэт, что неторопливо шел к сети с волками. Это тоже был волк — очень большой, с длинной замечательной, отдающей серебром шерстью, он двигался мягко, чуть стелясь над землей. Вот только избитый асфальт был виден сквозь него — создание было полупрозрачным. И даже, кажется, слегка светилось, а может быть отражало свет ночного солнца.

Зверь подошел к сетке, наклонился, мощные челюсти сомкнулись, раз, два, а потом из нее поднялась волчица. Грациозно выгнулась, разминая затекшие лапы. Поднялся и волк, этот сразу глянул в сторону людей и грозно оскалил клыки. Перекушенная сеть осталась лежать как рваная паутина паука неудачника.

Призрачный волк оглянулся на миг, блеснул желтым глазом, может, прощался? А потом неторопливо затрусил к загородке. Волки последовали за ним, как члены стаи за своим вожаком. Легкими высокими прыжками новоявленная стая перемахнула через забор и скрылась из виду.

А в середине площадки с трудом поднимался совершенно незнакомый человек вида весьма представительного, который не портила даже разодранная в лохмотья одежда. Человек повернул свое измазанное кровью лицо и, широко улыбнувшись, сказал приятным, звучным голосом:

— Ну, что встали! Это я!

— Вот оно как… — сказал неуверенно Степан, — оказывается, и у проклятий есть свои приоритеты.

— Человечья блоха с удовольствием живет на человеке, а вот кошачья — только когда рядом нет кошки, — произнес Влад, — если бы каждый получил то, что он хочет, на земле бы настал золотой век.

— Что вы там болтаете! — кричал незнакомый Мартиков, шагая к ним. — Все получилось! Малец, ты гений! Вундеркинд! Я — снова я! Больше никаких волос и снов про кровь!!! Да, ради этого стоит жить!

— Ты все правильно предугадал, Никита, — сказал Владислав, — зверю действительно комфортнее находиться среди своих, чем в людском теле.

— Нет, это не зверю, — ответил Трифонов, вяло улыбаясь идущему к ним Мартикову. — Это ему. Им не повезло, они в нем ошиблись. Он оказался для них слишком добрый. И у них получился никудышный зверь.

— Ты опять говоришь загадками. Кто — Они? Те, из «Сааба»?

— И они тоже, — вздохнул Никита.

А Павел Константинович Мартиков, шагающий к своим собратьям по виду, впервые в жизни был полностью и безоговорочно счастлив, и старая, черно-белая жизнь сползала с него, как отслуживая свое ненужная шелуха. Как мало надо человеку для счастья, иногда столько же, сколько и неразумному зверю.

— Я человек! — крикнул Мартиков в ночь, — и я живу!!!

А откуда-то издалека ему откликнулся волчий вой, напоминавший ему: у каждого свое счастье.

Так закончилась эпопея со звериным проклятьем, и сгинувшие без следа чародеи из «Сааба» могли бы признать свое поражение: вместо того, чтобы стать одержимым злобой чудовищем, Мартиков остался человеком, к тому же полностью изменившим взгляды на жизнь.

Буйный океан в его сознании мелел и открывал доселе скрытые зеленые острова новых чувств, новых устремлений, и перед тем, как исчезнуть полностью, волнение на нем сменилось гладким и спокойным штилем.

Вот так посреди всеобщей деградации и разрушения у человека началась новая жизнь. Пусть день для этого был не самый подходящий — пятница.

Мелкие городские общины не выдержали конкуренции и либо вымерли (изошли), либо слились в более крупные, так что групп числом менее десяти человек больше не осталось. Были еще одиночки — безумные, потерявшие человеческий облик и человеческое же сознание. Эти жили под открытым небом (причем некоторые вовсе становились невосприимчивы к холоду, кутались в лохмотья и питались отбросами, а также мелкой лесной живностью, за которой, бывало заходили даже в пещеры. Полные неудачники, они были не нужны никому, даже скрытым до времени владетелям Исхода, и потому, словно призраки, зачастую обнаруживались в самых опасных местах города, где находили себе приют и спокойствие. Большинство из них были блаженными, и, часто приходя под окна жилых домов, поднимая свои звериные, пустоглазые лица, они пророчествовали — несли непонятный шизофренический бред, которые сбившимися в общины обывателями почему-то воспринимался как откровения. Впрочем, время было такое, что впору верить во все — границы разумного рухнули, погребя под собой массу прагматиков, и вряд ли уже когда встанут прежними несокрушимыми бастионами. Те, кто выжил после их крушения, все до единого стали религиозны, мистичны и суеверны.

Так как квартиры перестали вмещать в себя всех членов общин, а также из-за того, что расселившись по отдельным жилплощадям, общинники то и дело не досчитывались собратьев, исчезнувших непонятным образом, ими было решено переселиться во что-то более подходящее по размерам. Так сплоченные угрюмые группы людей перебрались соответственно в фойе кинотеатра «Призма», в опустевшую редакцию «Голоса междуречья», что помещалась в старом каменном доме, больше похожем на массивную крепость, в полуподвальное складское помещение на Верхнемоложской, в одно из зарезервированных бомбоубежищ, оставшихся с пятидесятых годов, и, наконец, в бар «Кастанеда», который, благодаря своей сортирной компоновке, был идеальным местом для отражения вражеского налета. Новоприбывшие размещались прямо на полу, где стелили принесенные с собой матрасы и организовывали некое подобие собственной территории, очень при этом напоминая первых хиппи. Вождю общины полагалась отдельная комната, где он и находился под неусыпной охраной.

Помещения моментально приобрели вид лагеря беженцев где-нибудь сразу после масштабной катастрофы — матрасы, грязное белье на веревках под потолком, угрюмые лица и детский плач. Картину дополняла добровольная военная дружина с разномастным трофейным оружием. Цепляясь до последнего за устоявшиеся порядки, общины стремились обрядить своих воинов в подобие формы, но так как камуфляж и любое облачение цвета хаки давно были разобраны, вояки нацепляли на себя все, что выглядело достаточно однотипно. Так, в общинах появились солдаты в рабочих синих спецовках с самодельными нашивками, в тренировочных костюмах «найк», которые в количестве трех десятков были унесены из разграбленного дешевого бутика, и даже, как верх маразма, в форме городской футбольной команды «Междуреченский рабочий» соответственно с цифрами на спине. Как и всякая форма, одежда эта очень быстро стала предметом гордости ее обладателя, и страшнейшим оскорблением в среде разбившихся на общины горожан стало надругательство и оскорбление чужой формы, из-за которого зачастую вспыхивали не то что отдельные битвы — даже локальные войны.

Большинство из этих стрелков несли дозор на родных рубежах (как правило, не выходя за пределы своего квартала), а самые отличившиеся становились курьерами, которые из простых мальчиков на побегушках у богатых горожан, превратились в реальных гонцов, наделенных полномочиями и недюжинной властью. Они стали и разведчиками, и дипломатами в одном лице, и община всегда давала им самое лучшее.

Это была опасная, но прибыльная работа.

В этот день Алексей Барышев получил ответственное задание, вместе с консультацией у самого главы общины, который до такого снисходил крайне редко и вообще неохотно. «Катакомбники» опять шалили и даже перехватили его, Алексея, общинников на подходе к складу с гречневой крупой, забрав все себе, а это, понятное дело, вполне могло грозить «кастанедовцам» голодом.

Общины назывались просто — по месту проживания. Были теперь и «призмовики», которых еще презрительно звали киношниками, и Газетчики, и вот «катакомбники», которые к катакомбной церкви не имели ни малейшего отношения, а получили название за то, что спрятались в законсервированном бомбоубежище.

Глава общины трогательно пожал Алексею руку и даже слегка прослезился, пообещав немалую награду за выполнение задания.

А полагалось ему навестить гнусных, спрятавшихся под землю, чуждых общинников и спросить с них украденную гречку, так как обнаружили ее раньше все же «кастанденовцы». Задание сие обещало быть опасным, и никто не гарантировал, что глава «катакомбников» не поступит с посланцами так, как поступали с ними за века до этого — а именно, лишит головы (слухи ходили, что в глубоком подвале бомбоубежища практикуется варварский обычай декапитации через беспрерывно работающий вентилятор, о чем непременно рассказывали на ночь детям, чтобы тех случайно не понесло во вражескую сторону). Напоследок глава напутствовал бойца и сказал ему, чтобы избегал любых контактов с вражескими курьерами в течение всей поездки, а также выразил надежду, что конфликт еще можно разрешить дипломатическим способом.

— Если только эти подземные крысы не ополоумели окончательно, возьми их Исход! — молвил глава «кастанедовцев», который до того, как ощутил в себе талант лидера, работал сторожем в месте их нынешней дислокации.

Барышев сдержанно кивнул в ответ на напутствие и покинул помещение бара, пройдя через нагромождения спящих тел (была глубокая ночь). До начавшихся изменений он учился — собирался стать сварщиком, только-только отслужив в армии. У него было большое и светлое будущее, друзья, невеста и планов громадье. Вот только куда это все пропало? В последнее время глава упорно утверждал, что «катакомбники» освоили темное колдовство и пытаются напустить порчу на все живые души в городе. Верилось ему не очень, но с другой стороны, если не эти подземные крысы, то кто?

Поднявшись на четыре ступеньки, Алексей вышел на улицу, где его ждала машина — серебристый низкий «мерседес» с дизельным двигателем, битым задом и передом — в свое время пришлось прорываться через заслон из машин. Уцелели тогда чудом, и вспоминать не хочется.

В салоне сидели четверо — все проверенные, тертые бойцы. За рулем Коготь, как всегда молчаливый, с угрюмым неподвижным взглядом. Больной, конечно, но водит как ас. В свое время бежал из психиатрии, а до этого угонял машины, бывало, вместе с хозяевами.

Барышев коротко обрисовал суть задания. Бойцы поморщились, стиснули зубы — идти прямо в лапы к «катакомникам»! Очумел этот глава что ли? Элиту как простых гонцов посылать.

Но приказ есть приказ. Алексей кивнул Когтю, и тот завел двигатель, включил габариты, фары, противотуманки и аварийную сигнализацию, после чего «мерседес» стал похож на новогоднюю елку. Так полагалось по правилам, дабы отличить курьера одной общины от другой. Не ограничившись световой атакой, водитель вставил диск в дорогую японскую магнитолу, и округу огласила гремящая музыка. Ехать, так с понтом — сказал бы безвестный владелец этой машины.

Завывая двигателем, автомобиль отчалил от «кастанеды», пронзая ночь светом ксеноновых фар, и с бешеной скоростью помчался вниз по Последнему пути. Ехать решили в обход, вдоль Степиной набережной, чтобы случайно не нарваться на вражеских курьеров. Дорога здесь была битая, и потому «мерседес» припадочно вилял, резко оттормаживаясь перед казавшимися бездонными ямами. Длинная и узкая Верхнегородская улица никогда не отличалась хорошим покрытием и давно уже требовала ремонта, и вполне возможно, дождалась бы его этим летом. Но лето перевернуло все планы с ног на голову.

Один раз видели одиночку — одетая в рванье человекообразная фигура поспешно рванула прочь из луча света, словно он был безмерно губителен для нее. Глава, впрочем, утверждал, что эти ночные создания — уже давно не люди.

— Надо было его шлепнуть! — крикнул один из бойцов.

— Сиди! — сказал Алексей, — не до этих сейчас.

Потом встретили пару «чумных», глупо улыбнувшихся при виде машины. Этих, напротив, объехали как можно дальше, словно боясь заразиться. Коготь уверенно вел машину. Подле Старого Моста они свернут налево, и там будет рукой подать до бомбоубежища.

Впереди среди всеобъемлющей ночной темноты появилась светлая точка, похожая чем-то на самолет, каким мы его видим в ночном небе. Только эта двигалась по земле. Увидав ее, Алексей похолодел. Нет, они не должны были…

— Крысы!!! — крикнул Коготь, отчаянно тормозя.

Впереди, в свете фар разворачивалась жемчужная «БМВ», тоже вся сияющая разноцветными огнями и полная людей. Чужие курьеры. Курьеры «катакомбников». Их что, тоже послали донести весть, и они тоже поехали в объезд?

Бойцы лихорадочно заряжали оружие.

— Спокойно! — крикнул Барышев, ощущая тяжелый холод в груди, — спокойно. Они не будут стрелять. Они нас пропустят…

Из «БМВ» лихорадочно выскакивал народ. Грохнул выстрел, и первая же пуля, пробив лобовое стекло угодила в лицо Когтю. Алексей выпрыгнул наружу, в гремящую от выстрелов ночь — «Кастанедовцы» не жалели патронов.

«Они не должны были! Не должны!» — вертелось в голове у Алексея Барышева, потому что если они первыми открыли огонь, это значит…

Со стороны «БМВ» в воздух взвился темный предмет размером с яблоко, и свет фар на миг высветил на нем рубленые грани. Барышев один успел увидеть его, и, прижимая оружие к груди, кинулся вправо, к реке. Там кусты, там можно будет отсидеться.

За спиной раскатисто громыхнуло, бежать стало легче, а потом оказалось, что он уже не бежит, а летит, обдирая лицо и руки о жесткие, скидывающие листья, ветки. «Мерседес» позади исходил желтым пламенем.

Алексей тяжело упал на землю, но тут же вскочил и побежал вдоль реки, безумными глазами глядя на болезненно желтую луну, что отражалась в незамерзающих водах Мелочевки.

Добежать до «Кастанеды», рассказать главе, что они начали стрелять первыми, а это значит война. До полного истребления, после которой только одна община останется под этим вечно закрытым солнцем. Как не вовремя, как все это тяжело…

Непрерывно уменьшаясь в численности, люди города меж тем по-прежнему увлекались своими вечными игрушками — войной, насилием, грабежом. Словно это могло спасти их от Исхода. Словно убийство соседа могло сделать их бессмертными.

А эти двое жили друг другом. Так бывает, когда новообразовавшаяся семья успешно сопротивляется неприятностям, приходящим извне, черпая уверенность и силы у второй половины. Иначе как объяснить, что они так и не примкнули ни к какой общине, образовав свою, крохотную. Вот только черпать силы становилось все труднее и труднее.

Он познал, что такое быт. Он узнал, каково быть добытчиком, опорой и надеждой.

Ему не понравилось.

Ему было тяжко бремя ответственности, он хотел стихов и красивых высоких слов. Он хотел восхитительных закатов и прогулок одуряюще пахнущими летними ночами.

А она уже не хотела, потому что нашла свое женское счастье. Ей было спокойно, и она совсем не замечала, что мир кругом рушится.

Он сбивался с ног, ходил за водой, доставал пропитание и дрова для их убогой печурки, хотя делать это становилось все труднее и труднее. Ему было противно, и вечерами, глядя на свои руки, бывший поэт и мечтатель с тягостным чувством замечал, как они огрубели. Трудно кормить семью человеку, который до недавнего времени с трудом управлял собой.

А теперь у него на шее было двое. Жена, и, как уродливый требовательный младенец, ее старая мать. Совершенно помешавшаяся старая бестия твердо решила довести его до ручки. Не вставая со своей дурнопахнущей лежанки, дотягивалась до домашних единственной оставшейся у нее конечностью — речью. Вернее ором, воем. Могла поднять всех в два часа ночи с сакраментальным требованием воды. Он сжимал зубы и выполнял требования старухи с поелику возможной безропотностью, но внутри все переворачивалось. А старая карга, страдая затаенной к нему ненавистью, не упускала возможности подколоть нежданно появившегося зятька, и хотя давно уже выжила из ума, прекрасно знала — он это ненавидит.

На фоне вот этих бесконечных надрывных воплей и проходила их семейная жизнь. Он совсем перестал писать стихи — просто не успевал, была бездна работы, а если даже и выдавалась свободная минутка, сама атмосфера не давала возможности нормально сосредоточиться. У него не было своего угла в пропахшей экскрементами двухкомнатной квартире. А покидая это смрадное гнездышко, он начинал видеть все остальное. То, что пропустил, пребывая в мечтах теплыми вечерами прошедшего лета — неприглядность обезлюдевших улиц, пустые темные дома, холод и все тот же запах фекалий: последствия неработающей канализации.

Жена его не поддерживала. Ее можно было понять, как никак на ее хрупких плечах тоже висела чугунная ноша семейного быта, и ненамного меньше, чем у супруга. Но ладно, быт. Его можно было перетерпеть. Но вот сама она, эта хрупкая, умеющая слушать, особа, вдруг переменилась, и не в лучшую сторону. Ее тупая практичность выводила его из себя, и не раз, и не два уже закрадывалась в голову бывшему холодному моралисту неприятная, тягостная мыслишка — а что, если его любовь, его идеал на самом деле вот такая и есть? И это ее нормальное состояние. Он не хотел верить, но что если она действительно была зеркалом? Он увидел в ней отражение своих привычек и решил, что нашел родственную душу? Ему хотелось говорить о высоком, ее волновали насущные проблемы.

Она была права, так как, только сосредоточившись на быте, можно было выжить в нынешнем городе.

Но как это раздражало!

Они стали ссориться. Как обычно бывает, по пустякам — плохо приготовленная еда, неубранная постель, бабке не вынесли горшок. Жена кричала, он уходил в себя, замыкался и отвечал однословными фразами. Наивный, он полагал, что мужчина не должен кричать. Впрочем, пришло время, когда и эти мечты были растоптаны грубой кирзой повседневности. Он озлобился, ему все надоело. Но вот так, бросить все и уйти он уже не мог, впервые в жизни познав что-то, отличное от своего обычного одиночества, он решил оставаться до последнего.

Боялся снова остаться один. Большой страх для тех, кому есть с чем сравнить.

В конце концов, он стал язвить в ответ на выкрики супруги. Получалось хорошо — он всегда был остер на язык. А она утратила веселье и стала плакать ночами. Днем же была как фурия — требовательная, мелочная, вся в мать.

Потом и он начал орать. Понял, что это дает какую-то разрядку, и стал делать это регулярно. Она отступала к стене и кричала в ответ: «Ты что, ударить меня хочешь. Ну, ударь!»

Ему хотелось, но он никогда не бил женщин.

Тягостная атмосфера города давила, но дома было куда хуже. Может быть это и есть маленький ад, — подумалось как-то ему, — персональный ад, для таких вот идеалистов, и все подобралось так, как меньше всего нравилось ему.

Это было тяжко, как какой-то груз на спине, что трудно нести, но нельзя бросить, потому что он прирос. Жизнь на глазах утрачивала краски, фантазия гасла, мечты тускнели. Жить только собой уже не получалось, а иначе…

Черно-белая фотография за окном, жизнь, похожая на пятно на обоях здесь, в квартире. На кухне ночью хозяйничают тараканы, ветер воет в щелях оконной рамы, и давно не видно солнца. Только и оставалось нашедшему свое счастье бедняге возвращаться назад, всего на несколько месяцев назад, а кажется, на целую вечность и вспоминать. Вспоминать то ядреное прошедшее лето с его солнечным теплом, нагретым асфальтом и толпами спешащих людей. Вспоминать тенистую прохладу бульваров, прогретую воду реки Мелочевки, в которой целый день купался народ, вечером, сидя на Степиной набережной провожал закат. А некоторые после этого еще и встречали рассвет. Кажется, это было давно, кажется, не с ним и не в этом городе.

Вспоминались костры и лица людей сквозь игривое пламя, задушевные разговоры и полуночные песни. Тогда он жил, может быть, впервые с тех пор, как отпраздновал свое двенадцатилетие. Так несправедливо, так жестоко обошлась с ним судьба — жалкие два месяца полнокровной жизни. Кто знает, кем бы он стал, не прервись все таким страшным образом. Счастье излечивает людей, меняет характер и заставляет забыть свои старые привычки. Вот только оно само редко живет долго.

Тягостная жизнь же, в противовес счастливой, может тянуться долго, очень долго, но в данном случае, посреди всеобщего медленного, но неотвратимого ветшания чересчур длительно она продолжаться не могла. Возможно, если бы он знал об этом, то страдал бы намного меньше. Но он не знал. Он считал, что теперь так будет всегда, упустив из виду тот непреложный факт, что ничего вечного не бывает.

И тогда, в немой тоске перебирая вещи второй половины, он еще не знал, что стоит на пороге. Желтый квадратик из плотной бумаги, надпись неразборчивым почерком. Что это? Он внимательно читал, и с прочитанной фразой его заполнила одновременно горечь и чувство душевного освобождения, что испытывают все, переходящие Рубикон и сжигающие позади мосты. Терять было нечего, совсем нечего. И пусть практики скажут иначе, они скажут, что главное — сама жизнь, он, идеалист, твердо знал — это все.

Неприятный диагноз, который скрывала его единственная любовь, и который теперь был и у него. Если жизнь и могла подкинуть что-то хуже, то могла не стараться. Того, что есть, хватило, чаща переполнилась.

Этим же вечером он поговорил с женой. Громко, с криками и руганью. Можно было и тише, но он не хотел. Он чувствовал, что перешел грань, за которой можно все. Он знал, чем закончится скандал, и знал, что если уладит дело миром, то все вернется на круги своя. Кто сказал, что на женщин нельзя кричать. Можно, они же кричат.

Он кинул ей злосчастный диагноз, присовокупив с десяток беспочвенных, но очень обидных обвинений. Он заплакала, но ярости своей не утратила, подняла диагноз и швырнула ему в лицо, обозвав ничтожеством.

Этого он стерпеть не мог. Его эгоистичная слабохарактерная натура жаждала каждодневного воспевания и беспрекословного подчинения. И в запале оказалось куда легче сделать то, что нельзя было совершить на холодную голову.

Он ударил ее по лицу и сломал нос.

А после этого, в ужасе от того, что совершил (впервые всегда страшно, потом привычно, а дальше некоторым даже начинает нравиться — известная черта слабых духом личностей), выскочил из дома и два часа ходил по холодным пустым улицам. Дважды он убегал от чьих-то кошмаров, что шли в вечном поиске своей жертвы, один раз его чуть не сбили курьеры, несущиеся с бешеной скоростью и высокой миссией. Мороз (настоящий мороз, ночь была в минусе, по промороженному асфальту белой змеей ходила поземка) остудил ему голову, ледяной ветер прочистил мозги. Колкие яркие звезды холодно и бесстрастно смотрели на него с небес. Сначала он ругал себя, потом говорил, что нужно быть спокойным и бесстрастным, ну хотя бы как вот эти звезды. Ночной ветер, как шалый беспокойный пес, легонько кусал за ноги, пытаясь сквозь толстую ткань добраться до кожи. Ветер был вампиром, только сосал не кровь, а тепло.

На одном из перекрестков несчастная жертва идеализма столкнулась с потерявшим всякую человечность одиночкой. Существо это секунды две стояло, глядя на него тусклыми глазами травоядного животного, а потом, что-то глухо пробормотав, кинулось прочь, ступая по заледеневшей мостовой босыми, сизыми ногами. Холода этот отверженный, похоже, не ощущал.

Ушедший из лона семьи знал, кто такие эти отверженные, опустившиеся на самое дно даже не людского общества, а скорее по эволюционной лестнице, это были те самые ханурики, что летом всегда ошивались подле ларьков со спиртным, да некоторая часть из оставшихся после исхода лунного культа сумасшедших. В условиях близости Исхода все их подспудные отрицательные черты взяли верх и низвели до уровня дегенератов. Иногда они бормотали пророчества, которые никогда не сбывались, но которым все верили.

Он же, тонкий мечтатель и моралист, ни в коей мере не утративший интеллекта (в отличие от жажды жить), в тот миг ощущал себя кем-то вроде отверженных. Они тоже перешли грань. И тоже окончательно.

Самое забавное, что он еще любил ее, и никак не меньше, чем раньше, хотя на прежнее чувство стала накладываться и тонкая ненависть. Буря эмоций разрывала его, раньше всегда мертвенно спокойного, на части. Это было больно, почти физически.

Три часа спустя, дико замерзнув и слегка отморозив себе щеки и нос, он вернулся в ненавистный дом, и тут же был встречен жуткими завываниями старухи, перемежающимися заковыристыми проклятиями. Слушая эту брань, он прикрыл на миг глаза и представил бабку на улице в роли одной из отверженных. Получилось очень подходяще, пожалуй, даже со своим темпераментом теща стала бы вожаком всех этих нелюдей, никак не меньше.

После его скоротечного ухода его любовь и встреченный идеал наглоталась успокаивающих таблеток, в несколько раз превысив летальную дозу, и через три часа уже окончательно потеряла сознание. Глядя на ее некрасиво распростертое на вытертом ковре тело, он вдруг с ледяным спокойствием понял, что один выход все-таки есть (как и все пессимисты, он считал, что выхода нет, не подозревая, что их минимум несколько, и в тяжелый миг ухватился за самый легкий, тот, что требует наименьших усилий).

Он переволок ее тело в ванную, где, надавив на живот, возвратил к жизни, от которой она пыталась бежать. Она очнулась, и два часа спустя, глядя на мертвенную луну в угрюмых небесах над пустынным городом, он предложил ей выход. А она, подумав, согласилась. В конце концов, она уже чуть не попала туда. За окном начал сыпать снег и через два часа окончательно скрыл под собой заледенелый асфальт.

Матерящуюся старуху заперли в комнате и впервые за последние два месяца провели спокойный счастливый вечер. А то, что последний, наверное, все же невысокая цена за истинное счастье.

6

— Это здесь. — Сказал Стрый.

— Ты уверен? — спросил Владислав, глядя на скособоченное приземистое здание крайне захудалого вида.

— Уверен, оружие брали здесь.

Снежок сверху сыпал прямо новогодний. Нежный, таинственно посверкивающий, разливающий по округе смутное белое сияние и настраивающий на умиротворенно радостный лад, что выглядело как нельзя более контрастно по сравнению с видом городских улиц, живо воскрешающих воспоминания о блокадном Ленинграде. Трупы на улицах не валялись, но знание об истинной судьбе почти всех жителей поселения действовало на нервы сильнее всяких мертвых тел. Компания Влада с керосиновыми фонарями, бросающими на свежий снег красивые красно-желтые праздничные блики, казалась то ли группой добрых волшебников, то ли кучкой идеализированных гробокопателей.

Был поздний вечер в конце сентября. А то, что погода была скорее декабрьская, то претензии следовало предъявлять вовсе не к синоптикам. Скорее, к шахтерам и диггерам.

Закутанный в чужой длиннополый бушлат, Никита Трифонов стоял в отдалении и отвлеченно смотрел на падающие снежинки. Потом высунул язык и поймал одну на язык, после чего светло, совсем по-детски улыбнулся.

На лицах остальных преобладало непробиваемо мрачное выражение. Хотя снег мог порадовать — вечный зимний волшебник, скрывающий от глаз всю раскисшую мерзость осени. Прячущий до весны мятые обертки, недокуренные бычки, дохлых собак и продукты жизнедеятельности собак живых.

Теперь, впрочем, он скрывал более или менее чистые улицы, людей — вечного источника всяческого мусора — стало совсем мало. Чистое белое полотно, застелившее Арену и Центральную улицу, большую и малую Верхнемоложскую, Последний путь и Саввинов овражек, пересекалось лишь редкими, по-заячьи робкими цепочками следов.

Луна подсвечивала холодный ландшафт, а выдыхаемый пар искрился как стайка сверкающих крошечных брильянтов.

Со дня побоища прошла неделя. Может быть больше. Владислав Сергеев, не раз уже и не два, всматривался в свой настенный календарь с изображением зимнего Старого моста, морщил лоб, пытаясь вычислить, какое сегодня число. Не получалось, видно сбился со счета уже довольно давно. Да и трудно стало отличать день от ночи. Брезжущий серый рассвет вяло тонул в синих зимних сумерках, и в шесть часов вечера уже открывали внимательные серебристые глаза первые звезды. А потом часы встали, словно разладившись, и сколько Сергеев не пытался их завести, не тряс в надежде оживить, уже никуда не пошли.

Казалось и само время остановилось.

Стрый долго не хотел идти с ними, а самые ретивые из группы (Дивер), не хотели брать его с собой, аргументируя, что шпиона Плащевика, к тому же предавшего своих и лживо раскаявшегося, надо не то что держать подальше от себя, а поскорее шлепнуть, чтобы гадостей не наделал.

Влад возразил, сказав, что этот «шпион» пребывает в состоянии глубочайшей депрессии, и вообще, возможно ему просто заморочили голову, наставив на путь зла. Кроме того, сказал Влад, рассудительный и логичный как всегда даже сейчас, когда логика отмерла, став чем-то архаическим вроде средневековых трактатов по магии, есть такое понятие как «язык». Раз уж «Сааб» оказался пустым, а все остальные его воины безнадежно мертвыми, глупо не воспользоваться знаниями этого впавшего в горестный ступор исхудавшего детины с лицом бывшего культуриста.

Сначала казалось, что Малахов вовсе помешался, сидя с головой мертвого товарища на коленях, сошел с ума наподобие Хонорова, что добавляя нервозности шатался вдоль Центральной, размахивая скрюченными страшными конечностями и дрожащим голосом спрашивающий: куда подевался свет. Но нет, Стрый аккуратно положил голову Николая на мокрый асфальт, прямо в лужу его же засыхающей крови и, глядя прямо на Влада, сказал:

— Я иду с вами. Но только после того, как похороним его. Он был добрый… и мы всегда с ним дружили.

— Я понимаю. Видел. — Сказал подошедший Малахов, и Стрый удивленно поднял на него глаза, нет, не признав в этом страхолюдном волосатом страшилище добропорядочного обеспеченного гражданина, что он с Николаем грабил когда-то давно в подворотне, изнывая в преддверии наркотической ломки.

Позади громко жаловался Саня Белоспицын, которого слегка зацепила вражья пуля, и молча страдал Мельников, получивший три пули, и все в разные конечности. Это удручало, пожалуй, больше всего и казалось какой-то садисткой игрой судьбы. Мол, жить будете, но ой как хреново.

Дивер, припомнив армейские годы, наскоро перетягивал обе руки и ногу Васька подручным перевязочным материалом, а Василий, поскрипывая зубами, еще и утешал его:

— Ничего, ничего, Михаил, зарастет, как на собаке зарастет. Даже лучше. Чтоб нас бомжей завалить, это ж в лоб надо целить.

— Ты сиди, — мрачно вещал Севрюк, зубами затягивая импровизированный жгут, — не возись, а то загноится все, и придется тебе клешни твои рубить к чертовой матери!

— А что, приходилось? — осторожно спросил Мельников.

— Рубить? А то… Да что ноги-руки, вот баранов резали в азии… десятками. Вот там была бойня! Все течет, кровищей пахнет. А туши эти все дергаются.

— Похороните, хоть где-нибудь, негоже ему под дождем гнить! — сказал Стрый.

— Не боись, — ответил Дивер, и только тогда Малахов встал.

Босх шкребанул ботинками по асфальту и затих в уродливой скрюченной позе. Оружие было живописно разбросано вдоль улицы, золотистые гильзы тускло поблескивали. Хоноров ходил и размахивал руками. На лице его застыл тоскливый вопрос: как же так, а? Почему я?

Николая похоронили тем же вечером, оставив дома раненых и травмированного душевно Никиту, который всю стрельбу просидел на корточках, зажав уши ладонями, а теперь вот стал таким, как есть — спокойным и отстраненным.

Ехать на кладбище было далеко, да и не решился бы на это никто из группы, особенно сейчас, когда в дождливых сумерках умирал этот перенасыщенный событиями день. Тело Васютко перетащили в старый соседний дворик, в котором еще сохранилась порыжевшая травка под изогнутыми конструкциями детской площадки. Стрый топал позади короткой процессии с каменным лицом. Дождик капал на тело, оставался там жемчужно поблескивающими каплями. Под раскидистой старой рябиной с вырезанными много лет назад на стволе чьими-то инициалами выкопали могилу, куда и опустили окончившего свой путь Николая Васютко. Постояли минут пять, склонив голову и искоса бросая взгляды на Стрыя. Еще бы, для них это был чужой человек, непонятно почему выделенный перебежчиком из остальных убитых. А Стрый не смотрел на могилу, он смотрел в глубь двора, где над двумя крашеными серебрянкой гаражами возвышался разрушенный, чернеющий гнутыми трубами, остов голубятни. Проржавевшая сетка-рабица свисала вниз наподобие кольчужной юбки, доски настила исчезли много лет назад. Голубятню давно забросили, наверное тогда, когда стала уходить мода на них, но один голубь тут был, сизый дворовый, нахохлившийся и выглядевший больным, он сидел на самом верху, как неряшливый флюгер, и косился на церемонию то одним, то другим желтым глазом.

— А голуби все живы, — сказал Стрый, — хотя он не любил голубей. Одного даже убил. Но все равно, лазить туда было весело.

— У меня когда-то были голуби, — сказал Степан, — порода дутышей. Знаешь, с такими здоровыми зобами, что даже головы им приходилось вверх задирать.

— И у меня, — сказал звероподобный Мартиков, — только не здесь, а в деревне.

На него покосились с недоверием. Как же, говорили их взгляды, да с таким оскалом тебе только голубей разводить. Враз от них только перья останутся!

Голубь решил, что насмотрелся, снялся с шеста и полетел, заполошно хлопая крыльями, в сторону улицы. Где он добывает пропитание, думать не хотелось, но птица не выглядела очень уж худой.

Могилу Николая Васютко забросали землей, а сверху водрузили деревянную лавочку, взятую неподалеку. Имя Стрый вырезал на рябине, как раз под древними инициалами, проставил даты, на секунду замявшись на числе. Подумав, ограничился месяцем.

Постояли еще, а потом ушли прочь, оставив позади верного слугу Плащевика, который, оказалось, верен еще и настоящей дружбе — качество, редко встречающееся в наши дни. Остальных убитых оставили валяться под открытым небом. Сочувствия не было ни в ком.

— Стойте! — сказал Дивер, приостановившись, — это все?

На него взглянули с удивлением.

— Одного из них не хватает. Вон там он лежал!

— Дивер, брось! — сказал Степан, — даже если не убили кого, на улице холод, дождь, вот-вот снег пойдет. Все одно перекинутся от окочурки.

Дивер только мотнул головой.

Известие о гибели Плащевика Стрый воспринял спокойно, сказав, что он предчувствовал нечто подобное. Зато остальные с интересом выслушали рассказ Севрюка об этой непонятной твари из плененного «Сааба».

— Что-то у него не вышло, — сказал Мартиков, — его армию разбили, он сам покинул город.

— Он сильно рассчитывал на тебя, — произнес Стрый.

Мартиков только качнул головой. О буре, творящейся у него в душе, он никому не рассказывал. Ни к чему им знать, как легко потерять человечность.

Когда уже окончательно стемнело и наступила ночь — темная и морозная, а в печурке-буржуйке растопили огонь, который вяло пытался разгонять тьму, Дивер принес найденные в «Саабе» вещи и показал их Стрыю.

— Я знаю, — сказал Стрый, — откуда это.

Нож он взял, немного подержал в руках, поднес к дверце печурки, чтобы на лезвии заиграли багровые блики. Тени прыгали по металлу, руны извивались, словно дюжина крошечных змей.

— Это наше табельное оружие, — произнес Малахов, — но не только. Еще это символ. Когти.

— Когти? Но зачем, — спросил Влад.

Стрый качнул головой, пожал плечами, а из дальнего угла пустой комнаты ответил Никита, который до этого времени пребывал в некотором подобии транса:

— Потому. У них когти. Значит и у их слуг тоже должны быть когти.

Влад глянул на нож неприязненно, как на мертвую змею, что уже не может укусить, но гадостна одним своим видом.

— А это… — Стрый покачал ключами с химерой. — Это ключи от одного из складов Босха. Это в районе Покаянной… секретка, мы там брали оружие. А на этой бумажке шифр от кодового замка.

— А что на складе?

— Оружие, броники, дизтопливо, да там много чего есть…

— Ясно, — сказал Дивер, — завтра идем.

Все пожали плечами — завтра, так завтра.

Всю ночь Владу снился Евлампий Хоноров, запертый в вечной тьме и отчаянно пытающийся найти оттуда дорогу в цветущий, играющий красками мир.

Назавтра похода не получилось, потому что той же ночью началась проблема с Мартиковым, за её решением и прошли два последующих дня. В результате город обзавелся еще одним волком, от призрачного вида которого шарахались даже бывалые, закаленные в боях за правду курьеры, а Влад и спутники получили нового Мартикова, который во всех отношениях был лучше, чем прежний. Павел Константинович и сам почувствовал перемену в отношениях — больше от него никто не шарахался, и лунными ночами больше никто не нес безмолвную вахту над его постелью, готовый при малейшем всхрипе бежать бить тревогу: Мартиков снова озверел, того и гляди всех покусает!

На третий день пошел снег и словно отмерил начало новой эпохи. Народ с улиц пропал совсем, и даже отверженные забились в какие-то свои норы. Город впал в спячку, которую некоторые могли назвать комой. Жизнь наверху замерла.

Укутавшись в зимнюю тяжелую одежду (Как в сказке, — сказал Белоспицын, — не успел оглянуться, и зима. Снег идет!) побрели через полгорода к Покаянной, где с трудом отыскали упомянутый склад, хитро спрятавшийся между заслуженным гаражным кооперативом и доисторическим зданием краеведческого музея, которое, без всяких сомнений, тоже могло сойти за один из экспонатов. Собранный из жестяных листов склад напомнил Ваську давнишнюю лежку Жорика. Если бы складское помещение стало вдруг лежкой, то это была бы несомненно королева всех лежек — просторная, теплая и с неизгладимой печатью профнепригодности ее строивших.

Малахов возился с замком, пока остальная группа нервно озиралась по сторонам, как шайка несовершеннолетних взломщиков. Дважды щелкнул ключ. Стрый ругнулся сквозь зубы — метал замка покрылся инеем и слегка замерз. Открыл крышку справа от двери и отстучал код. Глухо загудело, и дверь с чуть слышным щелчком подалась вперед.

— Босх не дурак был, — произнес Стрый, жестом прося передать ему лампу, — дверной замок на автономное питание поставил.

Ухватил сваренную из арматуры дверную ручку, с натугой потянул на себя, сминая образовавшийся за день слой снега. Поднял лампу и светом плеснул вглубь склада. По стенам запрыгали причудливые тени. Малахов вошел внутрь, а следом за ним Дивер и Степан, оба с фонарями. Сразу стало светлее, из тьмы выделились пыльные углы помещения, на черном металле заиграли отблески.

— Ого… — сказал Белоспицын.

— Много нагреб, да? — с усмешкой бросил Стрый, ставя фонарь на верхушку сбитого из неошкуренных досок ящика. Позади заходили в помещение остальные. Влад недоуменно оглядывался, Мартиков был жизнерадостен, а Никита, напротив, мрачен. Рядом они составляли почти комическую пару.

Оружия тут и вправду было много, даже чересчур. Пирамидки в центре, частокол у стен, целый лес на стенах. Создавалось ощущение, что Босх хотел вооружить маленькую армию — все стволы были относительно новыми, с армейскими клеймами. Автоматы, пулеметы, гранатометы подствольные и обычные, противотанковые ружья, гранаты, в глубине еще одно зенитное орудие, заботливо прикрытое брезентом.

— И это после того, как он вооружил всех своих полегших бойцов, — сказал Стрый, — он сам говорил, что большинство огнестрелов натырил с военной части неподалеку. Есть тут такая, знаете, небось.

— Знаем, — сказал Степан, — только накрылась она.

— Часть накрылась, оружие осталось. Здесь десантные автоматы, «ингремы», «хеклеры», «аграны», стоят диких денег, но для своих не жалко. Контрабанда — все до единого.

— Постой, — сказал вдруг Дивер, продвигаясь вперед и отстраняя Стрыя.

Еще одно полотнище брезента обреталось в середине помещения, накрывая собой что-то очень массивное и высотой почти до низкого, нависающего потолка.

— Что у них там, танк что ли? — произнес Белоспицын.

— С него станется… нет, ну сейчас по городу — лучшее средство передвижения, без дураков! — Степан подтолкнул ногой аккуратно прислоненные к стене огнестрелы.

— Нет, — медленно произнес Севрюк, — не танк…

Потянул брезент на себя, и полотнище сползло на грязный истоптанный чужими ногами пол. Очередной набор ящиков никому ничего не говорил, за исключением самого Дивера. А он, вскрыв один из них, отступил на шаг и оглядел пирамиду в целом.

— Пластид, — произнес он.

— Что? — не понял Белоспицын.

— Пластид. Пластиковая взрывчатка. Модная, с детонаторами.

— Да ты что… — Влад подошел, глянул на темные, похожие на некачественное мыло бруски, они выглядели так… безобидно.

— Куда мощнее тротила, — сказал Дивер, — и его тут до черта. Полтонны, не меньше!

— Да этим же можно полгорода подкинуть! — сказал Степан уважительно.

Дивер наклонился, взял сталкера за плечи, сказал доверительно:

— Не пол… Весь город.

— Вот, Босх! Да зачем ему столько!? — сказал Владислав, вдруг ощутив, что близость такого количества взрывчатки его нервирует. — Что он собирался взрывать!?

— Это неважно! — сказал Дивер с каким-то непонятным воодушевлением, снова подходя к полной взрывчатки пирамиде. — Босх мертв. Я сам его шлепнул, так что теперь это наше. А вот зачем нам…

— Михаил, ты чего, себе что ли ее захотел? — спросил Сергеев, — целая куча взрывчатки, что ты с ней будешь делать?

Севрюк помотал головой, медленно, словно во сне. Слова Влада вряд ли добрели до буйной головы бывшего солдата.

— И вправду, Севрюк, к чему тебе этот пластид. Жрать его все равно нельзя. Тут другое. — Качнул головой Степан.

— Нет! — сказал Дивер, — не другое. Экая здесь силища! Только и ждет, чтобы ее применили. Босх — психопат, а какое сокровище припас. Взорву я этот город, ясно, совсем взорву!

— Ну и куда это сокровище заложишь? На Арену в центр? В КПЗ по старой памяти, или на Степину набережную, за собачку отомстить, — ядовито спросил Влад, — чтобы еще Мелочевка из берегов вышла. Большой бум, да?

— Я знаю, куда… — вдруг сказал Никита Трифонов.

Все повернулись к нему.

— Изрек… наш маленький оракул, — пробормотал Мельников, а Дивер уставился на Трифонова с немой надеждой. В глазах Севрюка прыгали нехорошие искры.

— Пироман… — вполголоса шепнул Влад.

— Все это надо вниз, — продолжил Никита, казавшийся совсем маленьким возле смертоносной пирамиды, — там пещеры, много пещер. Вся земля изъедена пещерами как сыр! Все прогнило, источилось и упадет, если сделать большой взрыв! Тут, — он погладил один из ящиков, — много. А под пещерами живут они. Если взорвать, то… и они пропадут!

Рот Дивера расползся в кривую уродливую усмешку.

— Ну, смотри, пацан, — сказал он, — никто тебя за язык не тянул!

Под молчание окружающих он стянул пару ящиков с самой вершины, из одного извлек футуристического вида приборы на тонкой грибовидной ножке, и что-то вроде переносных раций.

— Это, — Севрюк качнул «рацией», — микроволновый передатчик. А это, — в свою очередь тряхнув псевдогрибом, — сам детонатор. Втыкаем его сюда, в пластид и с километрового расстояния подрываем его. Сказка!

Остальные переглянулись, видимо не находили это сказкой.

— Втыкаем сюда, сюда и сюда, — три бруска приняли в себя детонаторы, после чего отправились обратно в ящики, — подрываются эти, а все остальное детонирует. Почти атомная бомба! — закончил он, глядя на Влада глазами счастливого ребенка.

— Вот, подержи.

И он передал Сергееву «рацию». Тот подержал в руках холодный пластиковый корпус с одной единственной кнопкой под прозрачным щитком. Не верилось, что одно лишь нажатие этой кнопки может отправить в преждевременный Исход все в районе пяти километров от места подрыва, да еще как следует потрепать тех, кто имел счастье оказаться дальше.

— Дивер, — сказал Влад, глядя на Севрюка в упор, — ты мне лучше скажи, ты действительно хочешь пустить это в ход? Пойти в пещеры?

— И пойду! — запальчиво ответил тот, отбирая передатчик. Он поднял голову и с вызовом обозрел притихших соратников, — а что, есть возражающие?

Все молчали.

— Что есть те, кто хотят ничего не менять. Хотят дождаться конца, сдохнуть здесь, разложиться еще при жизни, а? Вы что, не видите!? Тут же все разваливается, расползается по швам!

— Он прав, — поддержал его Никита, и на него тут же посмотрели с неодобрением.

— Это сметет всю плесень! — крикнул Севрюк в запале, — и достанет ИХ!

— Троллей… — тихо сказал Хоноров, и все посмотрели на него с суеверным ужасом.

Большую часть ночи разбирали взрывчатку, устанавливали детонаторы. С уважением смотрели на споро работающего Севрюка, что активировал запалы, настраивая их на одну волну, дабы можно было взорвать с одного единственного пульта. Ребром поднялся вопрос о пещерах, и Степан, помявшись, сказал, что может послужить проводником. А Трифонов предложил указать место, где установить пластид. На вопрос, откуда он знает про пещеры, маленький прорицатель просто ответил:

— Приснилось.

— Мне бы твои сны, парень! — вздохнул Степан.

— Нет, — серьезно сказал Трифонов, — лучше не надо.

— Вход в пещеры знаешь? — спросил Дивер у Приходских.

Тот кивнул, но Никита снова перебил. Он явно был самым осведомленным в их группе:

— Он теперь только один. На заводе. В центре монастыря.

— Я знал, — вздохнул Василий Мельников, — я так и знал.

— Знал, знал, — буркнул Степан, — скажи уж, знали…

И все посмотрели друг на друга. И вправду знали, только признаться никто не мог.

7

Анатолий Скреблов был «чумным». Он покинул родные пенаты в пятнадцатых числах сентября, оставив позади рыдающую жену и двоих детей, а так же пустую, покрытую пылью комнату. Его звал ветер перемен, приятно дующий в лицо и освежающий голову.

А в конце сентября на Анатолия пал выбор, и это было очень, очень неприятно.

Еще вчера, когда он работал на страде, к нему подошел Семен Поддувало, бывший горький пьяница и вообще антиобщественный элемент, и, страшно кривя пропитую рожу, сказал Анатолию страшным шепотом:

— Слышь, а грят, завтра на Выборе-то, тебя выберут.

— Окстись! — рявкнул Скреблов, отталкивая дурного вестника, — типун тебе на язык, ворон черный!

Поддувало от толчка чуть не упал, но ухмылки своей не утратил, сказал:

— Крепись, Толян, труба зовет, — и заковылял прочь, вниз по покрытому синеватой растительностью холму.

Анатолий смотрел ему вслед и думал, когда ж его приберут, прорицателя мерзкого? Поддувало, скособочась, топал вниз, к деревеньке, что сейчас в самом начале страды выглядела идиллически. Светились желтым свежие бревна, из труб курился сизый дымок, который быстро смешивался с вездесущим туманом. Было жарко, так что от интенсивной работы вышибало пот. Хотя никакого солнца в этой стране вечного сумрака не было. Туман что ли тепло излучает? Скреблов не знал, хотя по виду эта зеленоватая, напевающая отважившимся послушать странные бормочущие сказки, хмарь выглядела холодной и мокрой.

Анатолий тяжело вздохнул и принялся сеять. Взбороненное поле уходило вниз, к подножию холма, где шумел бурный горный поток с изумительно вкусной водой. Синеватые злаки буйно колосились справа и слева от поля, то и дело стремились заронить свои семена, так что раз в неделю их приходилось выпалывать, а они снова росли как на дрожжах, здесь все так росло.

Тяжелый крестьянский труд, такая она страда. Но зато и урожай снимаешь раз в месяц, наверху такого даже в Африке нету.

— Да как ты можешь знать, — бормотал себе под нос Скреблов, широким движением рассыпая синие граненые, чем-то похожие на кристаллы медного купороса, семена грюквы (не дай бог как вкусно, но зато питательно и клетчатки много). — Это ж все по закону! По пра-а-авилам! А не абы как.

Анатолий Скреблов был простым рабочим с накрывшегося городского завода. Последнюю пятилетку своей жизни проводил, потихоньку пьянствуя, подворовывая драгметаллы с места старой работы, да и вообще все, что плохо лежит. Еще он сдавал бутылки, втайне мечтая уехать прочь их города, забрав с собой семью, и осесть где-нибудь под Рязанью, построить своими руками маленький домик и зарабатывать на жизнь простым крестьянским трудом. Такая перспектива казалась ему сказкой, в которую не верилось, никак не верилось, когда он в ночной темноте выдирал из асфальта медный, лишенный напряжения электрический кабель.

Но она осуществилась, эта мечта. Пусть семью забрать не удалось… Исход их возьми! Почему изошел только он, почему один оказался достоин? Зато в основном все было хорошо — пашешь, сеешь, убираешь, грюква эта растет, вот если бы не Выбор.

Тут Скреблов остановился и передернул плечами. Взгляд его против воли устремился наверх, туда, где на самом высоком холме черным пауком расположилось ИХ обиталище, вечно скрытое в зеленоватом тумане. Попасть туда считалось большой честью, вот только… никто не спешил.

Спал он плохо, ворочался, пялил глаза в низкий закопченный потолок и слушал, как бормочет туман. Тот опустился совсем низко, как это часто бывало перед Выбором. А Выбор, увы, проходил каждую неделю.

Утренний полумрак не резал глаза, но воспоминание о том, что сегодня предстоит, подняло Скреблова с его узкой лежанки лучше, чем лучи уже несколько позабытого солнца. В дверь настойчиво барабанили. Анатолий, глянул в окно, спросил «кто?» внезапно перехваченным горлом.

— Толян, вставай! Выбор сегодня! — это Коромыслин со товарищи, очень он любит созывать всех. Жил бы наверху, точно бы курьером сделался.

Между двумя крутыми холмами притаилась площадь, довольно обширная, выровненная — вытоптанная бесчисленным сонмищем ног. Сегодня тут было полно народа: из их деревни, из деревни соседней, и той, что через речку. Зареченские были угрюмы, держались обособленными — весь последний месяц жребий выпадал почему-то на них, да и по ночам пропадало народу куда больше, чем у остальных. Впору было замыслить подтасовку, вот и смотрят они, выглядывают, не мухлюет ли кто с Выборным мешком.

Деревень было много, тут и там они были разбросаны, в полукилометре друг от друга. Люди приходили сверху, устраивались, начинали ставить хозяйство. А потом, бывало, получали свой выбор и уходили наверх, к замку. Или просто исчезали ночами, и тут уже никак нельзя было защитится. Все надеялись, что это произойдет не с ними.

Выборная площадь располагалась точно под Ареной, но об этом догадывались единицы. Сегодня тут собралось человек двести народа, все волнуются, смотрят друг на друга — да, быть выбранным — это конечно честь, но нам бы лучше тут потихонечку жизнь проводить.

Народ зашевелился, замахал руками и раздался в стороны. Шел дед Арсений с полным мешком свежих древесных чурок, похожий на слегка раздавшиеся шашки. Все они были пилены из недавно срубленной древесины и изумительно пахли, а две искупаны в Черном ручье, из-за чего стали глубокого агатового оттенка. За основу выбора взяли старую игру «лото», только ставкой здесь было нечто большее, чем просто незакрытая клетка в карточке. Играли всерьез.

— Ну, согра-а-аждане! — хриплым высоким голосом провозгласил Арсений. — Время пришло! Выбирай!

— Выбор! Выбор! — кричали дети, — чур я первый Выбираю!

С лукавой улыбкой дедок пропустил детей, им было можно — почти никогда Выбор не падал на тех, кто младше пятнадцати. Так случилось и в этот раз. Все три десятка детей взяли по белой чурке и тут же затеяли соревнование, кто дальше метнет свою Выборку. Самым почетным считалось, если чурка опускалась на камни противоположного берега, удавалось это немногим — почему-то оказавшись над водой, деревяшки резко теряли в высоте и падали, как подстреленные птицы. Из-за этого странного свойства в реке никто купаться не рисковал.

К поставленному наземь Выборному мешку пошли взрослые. Кто-то надменно улыбается, показывает, что, мол, наплевать ему на весь этот Выбор, кто-то откровенно нервничает, моргает, а рука, лезущая в мешок — дрожит.

Впрочем, лучше уж получить черную Выборку, чем исчезнуть из своей избы однажды ночью, или вовсе превратиться. Стать Обращенным. Вот это было страшно — непонятно от чего, ты вдруг начинаешь меняться, кожа твоя утрачивает эластичность, становится жесткой. А потом приходит день, и ты уходишь из деревни сам, наверх. А что происходит там, сказать никто не мог, назад не вернулся ни один Обращенный.

И, что неприятно, Обращенных становилось все больше и больше. Может быть, воздух сказывался?

В этот раз Выбор бы долгий. Прошло часа три, прежде чем Леша Крапилов вытянул черную плашку. Взглянул на нее вытаращенными глазами, отступил от мешка, скривился испуганно.

— Что же это?! — спросил он срывающимся голосом, — как же так?!

— Это значит, ты теперь у нас в почете. — Бодро сказал ему дед Арсений. — Оставляешь ты нас, чтобы в почестях пребывая, жить наверху, да благости вкушать.

— Но я не хочу! — крикнул Леша, которому недавно сровнялся девятнадцатый год. — Не хочу благостей!!!

Двое дюжих поселян заученно взяли его под локотки, скрутили и повели прочь, в главную избу, обряжаться в лучше шмотки в деревне — к НИМ нельзя было идти в рубище, а то могут обидеться, да и сделать Выбор вместо раза в неделю, раз в день.

Дошла очередь и до самого Анатолия. С волнением опустил он руку в мешок, а когда нащупал плашку-выборку, сразу успокоился. Выборка была такая теплая, чуть липкая от смолы, не может такая плашка быть черной, никак не может. Со слабой улыбкой он вытащил плашку на свет и секунду в ледяном ступоре любовался ее агатовым проблеском. Народ зашумел — облегченно.

— Толян попал! — зашептали где-то в толпе.

— Все, — провозгласил Арсений, — на сегодня все. Толян, ты иди в избу, по правилам избранных больше десяти часов разделять должно.

Анатолий мотнул головой. Поймал хитрый взгляд Поддувалы — накаркал все же, ворон паскудный! Двое дюжих молодцев были уже тут как тут, заломили руки и повели в избу. Усадили на жесткую лавку под окнами, что выходили на площадь — смотреть.

Там выводили Крапилова, обряженного в стильную рубашку, джинсы с мировой известности лейблом, да кожаный плащ поверху. Леша отродясь не носил ничего подобного, но вот радости от обновок у него не было. Те же двое активистов (бывшие вышибалы из бара, кстати), слегка утратив бравый напор, повели его вверх по холму. Толпа в полном составе провожала его взглядами, женщины плакали и махали ему вслед платочками, дети подбадривали задорными выкриками, словно уходил Леша Крапилов на войну, где должен был бить врага до последней капли крови. На середине подъема у несчастной жертвы отказали ноги, и его поволокли силой. Ступни Крапилова в дорогих ботинках от Гуччи проминали ароматно пахнущую траву, оставляя две неровные колеи.

Когда до клубящегося тумана осталось с полсотни метров, провожающие отпустили избранного, и, посадив его на траву, поспешно стали отходить вниз. Лица их выражали суеверный страх, и они старались не оглядываться.

Анатолий затаил дыхание — сейчас начиналось самое главное.

Крапилов сидел на склоне, сжав голову руками, и раскачивался из стороны в сторону. Может быть, плакал, но с такого расстояния было не разобрать. Многоликая, пестрая толпа бывших горожан собралась внизу, не без дрожи наблюдая за ним.

В тумане возникло шевеление, пастельные его слои заклубились и слегка разошлись, на миг явив очертания замка. Вернее так, Замка. В котором жили Хозяева.

Туман всколыхнулся, и из него сплошным потоком хлынули псы — суровые, свирепые звери с уродливыми мордами и здоровенными челюстями. Мощные чеканные ошейники с шипами охватывали толстые шеи. Свинячьи глазки псов поблескивали красным. Говор в толпе затих — все боялись этих гончих, которые обладали тонким нюхом и определяли беглецов еще за две версты от них.

Леша вскочил, слабости в ногах как не бывало, он повернулся и побежал вниз по склону, но псы тут же догнали его, и повалили на землю. Вслед за псами волочился туман, завивался вокруг уродливых тел, постепенно затмевая свет, так что с трудом уже можно было различить машущую руками фигуру Крапилова.

Тут-то и появились ОНИ — смутные глыбастые тени, что пришли вслед за псами. Туман скрывал их лица и детали строения, но силуэты выглядели внушительно. Двое бережно подняли брыкающегося и извивающегося Крапилова и понесли дальше, в туман. Звери устремились за ними, вверх. Дымка начала стаивать. Толпа вздохнула как единый человек и живо начала обсуждать увиденное, а Анатолия Скреблова пробил холодный пот.

До вечера он был сам не свой. Ходил из угла в угол, или, напротив, сидел, сжавши руками голову точь-в-точь, как вкушающий ныне благости в замке Крапилов. Не верилось ему, что все уже закончилось, было страшно и одиноко. Пусть он станет героем, пусть на деревенской доске почета (смахивающей на мемориальную) появится его имя, идти наверх он не хотел. Наплевать на почести, не о такой судьбе он мечтал, покидая замерзающий город.

Незадолго до часа икс он решил бежать. Подергал дверь — заперта. Выглянул в окно и никого не увидел, большая удача. Активисты отошли, ненадолго, но этого хватит вполне. С натугой подняв тяжеленную деревянную лавку, швырнул ее в окно, высадив стекла вместе с рамами. С бешено колотящимся сердцем вылез в образовавшийся проем. И, спрыгнув на землю, побежал прочь из деревни, в сторону дремучего леса.

Только там спасение, может быть, еще удастся найти выход на пещеры, может быть, еще получится…

— Эээй! — гикнул позади звонкий детский голос. — Скреблов убегает!!!

За ним гнались до самой кромки леса, а потом отступили — лес был полон неведомых страшилищ, без ружья на которых выходить было бессмысленно. Беглеца ждала гибель, если только он не наткнется на один из входов в пещеры.

А он все бежал, запинаясь о древесные корни, теряя равновесие, ветки хлестали его по лицу. Он должен найти пещеры, должен найти…

Бежал он долго. Один раз заметил маленького розового кролика, что следовал параллельным курсом, чуть повернув голову, словно следя за бегом большого человека. Он шикнул на зверька, и крол поспешно скрылся в синеватых жестколистных зарослях.

Где-то далеко взвыл рог. Скреблов прикусил губу, заставляя ноги работать быстрее. Он надеялся, что Хозяева плюнут на жертву, благо их еще пара сотен в деревне. Но нет, не плюнули, организовали охоту.

Залаяли псы — маленькие кровожадные чудища. Они обожали охоту. Любили всякое ее проявление, но на людей — больше всего. Анатолий несся как ветер, ноги уже подкашивались, бока резало, в уголках рта пузырилась пена. Сквозь красную пелену в глазах едва успевал следить, чтобы не запнуться о корень, не упасть.

Ближе воют псы, ближе, вот, кажется, совсем рядом.

И потерявший от ужаса и усталости равновесие, Скреблов налетел на толстый, изборожденный морщинами ствол старого дерева.

Когда он очнулся, то первым делом увидел массивный силуэт, что возвышался над ним. Гротескная гуманоидная фигура что-то смутно напоминала Анатолию, что-то давнишнее, из детства. Псы тоже были здесь — смрадно дышали в лицо. А потом сильные, с жесткой грубой кожей руки подняли его, легко оторвали от земли, да так и потащили. Рассеянный свет упал на лица его пленителей, и Скреблов заорал, потому что узнал их.

Он вопил, пока не сорвал себе голос. Они шли вверх, поднимаясь на холм, до того момента, как впереди заклубился зеленоватый туман. Анатолий дернулся последний раз и обвис, тяжело втягивая пропитанный запахом трав, воздух.

Две гротескных, высоких, почти до трех метров, фигуры шли в окружении мятущихся псов, пока не скрылись в тумане. С легким вздохом дымка приняла их.

Распростертого между пленителями человека хватило лишь на еще один хриплый птичий крик. После этого настала тишина.

Анатолий Скреблов Изошел.

Не он первый, не он последний.

8

— Что же это?! — ошарашено повторил Дивер слова Изошедшего Крапилова, хотя и не догадывался об этом, — как же так?!

— Это все вуаль, все она виновата, — глубокомысленно сказал Влад, ежась от холода.

— Да нет никакой вуали, — сказал Никита Трифонов, — это все из-под земли.

— Да молчи ты, провидец хренов!!! — заорал Дивер и в сердцах грохнул кулаком по жестяной стенке склада, так что строение отозвалось глухим шумом. Который нехорошо повторился эхом. Было, впрочем, от чего.

Влад привалился плечом к косяку, глаза его рассеянно обозревали открывшуюся картину.

А она вполне могла шокировать, обладая замысловатой безумностью картин Дали и угрожающей нестандартностью гравюр Босха.

Пол в складе исчез. Его заменила обширная, квадратных очертаний яма с гладкими, посверкивающими слюдой стенами, с садисткой раздражающей точностью уходящими вниз на недосягаемую глубину. Само здание склада теперь было чем-то вроде навеса над шахтой, словно специально построенного, чтобы препятствовать попаданию внутрь дождя. Над самым центром этого грандиозного провала одиноко свисала неработающая лампа в жестяном абажуре. Восходящие из глубин земных потоки заставляли ее лениво покачиваться.

Все что было на полу — оружие, груз, взрывчатка — все исчезло, кануло в глубину, дна которой было не видать.

Поверить, что эта яма может быть продуктом деятельности слепой природы, не представлялось возможным. Нет, тут угадывался чей-то замысел, причем выдумавший ее обладал весьма специфическим чувством юмора, очень близким к мелкому пакостничеству.

— Вот тебе и большой бум, — протянул Степан, — а, Дивер. Судьба-злодейка против нас.

— Поднесите фонарь! — рявкнул Дивер.

Влад поднес фонарь, аккуратно перегнулся через край пропасти. Оттуда пахнуло теплым воздухом, перемешанным со странными запахами, почему-то сразу вспомнилось метро — тот же черный тоннель, только положенный горизонтально, шелест вентиляции, пахнущий резиной бриз за несколько секунд до того, как поезд появится из-за поворота.

В глубине тоннеля что-то блеснуло, заиграло желтоватыми искрами, и Сергееву, на миг утратившему чувство реальности, вдруг показалось, что и вправду видны головные огни приближающегося поезда. Тихий глухой шум, отдающий эхом; вот, кажется, различается стук колес. Влад опасно накренился над пропастью, и Степан поспешил ухватить его за руку.

— Ты поаккуратней.

— Я понял, — сказал Владислав, глядя на мелькающие блики, — там поток. Вода.

Он уже слышал его — очень слабенько, поток был слишком глубоко и, судя по всему, абсолютно черен. Потому и отражал свет их фонаря.

— Пропасть земная, бездна… — Белоспицын в свою очередь заглянул вниз, плотный ком слежавшегося снега пополам с грязью от его движения сорвался с края и полетел в пропасть. Глухой плеск донесся ой как не скоро, — сколько ж тут метров?

— Не очень много, метров сто. — Сказал Влад, — но нам хватит. — И повернувшись, он с вызовом глянул прямо на Дивера, — лезть мы туда все равно не собираемся, так ведь?

Дивер качнул головой. Грандиозные его планы рушились как особенно высокий карточный домик — эффектно и с грудой прямоугольных обломков.

Подошел Никита, глянул вниз без особого интереса, сказал:

— Почти к ним, совсем немного не хватило. Глубокая яма.

На улице подул ветер, он гнал серебристые снежинки, которые прыгали и танцевали в заснеженном воздухе.

— Никита, — вкрадчиво спросил Дивер, — все ведь теперь внизу в пещерах? Не в аду, не в центре земли, так?

Трифонов кинул, настороженно глядя на Севрюка.

— А пещеры, они обширные, а своды у них тонкие, да Никита?

Тот кивнул. Дивер тоже кивнул, лицо его утрачивало столь несвойственное бывшему военному выражение отчаяния, глаза снова заблестели. Весь во власти идеи, какой бы безумной она не была.

Остальные хмуро смотрели на Никитин допрос. Ни надежды на лицах, ни даже воодушевления. Белоспицын тер бледные щеки — отморозил. Термометр сегодня упал почти на пять градусов ниже нуля, неслыханная погода для сентября.

— Мы же сами хотели пойти в пещеры! — провозгласил Михаил Севрюк, поворачиваясь к соратникам, те смотрели на него, — провал все сделал для нас! Он доставил ВСЮ взрывчатку до места назначения.

Они смотрели. Тоскливо. Даже новообретенный сангвиник Мартиков и тот приуныл.

— А детонаторы? — спросил Мельников.

— Дойти, найти и активировать, — отрезал Севрюк.

— В пещеры? — уточнил Степан, — а ты знаешь, где теперь твоя взрывчатка.

— Я знаю! — сказал Никита.

— Да ты-то откуда знаешь? — спросил устало Владислав.

— Я там был. — Ответил Трифонов, — только это был не я.

— О! — отозвался Степан, — вундеркинд! Откуда ты на нашу голову?

Дивер глядел ожидающе. Щеки бывшего солдата и бывшего же колдуна заливал нездоровый румянец, глаза горели. Действовать, действовать — только это спасет в мире, в городе, где все замирает, умирает и останавливается!

— Нет, — качнул головой Владислав, — я не пойду. Вниз, — он качнул головой в сторону бездны, — не пойду.

— И я, — сказал вдруг Мельников, — я не для того от тварюги стеклянной столько бегал, чтобы внизу меня что-нить похуже сожрало!

— Я с Владом! — сказал Белоспицын, — ненавижу пещеры.

— Согласен, — произнес Павел Константинович, — у меня уже есть два дня рождения. К чему ж переться на верную смерть.

Дивер скрипнул зубами, глянул уничижающе, поднял глаза на Приходских.

— Ну а ты Степан? Ты же сталкер.

Тот замялся, подошел к провалу, наклонился, глядя на бешено несущуюся воду. Поток выглядел гнусно, куда там Мелочевке в разгар рабочего сезона. Вполне возможно, что такого цвета был Стикс.

— Видишь ли, Михаил, — вымолвил наконец Приходских, — вот именно потому что я сталкер, я бы и не пошел в пещеры. Я, как ты помнишь, еще в июле туда перестал ходить. Опасно, посуди сам, туда ушли все «чумные» и хоть один назад возвратился? Там «Сааб» гнездовался, и эти — он кивнул на Стрыя, — тоже там собирались. И ведь ладно пещеры… но там ведь еще и ОНИ.

— Тролли, — шепнул Никита.

— Да, тролли…

— Да нет никаких троллей! — крикнул, надсаживаясь Дивер, — Нету их! Сказки одни, бред!!! — и замолк, когда эхо от его крика загуляло по черному колодцу. Неубедительный вышел крик, эдакий вопль малого капризного ребенка, который думает, что одним своим желанием можно преодолеть законы мироздания.

— Стрый? — резко спросил Дивер.

— Я пойду. — Неожиданно сказал тот, — и Евлампий тоже пойдет. И Трифонов, да Никита?

Маленький оракул кивнул, слабо улыбнулся.

— Черт с вами! — крикнул Севрюк остальным, плотной группой стоявшим у распахнутых дверей склада, ветер трепал их зимнюю одежду, кидал горсти снега в лица. — Мы сами дойдем и подорвем все тут к такой-то матери!

— Дивер… — тихо сказал Влад.

— А ты гляди не обделайся!!! — заорал Михаил. — Пошли, Стрый!

— Дивер, куда и с кем ты собрался? — молвил Мельников, — с одним напарником, сумасшедшим слепцом и ребенком в роли проводника? Туда, к НИМ?

Севрюк выругался, схватил Никиту за руку и пошел прочь, волоча его за собой. Стрый постоял немного, потом неуверенно потащился за ним. Оставшиеся молча смотрели ему вслед.

— Что это с Дивером? Как пацан сопливый завелся… — сказал Степан.

— Может на него вуаль действует? — Влад хмуро глянул на кружащиеся снегом сумрачные небеса.

— Никита же сказал, нет никакой вуали. Это все те, подземные и тепло тянут, и людей мутят.

— Севрюк ведь и вправду пойдет. Я его давно знаю, отступать не привык. Сгинет там?

— Сгинет, — со вздохом кивнул Приходских.

— А что будем делать мы? — и Владислав повернулся к оставшимся.

Они смотрели на него. Смотрели, словно ждали от него ответа.

Но что мог ответить Владислав Сергеев, который на самом деле никогда не верил в чертовщину.

Снег падал на город, тихий, спокойный, умиротворяющий, ранний. И скрывались под этим белым пушистым покрывалом все грязные и уродливые следы прошедшей краткой осени. Пропадали колдобины, и улицы становились совершенно гладкими, исчезал надоедливый мусор — спутник переездов, скрывались под белоснежным покровом стреляные гильзы, опаленные пятна и человеческие тела. И скоро уже, глядя на серебристо сверкающие под лунным светом улицы, никто не мог сказать, что они пережили столь много. Казалось, город просто спит в глухой ночной час, квартиры полны людьми, тоже мирно спящими и видящими свои простые обывательские сны. Улицы даже стали нарядными — как полярная лиса, что сменила облезлую неказистую летнюю шубку на шикарную зимнюю опушку. И даже не горящие фонари не могли сделать город угрюмым. Тучи отошли от земли, поднялись выше, став белесо-седыми и с этой промороженной выси сыпали мелким колким снежком, который тут же подхватывала игривая поземка.

Трудно было поверить, да и скажи кому из горожан, что такое может быть — усмехнутся лишь в ответ, но за чертой города, совсем недалеко, и пяти километров не будет, вовсю цвело бабье лето, и жаркое солнце щедро роняло на взрастившую урожай землю последнюю доброту, лазурная осенняя вода прогрелась до двадцати пяти градусов, и народ еще вовсю купался, визжали от восторга дети, разбрасывая в воздух прозрачные брызги, которые вспыхивали на солнце яростным алмазным блеском. Лес сменил окрас с зеленого на безумное буйство желто-алых оттенков, пошли грибы, один больше другого, приближался сезон охоты, а в Москве еще маялись от нежданной жары.

Совсем недалеко, каких-то пять километров.

Максим Тихонов об этом и не догадывался. Он вообще ни о чем не догадывался. Потому что мыслительные процессы в его бедной голове снизились до рекордно малых величин и успешно стремились к нулю. Кардинальные, происшедшие в последние два месяца перемены надломили его не очень растяжимую психику, и Максим очень быстро стал представителем касты Отверженных.

День за днем он шатался по улицам, потому что забыл, где его дом. Носил обноски и зябко в них кутался, потому что не догадывался найти себе что-нибудь потеплее.

Еще он был голоден. Желудок постоянно сводило от нехватки пищи. Иногда там начиналась такая сильная резь, что он мог только лежать, тихонько скуля и подвывая. Поначалу пищу удавалось достать в отбросах, или выпросить у кого-нибудь из охранников магазина, но теперь помойки опустели, исчезли охранники и сами магазины. Он просто не нашел их на прежнем месте и некоторое время удивленно стоял, глядя на пустое пыльное помещение. Куда все подевались, Тихонов понять не мог, не вмещал его нынешний мозг таких сложных раздумий.

И еще холодало, с каждым днем становилось все холоднее, а его ботинки развалились и босые ноги мерзли, ступая по снегу. Впрочем, почему-то не отмораживались, как не отмораживались у диких животных, всю зиму ступающих по ледяному насту нежными подушечками на лапах.

Движимый голодом и холодом — эдакими подобиями вечных двигателей, издревле владеющими свойством подвигать цивилизацию на великие свершения, Максим пробрался к пещерам и целый вечер провел в блаженстве. Тут было сухо, из глубины тянуло теплом, а в мелком пресноводном водоеме он наловил удивительно вкусных рачков и тут же съел их, довольно подвывая. Мельком увидел свое отражение в поблескивающей глади воды, испуганно отпрянул, ему показалось, что из водных глубин к нему лезет какое-то волосатое чудище.

А ночью к нему и вправду пришли чудища. Такие страшные, покрытые зеленоватой чешуей и с прозрачными рыбьими глазами. Кажется, они тоже хотели есть, и ему пришлось убегать как можно быстрее — обратно в негостеприимное вымершее поселение.

Теперь он шел куда глаза глядят, глухо воя себе под нос. Лишь очень одаренный и чувствительный человек обнаружил бы в этом однотонном вое кусок популярной мелодии, который повторялся раз за разом, как унылая мантра.

Так он и напоролся на курьеров. Они вырулили из-за угла, и по снежной целине мигом запрыгали разноцветные праздничные блики, звуки мотора и сирены жутковато дробились и отлетали от стен домов. Двигло машины мерно ворчало, но когда свет фар пал на отверженного, вдруг взревело на максимальных оборотах. Сквозь вой двигателя донеслись азартные вопли и пара выстрелов. Пули пронизали эфир не так далеко от головы Тихонова, и он поспешил броситься прочь. Почему за ним охотятся, он не понимал, как не понимали это отстрелянные одной летней ночью бродячие псы.

Впрочем, догнать его было не так просто — автомобиль курьеров бешено завращал задними колесами, но слишком большой момент на колесах сделал свое дело, и машину развернуло поперек улицы. Курьеры заорали от досады. Кто-то высунулся из окна машины и открыл огонь по убегающему.

Властители поверхности, курьеры… У них было не так много развлечений. Одно из них — охота на отверженных, благо, те самостоятельно выделили себя из рядов здравомыслящего человечества.

Авто наконец сдвинулось с места и стало мягко разгоняться, то и дело зарываясь сложной формы передним бампером в особо высокие сугробы. В это снежное время, особенно крутыми гонцами стали считать тех, кому удалось перехватить джип, и соответственно община, имевшая такую машину, признавалась распоряжающейся всеми делами в округе. Ранги да звания — что еще оставалось быстро уменьшающимся числом горожанам на поверхности.

Обозленные донельзя курьеры гнали свою жертву вплоть до пустующей редакции «Замочной скважины», а потом качество дорожного полотна еще больше ухудшилось, и их автомобиль угодил в широкую рытвину, доверху засыпанную мокрым снегом. Капот авто зарылся вглубь, фары торчали из снежной массы едва ли наполовину. В ставший очень чистым воздух поднимались сизые струйки сгоревшего дизтоплива, мешаясь с белесым паром.

Отверженный пробежал дальше, потом перешел на шаг, заковылял, тяжело дыша. Шел, куда глаза глядят. Уже через четверть часа он позабыл, как здесь оказался и от кого убегал, и только чувство голода осталось — неизменное, постоянное, с которым он почти сроднился. Становилось все темнее, а тут и луна — один единственный оставшийся на весь город фонарь, предательски забежала за тучу, погрузив обезлюдевшие районы в средневековую тьму, которую лишь в трех-четырех местах разгоняли слабые рахитичные искорки керосинок. Впрочем, сверху на это глядеть было некому — авиационные маршруты все как один проходили в стороне от города.

Откуда-то спереди наползала липкая черная мгла, такая густая, что, казалось, имела вес и форму. Отверженный на это не прореагировал, все так же безмятежно шел вперед, только чуть дернулся, когда дымка накрыла его с головой. Странные запахи кружили голову, и ему на миг показалось, что пахнет чем-то съестным. Пустой желудок яростно заурчал, просыпаясь от многодневного летаргического сна.

Под ногами стала хлюпать дурно пахнущая влага, впрочем, она была лучше, чем колкий холодный снег с острыми лезвиями льдышек. Вода под ногами подобралась до колен, а потом неожиданно схлынула, и он ощутил, что идет по мягкой земле.

Теплой земле.

Подняв голову, Тихонов увидел крупную звезду, что хитро подмигивала ему с бархатного неба. Пройдя еще полкилометра, он понял, что тьмы больше нет. Впереди вдаль уходило шоссе — черная матовая лента, приходящая из ниоткуда и уходящая в никуда. Белая разделительная полоса посередине слабо светилась, отражая звездный блеск. Чуть дальше шумел хвойный лес.

Тихонов понял — это путь. Его путь, его дорога, по которой он будет идти вечно. Вечный путь под звездами. Осознание этого заставило его широко улыбнуться. Всегда шагать под звездами — что может быть лучше?

Широко раскинув руки, он зашагал прямо по белой полосе — белый путь в черном пути. Было тепло и где-то трещали кузнечики.

Так он и шел, пока следующий со стороны Ярославля автомобиль гудком не согнал его с дороги.

— Псих! — донеслось из окошка машины, а отверженный удивленно приостановился. Как же так, это же получается не только его путь.

Еще через четверть часа сердобольный водитель на старом «Уазике»-буханке подобрал его и довез до города, сначала морщась от вони, издаваемой ночным пассажиром, а потом уже от его рассуждений. Так что, довезя дурнопахнущего беглеца до ближайшего населенного пункта, он не поленился позвонить по соответствующему номеру, и утро Максим Тихонов встречал уже в теплой и сухой палате с горячим, вкусным завтраком и заботливым персоналом в окружной психиатрической больнице.

Он немало порадовал врачей своими рассказами о реалиях жизни в покинутом им городе, так что те единодушно премировали его повышенной пайкой и отдельной палатой. Больно уж интересно и подробно рассказывал, и даже сам завотделением, бывало, приходил к нему, и, выслушав очередную байку, по-дружески хлопал Тихонова по плечу, приговаривая:

— Ну ты, Максимка, даешь! Прям писатель!

На что отверженный, в которого больше никто не пробовал стрелять, глупо и безмятежно улыбался.

А в городе, в котором никто так и не узнал, что нашелся человек, сумевший его покинуть, люди продолжали мерзнуть и кое-где уже пустили на растопку собственную мебель. Зима крепчала.

9

Ночью Никита спал плохо. Ворочался с бока на бок, слушая мощный ровный храп Дивера, через который пробивалось вялое шуршание снега за окном. Звук этот не успокаивал, скорее пугал. Пустая квартира, еще одна, находившаяся сразу над комнатой Сергеева, поражала своей неубранностью и запустением. Клубки пыли собирались в углах, липли друг к другу, образовывая каких химерических многолапых чудовищ. Никита смотрел на них во все глаза, и иногда ему казалось, что эти пыльные твари вот-вот оживут, да поползут к нему. Он даже звук придумал, с каким они будут двигаться — тихое шуршание-шипение, вот как у снега.

Еще его пугал Евлампий Хоноров, что вот уже пятый час сидел, неподвижно привалившись к стене и уставившись в пространство черной, замызганной тряпкой, которая теперь заменяла ему глаза. Губы его шептали загадочные слова и иногда расходились в теплой сердечной улыбке, от которой, тем не менее, мороз драл по коже. Самое страшное, что Евлампий и вправду начинал что-то видеть, что-то реальное, и зрение это было в чем-то схожим с тем, что посещало иногда самого Никиту. Схожим и одновременно совершенно ему противоположным. Будь здесь Влад, умный взрослый Влад, который прочитал много книг, он возможно бы сказал, что у слепых иногда открывается подобное зрение, уже тогда, когда они лишатся своих реальных глаз. Что-то вроде внутреннего ока, которое видит куда больше, чем утраченное физическое зрение. Рассказал бы и об идущих из седой древности историй о тайных ритуалах, проводимых черными колдунами — те сами жертвовали своими глазами, дабы видеть только внутренним зрением.

Но Влада не было, а Никита был еще слишком мал, чтобы рассуждать. Поэтому он только чувствовал и боялся.

— Ты здесь, малыш? — ласково спросил Хоноров, и Никита весь сжался от страха, — я слышу, те не спишь.

Никита не отвечал.

— Это была большая земля, — продолжил тем временем слепец, — и она вся принадлежала ИМ. Они — хозяева. Понимаешь, меня.

— Нет, — тихо сказал Никита.

— Поймешь. Вырастешь и поймешь. Впрочем, ты не вырастешь, ты…

— Ну что еще? — очнулся от тяжелого сна Дивер, — Хоноров, ты опять бузишь?! Молчи, не смущай мальца!

Евлампий послушно замолк и стал руками выводить в ночной темноте замысловатые фигуры, исполненные, как ему казалось, высшего смысла.

В конце концов, Никита заснул, детский организм взял свое, погрузив Трифонова в полное путаных кошмаров сновидение. А потом ему приснился сон, который, впрочем, не был сном, а скорее смахивал на видение. Очередной, безумно яркий и достоверный. Никита даже застонал от навалившейся тоски. Снова бежать, крупная слеза выползла из уголка глаза спящего ребенка и капнула на матрас. Во сне же он не плакал.

Потому что птицы не плачут.

Судьба на этот раз закинула не в хилое тельце розового кролика, и даже не в мощную тушу лесного вепря, всего обросшего роговыми колючками, не стал он и человеком, превратившись в мелкую суетливую пичугу с безумной красоты розово-золотым оперением. Впрочем, оперения он не видел, так как воспринимал цвета немного иначе, чем люди. Смотреть поочередно правым и левым глазом было неудобно, но потом он привык.

Сорвался с древесной ветви и полетел. Это тоже далось легко — мы часто летаем во сне. Крылья несли его к деревне, вот она раскинулась меж двух холмов на берегу говорливой речушки. На площади масса народа. Да, опять Выбор. Никите он был знаком по десятку своих ранних ипостасей, и не раз он наблюдал зоркими звериными глазами, как очередного несчастного уводят вверх, в зеленый туман.

Вот и сейчас глуповатого вида поселянин вытащил черную плашку. Смотрит, словно она заключает в себе все тайны вселенной. А остальные подбадривают его на расстоянии — подойти к выбранному никто не решался.

Внезапный порыв захватил его с головой. Ему дали крылья, значит надо лететь наверх, в замок, и увидеть наконец ИХ воочию, понять, что свершают они над Выбранными жертвами. Что же представляет из себя Исход.

Дождавшись, пока Выбранного поведут наверх по холму, Никита снова воспарил в воздух и стрелой понесся к близкой кромке переливающегося тумана, туда, где его острое птичье зрение различало пятно неприятной, режущей глаз черноты.

В тумане ориентироваться стало сложнее, но какой-то инстинкт безошибочно вел его, так что разноцветная птаха влетела в главный покой замка как раз в тот момент, когда пленника довели до его входных ворот.

Мягко приземлился Никита на выступ причудливой резьбы под самым потолком, отсюда хорошо был виден весь зал.

Здесь запах трав был силен, экзотические благовония поднимались к потолку разноцветным дымом, пахло резко и оглушающе, так что пленник, выведенный из высокой стрельчатой арки, остановился и ошарашено заморгал.

Зал был черен, и покрыт золотой и белой резьбой, что создавало очень резкий контраст, и резьба, казалось, светилась, играла своими яркими красками. Тут и там выделялись агатовые фрески, изображающие кошмарных многоногих и многоглазых химер. В глазницы каменных тварей были вставлены огненные рубины, красные как артериальная кровь. Камни эти мягко светились, играли изнутри живым огнем, так что казалось, будто глаза тварей сонно мигают. Пол бы выстлан полированным черным камнем с сахарной белизны прожилками, а на полу…

Два десятка существ, нелюдей с зеленой, покрытой жесткой чешуей кожей, они толпились на сверкающих плитах, бешено размахивали искривленными конечностями, тряслись крупной дрожью и воздымали уродливые свои головы к потолку, под которым плавал туман, смешиваясь с курящимися смолами. Ор стоял оглушительный — вой, визги, кваканье! Чешуйчатые вращали своими пустыми рыбьими глазами с почти белой радужкой, разевали широкие, полные мелких зубов пасти.

Стоило появиться пленнику, как они все отпрянули, обнажив начертанный на полу странный, причудливый знак, полный резких углов и пересечений. Линии его вились прихотливо, соединяясь в некотором подобии рун, и снова расплетаясь, расходились веером. Знак тоже был черным, вот только почему-то очень хорошо виден на полу. Может быть, потому что был матовым. Визжащая толпа, отпрянувшая при виде пришедшего, сорвалась с места и, подскочив к Выбранному скопом навалилась на него, скрутив руки, потащила его к символу. Выбранный кричал, вырывался, но крики его тонули в гвалте чешуйчатых.

А потом вошли Хозяева, сразу из всех входов, что присутствовали здесь во множестве. И гвалт затих, лишь Выбранный тихо стонал, раз за разом выговаривая странные слова:

— Своих, да?! Своих?!

При виде Хозяев из глаз спящего Никиты капнули еще две слезы. О да, знакомые массивные силуэты. Он хорошо их помнил, пусть в той книжке они были сильно стилизованны и изменены. Но сомневаться не приходилось, это были они.

Выбранный абсолютно один остался стоять на коленях посередине зала, встать он не мог — был прикован к широким стальным кольцам посередине знака. При виде Хозяев он дернулся всем телом, чуть не упал, пытался отползти, но цепи держали, не пускали, как две вороненые стальные змеи.

— Исход! — заорал кто-то из чешуйчатых, пока тролли приближались к Выбранному. — Исход!!! — подхватил другой и вот уже весь зал содрогался от визгливых криков: — Исход! Исход! Исход!

Никита смотрел. Не закрыл глаз, когда Хозяева подошли в Выбранному. Не закрыл их и потом, досмотрев церемонию до конца. И понял, в чем заключается Исход. Не тот, когда покидаешь дом и родных, оставляя лишь пыль, и запустение — словно ты никогда здесь и не жил, не тот, когда тебя выбирают и ты уходишь из деревни. А настоящий Исход, которым вполне можно было пугать детей.

Теперь Трифонов понял, почему не остается ничего после того, как очередной «чумной» покинет город, поверхность. Ведь если ушел, это все равно, что…

«Так просто?» — спросил бы Влад, увидь он картину Исхода очередного бывшего горожанина.

Но Никита мог лишь бояться. И потому со слезами проснулся. Занимался рассвет, солнце нехотя поднималось над горизонтом, чтобы через несколько часов снова погрузить замерзающий город во мрак.

А внизу, напротив, будет тепло и светло.

Никита вдруг ощутил, что злится. Странное чувство для ребенка, который умел лишь бояться.

10

Утром они пришли. Они были бледные, а кое-кто казался откровенно испуганным, но никто не пожелал остаться дома. Здесь были все: Влад и Мельников, Степан и Саня Белоспицын, Мартиков тоже был здесь и тоскливо смотрел в пол.

— Мы решили, что идти вам одним — это верная гибель. — Сказал Влад.

— А с вами — разве не верная? — спросил Дивер, не сумев однако сдержать благодарной улыбки.

— С нами — посмотрим, в конце концов, у нас ведь есть верный проводник. А с верным проводником откуда верная смерть?

Дивер снова улыбнулся. Оглядел пришедших. Одеты тепло, вооружены по полной программе. Бойцы! Все до единого найденные трофеи решили пустить в ход. Взяли три раритетных электрических фонаря на батарейках, не забыли и две керосиновые «летучие мыши». За окном падал приятный утренний снежок, засыпал подоконник толстым слоем белоснежного, совсем не городского снега. Через девственно гладкую поверхность быстрой стежкой проходили птичьи следы. Маленькая пичуга побывала здесь ночью, постучалась в стекло, а потом улетела. Может быть, она была розово-золотая, как во сне?

— Хорошо, что вы пришли, — сказал Никита Трифонов, выходя из близлежащей комнаты. — Нам надо идти, если вы не хотите, чтобы с вами сделали то, что бывает с людьми после Исхода.

— Эка испугал! — произнес Влад, входя. — Исход! Отбоялись мы твоего исхода. Да и разве не видно, над нами он не властен.

— Он властен над всеми, — тихо сказал Трифонов, — только одни приходят сами, а других, ловят, и…

— Да что ОНИ с ними делают! Что ОНИ вообще могут сделать?! — тут Влад осекся и глянул Никите в глаза. Тот смотрел горестно.

— Что… — хриплым голосом выговорил Сергеев, — неужели едят?

Трифонов не сказал ни да, ни нет, но почему-то всем стало ясно — так оно и есть.

— Хонорова берем? — спросил Степан.

— Не оставлять же его здесь. — Дивер спешно одевался, напяливал видавшую виды летную куртку, теплую и крепкую, — кому-то придется его вести, прикрывать.

— Я поведу, — кивнул Мельников, — как-никак, я его первым встретил.

— Вот так прозаично, — сказал Влад в пустоту, — разве так бывает?

— Только так и бывает, — Севрюк подтолкнул замершего Владислава, не стой, мол, столбом. — Жизнь вообще прозаична. Давайте, облачайте Хонорова, да пойдем.

Евлампий что-то забормотал и стал вяло отбиваться бледными верхними конечностями, но его силой подняли, начали напяливать зимнюю одежду.

— Не хочу быть мясом!!! — испуганно-тонким голосом завопил Хоноров.

— Молчи, мясо, — угрюмо сказал Стрый, — ты уже один раз им послужил, больше не будешь.

— Вы не понимаете! — очень ясным голосом продолжил бывший беглец. — Мясо, это все, что у меня осталось!

— Именно мясо. Без мозгов, — вздохнул Дивер, и, окинув взглядом группу, спросил бодро. — Ну что, присядем на дорожку?

— Шутник ты, Дивер, — сказал Влад, — пошли что ли.

И они покинули абсолютно пустую комнату, в которой не то, что присесть, прилечь удалось бы только троим. Не прошло и получаса после их ухода, как грязные матрасы, на которых изволил ночевать Михаил Севрюк, исчезли, не оставив на пыльном полу даже квадратного следа своего существования. А наверху, в единый миг не стало вещей Владислава Сергеева, и квартира его, не так давно столь уютная, теперь поражала пустотой и запустением. Когда человек уходит к троллям, вниз, в пещеры, на поверхности не остается ничего, что могло бы напомнить о его существовании. И даже сообрази кто-нибудь перерыть городской архив, буде он еще существовал, то и тогда не нашлось бы подтверждения, что человек по имени Сергеев Владислав Васильевич вообще существовал.

«Чумными» становятся по-разному. Кто по собственной воле, кто по необходимости. Но как в средневековом городе — став «чумным» ты уже не можешь повернуть назад.

Они вышли из дома на холодную, продуваемую лезущим в самую душу ветром, улицу и зашагали к реке. Трифонов недвусмысленно дал понять — вход есть только в районе завода. За периметром.

Город был пуст, никто не шарахался от быстро идущей группы, никто не грозил проклятиями и не призывал посмотреть из окна. Пусто, совсем никого. Со Стачика они свернули на Верхнемоложскую, с нее — на Малую Зеленовскую, а оттуда уже — на Центральную. Никто из них не смог удержаться от того, чтобы не взглянуть в сторону Арены, туда, где сошлись две многочисленные рати одурманенных злобными подземными эманациями людей. Те, подземные, они мастерки уничтожали силы, которые могли бы помешать всеобщему Исходу, убирали тех, кто мог собрать мятущихся горожан воедино, придать хоть какое-то подобие порядка. Подземным нужен был хаос, и для его воцарения они приложили все силы. Живущим в городе людям не за что стало держаться, у них убрали вождей, наставников, даже мелких лидеров, и потому они предприняли Исход. И уходили с радостью.

Смертное поле — квадратный километр асфальта, где отдало Богу души более полутора сотен человек, было густо засыпано снегом, и никаких следов не пересекало этот белоснежный арктический простор. Остались ли еще там под снегом трупы павших за неправое дело, определить уже было нельзя.

Влад и компания зашагали вниз, увязая в глубоком снегу. Непроизвольно вытянулись цепочкой, шагая друг за другом. Ледяной ветер кусал за лица, стремился забраться под одежду и высосать все тепло. На воздухе царил настоящий мороз, без всяких скидок и преувеличений — минус пятнадцать минимум, словно сейчас был конец декабря, Крещенские морозы.

Евлампий Хоноров шел в середине, привязанный толстым солдатским ремнем за поясницу. Он широко улыбался, подставляя лицо морозному ветру и вглядываясь во что-то свое, остальным недоступное. Несмотря на всю тяжесть положения ослепшего, Влад невольно ему позавидовал — вот оказывается каково, пережить свой страх. Больше ничего не боишься, и ничто тебя не колеблет. Выводили из квартиры — Евлампий дергался, зато сейчас ему хоть бы хны.

— «Мы уже шли вот так… — подумал Сергеев, уныло бредя вниз по Центральной улице, которая выглядела теперь как какая-нибудь аллея призраков в жутковатом древнем некрополе. — И ничего не добились. Так на что же надеемся теперь?»

Но он чувствовал — теперь все изменилось. Распад вступил в свою финальную стадию, крупный город обезлюдел, но никто не гарантирует, что разложение закончится вот так, тихо-мирно, окончательным угасанием. Вполне возможно, что и огненной вспышкой, огненным очищающим буйством.

Пересекли Верхнегородскую улицу, добрались до Степиной набережной, где несколько месяцев, а кажется годы и годы назад сидела одинокая добрая дворняга, которую любил весь город, а чуть позже — выгнанный с работы Мартиков, которого не любил никто. Ненадолго остановились на Старом мосту, каждый припоминал свое. Много всего было связанно с мостом — горбатым пришельцем из замшелых тридцатых — хорошего и плохого. Дивер напряженно вглядывался сквозь завесу снега вперед.

— Вы видите? — спросил он.

— Что же не видеть, горят огоньки… — сказал Степан, — электричества нет, а они все равно горят. Счас плохо видно, но как стемнеет — издалека различимы.

Два красных огня на вершине заводской дымовой трубы, которые по всей логике гореть были не должны, пронизывали кружащую метель своим багровым сигнальным светом. Что они сигнализировали сейчас? Опасность или, напротив, призыв?

Дивер молча пошагал через мост, а остальные цепочкой потянулись за ним. Рассеянный свет потихоньку угасал — продержался он от силы полтора часа, как во время полярной ночи.

С моста на — Береговую Кромку, с нее — на Змейку, дружно покосились налево, в глухой, заснеженный сверх всякой меры переулок. Но нет, один раз побитый, морок уже не мог восстать вновь — два сугроба виднелись в конце переулка, «Фольксваген» Мартикова все так же надежно прижимал к стене убитый «Сааб», как бойцовый пес, что даже после смерти, так и не разжав челюстей, удерживает противника. Наверняка обоих уже как следует разъела ржа.

По Змейке идти стало трудно, ветра здесь совсем не было, и потому снег лежал глубокими рыхлыми сугробами, в которые при некотором невезении можно было провалиться почти по пояс. Здесь было тихо и угрюмо — старые дома холодно и тускло взирали на идущих своими черными, покрытыми бельмом изморози, окнами. Снег шелестел, сыпал, шуршал, как исполинская стая белых тропических бабочек. То колкий и мелкий, он вдруг превращался в мягкие разлапистые перья, что упав на ладонь растекались исполинской, пахнущей талой водой, каплей.

Со Змейки — на Звонническую, оставив справа массивное здание Дворца культуры, что и сейчас возвышается над остальными строениями, низкое и приземистое, как прижавшаяся к земле жаба, и такое же уродливое. Здесь был первый бой, и первый звонок людской одержимости, и зря, как зря не последовал Влад тогдашнему совету Дивера, не покинул превращающийся в заледенелую ловушку свой родной город. Хотя тогда, жарким солнечным летом иногда казалось, что зимы не настанет вовсе — чувство, свойственное по большей части лишь детям.

Вверх — по Покаянной, и сквозь старые трущобные районы — к заводу. Их никто не задержал, никто не встал на пути, и даже вездесущие группы курьеров, похоже, приказали долго жить. Скорее всего, их дорогие машины уже просто не пробивались сквозь наметенные сугробы снега.

Наконец-то в городе стало безопасно. Исчезли люди, исчезли ловцы удачи, что следуют как акулы за каждым общественным потрясением, пропали чудища и монстры, после того, как ушли те, кого они должны были настигнуть и чьим воображением были порождены. Испарились собаки и не могущие прожить без людей кошки; городские птицы, привыкшие находить корм в мусорных баках, исчезли тоже. Повинуясь жесткому естественному отбору. Лишь крысы да тараканы остались в этих угрюмых многоэтажных коробках, существуя и питаясь непонятно чем.

И лишь луна была та же — вновь почти круглая, яркая, как все городские фонари. Мартиков смотрел на нее и просто любовался. Впервые без пробуждающихся диких звериных инстинктов.

Впереди замаячил внешний периметр, ворота, перед которыми сторожили «Сааб», все пустынное и заброшенное.

— Нас будут ждать, Никита? — спросил Влад.

Тот мотнул головой:

— Нас никто не ждет. Они нас не чуют, понимаете, только догадываются, что мы есть. Может быть, будет капкан.

Влад только головой покачал, представив себе исполинскую, блестящую хромом стальную ловушку. На кого капкан? На них, а почему тогда пружина такова, что может захватить даже слона?

— Идем медленно, смотрим. — Коротко сказал Дивер.

Они миновали внешний периметр, остановились, внимательно осматривая открывшийся вид заснеженных корпусов. Тут ветер гулял вовсю, подхватывал падающий снег и нес его параллельно земле, наметая на ней закругленные дюны с острыми гребнями. Справа виднелись массивные строения цехов, похожие сейчас на квадратных очертаний сизые скалы.

— Цеха: один и два, — сказал Мельников, — проклятого номер шесть отсюда не видно, он позади.

— Нам туда не надо, — произнес Трифонов.

И уверенно пошел вперед через заснеженный двор, где тут и там торчали футуристического вида причудливые металлические конструкции, похожие одновременно на обратившиеся в ржавую сталь растения, и скрюченные в последнем усилии нечеловеческие конечности.

Продвигались медленно, ветер бросал в лица снег, слепил глаза, а приходилось тащить за собой Хонорова, и сильно хромающего Мельникова. Наверное со стороны они выглядели как запаршивевшие и опустившиеся солдаты битой армии, нестройно бредущие в плен. Не хватало лишь конвоя с автоматами.

Ближе к середине завода наткнулись на маленький дизельный локомотив, вырастающий из-под снега наподобие концептуальной, крашенной в желто-черный цвет скульптуры. Рельс было не видать, но там под снегом они наверняка уходили прямо в широко распахнутые двери цеха номер один. Проходя мимо, Влад заглянул внутрь. Но там царила непроглядная тьма, лишь изредка нарушаемая стальными проблесками, природу которых невозможно было определить при всем желании.

— Быстрее! — сказал Никита, — смотрят.

— Да кто смотрит? — возмутил Степан, — безлюдье же!

— Это не люди. Тут слишком близко к входу.

За вторым цехом замаячил печально известный внутренний периметр с еще сохранившейся на белокаменной стене ржавой, свитой кольцами колючкой. Ворота внутрь были прикрыты и до полвины завалены снегом, зато широко распахнута дверь проходного пункта. Железная створка тихо поскрипывала на ветру и на наружной плоскости была покрыта белесой изморозью.

Никита уверенно поднялся на три ступени внутрь проходной, заглянул внутрь.

На него кто-то кинулся из темноты. Визжащая надрывно волосатая тварь возникла из помещения, бешено скаля зубы. Трифонов с криком отпрянул, запнулся и повалился в снег. Дивер в панике придавил курок, и автомат плюнул короткой очередью, разукрасив входную дверь цепочкой идеально круглых пулевых отверстий. Евлампий громко кричал что-то бессвязно и крутил головой.

Вырвавшийся из проходной меж тем нападать не стал, по крутой дуге обогнул шокированную группу и бросился бежать прочь, невнятно подвывая. Севрюк с гримасой ярости уже целился ему в спину. Влад подошел, придавил ствол автомата к земле.

— Нет, не стреляй. Разве не видишь — это отверженный.

— Дегенерат! — выдохнул Дивер, провожая взглядом убегающую фигуру.

— Почему стреляли? — визгливо вопрошал Хоноров, вызывая острое желание ткнуть его лицом в снег, — почему выстрелы.

Белоспицын трясущимися руками помогал подняться Никите, тот плакал взахлеб, щеки раскраснелись, руками утирал глаза.

— Надо было шлепнуть дауна, — озлобленно заметил Севрюк, — напугал мальца до смерти.

— Он и нас напугал до колик. Идем что ли?

Ощетинившись стволами вошли в проходную. Вспыхнул голубоватый, тщательно пестуемый до этого времени фонарь. Сторожка была пуста, за стеклянной конторкой собиралась пыль, сторож Изошел. По всей видимости, одним из первых.

Влад твердо держал Никиту за руку, не утешал: пацан сам осознает тяжесть ситуации. Возможно даже лучше, чем все остальные. И вправду, вызванные резким стрессом слезы быстро затихли, Трифонов остался сумрачно мрачен, но отстранив Сергеева, снова вышел вперед, в авангард.

За проходной открылся внутренний дворик, который был полон мертвых собак — окоченевшие, полуразложившиеся псины валялись здесь буквально друг на друге, мешанина лап, хвостов и оскалившихся пастей. Казалось, тут были все недолгие герои ночного расстрела.

— Зачем?! — спросил Влад.

— Они пробовали собак, — ответил Трифонов, — но собаки не подошли.

Совсем рядом сквозь снегопад просматривалось закопченное кирпичное основание дымовой трубы, а над головой ярко горели два красных глаза — сигнальные лампы, хорошо видные даже через падающий снег.

— Тут и кошки есть! — заметил Степан, — кошек они, получается, тоже не любили.

Дворик ограничивал приземистый двухэтажный дом, ранее беленый, но сейчас пугающий уродливой краснокирпичной кладкой. Узкие окошки-бойницы — здесь были кельи для монахов, потом убогие квартирки инвалидов, а потом комнаты для допросов и пыточные.

— А здесь я нашел заточку. И ей пырнул того, сектанта, которого вы убили, — сказал Мельников. — Хорошая была заточка.

— Нам направо, — Трифонов свернул в указанную им сторону, обходя дом стороной и петляя между мертвых собак, остановился у массивной двери, ведущей куда-то в полуподвал.

— Погреб? — спросил Мартиков.

— Нет, не погреб, — сказал Степан, — бункер. Он довольно глубокий и в пещеры проход имеет.

Трифонов кивнул на проем:

— Нам сюда. Вниз.

— Да вниз, — добавил Стрый, — здесь мы… собирались.

— Ведь в самое гнездо прем, — покачал головой Владислав Сергеев, и, высвечивая впереди себя фонарем, пошагал вниз. Никиту он вперед не пустил.

Цепочкой спустились они вниз, в длинное бетонное помещение со столом в середине, то, которое так хорошо знал Стрый. Здесь было темно и холодно, по углам намерз лед.

Еще их тут ждали.

Влад остановился, разинув рот, в глазах читался немой вопрос. Позади него чертыхнулся Дивер.

Босх встал из дальнего от входа кресла, из соседнего поднялся Кобольд, вскочил легко, словно и не прыгал никогда из окошка. Совсем рядом с ухмылкой поднялся Рябов, весь в засохшей крови и… тут был Николай Васютко с сумрачно серьезным лицом.

Они все были здесь. Как будто никто и не убивал их, и не оставил лежать на улице Школьная. Хотя нет, здесь не было Стрыя, и брата Рамены. Рябов безумно ухмылялся, в руках у вернувшихся блестели те самые ножи.

Стрый потрясенно глядел на Николая, тот посмотрел в ответ, ухмыльнулся.

— Колька… — вымолвил Стрый, — ты?

— Я! — прошелестел Пиночет и мягким скользящим движением рванулся вперед. Нож в его руках целил в горло бывшему напарнику. Босх, Кобольд, Рябов, все они бросились на своих замерших убийц. Они двигались быстро, слишком быстро для человека, приходилось это признать.

Дивер с руганью оттолкнул оторопевшего Стрыя и всадил очередь в подбежавшего Николая. Того отшвырнуло назад, он сбил Кобольда, и они оба мешками повались на пол. Влад начал стрелять, целя в Босха, ощущая чудовищное дежавю.

Николай поднялся. Судя по виду, особо хуже ему не стало.

— Они мертвые!!! — заорал Стрый. — Мертвые!!!

Автомат в его руках отозвался трескучей очередью — с десяток пуль вонзилось в лицо Рябову. От того полетели… нет, не кровь, и даже не куски охладевшей человеческой плоти, какие-то обрывки, ткани, пыль. Рябов упал, зашевелился, словно раздавленный паук, силясь подняться.

— В сторону! — орал Дивер, — выстраивайтесь в цепочку!

Топтавшиеся позади Степан и Мартиков наконец пробились вперед, стали беспорядочно стрелять в корчившихся врагов. Те поднимались, снова падали, пули кромсали их. Помещение быстро наполнялось сизым пороховым дымом и пахнущей пряностями пылью, что исходила от вновь оживших последователей Плащевика. У Влада кончились патроны, и поднырнувший под выстрелы Кобольд оказался совсем рядом, ножом он орудовал так, что позавидовал бы и спецназовец со стажем. Дивер неуловимым движением сместил стол правее и ниже, и выстрелил в упор. Частицы горящего пороха осели на мертвом драгдиллере, и тот неожиданно… заполыхал. Яркое жаркое пламя моментально объяло его, и Кобольд с низким стоном отшатнулся назад, осел исполинской полыхающей куклой. Под плотным огнем у Рябова отделилась голова, и он тоже упал, конечности дергались, как у вышедшей из-под контроля марионетки.

Босх и Николай все еще пытались добраться до вошедших, но попытки эти уже были бесполезны. Не прошло и минуты, как оба прилегли на пол, Босх — уже по частям.

Влад выронил автомат, и он загромыхал по бетону.

— Это как это…

Мельников отстранил его и, прохромав вперед, пнул ногой тело Босха.

— Смотрите! Морок! Это морок!

— Какой еще… — начал было Дивер, но вглядевшись повнимательнее замолк. Там, где только что лежали тела их уже раз убитых врагов, теперь валялись груды грязного дурнопахнущего тряпья. Влад подошел, всмотрелся.

Это были куклы — грубые подобия человека в натуральную величину, собранные из откровенного мусора. Здесь была дрянная, разорванная одежда, какие-то тряпки, битое стекло и мятая жесть. Костяные пуговицы на уродливых головах изображали глаза. Чуть ниже, там, где полагается быть рту, шла прихотливая вязь букв. На той кукле, к которой наклонился Влад, было филигранно выписано — «Босх». Чуть дальше лежал «Пиночет», и на оторванном от туловища рваном мешке без глаз с трудом читалась надпись «Рябов». Не оставалось сомнений, что на полыхающем сейчас жарким пламенем чучеле неизвестные вывели «Кобольд».

— Куклы, чучела!

— Это морок. Сделали чучела и придали им подобия убитых, — сказал Дивер, — я теперь понял. Вот только как они…

— Гляньте-ка! — позвал Владислав.

Он наклонился и аккуратно двумя пальцами подцепил что-то с уродливо искривившейся шеи чучела Босха. В свете фонаря ярко блеснуло — золотая цепь, инициалы А.П.К.

— Стрый, не знаешь, кем был Босх по отчеству. — Спросил Влад.

— Вроде Петрович… ну да, Петрович.

— Его вещица.

— Так и должно быть, — сказал Дивер, — чтобы оживить, им надо было вручить чучелам что-нибудь из вещей покойников. Давайте-ка посмотрим.

Поворошили немилосердно воняющие гнильем куклы: у Рябова обнаружили бумажник из дешевого кожзаменителя, внутри фотография — два женских лица, оба улыбаются. Весело и беззаботно. Давний снимок.

— Жена и дочь, — сказал Влад, взглянув, — я их знаю. Чудо, что он их не убил.

— Так что же, этот бумажник был ему дорог? — Дивер удивленно качнул найденной вещицей.

— Любовь! — едко сказал Влад, — временами принимает такие формы…

У Николая нашли старинные позолоченные часы с промятой крышкой. Влад приложил к уху, потряс, сказал:

— Не работают.

— Конечно не работают, — тихо произнес Стрый, забирая часы и глядя на инициалы на внутренней стороне крышки — Н.В и Е.М, — прочитал он, — это мы. Когда нам было лет по десять, он стащил эти часы. У старого такого деда, нашего с ним соседа. Этим часам, наверное, лет сто, но уже двадцать лет как они не ходят. Николай… очень гордился этими часами, что он смог ими завладеть. И… мы тогда друзья были, не разлей вода, вот и выцарапали на крышке свои инициалы. В знак вечной дружбы, — он горько ухмыльнулся. — Я думал, он их продал, когда… когда начался тот морфиновый угар. Он все продал, даже мебель. А часы, получается, сохранил. Ценил. Помнил… — Стрый неожиданно моргнул, накатило на него, а потом вдруг резко вскинул голову. — А эти взяли их!! Чтобы начинить ими куклу и заставить меня убить Кольку еще раз. Твари! Твари!!! — он сжал часы в руке, — доберусь до вас!!! — заорал Стрый, — доберусь, твари, и тогда…

— Тихо, Стрый, — Дивер встряхнул Малахова за плечо, — не время месть кровную устраивать. Отомстишь, если дело выгорит.

Стрый только головой качнул и сунул часы во внутренний карман, поближе к сердцу.

А через пять минут стало понятно, отчего так воняет догорающее чучело Кобольда. Просто среди ветхой ткани горел еще пластиковый пакетик с димедролом — капсулы шипели и плавились, распространяя вокруг евший глаза смрад.

— Вот что у тебя самое дорогое, — мрачно сказал Стрый, — вот что у тебя было за душой, Кобольд. Горстка таблеток — единственное, что ты любил. Шакал! — внезапно свистяще выговорил он и сильно пнул чадящее чучело. То поднялось в воздух и глухо ударило о противоположную стену. Пакет с димедролом выпал и остался дотлевать на бетоне.

— Вот так бывает, — сказал Владислав. — Аж сердце захолонуло. Как их увидел. Всегда мертвяков, да духов боялся. Вы ж гляньте, им тут самое место.

— Успокойся, Владик, — произнес Дивер, — это наверное капкан был. Тот, про который Никита рассказывал.

Ножи тоже были настоящими — каждое мертвое чучело имело при себе давешнее лезвие, все покрытое рунами.

— Могли убить? — спросил Дивер у замершего в дверях Никиты.

Трифонов медленно кивнул:

— Дальше будет страшнее.

— А нам не привыкать, — бодро сказал Дивер, шок его уже оставил, в отличие от остальных, — дальше идем.

— А этот где? — спросил Владислав, — сектант.

— Рамена? — Стрый еще раз легонько пнул подделку под Кобольда. — Его, как видишь, нет.

— Ну ты жив, Стрый, ты с нами. А он-то…

Дивер стоял у противоположной двери, ведущей в катакомбы, махал рукой. Победа здорово подняла его настроение — Севрюк так и рвался в бой.

— Все равно мы никогда не узнаем, — мрачно сказал Евгений Малахов и зашагал к Диверу.

Влад остался, глядя на разбросанные, издырявленные куклы. Такого ведь не бывает, не так ли? Чучела набрасываются на людей только в низкобюджетных ужастиках?

— Столько загадок… — прошептал Влад и пошел к дверям.

— Они был здесь, — четко сказал Хоноров, стоило Сергееву подойти, — ты почувствовал?

— Да, Евлампий, почувствовал. Они меня чуть не убили.

— Плохо быть мясом, — продолжила жертва своего страха, — все стараются тебя… съесть.

Влад сжал зубы и потащил Хонорова за собой в темноту подземелья. Впереди шел Дивер и Никита — луч их фонаря дико плясал, пытаясь охватить светом все помещение.

Широкий коридор уходил куда-то во тьму. Вытертый до полного обесцвечивания линолеум на полу. Лампы в жестяных абажурах через каждые пять метров. Стальные двери по обеим сторонам. Здесь было теплее, чем на поверхности — стены плакали прозрачной холодной влагой, и она прокладывала дорожки в бугристом бетоне.

— Пыточные, — выдохнул Стрый, — здесь держали Евлампия.

Дивер обернулся на Хонорова, но тот не реагировал. Не чувствовал, полностью уйдя в свои полные черноты грезы. Справа дверь была наполовину открыта, видно было ее толщину, отнюдь не малую. Севрюк подошел, посветил внутрь. В луч света попал порядком поржавевший хирургический стол, какие-то инструменты вокруг, пыль. Видимо этой зловещей механикой давно не пользовались. Луч фонаря скользил дальше, по угрюмым бетонным стенам, крытому все тем же линолеумом полу. У дальней стены обнаружился скелет, старый, снежной белизны остов, который, однако, и сейчас выглядел странно — у костяка были ненормально длинные ноги с чудовищно деформировавшимися ступнями и короткие обрубки ручек с детскими пальчиками. В пустых глазницах собиралась влага с потолка, так что когда свет попал на череп, они сразу зажглись желтыми мерцающими огоньками.

— Он любил играть… — сказал вдруг Никита Трифонов, и ощутимо вздрогнувший Дивер поспешил закрыть камеру, так и не спросив, кому выпала незавидная судьба встретить там смерть.

Быстро миновали катакомбы — пустые, темные, и множащие звуки шагов негромким эхом, словно где-то далеко-далеко резвится стая птиц.

Ход в пещеры был неприметен и выглядел как еще одна дверь. Не будь с ними Никиты, они без сомнения прошли бы мимо этой неприметной, покрытой лишаем ржавчины створки. Но Трифонов уверенно сказал:

— Здесь.

Севрюк подергал ручку — заперта. С отвращением вытер руку от налепившейся пушистой, как кроличья шерсть, плесени. Спросил:

— Дальше что?

Стрый вынул ключи Босха, увесистую связку, и выбрав наиболее массивный и покрытый ржой, вставил в замочную скважину. Провернул, глухо щелкнуло, и дверь слегка отошла от косяка. Посыпалась ржа.

— Запасливый был Босх, пусть ему вертел кой-куда воткнут там, где он сейчас оказался. — Произнес Степан.

— Все для людей делал, — сказал с усмешкой Стрый, толкнул дверь, и она растворилась в узкую штольню с выложенными известняком стенами. Потолок был низок.

Через штольни шли долго, узкие однообразные коридоры, столь похожие друг на друга, что даже Степан, признанный знаток этих мест, зачастую путался и уступал место проводника Никите, который шел уверенно, руководствуясь своим непонятным чутьем, и ни разу не ошибся. Они не попали ни в тупики, ни в природные ловушки-давилки, появляющиеся, когда потолок штольни уже достаточно обветшал и при малейшем шуме и шорохе готов обвалиться на голову неосторожным. В штольнях было тихо и прохладно, и только где-то в глубине породы нет-нет, да и скрипело что-то, сдвигались пласты земли. А однажды на полу нашли пустую ржавую склянку — шахтерский прообраз керосинок, древний, как Нижний город.

И с каждым новым шагом в глубь земную, становилось теплее.

— Ты знаешь, — сказал Владислав Диверу, — эта история с похищенным теплом… Получается, как в сказке про проглоченное солнце.

Дивер усмехнулся, спросил:

— Думаешь, тепло еще будет?

— Будет жарко… если доберемся.

— Тише… — прошептал Никита, — там впереди кто-то…

Сбавили шаг, напряженно вслушивались, но звуки их марша все равно заглушали все остальные. Хромающий Мельников и физически не могущий ступать тихо Евлампий — топот их так называемой разведки разносился далеко и, наверняка, служил для всех обитающих в штольнях отличной вестью, что в их берлогу вторглись посторонние.

Прошли еще два десятка метров, и впереди замаячил перекресток — четыре хода, под острыми углами соединялись друг с другом. На полу валялся технический мусор, пришедший откуда-то из древних времен, когда пытались разрабатывать эти штольни.

На перекрестке замерли серые звери, глаза их в свете фонаря припадочно горели зеленым. С белоснежных клыков капала слюна.

Низкий горловой рык разнесся по штольням, стал многократно дробиться и искажаться, словно в подземелье собрались два десятка маленьких чудовищ.

Дивер прицелился, но теперь уже Мартиков хлопнул по оружию ладонью, отводя ствол:

— Ты что? Это те волки… вон как скалятся, значит, одичали совсем.

Звери сверили их зелеными глазами, а потом из глубин шахты появился еще один — полупрозрачный и источающий бледно голубой свет. Тоже оскалил клыки, глядя Мартикову прямо в глаза, мол, может мы больше не вместе, но не подходи, а то, не ровен час, вернусь.

— Все равно здесь нельзя стрелять, — сказал Степан Приходских. — Крепь дряхлая, в позапрошлом веке делалась. Пальнешь — на голову рухнет.

— Ножики те зря не взяли, — произнес Дивер.

— Вот бы сам и взял, а я к этой погани больше не притронусь, — заметил Стрый, глядя, как волки медленно отходят назад, во тьму. Звери были холеные, откормленные.

Дождавшись, пока звери исчезнут в соседнем туннеле, Никита Трифонов уверенно вышел на перекресток, как обычно не сомневаясь, выбрал центральную штольню, там, где на полу просматривались ржавые остатки рельсов.

— Здесь они! — сказал вдруг Хоноров.

— Кто?

— Они залезли сюда уже давно. Долго скитались, хотели есть, но выхода так и не нашли. Их же никто не вел.

— Да кто это? — спросил Степан.

— Наверное, те двое детей, из-за которых закрыли штольни.

— Они здесь, — сказал Евлампий и был прав.

За следующим поворотом обнаружились два людских костяка. Кости побелели от старости, а одежда истлела в прах, но размер говорил за себя, это были детские скелеты.

Уже много лет эти безмолвные стражи охраняли входы в пещеры. Дети были на верном пути и уже почти смогли выйти из пещер. Благоволи им судьба, они бы смогли пройти лабиринты штолен и выйти на территорию завода, тогда еще работающего, и не промышляющего о крахе. Но не благоволила, сила оставила ребятишек как раз на этой границе между пещерами природными и пещерами рукотворными — вечное предупреждение отважившимся зайти сюда сталкерам. Подле одного из скелетов блеклой горсткой угадывались остатки цветов.

— Традиция есть, — пояснил Степан, — это как веха, что ли…

И группа оставила скелеты позади. Стены разошлись в стороны, потолок поднялся, пещеры были высоки и обширны, но пройти по ним далеко не удалось.

Никита Трифонов, неслышно шедший впереди, споткнулся на ровном месте и упал бы, если бы Севрюк не подхватил его за шиворот. Лицо ребенка было искажено, глаза закрыты. Душой он был не здесь.

— Мясо… мясо… — заволновался позади Хоноров.

— Да что происходит? — вскрикнул Влад.

— Они чуят… — мертвенным голосом произнес Трифонов, губы его едва шевелились, как у опытного чревовещателя. — Почуяли нас… скоро будут здесь.

— Да кто, Никита? — крикнул Влад, — чумные, псы, тролли?

— Все… и не только.

Дивер окинул быстрым взглядом группу, глаза его были дикие, Никита болтался в руке бывшего солдата, как неудачно сделанная кукла марионетка.

— Нет! — крикнул Влад, — не успеем!

— Не успеем, говоришь?! — заорал Севрюк, отбрасывая всякую маскировку, — а ну ПОШЛИИ!!!

— Куда, псих?! — крикнул Мартиков, но их вояка уже бежал вперед, волоча за собой Трифонова. — Мальца-то, куда потащил.

— Нет, мясо, мясо, нет… — буйно завыл Хоноров.

Влад уже бежал следом за впавшим в неистовство от крушения собственных планов Дивером. Да, это был человек идеи, который, поставив цель, идет до последнего — выполняет или гибнет. И странно, на Владислава Сергеева, тихого книжника, тоже стало находить какое-то безумное воодушевление, воинствующий пофигизм, когда наплевать на все, даже на собственную смерть. Да что там, в такие минуты кажешься себе бессмертным. Дивер заражал своим настроением, и вот уже Влад бежит следом за ним, чтобы успеть, добежать и перехватить взрывчатку, пока те, подземные не успели дотянуть свои изуродованные изменением руко-лапы. И на бегу Сергеев завопил, сдергивая с плеча оружие.

— Бежать, так бежать!!!

11

Если бы летучая мышь, тварь мерзкая и бессловесная, равно как и без зачатка разума залетела бы сейчас в гнездовье, страну синих холмов и звенящих рек, покинув родные пещеры, она бы увидела странное зрелище, которое, может быть, напугало бы кожистую тварь, обладай она хоть каким-то страхом.

Если бы червь безмозглый выполз бы на поверхность и узрел это, он бы забился в судорогах, да и уполз поскорее во глубь земную, спасая свою никчемную жизнь.

Если бы пещерная мокрица, обитатель мутных тинистых водоемов вынырнула бы на поверхность, и сие предстало бы перед ее глазами, она бы постаралась тут же занырнуть поглубже, туда, куда никогда не доходит свет.

Если бы рядовой «чумной», житель деревеньки у подножия холма, обратил бы свой непритязательный взор на эту картину, то с криком бы бежал, спасая свою жизнь, а может, если бы был поумнее, то забрался б на самый верх самой высокой скалы. Да и прыгнул бы с нее в пахучий эфир, ненадолго чувствуя себя вольной птицей.

Но они не видели. Просто потому, что ни мышь, ни червь с многоногой мокрицей не имеют зрения, проводя дни в вечной тьме, а человек, бывший горожанин, «чумной», жертва Исхода, поселянин сейчас шагал по своей новой земле, и взгляд его был стеклянист и мутен, а шаги напоминали дергающуюся походку сломанной куклы.

И из каждой деревеньки, из маленьких поселений и одиноких хуторов в лесах, из пещер отшельников и черных замков, из густых буреломов выходили они, разные обличьем, с разным прошлым, а некоторые вовсе без оного, но роднящиеся одним: они все были воинами собирающейся сейчас Армии Исхода. Над быстро полнящимися полками, что неосознанно начинали идти в ногу, как единый многосоставной организм, витал клич, выражение воли кучки хозяев, властителей и повелителей этого подземного мира — Враги близко!!! Совсем рядом и пытаются совершить непоправимое!!! Скорей, скорей! У кого есть ноги, крылья или лапы!!! Догнать, перехватить, не допустить!!!

И если кто-то и шагал в этом воинстве не по своей воле, так это были его собственные проблемы.

Могучие псы в шипастых ошейниках, продукт черного колдовства над трупами расстрелянных памятной ночью собак, мчались впереди растущего войска. Город был здесь. Настоящий город, не тот, что наверху. Город троллей.

12

В военных тактиках есть так называемый «прорыв на опережение», немудреный прием для самых отчаянных. И если это было не то, что сейчас проделывал отряд Дивера, то тогда и вовсе не было этому способу названия. Разве что атака камикадзе.

Дивер несся впереди как ураган, что-то вопил, Никиту тащил на руках. Владислав едва поспевал, зараженный тем же диким азартом и буйством. Он уже не боялся схватки, теперь он ее жаждал, разом разломав все запреты, презрев страх плоти перед ранением.

Мельников отстал, с раненой ногой он не мог развить нужной скорости, Евлампий остался возле него, выкрикивая про мясо и кровавые жертвы. Остальные бежали сзади, подбадривая себя криками. Влада догнал Белоспицын — бледный, волосы всклокочены, глаза горят совсем как тогда, когда он, науськанный троллями пытался убить Сергеева в подъезде его собственного дома.

На полном ходу вылетели они в обширную пещеру с высоким, куполообразным сводом, как две капли воды похожим на уменьшенную копию Парфенона, только вместо округлого проема свисал длинный, корявый сталактит, по которому капельками спускалась вода. Пол был ровный, словно отшлифованный, а в дальнем конце зала струился тот самый черный поток, вернее уже не поток, целая антрацитовая река, жирные воды вяло текли, скользили по полу, и в результате долгой их деятельности в камне образовалось некое подобие пляжа, выложенного нанесенным за многие годы сероватым песком. На этом-то сумрачном пляже и обреталась потерянная взрывчатка — десятки ящиков, разбросанных тут и там, смотрелись подле черной реки более чем дико.

Они почти успели, не хватило секунд десять, не больше. Диверу еще удалось крикнуть что-то воодушевляющее, но совершенно неразборчивое, успели мол, как из противоположного туннеля появились первые ряды воинства троллей. Арьергард, шли они так плотно, что крайние задевали плечами за стены туннеля. Все до единого воины были не людьми — зеленокожими, чешуйчатыми тварями с плоскими, ничего не выражающими глазами. Вооружены они были кто чем — топоры, рогатины, какие-то примитивные копья, при ближнем взгляде на которые оказалось, что это просто ржавые арматурины с заточенными концами. Врагов было много, а шли они таким плотным потоком, что казалось, словно и вправду зеленая буйная вода стремится прорваться в пещеру и в яростной схватке слиться с черной рекой. Позади чешуйчатых виднелись и вовсе невообразимые твари, и все это бесновалось, орало, курлыкало и посылало проклятья, в зависимости от уровня интеллекта.

Как никогда более похожий на буйного вождя каких-то средневековых викингов, Дивер, открыл рот и закричал приличествующее случаю:

— Мочи их!!!! МОЧИ!!!

И Влад, умный тихий Влад, с радостью откликнулся на призыв, открыв огонь в сторону чешуйчатых. Дивер тоже стрелял — длинной очередью, без перерыва, он знал, только так можно остановить идущих плотным потоком врагов. Позади раскатисто загрохотали автоматы Степана, Мартикова и Стрыя.

Бегущие твари, споткнулись, добрый десяток следующих в авангарде повалился на пол в корчах, идущие позади запнулись о них, а там, в туннеле все шли и шли вперед, не в силах остановиться, движимые злым чародейством. Кровь брызнула на пол, две секунды спустя уже текла ручьями, твари валились одна на другую, руки-лапы дергались, челюсти бессильно щелкали, боевые выкрики сменились стонами раненых и умирающих. На выходе из туннеля образовалась дергающаяся и трепыхающаяся свалка, казалось, это огромный многолапый зеленый спрут лежит там с десятками глаз и пастей — неродившийся кошмар клиента психбольницы.

— Так их, так! — орал Дивер, надрывая глотку.

Это была не битва — избиение, бойня, мясорубка. Кровь забрызгала стены, по полу лились уже не ручьи — реки, стекали по наклонной, стремясь достигнуть черных вод. Крики и стоны оглушали, сливались в однородный пульсирующий вопль, как будто здесь, в этом узком ограниченном пространстве пещеры резвится целая стая мелких птиц. Никита пал на колени и зажал уши руками. По лицу его текли слезы.

В воздухе пахло дымом, паленой плотью, кровью и содержимым внутренностей умирающих чудовищ.

С визгом выскочили вперед и тут же пали трое псов, пули выбивали целые клочья из их вороной шкуры и подбрасывали в воздух. Взлетел, кувыркаясь в облачке слюны, белоснежный заостренный клык. Капли крови розовым туманом реяли за ним. Смешивались со слюной, а пес, бывший их обладатель, медленно издыхал на груде своих собратьев.

От стен туннеля отскакивала каменная крошка, твари шли в облаке мелкой пыли, она ела им глаза, чешуйчатые руки бессильно терли веки, но остановиться бывшие горожане уже не могли — сзади все напирали и напирали новые полки.

Хозяева были бездарными полководцами и потому свято следовали главному правилу всех бездарных полководцев: не получается тактикой — возьмем силой.

И они брали. Потому что стреляли лишь пятеро, а на приступ шли тысячи. Гибли, их разрывало на части плотным огнем, отрывало им лапы, они падали, но сзади шли все новые и новые полки, и не было им конца. Шли бывшие горожане, которые еще два месяца назад были обычными людьми — друзьями, родственниками, любящими мужьями и женами, отцами и детьми со своими мелкими проблемами, мелкими радостями и горестями, что все вместе зачастую и составляет то пресловутое неуловимое некоторыми счастье.

А теперь они шли и гибли под пулями, не рассуждая, не противясь приказу.

Патроны в оружии Дивера закончились, но вместо того, чтобы спешно его перезарядить, бывший солдат, крикнул:

— Прикрывайте меня! — и, пригнувшись, чтобы не попасть под огонь своих же, рванулся к взрывчатке.

Никита лежал на полу ничком. В двух метрах от него застыл в уродливой позе один из прорвавшихся слишком близко псов.

Патронов было мало, нападающих, напротив, много, и не надо было обладать даром предвидения, чтобы понять — что армия троллей была куда многочисленнее, чем оставшиеся у общины Влада патроны. Тут наверное не помогла бы и вся ныне сгинувшая армада Босха с ее пулеметами, гранатометами и зениткой в ретивых руках бойцов.

Сергеев понял это, и бегущий прямо к реке Дивер понял тоже, а остальные не замечали, опьяненные бесшабашной стрельбой. Улыбки на лицах, замолчал автомат, не беда, запасной магазин из кармана и оружие снова поливает ненавистных тварей свинцом.

Чешуйчатые кончились — уродливыми трупами все до единого распростерлись они на холодном гранитном полу, не меньше двух сотен сложило здесь голову, образовав перед выходом в подземный мир почти полутораметровый вал изуродованных тел. Кровь лилась потоками, скапливалась в углублениях багровыми лужицами. Алые ручейки несли ошметки чужой плоти — куски кожи, оторванный палец с изогнутым агатовым когтем, белесый рыбий глаз, с тупым удивлением уставившийся в потолок пещеры.

Люди, теперь уже просто люди, еще не превратившиеся, но с пустыми оболваненными лицами карабкались теперь на вал, и, попав под огонь, падали, не меняя удивленно растерянной гримасы.

Дивер достиг взрывчатки и вскрыл один из ящиков. Руки его действовали стремительно и с завидным автоматизмом. Вставил детонатор, активировал, вскрыл другой ящик, поставив взрыватель, вскрыл третий…

Кровь дотекла до Черной реки и смешалась, пустила алую, очень яркую струю.

С трубным ревом на вал вскарабкался массивный, покрытый жестким черным мехом монстр — не то кабан исполинских размеров, не то ставший вдруг хищником лось. Черные глаза грозно сверкали. Своей тушей копытное чудовище на долгих три минуты загородило проход, и держало то драгоценное время, пока Дивер устанавливал детонаторы, а потом пало с громом, разрушив вал и пустив вперед свежие силы подземных.

Не вовремя — у общины кончились патроны, слишком быстро, но иначе и не могло быть, слишком длинные были очереди, слишком рьяно стреляли, словно в запасе у них вся амуниция Босха.

Бойцы Дивера застыли, удивленно глядя на замолчавшее вдруг оружие. Они увлеклись, они забыли, что патроны имеют свойство кончаться.

Монстры и люди прорвались сквозь трупы своих сородичей и теперь уверенно бежали навстречу. Влад опомнился, бросил автомат и побежал прочь.

На выходе он чуть не столкнулся с Мельниковым, тот отчаянно спешил, но раненая нога никак не хотела бежать. По бледному лицу Сергеева Васек понял, что дело пахнет жареным, и, выйдя в пещеру, поспешил открыть стрельбу. Вовремя. Волна наступающих захлебнулась. Полтора десятка упало на пол и покатилось по нему, обильно пятная камень собственной кровью. Дивер оставил взрывчатку, и швырнул автомат в стройные ряды накатывающихся монстров — тут снова пошли чешуйчатые, знакомые полуволки — жертвы проклятья, какие-то студенистые бледные твари, все порождения подземелья были здесь.

Севрюк подхватил уродливую секиру из рук подохшего под пулями студенистого и стал отмахиваться от наседающей толпы. Получалось плохо, его оттеснили назад и чуть не свалили на пол, и несдобровать Михаилу Севрюку, если бы свинцовый град из автомата Мельникова не дошел до его оппонентов и не сразил большую их часть.

Дивер побежал.

Мартиков кинулся вперед, под самый нос тварей и успел выхватить пребывающего в стране светлых грез Никиту — малец лежал неподвижно, а чужая кровь натекла вокруг него, словно Никита стал жертвой кровавого и брутального убийства.

Выбегая последним, Дивер обернулся, взгляд его навсегда запечатлел общую картину, которая вполне могла стать наглядной иллюстрацией к девятому кругу Дантова ада — низкие, увенчанные сталактитами своды, кровавая река на полу, и еще одна, словно вся состоящая из расплавленного вара. И толпы орущих и беснующихся монстров, сплетающихся в один сплошной, источающий вопли ярости девятый вал. Босх, давно умерший живописец, ты не просто так писал свои гравюры, ты наверняка видел что-то подобное.

А потом вслед за своим воинством стали появляться они — тролли, и их массивные силуэты — было последнее, что увидел Михаил Севрюк, прежде чем пещера скрылась из виду.

— Севрюк!!! — заорал Владислав на бегу, — взрыватель где?!!

Тот улыбнулся усмешкой безумца, вздернул левую руку, в которой была зажата пластиковая коробочка взрывателя.

— Пошли, пошли, пошли!!! — орал где-то впереди Мартиков, — Хонорова не забудьте. Оставите — сожрут!!!

Влад бежал, и теперь его вместо боевой ярости переполняло чувство гордости, чувство выполненного долга. Они сделали, они смогли, несмотря на все препоны и ловушки! Они провернули колесо судьбы в свою сторону. О, это был миг абсолютного счастья, гордости собой и теми, кто рядом!

Хоноров беспомощно кричал посередине туннеля. Его подхватили, поволокли за собой — скорости не снижать.

Но их догнали. Твари были быстрее, а их маленький отряд из-за хромающего Мельникова не мог бежать с прежней скоростью. Дивера настигли, и он вынужден был обернуться, начать отбиваться свой секирой, снова бежать. Счастье в том, что идущие плотной волной монстры не могли встать в коридоре больше чем трое в ряд. Они мешали друг другу, некоторые падали, и их тут же затаптывали.

— Ааа!! — заорал вдруг Дивер, пробравшаяся низами четвероногая тварь впилась ему в ногу, пытаясь перекусить кость. Севрюк выл, как оглашенный.

Влад приотстал, ударил ногой пса по голове, целя каблуком по глазам. Псина на миг разжала челюсти, и Дивер вырвался, тут же перерубив ей спинной хребет своим страшным оружием.

Иногда от победы до поражения один шаг, и никогда не следует полностью отдаваться ложному чувству всемогущества.

Дивер махал секирой, сталь звенела и сыпала искрами, в воздух взлетали кровавые капли и оседали на необработанных стенах пещер. Озверелый чешуйчатый вырвался из толпы и в изящном прыжке достиг Севрюка и впился ему в руку. Тот замешкался, и еще двое так же вцепились в него, оглушающе вереща. Дивер кричал, кричал в панике. Влад заорал, привлекая внимание к Севрюку. Тот шатался, на него наседали, а взмахи секиры становились все реже. В воплях военного вдруг прорезалась агония.

Влад и Степан подскочили к Диверу, стали охаживать тянущиеся лапы прикладами автоматов, Сергеев рванул на себя дико орущего бывшего колдуна и выдернул из толпы обезумевших тварей. Все лицо Михаила Севрюка было в крови, кровь сочилась из рваных ран по всему телу, одежда изодрана. Дивер что-то кричал, но Приходских и Влад потащили его прочь, отбиваясь от наседающих подземных.

— Что?! — крикнул Приходских.

— Взрыватель!!! — орал Дивер. — Там выронил!!!

Влад оглянулся — сплошное орущее месиво гадов, чешуйчатые руки, руки белесые с тонкой кожей, человеческие грубые с мозолями, косы, топоры. Не пробраться. Сергеева словно окатило ледяной волной, как будто взяли декалитр снега с поверхности, да и опустили на него, разгоряченного битвой. Он падал, падал сейчас с воображаемого пьедестала. Надежды рухнули, жизнь осталась, и Влад, движимый сейчас исключительно чувством самосохранения побежал прочь. Дивер, похоже, плакал и все порывался вернуться. Остальные бежали впереди, окрыленные своей уже не существующей победой.

Их гнали долго — семерых измученных человек. Они бежали по коридорам, а на пятки наседала галдящая, орущая и немилосердно воняющая толпа. В них летели палки, камни и грубые подобия копий. Дивер бежал на подгибающихся ногах, дышал с хрипом, Мельников до боли стискивал зубы — рана на ноге разошлась и стала ронять на холодный пол темно-красные капли, Хонорова тащили чуть ли не на себе, утомился и Мартиков, волочащий весьма тяжелое тело пятилетнего медиума.

Жалкое зрелище — воинство инвалидов. Они бросили оружие, потому что тяжелое, выкинули прочь отвоеванную секиру — мешала бежать.

В штольнях стало полегче, узкие стены не позволяли толпе как следует развернуться, от силы трое в ряд, кто-то из нападавших падал, и его безжалостно затаптывали, а по содрогающемуся телу шли новые и новые лапы, так что в конце оставалось лишь густо перемазанное кровью месиво, в котором не определить уже было — человек тут упал, тварь чешуйчатая или еще кто. Крупные монстры в штольню не пошли — мешали размеры.

Бежали наугад. Никиты, верного проводника теперь не было, и Мартиков опасался, как бы тот теперь не искал путь в страну мертвых — лицо Трифонова побледнело, а в сочетании с чужой кровью это давало страшный эффект недавно умершего насильственной смертью.

Как они не попали в ловушку или тупик, осталось загадкой, может быть вел кто-то, а может, проявилось в экстремальной ситуации пресловутое шестое чувство, но через полчаса такого бега они ненадолго оторвались от погони. А впереди замаячила дверь в бункер. Следующий впереди всех Белоспицын проскочил в дверь, приостановился, пропуская остальных, мельком вгляделся в лица — перекошены, глаза широко открыты, но ничего не замечают. Стрыя схватил за плечо, толкнул на дверь:

— Запирай!!!

Стрый тупо смотрел на дверь, потом в глазах мелькнуло понимание, и он кивнул. Задвинул железную створку и с клацаньем провернул замок ключами Босха. Их он так и оставил висеть в замке — на случай, если попытаются открыть изнутри.

Но преследователи не пытались — слишком разгорячены и нерассуждающи они были. Уже когда беглецы поднимались через бункер к выходу, на запертую дверь обрушился таранный удар, который наполовину сорвал ее с петель, изогнув, словно смятый бумажный лист. Второй удар вынес ее всю и отшвырнул в коридор. Подземные хлынули потоком.

Погоня не отстала и на поверхности. Преследуемая вопящей ордой людей и нелюдей кучка горожан, отважившаяся бросить вызов самим троллям, ведомая теперь обретшим второе дыхание Дивером, бежала сквозь заснеженные улицы. Но не обратно в город, опять к Арене, Центральной, Школьной, к мосту и Мелочевке, к Степиной набережной с опустевшей лодочной станцией. Бежала на север. Вниз по Покаянной, а потом вверх, на один из холмов, внизу которого проходило одно из двух, связывающих город с цивилизацией, шоссе.

— «Бежать?! — подумал Влад. — Но ведь…»

А потом взглянул в лицо хромающего рядом Дивера и понял, что желания того уже давно не диктуемы логикой. Кровь сочилась из десятка жутко выглядевших укусов, лицо Севрюка побледнело, рот безвольно открылся. Бежал только на силе воли.

Твари бесновались позади, вздымали снег костистыми лапами, но чем дальше они отдалялись от выхода из подземелья, тем меньше было у них гонору. Воздух поверхности плохо действовал на них, взращенных под скрытыми туманом сводами. Они начинали сбавлять темп, агрессивность слетала с них, словно мертвый лист в листопад, и все чаще безумные преследователи останавливались и терли глаза. Кто-то упал в снег, да так и остался лежать. Люди, бывшие горожане один за другим замирали на месте, испуганно оглядываясь, словно все как один заполучили тяжелую форму агорафобии. Город страшил их. И воинство, встав, тоскливо глядело вслед удаляющимся беглецам, глухо выло угрозы и неразличимые проклятия. Снег сыпал сверху — такой нежный, пушистый, и когда он падал на чешуйчатые плечи подземных, они содрогались и начинали трястись мелкой дрожью. Белесые глаза мутнели, морщинистые веки щурились.

Злобно повыв и потряся оружием, подземное воинство повернуло назад. В конце концов, свою функцию они выполнили — оборонили родное Гнездовье от наглых пришельцев. А те, замерев, испуганно глядели, как удаляются их многочисленные преследователи. Уходящие нелюдские силуэты на заснеженных улицах казались эпизодом полуночного кошмара. Луна прорывалась сквозь тучи и серебрила чешуйки.

Дивер качнул головой и потащился вверх — на холм. Идти здесь было трудно, толстый слой снега связывал ноги, то и дело грозил уронить, и тогда покатишься вниз в облаке мелких слипшихся снежинок, и будешь катиться, пока не достигнешь подножия.

Тем не менее, они забрались. Замерли на вершине, продуваемой всеми ветрами. Впереди лежал город — темный и почти полностью скрытый снежной пеленой. И нельзя было сказать, что за этим кружащимся пологом скрываются километры улиц, высокие панельные дома, замерзшая речка, перекрестки, тупички, фонарные столбы, лавочки у подъездов и замерзшие палисадники под окнами, игровые площадки и вмерзшие в лед карусели, засыпанные по крышу гаражи, почти все со своими четырехколесными постояльцами, бензоколонки, вокзал, больница и газетные редакции, котельные, Дворец культуры, кладбище и дачные участки. Все, что было построено сгинувшими людьми за века существования города. Бездна труда и бездна энтузиазма строителей, полагавших, что они — первопоселенцы, и даже тот факт, что для основания города пришлось изгнать финно-угров, не смущал этих сильных и жаждущих экспансии людей.

Но они не были первыми. Это была их главная ошибка. И даже финно-угры не были первыми. И сейчас, стоя на заснеженном, поднимающимся над городом холме, Влад отлично это понимал. Товарищи его по несчастью тоже смотрели вниз, ждали, и лица их светились надеждой. А Сергеев должен был объяснить им, что все пропало, но не мог подобрать слов.

13

Ночью глава «кастанедовцев» Виктор Петрович Лемехов почувствовал зов. Он происходил издалека, но вместе с тем с легкостью проникал сквозь толстые кирпичные стены. Не то чтобы руководитель, содержатель, и вообще отец родной общины, ютящейся в «Кастанеде» очень испугался — житье-бытье опротивело ему, он устал и жаждал покоя. Кроме того он чувствовал — его час близок. И вот — сладкий зов, томительно волнующий, полный смутных обещаний новой красивой и сказочной жизни. Лемехов прислушался — зов звучал из-под земли, как они и думал.

Осторожно глава общины поднялся со своей узкой (но вместе с тем, привилегированной, остальные-то спали на полу) кушетки, и проследовал к двери. Натянул теплую одежду. Оглянулся на свою комнату — бывший кабинет самого владельца бара — с некоторой грустью. Но, впрочем, не особой — впереди его ждала новая жизнь, полнящаяся событиями и морем чувств. Лемехов почувствовал, как рот его расползается в блаженной улыбке — визитной карточке «чумных», и запоздалый страх встрепенулся у него в груди. Виктор поспешно спрятал ухмылку. В конечном итоге теперь все равно — Лемехов уже старый человек, и бремя власти, даже над кучкой обездоленных беженцев ему не по плечу. Лучше уйти, и пусть его место займут достойные.

Он вышел из кабинета, тепло улыбнулся Иванкину — не спавшему, стоящему на страже у дверей. Молодец, охраняет своего главу. Иванкин хотел что-то спросить, но Виктор Петрович приложил палец к губам — тише, мол, все в порядке, и пошел к выходу, бесшумно огибая спящие тела. Последних заметно поубавилось — шла затяжная война с «катакомбниками», в ход пошли последние резервы, и уже женщины и дети короткими тусклыми днями учились стрелять. Виктор Петрович, глядя на это, понимал, что победы не будет, ни у той, ни у другой стороны.

Тихо прошагал он через спящих общинников и, открыв дверь, вышел в кружащую ночь. И больше общинники никогда не видели своего главу Виктора Петровича Лемехова.

Этим же днем Алексей Барышев обнаружил кабинет главы пустым и полным столетней пыли и в ужасе побежал доносить сию весть до соплеменников. По пути он остановился, глядя пустыми глазами в потолок бара, а потом двинулся дальше, уже куда более целеустремленно.

— Исход!!! — крикнул он перед собравшимся народом, — глава наш Лемехов покинул нас и более никогда не вернется. Исход забрал его!!!

Женщины отметили это заявление заученным горестным воем, они теперь так реагировали почти на любое известие, благо хороших среди них было немного.

— НО! — крикнул Барышев через этот плач. — Мы не погибнем!!! Мне было видение!!

Толпа ахнула как один человек, кто-то упал на колени, кто-то в обморок.

— Да, видение, — уже тише сказал Алексей, — пришел ко мне дух светоносный и молвил: что де сдохнем мы все, ежели как сейчас будем червями под землей хорониться!!!

На него смотрели как на мессию. Буйные суеверия, разросшиеся в среде общинников, теперь не ставили под сомнение слова даже явного шарлатана. А Барышев им не был.

— Мы уйдем отсюда. Покинем город, это гнездо, полное плесени и черных крыс! Оставим подвалы!!

— ОСТАВИМ!!! — крикнули «кастанедовцы». — НА ВОЛЮ, К СОЛНЦУ, К СВЕТУ!!!

Кто-то орал еще «бей катакомбников», но его не слышали.

— К черту Исход!!! — заорал Алексей, надсаживаясь.

Народ заревел, закричал, зааплодировал. И уже через час, плотная, закутанная в тряпье община «кастанедовцев» покинула давший им название бар и устремилась на улицу. Барышев шагал впереди, спешно назначенный новым главой.

Позади старые матрасы, пустые консервные банки, керосиновые лампы, драная одежда и грязное белье — все эти приметы дешевого быта распались, оставив помещение «Кастанеды» девственно пустым.

А общинники шли через город, уверенно, несмотря на падающий снег и сильный мороз. Алексей вел своих соплеменников на волю. И пусть уже десять раз пытались отсюда уйти, на этот раз всем почему-то казалось: у них получится. Тонкий девичий голос взвился песней, десяток голосов подхватил и скоро пели уже все, а ветер подхватывал песенные слова и бросал их на оледенелые стены домов.

На перекрестке с Верхнегородской общинники увидели впереди людей и остановились, настороженно глядя вперед. Такая же толпа, может быть чуть побольше — тут и там знакомые лица. «Катакомбники» стояли и тоже молча смотрели на оппонентов. Бывшие друзья и соседи, нынешние враги.

От отряда «катакомбников» вперед вышел человек. Глава. Но не тот, не старый, с которым ругался еще Лемехов, другой. И Барышев узнал его — это был его старый друг, Владимир Кедрачев, с детства знакомый. И он тоже стоял, неуверенно и растерянно глядя на Алексея. Сверху сыпал снежок, и две группы людей (по сути единственные оставшиеся в городе общины, хотя ни та, ни другая этого не знали), казались крохотными и незначительными посередине широкой улицы.

Алексей сделал шаг вперед и улыбнулся. Общинники потянулись за ним, а навстречу уже шел Кедрачев, и растерянность на его лице уступала место улыбке. Две группы людей, каждая по двадцать-двадцать пять человек, не больше, шла за своими лидерами. Потом Барышев и Кедрачев пожали друг другу руки и пошли вдоль Центральной плечом к плечу, а позади них бывшие непримиримые группировки смешивались воедино, и скоро уже нельзя было понять, кто из какой общины. Люди здоровались, пожимали руки, встречались знакомые и друзья, имевшие несчастье жить в разных районах.

И ведомые двумя главами, люди пошли дальше. Не стало ни «кастанедовцев», ни «катакомбников», а были здесь просто горожане, чудом избежавшие Исхода. И теперь они уходили прочь, последние оставшиеся на поверхности люди.

Шли они через город Верхний, потом через мост и город Нижний… остановились только, когда поднялись на холм, за которым скрывалось шоссе. Здесь были еще люди, и снова обретшие целостность горожане приветствовали их криками и шутливыми возгласами, а те только смотрели на них круглыми удивленными глазами. Расположившись на холме, люди замерли, повернувшись лицом к оставленному ими городу. Они чего-то ждали.

14

В глубине земли, куда не могли проникнуть смятенные и потрясенные переменами их взоры, было тихо. Сеть-череда туннелей: штольни, пещеры, узкие ходы и широкие подземные магистрали, высокие каверны с дивной красоты озерами в середине и крошечные ниши — родной дом для десятков странных существ. Вся земля под городом была изъедена пещерами — рукотворными и природными, теми, что проложила вода и мгновенное возмущение в земной коре. Много-много пещер, зачастую отделенные одна от другой филигранно тонкой каменной стенкой. Как дорогой сыр, и странно было, что этот лабиринт, этот конгломерат пещер и каверн давно не обрушил свои хрупкие известняковые своды, да и город в придачу в бездны земные.

Войско троллей ушло. Удалилось в свою холмистую вотчину, а там разбрелось кто куда: люди — работать, тролли — править и иногда требовать этих людей к себе в замки. Надо сказать, что осталось их не так много — странные процессы, изменения, вызванные магией владельцев замков, с пугающей стремительностью набирали ход.

Коридор, по которому бежали дерзкие пришельцы, был пуст — здесь уже не было мертвецов, как в зале с черной рекой, валялся только пустой автомат, да три сломанных грубых копья.

Волк поднял мохнатую благородную голову и принюхался. Тихо, только поскрипывает в стенах порода, разбуженная грохотом выстрелов и воплями нападающих. Волк не боялся, он не знал, что означает этот скрип и ворчание. Он искал пищу. И она была рядом — много, много обездвиженной, недавно убитой дичи. Зверь коротко фыркнул. Волчица покосилась на него желтым глазом, и обнюхала лежащую на истоптанной тысячами ног и лап, черную коробочку, прямоугольную, с выростом антенны. Стеклянный ограничитель разбит, черная кнопка торчит над гладкой поверхностью пластика.

Сзади зашевелилось, появилось тусклое сероватое свечение, и возник еще один волк. Он тоже чуял пищу, пусть и не пользуясь, как другие звери, нюхом. Призрачный собрат рыкнул и затрусил в сторону большой пещеры. Сорвалась с места и волчица, которую перестала интересовать неприятно пахнущая пластиком и резиной коробка.

Последовал и волк, аккуратно ступая лапами по холодному полу. Передняя задняя, передняя…

Широкая и пушистая, когтистая задняя лапа взрослого волка наступила на взрыватель, придавив до упора черную блестящую кнопку. Призрачный собрат взрыкнул, мигом подавшись назад.

Забавные шутки иногда подкидывает нам судьба.

Волк-призрак уже мчался назад, глаза горели диким огнем.

А в глубине земной как будто что-то мощно вздохнуло.

15

Никита Трифонов лежал на мокром снегу, на лицо его падал снег, но маленький оракул не чувствовал его ледяных касаний — он видел сон. Глаза так и бегали под закрытыми веками.

Очередной сон. Новый сон.

Последний сон.

Он не знал, откуда они появились, да и неважно это. Они уже здесь были — вот что главное. Это была их земля, земля по праву, бескрайние владения, простирающиеся от моря и до моря, сверху накрытые голубым сияющим куполом неба. Это было привольное житье, и никто не мог помешать этим созданиям строить свое государство. И они строили, одна за другой вырастали их деревни — пусть небольшие, не блещущие красотой, пусть просто набор грубых каменных хижин, — но это были их хижины, в которых они прятали свои массивные неуклюжие тела от непогоды, и гроз.

Ну разве людишки, хилые человеки, едва перешагнувшие из каменного в бронзовые век — слабые червячки, что звали их троллями, могли быть помехой? Люди селились под боком, в своих убогих деревянных домах, и скоро тролли поняли, что их можно использовать в своих целях. Ритуальная магия была подвластна троллям, и скоро уже с каждой человеческой деревни собиралась жуткая дань. Взрослые, женщины, дети, вот дети особенно интересовали существ, которые довольно скоро стали называть себя Хозяевами.

Но ведь они и были Хозяевами, разве не так?

Сила их росла, и с каждым новым пройденным веком они все больше переселялись из северных областей, где зародилась их цивилизация, в области южные, плодородные, полные людей — крепких и здоровых, а люди, люди и были залогом силы троллей.

В ту цветущую эпоху, которая для нас погребена под спудом тысячелетий, когда еще не зародилась великая цивилизация Египта, а Греции и этрускам еще предстоял трудный поход в гору познания, государство троллей достигло своего апогея, став величественной державой, слухи о мощи которой доходили даже до самых отдаленных земель. Пожалуй, никто на тогдашней земле не мог противостоять их совокупной мощи, во многом подпитываемой магией, разве что Атлантида, которая, впрочем, тогда еще только набирала силу и знать не знала о предстоящем огненном шторме.

В это-то легендарное время и был построен здесь, на этой богатой южной земле, город. Исполинский мегаполис, столица государства троллей, сосредоточие силы и магии их народа. Город, который многочисленные рабы из числа людей, а также их оставшиеся свободными соплеменники назвали Логово Троллей, или на одном мертвом языке — Тролльхеттен.

Могуч был город этот, простерший на многие версты щупальца районов и кварталов, пытливо тычущий небеса шпилями своих строений. Велик и могуч, и всякий путник, которому довелось увидеть эту евразийскую жемчужину, неизменно падали на колени, пораженный его великолепием.

Сильны были тролли, сильна их империя, но как всякая цивилизация, у нее было свое начало и свой конец. Никогда уже не узнать, что именно произошло с этим странным народом — все свидетели мертвы и сгинули в хаосе прошедших лет. И многочисленные рабы сгинули вместе со своими Хозяевами.

Троллей настигло проклятие. Кто проклял, и за что — тайна, и останется ею навсегда. Они стали бояться солнечного света, сначала бояться, потом болеть, а потом умирать, обращаясь в грубые каменные статуи. За неполные десять лет число их сократилось до совсем малого количества, а те, что остались в живых, страдали добрым десятком страшных болезней. Они вымирали, вымирали на глазах.

Другие бы сгинули. Сколько цивилизаций вот так пало во прах, не оставив после себя даже легенд и сказок. Другие, но не тролли. Сильные маги, они не вымерли, они… ушли. Все до единого, те, кто еще оставался в живых. Уход их сопровождался грандиозным жертвоприношением, которое должно было открыть дверь отсюда.

Куда они ушли? Далеко, может быть в иной мир, может быть дальше. Кто знает… После них остались смутные легенды, которые передавались людьми из поколения в поколение, пока не превратились в сказания, а после и вовсе в сказки — страшилки для маленьких детей, и город Тролльхеттен, опустевший, превратившийся в некрополь, и суеверные люди боялись подходить ближе чем на десяток километров к вымершему мегаполису.

Минули годы, века, тысячелетия. Сказки оказались прочнее каменных стен, и все так же непослушным детям рассказывали про страшных ночных троллей, хотя сами при этом уже ни капли не верили в их существование. А город исчез — ушел под землю, скрытый пролетевшим над ним сонмом веков.

Люди забыли. И уже не так давно основали на месте ушедшего в землю Тролльхеттена свое поселение, что со временем разрослось, расширилось, взметнуло в небо громады панельных домов, корпуса завода с подпирающей облака дымовой трубой. И люди размножились, ощущая себя хозяевами здешней земли. Они как-то раз даже выдвинули идею, что кроме них никого нет. Глупые люди с короткой памятью. Двадцать пять тысяч человек над похороненной в земле чужеродной святыней…

Но кто же знал, что когда-нибудь тролли вернутся?

А они вернулись. Вернулись из непонятых туманных далей, преодолев бездну веков и расстояний. И нашли на месте своей великой Столицы людской муравейник, который к тому же по размерам в два раза превышал их Тролльхеттен.

Вернулись не все. Далеко не все, но проклятие отстало от них, болезни отступили, и лишь солнечный свет был для них смертелен. Тролли были в ярости, как же так, их — истинных хозяев этой страны задвинули под землю жалкие людишки, корм для их псов и сырье для ритуалов! Но что могли теперь сделать тролли, если выбирались на поверхность исключительно по ночам. К тому же обнаружилось, что наверху им стремительно становится хуже, и старые болезни снова поднимают голову.

Тролли остались внизу, в пещерах, на обломках своего Чудо-града и стали думать. Решение пришло быстро — если нельзя приспособиться к Поверхности, надо поверхность приспособить к себе.

В ту ночь начала лета и было совершено темное чародейство: оно не прошло даром, почти трети троллей пришлось отдать свои жизни ради воплощения колдовства. Они не колебались, все до единого пошли под жертвенный нож. И потекла наверх древняя темная сила, из каждой щели в породе, из водяных скважин и колодцев, вверх-вверх, как ядовитый газ, пока не собралась в небе над городом Черная Вуаль. Невидимая, неощутимая, но вместе с тем влияющая на судьбы людей. С тех пор и пошло ветшание города и одновременное возрождение твердыни троллей — Тролльхеттена. Вуаль эта, странно действовала на людей, изменяя и коверкая их разум и тело, а также стала причиной появлений совсем новых существ, предназначение которых было не ясно. Когда пошли первые люди, стало проще — они использовались для колдовства, насыщали его, и все больше и больше распространялась эта зараза, и все больше людей попадало под ее действие.

Больше, да не все. Часть почему-то упорно не желала под землю. Почему, тролли не могли понять, и, в конце концов, оставили их в покое, закрыв для надежности границы.

И недолог уже был тот час, когда поверхность окончательно трансформируется и легионы измененных людей, а также немногочисленные оставшиеся Хозяева поднимутся наверх, чтобы окончательно вступить в права владельцев этой земли.

По праву истинных Хозяев и града их вечного и неразрушимого — Тролльхеттена.

Никита моргнул и открыл глаза, некоторое время слепо глядел вверх, потрясенный открывшимся ему видением. С трудом разомкнул высохшие губы и тихо промолвил:

— Мама все-таки была не права…

В глазах его отражалось синее небо…

16

Они стояли на крыше, он и она, взявшись за руки, а их любовь вилась над ними бескрылой птицей. Внизу под ними лежал город — мертвый, холодный, и вместе с тем готовый к возрождению. Сверху падал снег — нежный, мягкий, очень красивый, он посверкивал, игриво серебрился и, кажется, улыбался двоим, что стояли на самом краю обледенелой крыши, посередине медленной, кружащейся в темпе вальса метели.

Сначала они молчали — все слова уже были сказаны, решение принято, и осталось лишь решиться и сделать шаг. Пять этажей пустых заледенелых квартир. Они одни. Ну и пусть.

Она улыбнулась. Впервые за долгое время. И он тоже, неумело, чувствуя какое-то глупое воодушевление, словно впереди была не смерть, а долгая и счастливая жизнь.

Сбросившие оковы, разбившие барьеры, отринувшие рамки — они стояли и по-детски радовались кружащему снегу.

Ее губы разомкнулись, и она прошептала совсем еле слышно:

— Мы как Ромео и Джульетта…

А он крепко сжал ее руку. Глубоко вздохнув морозный, пахнущий фекалиями воздух, они сделали шаг — с крыши, и из жизни, сделали со счастливыми улыбками на лицах.

Падали молча, и лишь у самой земли, повинуясь дремучему инстинкту самосохранения, она коротко крикнула, и тут же этот последний всплеск жизни оборвался глухим ударом.

Еще пять минут они жили, лежа в изломанных неестественных позах на заледенелом асфальте, смотрели, как кровь их смешивается вместе в последнем, всепроникающем объятии. Лед таял под теплотой крови.

Потом они ушли — сначала он, а потом она. Полторы секунды их разбитые тела неподвижно лежали, и снег уже начал припорашивать их холодным сверкающим саваном…

Через две секунды земля задрожала, тяжкая судорога прошла по всему городу от Школьной до Покаянной, прокатилась, отмечая свой путь серебристым звоном лопающихся стекол. Потом в нарастающем победном грохоте последовал удар — дикий, всеразрушающий коллапс, еще одна встряска, которую уже совершенно не было слышно в нарастающем громе, и земля в районе городской свалки вспучилась.

Ударивший вверх фонтан битого камня, вперемешку с испаряющимся белесым паром, снегом лишь предварял дело. Три миллисекунды спустя на месте свалки разверзлось огненное, всепожирающее жерло, в котором бесследно сгинула сама свалка вместе с километрами литой ограды, частью близлежащих улиц и половиной старого трехэтажного дома, враз потерявшего весь фасад.

В ореоле белого пламени, в который искусно вплетались мазки всех цветов алого и желтого, в окружении смоляного дыма и раскаленных багровых обломков плавящейся на глазах мостовой вознесся в темные небеса исполинский огненный шар, смотреть на который было невозможно, и который бросил на весь город адский пламенный отсвет, словно ни с того, ни с сего начался грандиозный рассвет.

Шар этот, принимающей форму гриба, возносился все выше и выше, волоча за собой остатки Нижнемоложской улицы, меняя цвет с ослепительно белого на буйно оранжевый с черными, резкими мазками — самый грандиозный из всех огненных фонтанов. Тяжелый артиллерийский грохот разнесся по округе, взрывная волна, несущая куски расплавленной породы и металла, прошлась по близлежащим улицам, сметая все и вся. Снег мигом испарялся, шипяще белым паром окутывал улицы, на которых одним за другим вспыхивали пожары. И над всем этим, грибовидное багровое облако летело все выше и выше, словно поставило задачу добраться до неба и навсегда воцариться там.

Сверху пошел огненный дождь, состоящий из обломков плавленой породы, горящего металла, стекла, ткани и пластика — все то, что уволок с собой со свалки взрыв.

Всходила огненная заря, и это было феерическое зрелище. Вытянутый гриб достиг облаков, все еще пылая и переливаясь светом, как десять тысяч не догоревших углей, и… тучи ринулись прочь с его дороги, разгоняемые колоссальным потоком раскаленного воздуха. Широким кольцом расходились они, и самые крайние из-за резкого скачка температур начинали плакать теплым мутным дождем.

Грохот стал глуше, теперь рокотало, словно где-то далеко шла сильная гроза, гром ворчал басовито и низко. Дождь лил потоком, небеса плакали водой и дымящимися осколками пластика.

Изувеченный город еще тащился за взрывом, но уже по инерции, нехотя — идеально прямую автостраду Центральной пересекло множественными извилистымитрещинами.

Грохот не смолкал, но теперь стало понятно, что это уже не раскат взрыва — это бунтуют недра, смертельно раненные грубым, иззубренным скальпелем кумулятивной детонации.

Черный столб, жирного, немилосердно воняющего дыма возносился из разлома посередине Нижнемоложской, и видно было, как ходят, содрогаясь в огне земные пласты, что столь долгое время держали на себе город.

Заря померкла — в образованный огненным грибом разрыв заглянуло синее небо. Было четыре часа пополудни. Багровый отсвет не угас до конца, кое-где все еще падал снег, а потом, сквозь небесный проем на город взглянуло солнце, создав невообразимо странный эффект, который вполне мог стать готовой картиной к апокалипсису. Кое-кто из стоящих на холме людей в истерике пал на колени.

И не дожидаясь, пока черное облако поднимется еще выше, город стал проваливаться. Земля уже не держала, и там, в глубине ее сейчас рушились один за другим хрупкие своды источенных временем пещер. Схлопываются каверны, исчезают проходы, пропадают пещеры в неистовом камнепаде.

Первой просела Арена. В центре площади вдруг образовалась широкая, с рваными краями трещина, в которую стало съезжать плитовое покрытие, волоча за собой здания. Не выдержав нагрузки, рухнуло изящное здание КПЗ, угрюмый массивный фронтон здания суда, откуда Мартиков выходил когда-то с радостью от удачно избегнутого наказания, сопротивлялся дольше, но и он пустил трещину по всему правому боку, а потом колонны подогнулись одна за другой, и дом рухнул в облаке едкой пыли.

На Центральной улице один за другим стали падать фонарные столбы, как поставленные на попа фишки домино в популярной забаве. Некоторые из них, при падении ломались как спички, показывая железобетонные внутренности.

Резкие трещины бежали по городу, змеясь и извиваясь, и некоторые вдруг открывались иззубренной пастью, которая расходилась все шире и шире, поглощая все и вся, до чего могла дотянуться. В одну из таких пропастей попала бывшая редакция «Замочной скважины», которая сгинула в открывшемся проеме без следа, не оставив даже намека, что здесь когда-то был дом.

Сотрясаясь, провалилась школьная спортплощадка, на которой состоялось освобождение Павла Константиновича, патетично описав круг в воздухе сгинули баскетбольные щиты, да и сама школа не заставила себя долго ждать, разделилась на две половины и рухнула в глубины земные.

В рушащемся городе стоял пушечная канонада, от которой закладывало уши.

Старый мост через реку Мелочевку вдруг стал вспучиваться самым невообразимым образом, горбатая спина изгибалась все круче и круче, а потом это величественное сооружение, похожее больше на безумную стелу, разом низверглось вниз в облаке пара и пламени. В образовавшийся пролом хлынула Мелочевка, и водопад этот на первых парах затмил бы собой легендарную Ниагару.

С треском сползла в воду лодочная станция, на которой Мельников дрался с братом Раменой, некоторое время плыла по течению, а потом водопад подхватил ее и швырнул вслед за мостом, где она и сгинула, болтая рваными сетями и разламывающимися на ходу лодками.

Кинотеатр «Призма», неожиданно стал треугольником, а потом и вовсе разделился на пять частей, обваливающихся по отдельности.

Сверху хлестал горячий ливень, мешался со снегом и каменной крошкой.

С нутряным стоном разошлась на две половины улица Школьная. На одной споро отъезжающей стороне остался дом Влада, на другой — бар «Кастанеда», так удачно оставленный жильцами. Потом землю вспучило, раздался глухой взрыв, и бар исчез, сменившись месивом каменным обломков, часть из которых была украшена неприличными надписями.

Так и не расцепив своих крепких объятий канули в пропасть «Фольксваген» и черный «Сааб», лишь блеснули в красноватом отсвете задние фонари.

Многочисленные дачные домики начали взрываться с резкими, кашляющими хлопками, потом давешний провал на месте дома бдительного пенсионера разверзся и поглотил половину дачного поселка. Земля на близлежащем кладбище зашевелилась, как в дешевом фильме ужасов об оживших мертвецах, но вместо того, чтобы исторгнуть зомби, провалилась сама, обеспечив клиентам заведения саму надежную из могил.

Старые дома на Покаянной улице поднялись волной, а потом рухнули, разваливаясь на мелкие составляющие, в которых сгиб и печально известный «Паритет» вкупе с Саввиным овражком, который теперь можно было переименовать в Саввинову бездну.

Мост Черепашка над высохшим руслом потерял ноги, а потом разломился на три куска и утоп в покрывающем дно реки иле.

Степина набережная на миг стала Степиной высотой, а потом сразу без перерыва Степиным провалом.

Канонада не смолкала, наоборот, ширилась, росла! Это был феерический апокалиптический салют в многие сотни тяжелых орудий.

Как смертельно раненное животное осел Дворец культуры, стены его ломались с пушечным треском. Потом земля разверзлась и приняла в себя уродливый образчик архитектуры, который ушел в глубину, волоча за собой все в исходящую трещинами пропасть.

В воздух взлетали измочаленные бревна, куски кирпичной кладки и разодранной жести.

Мягко сложилась и исчезла в земле лежка Жорика, отчетливо звякнула спрятанная про запас бутылка «Пьяной лавочки». А чуть после и давно забытая лежка самого Васька тоже изогнулась, а потом ее толстые железные стены смялись как фольга.

Буйная стихия разрушения правила сейчас в городе — разрушения всего и вся, подлинный Локальный Апокалипсис.

Сломались ребра у плотины, поменялись местами, сразу следом сухое русло разверзлось, и вся стальная конструкция, беспрестанно ломаясь во всех своих сочленениях, провалилась, за миг до этого превратившись в уже что-то совершенно авангардное.

В один миг исчезли обе городские больницы — простая и психиатрическая, и Братство Луны могло только порадоваться прозорливости своего гуру.

Тут и там проваливалась земля, изменяя геометрию улиц, прихотливо уродуя ландшафт, создавая что-то совершенное новое. Так в болотистой низине Нижнего города вдруг вспучился уродливым горбом новый холм, с которого каменным селем потекли все находящиеся на нем дома. Улицы срывались с насиженных мест, ровными полосами ползли вниз и только потом дробились на мелкие и мельчайшие части, целиком окутанные асфальтовой крошкой.

Черное облако, жирно блистая на солнце, зависло в синих небесах как чей-то полуденный кошмар.

Дома проваливались — богатые многоэтажки Верхнего города и бедные хибары города Нижнего, стихия не делала различий. Исчез дом Степановой родственницы — одной из первых жертв Исхода, сгинули дома Мартикова и Стрыя, на месте могилы Николая Васютко исходил огнем широкий пролом. Наклонилась и съехала в него порушенная голубятня. Рухнул с грохотом и дом самого Влада, Белоспицына и Трифонова — блеснули напоследок пустые рамы окон и все.

Завязались морским узлом рельсы на вокзале. Стоящие на приколе вагоны покатились под уклон и, набирая скорость, уехали прямиком в Геенну. Дрогнув. Распалось здание самого вокзала, а бетонный перрон отплыл прочь, мягко покачиваясь.

В бункере покойного Ангелайи сошлись пол и потолок, лишь глухо бухнули напоследок разорвавшиеся боеприпасы.

Редкие автомобили сваливались в бездну и пропадали в мятущемся камнепаде.

Это был пир разрушения.

Но даже такие катаклизмы когда-нибудь заканчиваются. Закончился и этот. Последним аккордом в неистовой симфонии уничтожения стало падение большой дымовой трубы. Сверкнули напоследок негаснущие красные огни, изрядно правда поблекшие на свету, и кирпичный исполин, перекрутившись вокруг своей оси, громогласно осел на землю внутреннего периметра. А через миг не стало ни Внутреннего, ни Внешнего периметра, и лишь обломок бетонной стены торчал из перепаханной почвы.

Настала тишина, которая после предшествующего грохота казалась почти оглушающей.

Кучка людей на незатронутом катаклизмом холме в безмолвном оцепенении смотрели вниз, на нежащийся под лучами проглянувшего солнца Тролльхеттен — надежду всего народа подземных троллей.

Города больше не было — черная пологая воронка, над которой серым туманом висела мелкая цементная пыль. Остатки каких-то строений выглядывали из почвы, словно стертые зубы. Ни дорог, ни коммуникаций, ничего.

На склон холма спикировал с голубеющих небес по какой-то странной прихоти взрыва рекламный щит. Желтые буквы на красном фоне: «550 — поздравляем родной город!» Оставшиеся в живых жители «родного города» потрясенно смотрели на этот клочок прежней жизни. Смотрели и не могли вымолвить ни слова.

Никита Трифонов приподнялся и с улыбкой подставил ладошки солнцу. Дивер поймал его взгляд, улыбнулся тоже — как малый ребенок. Эти двое явно нашли друг друга.

Спустя час народ повернулся спиной к уничтоженному поселению и потянулся вниз с холма. Позади солнце, проходя сквозь призму висящей в воздухе пыли, роняло на немногочисленные руины багровый отсвет, который почему-то не казался тягостным. Вверх тугой играющей струей уходило тепло, разгоняло серые облака. Дождь прекратился, а снег таял на глазах, являя собой ускоренное таинство весны. Казалось, вот-вот проглянут в пожелтевшей траве подснежники, да какая-нибудь пичуга пропоет свою весеннюю песенку жизни. Но пичуги молчали — испуганы были взрывом.

Люди шагали вниз, сначала медленно, словно во сне, а потом все быстрее и быстрее, и в конце некоторые уже бежали с радостными криками. Бежали с раскинутыми во вселенском объятии руками, любящие весь этот мир, его небо, зеленую траву и пьянящий свободный воздух. Кто-то пел, кто-то смеялся как сумасшедший — энергия била ключом, требовала выхода.

Люди бежали в нелепой среди зеленой травы зимней одежде. Но ее срывали, сбрасывали с себя, чтобы легче бежалось, чтобы грудь легче наполнялась бьющим в лицо бризом, ветром, который нес хорошую весть — заточение кончилось!

И они были счастливы! Счастливы, как узники смертного блока, сумевшие бежать на свободу. Потому что счастье — это почти всегда свобода.

Они все шли и шли, с шутками и песнями, с радостными выкриками, пока, ступая по замечательной мягкой траве, оставив позади разноцветное буйство осенних лесов под ярко-синим сентябрьским небом, не вышли к шоссе, что соединяло Москву и Ярославль. Как всегда оно было полно машин, и автомобили проносились мимо остановившихся горожан, такие разные, сверкающие и разноцветные. Их было так много и они ехали оттуда и туда, из больших, полных жизни городов: Москвы и Ярославля, Вологды и Твери… Много-много людей, которые не знают, что на свете есть тролли.

А водители, что проезжали мимо, иногда притормаживали, удивленно оглядывали этих странных, открыто радующихся людей, оборванных и грязных, похожих на беженцев из какой-то горячей точки, с глазами с затаенной тоской и явным весельем. Притормаживали, а потом ехали себе дальше, и ни один не рискнул остановиться кого-нибудь подобрать.

— Живем!!! — закричал Дивер, оборачиваясь, а за его спиной автомобильный поток все так же неостановимо бежал в обе стороны, символизируя собой вечное и неостановимое движение жизни. — Слышишь, Влад, мы живем!!!

Никита держался за его руку и сиял безмятежной детской улыбкой, в которой уже не было ни тени грусти.

— Жить в мире, где есть тролли? — спросил Влад.

— Нет, — ответил ему Никита Трифонов. — Жить в мире, где троллей нет!

И снова засмеялся. Далеко позади них в ярком солнечном свете исходила каменной пылью последняя надежда древнего народа.

Не оправдавшаяся.