Июнь, 2144 г.
Флагман Четвертой Межзвездной Экспедиции МКК-5 «Звезда»
Район Сатурна, Солнечная система
Мы уверенно приближаемся к орбите Гипериона — маленького естественного спутника, что кружится на расстоянии полутора миллионов километров от препоясанного кольцами газового гиганта по имени Сатурн.
Когда-то здесь летали только автоматические межпланетные станции размером с автомобиль, а теперь обретается орбитальный монстр «Прометей IV». Одного только научного персонала на станции человек сорок, а уж так называемого технического, то есть военных всех мастей — не счесть!
Всё главное начнется послезавтра. Послезавтра День-141 — дата выхода основной части экипажа из тестовой гибернации…
Ну а сегодня можно раскупорить бутылочку шампанского и перечесть «Женитьбу Фигаро»…
Хе-хе, какая еще женитьба, какого Фигаро? А вот бутылочку, пожалуй, можно.
Ну… за Сатурн!
Когда готовились к полету, у медиков ЦУПа — о конечно! — нашлись хитроумнейшие соображения касаемо того, что я должен лечь в тестовую гибернацию вместе с большинством других членов экипажа. Но я решительно настоял, что именно мне, капитану «Звезды», необходимо войти в состав первой полетной вахты.
(Не следует путать первую полетную вахту со стартовой! Первая вахта открывается после того как заканчивается стартовая! На стартовой вахте бодрствует весь экипаж корабля, а вот на первую остаются только четыре человека.)
Нет, я хотел в первую вахту вовсе не потому, что намеревался улыбаться в телекамеру, подобно моим предшественникам с «Гагарина» и других пилотируемых звездолетов. Экспедиция наша секретна. Официально «Звезда» и «Восход» вообще не существуют, так что какой-либо социально полезной нагрузкой наш отлет не отягощен.
Но мысль о том, что отрезок маршрута от Марса до Сатурна «Звезда» пойдет без своего капитана, была для меня нестерпима. Вот поэтому-то я поставил одним из условий своего предстоящего командования кораблем обязательное бодрствование в первую вахту. Благо тогда еще условия ставить было возможно.
Меня в моем решении поддержал и Васильев, КБТ (криобиотехник).
КБТ — важнейший член экипажа фотонного звездолета. А вовсе не я, как бы мне ни хотелось обратного.
Именно КБТ отвечает за гибернацию. За то, чтобы каждый член экипажа разместился в своем гробу хрустальном со всем возможным комфортом. Чтобы уход в физиологическое запределье, в управляемую летаргию, прошел не как-нибудь, а за-ме-ча-тель-но. И, главное, чтобы потом, спустя сотни и тысячи дней, все мы раскрыли глаза и наши легкие, расправляясь, сделали первый вдох. Не судорожный, не свистящий! А самый нормальный, обычный вдох.
Вспоминаю нашу первую встречу…
Васильев был для меня человеком совсем новым, в деле непроверенным. Я с ним обстоятельно побеседовал. Нашел, что мне весьма импонирует его позиция сугубого прагматика, в чем-то даже педанта. Именно таким я и хотел видеть своего криобиотехника — трезвым, расчетливым, хладнокровным, умеющим всегда встать над эмоциями.
На первой встрече с экипажем «Звезды» Роберт — так зовут Васильева — сказал:
— Обеспечивать жизнедеятельность двух десятков человек в течение восьми тысяч суток на борту такого большого космического корабля как «Звезда» современная техника, в принципе, может. Но рисков слишком много. Поэтому основную часть времени каждый из нас пролежит в гибернации. Как на пути туда, так и на пути назад.
Он окинул внимательным взором всех космонавтов.
— Вы ведь, надеюсь, собираетесь еще и возвратиться, нет?
Ответом ему было всеобщее оживление в кают-компании, имитировавшей соответствующий отсек «Звезды», и усмешки космонавтов, людей в большинстве своем бывалых и тертых.
— А как же принцип наноаквариума? — Осведомился лингвист Щедриков. — Ведь вроде бы научились запускать на борту кораблей все вещества по замкнутому циклу регенерации? Особенно сейчас, когда бортовые реакторы могут обеспечивать всё это энергией в течение десятилетий?
Щедриков задал свой вопрос совершенно спокойно, без вызова и подначки. Еще один кирпичик в стену моей уверенности, что психологический климат в экипаже будет умеренно континентальным.
И все же я с удовлетворением отметил, что вопрос задал человек, не входящий в первый десяток списка личного состава, человек, относящийся к «пассажирам». Ведь в первом десятке значатся люди, без которых корабль не переживет даже минимальных поломок.
Вопрос был все-таки из области любительщины, и Васильев ответил в присущей ему манере: по существу.
— К сожалению, Георгий Владимирович, — (уже к первой встрече Васильев знал всех членов экипажа «Звезды» по имени-отчеству), — полная рециркуляция кислорода и жидкостей вкупе с нашими плантациями, оранжереями и белковыми синтезаторами — это всё вместе достаточно капризная штука. Никто не даст полной гарантии, что система не разладится и мы сможем прожить на «Звезде» безбедно полтора десятка лет. А потом еще столько же в ходе возвращения. Поэтому, не вдаваясь в детали, скажу главное. Реалистический инженерный расчет сделан таким образом, чтобы наш экипаж, в случае чего, смог некоторое время поддерживать работоспособность при условии полного выхода из строя СЖО. Вне зависимости от состояния оранжерей, белковых синтезаторов и водоочистителей мы сможем питаться, упрощенно говоря, тушенкой, шоколадом, витаминами и питьевой водой из резервных баков. В действительности же наш рацион составлен из ста семидесяти различных наименований. И вот такого рода рацион рассчитан на 600 полетных дней. И еще на 600 дней пребывания в целевой системе.
— А если возникнет необходимость пробыть в целевой системе, скажем, 700 суток? — Спросил кто-то из дальнего угла кают-компании.
— Если возникнет такая необходимость… — Васильев сделал паузу.
Лицо криотехника было бесстрастным и строгим, как у Пекарева, преподавателя математики в академии, которого я запомнил на всю жизнь благодаря его упорному, прямо-таки маниакальному пристрастию вызывать к доске кадетов исключительно на букву «Н».
— …Если возникнет такая необходимость, — повторил он, — то на обратном пути одно из двух. Либо оранжерея нас все-таки прокормит, либо придется совсем не вылазить из гибернации… Сократить вахты до трех человек, до двух… Так что будем дружить, — подытожил Васильев и неожиданно подмигнул аудитории.
На сей раз ответом ему было всеобщее молчание.
Впрочем, Васильев и не нуждался в комментариях. А сразу по окончании встречи он представил мне список предложений по первой полетной вахте. В списке бодрствующих значился и я.
«Что ж, кажется, сработаемся», — подумал я тогда.
Первая вахта «Звезды», открывшаяся в День-36 после того как большинство членов экипажа легло в тестовую гибернацию, включала меня, первого пилота, инженера-двигателиста Каплана и старшего инженера Изюмцева.
В ведении Каплана находились все двигатели корабля, но в первую очередь, конечно, ГЭУ, то есть субсветовой фотонный движок. Ну а в ведении Изюмцева находилось вообще всё, включая и ГЭУ тоже!
С Эдиком Изюмцевым у меня были три совместных межпланетных полета и один спецрейс, назначение и цели которого раскрыть по сей день не имею права. Во всех этих полетах Эд проявил себя суперпрофессионалом и опытным эксплуатационщиком космической техники, знающим до последнего винтика любой корабль и способным держать ответ за каждый его агрегат.
Но Изюмцев был не просто хорошим эксплуатационщиком. Был он настоящим подвижником, неукротимым покорителем космоса. В самые критические минуты Эд показывал себя настоящим мужиком, верным товарищем и одновременно — авторитетом для всех, не слабее даже моего собственного, командирского. Поэтому когда я узнал, что старшим инженером на «Звезду» поставлен Изюмцев, на душе сразу потеплело. Я твердо знал: случись что, и он первым встанет во главе борьбы за живучесть «Звезды», а если потребуется, то и за спасение экипажа.
А еще у него был Пятый Ключ.
Что такое ключи на звездолете? Это то, без чего не работают органы управления и не запускаются двигатели.
Если у вас нет ключей — вам в ходовой рубке делать нечего.
Когда я впервые увидел их, еще будучи зеленым кадетом, я поначалу толком даже не понял, что передо мной. Две пластиковых карты и два ключа. Все вместе прошиты общим стальным тросиком.
Конечно, не очень-то похожи они на привычные каждому железки, открывающие механические дверные замки, но вполне себе ключи — с самым традиционным геометрическим рельефом бородок.
— Ключи вставляются соответственно в гнезда, — пояснял наш преподаватель астрогации по фамилии Слепаков, которого мы прозвали Соответственным. — В другие гнезда соответственно вставляются пластиковые карты. С магнитных лент и чипов карт производится считывание кодов и тогда система управления разблокируется. Самым, как говорится, соответственным образом.
Для себя я, кадет Петр Надежин, тогда уяснил раз и навсегда: разных там фокусов и валидаций по глазным хрусталикам и отпечаткам пальцев на серьезной космической технике нет. Вся эта оптическая угадайка — для научно-фантастических романов и их читателей. Соответственно!
Еще я понял, что в этой сфере всякий индивидуальный момент — тоже от лукавого.
Все ключи одинаковые и таковыми должны быть. На пластиковых картах, конечно, записана необходимая информация о владельце, но это в основном для ведения автоматических протоколов.
Ключи же физически всегда абсолютно одинаковы, как един и уровень доступа у всех, кто ими владеет.
Владельцев ключей на любом крупном корабле пятеро.
Четыре комплекта распределены между мной, моим заместителем и двумя пилотами. А вот пресловутый Пятый Ключ — у старшего инженера.
Вашего покорного слугу кадета Надежина поначалу остро интересовало, почему командир звездолета, его заместитель и пилоты носят ключи всегда при себе, причем согласно Уставу — непременно на груди. А вот «старшой маслопуп» наоборот — хранит ключ исключительно в сейфе, что вмонтирован в стену его личной каюты, которую он не вправе делить ни с кем.
В перерыве между двумя парами лекций, помнится, я поймал в коридоре Соответственного и напрямую спросил его, в чем смысл разницы в ношении ключей, и почему для главного инженера сделано такое знаменательное исключение.
Профессор Слепаков некоторое время разглядывал меня, точно силясь проникнуть в суть моего вопроса. После чего изрек:
— Видите ли, кадет, в чем дело. Старший инженер — не хозяин ключа, а всего лишь его хранитель. Имеет право его достать и применить исключительно в случае, если по какой-либо причине будут утрачены все остальные комплекты ключей. Все четыре соответственно.
— А по какой именно причине? — Настаивал я. И в эту минуту вдруг увидел тонкую белую полоску глубокого шрама, змеившуюся над ухом Слепакова и терявшуюся на затылке под седым пухом старческих волос.
Прежде я того шрама никогда не замечал, да и кто из нас, кадетов, по совести сказать, приглядывался к чудаковатому старому сухарю?
А тут я вдруг разом вспомнил, где учусь, и кто нам преподает науки и специальности, и как много у нас учебных материалов с грифами «Для служебного пользования» и «Секретно».
— Таковых причин немало, кадет, — бесстрастно произнес Слепаков. — Воздействие сверхнизких и высоких температур, химический ожог, удушье, отравление, проникающее ранение, компрессионная травма… Много есть вещей, не совместимых ни с жизнью владельца ключа, ни с сохранностью самого ключа.
Он замялся, и я подумал, что сейчас он непременно прибавит свое излюбленное словечко.
Но Слепаков лишь коротко кивнул мне на прощание и засеменил по коридору на очередную лекцию такой же странноватой как и он сам, слегка подпрыгивающей, птичьей походкой.
А я смотрел ему вслед и видел, что одна нога Слепакова заметно короче другой и при этом еще и слегка вывертывается при ходьбе в сторону. Точно ее когда-то выдернули из сустава, а обратно на прежнее место вставить почему-то не захотели. Или просто не смогли.
Первым из гибернации вышел КБТ Васильев (точнее, его вывел из гибернации компьютер, заставив капсулу выполнить соответствующие действия). Вслед за чем приступил к выводу из тестовой гибернации основной части экипажа.
Процедура это многоступенчатая, требующая соблюдения очень точного временного графика (который индивидуален для каждого космонавта), но благодаря полной автоматизации процессов — вполне посильная даже для лаборанта.
Другое дело, что в отличие от лаборанта Васильев умел проводить гибернацию в обе стороны и вручную. И если бы у чьей-то гиберкапсулы что-то сломалось, Васильев мог бы спасти ситуацию личным вмешательством.
На тот же случай, если бы сломалась гиберкапсула самого Васильева, каждый третий член экипажа получил минимально достаточную подготовку… Но даже думать о таком обороте дел было страшно.
В общем, КБТ начал выдавать мне пробужденных космонавтов одного за другим, со средним темпом одна тушка в двадцать минут.
И очень хорошо. Потому что люди нужны были позарез!
Уже подходило время запуска «Тора-3» — самого небольшого по диаметру, внутреннего буксира. Но хотя он и имел наименьший поперечник «дырки от бублика», толщина его кольцевой трубы была наибольшей и потому он обладал весьма внушительными запасами рабочего тела.
Было отрадно сознавать, что здесь, в окрестностях Сатурна, мы всё еще не одиноки.
Станции «Прометей I» и «Прометей III» уже прогревали лазеры, а к охоте на «бублик», который будет сброшен нами после выработки рабочего тела, приготовилась маленькая флотилия вспомогательных кораблей.
Глупо разбрасываться громадными буксирами, когда их вполне возможно использовать повторно.
Кроме того, мы с Панкратовым получили от передовой бригады ЦУПа, развернувшейся на борту «Прометея IV», контрольный радиозапрос. ЦУП настойчиво интересовался, всё ли у нас в порядке. В случае необходимости вспомогательные корабли были готовы оказать нашим звездолетам любую помощь вплоть до полной эвакуации экипажей.
Я снова остро ощутил, что мы — на пороге неизвестного будущего, вблизи от точки невозврата. И былые тревоги, которые я тщательно норовил скрыть от подчиненных, ожили в моем сердце с новой силой.
Между тем члены экипажа один за другим возвращались в строй.
Кратко переговорив со мной и поделившись впечатлениями от долгого криосна, каждый изучал ситуацию в сфере своих служебных обязанностей.
Им предстояли еще хроно- и гравиакклиматизация, но все члены экипажа, бывшие к полудню по корабельному времени уже в строю, предпочли переносить все свои физиологические лишения, что называется, на ногах.
Васильев в принципе не возражал, и я предоставил ребятам приходить в себя каждому по собственному усмотрению. Шестнадцати часов, как предупредил меня криобиотехник, будет вполне достаточно, чтобы вышедший из гиберкапсулы почувствовал себя более-менее полноценным человеком, а самое главное — членом экипажа.
Реабилитация проходила на удивление быстро и без видимых проблем.
Поэтому когда Роберт связался со мной по личному каналу и попросил прийти в «спальню», как мы называли отсек с гиберкапсулами, у меня его просьба поначалу вызвала легкое недоумение. Не дело, когда КБТ вызывает командира корабля, да к тому же столь приватно…
Но в «спальне» меня ожидало то, что… что, увы, снимало все вопросы.
Васильев не стал вдаваться в пространные объяснения и просто провел меня туда, где морозно серебрились крышки двух нераскрытых капсул.
Все остальные кроме четырех в последнем ряду, пока еще законсервированных для меня и трех других человек первой полетной вахты, были раскрыты и белели своим пористым нутром.
— Это последние? — Осведомился я, все еще не понимая, что происходит.
— Номер семь и номер четырнадцать, — уточнил Васильев. И добавил:
— Пробуждение последних пяти космонавтов мною активировалось практически одновременно в порядке эксперимента. С разницей лишь в две-три минуты. И, тем не менее, двое из них всё еще там.
Мне не нужно было справляться со схемой-памяткой. Расположение капсул экипажа «Звезды» я знал как свои пять пальцев.
Номером семь был Борис Багрий, астрофизик, «пассажир». Отличие этого специалиста от штатного космонавта-астронома «Звезды» в том, что астрофизик не способен в одиночку привести корабль домой. То есть, если потребуется, наш «обер-звездочет» Вершинин сможет выполнить функции штурмана-астрогатора и даже пилота. Астрофизик — нет, не сможет.
Зато Боря Багрий лучше всех разбирается в фотометрии, спектральном анализе, радиоастрономии и прочих премудростях физики космоса. И не просто «разбирается», а умеет чинить любую из астрофизических установок, которых на «Звезде» не меньше дюжины.
А в капсуле номер четырнадцать лежал химик Хассо Лаас. Тоже «пассажир», что характерно.
Помимо того, что он являлся высококлассным знатоком целого букета естественных наук (а не только химии), этот улыбчивый человек был еще и вторым дублером инженера СЖО, что при назначении вахтовых смен расширяло пространство для маневра.
И, тем не менее, они оставались все еще там, в гиберпространстве, как шутливо выражался как раз Лаас.
Я ожидал разъяснений криотехника, но вместо этого Роберт жестом пригласил меня к седьмой капсуле.
— Все анализы и результаты посткриогенного тестирования организма в норме, — сообщил он. — Визуально состояние астрофизика Багрия также соответствует всем нормам вполне здорового, полного сил человека. Однако он до сих пор не только не проснулся, но даже не сменил фазы дыхания. Так что на сегодня Борис Багрий — наша проблема номер один. Но есть и другая.
После чего Васильев решительно проследовал во второй ряд капсул, к Лаасу.
— Однако… — пробормотал я.
В полутьме, царившей под стеклопластиковой панелью, я отчетливо разглядел лишь очертания тела. Голову химика и верхнюю часть туловища вплоть до солнечного сплетения закрывала широкая полоса раздвижной панели, способной скрыть человека полностью.
— Вот это и есть Хассо Лаас. Наша проблема номер два, — негромко произнес Васильев.
— Почему он закрыт? — Сухо спросил я.
— Помимо меня сюда имеет доступ еще ряд людей, — пояснил криобиотехник.
— Членов экипажа, — поправил я его.
— Членов экипажа, — согласно кивнул Васильев. — Помимо вас, Петр Алексеевич, это ваш зам, первый пилот, старший инженер и еще вдобавок врач Виноградов. Кажется, его основной профиль — дантист?
— Юрий Всеволодович — специалист широкого профиля. И по своему служебному положению имеет свободный доступ во все отсеки и помещения корабля, где находятся люди, его потенциальные пациенты, — отрезал я.
Не хватало еще, чтобы члены экипажа обсуждали Устав Экспедиции, а заодно и профессиональную компетенцию друг друга!
— Понимаю, Петр Алексеевич. Но кого он станет лечить здесь, в гиберзале? Багрия? Или, упаси Боже, Лааса?
— Кажется, у вас порядком взвинчены нервы. Что случилось, Роберт Юрьевич? И что с Лаасом?
— Извините, — пробормотал криотехник. — Вам это обязательно нужно увидеть. Просто я пока прикрыл… от посторонних глаз…
И явно чувствуя, что опять встал на скользкий путь обсуждения Устава, Васильев нашарил на боковине капсулы нужную кнопку, после чего панель медленно поехала вниз, к ногам погруженного в ледяной сон химика.
Помнится, я еще машинально отметил, что Роберт почему-то не воспользовался инфракрасным пультом управления, что было бы гораздо удобней. Но в следующую секунду мне было уже не до дистанционных удобств.
Стекло гиберкапсулы сделано почти прозрачным, лишь с легким матовым эффектом, который не мог скрыть странной метаморфозы, произошедшей со спящим химиком. Глаза Лааса заплыли как от конъюнктивита, превратившись в узкие щелочки, точно прорезанные острым ножом в коже бесстрастного, неподвижного лица. Невесть по какой причине кожа эта приобрела отчетливый грязно-оливковый оттенок и вдобавок стала рыхлой и землистой, отчего лицо спящего походило на карнавальную маску из пористой резины.
Конечно, это не было дефектом оптики. Я едва не прокусил губу, смотря в эти узкие щели, за которыми не видно было и намека на разум. И вместе с тем меня не покидало странное ощущение, что химик Лаас сейчас жив, в полном сознании и, возможно, даже слышит и видит нас.
Хотя почему — странное? Разве все мои сны последних дней — естественны и нормальны, в особенности для командира звездолета, который уже вряд ли возвратится на Землю? А я по-прежнему все клял и клял себя за непростительную ошибку, минутную слабость, о последствиях которой мне, наверное, уже не суждено узнать никогда…
— Думаю, это последствия генной адаптации экипажа к долгосрочному криосну, — ровным, бесстрастным тоном произнес Васильев, избавляя меня тем самым от необходимости задавать дурацкие, но неизбежные вопросы. — Судя по состоянию кожного покрова, конкретно программы «Амфибия». У Лааса все основные внешние признаки этого процесса начали активно проявляться лишь в последние восемь часов.
Вот тут я воззрился на криотехника с откровенным недоверием.
Получается, что эта стремительная, прямо-таки взрывная мутация была вызвана не чем иным как процедурами вывода химика из криосна?! А организм Лааса почему-то активно воспротивился этому выводу…
И я в очередной раз с удовлетворением отметил, что решение об обязательном пробуждении всего экипажа после тестового сна было правильным. Услуги врача Виноградова понадобятся нам очень скоро.
Оставалось лишь кратко обсудить с Робертом некоторые детали предварительного осмотра Лааса. Хотя и без осмотра было ясно: побочные эффекты программы «Амфибия» уже дали о себе знать. И, возможно, не только в нашем экипаже.