Третий знак киберкалипсиса

Еще в начале лета этот придурок Кирдык сказал ему, что в каменоломне за холмами, как раз возле старой, заброшенной дороги в город, он нашел какие-то ящики. Они были укрыты досками, уже прогнившими от дождя и снега. Но сами ящики оставались крепкими, и Кирдыку жутко хотелось узнать, что в них. Только он боялся, он всего и всегда боялся, никто из матерей его даже ни разу не выбирал на ночь: от него пахло таким страхом, что становилось противно.

- Бонза, - сказал в тот день Кирдык, - я что-то нашел! Он был горд и светился, и даже пахло от него не так мерзко. Бонза выругался и посмотрел в сторону жилища. Старшая Мать с

Монкой что-то громко обсуждали, а потом Монка как-то странно свистнула, и появились котоголовы.

Котоголовов тоже предстоит убить. Переловить и размозжить их дурацкие черепушки о камни. А потом побросать в реку, на корм рыбам. Хотя жрут ли рыбины котоголовов? Бонза не знал этого, но ему понравилась сама идея. И потом - их любит Монка, а его она ненавидит. Она еще не знает, что ее ждет. Как только Старшая Мать уйдет на небо и одни боги сменятся другими, Монка станет его женой. Не она будет выбирать, а он, вначале сам насладится ею, потом отдаст Кирдыку, вот смеху-то будет.

- Ты слышишь, - гордо повторил Кирдык, - я там какие-то ящики нашел!

Бонза лениво сплюнул, встал и потянулся. День еще начинается, они должны успеть. Лишь бы только за ними никто не увязался.

- Куда идти-то? - так же лениво спросил Бонза.

Кирдык ответил, Бонза прикинул, что до старой дороги им добираться где-то час. Но можно и быстрее, если напрямую, по холмам.

- Ты сам-то смотрел? - спросил Бонза.

- Нет, я испугался! - честно ответил Кирдык.

До каменоломни они добирались почти час, Кирдык взмок, от него опять воняло.

- Я устал, - ныл он. - Ты можешь потише?

Бонза даже не обернулся. Он шагал быстро, трава пружинила под ногами, солнце подползло к зениту и уже собиралось его перемахнуть. Один холм, второй, третий. Еще один, уже четвертый, можно, конечно, сесть на вершине и передохнуть, но лучше идти, пока солнце не начало жарить.

Они спустились с последнего холма, Кирдык тяжело дышал, воняло от него совсем омерзительно.

- Пить хочу! - канючил он.

Бонза презрительно посмотрел на приятеля, снял с пояса фляжку с водой и молча протянул. Тот присосался к горлышку и забулькал.

- Но-но! - сказал Бонза. - Не увлекайся!

Кирдык вернул фляжку, Бонза вытер горлышко ладонью и сделал пару глотков. Прополоскал рот и сплюнул. Этот дурак не понимает, что в жару лучше много не пить: чем больше пьешь, тем больше потеешь, чем больше потеешь, тем больше воняешь - а вони и так предостаточно!

- Ну и где? - спросил Бонза.

Кирдык начал спускаться в каменоломню. Бонза бывал здесь, но давно. Тут водились змеи, а змей он не любил, хотя в такую жару они точно сидят под камнями. Он и перестал сюда ходить после того, как напоролся на здоровенную гадюку, выползшую погреться на камень, только было это не летом, а весной: змея тогда зашипела и внезапно поползла в его сторону, пришлось забросать ее камнями, хорошо, что первый же попал в голову.

- Вот, - сказал Кирдык, - подводя его к куче досок у самого выхода из каменоломни, рядом с тем самым местом, где и начиналась старая дорога.

- Доски, - сказал Бонза, - просто доски!

Кирдык отшвырнул парочку, и в проеме показался ящик.

- Мало, расчисти место! - приказал Бонза.

Кирдык послушно начал отбрасывать доски, появился еще один ящик, затем еще один…

- Отойди!

Кирдык послушно отошел и сел на камни, тяжело дыша, как рыба, которую выкинули из воды.

Бонза снял с пояса нож и подошел к первому ящику. Тот был не из дерева, а из металла, крышка плотно закрыта, сбоку - замок.

Он попытался поддеть крышку ножом, но ничего не вышло.

Равно как ничего не вышло из попытки открыть ножом замок.

Солнце припекало все сильнее, скоро надо будет возвращаться.

Бонза огляделся в поисках подходящего камня.

Все слишком большие, такие одному не поднять.

Вот бы размером с футбольный мяч найти…

Отчего-то он вдруг вспомнил, как мальчишкой играл в футбол. В том мире, которого давно уже нет. Они собирались вечером и пинали мяч до поздней ночи, пока родители не загоняли их домой. На воротах обычно стоял Толстяк, Лох был в нападении, сам он - в полузащите…

Камень размером с футбольный мяч все-таки отыскался. Бонза взял его двумя руками, тот оказался таким горячим, что пришлось сразу же положить его обратно.

- Горячий? - тупо поинтересовался Кирдык. - А ты водой его полей!

- Умник! - огрызнулся Бонза и снова поднял камень с земли. Отчего-то на этот раз он был уже не таким горячим. Бонза поднес

его к ящику, примерился и стукнул несколько раз по замку.

Наконец замок с каким-то непотребным звуком чавкнул и отвалился, Бонза отбросил камень и откинул крышку.

Посмотрел внутрь и сразу же закрыл.

- Эй, - сказал Кирдык, - я тоже хочу.

- Маленький еще! - проговорил Бонза. - Тебе туда лучше не смотреть!

- Это еще почему? - обиделся Кирдык.

- Умрешь со страха! - хохотнул Бонза.

Кирдык внезапно задышал еще сильнее, было видно, как лицо его покрылось крупными каплями пота.

- Это ведь я нашел! - наконец выдавил он.

- Нашел, нашел! - проговорил Бонза, а потом добавил: - Ну а теперь забудь, придет время - покажу!

- Обманешь! - чуть не плача сказал Кирдык.

- Успокойся, - ответил Бонза, - там ничего интересного…

- Все равно покажи! - ныл Кирдык.

Проще всего было набить ему морду, но тогда Кирдык мог обидеться и донести на него Старшей Матери. С него станет, наложит в штаны от страха и настучит. Так что придется показать, хотя что он там увидит…

- Смотри! - Бонза откинул крышку.

Кирдык уставился в ящик, там, завернутые в промасленную бумагу, лежали какие-то длинные штуковины.

- Чо это? - спросил Кирдык.

- Штуки разные, - лениво ответил Бонза, - инструменты. Тут ведь каменоломня, приходили рабочие, что-то копали, ну а это - насадки для копания…

- Камни не копают! - сказал Кирдык.

- Значит, для взрывания… Есть это нельзя…

- Значит, зря нашел? - обиженно спросил Кирдык.

- Кто знает, - так же лениво ответил Бонза, - пусть лежат, может, пригодятся…

- Обратно хочу! - заныл Кирдык и добавил: - Жарко, дай еще попить!

Бонза закрыл ящик, положил на место доски и лишь потом протянул Кирдыку фляжку.

Тот опять начал булькать, но Бонза уже не считал глотки, а думал, как ему одному перетащить все это из каменоломни.

Ящик, полный автоматов. В другом, скорее всего, патроны. В третьем, наверное, что-то подобное. Пулеметы, пистолеты, мины, гранаты. Три ящика, которые изменят судьбу мира, ведь если его нельзя спасти, то можно уничтожить, теперь у него есть чем.

К жилищу они вернулись уже под вечер. Кирдык сразу завалился спать, а Бонза пошел на реку и долго плавал в заводи, потом растянулся на берегу и начал думать, где бы все это припрятать.

И вспомнил про пещеру.

Там точно никто не найдет.

Про нее никто не знает, он случайно наткнулся на лаз, когда бродил по холмам в самом начале лета. Забрел в лес и наткнулся.

Когда он снова пойдет в каменоломню, то Кирдыка с собой не возьмет.

А ходить ему придется много раз, за один день все три ящика не перетащить. Месяц, два…

Перетащил он все лишь к концу лета, теперь оставалось одно: ждать.

И, кажется, он дождался.

Как только наступит карнавал. В первую же ночь. Если никто не помешает. Внезапно он чувствует, как кто-то подходит сзади и останавливается у него за спиной. Он знает эти шаги и знает, что сейчас последует. Мягкая ладонь коснется его плеча, и ему не останется ничего, как встать и пойти. Его опять выбрали, недаром ему иногда все еще кажется, что если бы Лох свистнул тогда сильнее, то и в тот, последний, раз они досмотрели бы кино до самого конца.

10.

Неправильность мироздания - вот что смущало ее с того самого дня, как все изменилось.

Именно смущало - самое, пожалуй, точное определение.

Разница между тем, что было когда-то, и новой реальностью, окружающей ее уже столько лет, заключалась лишь в одном несущественном слове.

Счастье.

Смешном, кособоком, забытом на вкус, как шоколадные конфеты.

Если оно и не было синонимом света, то существовало где-то рядом, как всегда рядом витали воспоминания. Они оживали ночами, и не было никакой возможности их убить.

И новую жизнь Старшая Мать старалась выстроить так, чтобы уничтожить любые намеки на то, что когда-то существовала иная жизнь, в которой с детства каждый был уверен в одном: уж он-то точно вырастет счастливым и все у него сложится хорошо.

Никто из детей не знал слова «счастье», даже младшие матери не понимали, что оно означает.

Запретный ряд слов: «счастье», «любовь», «мечта»…

Старшая закрыла глаза. Сон не шел, хотя Бонза честно выполнил свое сегодняшнее предназначение - тело до сих пор сладко ныло и было удовлетворенным, чего она не позволяла себе уже очень давно, несколько месяцев, да и этой ночью ничего бы не произошло, если бы не необходимость.

Понять, что происходит.

Учуять запах, ощутить новый вкус.

У событий всегда есть запах и вкус. То, что произошло, пахнет совсем не так, как то, что лишь должно произойти, вкус прошлого и будущего всегда разный. Новый запах Бонзы был угрожающим, от него пахло железом, а еще чем-то кисловато-горьким, да и вкус изменился - раньше, когда Старшая пробовала губами его кожу, та была довольно приятной, разве что мыться ему стоило почаще. А сегодня это была кожа дикого зверя. Каждая клеточка налилась ненавистью - пальцы Старшей хорошо ощущали это. Что-то действительно происходит, но вот что?

Она лишь чувствовала и никак не могла увидеть.

Кто-то лег рядом. Маленькое, покрытое короткой шерстью тельце. Голове стало тепло, котоголовы всегда ложатся вот так, почти на лицо. И внутри у них мгновенно начинает работать какой-то невидимый моторчик. Старшей внезапно стало почти хорошо, она снова расслабилась.

«Он хочет тебя убить…»

Слова были написаны прямо на ночном небе, красиво выведены каллиграфической вязью между россыпей звезд.

Она не видела неба сквозь крышу жилища, но знала: слова действительно там, четыре слова в самом центре ковша Большой Медведицы.

Он…

Хочет…

Тебя…

Убить…

Котоголов продолжал урчать, но тело ее опять напряглось, внизу живота заныло, спазм продолжался недолго, однако был таким сильным, что ей пришлось стиснуть зубы.

Она искала ответ, но найти его никак не могла.

Все время ходила где-то рядом.

Наверное, ей надо было спросить его напрямую, когда мужчина лежит на женщине, то женщина всегда может надеяться на то, что ей ответят честно. Собственно, это и помогало ей столько лет знать все, что происходит в племени. Они лежали на ней, они соприкасались с той частицей божественного, что она несла в себе. И отвечали на все вопросы, которые она задавала шепотом. Такой же ритуал, как и карнавал, вопрос - ответ; еще одно лето призраком стало, вот и пришла пора карнавала - эти слова не написаны на небе, просто заклинание, магическая формула, совсем другое, когда невнятный голос произносит: «Он хочет тебя убить…»

Хотелось бы знать за что.

Она открыла глаза, в жилище было темно, все спали. Бонзе давно пора на мужскую половину.

Интересно, понял ли он, отчего она сегодня опять выбрала его, да и почему вообще решила сделать это перед карнавалом.

Котоголов недовольно дернулся и заворчал. Потом встал, потянулся и ушел в глубь жилища.

Сон не шел, вокруг опять мельтешили призраки.

Серые, бесплотные тени с неразличимыми лицами.

Иногда она пыталась вспомнить лица тех, на пустыре, но они тоже давно уже стали неразличимы, просто сгустки чего-то темного, лишенные не только ртов, но и глаз.

Счастье не есть синоним света, но они всегда рядом…

Свет - это тепло, это отсутствие тьмы…

Счастье - это тоже тепло и тоже отсутствие тьмы…

Опять спазм - может, она зря сегодня позвала Бонзу?

Он опять заставил ее почувствовать себя женщиной, и теперь у нее внутри все болит, как болит и душа.

Один из призраков присел на корточки рядом с ней и начал что-то говорить, слов не было слышно, хотя она разбирала каждый звук, он возникал внутри ее головы почти бесшумно, потом становился громче, еще громче, пока не затухал, а на его месте возникал новый.

Первое слово было «тебе»…

- Тебе! - сказал призрак.

Старшая села на лежанке, она не успела одеться, но призраку было все равно, он продолжал сидеть рядом какой-то мешковатой серой массой, и слова все так же возникали у нее в голове - отдельными звуками, собирающимися внезапно в длинную и осмысленную цепочку.

- Бежать! - последовало второе слово.

Между ними чувствовался пробел, но Старшая Мать могла заполнить его сама.

«Тебе надо бежать!» Бежать…

Ей стало смешно, серая тень исчезла, но слова продолжали роиться вокруг нее, они вырвались из головы и теперь жужжали вокруг, словно пчелиный рой.

Она никогда не думала о том, что подобное может произойти.

Что кто-то захочет ее убить. Достанет оружие и спрячет его в пещере. Ведь этот мир устроен совсем по-другому. В том мире - да, там все пытались прорваться вперед, наверное, поэтому тому миру и пришел конец. Временами она вдруг начинала думать о том, почему все это произошло тогда, много лет назад. Ответ напрашивался сразу же: тот мир был слишком несовершенен и потому обречен на гибель. Его следовало выключить одним щелчком, как гасят свет. Вот его и погасили. Кто-то нажал кнопку, и все исчезло. Хотя в том мире они на что-то надеялись, и там существовало слово «счастье». Химера, что-то эфемерное, лишенное всякого смысла, как и почти все в том мире. Совсем иное дело - здесь и сейчас. Смысл в том, чтобы выжить. Она поняла это еще тогда, на пустыре: жить и выжить, подчинить все иным правилам, ясным и понятным, как течение времени. В сутках двадцать четыре часа, в неделе семь дней, семь умножить на двадцать четыре равно сто шестьдесят восемь - но это в часах, а если в минутах? Она улыбнулась: надо просто умножить сто шестьдесят восемь на шестьдесят, это будет всего десять тысяч восемьдесят минут, хотя можно пересчитать и на секунды. Для этого надо умножить еще на шестьдесят, что составит шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, ей до сих пор никакого труда не составляет считать в уме, но тогда объясните - почему ей надо бежать?

Этот мир сделала она сама, определила его правила и стала Старшей Матерью. Когда она уйдет, то Старшей станет другая, все предопределено, ведь в неделе шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, и не все ли равно, кто станет Старшей после нее. Мужчины должны ходить на охоту и слушаться матерей; дети, которых женщины рожают от этих мужчин, принадлежат всем; карнавал бывает раз в год; после осени всегда зима; если мужчины не ходят на охоту, то они ловят рыбу, а если они не ловят рыбу, то чинят жилище. А матери знают, где свет, и знают, как сделать так, чтобы огонь в бочках не гас. Однако сейчас ей надо бежать…

Самое интересное то, что она сама поняла это, еще до того, как серая тень, возникшая рядом с лежанкой, странным образом заставила ее услышать звуки и перевести их в слова, засиявшие на ночном звездном небе.

Беги, говорил ей Бонза всем телом, когда она чувствовала на себе его тяжесть, воспринимала чужой запах, ощущала иной вкус. Да, она получила, что хотела - он раскрылся, мужчина всегда раскрывается, когда лежит на женщине. Как бы он ни пытался ее обмануть, у него это все равно не получится. Беги, говорил ей Бонза, беги как можно скорее, я уже не могу отступить от задуманного.

Вот только что он под этим подразумевал?

Ей нужен совет, ей опять нужен совет, только боги знают, как часто ей хотелось посоветоваться с кем-то за эти годы, но всегда было не с кем, правда, пока не пришли котоголовы.

И не родился Тимус.

Точнее, пока она не родила его.

Если бы он родился девочкой, то стал бы Старшей Матерью после того, как она уйдет в направлении холмов навсегда. Но он родился мальчиком, она не должна об этом помнить, потому что ни одна из рожавших женщин не должна помнить, кого родила. Это табу, самый страшный грех. Все дети общие, только так они смогут выжить, ведь тот мир и погиб лишь оттого, что все жили сами по себе.

И никто никому не оказывает предпочтения.

Она даже помнила мужчину, который стал его отцом. Он тоже давно уже стал призраком, как и те ублюдки с пустыря. Как и все ублюдки. Она не любит мужчин, может, если бы мир не изменился, то она бы относилась к ним иначе, но сейчас она знает: их удел - поддерживать жизнь племени, и все. Охотиться и оплодотворять.

А сейчас один из них решил все изменить.

«Ты ведь хочешь все изменить, Бонза?» - он лежал на ней, а она смотрела ему в лицо и задавала вопросы. «Да!» - отвечал он.

Ни одного слова не слышно, лишь тяжелое прерывистое дыхание мужчины и женщины. Слова не нужны, она и так слышит все, что нужно.

«Зачем?»

«Это унизительно!» - говорит он ей и закрывает глаза.

Это она должна лежать с закрытыми глазами, только первым не выдерживает он - что же, она еще не утратила своей власти! «Что тут унизительного?»

«Я мужчина! - говорит Бонза. - Я хожу на охоту, я приношу еду! И я не должен подчиняться!»

«Ты знаешь, откуда берется свет?» - спрашивает она его.

Он не отвечает, его тело становится еще тяжелее, но ей приятно, она давно не чувствовала на себе мужской тяжести, это то, что они действительно временами умеют - доставлять удовольствие.

«Молчишь? Но как ты тогда будешь править?»

Он опять не отвечает, никто из мужчин не знает, откуда берется свет и как сделать так, чтобы в бочках всегда горело пламя.

«Ты мне скажешь!» - говорит он и открывает глаза.

Она смеется, ни одному мужчине она никогда не скажет, откуда берется свет. Даже Тимусу, хотя он пока и не мужчина.

«Иди!» - говорит она, приняв в себя его семя. Бонза смотрит на нее с ненавистью, она опять использовала его, но ему все равно не узнать как.

«Я не хочу бежать!» - думает она, поплотнее закутываясь в накидку. В жилище все спят. И люди, и котоголовы. Послезавтра карнавал. Уже послезавтра. После чего наступит зима, не сразу, пройдет еще несколько недель, и лишь тогда выпадет первый снег. Затем река покроется льдом, они будут почти все время проводить в жилище, к холодам пищи станет меньше, но зато придет пора ставить ловушки. Да и после карнавала останется время для охоты, на карнавале мужчины отдохнут, к лету в племени опять появятся младенцы.

Она сама забеременела на первом карнавале, надо бы вспомнить, что стало с отцом Тимуса.

Кажется, он утонул. Она даже не помнит его лица. Зачем помнить их лица, зачем их вообще помнить? Она родила Тимуса, но и об этом должна бы забыть. Этот мир лишен памяти, иначе им не выжить, надо просто считать: дни, минуты, секунды. В одной неделе шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, ей надо что-то решать, она боится.

Бонза не отступит от своего, если бы она сама могла убить его, то все было бы намного проще. Но это тоже табу.

С самого начала - никакой человеческой крови. Мир держится на правилах, а еще на том, что они неизменны. Об этом знают все члены племени - и женщины, и мужчины. Даже дети знают об этом.

Человеческая жизнь неприкосновенна, ведь нас слишком мало и каждый должен помогать другому.

И самое страшное в том, что этот мир тоже начал рушиться, как и тот, исчезнувший много лет назад.

Ей придется уйти, она смотрит на звезды, среди них все так же можно разглядеть фразу «Он хочет тебя убить»…

Ей надо с кем-то посоветоваться, но не с кем. Как всегда, не с кем.

Разве что опять позвать Тимуса и попросить пересказать сон.

Это будет странно, если она подойдет и разбудит его - хотя кто и что ей тут скажет? Старшей из матерей света, первой и самой главной Матери.

- Тимус! - негромко произносит она, проходя на ту половину жилища, где спят дети.

Тимус спит, беспокойно ворочается, рядом приподнимает голову котоголов.

Будто охраняет от странных ночных напастей. Эти зверюшки любят Тимуса, они почти всех здесь любят, даже ее. Остальные ее боятся.

Бонза тоже ее боится, сегодня ночью она поняла это.

Ненавидит и боится, а значит, готов причинить зло.

В том мире было очень много зла. В этом мире его нет. Отсутствие еды не есть зло, как и отсутствие одежды. И еду, и одежду можно найти. Зло в людях, ей всегда хотелось сделать так, чтобы в ее племени этого не было.

И ей это удавалось, многие годы, до прошедшего дня и сегодняшней ночи.

- Тимус! - снова негромко зовет она. Он просыпается, молча смотрит на нее.

- Вставай, Тимус, ты мне нужен!

Поворачивается и идет к своей лежанке. Тимус, не до конца проснувшись, тащится за ней, глупо, конечно, было будить его, но ей надо с кем-то поговорить.

Ей надо решать, что делать, хотя его она об этом точно не спросит.

- Рассказывай! - говорит она.

Тимус смотрит на нее и мотает головой, он никак не может проснуться и не понимает, что Старшая от него хочет.

- Ты видел сон? - спрашивает она.

Тимус кивает головой - да, он видел сон, он всегда видит сны.

- Вот и рассказывай! - приказывает Старшая.

- Не могу, - отвечает он, - я не помню.

Он действительно не помнит, сон был таким странным, еще страннее, чем обычно.

Хотя нет, вот всплывает лицо, тот самый мужчина, который несколько дней назад помог ему найти дорогу к жилищу, когда Тимус заблудился в холмах.

Мужчина с серьгой в ухе и с большой собакой, которая бежала рядом и тяжело дышала, высунув язык.

- Лицо видел! - говорит Тимус. - Это был мужчина.

- Он что-то сказал? - спрашивает Старшая. Тимус пытается вспомнить.

Вроде бы во сне мужчина ничего не говорил, хотя нет… Они бежали по узкой тропинке, Старшая Мать и Тимус, это он точно помнит. И даже знает, что они убегали. А потом вдруг на тропинку выскочил тот самый пес, и возникло лицо этого мужчины.

- Сюда, - сказал он, - здесь вас не найдут! После чего Тимус проснулся.

- Ну, так что он сказал? - допытывалась Старшая.

- Он сказал «сюда!»… - послушно проговорил Тимус. А потом помолчал и добавил: - Да, так он и сказал: «Сюда, здесь вас не найдут!».

- Ты его знаешь? - спросила Старшая.

- Я знаю, как его зовут, - сказал Тимус, - и знаю, где его можно найти!

- Как?

- Хныщ! - ответил Тимус.

- Ты проводишь меня к нему?

- Прямо сейчас? - удивился мальчик.

- Нет, - сказала Старшая, - еще надо подождать! Иди спать! Ей и самой внезапно захотелось спать, тело все еще болело, хотя спазмы внизу живота прекратились.

«Тебе надо бежать!» - подумала она, вспомнив слова, возникшие у нее в голове и внезапно собравшиеся отдельными звуками в длинную и осмысленную цепочку, и, не раздеваясь, легла.

До карнавала оставались сутки, следует выспаться. Потом просто не останется времени.

11.

Хныщ смотрел на закат. Красные всполохи бились в черные зенки окон. В такие вечера должны прилетать пришельцы. Наверное, они и прилетали, но только в той, другой жизни.

Подошел Волк и положил морду на колени. Хныщ погладил собаку по голове, почесал за ушами. Волк довольно осклабился и высунул язык, мокрый и розовый. В пещеру еще было рано, спать не хотелось.

Если бы пришельцы тогда успели, то ничего бы не произошло. И пусть бы даже они захватили мир, его, Хныща, мир, но он все равно продолжал бы существовать. Он мог бы сейчас включить телевизор и смотреть новости. Как всегда, дерьмовые, потому что хороших новостей не бывает. Разве что очередная сплетня про очередную кинозвезду, которая то ли увеличила свой бюст, то ли отчего-то решила его уменьшить. А заодно и снялась в новом фильме.

Последний новый фильм был снят двадцать лет назад. А они так и не прилетели. Хорошо смотреть на закат, сидя на пне у входа в пещеру. Закат полощется над рекой, отражается в ней и потихоньку гаснет, словно костер под утро. Но еще светло, так светло, что можно читать.

У него есть несколько книг. Нашел в городе. Он не любит книг, они слишком напоминают о времени, когда все было другим. И слишком бередят память. Музыку можно представлять, фильмы вспоминать. Книги - совсем другое, в них не просто герои, которых никогда не было, это еще можно пережить. В них мир, который существовал, города, про которые давно ничего не известно, и улицы, по которым навряд ли кто-то еще ходит. В каких-то из них Хныщу довелось побывать, сейчас он бы не смог читать про них. Как и про пришельцев.

И про катастрофы. Сколько в свое время он прочитал всякого дерьма про то, как мир гибнет? От бомбы, от эпидемии, от попадания астероида или от изменения климата. Но всегда выживала кучка людей, и все начиналось сначала: они пытались выстоять, им это удавалось и они опять начинали строить тот мир, который исчез. И им это тоже удавалось, причем отчего-то получалось лучше, чем было до того как…

Как что?

Волк вроде пытается что-то сказать, трясет башкой да еще будто улыбается. Скорее всего, ему хочется пройтись. Пробежаться, размять лапы. Пока еще не стало темно - собаки не любят темноты, это не кошки. Спуститься к озеру, нырнуть в закат.

Хныщ встает, Волк радостно виляет хвостом.

- Пошли! - зовет Хныщ.

До воды спускаться недолго, закат совсем рядом, будто входишь в увеличительное стекло.

Эти идиоты, которые писали те книги, понятия не имели, как все произойдет на самом деле. Да, многие выжили, но толку от этого никакого нет. Даже то, что выжил он - какой в этом толк? У него есть пещера, у него есть Волк. У него есть лук, а еще саксофон, на котором он не умеет играть. И он просто живет. Доживает. Они все доживают, даже эти, из племени неподалеку. И те, кто в городе. Давно он не встречался с ними, может, там вообще уже никого нет? Потрескавшийся асфальт, разрушенные здания, пустые глазницы окон. Зенки. Когда ты один, то пытаешься вспомнить как можно больше слов. Чтобы все еще чувствовать себя человеком, наверное, именно для этого он и принес из города несколько книг: чтобы вспоминать слова…

Волк садится на берегу и смотрит в воду. Понятно, ему хочется порыбачить. Дождаться, когда на мелководье зайдет большая рыба, и заграбастать ее лапами. Или сразу же схватить пастью. А потом подойти, виляя хвостом, и положить к ногам хозяина.

Его, Хныща, ногам.

- Ешь, - должен сказать он Волку, - твоя добыча! Волк плюхается в воду, но рыба уходит.

- Молодец, - говорит Хныщ, - рыбку пожалел! Волк рычит, выскакивает на берег и отряхивается.

Закат гаснет. Постепенно все вокруг сереет, а потом проступает чернота.

- Пошли обратно, - говорит Хныщ, - лучше еще у дома посидим.

Пещера - дом. Давно уже, много лет. Третий дом в его жизни. Вначале он жил с родителями, потом - в собственной квартире. Теперь у него вот такой уютный дом. В пригороде. Со всеми удобствами. Особенно зимой. С туалетом на улице и душем из проруби. Хотя он привык к запаху, как и ко многому другому.

Волк обиженно устраивается у костра. Рыбка сделала хвостом, рыбка. Рыба, рыбина. Может, и форель. Как это написано в той странной книге?

«Возьмем, например, форель. Существует только один сорт рыбы - живая форель. И есть только один способ ее приготовления - рыбу отваривают с долькой лимона и подают со сливочным маслом. Увы! Форель стала редчайшим продуктом, и, пытаясь соответствовать упорным требованиям некоторых клиентов, мы вынуждены сами выращивать форель, и тогда мы готовим ее так: «одеваем» рыбу в бил и подаем с тонко нарезанными шампиньонами. Жареный миндаль и кусочек сливочного масла не помешают такой «форели в рубашке»

Хныщ откладывает книгу и смотрит на остатки заката, уже почти полностью сожранного тьмой. Не только забытые слова, но и забытые понятия. Хотя когда-то он хорошо знал, что такое лимон. И сливочное масло. Уже много лет он готовит на жире, у него есть в пещере погреб, в нем он и хранит свои запасы. Ненавидит вытапливать жир, все вокруг воняет, Волк сходит с ума, скоро опять придется брать лук и идти искать свиней, зима ведь не за горами. А вот клиенты… Он смутно вспоминает, кто это. Когда он работал, то у него тоже были такие. И сам он тоже бывал клиентом, но слово это сейчас ничего не значит. Лимон - да, ведь где-то еще есть лимоны, там, где почти всегда тепло и где есть море.

Слово, на которое он для себя давно наложил запрет. До ближайшего моря ему не добраться. Он просто сдохнет по дороге. Умрет и Волк, и кости их будут белеть в каком-нибудь овраге.

Масло, лимон… Клиенты… Смешная книга. У них с Волком сегодня на обед была куропатка. Одна на двоих. Хотя Волк еще подкормился бурундуками и даже принес одного Хныщу, но у этих полосатых зверьков какой-то тошнотворный привкус. Куропатку же он поймал сам, наловчился ставить силки.

«Зажарьте молодую куропатку. Это легко. Но, пожалуйста, сделайте это, как полагается - мясо должно оставаться розовым. Тут требуется чувство меры и немного заботы. Снимите с костей филе и око-рочка. Остатки подрумяньте в масле с луком шалот, тмином и лавровым листом. Полейте сухим белым вином.

Упарьте, добавив бульона из дичи и размятой гусиной печени. Соус пропустите сквозь сито.

А немного сливочного масла пойдет соусу на пользу. Выложите каждую половинку куропатки на крутон, посыпьте молотыми сухарями. А потом сбрызните старым ромом. Соусом поливайте, не стесняясь. Ведь вы уже проверили, достаточно ли в нем приправы. В середину блюда положите несколько кусочков фуа-гра, завернутых в рубленные трюфеля».

А он просто сварил похлебку. Ободрал птицу, выпотрошил, порубил на куски и бросил в котелок. Туда же бросил несколько картофелин и зелени. Картофеля выросло немного, но до весны хватит. Если он доживет до весны. Поэтому так и ценны дни, вроде того, что подходит к концу - тихие, с рассеянным светом и божественным закатом. Когда нет ветра и кажется, что все хорошо. Смешная книга - если судить по ней, то им с Волком просто нельзя было готовить куропатку, они ее испортили, хотя Волк сгрыз все кости, сожрав перед этим кожу и требуху. Только вот что такое крутон? В книге нет сноски, а посмотреть ему негде. Так и умрет, не зная, что это за зверь.

- Как дела, Волк?

Волк отчего-то начал поскуливать, потом встал и закрутил башкой.

- Тебе что-то не нравится?

Волку часто что-нибудь не нравится. Летом это комары, мошка, мухи, слепни. Зимой - мороз. Весной и осенью - грязь и дождь. Также ему не нравится голод, хотя голод не нравится никому. А еще Волку не нравится, когда он ранит подушечки лап и когда у него схватывает живот. Но больше всего ему не нравятся чужие.

- Чужие, Волк? - спрашивает Хныщ.

Волк внезапно успокаивается и ложится у его ног.

Наверное, просто что-то примерещилось. Или где-то вдалеке раздался шорох. Или внезапно поднявшийся ветерок принес какой-то запах.

Сегодня ясно.

И хорошо заметно, как одна из звездочек двигается. За ней возникает другая и тоже направляется к земле. И еще одна.

Хорошо, если бы это были корабли пришельцев, думает Хныщ, и улыбается.

Утки улетели, пришельцы заняли их место.

Он не против, чтобы один из кораблей сел рядом, хотя бы на той стороне озера. Как и положено, с шумом и грохотом, только вот ничему этому не бывать.

Ни длинные и тощие с вытянутыми зелеными лицами, ни маленькие колобки с шевелящимися на голове антеннами, ни змееобразные создания с ушами-локаторами и зубами, хранящимися отдельно, в карманах возле головы, никогда не прилетят. Им нечего делать в этом дерьмовом мире, который сдыхает последние двадцать лет.

Сдыхает, но никак не может сдохнуть. Хныщ вспоминает еще одно слово: агония.

Да, именно так это и называется.

И мир, и они сами - в агонии. Но сегодня был хороший вечер и потрясающий по красоте закат, так что можно просто смотреть на небо, считать падающие звезды и даже еще немного почитать, пока костер не затух.

Опять просыпается Волк.

Умная собака, наверное, что-то опять учуяла.

Временами Хныщу становилось жутко интересно представить себе человека, который когда-то купил эту дурацкую книгу. Наверное, тот любил читать ее вечерами, сидя на кухне и поедая наскоро приготовленный ужин из полуфабрикатов, принесенных из ближайшего супермаркета. Опять куча ничего не значащих слов. Кухня, полуфабрикаты, супермаркет. Лук, охота, дерьмо… Тот человек не дожил, от него осталась смешная книга. Про всякие вкусные вещи, о которых остается лишь читать. Чтобы не забывать слова.

Звезды посыпались одна за другой, Хныщ смотрел на небо и внезапно ему стало страшно. Прошедший вечер был слишком хорош, а это значило одно: жди события, которое опять все перевернет. Нет, свет не появится и пришельцы не прилетят, но что-то изменится, может, ему, Хныщу, даже придется уходить отсюда. Из пещеры, где он прожил уже столько лет, от этого озера, которое так любит Волк. Что-то должно произойти, поэтому пес сегодня такой беспокойный, вот опять крутит башкой и не спит, принюхивается к чему-то, даже скалит зубы и рычит. Тихо, но угрожающе, охраняет территорию и защищает хозяина. Собирается защищать. Я отдам за тебя жизнь. Я перегрызу горло. И не надо спрашивать кому!

Он закрыл книгу и положил ее на землю. Затем встал и пошел в пещеру. Взял лук и стрелы, нож, потом вдруг рассмеялся и убрал все обратно. Иногда на него нападало такое вот беспричинное беспокойство, это все, оттого что он давно уже понял одно: в любую минуту может случиться то, что изменит всю твою жизнь, как это произошло в тот самый день, двадцать лет назад. И не стоит сопротивляться, надо просто продолжать выживать.

Главное, у него есть Волк, значит, он не один, выживать одному намного труднее.

Только вот беспокойство не проходило. Тихий вечер перешел в тревожную ночь. Да еще и ветер поднялся, прилетел откуда-то с холмов, из-за леса, с того берега озера.

Книгу он с собой не возьмет. Он вообще с собой почти ничего не возьмет, если придется сматываться. Хотя жалко, пер все это из города на себе, все эти смешные штуковины, которым нет больше предназначения, они лишь будят память. Ненужная машина времени. Лук, стрелы, нож, силки, рыболовные снасти - когда еще удастся поживиться в городе чем-то полезным? И одежда, надо бы все равно собрать мешок, пусть стоит наготове - ты слышишь, Волк?

Волк не отвечает, он все так же лежит у костра и тихонько порыкивает, но уже во сне.

Наверное, вспоминает, как упустил рыбу.

Или как еще совсем недавно охотился на уток.

Или что-то другое, но также бередящее его собачью душу. Хныщ давно убедился в том, что у Волка тоже есть душа.

Звезды перестали падать, костер догорел. Внезапно откуда-то из темноты донеслось мрачное совиное уханье, Хныщу опять стало не по себе, наверное, так и должен чувствовать себя пришелец в чужом, незнаком мире.

- Пойдем спать, Волк! - громко проговорил он.

Сонная собака встает и послушно тащится на его зов.

12.

Барабанщиков было шестеро, и они уже надели маски. Тимус удобно устроился в тени большой поленницы рядом с жилищем, отсюда все хорошо просматривалось, а вот его могли заметить, лишь подойдя вплотную.

Карнавальный костер еще не горел. Старшая Мать зажжет его в тот момент, когда последний солнечный луч убывающего дня коснется темной линии горизонта и исчезнет в накрывающей холмы тьме.

Тьма.

И свет.

Маски тьмы - страшные рожи, порождение ночных снов. Демоны зла, призраки пьяного леса. Вислоухие монстры с выбеленными губами. Большие желтоватые клыки в уголках изуродованных ртов. Три паука, соткавшие мрачную паутину. Божества подземелий, выбравшиеся наружу. Многорукие убийцы, явившиеся с той стороны.

Одетые в свет - словно цветы на полянах ушедшего лета. Белые и желтые лепестки. А еще - блики солнца на речном перекате, тройная радуга после дождя. Может, волхвы, может, просто посланники неба, прибывшие на защиту холмов…

Когда костер запылает, то он станет выше человеческого роста. Барабанщики тьмы начинают почти неслышно, вначале тот монстр, что справа, легонечко бьет в барабан.

Большие барабаны делают из высушенных и ошкуренных стволов. Тимус не знает, как называются эти деревья. Но точно не сосна и не береза. Он слышал, что под корой дерево должно быть белым, тогда барабан получается с душой. Ее нельзя увидеть, но можно услышать, чем белее дерево, тем добрее душа, пусть хозяин и скрывается сейчас под маской тьмы.

Дум-дум-дам! - говорит барабан первого монстра.

Думи-думи-дам, думи-думи-дам! - нагло и нахраписто подхватывает второй.

Тьма оскаливает зубы. Будто гроза, когда все небо утыкано молниями.

Думи-думи-дам, думи-думи-дам!

Молнии множатся, сполох за сполохом, только вот нет дождя. Этой осенью дожди будто отменили. Так и говорила совсем недавно Старшая Мать:

- Их отменили, чтобы мы подсохли к зиме!

Добрая душа барабана обтянута козьей кожей. Козы живут в специальном загоне, за одним из дальних холмов. Когда кто-то сильно болеет, то ему дают козье молоко. Оно чуть солоновато на вкус да еще с резким запахом.

Тьма уже подступает с холмов, совсем поглотила солнце, света больше не будет, отныне и навсегда, повторяйте за мной, требует Старшая Мать, дум-дум-дам, думи-думи-дам, думи-думи-дам, дум-дум-дам, думи-думи-дам, думи-думи-дам - вы видите тьму?

Тимусу хочется превратиться в ящерку и юркнуть в сухую, но все еще такую густую траву, чтобы никто не нашел, не увидел, убежать поскорее от наступающей тьмы.

- Тьма! - говорит Старшая Мать.

И вступает третий барабанщик мрака. Ду-дум-дум-дам, ду-дум-дум-дам!

Хищный зверь вот-вот выйдет на поляну из леса, он давно миновал холмы, ду-дум-дум-дам, ду-дум-дум-дам, глаза его полны странным огнем.

- Тьма! - говорит Старшая Мать. - К нам идет тьма!

Старшая Мать выходит к самому центру поляны, вот-вот она подожжет костер, но почему-то медлит. Солнце, вспыхнув последний раз, падает в темень за горизонтом. На Старшей шкура могучего лося, тело лоснится - намазано чем-то. Тимус пытается сжаться в комочек, свернуться в клубочек, стать ящеркой, только глаза его, полные ужаса, смотрят туда, где барабанщики мрака вновь отбивают ритм ночного кошмара.

Дум-дум-дам!

Думи-думи-дам, думи-думи-дам! Ду-дум-дум-дам, ду-дум-дум-дам!

Старшая Мать властно взмахивает правой рукой, и вдруг наступает тишина.

- Наш мир подобен огромной вогнутой чаше! - почти пропевает она.

Все молчат, тьма становится все гуще и гуще.

- На стенках ее множество сверкающих точек! - продолжает Старшая.

Барабаны молчат. Молчат и люди.

- Это звезды, от которых исходит свет!

Напряжение нарастает. Тимусу хочется, чтобы уже запалили костер, чтобы стало светло и весело, ведь карнавал - это когда весело, все так говорят, но пока лишь тьма, и неясные силуэты на поляне, и молчат барабаны, люди в масках стоят спокойно, будто знают, когда придет время, чтобы мрак ночной, испугавшись, отступил под натиском света…

- Свет! - тихо повторяет Старшая Мать.

И вновь раздается звук барабана. Только это уже совсем другой ритм, да-да-да-да-дам-дам, да-да-да-да-дам-дам, ровно и мощно отбивают его одновременно барабанщики света. Звук становится все сильнее, он накрывает собой всю поляну, дорастает до неба, смыкается со звездами и уже возникшим над холмами кругом луны. Вогнутая чаша мира пульсирует, стенки ее из непроницаемо черных становятся прозрачными, звездные реки, как вены и артерии, украшают небосвод.

- Свет! - кричит Старшая Мать. - Пусть будет Свет!

Внезапно в ее руке оказывается факел. Тимус никак не может понять, откуда он взялся, ведь всего лишь мгновение назад ее руки были пусты, наверное, отдала темнота, ведь она обязана отдавать все, что ею пожрано, тьма - враг, свет - друг, но пока еще вокруг лишь враги.

Все шесть барабанов бьют одновременно. Тимус с трудом может различить ритм, он раскатистый и рваный, то утихает, то вновь заполняет собой все вокруг.

Старшая все еще стоит возле незажженного костра, только вот факел в ее руке уже пылает. Она сбрасывает лосиную шкуру, под ней нет ничего. Тимусу отчего-то становится не по себе. Старшая поджигает сучья, костер с треском разгорается, совсем скоро на поляне становится светло.

И Тимус видит, что все на поляне - уже в масках. Он никого не может узнать, лишь Старшая Мать стоит возле костра, распустив волосы и воздев руки к небу, а люди в масках, взявшись за руки, идут кругом вокруг нее, покачиваясь в такт барабанам.

Его маска все еще в жилище, спрятана возле лежанки.

Ему надо пойти и надеть ее, но он боится.

- Свет! - кричит Старшая Мать. - Нам дан Свет! Да-да-да-да-дам-дам, да-да-да-да-дам-дам!

Внезапно один из круга подходит к Старшей и падает на колени. Тимус замирает от странного ощущения, какой-то небывалой смеси восторга и ужаса: Старшая вдруг зачерпывает ладонью огонь из костра и будто омывает им коленопреклоненного. Тот послушно склоняется перед ней еще ниже, потом отползает в сторону, и на его место приходит другой.

Или другая - Тимус не знает, кто есть кто, на головах маски, тела покрыты длинными, просторными балахонами, ни женщин, ни мужчин, странные чудища, непонятные монстры.

Да-да-да-да-дам-дам, да-да-да-да-дам-дам!

У него нет такого балахона, но если он возьмет козью шкуру и обернет ее вокруг себя, то тогда будет похоже. Он знает, где можно взять шкуру - ею покрыта его же лежанка, мех давно свалялся и стал жестким, надо взять маску и шкуру, и тогда он пойдет к костру…

Старшая продолжает омывать огнем подходящих к ней чудищ и монстров.

Их тени скрываются между деревьев, а костер все разгорается, пламя становится выше и выше.

И вот на поляне остаются лишь Старшая Мать и барабанщики.

Но они уже не играют. Ритм смолк, волна улеглась.

Старшая Мать опять взмахивает рукой, барабанщики один за другим подходят к ней, она и их омывает огнем, а потом они внезапно замолкшими тенями тоже растворяются в лесу.

Старшая Мать берет шкуру и набрасывает ее на себя, садится у костра на корточки и смотрит в огонь.

Тимусу надо проскользнуть мимо, да так, чтобы она его не заметила. Он уже взял шкуру и маску, в шкуре неудобно, она сползает, приходится подвязывать ее веревкой. А через маску не очень хорошо видно, ведь когда он проделывал в ней глаза, то это было днем, а днем все видно иначе, но он приспособится, уже и сейчас различает все на несколько метров вокруг, только вот в лесу темно - как он найдет дорогу?

Впереди вдруг становится светло.

Странно, он и не знал, что на этой тропинке тоже есть бочки. Вот одна прямо перед ним, знакомо воняет горящей жижей. Где все? Куда они подевались?

Ему становится жарко, плохо видно, хочется снять маску. Он доходит до бочки и останавливается, ему кажется, что он слышит голоса.

Где-то рядом, чуть в стороне от тропинки.

Он никогда не был на этой поляне. Почти ровный круг в самой чащобе. Странные чудища и непонятные монстры собрались здесь, хотя там, у жилища, их было больше, намного больше.

Здесь тоже горит костер, несколько человек сидят возле огня и что-то пьют из большого глиняного кувшина. Тимус догадывается что - летом он помогал женщинам собирать маленькие черные ягоды, растущие на больших деревьях, которые есть в одном только месте, в маленькой долине посреди холмов.

Их очень любят птицы. Когда ягоды почернели, Тимусу поручили отгонять дроздов - так называла пичужек Монка.

Интересно, она на этой поляне или на другой?

Потом собранные ягоды засыпали в большие, с него ростом, кувшины, перетолкли и поставили рядом с жилищем.

Он не знает, добавляли туда женщины что-то или нет.

Но его несколько раз поили этим напитком - в голове становится как-то неясно, ноги слабеют, а потом нападает смех.

Вот и они сейчас смеются, сидя у костра. Кувшин идет по кругу, все в масках, но кое-кто уже скинул с себя балахон.

Мужчина и две женщины, они голые, тела их блестят так же, как тело Старшей Матери, видимо, тоже намазались чем-то.

Мужчина начинает петь, это все та же песня про бересклет, которую Тимус хорошо знает, только поется она как-то очень уж весело.

А потом мужчина встает и начинает кружиться на месте.

Женщины встают следом, мужчина вдруг резко подпрыгивает и бежит в сторону леса, как раз туда, где притаился Тимус.

Обе женщины бегут следом, остальные громко смеются, кувшин все так же ходит по кругу.

Если Тимуса сейчас найдут, то ему не поздоровится.

Хотя ему очень хочется посмотреть, что они будут делать.

Мужчина пробегает рядом. Тимус вдруг догадывается, что тот бежит вполсилы - так его проще догнать.

Женщины появляются внезапно. Мужчина зачем-то спотыкается и падает.

- Поймали! - кричит та, что повыше.

Тимус узнает ее голос, это Тина, подруга Монки, одна из самых младших матерей. Неужели вторая - Монка? Тимусу почему-то этого очень не хочется, и он с облегчением вздыхает, когда вторая начинает говорить. Это не Монка, это Уаска, она еще не мать света, но говорят, что может ею стать.

- Снимем c него маску? - смеется Уаска.

- Узнайте сначала! - требует мужчина.

Тимус пытается определить по голосу, кто это может быть, ясно, что кто-то из молодых охотников, всего-то на несколько лет старше его самого, но вот кто?

- Кайен? - говорит Тина. Мужчина смеется и мотает головой.

- Кайкара? - спрашивает Уаска.

Мужчина смеется еще громче. На нем маска совы, и кажется, что смех его - утробное совиное уханье.

- Ты Интал! - вдруг уверенно говорит Тина и внезапно срывает с мужчины маску.

- Беги! - вдруг кричит Тина.

Охотник срывается с места и большими прыжками несется в лес, обе женщины следуют за ним. Тимус лишь успевает перекатиться в сторону, чтобы его не затоптали.

А у костра все поют. Вот еще несколько человек скинули балахоны, и опять началась странная то ли игра, то ли охота.

Тимус вслушивается в слова. Песня какая-то незнакомая, такой он еще не слышал.

Они поют и кружатся у костра, держатся за руки, но совсем не так, как возле жилища. Тогда они слушали Старшую Мать, а сейчас просто радуются чему-то. Тимус понимает, что им хорошо. Вот еще несколько фигур исчезло в лесу, вот за ними последовали другие, у костра не остается никого, Тимус выползает из своего убежища и идет к огню. Ему хочется согреться, посидеть возле такого доброго пламени… Я опалю тебя огнем… Сидеть и смотреть, как искры уносятся к звездам, маленькие звездочки к большим, хотя и большие кажутся такими маленькими, когда они там, высоко-высоко в небе… Я опалю тебя огнем, сожгу тебя дотла… Костер уже совсем близко, Тимусу остается сделать лишь несколько шагов.

- Стой! - слышит он голос за спиной.

Тимус останавливается, отчего-то ему совершенно не страшно. Голос кажется знакомым, хотя он может и ошибаться.

- А теперь беги!

И он бежит, шкура мешает, Тимус сбрасывает ее и несется, не разбирая дороги. Сначала вдоль опушки леса, потом резко сворачивает и начинает карабкаться по косогору, поросшему невысокими молодыми сосенками. Его догоняют, совсем скоро он будет пойман, я опалю тебя огнем, сожгу тебя дотла. «Ну же, - говорит он сам себе, - быстрее, быстрее!» Но ноги вдруг перестают слушаться, он спотыкается о большое, узловатое корневище и падает на твердую, лишь слегка засыпанную хвоей темную землю.

- Сними маску, Тимус! - говорит ему Монка.

13.

Бонза хорошо понимал: начать придется с мужчин. Понятно, что сперва все будут на его стороне, но ведь это ненадолго. Месяц-два, и кому-нибудь в голову придет странный вопрос: а почему не я? Если ты решаешь изменить ход событий, то делать это надо так, чтобы не было возможности менять их снова и снова. Раз и навсегда. Как ломается ветка - пополам, на три части, на четыре, но обратно она не срастется. Можно, конечно, связать сломанные части, но это уже будет не то, проще отбросить в сторону и идти дальше.

Вот и он так: должен отбросить в сторону ненужные ветки и пойти дальше. Поползти, полезть вверх по стволу. К самой его вершине. А вершина всегда - самое тонкое место и выдержать может лишь одного.

По одну сторону ствола - мужчины, по другую - женщины. Из них лишняя только одна. Но Старшую он «отсечет» в последнюю очередь. Ему начинает нравиться эта аналогия с деревом, вершиной и ветками, а ветки отсекают. Ветка Старшей длинная, разлапистая и толстая у основания. Самая мощная и величественная, но пусть она подождет. А вот те, что с другой стороны…

Тут надо хорошо подумать. На самом деле он предпочел бы убрать всех взрослых мужчин, чуть старше, чуть моложе - это не важно. Они все сильны и умелы, да и с мозгами у многих в порядке. И почти каждый мог бы сейчас оказаться на его месте. Но отсекать все ветки нельзя, голый ствол не устоит перед наступающими зимними ветрами, кора начнет сохнуть, дерево заболеет - а зачем ему больное дерево?

Кирдык - тот пусть живет, славный малый, один из немногих здесь полных дураков. Как прибился к нему несколько лет назад, так до сих пор и таскается собачонкой. В забытые времена были такие понятия, как «помощник», «ассистент», «порученец». Младшенький, которому и положено делать большую часть грязной и самой тяжелой работы. Хотя самую тяжелую ему придется взять на себя, у Кирдыка кишка тонка, забоится, сдрейфит, завалит все, и тогда уже они сами станут жертвами.

Ведь всегда есть охотники, и всегда есть жертвы.

Так устроен мир. Любой. Так был устроен мир, в котором он когда-то родился, таким стал и этот.

Выжить - вот главное слово.

Бонза не знает, смог бы он выжить в том мире или тоже стал бы жертвой, но в этом мире он - охотник. Давно, уже много лет. Поэтому он и должен стать вождем.

Восстановить справедливость, ведь во главе племени должен стоять самый умелый охотник, а не глупая баба, которая помыкает ими всеми.

И вообще бабы должны лишь рожать детей, готовить еду и следить за огнем.

Хотя когда он называет Старшую «глупой», то откровенно лукавит. Она очень умна. Даже вчера, когда она взяла его за руку и повела с собой, а он послушно пошел рядом, то сделала она это не потому, что ей так уж приспичило. Она хотела почувствовать. Понять телом, что у него на уме. И в душе. Прочитать, как книгу. Старшая умеет читать и настоящие книги, он тоже когда-то умел, только уже стал забывать. А она не забывает, ничего и никогда. И он ее боится, сам себе он может в этом признаться, но только - сам себе. Поэтому он и убьет ее, хотя надо было бы поступить иначе, поселить в том распадке, где живет королева карнавала, в той самой хижине, держать на цепи и кормить объедками. И приходить, когда захочется. Смотреть, как Старшая ползает на цепи по земляному полу - пол обязательно должен быть земляным. Бонза никогда не был в той хижине, но догадывается: его застелили шкурами, а под ними, скорее всего, дерево, для тепла. Но дерево и шкуры он бы убрал, пусть ползает по земле, только вот все равно ее придется убить, хотя и не первой. Первым он убьет Бобра.

Имя всплыло внезапно, а за именем возникло лицо.

Если Бонза и был великим охотником, то в племени таким считали не его. Бобр был старше на несколько лет, Бонза понятия не имел, кем тот был в исчезнувшем мире, но лучшего охотника на кабанов в племени не нашлось. Именно Бобр решал, где и когда устраивать засады, и всегда первым метал свое копье. И из лука Бобр стрелял лучше всех. Десять стрел из десяти попадали в отмеченное на дереве место, а порой, когда Бобру этого хотелось, то стрела входила в стрелу.

Но убивать Бобра он будет не из лука. И не копьем. У него есть то, из чего он сделает это, надо лишь хорошо подготовиться. Найти место, ведь и сам Бобр так всегда делает, выслеживая кабанов.

Сейчас карнавал, и Бобр там, со всеми. Если он уже снимал маску по приказу одной из женщин, то, скорее всего, снова ее надел. А Бонза знает, какую маску носит Бобр, из года в год тот на время карнавала становится «кабаном», так что отличить нетрудно. Бонза устроится в засаде и будет ждать, пока «кабан» пойдет по тропинке, затем прицелится и выстрелит. Главное - лечь так, чтобы «кабан» не унюхал, то есть против ветра. У Бобра нюх, как у настоящего зверя, так что по ветру он сразу учует. А вот против…

Главное - не промазать, но Бонза много тренировался последнее время. Они с Кирдыком шли к пещере, брали оружие и стреляли. В камни и в деревья. Кирдык стреляет хорошо, но Бобра убивать он не станет. Кирдык вообще навряд ли кого станет убивать, его задача в ином - помочь выследить, Бонза так и сказал ему перед началом карнавала: постоянно сообщай мне, кто где… Тот и бегает белкой, то вынырнет из леса, то опять - в лес. И маска у него смешная, решил в этот раз стать хохряком, недоумок…

На самом Бонзе маска волка. Волков действительно много вокруг, но страшны они лишь зимой, когда дичи становится мало, и серые часто подходят к жилищу. Бонза не помнит, чтобы волки хоть раз на кого-нибудь напали, только все равно бывает не по себе, когда в сумерках раздается вой. Снег, ветер, на стылом небе стылая луна и такие же замороженные звезды. И вой со всех сторон - спереди, сзади, справа, слева… Котоголовы начинают нехорошо щуриться и сбиваются в кучу у костра. Лежат и склабятся. Бонза ненавидит котоголовов, хотя иногда признается себе, что просто боится их.

Вот кого надо бы уничтожить - всех, одного за другим. Неужели они действительно умеют читать мысли? Если так, то ему надо поторапливаться. Отстрелять одного за другим тех, кто может встать на его пути. А потом убить Старшую Мать. И взяться за котоголовов.

Лучше бы, конечно, начать с них, но тогда он успеет убить лишь одного или двух. Остальные доложат Старшей, и та примет меры. И потом - этот пацаненок, Тимус… Недаром Старшая так с ним носится. Говорят, ему снятся вещие сны, и котоголовы умеют их правильно читать, а потом рассказывают об этом Старшей… Нет, придется начать с Бобра.

Смешно, если Бобр в маске кабана, а Хрюша - бобра.

У Бонзы есть Кирдык, у Бобра - Хрюша.

Смешное имя и как нельзя лучше подходит хозяину. Толстый увалень с дурацкой улыбкой на лице. Но за Бобра жизнь отдаст. Тот спас его несколько лет назад, вытащил из реки, когда Хрюша свалился в воду. Течение понесло, толстяк плохо плавает, но Бобр оказался рядом. Вытащил, откачал, так что увалень теперь за него в огонь и в воду, а значит, ему придется стать вторым.

Но это будет несложно, они всегда ходят парой, даже на карнавале всегда вместе, наверное, и с девками сейчас лежат на одной поляне.

Бонзе не до девок. Те подождут. Слишком много надо сделать за эту ночь и за следующий день. Ведь Бобр и Хрюша - это только начало. Список длинный, в нем еще Мартын и Суккур, Ирши, Змей, Джамба и Кукан.

Восемь человек, почти все взрослые мужчины племени.

Оставшиеся - не в счет, как молодые, так и старые. Хотя стариков в племени просто нет - те, кто пришел когда-то в холмы, уже умерли.

Что-то давно не показывался из леса Кирдык, а уже пора. Как пора и начинать охоту.

Бонза берет ствол, запасается патронами и ныряет в темноту ночного леса. Хорошо, что светит луна. «Желтое лето» - странная пора, днем тепло и солнечно, ночами же темно, как зимой. Иное дело - в начале настоящего лета, когда над холмами нависают сумеречные ночи, это та пора, когда и сумерки, и ночь существуют одновременно, и полностью небо не темнеет. Тогда и без луны все видно.

За оружием они сходили еще днем, когда все готовились к карнавалу.

Перетащили, сколько могли, сложили под старой упавшей сосной, закидали ветками. А уже вечером, когда барабанщики выстроились по обе стороны незажженного костра, Бонза незаметно ускользнул в лес, чтобы начать готовиться к охоте.

Старшая Мать слишком занята, чтобы считать всех по головам.

Да и все остальные - тоже.

Карнавал - это те три дня в году, когда всем тут позволено все, а значит, и ему позволено. Убивать.

Бонзе стало весело: за последние месяцы он полюбил держать в руках оружие, сдружился с ним - а когда у тебя появляется верный друг, то зачем грустить?

Неподалеку послышался шум, кто-то бежал по тропинке, ведущей вверх по склону, Бонза затаился, он уже был на охоте, а на ней всегда нужны вкрадчивость и осторожность.

Чем тише ты и незаметнее, тем меньше шансов у жертвы остаться в живых.

Шум становится все громче, голоса - веселее. Кажется, женский голос ему знаком.

Странное имя - Пайта, он до сих пор не может понять логику Старшей Матери, ведь это она дает имена. Почему, к примеру, его назвали Бонзой? Да и Бобр стал Бобром по ее желанию. Пайта…

В прошлом году ему очень хотелось, чтобы она выбрала его. Она тогда еще даже не была младшей матерью, еще только готовилась ею стать.

Уже прошла начальный обряд, но огнем ее не омывали.

Вообще-то про начальный обряд мужчинам знать не положено, но они все равно обо всем знают.

Только Пайта в прошлом году выбрала не его.

Может, потому он и хочет начать с Бобра, что тогда на нем остановился ее взгляд.

Бобр зачем-то рассказал ему об этом после карнавала, дурак.

А сейчас Пайта - уже младшая мать, она может сама зажигать пламя в бочках.

И ждать, когда ее сделают королевой карнавала, хотя этого может и не случиться - кто знает, что придет Старшей в голову?

В лесу становится все темнее, но ему не страшно.

Он примерно знает, где надо устроить засаду на Бобра.

Там, неподалеку от развилки тропинок, где еще установлена пышущая огнем бочка.

Где густой подлесок и много высоких деревьев.

Отчего-то ему кажется, что Бобр там обязательно пройдет.

Пробежит по тропинке, а за ним, как всегда, Хрюша.

Первым выстрелом он убьет Бобра. Лучше целиться в голову. Или в спину, хотя в голову честнее. Надо сделать это с одного выстрела, затем передернуть затвор и выстрелить снова. Бонза решил взять с собой ружье, а не автомат, из ружья у него получалось стрелять лучше, хотя из автомата палить было удобнее, но он так и не научился делать это метко. Автомат он тоже прихватил, но спрятал его неподалеку от жилища, с ним должно быть проще охотиться на Старшую Мать.

Девку, которая будет гнаться за Бобром с Хрюшей, тоже придется убить. Хотя он еще подумает, может, пожалеет.

Только вот куда запропастился Кирдык? Время идет, а его все нет. Неужели тоже решил поиграть в догонялки?

Хотя что взять с придурка - смешной, вечно краснеющий и потеющий, почти всего боящийся Кирдык… Вот она, развилка, а вон и бочка.

Возле нее, как и положено, охрана. Кто-то из молодых, не видно только, парень или девчонка.

Нужное дерево в стороне, надо идти тихо, так, чтобы ни одна веточка под ногами не хрустнула.

Но он это умеет, научился за годы.

Вдалеке раздаются голоса, кто-то приближается.

«На всякий случай! - думает Бонза. - На всякий случай!..»

Снимает ружье с предохранителя и взводит курок.

Голоса становятся все ближе и ближе, неясная тень возле бочки увеличивается и начинает превращаться в залитую лунным светом девичью фигуру.

Внезапно в голове у Бонзы что-то взрывается. Он никогда еще не испытывал такого внезапного приступа боли, будто кто-то вогнал острый нож под черепную коробку и начал вращать его там, разрезая мозг на части, отделяя один пласт от другого. Вот-вот от боли лопнут глаза, в которых вдруг засветились синие и зеленые искры. Бонза пытается сдержать крик, но у него это не получается, слишком сильна боль. Он падает на землю, не выпуская ружья из рук.

Разноцветные искры в глазах гаснут, наступает полная темнота.

14.

Странный. Иначе не скажешь. Хотя не получится. Промявкать, проурчать, прошипеть, но не сказать.

Бонза открывает глаза, темнота не проходит. Зато он чувствует, как что-то стягивает его множеством тонких веревочек. Пытается пошевелиться - тщетно. Руки примотаны к телу, ноги связаны. Вдобавок ко всему веревочки эти - живые. У каждой свой голос, хорошо различимый в кромешной тьме.

Можно попытаться сосчитать. Один голос - одна веревочка. Четыре голоса - четыре веревочки. Тонких, но прочных, не порвать, разве что сами развяжутся.

Странный. Иначе не скажешь…

О ком это? Неужели о нем?

Тьма достает, он пялит в нее глаза, но все еще ни зги не видно… Хотя нет, что-то начинает просматриваться, тьма сереет, четыре сероватых тени окружили его. Отчего они кажутся такими большими, ведь обычно эти паршивцы маленькие, размером с обычную кошку. Всегда их не любил, ждал подвоха. Твари. Мерзкие, противные твари, наушники Старшей.

Они все странные…

Это не слова, обрывки чего-то, что нельзя даже назвать мыслями. Просто сгустки какой-то энергии, похожие на больших ночных бабочек или на маленьких летучих мышей. Голоса обвивают его веревками, а то ли бабочки, то ли мыши впиваются в кожу своими крепкими, острыми зубками.

Есть хорошие странные, а есть и плохие…

Этот - плохой…

Они обсуждают его. Оглушили, спеленали, положили на землю, а сейчас обсуждают. Обмениваются сгустками, решают, что делать дальше…

Если тьма рассеется, то он поймет, как ему быть. Но пока почти ничего не видно, лишь четыре хвостатые тени, две - слева от него, две - справа.

Надо сказать…

Раньше он никогда их не понимал, хотя и чувствовал, что они разумны. Откуда все же они взялись? Он теряет время, сейчас он должен быть в засаде и ждать своего часа.

Передай, чтобы сказали…

Никогда еще не чувствовал себя таким беспомощным, лежит на усыпанной хвоей земле и не может пошевелиться. И тьма, тьма, клубящаяся, хотя и не такая уже беспросветная, как несколько минут назад.

Передал…

Ждем ответа…

На самом деле он слышит просто какие-то звуки, но бабочки и мыши, покусывая его плоть, переводят эти звуки в слова. Никогда не любил бабочек и летучих мышей. Бесполезные твари, как комары и мошка. Лучше уж муравьи и пчелы. Он нас слышит…

Это не страшно, он неподвижен… Как они оказались здесь? Мы тебя прочитали…

Они с ним разговаривают. Сидят неподвижно возле него и что-то мявкают.

Бонза опять пытается пошевелить руками и ногами и опять у него ничего не получается. Мне больно…

Мы не можем тебя освободить, ты опасен…

Он их ненавидит, но об этом нельзя даже подумать. Надо обмануть, но как? Неужели они - умнее и хитрее?

Ей передали, она сказала, что догадывалась… Она - умная… Этот - злой…

«Этот» - про него, он злой, так они считают.

Но он не злой, он просто хочет справедливости.

Мир должен измениться, все должно стать по-другому.

Она велела оставаться с ним, пока сама не придет…

Если они сейчас разгадают его замысел, то затянут веревки еще крепче. Но он хитрый, он всегда был хитрым, еще в той жизни, совсем маленьким, он был хитрее многих и умел притворяться. Вот и сейчас Бонза притворяется - мыслей нет, голова пуста, откуда им знать, что он давно уже умеет превращать их в хаос, который нельзя расшифровать никому, кроме него самого. Такая игра, которая сейчас оказалась кстати. Поймай нужную дождевую каплю среди струй дождя. Снежинку внутри снегопада.

Он не помнит, как научился в нее играть, хотя сложного на самом деле ничего нет. Мозг - пещера, надо нырнуть в нее, устроиться поудобнее, свернуться клубочком и затаиться. И полностью расслабиться. Как он сейчас - неподвижен, будто и не живой.

Что с ним?..

Он притворяется…

Нет…

Вроде бы удалось, но он все еще спеленат этими веревками-веревочками, да и ночные бабочки вместе с летучими мышами продолжают нежно покусывать его тело, уже не больно, разве лишь щекотно…

Он перестает дышать…

Еще глубже заползти в собственный мозг, закрыть все входы и выходы, они ни о чем не должны догадаться, пусть испугаются, пусть ослабят путы.

Она говорит, что он нужен ей живым…

Но он действительно почти перестал дышать…

Переводить на язык знакомых слов становится все труднее. Какое-то жужжание, переходящее в вибрацию.

Она… прочерк… просит…

И все обрывается, Бонза приоткрывает глаза, тьма почти рассеялась. Котоголовы все так же сидят рядом, они не смотрят на него, пялятся друг на друга, посверкивая желтоватыми в этот час глазами.

И глаза - светятся!

Пошевелить кистью правой руки - получается?

Если да, то можно попробовать сделать это и левой рукой.

Только бы они ничего не почувствовали, опять нырнуть внутрь черепной коробки, наглухо запереть двери мозга, чтобы не смогли ворваться следом. А потом вновь приоткрыть глаза. Чуть-чуть, смотреть сквозь веки.

Скоро… она…

Ничего не понимает, может только догадываться. Он закрыл от них свой мозг, но и их перестал слышать.

Стоп, один из котоголовов зачем-то встал и начал принюхиваться. Выгнул спину, задрал голову к небу и втягивает в себя воздух.

Если сейчас попробовать пошевелить ногой, то они заметят.

И тогда он снова погрузится во тьму.

Сколько они могут так удерживать его? Час? Два? И сколько времени прошло?

Он не знает, он все еще прячется в собственной черепной коробке, но уже готов выпрыгнуть, вынырнуть, выскочить из нее. Идет…

Пора, иначе он проиграет. Или еще подождать?

Все, как на охоте: притворяешься мертвым, чтобы зверь тебя не унюхал. А потом вскакиваешь и поражаешь его прямо в сердце. Только вот всегда нужно выбрать то единственное мгновение, которое приносит победу - не раньше и не позже, а именно то самое.

Они поверили, что он продолжает оставаться неподвижным. И они проиграли!

Он резко встает, мозг его все еще закрыт, хотя Бонза чувствует, как котоголовы пытаются вновь повалить его на землю, отдавая команды, которые отскакивают от его черепной коробки, осыпаются на землю и разбегаются по ней маленькими разноцветными ящерками.

Это не он расслабился - они.

Котоголовы исчезают среди стволов, в голове опять возникает боль, но совсем не та, что свалила его на землю меньше часа назад, хотя в тот самый момент время остановилось, и он не знает, прошел с той поры час или всего лишь несколько минут.

Эту боль можно перетерпеть, тьма рассеялась, хотя ночь еще не подошла к концу.

Поднимает с земли ружье и исчезает вслед за тьмой.

Она идет…

Странно, но он до сих пор улавливает эти звуки и переводит их в слова.

Надо ей сказать…

Говорите, только толку от этого уже не будет. Он не даст ей дойти, мужчины подождут, по крайней мере, те, кого он наметил. А вот она - другое дело.

Он хочет ее убить, передайте ей…

Передавайте, до вас тоже дойдет очередь. Бонза ломится сквозь лес, сучья трещат под ногами, ветви хлещут по лицу. Он бежит вверх, его надо остановить…

Впереди среди деревьев мелькает какая-то тень. Бонза поднимает ружье и стреляет.

Тень пропадает среди деревьев, Бонза делает второй выстрел.

Всего в магазине пять патронов. И еще ими забиты карманы. Он вышел на охоту, потом стали охотиться на него. Но пока он побеждает.

От выстрелов звенит в ушах, звуки исчезли, надо подождать, пока он снова сможет слышать.

И надо посмотреть, что с тенью.

Кто-то лежит на земле под деревом. Пуля попала в тень, тень превратилась в мертвое тело.

И ему уже все равно, кто это. Мужчина или женщина. Первая жертва охоты. В голове вновь пульсирует боль. Но он перетерпит.

Бонза подходит к телу - женщина. Лежит, уткнувшись лицом в землю. Вторая пуля попала в шею, первой же, судя по всему, он ранил ее в ногу. Надо перевернуть и посмотреть, кто это, но отчего-то он не может.

Бонза обходит тело и внезапно останавливается. Все-таки он должен увидеть лицо. Как бы противно это ни было. Хотя ведь это была просто тень, мелькнула между деревьев, и он нажал на курок. Сработал рефлекс охотника, сейчас уже ничего не поделаешь. Где он?..

Опять эти звуки, вновь в голове появляется боль.

Эту убивать он не хотел. Одна из младших матерей, с таким смешным именем - Уаска. Вместо нее здесь должна бы лежать другая, эта просто оказалась не в том месте.

Он там, на соседнем холме…

Они его не достанут, он не позволит.

Только вот голова болит все сильнее и сильнее.

Бонза сплевывает, это все Старшая со своими дурацкими песенками. Какая разница, мертвый свет или живой, главное - чтобы он был. Они знают, где он, только не знают, что он собирается сделать. Им не хватает света, ладно, он поможет им. Голова болит все сильнее, неужели опять котоголовы? Он смотрит на мертвую Уаску и понимает: ему ее не жалко. Нельзя жалеть ни лося, ни кабана.

Он все еще там…

Это им только кажется, там лишь мертвая Уаска, пусть находят ее тело, он же вновь пробирается через лес, но тихо и вкрадчиво, как и положено лучшему охотнику.

Опять какая-то тень, однако на этот раз стрелять он не будет. Патронов много, но не так, чтобы палить во всех без разбора. Он ведь заранее наметил цели. Когда охотишься на кабана, то нет смысла убивать зайца.

Голову отпустило, Бонза отчего-то ухмыляется и вдруг сворачивает на ближайшую тропинку. Можно уже не скрываться, им все равно его не остановить.

Звуков слишком много, он никак не может разобрать, что они там пытаются друг другу сказать.

Он их больше не боится, а ведь должно быть наоборот, только страх - это как мертвый свет, если о нем не думать, то даже не вспомнишь, как он выглядел.

Тропинка сбегает под гору, идти легко, несмотря на то, что рассвет еще не начался. Но хватает луны, чтобы видеть все. Вон они, бочки, уже заметно пламя. И чувствуется вонь. Бонза не знает, кто сейчас на страже, но если потребуется, он выстрелит.

Идет к бочкам…

Все равно не успеете, он будет первым, осталось всего ничего, жаль лишь, что получается не по плану, но на охоте так часто бывает: задумываешь одно, а выходит совсем другое. Вот и сейчас, разве еще вчера он предполагал, что ему придет в голову сделать именно это?

- Стой!

Голосок-то совсем слабенький, девчушка какая-то.

- Ты кто?

Тебе этого знать не надо, зато он уже знает, кто его спрашивает. Подружка Тимуса, Белка, вроде бы так ее зовут.

- Уходи! - говорит Бонза и поднимает ружье. Он уже там, мы не успеваем…

Дура девчонка, не торопится, пялится на него, будто на невидаль какую, а самой надо бы сматываться побыстрее, пока он добрый - хотя что она, малявка, может сделать?

- Ну, - повторяет Бонза, - я кому сказал?

Взводит курок, хотя стрелять ему не хочется. Если бы сейчас тут стояли Бобр или Старшая Мать - другое дело, но ведь Белка почти ребенок, еще даже на карнавале не ловила мужчин.

Видим, вот он…

Сама виновата. Бонза стреляет, не целясь, девчонку сдувает с места, будто ее и не было. А теперь главное - успеть, сам-то он знает, куда потом бежать, огонь его не догонит.

И никто не догонит - ни котоголовы, ни Старшая.

Он опрокидывает первую бочку, пламя растекается по траве, начинает лизать стволы деревьев.

Теперь можно и вторую.

А самому надо быстро улизнуть в сторону, огонь все равно пойдет по ветру, а он побежит против, туда, к берегу реки, здесь недалеко.

Они хотели света? Пусть его будет много.

Огонь пожрет лес, да и их не оставит в живых.

Опять в голове возникает гул. И жестокая, пульсирующая боль.

Зачем ты сделал это?..

Это не котоголовы, это Старшая Мать. Он отчетливо слышит ее голос, но некогда остановиться, приходится говорить на бегу. Потому что я ненавижу… Это не аргумент…

Это как раз аргумент, хочется прокричать ему, но огонь отчего-то начинает его догонять, и Бонзе не до разговоров. До реки еще метров двести, и кто успеет вперед - пока неизвестно.

Ты хотел меня убить…

Мне помешали, пришлось убить вас всех…

Река совсем близко, Бонза уже видит ее, но огонь дышит ему в затылок, пламя бежит быстрее, чем он ожидал, странно, но отчего переменился ветер?

Они его повернули… Это невозможно…

Все возможно, надо только очень захотеть…

Дура, пусть замолчит, вот уже вода, осталось лишь несколько шагов и можно нырнуть в реку, она остудит жар, затушит огонь, который вцепился в него и не отпускает.

Тебе не победить, Бонза, ведь сам ты умираешь!..

- Нет! - кричит он, отбрасывает ружье, которое все это время не выпускал из рук, и бросается в воду. Река накрывает его с головой, Бонза пытается вынырнуть, но река вновь и вновь заталкивает его на глубину, ему уже не хватает воздуха, голова опять переполняется болью, в легких остается совсем мало воздуха, надо вдохнуть, всего лишь глоток воздуха, и тогда он выживет, что бы ни кричала ему вдогонку Старшая.

Ему все же удается вынырнуть, но уже нет сил бороться с течением, вода несет его, а огонь, подступивший к самому берегу, сливается с небом, закрывает звезды и луну, хотя и без них уже стало совсем светло!

15.

- Почему я? - спрашиваю Монку, но она не отвечает.

- Молчи, - ее губы опять касаются моего лица. Что же, наверное, все это опять лишь сон.

- Сними маску, Тимус! - сказала она, и я не мог ослушаться.

- Не бойся! - сказала она и засмеялась. А потом добавила: - Ты весь дрожишь!

Я действительно дрожал. Но не от страха, бояться мне было нечего. Наверное, я просто понимал, что сейчас произойдет нечто такое, после чего я стану другим. Так все говорят в племени: мальчик на карнавале стал мужчиной, теперь он уже другой…

Вот от этого я и дрожал: оттого, что совсем скоро все изменится.

Только почему-то ничего не изменилось.

И небо, и луна, и звезды - все оставалось таким же, как до того момента, как Монка взяла меня за руки и потянула к себе.

- Успокойся, - ласково сказала она и вдруг упала на землю, так и не выпустив моих рук из своих.

Но все это было еще в той части сна, которую я могу вспомнить и рассказать, а вот дальше пришла влажная темнота. Не знаю, сколько она продолжалась, скорее всего, какие-то мгновения, полные таких необычных звуков и ощущений, что внезапно я будто начал падать то ли с верхушки самой высокой сосны, то ли со скалистого обрыва у речки, под которым, далеко-далеко внизу, бурлила и пенилась вода на зловещих перекатах.

Я сорвался и разбился, луна померкла, звезды моргнули и исчезли, небо стало огромной черной дырой.

Вот сейчас мое тело оторвется от земли, его всосет небесная воронка, закрутит и выплюнет где-нибудь совсем в другом месте.

- Очнись, - все так же ласково прошептала Монка, крепко обнимая меня и прижимая к себе. - Все хорошо, Тимус!

То ли продолжение предыдущего, то ли начало нового сна, но все еще влажного и такого странного.

- Лежи, - сказала она, - это бывает со всеми…

Меня опять била дрожь, но она гладила меня по голове, плечам, спине, я вдруг почувствовал, что тело мое стало необыкновенно легким, такое ощущение, будто в любое мгновение я могу сорваться с места и улететь.

- Холодно, - вдруг сказала Монка, - я что-то замерзла, давай оденемся!

Я послушно слез с нее и сел прямо на землю, одеться мне было не во что - шкуру я бросил где-то в лесу, скорее всего, неподалеку, но сейчас мне ее не найти.

Монка накинула на себя плащ и посмотрела на меня.

Потом опять улыбнулась и сказала:

- Залезай, тут хватит места!

Я прильнул к ней, мне вдруг захотелось, чтобы сон повторился сначала, наверное, для этого надо было крепко закрыть глаза, только я вдруг понимаю, что если он и повторится, то лишь тогда, когда этого захочется Монке.

И тогда я опять спрашиваю ее, почему именно мне она велела сегодня снять маску.

Она отстраняется и пристально смотрит, уже не улыбаясь. И я понимаю, что ответ будет совсем не такой, какой мне бы хотелось услышать. Сон закончился, он там, уже в другом времени, в нем живет какой-то иной Тимус, а не тот, который опять начинает дрожать, только уже не от ожидания и не от холода, а от страха перед тем временем, что наступает после окончания любого сна.

- Потому что именно ты будешь тем, кто изменит будущее! - говорит она.

Я ничего не понимаю, лишь начинаю дрожать сильнее. Она опять обнимает меня, кладет мою голову к себе на колени, я чувствую ее резкий, томящий запах, но сон пока не возвращается. Монка гладит мои волосы, перебирает их кончиками пальцев, с них будто срываются искры, как бывает с молниями во время грозы, когда после вспышки на небе искры внезапно начинают пробегать то по стволам деревьев, то по земле.

Вдобавок я не знаю, что это такое, будущее.

Есть завтра, есть послезавтра. Есть зима, которая придет после осени, точно так же, как потом придут весна и лето, но ведь этого никто не в силах изменить!

- Это когда изменится вся наша жизнь! - будто читая мои мысли, говорит Монка.

- Ты видела сон? Она смеется.

- Это ты видишь сны, Тимус, те сны, которые и предсказывают будущее.

Я опять ничего не понимаю, да, мне снятся сны, но ведь они снятся всем.

- У тебя другие сны, Старшая Мать права! - Монка отчего-то вздыхает, а я внезапно успокаиваюсь: пригрелся возле ее горячего тела, дрожь прошла, мне хочется опять почувствовать на своем лице ее губы, вот только боюсь попросить ее об этом, но тут она, будто почувствовав, наклоняется и касается губами моего лба.

- Ты увидела это в моем сне?

- Да! - отвечает она.

- А как ты в него вошла?

- Мне помогли…

Я не спрашиваю кто. Меня интересует другое.

- А они сами - откуда?

- Не знаю, - говорит Монка, - они уже жили здесь, когда мы пришли. Может, они жили здесь всегда, хотя иногда мне кажется, они прилетели оттуда… - и она смотрит на небо, я тоже поднимаю глаза, луна плывет над нами, а следом кружатся звезды, внезапно одна отрывается и падает, спустя мгновение за ней следует другая.

- А там что-то есть?

Монка опять начинает гладить мои волосы.

- Должно быть, Тимус…

- А тот мир, ты помнишь его?

Об этом нельзя спрашивать, запрещено. Тот мир исчез, и зачем нам о нем что-то знать?

- Плохо, - говорит Монка, - я была еще совсем маленькой… Помню лишь море…

- А что это?

- Это когда очень много воды. И она соленая!

- Вода не может быть соленой! - возмущаюсь я. - Тогда в ней не смогут жить рыбы…

Монка смеется.

- Дурачок! - говорит она, и я вдруг чувствую ее губы. Она целует меня, неужели опять возвратится сон?

Но этого не происходит, Монка вдруг напрягается и начинает к чему-то прислушиваться.

- Что с тобой? - спрашиваю я.

- Голоса, - говорит она, - вроде бы они зовут меня на помощь, но так тихо, что я могу и ошибаться…

- Они? А разве они сами не могут справиться?

- Иногда - нет. Они ведь маленькие. Они умеют то, чего не умеем мы, зато мы - сильнее…

- А они могут переплыть море, если оно такое большое?

- Его никто не может переплыть, разве что на чем-то, когда ты увидишь его, то поймешь!

- А я увижу?

- Да, только нескоро!

- А когда?

- Когда уйдешь отсюда!

- Я не хочу уходить!

Монка не отвечает, я вдруг понимаю, что сейчас снова начнется сон, и оказываюсь прав. На этот раз влажная темнота продолжается дольше, мы оба купаемся в ней, покачиваемся на ее волнах, наверное, так же качаются на волнах неведомого мне моря.

А потом, когда все заканчивается, она вдруг отталкивает меня от себя.

- Они говорят, тебе пора!

- Так быстро?

- Не спрашивай, уходи!

- Ты мне так и не рассказала про тот мир…

- Ты сам увидишь, когда придешь в город…

- Но почему я должен уходить?

- Потому что здесь все меняется, они говорят, что горит лес, что огонь уже подступает к жилищу…

Монка плачет.

Я еще никогда не видел, чтобы женщина плакала.

- Иди! - говорит она сквозь слезы.

И тут я понимаю, что действительно все изменилось. Часть неба внезапно покраснела, наверное, именно в той стороне и горит лес. Если ветер сменится, то огонь быстро доберется до того места, где сейчас находимся мы с Монкой. И уже не убежать.

- А ты? - говорю я.

Она не отвечает. Сидит рядом на земле, покрытой жухлой осенней травой, плачет и молчит.

- Я не пойду без тебя!

И тут она бьет меня по лицу. Так сильно, что в ушах начинает звенеть.

- Немедленно, - говорит она сквозь слезы, - вставай и иди. Убирайся! А то опоздаешь!

Мне ничего не остается, как встать и уйти. Я все еще голый, меня знобит.

Я тащусь по этому лесу, который собирается сожрать меня, послав вдогонку огонь.

И самое странное, что я отчетливо слышу голос Монки. Он сейчас в моей голове, устроился там, как хохряк в своей норке.

- Ты должен увидеть, понять и найти…

- Что? - спрашиваю я.

- Не знаю, и они не знают. Но они просят передать тебе, чтобы ты шел в город и искал…

- А вы?

- Мы будем здесь, те, кто выживет… Только ты нас больше не увидишь…

Внезапно я натыкаюсь на брошенную мною же шкуру, видимо, я иду туда, где совсем недавно подсматривал, как Тина и Уаска ловят Интала. И где потом Монка начала погоню за мной.

- Не туда, - раздается в самой глубине норки ее голос, - туда нельзя, иди к реке!

Я послушно сворачиваю, река должна быть внизу, но до нее еще надо добраться, только вот что мне делать потом?

- Плыть, - говорит она, - ведь ты умеешь плавать! Почему-то становится жарко, как летом. Это огонь несет с собой

тепло. Лес за спиной горит, я бегу изо всех сил.

- Монка! - кричу я, но ответа нет. Норка пуста, голос куда-то исчез, неужели я больше его никогда не услышу?

А вот и река, я добегаю до берега и плюхаюсь в воду. Совсем недавно где-то здесь я спасал из воды котоголова. Наверное, поэтому они решили спасти сейчас меня. Вода накрывает с головой, я выныриваю и начинаю грести, течение сильное, вода холодит, шкуру я опять бросил и уже навсегда.

Противоположный берег становится ближе, вот уже чувствуется дно. Теперь можно встать и выйти из воды. Холодный ветер, а ведь совсем недавно он казался таким горячим. Я моментально покрываюсь пупырышками и опять дрожу, только это иная дрожь.

Меня колотит, зубы отбивают какой-то странный ритм.

А ведь я так ждал этого карнавала!

Я не знаю, куда сейчас идти. На этом берегу я вообще плохо ориентируюсь. Это не наши земли, где-то здесь, в пещере, живет странный мужчина с собакой, может, я смогу его найти…

Но пока еще темно, хотя луна все висит в небе, однако небо темное, лишь там, где должно быть наше жилище, оно отсвечивает красными отблесками.

«Скорее бы рассвет, - думаю я, - тогда станет легче!»

Внезапно за очередным поворотом открывается большая заводь с песчаным пляжем. Я иду по мокрому холодному песку, меня все еще знобит, но я уже привык. Зубы перестали отбивать странный ритм, да и пупырышки на коже куда-то исчезли. Скоро рассветет, и на солнце я согреюсь. А потом пойду искать…

Вот только что и кого?

И тут меня вроде как окликают.

Я останавливаюсь, кажется, кто-то зовет меня с реки, вроде бы с самой середины.

Мне ничего не остается, как вновь зайти в воду и побрести по мелководью, чувствуя, что дно постепенно начинает уходить из-под ног.

Хотя нет, вот один большой камень, за ним - другой, будто мост или дорога, проложенные здесь кем-то и когда-то.

И на самой середине, между двумя камнями, зажато чье-то тело.

Я не знаю, кто это, но понимаю: мне надо попытаться вытащить его из воды. Если хватит сил, ведь я весь опять дрожу от холода.

Я пытаюсь подтолкнуть тело, освободить его от каменного плена, хватаю за руки и тяну.

И внезапно сам падаю в воду, а когда, нахлебавшись, выныриваю, то вижу, как течение начинает крутить и нести тело дальше по реке.

Только там мелководье, я бросаюсь следом и пытаюсь догнать. Вода здесь еще холоднее, но мне все равно. Два метра, три… Четыре, пять…

Старшая Мать лежит на спине и смотрит в небо.

Мне хочется отвести от нее глаза: лицо в кровоподтеках, голое тело в ссадинах и царапинах.

Но я подхватываю ее под мышки и начинаю тащить к берегу.

Она молчит, голова болтается, как у неживой.

Но ведь меня кто-то звал с реки, я отчетливо слышал голос.

Становится совсем мелко, я бросаю ее и сажусь рядом. Что-то надо сделать, только я не помню что, ведь я никогда еще не вытаскивал из воды людей, которые перестали дышать.

Снова встаю и волоком тащу ее к берегу, дно здесь песчаное, но в ракушках, мои ноги уже кровоточат, а спина ее, скорее всего, вся покрыта порезами, однако я должен вытащить ее на берег, еще два метра, еще три…

Я переворачиваю ее на живот, кладу себе на колено и давлю на спину.

Внутри Старшей что-то громко лопается, и ее начинает рвать.

Один сон сменился другим, все это происходит не со мной, того Тимуса уже нет - но тогда кто я?

Она дышит, я бережно кладу ее на холодный песок, она лежит на боку, подтянув ноги к подбородку.

- Мы должны идти! - говорю я, глядя, как солнце встает за излучиной.

Старшая Мать смотрит куда-то в сторону, и вдруг я понимаю: она меня не узнает.

Или не видит, будто все еще находится на том берегу.

- Мы должны идти! - повторяю я.

Старшая Мать послушно пытается встать, но сразу же падает на берег.

Я подхватываю ее и буквально тащу на себе.

Смешно, но за последние несколько часов я второй раз прикасаюсь к голой женщине.

Только на этот раз я просто не чувствую ее наготы.

Сны исчезли, может, их больше никогда и не будет.

Как того мира, в котором Монка видела море.

Не будет и Монки, только думать об этом я не хочу.

И про котоголовов не хочу думать - неужели их больше нет?

Этого не может быть, они ведь существовали еще до того, как мы сюда пришли…

- Ты кто? - спрашивает меня Старшая.

- Тимус! - отвечаю я.

- Ты не Тимус, - говорит она, - тот еще совсем маленький…

- Ты можешь идти сама?

Она не отвечает, просто отстраняется от меня и идет рядом. Только не идет, а бредет, покачиваясь, и время от времени хватаясь за меня, чтобы не упасть.

- Он стрелял в меня! - говорит она. Я не спрашиваю кто, догадываюсь…

- Я думала, что это Бонза, но оказалось, другой…

У меня подкашиваются ноги, я сам хватаюсь за Старшую, чтобы не упасть.

- Он промазал, но тут я упала в воду… Куда мы идем? Надо обратно!

- Туда нельзя, - говорю я, - там все сгорело… Она замолкает и останавливается.

Если она меня узнает, то больше ничего не расскажет. Старшая Мать не должна говорить мальчику из племени о том, что случилось. Даже если он уже не мальчик…

Но она меня все так же не признает.

- А почему тебя тоже зовут Тимусом?

- Назвали! - говорю я.

Где-то неподалеку уже должна быть пещера. Главное, найти ее и согреться. Иначе мы оба заболеем, и я, и Старшая Мать. И тогда я не смогу сделать того, что мне велела Монка - пойти в город и узнать ответ.

А Старшая не сможет отомстить, ведь она должна хотеть отомстить - только кому?

Если в нее стрелял не Бонза, то это сделал Кирдык.

Хотя они оба - убийцы, был мир, а они его убили.

Солнце уже довольно высоко взошло над горизонтом. Я начинаю согреваться, хотя больше всего мне хочется что-то надеть на себя.

Чтобы Старшая не видела моей наготы.

Внезапно раздается громкий лай. Большой серый пес появляется между деревьев и прыжками несется на встречу.

Мы останавливаемся, собака подбегает к нам, обнюхивает вначале меня, а потом и Старшую Мать.

- Волк! - слышится голос. - Кто там, Волк?

Пес опять лает, а потом замолкает и стоит перед нами, будто показывая черту, которую нельзя переступать.

16.

Странная выдалась ночь. Хныщ долго не мог уснуть, а когда ему это удалось, то его начали мучить кошмары, хотя обычно он спал крепко, особенно если перед сном ему удавалось поиграть на саксофоне, вот только Волк терпеть не мог слушать эти визжащие звуки, а иные у Хныща не получались, как он ни старался.

Волк начинал возмущенно поскуливать, потом принимался громко выть, будто желая заглушить игру Хныща, а если тот не унимался, то пес, несколько раз рыкнув для острастки, старался прихватить его пастью, почему-то всегда за правую руку, ту самую, пальцами которой Хныщ упоенно и беспомощно давил на кнопки инструмента, отчетливо понимая: ни в одном приличном месте ему не дали бы заниматься этим даже пяти минут.

Только вот приличных мест уже лет двадцать как не было. А с годами Хныщ вообще начал сомневаться, что когда-то он знал иную жизнь. Разве что видел во снах, которые все чаще стали переносить его в то время, которое исчезло. Как правило, сны эти были приятными и ненавязчивыми, вот только не в эту ночь.

Хныщу снился город. Было лето, стояла жара. Солнце палило вовсю, но деревья не отбрасывали тени. И струи фонтана, мимо которого шел тот, второй, еще молодой Хныщ, были просто облачками пара, фонтан пшикал, выпускал пар, замолкал, опять пшикал, никакой воды и никакой прохлады!

Людей было много, только все они были какими-то плоскими, сплюснутыми, будто вырезанными из картона. А еще сильно пахло выгребной ямой.

Хныщ шел без всякой цели, просто брел по городу, слушая шум проезжающих машин, тоже плоских, и пытаясь убежать от этого запаха, ему даже подумалось, что это все фонтан, вроде бы так пахнут струи белесого пара. Внезапно запах исчез, как и машины, да и люди тоже вдруг испарились, будто их и не было, лишь один Хныщ в самом центре абсолютно пустого, оболваненного жарой города, в котором деревья больше не отбрасывают тени.

Тут он и увидел кафе - парусиновый тент, натянутый прямо над асфальтом, несколько столиков и стойка. Ему захотелось чего-нибудь выпить, он подошел к стойке, но за ней никого не было.

- Эй, - сказал Хныщ, - тут есть кто-нибудь?

Никто не ответил, лишь в музыкальном центре, стоявшем на стойке, внезапно замигала какая-то зеленая лампочка, а потом из динамиков раздался голос:

- Местное время…

Затем послышались бульканье и шипение, волна куда-то сместилась, местное время осталось загадкой, хотя, судя по солнцу, был полдень.

- Двенадцать часов! - зачем-то ответил Хныщ.

Бульканье и шипение прекратились, голос, внезапно ставший низким и бархатным, насмешливо произнес:

- Неправда, раз этого места нет, то и местного времени больше нет!

- А где я? - спросил Хныщ.

Голос ничего не ответил, послышался лишь глубокий вздох, будто кто-то пытается, но так и не может ничего сказать в ответ.

Хныщ перегнулся через стойку, взял стакан и решил сам себе налить пива. Открыл кран, из него полилась одна пена, причем противного красноватого цвета. И пахла она противно, совсем не пивом. Хныщ закрыл кран, оставил стакан на стойке и пошел к выходу.

- Ты куда? - на этот раз голос был не мужским, а женским, очень даже приятным, немного вкрадчивым.

- А что? - вопросом на вопрос ответил Хныщ.

- Садись, поговорим!

Он сел за ближайший столик, опять раздались бульканье и шипение, будто вновь менялась радиоволна.

Солнце безжалостно палило через тент, голос замолк на какое-то время, но потом возник опять.

- Ты зачем вернулся?

- Я не уезжал! - сказал Хныщ.

- Вы все уехали! - проворковал все тот же женский голос, но потом вдруг возник уже подзабытый, низкий и бархатистый мужской.

- Бежали! - сказал он. И добавил: - Трусы!

- Я здесь живу, - сказал Хныщ, - у меня даже в паспорте записано…

- Здесь никто не живет! - мужчина сердился, это было заметно.

- Давным-давно, уже двадцать лет! - добавила женщина.

- Бред, - сказал Хныщ, - я только недавно вышел из дома…

- У тебя здесь нет дома! - отрезал мужчина.

- Уже двадцать лет как нет! - опять встряла женщина. Хныщу надоел этот беспредметный, с его точки зрения, разговор,

и он опять собрался уйти.

- Подожди! - мужской голос был настойчивым, женский же пропустил на этот раз свою очередь.

- Чего? - автоматически спросил Хныщ.

- Увидишь! - загадочно произнес мужчина. А потом добавил: - Должен быть третий знак!

Зелененький глазок на музыкальном центре вдруг погас.

Хныщ посмотрел вокруг, но никого и нигде не было, хотя там, вдалеке, намечалось какое-то шевеление. Прямо на прожаренном солнцем асфальте, который вдруг стал покрываться буграми, будто кто-то прорывал в земле нору, дошел до поверхности и вот сейчас пытается выбраться наружу.

Ближайший к нему асфальтовый бугорок лопнул, из него выполз кузнечик огромных размеров, наверное, с Волка, если не больше. Да, надо бы позвать Волка, только где его сейчас найдешь?

Волк положил ему морду на колено, Хныщ ничуть не удивился его появлению.

Так и должно быть во сне, хотя ему начинало казаться, что это вовсе не сон.

Но тогда что?

Лопнул еще один бугорок. Из образовавшейся дыры вылез еще один кузнечик, затем они полезли из-под асфальта один за другим, огромные, со странными головами и большими фасеточными глазами. Только вот зубы… Желтоватые и огромных размеров… Больше, чем у Волка, намного больше!

Тот зарычал. Кузнечики молча приближались, окружая кафе, где сидел Хныщ, со всех сторон.

- Сожрут! - сказал он Волку, гладя пса по голове.

Собака напряглась, будто уже приготовилась к прыжку, Хныщ чувствовал, как у нее на загривке дыбом встала шерсть.

Кузнечики понеслись огромными прыжками, но почти у самого кафе они вдруг взмывали в воздух, сотрясая его огромными прозрачными крыльями.

На земле вдруг появилась тень, а потом внезапно стало темнеть - солнце пропало, будто его никогда и не было. Свет погас, воцарилась тьма.

- Я же тебе говорил, должен быть третий знак! - донесся до Хныща все тот же мужской голос.

Волк заскулил, Хныщ погладил его по голове, но тот скулил все громче и громче, и Хныщ проснулся.

Еще темно, но, судя по всему, скоро наступит рассвет. Хныщ давно уже привык к тому, что время переселилось в него: есть рассвет, есть закат, а часовые стрелки убраны за ненадобностью. Он и так все знает, надо лишь сбросить с себя остатки этого сна, умыться и решить, что делать дальше.

Хотя чего тут решать - надо уходить.

Собрать кое-какие вещи, свистнуть Волка и пойти в город. Завалить вход в пещеру, может, ему еще придется вернуться.

И дело не во сне, просто он давно уже там не был, ближайшие окраины не в счет.

Хныщ встал и вышел из пещеры.

Было холодно, снизу, от реки, полз туман.

Он поежился, представляя, как сейчас спустится к реке, разденется и зайдет в нее. Пусть и на мгновение, но его сразу же обожжет водой, «желтое лето» - одно название, на самом деле давно уже глубокая осень, пусть в этом году она полна солнца и лишена дождей.

Но зато он сразу проснется, стряхнет с себя остатки ночного кошмара, всех этих кузнечиков, зачем-то выбравшихся из-под асфальта, да и радиоголоса из прошлого - вода смоет и их, и тогда Хныщ быстро позавтракает, соберется и покинет холмы.

Он выдержал в воде лишь несколько минут, затем вернулся к пещере, позавтракал вяленым мясом, остатки которого аккуратно завернул в старую тряпку - лучше бы, конечно, в листья, хотя бы лопуха, но где их сейчас взять?

Волк выпросил маленький кусочек мяса, хотя, судя по всему, уже и сам позавтракал пойманной на перекате рыбиной.

Солнце встало, Хныщ собрал вещи: одежда, которая ему понадобится, еще новая, принесенная из последнего набега на окраины, нож, трут и кремни, если повезет, разживется на каком-нибудь складе спичками, но этот склад еще надо найти, а его запасы подошли к концу!

И тут Волк залаял, вскочил и понесся к реке. Хныщ пошел за ним.

Между деревьев, что сбегали по склону вниз, к самой реке, отчетливо виднелись две голые фигуры. Волк стоял напротив и лаял, будто говоря: «Стоп! Дальше прохода нет!».

- Волк! - закричал Хныщ. - Кто там, Волк? - Потом он быстро начал спускаться, кто знает, что еще взбредет в голову псу, а от этих людей никакой беды ждать не стоит, мальчик, ну, подросток, лет четырнадцати, и женщина со спутанными волосами, у которой вроде бы нет возраста.

Судя по всему, они с той стороны.

Мальчик - точно тот, который тогда заблудился, и Хныщ еще показал ему, где их жилище.

Хорошо еще, не затоптал костер, гостям надо согреться. А потом, когда они расскажут о себе, решим, что делать.

Только вот они ничего не рассказывают. Сели у костра и греются. Хныщ достал мясо - благодарно вцепились, каждый в свой кусок. У женщины ничего не выражающие глаза, будто она не здесь, но вот где - и сама не знает.

- Ты так и не сказал тогда, как тебя зовут! - обратился Хныщ к мальчику.

- Тимус, - недолго помолчав, ответил тот, а потом вдруг заплакал.

Хныщ зашел в пещеру и начал рыться в куче оставленных вещей. Выбрал что покрепче и вернулся наружу. Тимус и женщина все так же сидели у костра, от последних кусочков вяленого мяса не осталось и крошки.

- Оденьтесь, - сказал Хныщ, протягивая им вещи. А потом спросил: - Ее-то как зовут?

Тимус, уже переставший плакать, замялся.

- Не хочешь - не отвечай! - добродушно проговорил Хныщ, наблюдая, как парнишка натянул на себя его старые штаны, длинные и широкие.

- Подверни, - сказал он, - а я поищу какой-нибудь пояс!

Он достал из мешка веревку, отрезал кусок и протянул мальчику.

Женщина так и сидела голой.

- Она что, не слышит? - спросил Хныщ.

- Она чуть не утонула, - ответил Тимус, подворачивая штанины,

- наверное, из-за этого…

- А как она выбралась?

Мальчик ничего не ответил, он уже подпоясался веревкой и теперь застегивал старую клетчатую рубаху, причем делал это так неумело, что можно было подумать, будто он первый раз в жизни видел пуговицы.

- Значит, - сказал Хныщ, - ты ее спас! А потом добавил: - Попроси ее все же одеться, она ведь заболеет!

Тимус протянул женщине вещи, но та никак не отреагировала. Тогда он силком надел на нее какую-то бесцветную теплую кофту, она не сопротивлялась, лишь продолжала все так же смотреть ничего не выражающим взглядом, от которого Хныщу стало не по себе.

- Интересно, - зачем-то проговорил он вслух, - а как она наденет штаны?

- Ты поможешь! - сказал Тимус.

Они вдвоем надели на женщину штаны, и та сразу же вернулась к догорающему костру.

- Ладно, - сказал Хныщ, - выходит, что вы тут за всем и присмотрите!

- А ты куда? - спросил Тимус.

- Я ухожу, - сказал Хныщ, - мне надо в город…

- А придешь…

- Может, и не приду, тогда будете здесь жить…

Женщина вдруг пристально посмотрела на Хныща и негромко произнесла:

- Мы пойдем с тобой!

- Разговаривает! - опять вроде бы как сам себе сказал Хныщ.

- Нам нельзя здесь оставаться, - продолжила женщина, - нас здесь убьют!

- Тебя как зовут? - спросил Хныщ.

Она промолчала, хотя взгляд ее вдруг стал властным, пусть лишь на какое-то мгновение.

- Как хочешь, - сказал Хныщ, - но со мной вам все равно нельзя, это опасно!

- Везде опасно! - ответила женщина.

- Нельзя! - продолжал настаивать на своем Хныщ.

Мальчик молчал, он сидел у почти догоревшего костра и переводил взгляд то на женщину, то на Хныща, то на Волка.

- Ты возьмешь нас с собой! - властно сказала женщина, и Хныщ вдруг понял: он ее послушается. Да и потом - втроем веселее, он слишком долго жил здесь один, вроде бы и привык, но временами очень хотелось с кем-нибудь поговорить. Чтобы тебе отвечали, а Волк этого делать не умел.

- Ну что, Волк, - спросил Хныщ, - возьмем?

Пес заурчал в ответ - Тимус прилежно почесывал ему за ухом, и тому это явно нравилось.

- Третий знак… - отчего-то проговорил Хныщ.

- Что? - настороженно спросила женщина.

- Да так, - ответил Хныщ, - сон сегодня дурной был…

- Это все пожар, - сказала та, - ты его тоже почувствовал… - А потом добавила: - Там все сгорело, а может, и не все…

- Пошли, - сказал Хныщ, - пора! Помоги вход завалить! - обратился он к мальчику.

Тимус молча встал и пошел помогать. Они брали камни, подкатывали их ко входу, затем шли и катили другие. Один на другой, еще один, затем еще…

- Жалко будет, если разграбят, саксофон там… - сказал Хныщ, опять ни к кому не обращаясь.

- А что это? - не удержался от вопроса мальчик.

- Да так, - сказал Хныщ, - одна ненужная штуковина!

Взял мешок, забросил на спину, накинул лямку и размашистым шагом пошел прочь от реки, туда, где, если долго идти по холмам, можно выбраться на старую дорогу, ведущую в город.

Волк бежал рядом, женщина с Тимусом еле успевали за ними.

Полдень остался позади, желтый лес готовился к тому, что через несколько часов опять подползут сумерки, а следом наступит ночь.

Внезапно поднялся легкий ветерок.

Он принес с собой странный, до того не ощущаемый Хныщом запах - приторно пахло чем-то горелым.

Холмы то набегали на них, то пропускали вперед, Волк временами начинал беспокойно лаять, но потом успокаивался и опять бежал молча.

Старшая Мать шла замыкающей, она смотрела в спину Тимусу и думала, что мир опять перевернулся, как и в тот день двадцать лет назад, когда все началось.

Хныщ пытался представить, что они будут делать, когда доберутся до окраин, и где сегодня будут ночевать, да и что будут есть, потому что вяленого мяса больше нет.

А Тимус хотел одного - узнать каким-нибудь образом, что произошло с Монкой и осталась ли она в живых, только не знал, как бы ему это сделать.

Внезапно солнечный лучик отразился от золотой серьги в ухе Хныща и на секунду ослепил Тимуса.

Тот зажмурился, и в этот самый момент норка в голове опять ожила, и очень далекий голос произнес:

- Удачи тебе, Тимус! - А потом, спустя мгновение, добавил: - Может быть, мы еще встретимся!

- Все, - сказал Хныщ, - пришли!

Он сбросил мешок и сел рядом на землю.

Уже отчетливо был виден город. Красноватые лучи заходящего солнца зловеще пылали на уходящих за горизонт крышах.

- Страшно! - сказал вдруг Тимус.

- Мне тоже! - честно признался Хныщ.

Старшая Мать ничего не ответила, а Волк было заскулил, но потом замолчал и неуверенно побежал вперед.

Они двинулись за ним, следом поднялся ветер, только нес он с собой не запах уже выветрившейся гари, а сухую печаль холмов.

Тимусу вновь показалось, что ему желают удачи, и он обернулся. Старшая Мать по-прежнему шла за ним, а больше никого не было.