Товарищ комиссар

В молочном киселе тумана танк шел вперед неохотно, медленно. Подвывая двигателем, он мягко полз сквозь густую завесу, в которой — лейтенант Шевченко готов был поклясться в этом — давным-давно растворился весь окружающий мир. Невозможно было представить, что в этой треклятой молочной гуще может существовать хоть что-то, кроме неверных теней и жирных клубящихся разводов. Что бывают где-то города, люди, дороги. Что идет где-то война и ползут в сотнях километров от них другие бронированные коробки на гусеницах, а внутри у них — такие же вымотанные люди в потрепанной военной форме…

Казалось, весь мир стал бездонным блюдом аморфного тумана, и только танк лейтенанта Шевченко — единственная вещественная его часть. И часть явно лишняя, заблудившаяся.

Танк сердился, ворчал дизелем, прокладывая невидимую тропу в этом кромешном киселе. Созданный для обжигающей схватки, для грохота боя, он не понимал, как здесь оказался и монотонно клял свой экипаж утробным механическим голосом. В голосе этом, состоящем из гула, хрипа и скрежета, чувствовалась обида большого и сильного существа.

— Ну едь ты, едь, старичок, — говорил ему время от времени лейтенант Шевченко, отчего-то чувствовавший вину перед танком, — Разворчался тут, малой… Твое дело простое, езжай себе вперед. Вот встретим фашиста, будет тебе работа. А пока едь себе.

Иногда, чтобы танку было легче, лейтенант Шевченко шутя пинал сапогом мягкую ватную спину мехвода:

— Михасик, зараза! Куда нас завел, сукин сын? Трактор колхозный тебе водить, а не «Иосифа Сталина». Вредитель фашистский…

— Бр-бр-бр-бр! — сердито и обижено отвечал снизу сержант Михальчук, перемазанный в масле и раскрасневшийся, — Это тут не я виноват, трищ лейтенант! Я как надо шел! По балочке и вниз, а потом налево. География тут дурная. Туман этот… Ни зги не видать, ни одного ориентира… Как в чан с манной кашей нырнули…

— География у него виновата! Трибунал по тебе плачет, вредитель! Какой приказ был? Приказ помнишь?

Приказ был прост, едва ли забудешь.

Дойти до расположения разведвзвода соседей за речкой. Разведчики вроде нашли пулеметный ДОТ немцев, но сами пока не уверены, просят подстраховать. Усилить разведвзвод танком, прикрыть броней. ДОТ, если таковой обнаружится, раскатать и выжечь. Вернуться своим ходом в расположение своей роты.

Приказ этот капитан Рыбинский довел до своих подчиненных кратко и веско, поглаживая коричневым пальцем карту. Приказ ерундовый, тем более, что и ДОТа наверняка там нет, просто психуют разведчики. Фашисты откатились отсюда с такой скоростью, что портки теряли, какие уж тут ДОТы… И танков нет, ни «Тигров», ни «Пантер», ни даже самой завалящей самоходки. Все, что могло двигаться, давно ушло — прочь от страшного артиллерийского гула и звенящих танковых клиньев.

Не приказ, словом, а легкая прогулка. Прокатиться километров десять, посидеть в сладко пахнущем осеннем подлеске, наскоро перекусить, да вернуться обратно — как раз к ужину и поспеешь. Вот тебе и прогулка. Залезли в проклятый туман — откуда его принесло по такой-то погоде? — сбились с пути, потеряли ориентиры. Не то, что ДОТ давить, самих себя сыскать бы…

— Долго прем, и все вслепую, — буркнул лейтенант Шевченко, злясь на себя, на туман, на разведчиков, на весь мир, — Сейчас уже, поди, к Берлину подходим…

— К Берлину не к Берлину, а до Парижу точно докатимся! — прыснул наводчик, смешливый Андрюха Курченко.

— Париж далеко от Берлина будет, — возразил мехвод Михальчук, но не очень уверенно.

— Ну верст десять, может… Тоже ведь Германия!

Школы наводчик Курченко не кончал, оттого в тонкостях гео-политических отношений между Германией и Францией не разбирался. Зато из штатной восьмидесятипятимиллметровки бил так же легко и метко, как из старого дедовского ружья, с которым ходил на соболиный промысел в тайгу. За это лейтенант Шевченко и включил его в свой экипаж. Париж от Берлина отличать не обязательно, а вот вылезет на тебя из кустов коварная «Пантера» с ее наглой рачьей мордой, тут уж у тебя две секунды — успел или нет…

— Странный туман, — сказал мехвод Михальчук, напирая на свои рычаги и монотонно ругаясь под нос, — Никогда такого не видал. Ну каша какая-то манная, ей-Богу. И, главное, упал как внезапно… Может, обождем, товарищ лейтенант? Постоим часик? Там оно развиднеется…

Мехвод был по-своему прав. Когда не знаешь, куда тебя занесло, переть вперед — дело дурное. В Берлин, может, и не занесет, а вот сверзиться с танком куда-то в овраг или налететь на валун — это запросто. Но стоять на одном месте отчаянно не хотелось. В мире, сотканном из жирных белесых нитей, и так было неуютно, остановка же означала бы, что танк со своим экипажем покорился судьбе. А этого лейтенант Шевченко не любил. И танк подводить тоже не любил.

— Двигаться тем же курсом! — приказал Шевченко отрывисто, вновь приникая лицом к резко-пахнущим резиновым окружностям триплекса, — Дорогу ищи! Может, повезет, вылезем из твоей каши… Ох, Михасик, Михасик!..

Он понимал, что вины Михальчука тут нет ни на копейку. Мехвод он был толковый, опытный, из тех, что танк чувствуют лучше собственного тела, а тугими рычагами управляют с легкостью вязальщицы, у которой в руках мелькают невесомые спицы. Никто не ожидал, что грозный «ИС», миновав знакомую, много раз хоженую балку, вдруг завязнет в густейшем тумане посреди ясного осеннего дня. Да так, что уже через несколько минут совершенно потеряет курс.

Потом пропала связь. Перхающая рация вдруг замолкла на полуслове, оборвав спокойную речь капитана Рыбинского, выговаривавшему кому-то из подчиненных за невнимательность. Замолкла — да так и не ожила. Напрасно лейтенант Шевченко то гладил ее по твердой теплой морде, то бил кулаком, как злейшего врага. Все частоты отзывались негромким механическим треском. Ни голосов, ни прочих звуков. Дело неприятнейшее, но в таком густом тумане, наверно, бывает. С одной стороны, крайне паршиво. Чувствуешь себя в большой консервной банке, которая задраена наглухо. В банке, которую утопили в непроглядно-белом болоте. С другой — хоть перед ротным пока не опозорились. И капитан Рыбинский не скажет ему после, грустно глядя в глаза — «Эх, лейтенант Шевченко… Опытный офицер, старый танкист — а тут такое выкинул. Танк в туман загнал, приказ не выполнил, топливо сжег. Эх, лейтенант…». И рапорт писать не будет, а так глянет, что тошно станет — словно в душу банку испорченных консервов вывалили…

«Ладно, — подумал лейтенант Шевченко, немного остыв, — Нечего на мехвода пенять. Сам же машину и погнал вперед… Сейчас остановимся, перекурим. После обеда туман, глядишь, и пройдет. Вернемся в роту своим ходом».

Он уже собирался ткнуть в спину Михальчука и скомандовать «стоп», но тот его опередил — напрягся за своими рычагами, ссутулился:

— Кажись, танк, товарищ лейтенант… Прямо по курсу, ровно на полночь.

— Какой еще танк, Михась? Из ума выжил? Вся рота позади. Нет здесь танков!

Но мехвод упрямо качнул головой:

— Вон, сами смотрите. В тумане идет, бок видать… Метров тридцать. Как есть, танк.

Под сердцем противно похолодело. Как будто сунул подмышку ком ледяного слизкого ила. Лейтенант Шевченко и сам приник к триплексу, пытаясь разглядеть среди жирных белых перьев хищный танковый силуэт.

Нет здесь танков, это он знал наверняка. Ни один танк их роты не смог бы их обогнать, а ведь курса они не меняли… Может, кто из подбитых после боя остался, небо коптит?..

— Бронебойный, — чужим и враз охрипшим голосом приказал Шевченко, — Готовься к бою. Курок, ищи цель. Стрельба по команде.

Четвертый член экипажа, сержант Лацин, проворно запихнул в широко-открывшийся орудийный зев тусклый цилиндр. Легко у него это получилось, ловко. Естественно, как почесать в затылке. Болтать Лацин не любил, зато работу свою знал.

А потом в триплексе мелькнула угловатая чужая тень, и лейтенант Шевченко обмер. То ли туман незаметно стал прозрачнее, то ли воображение подсказало недостающие детали, но он вдруг четко увидел в каких-нибудь двадцати метрах прямо по курсу незнакомый танк.

Не «Т-34», быстро подсказал инстинкт. Не старенький «КВ». Не «ИС». Конечно, и не коротышка-«БК». А что-то совершенно не похожее на знакомые силуэты советских танков.

Что-то чужое, хищное, совершенно незнакомое и очень большое, плывущее в тумане подобно боевому кораблю. Высокий ромбовидный корпус, напоминающий архаичные обводы первых танков, на нем — огромная, как скала, башня. Черты совершенно непривычные. Какие-то зловещие, жуткие, гипертрофированные. Как танк, вышедший не с заводского конвейера, а со страницы какого-нибудь страшного фантастического романа про буржуазные войны. Иллюстратор которого изобразил танк так, как видел его в своих ночных кошмарах: бронированная непропорциональная туша, башня гидроцефала, угловатые гусеницы…

«Экая махина… — присвистнул кто-то невидимый, пока лейтенант Шевченко заворожено глядел на выпирающего из тумана зверя, — И как она по грунту идет на таких узких гусеницах?..»

«Пантера»? Нет, «Пантера» куда меньше. «Тигр» формы другой, квадратный, как рубанком обтесан… А это… Мать честная, неужели «Тигр Королевский»?.. Лейтенант Шевченко ощутил, как изнутри все тело ошпарило соленым потом.

Это было ночным кошмаром, который вдруг выполз в реальный мир, и теперь неторопливо двигался встречным курсом на шевченковский «ИС». Не просто двигался, пер, не различая дороги, мрачный стальной осколок неизведанного, но очень неприятного мира. Лейтенант Шевченко увидел щербатую серую броню, заклепки, глазки бойниц и тысячи тех мелких деталей, которых не разглядишь издалека, но которые царапают сердце, стоит лишь оказаться вблизи.

Ствол — толстый, недлинный, как у мортиры. Из неуклюжего корпуса выпирает пониже еще один, подлиннее и поменьше. Кажется, и в спонсонах, нарывами вздувшихся на боках стального чудовища, что-то топорщится… Не танк, а передвижная крепость тонн на семьдесят. И сейчас все эти семьдесят тонн медленно и зловеще перли прямо на лейтенанта Шевченко, скрипя узкими гусеницами и громко пыхтя мотором…

Сейчас «Тигр Королевский» навалится на «ИС», как бульдозер на шаткий сарай, завизжит сминаемая сталь, тонко захрипит раздавленный мехвод…

Потом наваждение пропало, сменившись привычным ощущением боя. Кто-то в их роте называл его горячкой, но лейтенант Шевченко внутренне не был согласен с таким определением. В горячке действуешь импульсивно, не рассчитывая сил, не оглядываясь, обращая в удары всю ненависть, слепо — как в сельской драке.

Сам он в момент боя делался другим — осторожным, молчаливым, скованным, но в то же время — резким, как ядовитая змея. И мысли в голове мелькали короткие, скользкие, холодные, как змеиные хвосты.

— Вперед, Михась! — рявкнул он, ударив мехвода в левое плечо, — Вытаскивай! Влево тяни! Курок, огонь! Огонь! Под башню сади!

«ИС» взревел двигателем и ушел влево, неожиданно проворно для большой стальной туши, только завибрировал тяжелый корпус да окуляры больно ткнулись в переносицу. Вражеский танк, мгновенье назад нависавший над ними, вдруг оказался где-то правее — его неуклюжее изломанное тело не сумело среагировать так же быстро. А в следующее мгновенье пушка «ИС» а выдохнула из себя испепеляющий огонь, и весь корпус содрогнулся от этого выстрела, а в ушах тонко, по-комариному, зазвенело, несмотря на шлемофон…

— Попал! — радостно крикнул Курченко, и так у него по-мальчишечьи это получилось, что лейтенант Шевченко улыбнулся. А может, это просто судорогой исказило губы…

Кто ж с десяти метров, в упор, не попадет?..

В узкий прямоугольник триплекса не было видно деталей, но лейтенант Шевченко был уверен, что лобовая броня фашиста выдержала выстрел, окутавшись пучком тусклых и желтоватых, как прошлогодняя трава, искр. Еще бы, вон лоб какой… Такого в лоб не возьмешь, пожалуй. Ну ничего, мы на «Тиграх» привычные…

— Доворачивай, Михась! Танцуй! Не стоять! Бронебойный!..

Послушный сильным и в то же время мягким рукам Михальчук, «ИС» плавно потянул вперед, разминувшись с фашистом и довольно ворча. В боевом отделении стоял сильнейший запах сгоревшего тола, горький и кислый одновременно, но сейчас он казался почти приятен. Лацин уже тащил из боеукладки следующий снаряд.

Еще пять секунд. Четыре. Две…

— К стрельбе готов!

— В бок ему! В бок лепи!

Грузный «Тигр Королевский» попытался развернуться, его огромная башня поплыла в сторону, разворачивая жуткого вида мортиру, но лейтенант Шевченко знал, что успеет первым. Так и вышло.

БДУМММ!

Пуд стали ударил прямо в высокий бок фашиста, и сила удара была такова, что, казалось, тот сейчас перевернется… Или раскроется по шву, обнажая уязвимые потроха, трубопроводы и сорванные пласты бортовой брони.

Не перевернулся. И не рассыпался. Напротив, зло рыкнул, крутя башней в поисках обидчика. На боку чернел след сродни оспяному, только и всего.

— Уводи нас, Михась! Вперед пошел! Впе…

Огромный темный глаз вражеского дула уставился на «ИС» — невероятно быстрые электроприводы у этого уродца! — и лейтенант Шевченко вдруг понял, что сейчас его не станет. Ни его, ни экипажа, ни танка. А будет лишь ком мятой дымящейся стали посреди затянутого туманом поля.

Михальчук скрипнул зубами и налег на рычаги. Как борец, бросающийся из последних сил на противника. Швырнул танк вперед, и где-то под днищем башни заскрипело, как если бы верный «Иосиф Сталин» запротестовал, чувствуя предел своих возможностей…

Кажется, истинный предел его сил располагался на волос дальше того, где видел его лейтенант Шевченко.

Или на полволоса.

В голове у лейтенанта Шевченко что-то, оглушительно хлюпнув, лопнуло, и окружающий мир сжался до размеров поместившейся где-то в затылке ледяной точки. Точка эта быстро пульсировала, и вокруг нее вилась лишь одна мысль, совершенно бессмысленная и какая-то отстраненная — «Это как же так получилось?..».

Потом, совершенно без предупреждения, мир вернулся на свое прежнее место. Или это лейтенант Шевченко вернулся на свое место в этом мире. Он был сдавлен в раскаленной скорлупе, вокруг звенело, шипело, трещало и ухало, локти и колени натыкались на больно клюющие острые углы каких-то предметов, а еще кто-то хлестал его по щекам.

— …рищ … ант!

Он открыл глаза и увидел Курченко, чумазого, как трубочист, сверкающего глазами.

— Товарищ лейтенант!

Тогда он вспомнил, где находится. И удивился тому, что голова, хоть и немилосердно звенящая, все еще как будто торчит на плечах.

— Фугасом фриц зарядил! — Курченко засмеялся, увидев, что командир приходит в себя. Ну и выдержка у этого парня, — В башню нам треснул! Лишь задел! Живы!

Значит, в последний момент Михальчук успел отвести «ИС» на те сантиметры, что спасли им всем жизнь. Вражеский снаряд лопнул на башне, каким-то чудом не сорвав ее с погона и даже не заклинив.

Вот товарищ политрук Мальцев говорит, что чудес в мире не бывает, и все это — мракобесие и серость. А выходит, что иногда все-таки есть…

— Лацин! Заряжай! Бронебойным! — крикнул лейтенант Шевченко, насколько хватало легких. Легкие были, казалось, забиты едким сладковатым порошком. Но заряжающий и так прекрасно его слышал.

Фашистский танк торопливо разворачивался, его пушка неотрывно следовала за «ИС» ом. Он отчаянно работал своими узкими гусеницами, стараясь повернуться так, чтоб оказаться к своему более подвижному противнику носом, из которого торчала еще одна пушка. Этого маневра лейтенант Шевченко разрешать ему не собирался. Он знал, что «ИС» у и так безмерно повезло. Он уже использовал преимущество своей маневренности, но он был слишком грузен для того, чтобы ползать вокруг серого гиганта подобно муравью вокруг неповоротливого жука. Еще секунд двадцать, тридцать, и следующий выстрел фрица окажется роковым. Ударит «ИС» в бок, разорвав одним ударом пополам, как старую флягу…

Два танка танцевали в клочьях тумана, два огромных стальных тела, опаленных огнем, двигались в жутковатом танце с грациозностью больших и сильных механизмов. Величественное, страшное зрелище.

Но лейтенант Шевченко не думал, что оно продлится еще долго.

Курченко уже приник к прицелу, лицо из смешливого мальчишеского сделалось сосредоточенным и бледным. Не стрелял, ждал команды.

И получил ее.

— В зад фрица бей! Пониже! Огонь!

«Восьмидесятипятимиллиметровка» «ИС» а выплюнула снаряд точно в плоскую вражескую корму. И лейтенант Шевченко видел, как лопнули панели на ее поверхности, как ворохом осколков брызнул из туши врага металл. Двигатель фашиста, громко и натужно ревевший, вдруг кашлянул — и затих. Над его бронированным телом пополз черный жирный язык, хорошо видимый даже в тумане. Башня замерла, но даже в неподвижности, уставившись на своего соперника дулом, казалась грозной и опасной.

Но хищник уже был мертв, лейтенант Шевченко чувствовал это, как чувствует всякий опытный охотник. Фашистский танк хоть и остался жутким после своей смерти, уже не был опасен, стал просто уродливой металлической статуей, водруженной посреди поля.

— Курок, Лацин, за мной! «Пашки» к бою!

Лейтенант Шевченко, схватив «ППШ» — какая тяжелая и неудобная железяка — первым распахнул люк и вывалился наружу, чувствуя себя маленьким и невесомым на арене, где еще недавно сражались закованные в сталь многотонные воины. Туман облепил его лицо влажной липкой тряпкой. Он заметно рассеялся, но пропадать не спешил, драматически обрамляя поверженного противника белыми шевелящимися клочьями.

— Куда?.. — тревожно воскликнул за спиной Курченко, выбравшийся на броню.

— Фрица на абордаж брать! Держи люки под прицелом! Сейчас добудем!

Неподвижная громада вражеского танка вблизи выглядела старой и потрепанной. Как рыцарский доспех, изъявленный за многие года тяжелого использования тысячами шипов, лезвий и наконечников. Лейтенант Шевченко, коснувшийся стали рукой, чтоб запрыгнуть на гусеницу, даже ощутил мимолетную симпатию к этому страшному чудовищу, которое еще недавно было грозным и неуязвимым. Этот танк был старым солдатом, которой прошел через многое. Что ж, тем законнее гордость победителя. Ох и глаза сделает ротный!.. Тут забудется все — и туман, и ДОТ…

— Выходи! — крикнул он громко, ударив в круглый люк, — Хенде хох! Вылазьте зе бите!

Люк с готовностью распахнулся, точно только и ждал гостей. Под ним мелькнула огромная малиновая фуражка и незнакомое бледное лицо с прищуренными глазами. И еще — ствол массивного пистолета, который уставился гостю в лоб. Пистолет, как и танк, был громоздкий, не «парабеллум», но выглядел таким же неуклюже-грозным, как и танк.

Пришлось треснуть фрица валенком по челюсти. Подхватить враз обмякшее тело за шиворот и вытащить из люка, точно морковку из грядки.

«Повезло тебе, дурак, — мысленно проворчал лейтенант Шевченко, — Мог ведь и гранату внутрь отправить… А так, считай, только валенка отведал».

Впрочем, немчура оказался на удивление крепок. Потерял пистолет, но не сознание. И теперь ворочался в цепкой хватке. Лейтенант Шевченко отправил его на землю рядом с подбитым танком. Ничего, полежит пару минут и оклемается. Главное, чтоб языка не лишился. Его язык в штабе всех заинтересует…

— Вытаскивайте остальных! Кажется, их там много. Автоматы держать наготове, свинцом угощать без предупреждения! Много их там, сержант?

— Человек шесть будет, — пробормотал Курченко, опасливо заглядывавший в распахнутый люк, точно в резервуар с отравляющими газами, — Но вроде без оружия. Руки вверх тянут!

— Ну и выводи… Строй фрицев возле гусеницы. Вылазь, господа арийцы! Приехали.

— Приехать-то приехали, — сказал за его спиной Михальчук, тоже выбравшийся из «ИС» а и теперь поправляющий пыльный шлемофон, — Только не фрицы это, товарищ лейтенант.

— Что значит — не фрицы?

— А то и значит… На эмблему гляньте.

Лейтенант Шевченко глянул, куда указывает его мехвод, и ощутил во внутренностях тревожных липкий сквознячок. Там, на боку башни, где полагалось быть колючей острой свастике, белел, тщательно выписанный хорошей краской, двухголовый орел. Орел был выполнен схематически, но столь качественно, что узнавание наступало мгновенно.

— РОА, — выдохнул лейтенант Шевченко, — Власовцы! Вот так удача… Герб империалистический, российский, старого образца! Ишь ты как. Я думал, под крестом фрицевским воюют… Вот это удача нам сегодня подвалила, а!

Но мехвод скептически скривился.

— Не власовцы. Птица, да не та.

Присмотревшись, лейтенант Шевченко и сам понял, что поторопился. Действительно, двухглавый орел, удобно усевшийся на башне танка, на символ царизма никак не походил. Какой-то слишком хищный и… Бес его знает. Слишком современный, что ли. Не похож на тех куриц в завитушках, что на гербах буржуи рисовали.

— Если не немец… Ну и что это за птичка, а, Михась?

— Мне откуда знать, товарищ лейтенант? Только неместная какая-то.

— Румын?

— Румыны на телегах воюют. Куда им танк…

— Может, испанец? Из «Голубой дивизии»?

— Отродясь их в этих краях не было, товарищ командир. Никак не испанец.

— Итальянец?

— Итальянцы смуглые, вроде. А у командира ихнего — морда бледная, как молоко.

— Ладно, сейчас посмотрим на его морду… — пробормотал лейтенант Шевченко, подходя к типу с фуражкой.

У победы, вырванной чудовищным напряжением сил, оказался странный привкус. Вроде и бой выиграли, танк подбили, а тревожит что-то душу, покусывает клопом изнутри. Что-то было не в порядке, и командирский инстинкт, отточенный за три года войны в совершенстве, до звериного уровня, неустанно об этом твердил. Где-то ты, товарищ лейтенант, ошибся…

Пленный уже пришел в себя. Помимо фуражки, украшенной кокардой с тем же проклятым орлом, на нем оказалась длинная шинель с щегольскими отворотами, сама — глухого серого цвета. Странная, в общем, форма, которую лейтенанту Шевченко видеть не приходилось. Мало того, на боку пленного обнаружилась самая настоящая сабля, которую тот, впрочем, с похвальным благоразумием не пытался достать из ножен. Кавалерист, что ли?..

Сплюнув, лейтенант Шевченко глянул еще раз на огромную малиновую фуражку — и обмер. Точно вдругорядь вражеский фугас по башне ударил.

Сверкая глазами и хлюпая разбитым носом, из-под большого козырька на него смотрело лицо комиссара. Лейтенант Шевченко даже поежился, столь сильным и неожиданным было сходство. Настоящий комиссар в фуражке, и ряха такая, как у комиссара — острая, бледная, скуластая, свирепая. Как на старых фотографиях. Совершенно не итальянская ряха. Невозможно такую представить в окружении лощеных штабных офицеров или на парадной трибуне. Взгляд тяжелый, волчий. Таким взглядом можно гнать в атаку, прямо на захлебывающиеся в лае пулеметы. И убивать на месте таким взглядом тоже, наверно, можно.

Комиссарский, особенный, взгляд.

«Приехали, — угрюмо подумал лейтенант Шевченко, машинально напрягаясь от этого взгляда, как от вида направленного в его сторону орудийного дула, — Комиссара поймали неизвестной армии и непонятной национальности. Впрочем, называться-то он может как-угодно, а кровь в нем именно такая, как у наших отцов-чекистов, тут сомневаться не приходится…»

— Ну прямо как наш политрук Мальцев, — пробормотал Михальчук, тоже пораженный этим сходством, — Один в один… Ну и дела, товарищ лейтенант.

— Ничего, сейчас узнаем, кто это пожаловал… — лейтенант Шевченко приподнял странного офицера за ворот шинели и немножко тряхнул, — Шпрехен зи дойч?

«Комиссар» огрызнулся короткой тирадой на незнакомом танкистам языке. Едва ли он желал крепкого здоровья, но сейчас лейтенанта Шевченко интересовало не это.

— Не немецкий… — сообщил он глухо, — Я немецкий знаю немного, у разведчиков нахватался. Не немецкий это язык.

— А какой тогда?

— Не знаю. Не те мои институты, чтоб на языках складно брехать. Английский?

— Похож немного.

Лейтенант Шевченко покосился на своего мехвода с нескрываемым удивлением:

— Когда это ты в англичане записался, Михась?

Мехвод усмехнулся.

— До войны еще… В порту работал, на кране. Нахватался там с пятого на десятое, товарищ командир… Болтать не могу, но кое-что понимаю. Так, отрывочно.

— Значит, говоришь, по-английски наш офицер болтает?

— Похоже на то. Слова знакомые, как будто.

Они переглянулись. Мысль, родившаяся у одного, передалась другому взглядом, как по волнам невидимой радиостанции, и мысль эта была столь неприятна, что и высказывать ее не хотелось.

— Никак, англичанина подстрелили, — сказал наконец Михальчук осторожно, — Или американца. Теперь понятно, отчего танк чудной такой. Старье.

Тут и до лейтенанта Шевченко дошло, что грозный противник, побежденный ими в смертельной схватке, и в самом деле разительно напоминает первые танковые модели, всякие «Марки-4», которые он когда-то пионером разглядывал в журналах. Излишне громоздкий, с характерным ломанным корпусом, он выглядел скорее сухопутным кораблем, нежели современным танком. Вот тебе и «Тигр Королевский».

— Американец! — крикнул с брони Курченко, грозивший автоматом засевшему экипажу, — У американцев тоже птица на гербе, товарищ командир!

— Рухлядь у них танк, — прокомментировал Михальчук, — Я слышал, у американцев это часто. Нормальных танков нет, вот и ездят на всяком барахле тридцатых годов… А делать что будем, командир?

Лейтенант Шевченко посмотрел на пленного офицера. Бледный как бумажный лист, тот выглядел ничуть не напуганным, скорее — потрясенным. Он переводил взгляд с одного танкиста на другого, словно никак не ожидал увидеть перед собой обычные человеческие лица. Грубое лицо, привыкшее, казалось, выражать лишь непримиримую решительность и гнев, сейчас оно выражало только крайнюю степень замешательства.

Лейтенант Шевченко подумал, что и он сам, наверно, выглядит сейчас не лучше. Горе-победитель и горе-побежденный.

Делать нечего, надо искать выход из сложного положения.

— От лица Советского Союза, приветствую вас! — официально сказал он и протянул офицеру в фуражке руку, — Вэри гуд!

Вступление получилось дурацким. Тип в шинели, еще недавно угостившийся валенком и бесцеремонно брошенный в грязь, озадаченно смотрел на своих недавних противников, явно не понимая смысла происходящего. Но руку на всякий случай пожал. Кажется, машинально.

— Дипломатический конфуз может выйти… — пробормотал лейтенант Шевченко, желая провалиться под землю вместе с танком, — Братский, можно сказать, товарищ прибыл к нам из-за океана бить фашистского гада, а мы…

— Танк ему пожгли и чуть в могилу не отправили, — пробормотал Михальчук, тоже конфузясь, — За такое ротный не поздравит. Погоны снять могут, и хорошо, если без головы. Хорошенькое дело…

Узнав, что пленники стали союзниками, сержанты Курченко и Лацин начали вытаскивать экипаж поверженного гиганта с бОльшим тактом, уже не тыча в лицо стволами «ППШ». Конечно, особо вежливо у них все равно не получилось, но дипломатический конфликт удалось немного сгладить. Вскоре возле гусеницы уже выстроились шестеро американских танкистов.

«Не отличить от наших, — подумал лейтенант Шевченко, разглядывая их, — Морды такие же закопченные, комбезы потрепанные… А еще говорят, комфортно у них в танках, как в „Форде“ каком…»

— Извините, — сказал он офицеру в большой малиновой фуражке, искренне надеясь, что широкая улыбка и виноватый вид помогут преодолеть языковой барьер, — Ошибка вышла. Сами виноваты, вообще-то. Катаетесь тут в тумане, как у себя по этому… Пикадилли. А тут война. Скажите спасибо, что болванкой вас угостили, и целы все… Могли и сжечь к черту. Ах, неудобно как… Ни бельмеса же не понимает интурист проклятый. И, главное, политика. Классовый товарищ, а тут такое, можно сказать, социальное неравенство…

Как выяснилось, за социальное неравенство лейтенант Шевченко волновался зря. Потому что «классовый товарищ», крякнув, сноровисто треснул его небольшим, но очень увесистым кулаком в подбородок, да так, что искры на несколько секунд разогнали плотный туман лучше плеяды осветительных ракет.

Лейтенант Шевченко пошатнулся, но не упал. Спасибо хорошей подготовке и прочной, как у всех танкистов, голове.

— Все, теперь честно. Мир! Каждый по роже получил.

Американский комиссар хоть и выглядел разъяренным настолько, что, казалось, способен сожрать танк целиком, быстро остыл. По крайней мере, в драку больше не лез и за пистолет не хватался. Поправив малиновую фуражку с орлом, разразился быстрой и резкой речью, в которой мехвод Михальчук разбирал отдельные английские корни, а лейтенант Шевченко не разбирал ничего.

— Еретики… Что-то про еретиков бормочет, товарищ командир… Ругается, будто.

— Какие еще еретики? А! — лейтенант Шевченко хлопнул себя по лбу, едва не сбив наземь шлемофон, — У них же там, за океаном, клерикальное мракобесие. Папа Римский, опять же. Вот он нас антихристами и клянет, как большевиков при старом режиме… Ну-ну, товарищ, не бузи. Сказано же — ошибка вышла. И вообще, хотел бы я знать, как этих американцев сюда занесло. Ротный говорил, они в полутора тысячах километров от нас. Может, передовой дозор, в тумане заплутал… Ну, Михась, переводи, что он там дальше несет.

— Не понять, товарищ командир. Отдельные слова понимаю, а вместе — никак. А, хаос.

— Что — хаос? — не понял лейтенант Шевченко.

— Про хаос какой-то чесать пошел. Повторяет постоянно.

— Хаос… Хаос… Ах ты ж, это он про фашистов!

— Ну да?

— Как по писаному. Помнишь, что политрук Мальцев третьего дня говорил?.. Фашистская, говорил, военная машина несет на наши земли смерть и хаос. И этот хаос, товарищи бойцы, мы призваны остановить, встать на его пути неприступной стеной, бить немецкого гада винтовкой, гранатой и…

— А, помню. И в самом деле, похоже, будто.

— Все комиссары на одном языке, видно болтают, — лейтенант Шевченко повернулся к терпеливо ждущему американцу и четко, усиливая жестами искренность, произнес, — Хаос — фу! Нельзя хаос! Гитлер капут!

Он даже сплюнул для красноречивости. Американца это отчего-то проняло — вдруг улыбнулся, хотя на его скуластом бледном лице улыбка выглядела странно, как полотно художника Шишкина на танковой броне.

«Дошло до дурака, что одно дело делаем, — с облегчением понял лейтенант Шевченко, — Уже легче. Все-таки свой брат, боец, хоть и американец».

— Извини за танк, товарищ, — лейтенант ткнул пальцем в лениво дымящийся стальной корабль, — Сам понимаешь…

— А? — комиссар явно не понял смысла сказанных слов, но когда речь коснулась его танка, отрывисто произнес, — Леман-Русс!

— «Танк это французский, русак», — складно перевел Михальчук.

— Допустим, не русак, а хохол… А с чего это танк французский?

— Леман же. Есть, говорят, такое местечко во Франции, — пояснил мехвод, — Вот и выходит, что французская у них машина.

— А, ну понятно. Французы им, значит, свой хлам списывают. Так и думал…

Американский комиссар вновь произнес что-то непонятное, резкое. Но в этот раз помедленнее, ждал, когда Михальчик переведет.

— Это… — мехвод почесал в затылке, — Спрашивает, товарищ командир. Мол, не гвардия ли? Не Вальхальцы ли?

Лейтенант Шевченко просиял.

— Эк он, черт такой, сразу просек-то, а? Скажи ему, мол, да, гвардия. Семьдесят четвертая гвардейская стрелковая дивизия. Она же в девичестве — сорок пятая, только правильно говорить не Вальхальская, а Волынская.

Михальчук попытался перевести, но американский комиссар его не понял. Кажется, и сам мехвод себя тоже не понял.

Экипаж подбитого танка тем временем не мешкая принялся за полевой ремонт. Слаженно у них это выходило, быстро. Сняли опоясывающую корпус гусеницу, взялись за катки, открыли крышку моторного отделения… Пожалуй, если болванка «ИС» а не натворила дел, у американцев даже был шанс уйти своим ходом.

Комиссар тем временем перешел на новый уровень общения — называл какие-то имена, после некоторых плевал на землю. Получалось доходчиво, но как-то странно, по большей части оттого, что имена сплошь были незнакомые:

— Хорус! Тьфу! Фуллгрим! Тьфу! Агрон! Тьфу! Хаос! Хаос! Альфарий! Тьфу! Кёрз!..

— Наверно, генералы немецкие, — пояснил Михальчук, — Бес его знает… На нашем фронте про таких не слыхал. Но про хаос, это он верно все подметил, конечно.

Закончив плеваться, комиссар перешел к следующему списку, читая его почтительно и даже благоговейно:

— Робаут Жиллиман! Феррус Манус!

Михальчук скривился, а лейтенант Шевченко, послушав, вдруг рассмеялся.

— Это же он про нас! — пояснил он ничего не понимающему экипажу, — Послушайте сами. Робаут Жиллиман — это ж он Жукова так! Робаут — это по-ихнему Роберт, Георгий, то есть. Натурально, Жуков Георгий Константинович. А Манус — это, наверно, он Малиновского помянул. Это язык у них такой дурацкий, вот и перевирает… Все правильно, товарищ комиссар! Это наши маршалы, которых мы чтим и уважаем как сознательные бойцы Красной Армии.

— Лев Эль-Джонсон!..

— А вот это ты зря, — расстроился лейтенант Шевченко, — По политической части есть еще у вас пробелы. Лев-то он — Лев Давыдович, а фамилия его — Троцкий. Может, у вас там в Мексике его Эль-Джонсон и прозвали, а у нас он Троцкий, предатель и подлец…

Комиссар не очень-то понял про Троцкого, но главное — общение было налажено. Дальше пошло глаже, хоть и не без затруднений. Благодаря старанию мехвода, а также жестам и гримасам переговаривающихся сторон, скоро этот процесс уже можно было назвать хоть сколько-нибудь осмысленным общением.

— Хаос! Кхорн! Кровь!.. — переводил Михальчук.

— Да, проклятый Кох много у нас крови выпил, — кивал лейтенант Шевченко, — Это он верно говорит.

— Эльдар! Зло!

— Ну, тут ничего не понимаю. Есть у меня во взводе Эльдар один, Джавадзаде фамилия, хороший малый, из Азербайджана…

Иногда, когда общение пробуксовывало, комиссар вытаскивал из планшета блокнот и старательно и рисовал в нем картинки. Картинки тоже были странные — держать в руке саблю американцу явно было привычнее, чем карандаш. Когда лейтенант Шевченко жестами и гримасами изобразил ему войска СС, комиссар изобразил в блокноте ряд харь самого жуткого вида, при взгляде на которых сплюнуть захотелось даже советским танкистам. Хари были чудовищные, лишь отдаленно напоминающие людские. В их жутких оскалах топорщились длинные клыки, из голов торчали рога, а в когтистых лапах они сжимали непривычное оружие… Лейтенант Шевченко понимающе кивал — он видел карикатуры на гитлеровцев в газете «Красный воин», где они изображались схожим образом, и ничего необычного в это не замечал. Знать, нагорело и у американцев…

Под конец комиссар намалевал что-то еще более чудное. Долго старался, едва не высовывая язык, и нарисовал-таки — фигуру сидящего человека. Пропорции у человека были от Адама, богатырские, а лик прямо-таки светился. А еще он был неразрывно связан со своим стулом или, если учитывать массивность и роскошь, троном, пучком проводов. Странная вышла картинка. Судя по тому, с каким чувством комиссар указал на нее и прижал к груди оба кулака, этот субъект заслуживал самого искреннего уважения и почитания.

— Не пойму, кто это, — нахмурился лейтенант Шевченко, разглядывая сидящего, — но нарисовано с чувством.

— Рузвельт, — неожиданно сказал сержант Лацин, обычно молчаливый, — Президент американский. Он же парализованный, к стулу прикован.

Это все объясняло.

— Хороший человек, — уважительно сказал лейтенант Шевченко, — И тоже прижал кулаки к груди, — Хотя и буржуй порядочный, между нами…

Американский комиссар в ответ состроил мрачно-торжественное лицо и изобразил мертвеца, после чего сам себе козырнул. Лейтенант Шевченко эту пантомиму встретил без энтузиазма.

— Нет у вас, товарищ комиссар, понимания нашей советской истории. Это правда, что Владимир Ильич умер, и он — величайший человек из всех, живших на свете. Но это совершенно не значит, что мы подчиняемся мертвецу, мы лишь в некотором роде чтим его заветы и строим коммунистическое будущее… Меньше слушайте буржуазную пропаганду!

— Ехать бы нам… — сказал Михальчук нерешительно, — Смотрите, туман как будто расходится. Да и американские товарищи свою колымагу уже починили.

И в самом деле, подбитый танк, хоть и зиял внушительной дырой в корме, уже рычал двигателем. Быстро управились. Ну, теперь не пропадут. Доползут как-нибудь до своих.

Американский комиссар, выслушав доклад подчиненных, стал собираться. Поправил фуражку, положил руку на свою странную саблю. Было видно, что он торопится к своим. Лейтенант Шевченко отлично его понимал, он и сам собирался возвращаться к роте, благо проклятый туман, несколько часов висевший вокруг густыми клубами, стал редеть, размываться, таять…

— До встречи, товарищ комиссар, — он пожал протянутую ему руку и улыбнулся, — Я вот что думаю. Мы с вами разные, да выходит, что дело одно делаем. Бьем фашистского гада в хвост и гриву, мир от него спасаем… У вас своя форма, у нас своя. Да и какая разница? Важно же то, что внутри, — он прижал кулак к сердцу, — а не снаружи. Может, свидимся с вами вскоре — в городе Берлине, а может, никогда не свидимся. Жизнь солдатская коротка, товарищи… Да ведь не километрами же ее мерить. Главное — то, что эту самую солдатскую жизнь мы можем возложить на алтарь подвига. Вот что главное и основное. Вот это умение заслонить грудью мир, сберечь его, и есть то, что делает нас людьми, вне зависимости от того, какая форма на нас надета и на каком языке мы говорим. Так ведь? Поэтому мы, люди, всегда поймем друг друга, даже если встретимся случайно и странно. Потому, что такие уж мы, настоящие люди…

Получилось сумбурно, скомкано и, как заметил бы политрук Мальцев, социально-неграмотно. Но других слов в эту минуту лейтенант Шевченко отчего-то не смог найти.

Американский комиссар едва ли понял что-то в этой импровизированной речи, но все равно тепло улыбнулся, даже лицо на миг стало не таким бледным и острым. Он махнул рукой на прощанье, поправил саблю — и вот уже легко заскочил в чрево своего стального корабля, звякнув тяжелым люком. Старый танк, изборожденный тысячами снарядов и осколков, медленно развернулся и пополз куда-то в туман. Через минуту был слышен лишь лязг гусениц и натужное гудение мотора, через две не осталось вовсе никаких следов его присутствия.

— Поедем, Михасик. Вези нас домой. Навоевались на сегодня. Главное, чтоб в роте не узнали, а то позору не оберемся. Встретили единственного союзника на тысячу километров в округе — и того чуть не прихлопнули. Ну, вези…

В роту они добрались как раз к обеду. Осточертевший туман пропал быстро, словно сдуло его, и вот уже открылась знакомая балка, которую они тщетно искали столько времени. Довольно порыкивая, «ИС» шел домой, подминая молодые деревца и потряхивая в своих горячих стальных внутренностях четырех человек. Рация, заработавшая еще на подходе, сообщила, что можно не спешить — никакого ДОТа разведчики на самом деле не нашли. Перестраховщики, чтоб их…

После ужина лейтенант Шевченко забрался под свою плащ-палатку, чтобы полежать немного перед сном. Небо этой ночью было удивительно звездное, не хотелось закрывать его пологом палатки. Звезды горели ярко и празднично, как вырезанные из фольги снежинки на детском утреннике. Эти снежинки образовывали в небесной темноте узоры, которые невозможно было прочесть человеческим глазом — слишком уж сложны. Но все равно, дух перехватывало от подобной красоты.

В свет далеких светил лейтенант Шевченко не верил.

«Не может быть, чтоб там была такая уйма планет, как говорят, — сонно думал он, чувствуя, как смыкаются сами собой веки, — Ведь получится, что на каких-то из этих планет тоже идут войны, как у нас. И воюют там какие-нибудь инопланетники, точь-в-точь похожие на нас. И тоже сейчас, выбравшись от горящего танка, думают, что только они — самые-самые настоящие люди…»

Под полночь заявился ротный, капитан Рыбинский. Осторожно остановился рядом.

— Шевченко… Спишь?

— Умхуу, трищ… командир.

— Ну спи, боец, — капитан Рыбинский улыбнулся где-то среди звезд, в ночной темноте, — Я вот что спросить хотел… Правду говорят, вы сегодня американца встретили?

— Так точно, встретили. Своими глазами видел, даже болтали немножко.

— Ну и ну. А говорили — полторы тысячи километров… Вот тебе и полторы… Фантастика!

— Не фантастика, товарищ капитан, — пробормотал сонный лейтенант Шевченко, — А самая настоящая социалистическая быль.

— Ну, спи, спи. Завтра расскажешь.

Подчинившись приказу, лейтенант Шевченко мгновенно заснул. И всю ночь видел сон про то, как он, вооружившись удочкой, ловит в знакомом пруду хитрую, ловкую и сильную плотву…