Тотем Человека

Глава 1 Жилец вершин

Они стали спать раздельно.

Все началось, когда Тим нашел работу. Когда-то они ложились вместе. Дине не надо было рано вставать на службу, так что накануне можно было допоздна валяться в постели, смотреть телевизор, заниматься любовью. Она, и Тим, и ночная тишина вокруг. Пили шампанское, тихонько смеялись, ласкали друг друга, болтали о пустяках. То было славное время, теперь оно ушло навсегда. Тим ложился в одиннадцать, чтобы встать в семь, принять душ, уложить свою ненаглядную челку и приготовить завтрак. Потом он отправлялся на работу. На свою первую в жизни обычную работу, как у всех людей. Приходил поздно, усталый, очень довольный собой. Он называл себя — кодер. Не программист, а именно кодер. Он стал добытчиком, хозяином, мужчиной, и плевать, что его зарплата все равно была вдвое меньше, чем у Дины. Тим больше не подбирал кошельки на улице. Тим больше не пил — совсем, ни капли. С того самого дня, как он уволился из Отдела, Тим не выпил ни одного глотка спиртного, во всяком случае, при Дине. Да, Тим работал и не пил.

И спал отдельно от нее.

Поначалу он придумал для этого совсем глупую причину. Жара. Тим стонал всю ночь напролет, ворочался, будил Дину, пил воду, ходил по квартире. Под утро уходил в кабинет (так он называл маленькую комнату) и досыпал там, открыв окно настежь. Дина звала его обратно, но он отказывался. Утверждал, дескать, боится ее простудить, дескать, ему необходим холодный воздух, чтобы крепко спать. Жаловался на кошмары с запахом крови. Теперь, когда после страшных августовских событий прошло — сколько? месяц? — теперь, когда наступила промозглая осень, он так и не вернулся в спальню. Новым предлогом стал телевизор. Ах, ты слишком любишь смотреть ужасы на ночь, а мне вставать спозаранку. Лучше будем ложиться в разных комнатах, будет и тебе свободнее, и я высплюсь. Так и повелось.

Дина не возражала. Чем меньше они бывали вдвоем, тем ей было легче. Так было проще. Проще дожить до следующего свидания с Черным.

Так было проще и Тиму? Возможно. Каково ему было понимать — а он понимал, не мог не понимать — что жена остается с ним, прежде всего, из страха, из унизительного, подлого страха умереть страшной, нелепой смертью? Ведь стоит ему потерять над собой власть, хоть на минуту — и Дину размажет по асфальту грузовик, или шальной ветер сбросит с карниза на голову многотонный пласт штукатурки, или просто остановится от какой-нибудь редкой болезни слабенькое женское сердце… что-нибудь странное, из ряда вон выходящее, о чем будут судачить патологоанатомы после вскрытия. А вот у нас случай был, ребята, привезли девчонку молодую, красавица, сил нет. И полчерепа как не бывало! Ну, натурально, мужу укол сделали, а то все руки на себя наложить хотел… Он, муж-то, как на Семеныча зверем посмотрел — Семеныч скальпель выронил, аккурат себе на ногу, а скальпель-то весь в формалине! Как матерился тогда! Да, бывает же… Главное, говорю, померла по-дурацки…

Он ведь из-за этого такой стал, подумала Дина. Не может быть, чтобы ничего не чувствовал. Вот и скрывается, старается отойти подальше. Тимка, Тимка, как же я виновата перед тобой, бедный мой, страшный мой… А ведь он совсем не тот, что прежде. Где мой славный, домашний котик, которого я подобрала шесть лет тому назад? Я же любила тебя, Тим. Любила до беспамятства. И поначалу (ты не поверишь) действительно недолюбливала твоего долговязого дружка, которой имел привычку заявиться под вечер, выпить с тобой бутылку виски и заночевать у нас. Но я знала: ты его любил, почти так же, как меня. У вас было что-то похожее в глазах — у домашнего котика и у помоечного авантюриста. Вы были друзья не разлей вода, как братья, ближе братьев. Я не смела вставать между вами.

И все-таки встала.

Черт бы побрал тот вечер, когда он пришел (как всегда) с бутылкой, и ты надрался (как всегда) до беспамятства, а я, вопреки обычаю, не ушла (как всегда) смотреть телевизор в спальне, а осталась с вами. Я была зла, и я была раздосадована, и я, подумала: а что, как это будет, соблазнить лучшего друга своего мужа? В наказание. Пока ты спишь, мертвецки пьяный, на соседней кушетке. Я подумала — как это будет? А вышло оно совсем не так, как ожидала.

Тимка, Тимка. Что поделаешь, бывает такая любовь, которая сначала горит ярко, как маяк, а потом тлеет, как кухонная тряпка. И все бы ничего, жили бы мы с тобой без особой любви, может, еще и детишек бы настругали — да подвернулся мне черный котяра. Говорят, в той самой Ирландии верят, что черный кот приносит удачу и счастье. Говорят-то верно, да не все знают, что примета касается только своего, домашнего кота, а чужой черный кот, как и у нас, приносит беду.

Счастье или несчастье, а мы с Черным решили: умный человек прячет лист в лесу. Там, где много эмоций — неприязнь, отвращение, ненависть — там никто не станет искать любовь. Вот и разыгрывали перед Тимкой холодность, отчуждение, вечные пикировки. Как же он, бедняга, переживал, что его жена и его лучший друг не могут найти общий язык. Глупый, бедный Тимка.

Мой Тимка. Мой славный домашний котик.

Я ведь до сих пор тебя люблю, знаешь. Только не той горючей, высокооктановой любовью, что была в начале, а скучной, обычной, вязкой, как нефть-сырец. Наверное, так друг друга любят большинство простецов.

Теперь мой котик стал гордым профи, он влюблен в свою работу, как раньше был влюблен в меня. Мой котик из очаровательного пьяницы превратился в аскетичного трезвенника. Снова, как когда-то, занимается по утрам немыслимой зарядкой, скачет с пудовыми гирями, воюет с тенью. Правильное питание, и режим, и редкий, гигиенический секс с женой. Тимка, Тимка, ты стал прекрасен, ты стал — мечта, мужик, такой, что заглядываются на улице малолетние соплюхи… но ты опоздал, мой бедный, мой страшный.

На работе пришлось сказать, что пошла на тренинги. Дина долго выдумывала, какие тренинги назвать. Помог спам: «Турбо-психология, или Познай себя за пять шагов!» Познавать себя Дина отправлялась в четыре часа пополудни, по средам и пятницам. Тиму она соврала что-то несуразное, про еженедельные отчеты. Тот и ухом не повел, привык, что она то и дело засиживалась допоздна. Встречал ее в полночь разогретым ужином и словами: «Ну как, сошелся дебет с кредитом?» Он ничего не понимал в бухгалтерии, глупый бедный Тимка. Он давно ничего уже не понимал.

Было ли ей по-настоящему плохо? Один раз. Дина тогда вернулась от Черного, было еще совсем рано. Тима тоже отпустили с работы пораньше, и он пришел домой, победно размахивая соблазнительным пакетом. Нехитрый набор: шампанское, тарталетки, банка икры. Сок — для себя. В тот момент, когда открылась дверь в квартиру, Дина в тысячный, должно быть, раз ныряла заново в тот мир, который она делила с Черным. Прохладный шелк простыней, горячая кожа, глаза, блеснувшие в полутьме из-под опущенных век; задержанный выдох, влажные от пота волосы… И тут — Тим, с отвратительно мажорными возгласами, с вечным «Жрать охота — сил нет». Как будто специально стискивает в объятиях побольней. Как будто специально громко смеется — раздражающе громко, неприлично. Выйти на кухню, отвернуться от всего мира, смотреть в окно: птица полетела, еще птица полетела, как бы туда, к ним…

Но он подходит, просто подходит сзади, обнимает — носом в волосы — и шепчет что-то нежное, глупое. Хуже всего, думала Дина, (сидя на работе перед компьютером, дожидаясь часа, когда можно будет уйти на благословенные тренинги), хуже всего, что очень скоро все это закончится. Черный думает, что Тим умер. «Так ты теперь вдова? Соболезную», — чуть ли не первое, что он сказал, когда смогли, наконец, разговаривать. Сказал так, что Дина сразу поняла: лучше не разубеждать.

«Тайное всегда становится явным, — думала Дина, выходя из офиса в дождливый осенний вечер. — Шила в мешке не утаишь, сколько веревочке не виться, все равно конец придет, коготок увяз — всей птичке пропасть… Впрочем, это другое…» Она замахала рукой, села в подъехавшее такси, сказала адрес. В кои-то веки случилось чудо. Ей достался молчаливый водитель. И — радость! — не работало радио. Дина свернулась в клубочек на заднем сиденье. Как ни крути, все должно закончиться очень плохо. Хуже всего будет, конечно, если Черный узнает о Тиме. Нельзя, ни в коем случае нельзя, чтобы Тим пострадал. Значит, меньше разговоров на свиданиях. Значит, больше секса. И хорошо, и прекрасно, я только «за»… А потом Черный выполнит свою загадочную работу для ворона и уедет. Уедет в Ирландию, а я останусь здесь. Пожалуйста, пожалуйста, взмолилась Дина — сама не зная, кому — пожалуйста, дайте мне навидаться с ним на прощание… Пусть это все закончится просто слезами, моими слезами, обещаю, их никто не увидит, ни Тим, ни Макс, я буду плакать столько, сколько надо, чтобы искупить свою вину, но, пожалуйста, пускай тайна останется тайной.

Водитель притормозил, обернулся через плечо, что-то спросил с раздражением. Дина очнулась. Оказывается, он уже в третий или четвертый раз спрашивал у нее номер дома. Дина вытерла слезы, ответила. Таксист посмотрел внимательным восточным взглядом. Машина поехала дальше. Дина прерывисто вздохнула.

Если Черный узнает, что Тим жив, Тим умрет.

Если Тим узнает, что Черный жив… тут все намного сложнее. Тим, скорее всего, не станет ничего делать с Черным. Он позвонит Бобу, или свяжется — в обход Саши — с Отделом, ведь остались у него там, должно быть, какие-то знакомые. За Черным придут, его схватят, вернут в тот странный тюремный санаторий. Очевидно, расскажут, каким образом на него вышли. Расскажут про Тима. И Тим умрет. Очень возможно, что Черный при этом разозлится также на Сашу, на Дину и на всех остальных, кто ему врал все это долгое время. Тогда они тоже умрут. Но это уже неважно: предательницу-Сашку Дине не жаль было совершенно, себя — тем более. А вот Тим не должен пострадать ни в коем случае.

Выходит, все, что ей остается теперь — молчание. Молчание с любовником. Молчание с мужем. Что ж, можно и помолчать. Похоже, это все ненадолго. Черный уедет, она останется. И все закончится — навсегда. Если она опять бросит Тима и уедет вместе с Черным, то Тим найдет их, обязательно найдет. Как тогда, весной. Разве что искать будет не полдня, а, скажем, неделю. Что будет, если Тим и Черный встретятся лицом к лицу, Дине представлять не хотелось.

Если она уедет вместе с Черным… А ведь он ни разу тебя не позвал с собой, киска.

— Приехали, — сказал водитель совершенно без акцента.

Дина расплатилась и вышла. Как всегда, задрала голову, разглядывая пятнадцатиэтажную башню. Высоко. Кажется, отсюда до крыши — полкилометра, не меньше. А ведь на самом деле… ну, сколько? Потолки два с половиной, плюс полметра на перекрытия, значит, один этаж — метра три. Три на пятнадцать — сорок пять метров всего. Ерунда. Да, на таком расстоянии веревку должно быть видно как на ладони. Впрочем, говорят, люди редко смотрят вверх.

Что за расследование тогда она устроила, что за детектив! Черный — по умирающему, обессиленному телефону — быстро наговаривал: «Точечная высотка, пятнадцать этажей, из окна на два часа Исаакиевский, на тринадцать часов Невский, прямо по курсу телебашня… ты слушаешь?» «Я записываю», — отозвалась она. В этот момент у него отключился, наконец, телефон, и она едва успела спрятать бумажку — перед тем, как в спальню вошел Тим. Позже она провела не один час, расчерчивая циркулем карту, а потом вдоль и поперек избегала оказавшийся под подозрением район. Наконец, нашла восемь пятнадцатиэтажных домов, каждый из которых проходил по уликам как подозреваемый. Восемь раз по четыре квартиры. «Здравствуйте, перепись населения, ответьте, пожалуйста, на несколько вопросов»… В первой квартире на нее хотели спустить собаку, в третьей — открыли и попытались затащить внутрь пьяные жлобы. Квартиры с шестой по девятнадцатую молчали.

В двадцатой был Черный.

Она подошла к парадной и набрала номер на домофоне.

— Да, — сказал чей-то голос.

— Милиция, откройте, — сказала она.

Пискнул зуммер, дверь открылась. Это срабатывало каждый раз. В первый раз она долго мокла под дождем, ждала случайного прохожего, совсем как котенок, выпавший из окна, потерявший дорогу домой. «Откройте, милиция». Это случилось, когда проклятый дождь залез за шиворот, и не было больше сил, и любимый был рядом, совсем рядом, руку, кажется, протяни, вот он, а не проникнуть к нему…

Да, милиции у нас боятся.

Дина поднялась на пятнадцатый этаж пешком. Ритуал. Пешком до рая. Если новомодный, хромом и сталью блестящий лифт застрянет между небом и землей, то Тотем знает, сколько времени ей придется звать на помощь. Сколько драгоценного времени, которого она должна потратить на Черного, на Черного, на Черного — и вернуться до ночи домой. Нет, даже представить страшно, уж лучше эта спиральная каторга — вверх, направо, направо, вверх, направо, направо, вверх, и так до того момента, когда она, наконец, тяжело дыша, подойдет к двери, наклонится к замочной скважине, облизнет губы, наберет воздуха, тихонько-тихонько прочистит горло и скажет:

— Ма-акс.

И важно дождаться, не отпрянуть от двери, не выпрямиться. Дождаться, пока он подковыляет на своих несчастных костылях к замочной скважине — с той стороны, и тоже пристроится — с той стороны — и тоже выдохнет — с той стороны:

— Привет.

Словно поцелуй. Его дыхание сквозь узкую дыру в толстом металле, прилетевшее на сквозняке, замешанное на аромате краски, но — его! Его! Дыхание, как первый поцелуй, год назад.

— Приве-ет, — вернуть.

Что самое главное в поцелуе?

Дыхание любимого.

Не влажное лобзание слизистой: этого полно и в сексе, а поцелуй не есть секс, вернее, это совсем не секс. Не возможность видеть глаза: недаром почти все зажмуриваются во время поцелуя, и правильно делают. Не касание кожи лица, с запахом пыли и городской бензиновой гари. Дыхание. Неповторимый, сладкий, пьянящий выдох возлюбленного. Целоваться — это дышать дыханием любимого человека.

И даже так, через замочную скважину: «привет — привет». Поцелуй. Почти.

Теперь — к делу. Квартира — сто вторая — рядом. Тогда, месяц назад…

«Как?»

«Не знаю».

«Ключа нет?»

«Нет».

«От соседей? Сказать, что заливают?»

«Там никто не живет».

«Точно?»

«Точно».

«А снизу?»

«И снизу. Нигде. Со всех сторон пусто, весь этаж пустой, один я. Робинзон, на хрен, Крузо».

«И я… — прошептала она, — я… твоя Пятница…»

«Подожди, — сказал он. — Мысль есть одна».

Службы вскрытия дверей. Однажды они с Тимом возвращались под утро домой, Тим подвыпил и потерял ключ от квартиры. Бранясь, замиряясь, снова бранясь, они обзвонили дюжину друзей (повеселился разбуженный спозаранку Боб, предложивший услуги знакомого медвежатника — «только вам малехо придется подождать, великолепные, он сейчас срок мотает»), пока, наконец, не нашли на клочке выброшенной газеты телефон круглосуточной службы вскрытия дверей. (Круглосуточной, нет, каково?!) Сонный мужик с тяжелым ящиком инструментов ровно две минуты возился над замком: через сто двадцать секунд цитадель семьи Ганиных пала. Нанятый взломщик получил «на водку» (как выразился Тим) и отправился досматривать седьмой сон. «Прикольно, — говорил тогда Тим, — он даже не спросил у нас документов. Типа, привет, ребята, вам дверь ломануть, а и пожалуйста, мне это пару пустяков, деньги мои — проблемы ваши…»

Над дверью квартиры номер сто два вызванный «медвежатник» трудился минут двадцать. Документов он у Дины, разумеется, не спросил. Надо взломать дверь дорогущей квартиры в центре Питера? Нет проблем, только заплатите деньги. Абсолютно легальный бизнес. Правда, Дине пришлось распрощаться со всем содержимым кошелька. Но она только что вдохнула дыхание любимого, и ей было все равно.

Квартира номер сто два походила на пустой музейный зал после реставрации. Запах краски, лака, пыли. Много, много солнечного света. Дина высунулась из окна, посмотрела вниз и увидела, что по стене тянется узкий, в полкирпича, горизонтальный выступ. По странной прихоти архитектора такими выступами был опоясан весь дом, сверху донизу. Если забыть, что под тобой — сорок метров пустого воздуха, то вполне можно перейти по выступу до соседнего окна, где будет ждать Черный. Полтора метра, может быть, два. Немного. Надо только подстраховаться. Найти веревку, обвязать один ее конец вокруг талии, а другой конец привязать к батарее отопления. Но в сто второй не было веревки. Пришлось пожертвовать поясом — натуральная кожа, вот она, польза дорогих аксессуаров! — потом в ход пошла куртка, ее пришлось скрепить лифчиком. Из соседнего окна выглядывал встревоженный Черный, готовился поймать. Дина встала на подоконник, пошатнулась, вцепилась что было сил в раму окна, стала шарить отчаянно вытянутым носком. Наконец, ступила на выступ обеими ногами. Ветер, ветер, какой ветер здесь, на высоте! Дина обнаружила, что гораздо легче передвигаться, закрыв глаза. Маленькими, голубиными шажками она засеменила по кирпичной полосе, цепляясь пальцами за неровности стены, ломая ногти, пачкая блузку на груди. Потом Дине вдруг почудилось, что она падает, и Дина взвизгнула, но тут ее за плечо крепко схватил Черный, повлек, втянул в свое окно.

И они обнялись.

Так было в первый раз.

И во второй, и в третий.

Так случится и теперь.

Правда, теперь у нее была альпинистская веревка. Веревка лежала в квартире сто два, под северным окном, а в назначенный час оборачивалась единственной связью между квартирой Черного и всей остальной вселенной. Как будто Дина переходила по этой веревке в отдельный мир, где безраздельно властвовал увечный, но прекрасный демон, мечтающий об одном: вырваться из своей тюрьмы и навсегда улететь в края зеленых полей и серых скал. Улететь без нее — это Дина поняла с самого начала. Иногда она ненавидела Черного за то, что тот дал ей знать о себе на месяц, на два перед вечной разлукой. Да, он говорил, что вызовет её. Да, он говорил, что они будут вместе.

Он врал?

Он ошибался.

Кажется, так принято говорить о тех, кого любишь.

Дина привычно обвязалась веревкой, растворила окно, задом полезла наружу. Должно быть, потешный вид, если смотреть с улицы. Девушка лезет попой вперед из окна, осторожно, поскальзываясь на карнизе, провожаемая взглядами голубей. Дине казалось, что зад ее заслоняет собой весь мир, будто флаг, который она вывешивает в знак презрения к этому самому миру. «Чудовище — жилец вершин, с ужасным задом, схватило несшую кувшин, с прелестным взглядом…» Никогда не понимала, у кого в этом стихотворении ужасный зад… ай, скользко, черт… а у кого — взгляд… ведь если узел развяжется, ну всего лишь на минуту ослабнет, а я оступлюсь… то полечу вниз этаким винтом, раскручиваясь по мере приближения к земле…. а, нет, еще сначала повисну… повисю… повишу… пока узел будет скользить к смерти… а я буду качаться, как маятник… а уже потом узел развяжется… а какой, интересно, звук получится, когда… наверно, похожий на то, какой бывает от молотка, когда мясо отбиваешь… от шипастого такого молотка… и еще… черт, подмышкой тянет, неужели узел… и еще интересно — при ударе подкинет вверх, или сразу шмяк, и все, лежать? «Она качалась, точно плод, в ветвях косматых рук…» Будь что будет — ногу, тяни ногу, и руками, руками за стенку держись…

Ах!

Схватил меня, с прелестным взглядом. Тащит. Можно стравить веревку. Уже все, уже за талию держит… каково ему, ведь он ходить почти не может… кряхтя, кряхтя… как это неэротично — кряхтеть, но переваливаться через подоконник тоже ведь как-нибудь нужно… Тотем, как это уродливо выглядит… с ужасными задом… блин… хорошо, если правы авторы детективов, и наверх никто-никто никогда-никогда не смотрит… а ведь веревка-то осталась снаружи…

Все.

— Ну, здравствуй, — сказал он, как обычно.

Они стали целоваться, уже по-настоящему, и Дина думала, как тяжело будет идти обратно.

Затем он расстегнул на ней блузку.

— Прямо сразу? — спросила Дина с выражением, которого сама разгадать не смогла.

— Да, прямо сразу, — уверенно сказал Черный.

— Помоги тогда…

Из окна веяло свежестью, и недавним дождем, и от ее одежды тоже пахло дождем, и бетоном, и уличным воздухом.

Потом они лежали на твердом прохладном полу. Из окна дул ветер. Тот самый ветер, который едва не скинул ее на асфальт.

— Ноги как? — спросила Дина.

— Нормально, — ответил Черный.

Дина глядела вверх. По потолку короткими перебежками шныряла муха. За окном на перевернутом небе плыли облака. У них оставалось примерно сорок минут, а потом нужно лезть обратно, вытягивать веревку, выходить из сто второй квартиры, прикрыв дверь так, чтобы она казалась целой, и ехать домой.

Но сначала можно поговорить.

Только не о Тиме.

И не о Саше.

И не об Отделе.

И не об Ирландии, великий Тотем, только не о ней.

Нужно искать простые темы для разговора. Совершенно невинные, ни к чему не обязывающие темы. Ну, например…

— Все-таки, зачем ты нужен ворону? — спросила Дина, тут же пожалев об этом. Нашла, о чем говорить, ничего не скажешь.

Черный долго молчал.

— Так, ерунда, — сказал он. — У богатых свои причуды.

— А-а, — сказала она. — И что за причуды?

Черный повернулся набок и обнял ее. Правая рука протянулась вдоль тела, а левую он подсунул Дине под шею. Получилось очень уютно, как будто она была ребенком в его объятиях. Дина ничего не могла с собой поделать. Дина замурлыкала.

— Потом расскажу, — сказал Черный.

Дина завозилась, устраиваясь поудобнее. Ей было тепло.

— Люблю тебя, — пробормотала она.

Глава 2 Делайте, что хотите

Когда звонит начальство, это ни с чем не спутаешь. Можно ошибиться, если ждешь звонка, чтобы назначить свидание: поднимаешь трубку, а там всего лишь социологический опрос. Бывает так, что, наоборот, думаешь — звонит любимый, насчет клуба, танцев и так далее, а на проводе оказывается мама. Можно даже превратить телефон в подобие оракула. Угадаешь, кто на связи — повезет сегодня, не угадаешь — не повезет.

И только начальственный вызов угадывается безошибочно. Вот главные признаки того, что звонит руководитель: за секунду до звонка вы расслаблены, благодушны и полны оптимизма; при первой же телефонной трели все внутри вас будто превращается в ледяной студень; когда вы подносите трубку к уху, то воздух становится густым, как манная каша, и таким же отвратительным на вкус; а голос, который вы слышите — о, должно быть, таким голосом инквизиторы приговаривали проштрафившихся еретиков к очищению огнем — этот голос лишает вас остатков воли, наполняет безумием, обращает в беспомощное насекомое.

Как правило, этот голос произносит три слова:

— Зайдите ко мне.

Саша никогда не гадала, кто звонит. Служебным телефоном пользовался только Майор. Остальные сослуживцы, даже старшие по званию, предпочитали звонить на мобильный. Майор вызывал ее по внутренней связи. Этим он, во-первых, подчеркивал разницу в положении — не намерен он болтать с подчиненной, как мальчик, по сотовому — а, во-вторых, показывал, что для него слишком большой труд взять из ящика стола Сашино личное дело, где, среди прочего, указан номер мобильника. Поэтому, когда прозвучал звонок, Саша ни секунды не сомневалась в том, что ее ждет. Несмотря на это, она успела пройти через все стадии — напряжение, ожидание неизбежного, страх, отчаяние — прежде чем услышала голос Майора:

— Зайдите ко мне, Кравченко.

Саша облизнула губы, прошептала: «Есть», — и нажала на рычаг.

Восемь шагов по кабинету. На ходу оправить юбку. Двадцать шагов по коридору до лестницы. Приладить волосы, приструнить выбившуюся прядь. Три лестничных пролета вверх. Держать спину прямо, не размахивать руками, следить за дыханием. Еще четыре шага до двери, обитой древним, вонючим дерматином. Стучать не положено. Майор считает, что, если подчиненный стучит, прежде чем войти, то подозревает начальство в непотребстве. Начальство не может заниматься непотребством. Оно — начальство.

Саша без стука вошла в кабинет и застыла по стойке «смирно». Майор — старый, рыхлый, с одутловатым, чисто выбритым лицом — изучал ее с минуту, потом буркнул:

— Садитесь.

Саша примостилась на краешке стула. В кабинете пахло затхлой бумагой и дешевым одеколоном. Как только Саша села, Майор словно бы утратил к ней интерес. Начал перекладывать с места на места старые подшивки, пробежал взглядом через приспущенные очки какой-то документ, хлопнул по пачке распечаток дыроколом. Очки, маленькие, щегольские, без оправы, до странного уместно выглядели на грубой майорской морде. Саша смирно ждала, понемногу успокаиваясь. Она даже попыталась представить реку, но вспомнила наставления Лео и собралась. Надо бороться, а не плыть по течению. В конце-то концов, ну что такого, просто разговор с начальством, дело житейское, обычное. И вот когда она успокоилась окончательно, и даже почувствовала к Майору что-то вроде симпатии: сидит тут день-деньской, бедняга, света белого не видит со своими бумажками… тогда-то Майор и сказал, глядя в угол:

— Я вас, Кравченко, лишаю премии.

Саша ощутила, как сотни иголочек покалывают ей скулы, постепенно перемещаясь к вискам. Черт, черт, черт, неужели краснею…

— Если к концу месяца — к концу месяца! — не найдете Ильина, буду ставить вопрос об увольнении.

Иголочки мигрировали к шее и оккупировали затылок. Нет, это я не краснею. Это я — бледнею…

— Молчите? — спросил Майор брезгливо и снова с хрустом и скрежетом припечатал бумаги дыроколом. — Очень зря молчите. Где отчеты? Где протоколы, где доклады? Три недели прошло, я уже и забыл про этот случай, думал, вы его тут же нашли, Ильина этого. Тут же!! Ан нет, понимаешь! Звонят мне сегодня утром и спрашивают: в курсе ты, Михалыч, что у тебя месяц назад сфинкс сбежал? В курсе, говорю, а как же. А в курсе ты, спрашивают, что он до сих пор где-то бегает? И тут выясняется, что я совсем даже не в курсе. А?!

— Я… — оказывается, что-то случилось с голосом. Вместо сильного, грудного, как некоторые говорят, сексуального тембра вышло какое-то простуженное сипение. — Я признаю… вину. Делаем все, что в силах. Пока поиски… как бы, не увенчались.

«Тотем, Тотем, пушистый, славный Тотем, забери меня отсюда. Я хочу охотиться по ночам и спать днем, и любить, и драться, и бегать, и не хочу, чтобы на меня орали старые хряки в погонах».

— Вину, — фыркнул Майор. Он снял очки, навалился грудью на стол и заговорил: — Если бы вы, Кравченко, просто были старшей на операции… Если бы у вас из-под носа просто сбежал ценный материал… я бы вам слова не сказал. Да, выговор сделал бы, конечно, а так — ну, не повезло, с кем не бывает. Вы все равно замещали этого… как его… который тогда под машину попал, куратор Ильина… Но вы-то сами на это вызвались! Никто за язык не тянул. Вы с Ильиным работали — сколько? два, три месяца? Он для вас должен был стать как брат родной! И тут — пожалуйста, он вас элементарно, как школьницу, простите, нае…т и сбегает. Вы сами… молчите! Теперь я говорю, молчите! Вы сами настояли на этой дурацкой идее — сказать каждому, что его приятель мертв. Да не перебивайте уже, наконец! Плевать, как они там относились друг к другу! Пришлось бы немного надавить, поработать с ними по-умному — по-умному, не так, как вы, понимаете? И сейчас они бы друг друга кон-тро-ли-ро-вали! Да знаю я, что вы психолог. Я сам себе психолог, я эту психологию отлично понимаю. Один захочет сбежать — второй его остановит. Второй какой-нибудь фортель выкинет — первый на подхвате. Это же подарок судьбы — двое сфинксов в Отделе. Теперь всё. Оба ушли, а мы остались с проваленной работой. За которую меня — меня, понимаете, не вас, не Пушкина, меня! — могут запросто выкинуть с должности.

Майор взял какой-то документ и тут же в сердцах отбросил. Бумага спланировала на пол с печальным шелестом.

— Я могу попробовать привлечь Ганина, — сказала Саша. Зря сказала, в общем-то.

— Да? — язвительно спросил Майор. — И что, этот Ганин к вам Ильина за руку приведет? Ильин сбежал, теперь его надо искать обычными оперативными методами. И быстро, потому что он, вообще говоря, опасен. А Ганина… Ганина постарайтесь вернуть, конечно. Но он — второстепенная цель. Слабый, нестабильный. Вы знаете.

— Я очень постараюсь его вернуть, — сказала Саша. — Только… у него был нервный срыв после операции.

Майор смотрел на нее, по-прежнему навалившись грудью на стол. Он дышал неслышно, но при каждом вдохе заметно раздувались ноздри, и еще у него слегка отвисла нижняя губа, обнажая нижние клыки — массивные, желтые от табака. Вдруг Саша заметила под майорским ухом участок щетинистой поросли, нетронутый бритвой. Щетина была рыжая, толстая, густая, и под ней таился алый прыщ с янтарной головкой. У Саши подступило к горлу.

— Я сказала… — Саша замялась, — но я попробую. Не уверена, правда…

Она не могла врать, когда на нее глядел Майор.

— Бесподобно, б…дь, — сказал Майор, откинулся на стуле и стал смотреть в сторону.

— Я… — снова начала было Саша, но Майор перебил:

— Все, вы свободны. До конца месяца чтоб Ильин был — найден, пойман, помещен в санаторий и готов к работе. Делайте, что хотите — привлекайте Ганина, идите к гадалкам, мужа попросите, чтобы он свою псарню на ноги поднял. Все, что угодно. Лишь бы результат был. И — да! Если в ходе операции рассекретите наш зверинец — вам конец. Статьи за огласку среди простецов, разумеется, нет. Но если в какой-нибудь газетенке появится статья про зверолюдей, которые ходят между сынами человеческими… (Майор скривился)…то вы у меня сядете. Это я обещаю.

Он перевел дух и закончил:

— Ступайте, Тотем с вами. Очень надеюсь, что он вам поможет.

Саша встала, едва не опрокинув стул. Пошла к выходу. «Хорошо бы сейчас в обморок хлопнуться, — думала она. — Чтобы вспомнил, говнюк, как с женщиной разговаривать. Я бы на полу лежала, бледная и интересная, а он бы мне в лицо из стакана брызгал и не знал, что делать… Хотя черта лысого — оставил бы валяться, только фельдшера бы вызвал и дальше с бумажками своими играться стал… Сволочь».

— Кравченко! — окликнул ее Майор.

«Ну что еще…»

— Слушаю, — она обернулась.

— В вас тогда кто стрелял? Консьерж?

— К-консьерж.

— Почему?

Саша закусила губу.

— Ильин захотел по нужде. Он стал… стал мочиться у стены дома, и консьерж это увидел.

— И открыл огонь?

— У него была «Черемуха».

— Вам не показалось странным, что вместо бабки-божьего одуванчика в обычном панельном доме дежурит мудак с газовым оружием?

Саша помедлила.

— Вот с него и начните, — посоветовал Майор. — Странно, что вы еще не допросили управдома. Это был бы первый, по-моему, самый очевидный шаг.

Саша неуверенно кивнула.

— И проваливайте уже с глаз моих, — усталым, севшим голосом попросил Майор. — Сил никаких с вами нету… великолепная.

Оказавшись у себя в кабинете, Саша заперла дверь, подошла к окну и прижалась к стеклу лбом. Особенно жаль было звания. Премия-то — черт с ней, смешно даже. «Лишаю премии». Да хоть всю зарплату забирай, боров жирный. Я мужняя жена, меня Боб кормит. Хотя какая я теперь жена. Изменщица, грош цена такой. Ладно, подумала она. Ладно, знала ведь, на что идешь. И погоны потерять можно, и мужа, и еще дешево отделаешься, если на зону не загремишь. Впрочем, на зону — это вряд ли. Лео отмажет. А вот опозориться на всю жизнь — это как два пальца об асфальт… Ладно. Хватит пороть горячку, надо сесть, успокоиться, придумать выход (лучше два или три выхода), а потом… потом ехать к Лео. Сейчас три двадцать. До Лео ехать сорок минут, а рандеву в пять. Значит, на придумывание выхода у меня целый час времени.

Она села за стол, положила перед собой чистый лист бумаги, подперла голову руками и стала думать.

Вариант номер один. Сдать Черного Майору. Это конец. Черный поймет, что она его предала, и не простит. Ему даже не надо применять свой жуткий дар, достаточно просто рассказать всю правду на допросе. Ему-то что, он все равно, считай, что в тюрьме окажется. Терять нечего. А Саше в этом случае не поможет и Стокрылый. Если даже захочет. Может ведь и не захотеть: она в этом случае и его сдает, не только Черного.

Вариант номер два. Придумать какую-нибудь детективную, мозголомную версию случившегося. Это интересно, но вряд ли эффективно. Потому что, как ни крути, Черному удалось сбежать очень просто, прямо-таки образцово-показательно просто, и сразу видно, что рыльце у Саши в пуху по самую переносицу. Единственный способ выкрутиться — передать кому-нибудь дело Черного. А потом — ловко, незаметно пустить незадачливого преемника по ложному следу. Да только не держат дураков в Отделе, вот беда… Сложно. Очень сложно это будет провернуть. Но обдумать стоит — и сюжет возможного детектива, и кандидата на роль шерлока-холмса.

И — last but not least — ничего не делать. Так будет лучше для всех. Но недолго. До конца месяца. А там — погоны долой, с работы, скорее всего, тоже долой, и, ясен пень, Майор кому-нибудь толковому расследование поручит. Либо сам всем этим дерьмом займется. Это — тоже конец, конец карьере, конец семейной жизни… но, по крайней мере, конец не такой скорый и жуткий. Что хорошо — она будет чиста перед Стокрылым, и Стокрылый сможет ей помочь. Кстати, сколько там до конца месяца? Саша взглянула на календарь, и ей захотелось подпрыгнуть, как кошке при виде змеи, с места вверх на всех четырех лапах. На дворе стояло двадцать третье число. Так проклятый хряк дал мне всего неделю? Нет, серьезно — неделю?! Да это ведь… да он все знает, потрясенно подумала Саша. Просто хочет со мной поиграть, поглядеть, что я буду делать. Сука. Нет, какая сука… За неделю мне не успеть ничего. Ни-че-го. Хотя нет, погодите-ка. Если бы Майор знал правду, он бы не дал не ни хрена времени — ни недели, ни дня, ни часа. Он бы просто вызвал меня в свой вонючий кабинет, как сегодня. Только там ждали бы двое прапоров-крыс и маленький шприц с волшебной жидкостью, от которой бы я преисполнилась доверия и любви ко всему миру, и ответила бы на все-все-все вопросы, а потом придумала бы еще вопросы, самостоятельно, и ответила бы на них, а потом стала бы лезть к Майору и крысам обниматься, по очереди… впрочем, к этому времени меня, вероятно, заковали бы в наручники.

«Надо все рассказать Лео, — беспомощно подумала она. — Лео точно придумает, что делать. В конце концов, он может просто увезти Черного из страны… если уже не увез… что он, кстати, с ним делает, зачем ему Макс? Так и не сказал… Надо, надо разговорить Лео, объяснить, что ситуация — серьезная, серьезней некуда, что он под угрозой, что я сама под угрозой. Он поймет».

Перед ней все еще лежал бумажный лист, такой же чистый, как и полчаса назад. Саша шмыгнула носом и достала телефон. Новый, дешевый, который пришлось купить вместо того, что потеряла. Если потеряла, конечно. Впрочем, об этом лучше не думать, и так проблем хватает.

Стокрылый долго не отвечал. Гудков десять, а то и пятнадцать. Потом в трубке сочно щелкнуло, загудело. Стокрылый с раздражением произнес:

— Потом перезвоню. Не мешай.

И отключился.

Саша обвела глазами комнату. Вроде бы, ничего не изменилось. Мир притворялся таким же, каким был несколько секунд назад. Лео впервые в жизни ей нагрубил. Но ей надо было связаться с ним, тотчас же, немедленно! Он был ей нужен, нужен, как никто никогда в жизни. «Должно быть, спутал номер», — безумно подумала Саша, вновь терзая телефон. Снова гудки — долго, долго. «В данный момент абонент не может ответить на ваш звонок», — сообщила невидимая стерва. Саша набрала номер опять, снова выслушала голос роботессы, снова набрала… Стокрылый принял вызов на восьмой раз.

— Я же сказал, занят! — гаркнул он. — Чего тебе?

— Лео, т-ты что, как бы, — сказала Саша. Голос ломался, не слушался. — Это же я.

— Ну, слышу, — сказал Стокрылый, уже немного мягче. — Чего трезвонишь, перезвоню скоро. У меня дела сейчас. Что-нибудь срочное? Мы ведь встречаемся сегодня, нет?

— Да, — сказала она.

— Что — да? Срочное у тебя что-то?

— Нет.

— Полтора часа потерпит?

Саша помолчала. В трубке был слышен какой-то надсадный гул. Неприятный, тягучий звук, непохожий на обычные телефонные помехи. И еще — она могла в этом поклясться — кто-то тихо рычал. Утробно и страшно, как рассерженная кошка. Огромная кошка.

— Ну? — спросил Стокрылый. — Давай побыстрее.

— Да, — сказала она. — Да, потерпит.

— Вот и чудно, — сказал Стокрылый. — Все, до встречи.

Связь прервалась. Саша посмотрела на лист, который все еще лежал перед ней и все еще был пуст. Она застонала, скомкала лист и что было сил запустила бумажным комком в стену.

«Как мяукнется — так и откликнется», — произнес кто-то над самым ее ухом. Саша вздрогнула. Голос был глумлив и противен, но, когда она обернулась, рядом никого не оказалось. Почти теряя сознание от страха, она подскочила к двери, забилась, отпирая замок. Успела схватить с рогатой вешалки плащ, причем вешалка грохнулась на пол. Саша так быстро слетела вниз по лестнице, что потеряла равновесие на повороте. Чуть не упала: пришлось схватиться за перила.

Спокойно.

Спокойно.

Она перевела дух, провела рукой по волосам. Накинула плащ. В самом деле, еще ничего не случилось. Ты же умная девочка, и сильная, а Лео тоже умный, и намного, намного сильнее тебя.

И впереди еще целая неделя.

Бесподобно, б…дь.

Она вышла на улицу. Поймала такси. Гулять так гулять. А то потом премии не будет, придется пояс затянуть…

Она хмыкнула — должно быть, слишком громко — и таксист посмотрел на нее в зеркало заднего вида.

— Девушка, с вами нормально все? — спросил он. Таксист был русским, и это почему-то взбесило Сашу.

— А то смех без причины — признак, сами знаете… — таксист заулыбался. Он хотел пошутить, может быть, даже немного пофлиртовать. С телками надо попроще. Телки любят, когда над ними стебутся. Телки — они такие. Пошутишь — сами из штанов выпрыгивают… Саша дрожащими пальцами раскрыла сумочку, достала удостоверение, перегнулась на переднее сиденье и яростно ткнула «корочки» таксисту под нос. Тот мгновенно оценил ситуацию — перестал улыбаться и прибавил скорости.

— Виноват, — пробормотал он.

— За дорогой следи, — сказала Саша, пряча удостоверение, и, не удержавшись, добавила: — Быдло…

Водитель не ответил. Он молчал до конца дороги и не произнес ни слова даже тогда, когда Саша вышла, не заплатив. Она изо всех сил хлопнула дверцей, так, что в стальных костях автомобиля что-то жалобно хрустнуло. Водитель очень аккуратно развернулся и уехал, а Саша немного постояла на улице, приходя в себя. Затем она осознала, что проклятое такси привезло ее вовсе не туда, куда было нужно. Она просила к ресторану «Союз», а очутилась у бара с таким же названием. Разница была еще в том, что ресторан находился на Пяти углах, а бар — на проспекте Стачек. Саша выругалась и протянула руку. До встречи со Стокрылым оставалось пять минут, а ехать, похоже, не меньше получаса — вон пробища какая…

Следующему таксисту она заплатила по счетчику и не взяла сдачи. Теряя туфли на бегу, запахиваясь в непослушный на ветру плащ, вбежала в ресторан. Огляделась, привыкая к полутьме. В углу сидели двое влюбленных, у окна какой-то пьяница задумчиво глядел на полупустой графинчик водки. Больше в ресторане никого не было. Подлетел официант с подчеркнуто-пошлым «Чего изволите, девушка?» «А… мужчина… лет сорок-сорок пять… меня ждать… должен…» — пролепетала она. Официант пожал плечами вежливо и нагло. «Никого не было, изволите подождать? У нас русская, украинская кухня, сегодня рыбный день, можете ознакомиться с меню…» «Коньяку», — попросила она, садясь за столик. Официант исчез. Негромко играла безобразная музыка, и пьяница у окна курил папиросу. Дым был солоноватым и приторным, дешевый дым от дешевого табака. Саша одним махом выпила принесенный коньяк, заказала еще и стала ждать.

Стокрылый пришел без двадцати шесть. Прошелестев пиджаком, оседлал стул, поправил очки, накрыл Сашины руки своими. Саша не пошевелилась.

— Прости, котенок, — быстро сказал он. — Дела.

— Мог бы позвонить, — сказала она.

Стокрылый заворочал головой:

— Сначала очень занят был, потом — за рулем. Ехать пришлось побыстрее, не до телефона… Ну, прости, а? Как ты? Официант! — в сторону. — Ну, не молчи, рассказывай. Что стряслось? Простишь старую ворону?

Перед Сашей все еще стояла вторая, нетронутая рюмка. Она выпила, закашлялась и сквозь кашель вытолкнула слова:

— На… ачальство спрашивает, почему так… так долго. Черного надо искать.

Она подавила приступ коньячной тошноты и выдохнула, морщась:

— Выгнать обещали.

Стокрылый покивал. Его лицо хранило печальное, рассеянное выражение. Словно узнал, что у его любимой золотой рыбки — плавниковая гниль, и долго рыбка не протянет.

— Сколько ты продержишься? — просто спросил он.

Саша задохнулась. Как же… Ведь он должен был — помочь… Ах, глупая, глупая кошка. Ведь это ты сама решила, что он что-то тебе должен.

— Мне дали срок до конца месяца, — сказала она как можно ровней. — Неделю.

Стокрылый мягко улыбнулся.

— Неделя — это очень много. Знаешь, в России после войны деревни строили всем миром. Если у кого хату разбомбили или сожгли, то со всей округи, кто мог, приходили отстраивать заново. Глину месили ногами, лошадьми. Бабы, дети камыши на крышу резали. Полста человек дом возводили. И как раз за неделю управлялись. А еще через неделю на крышу прилетали аисты, — взгляд его стал мечтательным, — гнездо вить…

Он вдруг протянул руку и провел рукой по ее волосам:

— Успокойся, девочка. Ты нужна мне. Друг познается в беде, а сейчас, похоже, беда совсем рядом. А?

Она закрыла глаза.

— Ле-о, — сказала она трескучим голосом.

— Да, мое сокровище…

— Лео, что мне делать-то?

— Пообещай сначала, что не будешь плакать.

Она кивнула, но Стокрылый, взяв ее лицо в ладони, повторил:

— Обещаешь?

— Обещаю, — сказала Саша, и он отнял руки от ее лица, и улыбнулся. Саша глядела на него и диву давалась: еще секунду назад был другим, нежным, ласковым, а теперь снова мгновенно перевоплотился в бизнесмена. Как это ему удается? Стокрылый снял очки и стал протирать линзы.

— Так, — задумчиво сказал он. — Что тебе делать. Я скажу, что тебе делать. Затаись. Уйди на дно. Скажись больной, сделай вид, что на тебя напали хулиганы. Скажи, что умерла в Клязьме любимая бабушка. Бабушка — это хлеб, кстати: почему-то на бабушкины похороны всегда отпускают, бабушки даже надежнее, чем тетушки… Нет, правда. А сама — на дачу. Малину будешь собирать, или крыжовник — что у тебя на даче есть. Правда, придется нам видеться реже, — он вздохнул, — но это ненадолго. Мне всего-то нужна как раз неделя.

— А потом? — с нажимом спросила Саша. — Что потом будет?

Стокрылый закончил протирать очки и посмотрел сквозь них на свет.

— А потом, — торжественно сказал он, — я тебе позвоню и дам инструкции.

Саша поглядела на него ошеломленно, а он улыбнулся и крикнул:

— Официант! Ну где вы там?

Все было хорошо. Снова — как всегда, как раньше, как обычно. Снова Саше стало легко-легко. Не хотелось больше ничего, кроме как упасть перед Стокрылым на колени, и так остаться навечно… И тогда она незаметно под столом сняла левую туфлю, а потом примерилась, подняла ногу и каблуком правой изо всех сил наступила — на пальцы, на ногти, на живую, мягкую плоть. Боль была такая, что сами собой в кулаки собрались пальцы, затискивая накрахмаленную ресторанную скатерть. Стокрылый удивлено глянул на Сашу, а Саша улыбнулась — вежливо, как самурай со вспоротым животом — и спросила:

— Зачем… тебе… Черный?

Глава 3 Бэк ту вайлднесс

— Почему ты на ночь-то не остаешься?

Дина вздохнула. Постель была широкая-широкая, как целая страна. Маленькое государство со своими нравами, обычаями — местные жители очень любят сон и секс, и ненавидят работать. Государство с собственной валютой, единственной в мире валютой, которую надо перед употреблением доставать из упаковки. Кроме того, у нас — кровать-монархия: есть король. И королева. Вообще, кровати и государства во многом похожи. Бывают большие кровати и не очень — двуспальные империи и карликовые диванчики-кушетки. Бывают кровати благополучные, процветающие, плодотворно скрипящие каждую ночь, и кровати, через которые поссорившиеся супруги проводят границу. Бывает даже так, что в кроватях кто-то рождается, обеспечивая прирост населения, или умирает, передавая свою бывшую постель наследнику матраса, узурпатору спинок резного дерева…

— На ночь-то останешься сегодня? — опять спросил Черный, откинув одеяло. — Никогда не остаешься.

Дина качнула головой. Врать легко. Надо только поверить в собственное вранье, и тогда врать — легче, чем говорить правду.

— У меня график, — терпеливо сказала она, — режим. Понимаешь? Встаю в шесть, готовлю диетический завтрак. Думаешь, вот это все просто так дается? — она провела ладонью по бедрам, намеренно круглым жестом огладила плоский живот. — Потом полтора часа до работы, арбайтен по-стахановски. Дважды в неделю — к тебе, на другой конец города. Чтобы от тебя до работы добраться — это вообще два часа с гаком. Вот поеду от тебя ненакрашенная, без завтрака, в грязном белье. Что все скажут?

Черный звонко шлепнул ее по попе:

— Что скажут? Скажут — трахалась Динка всю ночь, счастливая…

Он улыбался, по-кошачьи, во весь рот. Во все клыки. Дина ухмыльнулась, покачала задом, прыгнула ему на грудь, но он был начеку и после короткой борьбы оказался сверху. Она забила ногами, отталкиваясь, чувствуя пятками его пресс — словно из твердой резины — и почти сбросила Черного, но тот увернулся, каким-то необычайно ловким захватом сдавил ей кисть, плечо, шею — все вместе, так что она тихонько завопила от игрушечной боли и покорно вертанулась на живот.

— Ага, — пропыхтел он самодовольно, устраиваясь на ее бедрах.

— Ага, — пискнула она, — были бы у меня когти, ты бы сейчас кишки… ох… собирал… ай…

— Были бы у меня когти, — возразил он, — я бы тебя вообще не спрашивал… А?

— Пусти, дурачок, — сказала она в подушку.

— А вот и не пущу… Пообещай что-нибудь.

Дина раздумывала секунду.

— Ну, например… — начала она.

И тут в замке повернулся ключ.

Черный зашипел и вскочил. «Приехали», — сказал он. «Лео?» — спросила Дина — потому что Черный так называл Стокрылого. «Ну, а кто еще», — откликнулся Черный, натягивая на голое тело джинсы. Дина метнулась к окну: на секунду ей показалось совершенно естественным в этих обстоятельствах лезть обнаженной на стену дома, обвязавшись веревкой. Веревка лежала тут же, дожидаясь своего часа. За последние три недели Дина наловчилась лазать по стенам, и теперь без лишних слов принялась вязать петлю вокруг груди. Веревка вырывалась из пальцев, обжигала кожу. «Куда? — рявкнул Черный. — Совсем уже? Под кровать, под кровать лезь». Дина застыла. Кровать была высокой, поистине королевской, кругом до самого пола обшитой резными досками. Между досками и полом оставалось не больше десяти сантиметров. Средних размеров кошка проскользнула бы под кровать с легкостью, но Дина была, скажем, несколько больше средних размеров кошки.

Наружная дверь — цельнометаллический шедевр — с негромким, домашним скрипом распахнулась. На очереди была внутренняя дверь, обычная, из ДСП и досок. «Давай! — отчаянно зашептал Черный. — Полезай!» Он нагнулся, схватившись за край кровати. Мускулы на спине вздулись, Черный застонал от натуги: «Быстрее, ну!» Ноги его дрожали. Дина кое-как сбросила недовязанную петлю, кувырнулась в распахнутую деревянную пасть — видно было, сколько там скопилось пыли, мусора — и Черный, сказав: «Ложись!», опустил кровать на пол.

Под кроватью оказалось просторно. Хватило места, чтобы перевернуться с боку на бок, и можно было даже вытянуть руки, продавив наружу матрас. Дина тут же представила, что она — египетская принцесса, которую похоронили заживо, и что она силится открыть тяжеленную крышку каменного саркофага. Впрочем, ей от этого стало жутко. Отбросив мысли, она стала глядеть в узкую щель над полом. Ноги Черного подошли к веревке: он все еще хромал, хотя ходил без костылей. Конец веревки несколькими пинками отправлен был под батарею.

Только после этого Черный надел тапочки и поднял валявшуюся на полу рубаху.

— Ну, где ты там? — раздался из прихожей голос, который Дина тут же вспомнила (и тут же пожалела, что вспомнила).

— Иду, иду, — ворчливо отозвался Черный. — Поспать не даешь человеку…

Сразу после этого он шепотом выругался, а еще секундой позже матрас над Диной прогнулся и заскрипел. Она сообразила, что вся ее одежда осталась наверху. Черный промял матрас еще в нескольких местах, опять выругался и слез с кровати. Затем прямо в лицо Дине полетели ее скомканные трусики, за ними последовала юбка, блузка и прочее. Последним под кровать влетел ремешок, пряжкой едва не выбив Дине глаз.

— Иду! — еще раз крикнул Черный и захромал прочь из комнаты. Уходя, он задел рукой по двери, но та была тяжелой, из дорогого дерева, и, лениво качнувшись, осталась полуоткрытой — почти как была. Дина слышала удаляющиеся, неровные шаги Черного, слышала приветственные возгласы, даже, кажется, уловила шелест, с которым обменялись рукопожатием Черный и Стокрылый. Потом заговорили негромко, о чем — непонятно. Дина решила одеться. Мало ли что, вдруг потом времени не будет. Под кроватью воздушными комками летала пыль. Черный не утруждал себя уборкой, и пыль в квартире лежала по углам небольшими серыми сугробами. Это печалило Дину, ибо не убирают обычно там, где не собираются надолго задерживаться. Впрочем, утешала она себя, Черный всегда был жутким неряхой. Она кое-как натянула одежду, устроилась посреди пыльных сугробов поудобнее и принялась слушать.

Сначала почти ничего не было слышно. Из соседней комнаты доносились какие-то щелчки, негромкие возгласы, шаги. Потянуло дымом. Дина решила было, что на улице подожгли мусорный бак, но потом сообразила, что это ритуальные палочки. Слишком явственными были ноты сандала и еще каких-то благовоний, хотя в целом запах выходил довольно гадостный. «Пантеру поставь», — непонятно сказал Черный. Опять щелчки. «А без этого нельзя?» — спросил Черный очень недовольным голосом. Стокрылый быстро, успокаивающе забормотал. «Ну, ладно, — проворчал Черный. — Запускай, что ли». С минуту было тихо. Потом Дина услышала нарастающий гул. Поначалу звук был низким и вибрирующим, затем стал повышаться, одновременно усиливаясь. Будто взлетал реактивный самолет, только маленький. Дине вдруг стало страшно, она почему-то подумала, что в соседней комнате вправду стоит реактивный истребитель, игрушечный, но вместе с тем настоящий. Ей вспомнился старый рассказ Кинга, про то, как человека убили игрушечные солдаты. Гул стал невыносимым. Дина зажала уши, но от этого стало еще хуже, потому что гул загадочным образом усилился. Еще немного, и она бы стала кричать. Но тут она услышала слова. Стокрылый забубнил на каком-то мертвом языке, словно читал не то стихи, не то мантры. Время от времени он громко, четко произносил: «Пятьдесят два… Пятьдесят два… Пятьдесят два…» Это было так странно, даже смешно, и Дине захотелось смеяться, но в этот момент в соседней комнате зарычала пантера.

В том, что это была именно пантера, Дина не сомневалась. Она, как и многие хинко, любила смотреть передачи про животных и знала, как рычат крупные хищники семейства кошачьих. Сейчас в комнате по соседству была именно пантера — Дина узнала это хриплое «у-о-оу-р-р», мяуканье, переходящее в рев. Пантера рычала долго, протяжно, и в реве было столько ярости, сколько Дине не приходилось слышать за всю жизнь. Этот звук был сама концентрированная ненависть, злоба в чистом виде. То, что заставляет военных палачей топтать сапогами пленников. То, что движет кулаками пьяных мужей, до смерти забивающих собственных жен. То, что живет в уме футбольного фаната, раздирающего рот противнику. Все это было в реве пантеры, тысячекратно усиленное и помноженное на себя.

— Убить, — забубнил вдруг Стокрылый. — Убить. Убить. Убить…

Дина зажала уши и зажмурилась. Так она пролежала довольно долго, а когда осмелилась, наконец, отнять от ушей ладони, то обнаружила, что все закончилось. Из соседней комнаты доносились только стоны Черного и странные металлические щелчки, в точности повторявшие те, что она слышала в начале.

— Ну, все, — сказал Стокрылый устало. — Через пару дней повторим, потом тренировки начнем. Ты с биноклем упражнялся?

— Не-е, — произнес Черный. Чего в этом возгласе было больше — человечьего голоса или звериного рычания — Дина сказать бы не смогла.

— Напрасно, — сухо заметил Стокрылый. — Значит, упражнения будут под моим руководством.

Черный рыкнул.

— Ладно, — сказал Стокрылый, и Дина услышала его шаги. Шаги удалялись. — Готовься морально и отдыхай. Аб хинк…

— Аб хинк, — слабо откликнулся Черный. Он оставался в комнате.

— Не вставай, — крикнул от двери Стокрылый. — Увидимся!

Проскрежетал короткую песню замок, и в квартире стало тихо. Тишина была долгой, она пахла тяжелым дымом ароматических палочек, тишина давила и пугала, и больше всего хотелось эту тишину сломать: громко сказать что-нибудь, или хлопнуть в ладоши, или просто закричать. Но Дина боялась, что она ошиблась, и Стокрылый еще здесь — притворился, что ушел, а на самом деле затаился и ждет. Когда она выползет из-под кровати, то он, как стервятник налетит на нее и станет душить, а Черный ничем не сможет помешать, потому что Стокрылый превратил Черного в зверя, в пантеру, и посадил на цепь, и теперь Черный только и может, что рычать, а кормить его Стокрылый будет человечиной, он сам сказал — пятьдесят два человека, и первой будет как раз Дина…

— Ты как тут, живая? — спросил Черный над самым ухом. Дина вздрогнула так сильно, что стукнулась затылком об пол. Черный стоял на коленях и, пригнувшись к самому полу, обеспокоенно смотрел на нее.

— Выпусти меня, — велела она.

Он поднял край кровати, на этот раз намного ниже. Дина едва смогла вылезти. Потом Черный с грохотом уронил кровать, окончательно добив тишину. Дина уселась на разворошенные простыни, отряхивая с одежды пыль и паутину.

— Сядь-ка, — сказала она. — Посиди.

Черный повиновался. Только сейчас Дина заметила, что глаза у него ввалились, что он тяжело дышит, и что лицо у него белое, как манная каша. Ей стало его жалко до слез, но слишком многое надо было узнать. Глядя ему в глаза, она спросила:

— Что такое пятьдесят два?

Черный потер шею, зажмурился.

— Не понимаю, — сказал он. — Какие пятьдесят два? Где ты это слышала?

— Так, — сказала Дина. — Не понимаешь, значит… Что это гудело?

— Гудело? — бестолково переспросил Черный. — Ах, это. Сам не знаю, такая, знаешь, хрень паршивая… Послушай, киска, ты вот что… Тебе в это вовсе ни к чему вляпываться.

— Нет уж, Макс, — сказала она, постаравшись, чтобы в голосе звучали твердость и упрек (правда, старания ее пропали даром). — Я уже в это вляпалась. Давай-ка рассказывай, что там у вас происходит. Что этот подлец чертов с тобой делает. Почему такой вой стоит. Я чуть от страха не умерла, — продолжала она, возмущаясь все больше. — Ничего себе «не вляпывайся».

Черный молчал.

— И что это за пятьдесят два человека, которых кто-то должен убить, — добавила она.

Черный молчал.

— Почему-то мне кажется, что это ты должен их убить, — закончила Дина.

— И почему это тебе так кажется? — медленно спросил Черный. Он принялся обгрызать заусенец на мизинце.

— А там больше, знаешь ли, никого не было, в комнате, — сказала Дина, дивясь собственной логичности. — Только ты и эта ворона.

— Ворон, — машинально поправил Черный.

— На вкус никакой разницы, — сказала Дина. — Так что там у вас?

Черный вздохнул.

— Не отстанешь ведь, — тоскливо сказал он.

— Не отстану, — согласилась Дина и закинула ногу на ногу.

Черный улегся на постель. Делал он это медленно, в три разделения, морщась — видно, снова заныли ноги.

— Значит, так, — сказал он. — Если коротко, то этот псих… э-э, он собрал вокруг себя секту. Ну, секту — не секту, по его рассказам выходит, что это самые обычные хинко, как мы с тобой. Во-от… Их ровно пятьдесят два человека, и он хочет, чтобы они вроде как… э-э… вернулись. Вот. Аб хинк.

— Что значит — вернулись? — спросила Дина. — И при чем тут «аб хинк»?

— Ну… — Черный зарылся в подушку, закряхтел. — «Аб хинк» — это, вроде как, значит, «отсюда», «прочь». Вроде как, айда на свободу, братцы, и все такое. Бэк ту вайлднесс.

— «Аб хинк», — сказала Дина, — это просто красиво звучащее наречие. На латыни. Само по себе оно, по-моему, вообще не употребляется. А что там насчет «вернулись»?

Черный сел не кровати.

— Слушай, — сказал он нетерпеливо. — Я же сказал, что он псих. Он пронюхал, что я могу наводить порчу. И почему-то вбил себе в голову, что в моих силах порешить полсотни людей. Силой мысли, так сказать. Какие-то сказки приплел, «Тотем-о», знаешь… Что-то там с трупами делать собирается, какую-то кровавую мессу устроить. Ну, это уже без меня. Вообще, сам я в это ни на грош не верю, но он пообещал… ну, сама знаешь, что. Я и согласился.

«Дурак, — подумала Дина с ужасом. — Боже мой, какой дурак». Она вспомнила, как Тим пришел со своего единственного «боевого вылета» — пепельно-бледный, молчаливый, полез в ванну, а Дина в это время стояла сзади, держа ненужный халат. У Тима на шее, под волосами она тогда увидела бурые точки, будто коричневой краской сбрызнули сквозь дуршлаг. Неотмытая запекшаяся кровь. Чужая кровь.

— Он первый начал, — продолжал Черный. — Я ему никаких гарантий не давал.

— Да, — сказала Дина.

— Чего ты так смотришь? — спросил Черный. — Ну Дина, киска. Это же бизнес… Сделаю, что в моих силах. Он, правда, какое-то шаманство дурацкое затеял… да ты слышала все. Ерунда какая-то. Короче, я так решил: сделаю все, как он хочет. Чтоб ему потом не отвертеться было.

— Да, — сказала Дина.

У Черного не было «боевых вылетов». Он не знал своей силы. Не видел, на что способен. Не отмывал кровь, въевшуюся в кожу. Не смотрел на трупы тех, кого убил. Он просто пялился на фотографии и злился — как Тим. Когда-то. Для Черного, вечного игрока, этот договор был очередной игрой. Только Черный не вполне представлял себе размер ставок.

— Ворон при любом раскладе не станет права качать, — заключил Черный. — Он же меня, как огня, боится.

— Да… — сказала Дина, — да…

— Что — да?

— Да, — сказал Дина. — Боится. Как огня. «Слушая Тотем, поступишь верно, — подумала она. — Пусть все будет, как есть, пускай все идет своим чередом, неужели я недостаточно настрадалась… Слушая Тотем, поступишь верно…»

Ей вдруг вспомнилось, как эти слова произнес бритый бандит — с изуверским спокойствием, предательски дружелюбно.

Слушай голос Тотема.

— Иди ко мне, — сказала она.

И они продолжили то, что начали несколько часов назад.

«Возлюбленный, возлюбленный… прекрасный, первый из равных».

— Ну, что ты, что ты… — говорил Черный. — Все будет хорошо… Я сделаю, как он просит… и все.

— Да.

«Каждый волос твой — что алмазный, каждый шаг твой — радость для земли. Глаза твои — что зеленые луны, длань — что серп судьбы, движения — будто волны в море».

— А потом я уеду, как хотел. И денег много будет, и вообще.

— Да.

«Так разделим же удачу, ибо краток наш век, и жестоки враги наши; страданием полнится земля, и предки скорбят об усопших».

— А потом… Потом ты ко мне приедешь.

И, хотя он сказал это в первый раз, и Дина ждала этого больше всего на свете, она ответила только:

— Да.

«Станем же, словно ветер, легки; словно вода, непреклонны. Станем быстрыми, словно жаркое пламя, и, подобно земле, неустанными будем в делах».

— Хорошо… — прошептал он.

— Да, — сказала она.

«Радость, любимый, великое чудо грядет».

Слушая Тотем, поступишь верно.

Но не надейся, что тебе от этого станет лучше.

Когда они закончили, Дина сразу встала, оделась и принялась обвязываться веревкой.

— Когда в следующий раз придешь? — спросил Черный. Он не стал подниматься с кровати. — Давай послезавтра. Ворон каждые три дня прилетает, не хотелось бы, чтобы как сегодня… Сегодня он что-то из графика выбился.

— Да, — сказала она.

— Так когда придешь? — повторил он.

Дина открыла окно и встала на подоконник.

— Скоро, — сказала она.

Глава 4 Если что

Теперь она была словно пилот бомбардировщика. Звено вышло на цель, палец в толстой перчатке лег на кнопку сброса, люк открылся, и набитые взрывчаткой цилиндры полетели вниз, к земле. Это уже конец — хотя конец еще не наступил. Можно жалеть о содеянном, можно умолять бомбы вернуться, можно просто плакать и кричать — все равно это ничего не изменит. Дина точно знала, что чувствует пилот за секунду до того, как его бомбы коснутся земли. Радость. Радость, что больше от тебя ничего не зависит. Потому что дальнейшее — целиком в руках судьбы.

Всю ночь она думала. Она и забыла, что это такое: по-настоящему думать. Последние полгода ее ум был занят совершенно другими вещами. Страданием. Страхом. Раскаянием. Воспоминаниями — о, Тотем, сколько же она вспоминала! Говорят, недавно создали компьютер, память которого может вместить события жизни человека за год. Можно привязать к себе камеру и снимать себя — сутками напролет, как ходишь, разговариваешь, улыбаешься, ешь, плачешь, испражняешься, занимаешься сексом, засыпаешь, спишь, просыпаешься, работаешь. И так целый год. А потом можно будет сказать: ну надо же! В этом компьютере — все, что я делала, начиная с первого января! Глупо, конечно. Но Дина долгое время сама была таким компьютером. Она помнила каждую секунду, проведенную с Черным. Каждое прикосновение, каждое слово. Каждую ласку и каждую ссору. С того самого дня, когда Саша сказала, что Черный мертв, и до той секунды, когда он позвонил, живой и здоровый — Дина только и делала, что вспоминала.

Потом всему этому настал конец. Черный оказался жив. И было счастье, ровно три недели. Оставался, конечно, страх перед Тимом и перед Стокрылым, и даже перед самим Черным, ведь он теперь тоже был смертоносным сфинксом. Но все равно Дина была счастлива. Она карабкалась по пыльному бетону на огромной высоте, она врала Тиму, она врала подругам, начальству и сотрудникам — и все-таки она была счастлива.

И ведь все это могло продолжаться. Черт-те где, в странной Ирландии, о которой так мечтал Черный. Под страхом поисков Тима. Под страхом поссориться с Черным. Но счастье могло продолжаться, и Дина имела на это полное право.

Слушай голос Тотема.

…Они падали, скребли ногами, закатывали глаза, захлебывались рвотой в приступе аппендицита. Они вскидывали руки, пластались в неуклюжем, безнадежном прыжке, слыша краткий визг тормозов и хруст своих костей о жестокий бампер. Они валились в пустоту, неловко нагнувшись над кромкой балкона, и последние секунды, которые отделяли их от земли, были целиком заняты мыслью: «Не может быть». Они умирали, скорчившись, как эмбрионы, царапая грудь, слыша брань врачей «Скорой». Они умирали, с бесконечным удивлением глядя на розовый фонтан, бьющий из собственной груди, слыша запоздалый выстрел, который, как всегда, не успел за шальной пулей. Они умирали, до последнего стараясь не паниковать, зажимая артерию, роняя скользкий от крови телефон, нагибаясь, чтобы его подобрать, вспоминая, что денег на счете нет, набирая заветные «112» — и слушая гудки, набирая полузабытые «08» — и слушая те же гудки, уже теряя сознание, набирая всему миру известные «911» — и не слыша бесстрастного: «Дежурный на линии» — они умирали.

Умирали. От глупых, нелепых, случайных смертей.

Всего их было пятьдесят два человека.

А может, все будет не так, и они умрут гораздо проще и быстрее. Прямо на глазах у Черного.

Слушай голос Тотема.

Дина слушала голос Тотема всю ночь: ей нужно было захотеть. Хотеть оказалось очень трудным делом, труднее, чем делать, труднее, чем думать, и уж намного труднее, чем вспоминать. Но она захотела. Теперь она могла делать то, что хотела. И была уверена, что поступает верно.

Прежде всего нужно было встать в шесть часов утра. Провалявшись без сна почти всю ночь. Если бы кто-нибудь спросил Дину потом, сотни лет спустя — что было труднее всего? — она, не сомневаясь, ответила бы: проснуться. Встать под противный писк будильника. Напрячь мышцы живота, опереться на руки, сесть и спустить ноги с кровати. Вот на этом она чуть не сломалась. Открыть глаза Дина позволила себе только в ванной, куда пробралась на ощупь. Дальше все было значительно легче. Маршрутки в пол-седьмого утра ходили часто, народу было не так много. Дине досталось сидячее место, и она едва не заснула опять. А может, и заснула, не заметив: выходить было скоро, на конечной.

Боб и Саша жили в новом, пятнадцатиэтажном доме. «Совсем как Макс», — ежась от недосыпа, подумала Дина. Предрассветная серость, пахнущий гарью туман, пронизывающий до костей холод. Она скорым шагом пошла к двери, надавила кнопки на домофоне.

Ждать пришлось долго. Гудок, гудок. Гудок, гудок. «Неужели опоздала, — думала Дина. — Не может быть, чтоб у обоих дежурство. (Гудок, гудок.) Такого невезения просто не бывает, это несправедливо. Кто-то должен быть дома. (Гудок, гудок). Хорошо бы Боб. Ему можно просто все рассказать. И посмотреть на его лицо, когда он узнает. (Гудок, гудок). Если там только Саша… Если там только Саша, тогда еще проще. Даже говорить ничего не придется. Просто войду, сяду и буду молчать (Гудок, гудок). Буду молчать, пока она сама не заговорит. Главное, при этом не заснуть. (Гудок…)»

— Да! — раздраженно сказал голос Боба.

— Боб, привет, это я, — сказала Дина, и, поскольку Боб молчал, добавила: — Открой, пожалуйста. Погово…

Домофон разрешающе пискнул. Дина рванула на себя холодную, покрытую утренней влагой ручку, взбежала по лестнице. Бежать старалась как можно быстрей, чтобы от бега колотилось сердце, чтобы самой не замечать, как без того колотится оно от волнения. Дверь квартиры уже была наготове. Сквозь узкую щель тянуло сонным теплом, запахом кофе, каким-то неповторимым, вкусным ароматом чужой квартиры. На мгновение Дине стало ужасно жалко Боба и Сашу (особенно Сашу) но она переступила порог, увидела Боба — босиком, в одних трениках — и вспомнила, что отныне она лишь пилот бомбардировщика.

…Стокрылый, сволочь, тварь психованная. Это ты во всем виноват. Что ты сделал с моей верой. Что ты сделал с великой, древней религией. Люди шли к тебе за помощью, а ты устроил им промывку мозгов. Ты поплатишься, пернатая дрянь.

Но сначала поплатятся мои друзья. Я — бомбардировщик, я — бомбардировщик…

Боб, словно догадывался о чем-то, без единого вопроса впустил ее в дом, провел на кухню. Налил кофе. Кофе Дина терпеть не могла, но сейчас, обжигаясь, отпила жадно несколько глотков и без предисловия сказала:

— Я знаю, где Черный.

Боб мог бы сказать: «Он же умер». Мог бы сказать: «Я тоже знаю, где он, Дина. Он — на небесах, а теперь иди домой и выспись». Мог бы сказать: «Что? О чем ты говоришь?», или «Чушь какая-то», или «Ну-ка повтори». Но он превзошел все ожидания Дины, потому что спросил:

— Где?

Глядя на маслянисто-лаковую поверхность кофе, Дина проговорила:

— Его прячет Лео Стокрылый. Он устроил Максу побег и заключил с ним договор. Макс должен убить много людей, Стокрылый за это даст ему денег. И еще кое-что даст… но это неважно. Я не знаю сроков, надо все делать как можно быстрей.

Подумав, она добавила — все-таки, это было очень важно:

— Сбежать Черному помогла Саша.

Потом она снова взяла чашку и только тогда заметила, как сильно дрожат руки.

Боб повторил:

— Где?

Дина спохватилась, ведь он спрашивал именно об этом, а она забыла сказать, но тут она заметила, что Боб смотрит не на нее, а куда-то ей за спину, туда, где был выход из кухни, и тогда Дина, обернувшись, увидела Сашу.

Саша улыбнулась ей, слабо-слабо. Подняла руку в тотемном приветствии.

— Доброе утро, сестренка, — сказала она. Дина не знала, что сказать, и Саша добавила: — Извини, мне с Борей… на пару слов.

Боб поднялся и вышел из кухни, задев по дороге Сашу плечом. Саша снова улыбнулась — она была в ночной сорочке — и сказала Дине:

— Догадывался ведь…

Она махнула рукой и вышла вслед за Бобом.

Их не было минут двадцать. За это время Дина успела задремать, положив голову на стол. Очнулась она оттого, что кто-то осторожно тряс ее за плечо. Над ней стоял Боб, рядом была Саша. Оба уже были одеты, Боб — по форме, Саша — в свой обычный полувоенный костюм-двойку.

— Собрались? — спросила Дина бестолково. Саша сказала:

— Прости.

Дина качнула головой:

— Ну, и что вы будете делать?

Боб аккуратно, по-мужски присел на краешек табуретки.

— Думаю, Сашке надо представить все так, будто она сама нашла Макса, — сказал он. Деловито сказал, рассудительно. — Тогда у нее хоть какая-то надежда есть. Если что, свидетелей найдем. Так что… — он посмотрел на часы, — она сейчас к себе, опергруппу готовить. А я ребят возьму, туда подтянемся. Мало ли что.

Саша смотрела на Дину сухими глазами. Вот оно как, подумала Дина. Значит, простил. Может, еще раньше простил.

— Ты мысли можешь читать, да? — спросила она Боба невпопад. Тот не удивился:

— Мысли не могу, настроение чувствую. Картинку снять могу, но только, если мне ее по своей воле покажут. Все волки так умеют.

Саша стояла прямая, как новогодняя елка. Дина начала злиться. Вот оно как, подумала она опять. Поговорили, обсудили, помирились и снова готовы к охоте. К совместной охоте, прошу заметить. Семья, ячейка общества. То есть, вы — благородные, а я — шлюха подзаборная… мне любимого предать — это всю жизнь мучаться… а вы уже помирились…

Бедный Тим, вдруг подумала она.

И разозлилась.

— Черный вас убьет, — сказала она. — Только суньтесь. По асфальту размажет. И кишки по деревьям развесит. Его Стокрылый натаскивал. Рассказать, как? Рассказать?

Боб посмотрел на нее.

— И тебя, — сказала Дина Саше, — за то, что чудище из него сделала. Ты и вся ваша кодла. И тебя, — это уже Бобу, — просто так, за компанию… когда эту ее опергруппу будет на куски рвать. Всех.

— Успокойся, — сказал Боб, и она замолчала.

— Что ты предлагаешь? — спросил Боб.

Дина в несколько глотков выхлебала остывший кофе. В голове словно зажгли прожектор. Самое страшное было позади. Самое страшное оказалось самым стыдным, самым противным. Теперь можно было и впрямь успокоиться.

— Сейчас, — сказала Дина, — Сашка едет на работу. Не спеша, вовремя. По дороге ей придется придумать красивую историю про то, как она нашла Черного. Как — неважно, главное, чтобы все сходилось. На первый взгляд хотя бы. Едет, значит, приезжает… и собирает группу захвата. Небольшую, без шумихи, без начальственного ведома. Сумеешь? — спросила она Сашу, и Саша кивнула.

— Возьмите на всякий случай сеть какую-нибудь, — посоветовала Дина. — Или шокеры. Только не переусердствуй… те. Если с Максом что-нибудь случится — ответишь.

— Потом… на пару слов, — ответила Саша. И что ей эта далась эта пара слов, подумала Дина. Может, заклинание какое знает…

— Так, — продолжила она. — Значит, Саша не спеша — не спеша! — едет на работу, берет там нескольких людей и отправляется к Максу. А мы с тобой, Боб, тем временем тоже едем к Максу. Только очень быстро. Очень-очень быстро. И чем быстрее выедем, тем будет лучше.

— Зачем? — спросил Боб. — Прощаться будете?

— Дурак ты, пес, — сказала она, не сдерживаясь. Боб никак не отреагировал, только сморгнул. — Я его уговаривать буду. Чтобы вы все живы остались.

Воцарилось молчание.

— Спасибо тебе, — неожиданно сказала Саша.

Дина заглянула на дно кружки. Кружка была пуста.

— Поехали, — сказала она. — Скорее.

— На пару слов, — напомнила Саша. Боб поднялся — жалобно скрипнула табуретка.

— Пойду, мотор прогрею.

Дверь захлопнулась. Дина осталась сидеть, Саша осталась стоять.

— Помирились? — спросила Дина безучастно.

Саша села на корточки.

— Он меня ударить хотел, — сказала она. — Рука дернулась. Но не ударил.

Она помолчала.

— Помирились, — сказала Дина. Саша несколько раз кивнула, глядя перед собой.

— Ты меня считаешь дурой? — спросила она. — Только честно.

Дина посмотрела на нее сверху вниз.

— Ты хоть знаешь, зачем Черный нужен ворону?

Саша стала раскачиваться, обхватив колени.

— Не знаю. Он не сказал. Короче, если считаешь меня дурой, можешь считать дальше.

«А ведь ей и впрямь важно мое мнение, — с удивлением подумала Дина. — Почему? Ах да…»

— Знаешь, — сказала она, — на твоем месте я поступила бы точно так же.

Саша продолжала раскачиваться.

— В общем-то, я и поступила точно так же, — подумав, закончила Дина.

— То есть, ты меня дурой не считаешь?

— Еще как считаю.

Саша встала, шагнула к Дине и обняла её. Дина осторожно погладила Сашу по спине. Спина была горячей и твердой.

— Я поеду, — сказала Дина. — Попробую его уговорить.

Саша выпрямилась.

— Если что, вали все на меня, — сказала она с бедовым выражением.

Дина усмехнулась.

— Если что, — повторила она, поднимаясь. — Если что — мы все покойники.

Она вышла из дома. «Уазик» стоял у самого подъезда, наполняя двор ядовитым выхлопом. Дина забралась в машину, и Боб рванул с места.

Некоторое время они ехали молча, с огромной скоростью рассекая утренний туман, одинокие на дороге, словно последние люди на земле.

Потом Дина спросила:

— И тебе плевать?

Боб сказал:

— Это наше дело. Только наше.

Дина снова разозлилась. На минуту ей больше всего захотелось сказать, что она пошутила, соврала, чтобы всех подразнить. Сказать — и отправиться спать. И спать не меньше суток кряду. Тогда она ощутила бездонный ужас оттого, что было уже поздно, поздно, что она сделала непоправимое, упустила свое ненадежное счастье, быть может, навсегда. Но Дина тут же вспомнила, что теперь она — пилот-бомбардировщик. Бомбы уже летят к земле. Ей стало чуточку легче.

— Здесь налево, — сказала она.

— В том доме? — спросил Боб.

— Да, — сказала она. — На пятнадцатом этаже.

Боб открыл дверь. Почему-то его ключ подошел, может, случайно, а может, был у него какой-то особенный, ментовский волшебный ключ. Они вызвали лифт — Дина впервые ехала в этом лифте. Ничего себе кабинка, стены под дерево отделаны, и зеркала… Великий Тотем, ну и видок у меня. Под глазами будто синькой намазано. Останусь живой — высплюсь, решила она, и тут лифт остановился.

— Что теперь? — спросил Боб. — Сюда?

— Ну, — она ухмыльнулась, — на самом деле, нет. Но вход — именно здесь.

— Это как? — не понял Боб. — Двойная квартира, что ли?

— Типа того, — сказала Дина, открывая взломанную дверь, — двойная квартира… двойная жизнь… у всех — нормальная, у меня — двойная…

Боб от двери увидел обвитую вокруг батареи веревку и покачал головой.

— Так, — сказала Дина, — я сейчас лезу. Потом, если что, тебе звоню.

— Если что? — спросил Боб. Он глядел неприятно, сведя брови, и глаза у него были, как маленькие лампочки.

— Если смогу, — уточнила она, привычно обвязалась веревкой и открыла окно. Несколько секунд Дина стояла на подоконнике, наслаждаясь ветром и свежестью, что разом прогнали сон, а потом крепко взялась за веревку и шагнула за окно, ловя ступнями стену.

Окно у Черного было открыто. Она спустилась в домашнее тепло. Медленно отвязала веревку. Обошла спальню — пустую спальню с огромной кроватью. Когда-то это была монархия, когда-то здесь кипели сражения во имя любви. Теперь это была просто большая кровать, неприбранная, с брошенным, скомканным бельем. Дина толкнула дверь в гостиную. Здесь они когда-то смотрели телевизор, и пили вино из запасов Стокрылого, и болтали о пустяках, старательно обходя плохие темы… Телевизор был здесь, и бар был здесь, а больше ничего не было. Ничего и никого. Дина заглянула в третью комнату, абсолютно пустую, непонятно для чего нужную — да, абсолютно пустую. И только когда она подошла к кухне — тогда-то и увидела она то, что могла обнаружить гораздо раньше, если бы ей не застили глаза возбуждение, страх и усталость.

Дина толкнула незапертую дверь. Огромный плоский кусок стали со знакомым звуком повернулся на петлях. Блеснули жала хитроумного сейфового замка, спрятанные в железных гнездах. Потянуло холодом с лестницы.

Здесь никого не было. Черный ушел, и ушел его странный покровитель. Здесь никого не было, квартира опустела, как выпитая бутылка яда. Здесь никого не было.

Боб стоял на лестничной площадке — смотрел непонимающе, настороженно.

— Его здесь нет, — сказала Дина. — Заходи, что ли.

Не дожидаясь Боба, она вернулась в квартиру. Дойдя до спальни, бросилась на кровать. Зарылась лицом в простыни — ей показалось, что они еще теплые — вдохнула запах Черного. Горячо выдохнула ртом в подушку, потом всей грудью, медленно вдохнула опять — его, его запах, он здесь спал, долго, и сны, наверное, видел, и даже ее, глупую, наверно, иногда видел во сне, но чаще, наверное, свою Ирландию… А, к черту… Горло сжалось.

Скрипнули пружины матраса. Боб опустился на кровать.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала Дина. Она была благодарна Бобу за то, что он был здесь. Плакать при нем не позволяла гордость, а расплакаться сейчас она боялась больше всего.

— Либо его кто-то предупредил… — начал Боб.

— Либо он спер у меня шпильку, открыл замок и пошел погулять, — закончила Дина. Она наконец вынула лицо из простыней и посмотрела на Боба.

Боб посмотрел на нее в ответ. Глаза у него были, как лампочки. Черные лампочки.

— Вообще, — продолжила Дина, переворачиваясь на спину, — есть много вариантов. Например, что у Макса все это время был ключ, и что теперь он просто решил им воспользоваться. Или, что я тебя обманула и пустила по ложному следу. Наконец, можно предположить, что по чистой случайности Стокрылый именно сегодня решил Макса отсюда вывезти. Но все эти версии слишком логичные.

Боб сел на кровать.

— Не понимаю, — признался он.

— Опоздали мы, Боря, — сказала Дина. — И как бы нам еще больше не опоздать. Это Саша их предупредила.

Боб повертел в огромных лапах мобильник. Мобильник поскрипывал, но не сдавался.

— Откуда ты знаешь? — спросил он.

Дина покачала головой.

— Очень просто, — сказала она. — На ее месте я поступила бы точно так же.

Боб, видимо, решившись, нажал несколько кнопок на телефоне.

— Но не поступила, — пробормотала Дина. — Не в этот раз.

Боб сморщился и поднес телефон к уху. В ожидании ответа еще раз посмотрел на Дину.

— Это ваше дело, — сказала она. Глаза слипались. Снова началась противная, мелкая дрожь от недосыпа. — Ты был прав.

Боб, слушая гудки, покачал головой.

— Уже не только наше, — сказал он.

— Это ваше дело, — повторила Дина. — Разбирайтесь сами.

— Саша, — сказал Боб в трубку, — все отменяется. Ну, вот так. Решили действовать по-другому. Да. Сейчас все собираемся у Ганиных. Жду тебя там. Все. Давай. Да. Да. Конечно. Жду.

Он нажал на кнопку, обрывая связь.

Дина приподнялась на локтях.

— То есть, как бы все нормально? — спросила она с глумливым удивлением. — Типа, так и надо?

Боб встал.

— Нет, — сказал он. — Это я просто… делаю то, что лучше всего умею. Да.

Дина подумала.

— Лучше всего ты умеешь быть дураком? — предположила она.

Боб отвернулся.

— Поехали, — сказал он.

Глава 5 Побочный эффект

— Поехали, — сказал Стокрылый. Черный сонно заморгал. Стокрылый возвышался над ним, как стервятник над падалью, и от него веяло уличным холодом.

— Вы чего, Лео, — буркнул Черный. Он не выспался и чувствовал себя прескверно. Так всегда бывает, если не спал большую часть ночи. Просыпаешься словно пьяный, и кажется, что додумываешь ту самую мысль, которую начал думать, засыпая. Нет ничего хуже, чем проснуться по будильнику и обнаружить, что спал меньше часа — разве что роль будильника будет исполнять старый раздраженный ворон, замаскированный под человека. Заснуть получилось только под утро, всю ночь мерещились какие-то призраки по темным углам. Сначала то был Тим — старый друг, обманутый, изуродованный, засыпанный битыми кирпичами. Тим не был виден, а только чувствовалось, что он тут. Безгласное напоминание о том, что случилось по вине Черного. Черный переворачивался набок, стонал, закрывался одеялом с головой, и тут за плечами тихо возникала Дина. Славная девчонка, вдова, потерявшая мужа, вдова, которую теперь хотел бросить и любовник. Ну, может, не совсем бросить, он действительно собирался вызвать ее в Ирландию… потом, когда обоснуется и заживет спокойно, ирландей всех (то снова был Тим, мертвый и веселый). Может быть, через год. Или через два. Дина не жаловалась, только стояла сзади — он это чувствовал, точно чувствовал — и молчала. Тогда Черный рывком разворачивался, скрипя зубами от боли, и таращился в темноту. В темноте, разумеется, никого не было, и тогда Черный вставал, брел в сортир, глотал на кухне таблетки — обезболивающие, снотворные. Таблетки уснуть не помогали, зато вызывали к жизни сонм причудливых галлюцинаций. Некоторые грезы Черный мог чуть-чуть контролировать — обычное дело при страшном недосыпе, когда вроде бы видишь сон, но понимаешь, что не спишь. Близилось утро, галлюцинации становились все более странными, все более гадкими и подробными. А к утру они почему-то превратились в расцвеченные, яркие воспоминания. Обычные воспоминания, только очень скверные; едкое снадобье снов источало гниль, мертвечину…. Черный будто заново переживал все самое стыдное и гнусное, что с ним случалось в жизни. Это было ужасно, но он ничего не мог поделать, а только лежал в полудреме и вспоминал, вспоминал, вспоминал. Например, как в пять лет ему нравилось…

— Поехали, поехали, — нетерпеливо проговорил Стокрылый и потянул за одеяло. — Тревога. Сценарий поменялся, твой выход — прямо сегодня.

— Это вы о чем? — хмуро спросил Черный.

— О том самом, — ответил Стокрылый раздраженно и вдруг закричал: — Да подымайся же ты, Тотема ради! Саша звонила, сказала — Отдел твой след взял. Они тут с минуты на минуту будут. Ну?

Черный рывком поднялся и принялся одеваться. Натянув джинсы и водолазку, он сунул ноги в тапочки и, не дожидаясь Стокрылого, заковылял к выходу. Отдел взял след… С этого и надо было начинать, ворона щипаная. Сашку, значит, раскололи. Ну, что ж, долго держалась, молодец. Сколько прошло? Недели три, четыре? Около того, пожалуй: у него не было календаря. Черный медленно опустился на пол и стал зашнуровывать ботинки. В последний раз он надевал ботинки, когда бежал из проклятого санатория. Вот и грязь на подошвах осталась, комками сыплется — еще тогда запачкался, пока по лужам бегал. Словно и не было этих трех недель… Хотя нет, ноги порядком зажили. Значит, все-таки немало времени прошло. Теперь, глядишь, и убежать смогу, взаправду, без накачки.

…в пять лет ему нравилось давить ногами лягушек. Поймать и наступить, медленно, и смотреть, как изо рта у лягушки растет кровавый пузырь. Ну и сволочью же я был маленькой, мрачно подумал он. Жалко, что об этом так никто и не узнал — может, если бы тогда выпороли, то сейчас не так тошно было бы…

— Ох, мать твою!! — услышал он голос Стокрылого. Черный удивился: кажется, впервые ворон открыто проявлял при нем эмоции. То есть, раньше эмоции за Стокрылым водились, но были процентов на девяносто актерской игрой, а на десять — просто враньем. Теперь же он был взаправду испуган. Стокрылый попятился в коридор, продолжая глядеть в окно спальни, хотя, кроме серого, затянутого тучами неба, там ничего не было видно.

— Чего такое? — спросил Черный и встал, внимательно прислушиваясь к собственным коленкам. Коленки были недовольны, но бунтовать пока, вроде, не собирались.

— Приехали за тобой, — сказал Стокрылый. — Я сейчас из окна видел. Повезло нам, что окна во двор…

— Где повезло-то, — сказал Черный ошарашено. — Как мы теперь проскочим?

Стокрылый, пыхтя, возился с замком.

— Сейчас… — от натуги лицо его стало гвоздичного цвета. — Может… еще разок повезет… только тихо.

Он отворил дверь и прислушался.

Черный тоже прислушался.

Где-то далеко внизу грохнула дверь. Спустя несколько секунд взвыли моторы лифта. Стокрылый перевел дух.

— Побежали! — велел он.

— По лестнице? — на всякий случай уточнил Черный.

— Нет, по воздуху! — каркнул Стокрылый. — Придется потерпеть, раз уж они такие придурки, что на лифте поехали. Это же удача, шанс один на миллион… — последние слова он договаривал уже на бегу, резво топоча по ступенькам. Черному ничего не оставалось, как последовать за ним. «Ни хрена не выйдет, — думал он. — Дверь не заперли даже. Сейчас они ворвутся внутрь, увидят сразу, что никого нет, и погонятся за нами…» Черный представил спецназовцев, которые бегут за ним по лестнице, и припустил вдвое быстрей. Колени зверски болели, но пока держались. И — о чудо — за Черным и Стокрылым все еще никто не гнался. Задыхаясь и хрипя, они вывалились во двор. Двор был безлюдным и промозглым.

— А… машина-то ваша… — прорычал Черный. Он согнулся, держась за колени, радуясь мгновенной передышке, но Стокрылый потянул его за рукав:

— За домом, близко, побежали скорее! Думаешь, я у всех на виду брошу…

Пришлось опять бежать. Ноги болели так, что бег Черного по скорости приближался к прогулочному шагу. Черный с размаху наступал в лужи, разбрызгивал грязь, шатался, сопел и постанывал. Стокрылый, видно, понимая, старался бежать медленнее, делал множество мелких шажочков, поминутно оглядывался, сверкая очками. Помощь, однако, не предлагал. Да и какая от него была бы помощь — не на себе же он Черного понес бы…

Спорткар действительно стоял за углом. При появлении Стокрылого автомобиль приветственно вякнул сигнализацией. Хлопнули двери — со стороны водителя, и потом, с большим запозданием, со стороны пассажира. Оказавшись в машине, Черный перестал сдерживаться, схватился за колено и стал вполголоса ругаться страшными словами. Стокрылый не мешал ему: заведя мотор, протирал очки, запотевшие в тепле после утреннего холода…Больно-то как, Тотем. А уж как ковылял враскоряку, стыдоба. Хоть и перед вороной, а все равно стыдно. Так стыдно, кажется, никогда не было. А, нет, вот еще было один раз…

….было один раз, да. Картинка, смазанная, будто смотришь старый телевизор со слабым сигналом. Черный, пятнадцатилетний, стоит в кругу одноклассников, пьет пиво, смеется и рассказывает. Тонька? Да, сладенькая. Было пару раз, потом бросил. Целуется клево. Только уламывать долго. И не страшно Черному, что к новенькой Тоньке он даже не успел ни разу подойти — ведь никто из приятелей тоже с ней еще не знаком, и проверить его слова невозможно…

Стокрылый, выматерившись, рванул с места. На лобовом стекле поползли в стороны жирные капли, придавленные встречным ветром. Занесло влево. Занесло вправо. Тонко заверещали покрышки. Черный схватился за ручку двери и принялся обхлопывать куртку в поисках обезболивающих таблеток. А, да — в нагрудном кармане. Вот они, бриллианты, лучшие друзья девушек. Не забыл-таки. Таблетки были ужасно горькие, и от них немел язык, словно от уколов, какие делают стоматологи. Но это были настоящие бриллианты, и с ними не подружился бы только дурак. Только счастливый дурак, у которого ничего не болит…

— Сейчас заедем ко мне, — говорил Стокрылый, не отрывая взгляда от дороги, и закрутил руль, поворачивая под немыслимым углом, — проведем последний сеанс, соберемся с силами, и вперед. Лекцию я назначил на полдень. Как закончим — сразу в аэропорт.

Вот это дело, подумал Черный весело. Язык онемел совершенно. Бриллиант опустился по пищеводу в желудок и начал свое искрометное действие. Черному стало легко и отрадно. Сейчас все и закончится. Стокрылый получит свой куш, а я смоюсь. И пусть только попробует мне недодать хотя бы евро: знает ведь, падла, с кем имеет дело. Это же я, великий, могучий и беспощадный. Черный поймал свое отражение в зеркале заднего вида и задиристо подмигнул. Все было на мази. И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, а от тебя, ворона припадочная, и подавно уйду… Все было о'кей. Только вот…

….только вот кто-то один нашелся тогда. Один смелый, наглый мудак, который в тот же день подвел к Черному новенькую — ничего не подозревающую, вежливо улыбающуюся — и сказал: «Ну-ка, повтори, куда ты ее…» И Черный смотрел, как новенькая перестает улыбаться, а тот мудак, наоборот, улыбается все шире, все гаже, и Черный ничего не сделал — не дал ему в морду, не сказал ни слова девушке. Только стоял, глядя в землю, пока они не ушли.

— Зараза! — заорал Стокрылый. Спорткар вильнул, Черного бросило грудью на ремень. Хорошо, что пристегнулся. — Смотри, куда прешь!

Старик — плешивый, с головы до пят мокрый от дождя — вытаращил глаза, покрутил у виска пальцем и пошел своей дорогой. Стокрылый опять ругнулся и резко перебросил рукоятку передач.

Что это со мной, подумал Черный с удивлением и страхом. Зачем я все это вспоминаю? Ну, молодой был, ну дурак. С кем не бывает. Зачем это мне? Я ведь — великолепный кот, само совершенство, первый среди равных. И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, что было — то прошло… грех молодости гения… Он потряс головой. Наверное, все таблетки чертовы виноваты. Не надо было столько их жрать, иногда стоило и потерпеть. А может, не только в таблетках дело. А может, и вовсе не в них.

— Лео, — сказал он, — слушайте, хрен с ней, с практикой сегодня. Не будем, хорошо? Я и так готов.

Стокрылый бросил на него злой, косой взгляд.

— Ты с биноклем тренировался?

Черный потер колени. Опять заболели, что ты поделаешь. Из-за одной мысли о бинокле.

— Нет, — сказал он.

Стокрылый заворчал невнятно.

— А, ладно, — сказал он. — И так времени в обрез. Сейчас все равно ко мне, переодеться надо.

Следующие полчаса они ехали молча. Стокрылый молчал потому что ему, верно, не хотелось отвлекаться от дороги на скорости сто восемьдесят километров в час. Черный же молчал, потому что совершенно против своей воли, с ужасом и отвращением вспоминал, как…

…вспоминал, как расчехлил, наконец, бинокль и добрых пять минут рассматривал, вертя так и этак. Странное дело: всегда любил бинокли и подзорные трубы, но эту дорогую штуковину было противно брать в руки. Само прикосновение к шероховатым матовым тубусам вызывало дрожь внизу спины. Черный повернул бинокль — на линзы упал солнечный луч и, отразившись, выстрелил в глаза. Черный выругался, зажмурился и потряс головой, а когда открыл глаза, то ему показалось — бинокль смотрит на него окулярами, внимательно и недобро. Черный оставил его на подоконнике и сходил за бутылкой. Немного выпить не повредит, совсем нервы расшатались, проклятая ворона с ее проклятыми тренингами… Когда он вернулся, то нашел бинокль лежащим на полу. Словно чертов прибор спрыгнул с подоконника и пополз за Черным. Он все-таки нашел в себе силы, чтобы поднять бинокль и вернуть на подоконник. Ну, мало ли, неаккуратно положил, уходя, вот хреновина и упала, хорошо еще, не разбилось ничего… Ладно, с кем не бывает. Черный несколько раз отхлебнул из горлышка и, успокоившись, приложил бинокль к глазам. Вот и первый объект. Ну-ка… Человек, молодой, лет двадцати. На первый взгляд, ничего особенного. Та-ак… Ты, сволочь. Простец. Ты не замечаешь вокруг ничего, кроме того, что можно сожрать, выкурить или трахнуть. Безмозглый кусок мяса, жрущий, плюющийся спермой и дерьмом, по ошибке наделенный даром речи. Ты рано подохнешь, сгоришь от наркоты и гепатита, но перед этим постараешься заразить своей мерзостью как можно больше людей. Ты и тебе подобные, вас даже педерастами-то нельзя назвать, вы модные метросексуалы, вы с равной охотой развращаете мальчиков и девочек, вы — побочная ветвь цивилизации, дрянь, отбросы… Человек остановился. Оглянулся, открыл рот: звал кого-то. В этот миг с улицы на тротуар круто свернула новенькая блестящая машина, ударила человека сбоку — тот словно обнял капот всем телом — отбросила и, тормозя, перекатилась через тело передними колесами. Черного передернуло. Он еще ничего не успел понять, когда увидел — у бинокля было отличное поле обзора — увидел, как к лежащему человеку бежит женщина. Подбежала. Упала на колени. Потянула за руку, похлопала по щекам (рядом стоял, опустив плечи, водитель машины). Поднялась с колен. Шатаясь, держась за голову, открыла рот. Закричала — крик было слышно даже здесь, за толстыми стеклами, на высоте пятнадцати этажей. Черный шарахнулся от подоконника, задернул шторы, опрокинул бутылку. Женщина кричала еще долго — пять минут или десять, то громче, то тише, то выла пронзительно и долго, то захлебывалась короткими рыданиями. Потом крики стихли. Черный открыл глаза…

— Все, приехали, — сказал Стокрылый.

…Черный открыл глаза. Он заново пережил этот гребаный кошмар. Заново. Все то время, что кричала женщина — он все это время стоял посреди спальни, зажмурившись и сжимая в руке бинокль. Как только крики смолкли, он со всей мочи ахнул бинокль об стену.

Ну ничего. Это с непривычки, это в первый раз. Почему нельзя сделать так, чтобы некоторые вещи начинались сразу со второго раза? Секс, например. Или курение. Кстати, да, да, да!! Закурить, вот что надо. Ни разу еще не курил, как проснулся, это же помереть можно… Он похлопал по груди и обнаружил, что вместо сигарет по ошибке сунул во второй карман еще одну пачку таблеток.

— Лео, а у вас закурить нет? — спросил он со слабой надеждой. Стокрылый пожал плечами:

— Я бросил, ты же знаешь… Впрочем, могу у охраны спросить.

— Это хорошо бы, — слабым голосом заметил Черный.

— Посиди, я сейчас, — велел Стокрылый и выбрался из машины. Как раз вовремя, чтобы Черный вспомнил про свою первую сигарету. Как купил — с бьющимся сердцем — в ларьке мягкую пачку «родопи». Как, озираясь, вышел на лестничную площадку. Как в первый раз осторожно клюнул дымящуюся сигарету — отвратительный вкус, зачем это курят? Потом сообразил, что надо, наверное, в легкие дым втянуть. Закашлялся до слез, чуть не упал от головокружения. И столкнулся с отцом, который вышел на площадку вынести мусор…

— На, держи — произнес Стокрылый. Черный чуть не заорал от неожиданности. И когда это проклятый ворон успел вернуться? Стокрылый протягивал пачку сигарет. Брови его удивленно карабкались на лоб. — Ты будешь или нет?

Черный кивнул, вытряс из пачки сигарету, закурил. Вкус был мерзостный; он закашлялся. Совсем как те «родопи»… Черт, черт, что это со мной. Все, с этой минуты — никаких воспоминаний. Нету у меня больше памяти. Не-ту.

— Готов? — спросил Стокрылый. Взглядом он словно мерил Черному температуру. Черный неуверенно кивнул:

— Вы что, уже переоделись?

— Нет, конечно, — фыркнул Стокрылый. — За куревом тебе ходил. Тебе, кстати, в джинсах там не стоит появляться. Надо, чтобы ты рядом со мной был. Я выступать буду, а ты на сцене в кресле сидеть. Якобы, европейское светило, гуру с горы, — он закаркал, — у, я тебя так представлю. Как Воланд у Булгакова, сидеть будешь. Трость тебе дам…

— А они поверят? — спросил Черный. Стокрылый осекся:

— То есть как… Конечно. Это ведь я сам скажу; разумеется, поверят. Просто со сцены удобнее всего работать будет.

— Я не о том, — сказал Черный. — Они вам поверят, что я — светило. А вы их обманете. Это еще мягко говоря. А?

— Иногда, — назидательно сказал Стокрылый, — вера сильнее лжи.

— Чего? — не понял Черный.

Стокрылый начал что-то длинно, высокопарно объяснять, а Черный вдруг совершенно отчетливо увидел: вот он звонит Тиму, приглашает в кино. Говорит: у меня тут три билета, подхватывай Дину, и пойдем… Они встречаются у кинотеатра, он, Тим и Дина, все улыбаются, и Тим держит Дину за руку, а потом Черный лезет в карман за билетами, извлекает — сначала один цветастый прямоугольник, потом второй, потом долго, напоказ шарит в кармане и, наконец, мучительно кривясь, говорит: «Потерял третий… Идите без меня». Тогда Дина и Тим переглядываются, и Дина что-то шепчет Тиму. Тим говорит: «Это ведь ты купил. Давай лучше Динка с тобой сходит, я все равно боевики не очень люблю». «Как в „Криминальном чтиве“?» — спрашивает Черный. Дина смеется, а Тим, смущенно улыбаясь, потирает затылок и спрашивает: «А что было в „Криминальном чтиве“?» Дина говорит: «Помнишь, там Траволту босс просит сходить с его женой в кино?» «А, с Умой Турман, — говорит Тим и хихикает, — а потом он ей шприц в грудь всаживал еще, да?» Все смеются. «Давайте, идите», — говорит Тим, посмеиваясь. «Ты точно… все нормально?» — спрашивает Дина. «Нормально-нормально, — ухмыляется Тим. — Тут за углом ирландский паб. Там меня и найдете». «Ирландский — это круто», — серьезно говорит Черный. «Точно», — говорит Тим, и они хлопают друг друга по плечам. Пять минут спустя Черный с Диной, взявшись за руки, пробираются в полутьме к своим местам — не самым лучшим, в дальнем ряду. А еще через минуту они начинают жадно, взахлеб целоваться…

— Эй, — это уже Стокрылый. — Эй!

Черный вздрогнул: пепел дополз по сигарете до пальцев. Дина. Проклятье. Дина… «Давай за город махнем, Тим к родителям собрался на весь день», — так она сказала, это было зимой, прошлой зимой, после Рождества. Не было еще в их жизни ни Стокрылого, ни Отдела, ни мнимых смертей, а был только постоянный секс, постоянное веселье, и почти забавно было обманывать простодушного, глупенького Тимку… «Давай за город махнем», — сказала она, а Черный засмеялся: «Что там делать-то, за городом, зима же. Снеговиков, что ли, лепить? Любиться все равно невозможно — задницы поотмораживаем на хрен». Она, все еще улыбаясь, слегка наклонила голову и сказала: «Интересно, а для тебя свидание со мной без интима — это не свидание?». Она была чудо как хороша в обтягивающих черных брюках, в короткой шубке с меховой оторочкой и в теплых сапожках с пушистыми отворотами. Дина стояла, покачиваясь с каблука на носок, а он тогда не нашелся, что сказать. Да она и не ждала ответа. Рассмеялась и перевела тему разговора, сказала что-то про переход на зимнее время, а он…

— Макс! — гаркнул Стокрылый.

— Я… — Черный откашлялся. — Э-э, я, Лео, похоже…

Стокрылый вдруг взял его железными пальцами за виски, заглянул в глаза. Кажется, до самого мозга взглядом достал.

— Понятно, — сказал он. — Все нормально, это пройдет.

— Что пройдет? — спросил Черный. Голос его предал. — Что со мной? Не хочу, а вспоминаю, понимаете вы? Уже сил никаких нет. Что ж это?

Стокрылый мудро улыбнулся.

— Это практики, — сказал он. — Такой небольшой побочный эффект. Ну, а что ты хочешь? Ты заново все свои жизни прожил, все-все вспомнил, что видел. Да, практики — штука мощная. Но… не волнуйся, это пройдет.

— Что пройдет? — спросил Черный со страхом. Таким же голосом — перехваченным, душным — он говорил с ними, тогда, когда они полукружьем зажали его на задворках школы, притиснули к стене, и начали плевать, по очереди, стараясь попасть в глаза. Он уговаривал их: «ребята, не надо, ребята, пустите», и внутри что-то нарастало, нарастало, а он только помнил, что должен скрывать свою сущность, как учил Милон Радович… Притворяться человеком, в гибкости — сила… Он говорил: «ребята, не надо, пустите, ну ребята», он говорил это, а они плевали в него, и смеялись. А потом кто-то — он не видел, кто — подступил к нему и ударил палкой сбоку в бедро, и он упал от страшной боли на одно колено, и вот тогда он как-то по-новому вспомнил те слова… Будьте людьми внешне, внутри же храните свою природу, да, точно… Все еще повторяя: «ребята, не надо», он распрямился, как пружина, и прыгнул на самого большого и страшного, и природа показалась, вся как есть. Он вцепился зубами в горячую, ненавистную плоть, услышал визг жертвы, брызнуло что-то соленое и горячее, а он зарычал и стиснул челюсти. Главный враг визжал и просил пощады, остальные разбегались в страхе, он слышал топот испуганных ног. Потом он вскочил, перемазанный красным, и помчался за кем-то, потому что природа больше не могла храниться внутри — потому что он стал тем, кем был всегда.

Ведь забыл уже, давно забыл, напрочь, а сейчас снова вспомнил.

Стокрылый придвинулся к нему, коснулся лба Черного своим лбом, сухим, твердым, морщинистым. Заговорил доверительно:

— Главная цель практик была — разбудить в тебе Тотем. Видно, мы старались не зря, потому что ты вспомнил в подробностях не только прошлые жизни, но и эту, человеческую. Не бойся: как вспомнил, так и забудешь. У людей память короткая.

Черный оттолкнул Стокрылого и отвернулся.

— Слушайте, Лео, — помолчав, спросил он, — а какой у вас дар? Ну, наш дар, тотемный?

Стокрылый какое-то время не отвечал. В машине было тихо, лишь потрескивал, остывая, восьмицилиндровый двигатель, да стучал по крыше дождь. Небо с утра так и не очистилось — наоборот, наползли друг на друга сизые ватные тучи. Дождь усилился: его шорох стал слышен даже сквозь автомобильные стекла. За горизонтом полыхнула зарница.

— Слово, — сказал Стокрылый. — Вот какой у меня дар. Во всех сказках ворон — птица мудрая. И противников побеждает исключительно в споре. Дар ворона — очаровывать словами.

Все правильно, подумал Черный. Теперь все понятно.

Вдруг он увидел их. Десятки, сотни лиц, старые и молодые, глуповато-злые и умно-хитрые, простодушно-звериные и притворно-добрые — они все были здесь, с ним, и все смотрели на него. Фотографии. Те, на ком он тренировался, оттачивал свое искусство, все они вернулись и были теперь с ним. Парочка на завтрак, пятеро на обед, трое на закуску. Ненавидеть — это очень просто, нинген. Аппетит приходит во время еды. Главное — начать, потом все легче и легче, и уже неважно, кого. Мы не в обиде, говорили они. Мы все понимаем и прощаем тебя, нинген. На твоем месте мы поступили бы точно так же, и точно так же поступил бы любой человек. Ведь человек слаб, слабее зверя, слабее даже самого себя, нинген. Уж куда тебе было тягаться с самим собой — слабому человеку с сильным зверем. Ведь, сколько жизней ни прожил, сколько зла ни помнишь, всегда есть только тот ты, который сейчас. Черный-мечтатель, Черный-игрок, Черный-одинокий ковбой, Черный-любовник, Черный-убийца, Черный-нинген. Ты ведь знаешь, что такое «нинген», Черный? «Нинген» по-японски значит — «человек». Просто человек.

— Все нормально, — сказал Стокрылый, заводя мотор. За горизонтом опять сверкнуло — уже ярче, уже ближе, с багровым оттенком.

И тут Черный подумал: «Тим».

Мертвый Тим.

Ведь это он его убил, он сам. Своими руками, а ведь они про Ирландию… вместе… Черт, а, черт, зараза. Бабу увести — это одно, подраться, поспорить — они ведь коты, у котов так заведено… но он его — убил. Взял пистолет, зачем он только тогда спер у этого придурка пушку, зачем?!

— Все будет хорошо! — закричал Стокрылый, выруливая на шоссе. Дождь лил как из ведра. Из-под колес рванулись белесые волны брызг.

Пули — злые, быстрые, быстрее глаза, быстрее самой мысли. Сначала летит пуля, и только потом понимаешь, что выстрелил… Все тогда обрушилось, обоим досталось. Но Черный выжил, а Тим остался лежать под кирпичами. И Черный даже не поглядел на него, не закрыл ему глаза, не потерся щекой о холодную щеку — в последний раз.

— Едем, времени мало, — быстро говорил Стокрылый.

Он так долго злился на Тима — за что? Черный силился вспомнить и не мог. Но ведь вспомнил же самую дрянь, все, что мог и не вспоминать, а вот самое главное — нет. За что он злился на Тима? Что случилось тогда, почему они стали врагами, хуже врагов — стали бывшими друзьями? Что это было?

— Держись! — крикнул Стокрылый. Двигатель взревел, машина прыгнула вперед. — Не сдавайся, держись!

— Плохо, — прохрипел Черный, — плохо…

— Тогда злись! — кричал Стокрылый. — Злись, копи злость! Сейчас доедем, недолго уже, там душу отведешь! Вспомни, кто во всем виноват! Вспомни, кого ненавидишь!

…Фотографии вихрем взлетели вокруг Черного, смотрели немо, о чем-то хотели сказать — и не могли. Кто же виноват, правда, кто? Кого я ненавижу? Черный сжался на сиденье, мыча, вцепившись себе в волосы. Машина неслась по закоулкам, сворачивала на проспекты, подрезала фуры, легковушки и джипы, и вслед яростно бибикали, а Черный — Черный вспоминал. Небо над ними просветлело и снова потемнело, будто наступил день, который сменился вечером, и дождем брызнуло в стекла, а Черный вспоминал. Метнулись по сторонам магазины, превращенные в музеи, и музеи, превращенные в магазины; пронесся длиннющей громадой зелено-пенный дворец; прыснула из-под колес бродячая собака, заметалась по улице, пропала в зеркалах заднего вида, а Черный вспоминал — постепенно, медленно, не веря, не желая верить, но все-таки вспоминал…

— Мы на месте, — сказал Стокрылый и затормозил.

Черный поглядел сквозь залитое дождем стекло и увидел, куда они приехали.

— Вспомнил, — сказал он.

Невдалеке ударил раскат грома.

Глава 6 Чтобы всем было лучше

Я сразу понял, что Дины рядом нет. Чтобы увериться, потянулся и нашарил пустые, прохладные складки простыни. В комнате я был один. Разумеется, ничего особенного нет в том, что жена встала раньше мужа… Стоп-стоп, мы ведь теперь в разных комнатах спим. Черт.

Это уже было — когда? Не так давно, как могло показаться. Про такое еще говорят «в другой жизни», но я точно помнил: в другой жизни такого не было. Последние три месяца стали, наверное, самыми тяжелыми временами с моего прошлого рождения. Много случилось того, что нужно забыть, и слишком много для того, чтобы случившееся забылось быстро. Да, в другой жизни такого не бывало.

Зато бывало нечто очень похожее. Накатывало знакомое чувство, от которого хочется выгнуть спину, зашипеть и спрятаться куда-нибудь, где тебя не будет видно. В конце концов, мы были всего лишь маленькими пушистыми существами. Клыки и когти страшны только для тех, кто еще меньше тебя, а для крупных хищников ты — всего лишь добыча. Поэтому мы научились предвидеть смертельную опасность загодя. Хотя бы за несколько часов. И воспитали в себе это чувство — чувство близкой беды.

Оно разбудило меня, дыхание беды над самым ухом. Ему вторил стук дождевых капель по стеклу.

Я встал, накинул халат, поплелся в ванную. Стоя под душем, убеждал себя, что весенний кошмар не повторится, что Дина не может бросить меня опять. Долго бормотал что-то под нос, сплевывал попавшие в рот брызги. В конце концов, пустил горячую воду. Заорал, ошпарившись. Пустил холодную. Завопил, оледенев. Выскочив из душа, стал растираться полотенцем. Фигня, все фигня. Снаряд не попадает дважды в ту же воронку. В одну и ту же реку можно войти только один раз. Дина меня уже бросила однажды. Больше это не повторится. Если судьбе будет угодно мне насолить, Госпожа Фортуна изберет какой-нибудь новый метод.

Ведь так?

Так.

Теория вероятности — штука серьезная, ребята. И не спорьте: я теперь кодер. Пришлось подучить кое-что из недоученной институтской математики. Снаряд не попадает второй раз в одну и ту же точку. И воды речные несутся так неудержимо, что, когда заново войдешь в реку, это будет совсем-совсем другая река…

«Зато снарядом можно попасть в реку сколько угодно раз, — сказал голос в голове. — И, с тактической точки зрения, это будет та же самая река. Ну, разве что с немного большим количеством оглушенной рыбы…»

Я отогнал эти мысли. Чушь. Пора было собираться. Тотем великий, до чего же хорошо вставать без похмелья! Все-таки здорово, что я завязал. Удивительное дело, скольким вещам понадобилось случиться, чтобы я завязал. Отдел с его кровавым заданием. Дина с ее изменой. Сашка со своими амбициями. И Черный, бедняга Черный — где бы ты теперь ни был, старик, я тебе благодарен. Ведь с тебя все началось. С твоей смерти. Прости, Черный, прости, Дина, простите, все мои жертвы, невинные и виновные.

Я в который раз обнаружил, что стою посреди комнаты, шевеля губами, глядя в пространство. Частенько со мной теперь такое. Говорят, у человека начинаются необратимые изменения в психике, если он убьет своими руками больше пяти людей. Черный; бандит на задании; его незадачливый охранник; да, немного осталось, в общем-то. Еще неизвестно, что с теми было, на фотографиях. Я затряс головой. Ерунда, е-рун-да! Жизнь наша — тайна, и в тайне — наша жизнь. Хреновый из меня вышел ученик, Милон Радович. Из моей тайны получилась смерть. Но, во всяком случае, я остановился, как только это понял.

Так, всё, блин. Я на работу опаздываю.

И в это время открылась дверь в прихожей. Я был на кухне, так что мне оставалось только обернуться и смотреть, как в дом входит Дина,

(«Скажи: Дина, солнышко! Вернулась! Забыла что-нибудь?»)

за ней — Боб, как всегда, пригнувшись, чтобы не снести волчьим загривком притолоку,

(«А теперь сделай удивленное лицо и воскликни: „Ба, да это Боб! Что так рано, дружище? Понятые срочно понадобились?“»)

и, наконец, последней, как-то нехотя через порог шагает Саша, бледная, как сама Смерть, и с такой же дежурной улыбкой.

(«Ух ты, — сказал голос в голове озадаченно, — а вот этого, признайся, ты не ожидал»).

— Привет, — сказал я. Саша вяло улыбнулась и взмахнула кошачьей лапкой. Боб, тяжело ступая форменными ботинками, прошел мимо меня к окну и там застыл, а Дина подлетела ко мне, взяла за руку и сказала:

— Тим, есть разговор. Пойдем.

Кивнула в сторону спальни.

Я покачал головой:

— Мне на работу пора. Уже пол-девятого.

— Я знаю, — терпеливо сказала она. — Отзвонись, что не придешь. Соври что-нибудь.

— Зачем? — я твердо решил не поддаваться. — Что случилось-то?

Дина вздохнула.

— Прости, — сказала она. — В любом случае, решать только тебе. Пожалуйста, выслушай меня, а потом можешь ехать на работу и вообще делать все, что хочешь. Но сначала выслушай. Идет?

Я кивнул, и она потащила меня в спальню. Там усадила на кровать.

А сама зачем-то встала передо мной на колени.

«Ого», — с восхищением сказал голос в голове.

— Дина, — сказал я, — одно из двух. Или ты сейчас выглядишь очень смешно, или я выгляжу очень глупо. Пожалуйста, перестань.

Она кивнула, отстраненно, глядя куда-то мне за плечо:

— Ты тоже чувствуешь?

Я закрыл глаза, сосчитал до десяти и решил, что какое-то время еще смогу потерпеть этот балаган. Минуты две, подумал я, а потом сделаю что-нибудь страшное, попрощаюсь со всеми и пойду, наконец, на работу. «Скажи мне, — подумал я, — скажи, что ты в порядке, что я в порядке, что все в полном порядке. Скажи. Да, я чувствую беду. Да, мне страшно и плохо. Теперь скажи, что самое плохое уже случилось. Вы нашли труп у Боба в квартире, и вам надо от него срочно избавиться. Так? Или Саша продала Родину китайцам, а они в обмен подсунули ей фальшивый героин. Ну?»

— Черный жив, — сказала она.

Стало тихо. Так тихо, что я услышал, как этажом ниже чей-то будильник нескладно выводит электронный гимн. Дождь усилился и словно выстукивал по стеклу барабанное соло — редкое и медленное.

А потом я подумал, что сплю. Нет, серьезно, ребята — хотя именно так говорят, когда происходит… ну происходит что-то вроде такого… но я и вправду подумал, что сплю. Ведь сколько раз во сне являлся ко мне Черный — живой, улыбчивый — и мы шли пить пиво, разговаривали, и смеялись, и не было ни смерти, ни предательства, ни смертоносного дара.

— Где он? — спросил я с огромным облегчением. Я очень боялся проснуться.

Дина посмотрела на меня со странным выражением.

— Где он? — повторил я. — Господи, Динка… Это же здорово. Я ведь… Ну что ты молчишь?

Я схватил ее за плечи.

Дина прикрыла глаза, набрала воздуху и произнесла:

— Саша и Боб нас обманули. Он не умер тогда, под обломками. Он выжил, и долгое время работал на Отдел. Как ты. У него тоже нашли… способности. Как у тебя. Потом он сбежал. Сбежать ему помогла Саша. Он теперь у Стокрылого. Помнишь Стокрылого?

Я кивнул. Признаться, я бы кивнул, о чем бы меня ни спросили. Многовато получалось для пол-девятого утра.

— Вот, — продолжала Дина. — Он уже месяц почти у Стокрылого, и Стокрылый его готовит для… в общем, Черный должен для него убить полсотни людей. Как… ты, силой мысли. За это Стокрылый ему обещал, что отвезет в Ирландию. Вот. Надо…

Я вздохнул и встал. Помог подняться Дине с колен.

— Надо им помешать, — сказал Дина неуверенно.

— Да-а, — сказал я. — Да. Да, черт.

Она испуганно посмотрела на меня:

— Ты… ты не сердишься?

— За что это? — удивился я.

— Ну ведь мы все это время с Черным… — она не договорила. Глаза у нее расширились, рот приоткрылся, и зрачки стали огромные, почти в размер радужки.

Я опустился обратно на кровать и сжал виски руками.

Вот так.

Дважды в реку войти можно, ребята. Можно и трижды, и четырежды. И еще много, много раз. При одном условии: если ты лузер.

Черный оказался жив, да еще поживее меня. Он жил на тайной квартире, работал на олигарха, прятался от Отдела, водил за нос Сашино начальство. Он занимался сексом с моей женой. Наверное, чаще, чем я сам.

— Тим, — сказала Дина, прижимаясь ко мне. Я обнял ее. Не должен был, наверное. Да, изменница, да, обманщица, да, да. Но, видите ли, в чем дело… Она ведь могла этого не говорить. Просто не говорить. Молчать. И я бы никогда не узнал. Вот простая душа — как ребенок, нашкодила и несется родителям на себя ябедничать.

«Он ее трахал, — напомнил голос в голове. — И ей нравилось».

Да, да, да. Все так. Но сейчас она пришла — ко мне.

— Он не знает, что ты жив, — сказала Дина в отчаянии, — не знает…

Я немного отстранил ее от себя, чтоб посмотреть в глаза. Изучал ее лицо с минуту. Я любовался. Честно. Она ведь была очень красивой, моя жена — прямой нос, огромные глаза цвета мокрой гальки, вьющиеся черные локоны… Только залегли под глазами черные круги — не спала, должно быть, всю ночь.

— Это ведь все серьезно, да? — спросил я. — Боб пришел, Саша… вы меня не разыгрываете, нет?

— Тим, — умоляюще сказала Дина.

— Так… — я еще немного полюбовался. — И что дальше?

— Нет, нет, нет, — забормотала она, — Тимка, Тим, ты скажи, скажи что-нибудь, Тим, я очень плохая, я совсем плохая, но ты хоть что-нибудь скажи…

Я улыбнулся. Улыбка, наверное, получилась так себе, но лучше в тот момент не вышло.

— Да мне плевать, какая ты, — сказал я. — Я тебя люблю, глупая.

— Тим, — сказала она. — Ох, Тим…

— Да, — сказал я.

— Тим, — сказала она.

— Черт бы тебя побрал, — это уже вырвалось само собой. Она глянула на меня, как мышь на кошку, а я спросил:

— Зачем вы сюда пришли?

Дина вздохнула в два разделения, а потом сказала:

— Это Боб объяснит.

— Э-э, стоп, — сказал я. — Есть один вопрос. Лично к тебе. Как ты узнала про Черного?

— Он позвонил тогда, — проговорила она, и тут я (редкий случай!) увидел, что Дина краснеет. — Помнишь, еще такой звонок, я подумала, что Саша…

— Ага, — сказал я. — Хорошо, пойдем.

И мы вернулись на кухню. Там за столом сидел Боб, как памятник мировой скорби, а в углу стояла Саша. Ну, ребята. Дина выглядела, как человек, который не спал всю ночь напролет. Саша, если судить по лицу, не спала последние полгода.

Мы с Бобом обменялись взглядами. Похоже, в этой кухне он и я были единственными людьми, которые не собирались просить друг у друга прощения. Я сел за стол напротив Боба. Попросил:

— Девчонки, кофейку организуйте, а?

Саша — не Дина — метнулась к шкафу, стала хватать одну за другой многочисленные банки в поисках кофейной. Дина, поглядев на это, протянула руку и включила электрочайник.

Боб молчал и смотрел в стол.

— Значит, он живой, — сказал я, чтобы сломать лед.

Боб кивнул.

— Это, значит, ты придумал, что он мертвый, — продолжал я. Боб помотал головой. Я перевел взгляд на Сашу. Та как-то съежилась, продолжая одновременно насыпать кофе из банки в чашку — четвертую или пятую ложку.

— Та-ак, — сказал я. — Ну, и?

— Вы бы друг друга поубивали, — хмуро проронил Боб. — Вы ж злые были друг на дружку, как черти. Он… он тоже не знает, что ты живой.

Я покивал. Ну, это ладно.

— По крайней мере, нам тогда показалось, что так будет лучше, — добавил Боб. А Саша промолчала. Ох, что-то много пауз в твоей партии, Саша. Не к добру. Уж кто-кто, а мы, кошки, разбираемся, когда что-то не к добру. Да… Значит, вам показалось. Будет лучше — так, значит, вам показалось. Замечательно. Черт с ним, что я потерял друга. Черт с ним, что не смог с ним по-человечески поговорить. Черт с ним, что воображал себя убийцей. Будет лучше. Да уж, не сомневаюсь. Хуже-то уже некуда.

«Эй, братишка, — весело сказал голос в голове. — Воображал себя убийцей, говоришь? Ты и есть убийца, между прочим. Забыл?»

— Вопрос номер раз, — сказал я. — Что он делает у Стокрылого?

— Обещал ему убить всю его паству, — сказал Боб нехотя. Раздался грохот и звон: Саша уронила на пол обе чашки и банку, полную кофе. Точнее, когда-то полную. Теперь кофе наполнял всю кухню. Дина схватила Сашу за плечи, повлекла в ванную.

— Не то, — сказал я. — Это я уже знаю. Как он попал к Стокрылому?

Боб вздохнул.

— Сашка помогла, — признался он.

Я помолчал. Уж больно неприличный вопрос я собирался задать. Стоило дать Бобу ответить на него самому.

И он ответил.

Вот что он сказал:

— Она… Сашка в него втрескалась, короче. В ворона. Он поманил — она пошла.

Ребята, ребята. Жаль, что никого не было рядом с нами в тот момент. Потому что момент был — один на миллион. Боб произнес слова — такие банальные, такие грубые и обыденные: втрескалась, поманил, пошла… И ведь я почти поверил, что он сказал это искренне. Есть ведь такие люди, для которых все просто. Жена — это собственность, вроде телевизора или дивана. Если кто-то украл у тебя телевизор, дай вору по щам и верни собственность. А если телевизор испытывает какие-то чувства к новому владельцу, то это проблемы только его, телевизора.

Но потом Боб посмотрел на меня, и я увидел…

Клянусь, я не вру, ребята.

У этого волчары, мента, тевтонского Геркулеса без страха и упрека.

Я увидел — слезы в его глазах.

И мне стало так стыдно, как не бывало уже давным-давно. С тех пор, как я задушил хозяйкиного цыпленка — одну жизнь тому назад. Цыпленок был горячий, бьющийся, слабый, и у него была кровь, как молоко, сладкая… а девчонка, дуреха, прорыдала весь вечер… очень, очень стыдно было. Как сейчас, только сейчас стыднее, потому что это был Боб, а Боба я знал со школьной скамьи, Тотем мой драный, крашеный…

«Боб, дружище», — хотел сказать я, и почти собрался это сказать, и тут хлопнула дверь ванной. Возникла Дина и потянула меня за рукав. Я покорно поднялся и последовал за ней, ощущая всю нелепость ситуации: мной повелевала изменившая мне жена. Но, видно, словно «нелепость» и впрямь придумали простецы. Для хинко «нелепость» — это, похоже, нормальное состояние. Да…

Впрочем, Дина не собиралась мной особо повелевать. Она просто втолкнула меня в ванную и ушла.

А в ванной, оказывается, была Саша.

О, проклятье, обреченно подумал я. Еще один откровенный разговор.

Саша смотрела на меня, я смотрел на нее.

То же, что с Бобом: обоим смерть как хочется выговориться, но не знают, с чего начать. Что ж, тогда я начну.

— Ты, значит, всем своим поведением хочешь показать, что не знала, — сказал я. Саша замотала головой так, будто она у нее держалась на резинках — были в моем детстве такие куклы, у них руки-ноги на шарниры крепились, а голова на резинке. Саша сидела на краю ванны, а теперь вдруг встала, вцепилась мне в отвороты халата и заговорила:

— Нет, нет — не знала — не знала — он от меня скрывал — я в мыслях не держала, ты что — он ведь такой… такой, как бы, ну, он бы не смог, может ошибка какая, а, может, ты как-нибудь сможешь… братик, миленький… А?

Тут до меня начало доходить.

— Ага, — сказал я. — То есть ты хочешь, чтобы сейчас Черный умер по-дурацки, а твой ворон остался жив-живехонек? За этим ты меня сюда позвала? Потому что из всех сил не знала, что они там готовят?

Честно говоря, мне хотелось, чтобы она сказала «нет». Но она ничего не сказала. Потому что не успела.

В недрах ее полуформенного костюма запиликал телефон. Она, чуть не уронив, достала трубку, прижала к уху и сказала:

— Алло!!

Именно так, с двумя восклицательными знаками. Телефон был так себе, дешевенький, но громкий. Очень громкий. Потому я услышал — не хуже Саши:

— Милая, здравствуй! Спасибо тебе, мы спасены. Ур-ра!

— Ага, — сказала Саша, бегая глазами. — Не за что.

— Да чего там — не за что. Позвонила, предупредила. Очень оперативно. Теперь вот что. Ты сегодня очень занята?

— Н-нет, — сказала Саша, — нет, не очень. А что?

— А! — голос в трубке обрадовался. — Это просто отлично. У меня лекция сегодня наметилась. Внеплановая, потому что потом у меня до-олго не будет времени на выступления. Но зато это будет совсем короткая лекция. Придешь?

Саша молчала.

— Алло! — добродушно крикнул Стокрылый.

— Да, — сказала Саша, — да. Приду. Обязательно. Где?

— На восьмой точке, — загадочно сказал Стокрылый. — Как тебе, не слишком экзотично?

В трубке раздалось карканье — это он так смеялся.

— Нет, — сказала Саша. — Все в порядке. Во сколько?

— Через час. И всем знакомым скажи!

— Считай, что уже сказала, — медленно произнесла Саша.

— Все, целую! — бодро сказал Стокрылый и отключился.

Саша вновь села на краешек ванны, закрыла лицо руками и принялась раскачиваться.

— Слушая Тотем, — сказал я, — поступишь верно. Но своей головой тоже надо думать, великолепная.

— Выйди, пожалуйста, — попросила она. — Выйди.

Я вышел. На кухне было тихо. Дина пялилась в окно — ничего там не было интересного, один сплошной дождь. Боб пристально изучал поверхность стола. Признаюсь, что часто резал хлеб без доски; резал изуверского вида ножом-пилой, так что мой покоцанный стол, с некоторой натяжкой, мог вызывать интерес Боба как криминалиста.

— Так, — произнес я, шагнув через кучу кофе, который рассыпала Саша. Налив себе чаю — не терплю кофе — я вернулся к столу и продолжал: — Поскольку на работу я уже всяко опоздал, давайте выкладывайте мне все, чего я не знаю. Вопрос номер два: когда намечается этот, понимаешь, геноцид, как о нем стало известно, и почему я все-таки вам нужен.

Боб поднял брови, но его опередила Дина.

— Это я обо всем узнала, — сказала она и повернулась ко мне. Все-таки она была прекрасна — даже невыспавшаяся, ненакрашенная и почти непричесанная. — Случайно узнала. Когда… когда была у Макса. Вчера. А сегодня решила сказать Бобу. И Саше. Думала…

— Думала, что Саша сразу нам эту ворону на блюдечке подаст, — зло проворчал Боб, — а Саша-то взяла — и сдала нас вороне…

— Неправда, — сказала Саша. Мы обернулись, все, разом: Саша стояла в дверях. — Никого я не сдавала. Ни Динку, ни тебя, тем более. Сказала только, что квартиру Черного вычислили, и что выслали опергруппу. Все. Я просто хотела…

Опять пауза. Ну же, кто-нибудь, скажите хоть что-то!

— Хотела, чтобы всем…

Пауза. Только слышно, как лупит дождь за окном.

— …Чтобы всем было лучше, — закончила Саша.

Все. Тишина и шелест дождя.

А потом загремел гром. Совсем близко.

Глава 7 Великолепный

— Нет, — сказал я. — Черному я ничего не сделаю. Я ведь один раз его уже убил.

Дина заметно дернулась. Ну, хорошо, это для меня — заметно. Кто другой, пожалуй, и не заметил бы ничего. Зато Боб медленно повернул голову — словно боевое орудие проворачивал — и уставился на меня жерлами глаз. Ну, что смотришь, пес? Погоня в горячей крови… Я, в отличие от всех вас, знаю, что это такое — убить человека силой желания. И больше никогда такого не сделаю.

— Стокрылого, — продолжал я, — тоже убивать не буду.

Тут уж не выдержала Саша. Закрыла глаза и неслышно вздохнула. На ее месте я был бы посдержаннее.

— Предлагаю вот что, — сказал я. — Сейчас мы, все вместе, садимся в машину Боба… ты ведь на машине, да?

Боб кивнул.

— Замечательно. В дороге друг друга подкачиваем, кто как может. Дело серьезное, сами понимаете. Без перехода на личности (Тотем пушистый, что за чушь я несу? Как это можно — подкачивать без перехода на личности? Ну да ладно. Разберемся). Прибываем на место как можно раньше и ждем. Ждем Стокрылого и… Черного. Потом я попытаюсь уговорить Черного, а вы все вместе бьете Стокрылого.

— В каком смысле… бьете? — спросила Дина. Саша стояла, опустив глаза. Ох, и не нравилось мне это. Похоже, с ней что-то происходило, и это что-то было вовсе не тем, что должно происходить с благовоспитанной домашней кошкой.

— В прямом! — я подумал и кивнул. — Физически. Нападаете вместе и бьете. Он должен быть обезврежен. Не знаю, что у него за дар такой, но думаю, что дар нехилый. Вон он что с… нами делает (Хотел сказать — с Сашей, но пожалел). А без сознания он много не сумеет.

— Что за место-то? — глухо спросил Боб.

— Восьмая точка, — сказал я, улыбаясь, как тридцать лет назад: выставив клыки и прижав уши. — Саша покажет.

Мы двинулись вон из квартиры — вниз, вниз, вниз, в промозглый дождливый холод. «Уазик» был тут же — преданно мок под ливнем, дожидаясь Боба. Говорят, собаки похожи на хозяев. То же верно и для машин.

— Куда? — спросил Боб с деланным равнодушием. Саша — она забралась вперед — наклонилась к его уху, что-то шепнула. Боб посмотрел на нее со странным выражением. «Уазик» скрежетнул передачей. Далекий удар грома отметил начало нашего пути.

За всю дорогу никто не сказал ни слова. Дина в самом начале взяла меня за руку и больше не отпускала. Только сжимала сильнее, когда громыхало все ближе и ближе. Она боялась молний. Говорила, что в детстве видела, как ударила молния совсем рядом с ней. Тогда Дина была на пляже с родителями. Дело происходило на юге. Они укрылись от летней, мгновенной грозы под раскидистым тентом, и взрослые пили вино, а тринадцатилетняя Дина сидела на песке, завернувшись в оделяло, и дрожала от холода и страха. Неподалеку была спасательная вышка, Дина смотрела на эту вышку, не отводя глаз. Потом вдруг на весь мир полыхнуло голубым светом, и Дина ослепла, а через мгновение еще и оглохла — с такой силой взорвался гром. В первую минуту ей казалось, что наступил конец света, что раскололось небо. С ней тогда случилась истерика…

Зарокотало. Я посмотрел на Дину. Она сидела, закрыв глаза, и сжимала мои пальцы. Губы ее шевелились. Я прислушался. «…Словно ветер, легки, словно вода, непреклонны… станем быстрыми, словно жаркое пламя…» — вот что я расслышал. Наверное, одна из молитв Потока, подумал я. Дина вдруг обняла меня.

— Великое чудо грядет… — пробормотала она чуть слышно, — великое чудо…

— Ты о чем? — спросил я, но она лишь помотала головой.

В это время Боб затормозил. Я огляделся. Не может быть…

— Сашка, — сказал я, — ты уверена, что это и есть — восьмая точка?

Она кивнула, не поднимая головы. «Уазик» стоял около строительного забора — одинаковых бетонных блоков с незатейливым рельефным узором. Здесь и там блоки покосились, и сквозь дыры в заборе виднелось гигантское кирпичное здание. Неимоверно длинное, страшное, оно скалилось кирпичной щербатой кладкой, смердело тухлятиной из дверных проемов, таращило лопнувшие бельма окон. Когда-то здесь находилось трамвайное депо, или завод, или еще что-нибудь; когда-то этот каменный динозавр каждое утро пожирал тысячи простецов с тем, чтобы к вечеру ими же испражниться. Сейчас же это была груда строительного мусора, даже не притворявшаяся, что сохраняет форму дома.

Это было то самое место, где несколько месяцев тому назад встретились в битве мы с Черным.

Но, если в прошлый раз этот дом выглядел просто-напросто жутким и заброшенным, то теперь он смотрел живым остовом, кирпичным зомби, готовым наброситься на всякого, и сожрать его, и перемолоть все кости, и похоронить в себе… как это случилось с Черным.

Стоп-стоп-стоп. Но ведь на самом деле этого не случилось — верно, а, Саша?

— Ошибки нет, — сказала Саша тихонько. — Это — восьмая точка. Мы уже здесь пару раз собирались.

— Еж твою мать, — сказал Боб. — Ну и местечко. Почему здесь-то, а?

Саша пожала плечами.

— Никто не контролирует, — предположила она. — Никому не видно, если специально через забор не заглядывать. А если и заглянуть — как бы, что такого, сидят себе люди и сидят. Может, съезд будущих арендаторов проводят. Или домовладельцев.

— Н-да, — сказал Боб. — Что-то в этом есть. Но все-таки прежде всего вижу я в этом банальный вороний выпендреж, — и он с вызовом на меня посмотрел. Я поднял брови. Несладко ему приходилось. Но и мне не легче.

— Лекция на полдень назначена, — сказала Саша, — уже народу прилично должно собраться.

— Ты о чем? — спросил Боб. Неприятно спросил, жестко.

— Если мы придем… а там никого нет… — Саша помолчала, потом закончила, — значит, это подстава.

Боб фыркнул.

— Поэтому пойду только я, — продолжала Саша. — Если все будет в порядке, я вам позвоню, и вы…

— Ну уж нет, — сказал Боб. Саша повернула голову — медленно-медленно — и поглядела на него. Так, наверное, пес смотрит в лицо хозяину. Старый, беззубый, оглохший пес, который цапнул сослепу хозяйского внучка. Смотрит — в хозяйские глаза, прищуренные поверх ружейных стволов.

Боб сказал:

— Пойдем вместе. Так?

— Так, — сказал я. Все обернулись на меня, а я объяснил:

— Там будет Черный. Если все, что вы тут говорили — правда, то он не знает, что я жив. Поэтому, когда Черный меня увидит, это будет… эффект внезапности, так ведь говорят?

Боб кивнул, не сводя с меня глаз.

— Вот, — сказал я. — Эффект внезапности… Дальше я буду с ним разговаривать. А вы отвлекайте Стокрылого.

— И о чем ты собрался с ним говорить? — насмешливо спросил Боб.

Я вспомнил, как давным-давно на этом самом месте Саша делила накачку со мной и Бобом. Вспомнил, как решил тогда: если смогу когда-нибудь отплатить им — отплачу сполна. Люди часто дают себе такие клятвы. И, к несчастью, им иногда представляется возможность выполнить обещанное.

А Черный…

Я знал, что скажу Черному.

— Думаю, у меня все получится, — сказал я.

Дина сжала мою руку еще сильнее — так, что стало больно. Но я не стал отнимать ладонь.

— А если не получится? — спросил Боб.

Я пожал плечами.

— Тогда не получится вообще ни у кого.

Мы молчали с минуту. Потом Саша негромко сказала:

— Пойдемте, что ли…

Мы вышли из машины и двинулись гуськом к пролому в кирпичной стене — впереди Саша, за ней Боб, Дина и я. Честно говоря, мне было страшно. Голос в голове вопил от ужаса, ноги превратились в желе. Вся надежда на благополучный исход была в том, что злость Черного ко мне прошла, так же, как и моя — к нему. Но это была очень слабая надежда. Фактически, я шел на смерть и понимал это. Это очень тяжело, идти на смерть, ребята. Нормальный человек на моем месте не смог бы сделать и шагу вперед. Да и мой Тотем — самый храбрый на свете кот — в любой момент развернулся бы на сто восемьдесят и рванул бы от того места так, что только пятки бы засверкали. Но меня кое-что держало.

Во-первых, Боб и Саша, которым я все-таки поклялся отплатить.

Во-вторых, тот боров-мафиози и его бедняга-охранник.

А, в-третьих, Черный. Не тот Черный, который ждал меня, сам того не зная, по ту сторону кирпичного забора — живой, здоровый палач, машина смерти, любовник моей жены — а стонущий, изломанный человек, которого я бросил умирать здесь же, три месяца назад, под грудой кирпича и бетона.

И за них всех я был в ответе, ребята.

А, значит, готов был умереть.

Или должен был готов умереть.

Или хотя бы думал, что должен был готов…

Голос в голове понял, что истерика бесполезна, и заткнулся — как я надеялся, надолго.

Мы шли, оскальзываясь на мокром щебне, подворачивая ноги на предательских горках кирпича, перешагивая через непонятного происхождения ямы, доверху наполненные черной водой. Мы взбирались на холмы, созданные разрушением, и спускались в долины, которые разрушение пощадило. Мы старались держаться подальше от шатающихся стен, мы перепрыгивали зияющие дыры в трухлявых полах, мы шли, и шли, и шли в поисках места, где под проливным дождем будет читать свою лекцию пернатый фанатик. А рядом, как живой дьявол, будет сидеть чудовище, в которое превратился мой старый друг. И все это время сверху лил дождь — «проклятый, вечный, грузный, ледяной», какой и не снился Данте, хотя бы потому что Данте не слышал этот тревожный, угрожающий грохот, приближавшийся к нам со стороны Петергофа — и не видел ярких, на полнеба зарниц.

— Если что, — шепнула вдруг Дина, — я вместе с тобой буду его заговаривать.

Я хмыкнул.

— Что? — спросила она растерянно.

— Черный чувствует, когда врут, — объяснил я. — У тебя все по глазам видно.

Мы взошли на гигантский холм битого кирпича и увидели место, где должна была пройти лекция. Это был естественный амфитеатр, образовавшийся на месте огромного кругового оползня. Хинко сидели на кирпичах, на земле, на кучах строительного мусора, прямо под проливным дождем, не замечая льющихся с неба потоков воды — спокойные, веселые — и некоторые вполголоса переговаривались, и некоторые (по парочкам) целовались. По-видимому, все неплохо себя чувствовали и очень ждали лекцию. Я бегло их пересчитал: похоже, здесь было как раз полсотни человек. Преданная, однако, паства у Стокрылого. При такой погоде явка сто процентов. В центре сборища было свободное место, там кто-то положил несколько широких досок, так что образовалась импровизированная эстрада. На эстраде, чуть слева, стояло огромное кресло, все в лохмотьях обивки, но все еще величественное, почти трон — на подобных тронах восседали в своих кабинетах начальники глав-торг-снаб-сбыт-потреб-и-прочая-и-прочая-отделов. Я сразу понял, для кого это кресло.

Все было готово.

Кажется, мы успели вовремя.

Мне стало окончательно страшно.

— Охранник-то где? — пробормотал я, чтобы что-то сказать. — Что же, никто это все не охраняет? Стройка же… Режимный объект…

Боб усмехнулся.

— Охраняет, — сказал он. — Дали ему, небось, штуку-другую, так он уже второй час в ближайшем пивняке сидит и охраняет. Наивный ты, Тимоха.

— Я не наивный, — резко возразил я. Ближайшие к нам хинко обернулись и принялись нас вяло разглядывать. Похоже, они чувствовали себя в полной безопасности, даже присутствие здоровяка-пса в милицейской форме не могло их смутить. С нами была Саша — значит, мы свои. — Я не наивный, — повторил я.

— А какой же ты? — спросил Боб с легкой злостью.

— Он — великолепный, — сказала Дина. Совершенно серьезно. А потом привстала на цыпочки и поцеловала меня в щеку.

Боб ничего не сказал.

Дождь лил, как будто над нами в небе кто-то провертел дыру. Молнии били все чаще, гром бухал и бабахал, почти не переставая. «Как пить дать воспаление легких все схватим, — подумал я. — Если доживем, конечно».

— Ну, — произнесла через минуту Саша, — вот-вот появятся.

Она прерывисто вздохнула.

— Ждем, — предложил Боб. — Можно поближе туда подобраться…

— Не надо, — возразил я. — Вдруг у вороны пистолет есть.

— Он ворон, — сказал Боб: по-видимому, машинально.

— На вкус… — начал я, поглядел на Сашу и осекся. Она сделала вид, что не слышала — а может, и впрямь не слышала. Саша сидела на корточках и раскачивалась, мерно, медленно, глядя в пустоту.

Прошло пять минут.

Блеснула молния. Громыхнуло — совсем близко, раздельно. Дина вздрогнула. В толпе хинко кто-то одобрительно засвистел. Гром стальной телегой прокатился по небу, затих вдалеке. Мы стояли на вершине амфитеатра из битых кирпичей, а внизу были люди: ровно пятьдесят один человек. У меня хватило времени их пересчитать — раз, и второй, и даже третий, и все время получалось не пятьдесят два, а пятьдесят один. Я думал, что ошибаюсь от волнения, но потом понял: пятьдесят второй сидит у моих ног и раскачивается. Все верно. Пятьдесят два.

— Никого нет, — сказала Саша хрипло.

— Подождем, — сказал Боб. Полыхнуло; ахнуло — раскатисто, страшно, с десятикратным эхом.

— Может, они как-то узнали? — спросила Дина.

— Да нет, — сказал я со смешком, — разве что нас вот тут увидели.

— Ну, тогда нам бы сразу конец пришел, — сказала Дина.

— А ведь ты права, — сказала Саша прерывающимся голосом. — Может, спрячемся?

Я порылся в кармане, отыскал монетку и подбросил ее. Поймать не смог: дунул ветер, и монетка, коротко блеснув, упала в грязь. «Решка, — подумал я, нагибаясь. — Пусть это будет решка…»

— По-моему… — начала Дина, но Боб поднял палец. Мы прислушались. Да… да, точно. К нам приближалась машина. Непростая это была машина: ее двигатель ревел, как турбина самолета, покрышки визжали, как шлюхи в преисподней, и все это становилось все громче и ближе, и, наконец, когда мы готовы были уже кубарем скатиться с кирпичной груды в поисках укрытия — автомобиль со скрежетом затормозил и затих.

Хлопнули дверцы.

Хинко, которые тоже прислушивались к этим звукам, обрадовано загомонили.

— Есть, — шепнул Боб и потянул из-за пазухи пистолет. Дина прижалась ко мне и задрожала, то ли от дождя, то ли от всего остального. Я выпрямился, чтобы Черному лучше было меня видно, когда он выйдет на эстраду — хотя больше всего мне хотелось превратиться в маленькую кошку, как это было когда-то, и сигануть в дыру между ближайшими кирпичами. А еще сильнее мне хотелось выпить — Тотем, великий Тотем, как же мучительно, невыносимо мне хотелось выпить, хоть рюмку водки, хоть глоток коньяку, хоть полбанки пива… но ничего этого здесь не было, а была только беда — я чувствовал ее, как чувствует любая кошка. Ну, где они там…

В этот миг все началось.

Саша вдруг застонала, громко, с рыданием. Села на землю и поползла назад, опираясь на руки. За ней по щебенке тянулась широкая кровавая полоса. Видно было, что кровь течет прямо из-под юбки форменного покроя; течет быстро, хлещет ручьем, так что даже не успевает размыть ее ливень. Боб вскрикнул невнятно, наклонился, подхватил Сашу подмышки — а та запрокинула лицо, и попыталась как-то неловко подтянуться к нему, словно хотела поцеловать. Она даже открыла рот, но тут же кашлянула, как ребенок — тоненько, тихо — и ее вытошнило кровью прямо на подбородок.

Дина дернула меня за локоть.

— Бежим! — закричала она. — Скорее!

И она побежала — вниз, вниз по кирпичам и щебенке, а я рванул следом, то перебирая ногами, то съезжая на заднице, и единственной мыслью у меня было: «Надо остановить. Хватит. Как-нибудь остановить». Так прошло несколько секунд — или минут, я потерял счет времени — а потом Дина передо мной встала, как вкопанная, и я налетел не на нее, едва не сшибив. Я увидел впереди — метрах в десяти, не больше —

Спортивную машину у огромной прорехи в заборе;

Человека в очках и плаще, стоявшего рядом с машиной — Стокрылого;

Другого человека, опустившегося перед ним на колени и закрывшего лицо руками — это был Черный.

В тот момент, когда я их увидел, Стокрылый шагнул к Черному и нагнулся. Одной рукой Стокрылый с силой отвел ладони Черного от лица, а другой дал ему пощечину.

Черный смотрел на Стокрылого — долго, целую секунду, а может, и того больше. Затем Черный улыбнулся. Черный поднялся на ноги и воздел руки к небу. Черный закричал, как разъяренная кошка — я никогда не слышал, чтобы так кричали люди — и бросился на Стокрылого.

А потом прямо в них ударила молния. Ослепительно-голубая пустота расколола мир пополам: выжгла мозг, тысячевольтным током прошла по каждому нерву. Взорвался гром — то был отец всех громов, великий, страшный и беспощадный. Вселенная лопнула перед самым моим лицом, грохот скомкал меня, перемешал внутренности, раздробил каждую косточку в истерзанном теле и швырнул меня на землю.

И все кончилось.

Остался только дождь, проклятый, вечный, грузный, ледяной. Я лежал на спине с открытым ртом, и пил этот дождь, и не мог напиться. «Дина! — позвал я, не слыша собственного голоса. — Ди-на…» Надо мной возникла Дина. Это был, наверное, самый счастливый момент в жизни. Она сказала что-то, беззвучно двигая губами. «Что?» — заорал я. Она, исказившись, прокричала слово в самое ухо, и на этот раз я услышал: «…лния». Дина подала руку, и я кое-как встал. У Дины был такой вид, будто она полдня валялась в известке, а потом упала со скалистого обрыва, причем приземлилась опять-таки на кучу известки. У меня вид был не лучше. Ливень омывал нас, оставляя на одежде белесые потеки. Дина посмотрела туда, где до катастрофы был автомобиль, Стокрылый — и Черный. Ахнула и побежала. Я поплелся следом.

Автомобиль стоял, как стоял раньше. Во всяком случае, повреждений на нем заметно не было. Подле него лежало дымящееся черное бревно. Очки чудом не расплавились и тускло блестели на обугленном лице — то был Стокрылый. Рядом лежал Черный, почти голый, в лохмотьях джинсов, с багровыми полосами через всю грудь. Дина упала рядом с ним, обняла, прижалась. Черный застонал и стал махать в воздухе руками. Он что-то пытался сказать — косноязычно, непонятно. Я встал над ним, хотел поймать его за обожженную руку, но он задергался, глядя куда-то вверх, и я понял, что он ничего не видит. Потом он опять застонал. Дина гладила его по голове, не давала вставать, успокаивала.

— Что стоишь, — бросила она мне, — «Скорую» вызывай!

Дождь превратился в сплошную стену воды. Я начал хлопать по карманам, понимая уже, что потерял телефон. Вокруг меня собирались прихожане Стокрылого, живые, здоровые, ничего не понимающие. Кто-то заплакал, бросился к обгорелому мертвецу; кто-то принялся громко молиться на латыни. «Телефон, — сказал я громко, — Дайте телефон, в „Скорую“ позвонить!» Мне протянули сразу несколько трубок, но это было уже не нужно, потому что я услышал совсем рядом завывания сирены и увидел синие всполохи проблескового маячка. Прихожане медленно собирались вокруг трупа Стокрылого. Дина лежала на земле рядом с Черным. Тот успокоился, только водил лицом, словно искал кого-то, и о чем-то тихо спрашивал Дину. Дина так же тихо отвечала, обнимая его, прижимая руки. Черного то и дело сотрясала дрожь. Я снял куртку, встал на колени и укрыл его. Надо было пойти встретить «Скорую» и показать водителю, куда ехать. Надо было посмотреть, как там Саша. Надо было…

— Кто это? — спросил Черный, глядя невидящими глазами в мою сторону.

— Это Тим, — сказала Дина. Она обвила его ноги своими, держала за плечи — и все равно Черного били сильные судороги.

— Тим, — сказал Черный и взмахнул рукой. — Не вижу ничего… Тим?

— Привет, — произнес я. Честно говоря, это было все, что я готовился ему сказать.

— Привет, — сказал он. — Дай руку…

Я поймал его ладонь и сжал. От запястья до самого плеча по руке змеились красные линии, похожие на водоросли. Знаки молнии — вот как это называется. Знаки молнии.

— Живой, — сказал Черный и улыбнулся. Я хотел спросить, о ком он говорит — о себе или обо мне, но тут он перестал улыбаться и запрокинул голову. Я сказал: «Черный», — но меня отодвинули в сторону, и кто-то в синей врачебной форме наклонился над Черным, а кто-то другой в синей врачебной форме стал копаться в своем чемоданчике, а кто-то третий в синей врачебной форме подкатил носилки. Черного подняли и положили на эти носилки, а я все звал: «Черный, Черный» — и продолжал повторять его имя, когда помогал затащить носилки в машину, и потом, сидя в машине, все звал и звал его — пока не понял, наконец, что Черный меня не слышит.