Том 2. Все романы Клиффорда Саймака в одной книге

Глава 1

1 августа 2185 года. Итак, мы начинаем заново. В сущности, мы начали заново пятьдесят лет назад, но тогда мы этого не знали. Одно время мы питали надежду, что где-то еще остались люди и что мы сможем продолжить саморазвитие с той же точки, где остановились. Когда прошел шок и мы оказались в состоянии яснее размышлять и разумнее строить планы, мы полагали, будто сможем опереться на свой багаж. К концу первого года нам следовало бы понять, а к концу пятого — признать, что это невозможно. Сначала мы отказывались смотреть факту в лицо, а когда пришлось, стали цепляться за ка-кую-то бессмысленную веру. Возродить старый образ жизни было невозможно: нас слишком мало, у нас нет специальных знаний, а старая техника, пришедшая со временем в негодность, уже не поддавалась восстановлению. Слишком сложная, она требовала многочисленного обслуживающего персонала с соответствующими навыками и знаниями не только для управления ею, но и для получения нужной ей энергии. Мы сейчас не более чем воронье, расклевывающее труп прошлого; однажды от него останутся одни голые кости, и мы окончательно будем предоставлены самим себе. Однако в течение многих лет мы восстанавливали — или открывали заново, как будет угодно, — древние элементарные технологии, приспособленные к более простому образу жизни, и эти основные элементарные умения должны помочь нам не впасть в состояние первобытной дикости.

Никто не знает, что же в действительности случилось, что, конечно, не мешает некоторым из нас разрабатывать теории для объяснения происшедшего. Беда в том, что все теории сводятся к простым догадкам, в которых свою роль играют разнообразнейшие неверные метафизические представления. У нас нет никаких данных, кроме двух очень простых фактов. Первый из них состоит в том, что пятьдесят лет назад большая часть человечества либо куда-то перенеслась, либо была куда-то перенесена. Из более чем восьми миллиардов людей, что, разумеется, было чересчур много, сейчас осталось от силы несколько сотен. В доме, где я пишу эти строки, находятся шестьдесят семь человек; так много их только потому, что в тот вечер, когда все случилось, мы пригласили в гости нескольких молодых людей, чтобы отпраздновать совершеннолетие наших внуков-близнецов, Джона и Джейсона Уитни. Индейцев с озера Лич сейчас, возможно, не менее трех сотен, хотя теперь мы их нечасто видим: они вновь, как их далекие предки, кочуют по свету, вполне, как мне кажется, благополучно и себе на пользу. Временами до нас доходят слухи об уцелевших еще где-то горстках людей (слухи обычно приносит какой-нибудь пришедший издалека робот), но в указанном месте никогда никого не оказывается, и нет никаких свидетельств тому, что люди там были. Это, конечно, ничего не доказывает. Разумно предположить, что где-то на Земле остался кто-то, хотя нам не известно где. Мы их уже не разыскиваем, поскольку нам кажется, что они не нужны. За прошедшие годы мы смирились, свыклись с однообразием сельской жизни.

Роботы по-прежнему с нами, но сколько их — мы не имеем ни малейшего представления. Все ранее существовавшие роботы должны были остаться. Они не покидали Земли и не были с нее перенесены. С течением лет какое-то количество их поселилось с нами, выполняя всю физическую работу и занимаясь домашними делами, необходимыми для нашего беспечального существования, и став поистине неотъемлемой частью нашего сообщества. Некоторые из них порой уходят от нас на время, иногда появляются новые роботы, и они либо остаются с нами навсегда, либо потом уходят. Человеку, не знакомому со сложившейся ситуацией, могло бы показаться, что роботы могут обеспечить функционирование хотя бы небольшой части нужной нам старой техники. Вероятно, роботов можно было бы этому обучить, но здесь у нас нет никого, кто обладал бы соответствующими знаниями. К тому же мозг робота нетехнологичен. Роботов создавали для другого, для того, чтобы они тешили людское тщеславие и гордыню, утоляли ту странную жажду, которая, похоже, изначально присуща человеческому «я» — стремление иметь подле себя других людей (или разумное факсимиле людей), которые бы удовлетворяли наши желания и нужды, рабов, находящихся у нас в подчинении, человеческих существ, над которыми мужчина, или женщина, или ребенок могли бы властвовать, создавая таким образом ложное чувство превосходства. Их назначение заключалось в том, чтобы служить кухарками, садовниками, дворецкими, горничными, лакеями (я никогда толком не мог понять, что же такое лакей) — в общем, быть слугами. Прислужники и неравные компаньоны, выполняющие любое распоряжение, рабы. Собственно говоря, чем бы они ни занимались, я полагаю, они по-прежнему рабы. Хотя сомневаюсь, чтобы сами они считали это рабством; их ценности, пусть и дарованные человеком, не являются полностью человеческими. Роботы служат нам с чрезвычайной охотой; благодарные за возможность служить, они навязывают нам свои услуги и, очевидно, рады тому, что нашли новых хозяев взамен старых.

Таково положение в отношении нас; в случае с индейцами все совершенно иначе. Роботы рядом с индейцами чувствуют себя неловко, а те, в свою очередь, смотрят на них с чувством, близким к отвращению. Роботы — составная часть культуры белого человека, и в силу того, что прежде мы имели дело с машинами, мы с готовностью принимаем роботов. Индейцы же воспринимают их как нечистых, как нечто отвратительно грязное и чужое и не желают иметь с ними дела. Любой робот, забредший в их лагерь, немедленно изгоняется. Здесь у нас всего несколько роботов, хотя их должно быть много тысяч. Тех, что живут не с нами, мы стали называть дикими роботами, но верно ли это? Часто из окна, или сидя во внутреннем дворике, или во время прогулки мы видим группы диких роботов, спешащих словно бы по чрезвычайно важному делу. Куда и зачем они спешат? До нас доходят разные слухи, но это слухи, ничем не подтвержденные и не стоящие того, чтобы пересказывать их.

Я сказал, что существуют два факта, но увлекся, рассказывая о первом. Второй факт таков: мы живем теперь гораздо дольше. Каким-то странным образом, совершенно недоступным нашему пониманию, процесс старения если не остановился, то, во всяком случае, замедлился. За последние пятьдесят лет я словно бы ничуть не постарел, и остальные тоже. Если у меня и прибавилось несколько седых волосков, я их не вижу; если спустя пятьдесят лет походка моя и стала чуть медленнее, я этого не замечаю. Тогда мне было шестьдесят лет, и сейчас мне по-прежнему шестьдесят. Молодые достигают зрелости обычным образом и за соответствующий промежуток времени, но, достигнув ее, в дальнейшем не стареют. Нашим внукам-близнецам двадцать один год исполнился пятьдесят лет назад, но им по-прежнему двадцать один год. Если судить по внешнему виду, они одного возраста со своими сыновьями и старшими внуками, и порой это приводит в некоторое замешательство человека вроде меня, который всю свою жизнь прожил, старея и ожидая наступления старости. Однако даже если меня это смущает, особых причин жаловаться все же нет. Ибо попутно мы обзавелись невероятно крепким здоровьем. Поначалу нас беспокоило: если все люди исчезли, то что делать, если кто-нибудь заболеет и ему потребуется врачебная помощь и больничный уход? Но, к нашему счастью, количество хронологических лет, в течение которых женщина способна рожать детей, осталось приблизительно таким же, как и до того, как была увеличена продолжительность жизни. Очевидно, женские детородные органы истощают свой запас потенциальных яйцеклеток в течение примерно тридцати лет, как и прежде.

Нет никаких сомнений, что исчезновение человечества и замедление старения каким-то образом связаны. В сущности, мы можем быть только благодарны за эту долгую жизнь, а возможно, и за снятие социального напряжения, возникшего в связи с перенаселением планеты. Но наиболее вдумчивых из нас порой тревожит мысль о скрытом от нас значении происшедшего. Во тьме ночи мы лежим без сна и размышляем, и хотя с годами потрясение прошло, мы, случается, боимся.

Вот почему этим августовским утром незадолго до конца двадцать второго столетия от Рождества Христова я начинаю записи о том, что произошло. Я старейший обитатель нашего дома, в возрасте ста десяти хронологических лет, и мне кажется правильным и должным, что именно моя рука напишет эти строки. Без записи подобного рода то, что произошло с населявшими Землю людьми, станет со временем мифом…

Глава 2

У него все не выходил из головы тот последний медведь, однако, как ни странно, он не мог точно вспомнить, что произошло. Последние несколько дней он постоянно об этом думал, пытался вспомнить, пытался обрести уверенность — и был к ответу не ближе, чем когда-либо. Зверь, поднявшийся на дыбы из глубокого русла ручья, застал его врасплох, и убежать было невозможно. Стрела наверняка не поразила медведя насмерть, он не успел даже ее вложить как следует. Однако же, рванувшись вперед и рухнув почти у самых его ног, зверь умер. И в этот краткий предсмертный миг произошло нечто, но что именно, он не мог вспомнить. Несомненно, он что-то сделал, однако не было никакой возможности узнать — что. Несколько раз ему казалось, что он вот-вот отыщет ответ, но тот вновь уплывал в глубины подсознания, словно бы не знать его было лучше для него самого.

Он сложил узел с поклажей у ног и прислонил к нему лук. Обширное пространство обрамленной утесами, расписанной осенними красками долины, где соединялись две огромные реки, выглядело так, как его описывали охотники на буйволов, которых он встретил на высокогорной равнине почти месяц назад. При мысли о них он улыбнулся — это были приятные люди. Они просили его остаться, и он едва не остался. С ними была девушка, которая смеялась негромким грудным смехом, и был юноша, дружески коснувшийся его рукой. Однако он не мог остаться с ними.

Солнце поднималось, и под его лучами клены у края дальнего утеса неожиданно запылали золотом и багрянцем. И там, на скалистом мысе, возвышавшемся над местом слияния рек, стоял огромный дом, о котором ему рассказывали; его многочисленные печные трубы торчали над крышей, словно уставленные в небо короткие, толстые пальцы.

Юноша поднял висевший на груди бинокль и поднес его к глазам. От движения ремешка тихонько стукнулись друг о друга медвежьи когти на его ожерелье.

Джейсон Уитни закончил утреннюю прогулку и сказал себе, что это была его лучшая прогулка. Хотя та же мысль приходит ему в голову каждое утро, когда он по пологому склону поднимается к дворику, а из кухни плывет запах жареной ветчины и яичницы, которые готовит Тэтчер. Но сегодня утро действительно замечательное. Такое свежее, даже с прохладцей, пока ее не разогнало поднимающееся солнце; и листья, подумал он, листья просто великолепны.

Он стоял на краю обрыва и смотрел вниз на две реки, и их голубой цвет (возможно, для того, чтобы дополнить краски осеннего полотна) был темнее обычного. Смотрел на стаю уток, летевших через долину над самыми макушками деревьев; в одном из маленьких прудов, которыми был усеян заливной луг, по колено в воде стоял лось, он опускал голову в воду и жевал лилии, а когда ее поднимал, вода каскадами скатывалась с его мощных рогов. Джейсону даже казалось, будто он слышит звук этих водопадов, хотя он знал, что это невозможно.

Две собаки, сопровождавшие его, убежали вперед и теперь ждали во дворике; не его, хотя ему было бы приятно так думать, а свои миски с едой. Во время прогулки Баусер, проживший на свете много лет, ступал подле Джейсона тяжело и степенно, а Ровер, глупый щенок, загнал на дерево белку в ореховой роще, а на осеннем поле поднял стаю куропаток из собранной в снопы кукурузы.

Открылась дверь во внутренний дворик, и вышла Марта с мисками для собак. Она наклонилась и поставила их на камни, а собаки ждали вежливо и уважительно, помахивая хвостами и подняв уши. Выпрямившись, Марта вышла со двора и пошла вниз по склону навстречу Джейсону. Поцеловала его привычным утренним поцелуем и взяла под руку.

— Пока ты гулял, — сказала она, — я разговаривала с Нэнси.

Он сдвинул брови, пытаясь вспомнить.

— Нэнси?

— Ну да. Ты же знаешь. Старшая дочь Джеффри. Мы с ней так давно не говорили.

— Теперь вспомнил, — сказал он. — И где же Нэнси теперь обитает?

— Где-то в районе Полярной звезды, — ответила Марта, — Они совсем недавно переехали. Сейчас живут на чудеснейшей планете…

Вечерняя Звезда, сидя на корточках в вигваме, украшала амулет. Она очень старалась, чтобы он вышел красивым, и сегодня собиралась отнести его дубу. День для этого хороший, сказала она себе, — ясный, тихий и теплый. Такие дни надо ценить, хранить их у самого сердца, ведь разноцветных, ярких дней осенью бывает немного. Скоро настанут сумрачные дни, когда холодный туман повиснет меж обнаженных деревьев, и задуют ледяные северные ветры, и принесут с собой снег. С улицы доносились звуки утренней жизни лагеря: удары топора по дереву, бренчание котелков, дружеский оклик, счастливый лай собаки. Позже снова начнется работа по расчистке старых полей — придется выкорчевывать поросль, убирать камни, сгребать и сжигать сорняки, оставляя землю обнаженной, готовой к тому, чтобы весной ее вспахали и засеяли. Все будут заняты (как и она), и будет нетрудно потихоньку ускользнуть из лагеря и вернуться прежде, чем кто-либо заметит ее отсутствие.

Никто об этом не должен знать, напомнила она себе, ни отец, ни мать, ни тем более Красное Облако, первый вождь их племени и ее дальний-дальний прапрадед. Ибо не пристало женщине иметь духа-хранителя. Правда, сама она не видела в этом ничего плохого. В тот день, семь лет назад, признаки ее хранителя проявились слишком явно, чтобы можно было усомниться в них. Дерево говорило с ней, и она говорила с деревом, как если бы разговаривали друг с другом отец и дочь. Я не искала, подумала она, этого родства. У нее и в мыслях не было ничего подобного. Но если дерево с тобой говорит, что остается делать?

А сегодня заговорит ли дерево с ней? После столь долгого отсутствия вспомнит ли?..

Езекия сидел на мраморной скамье под ветвями старой ивы, закутав в грубую коричневую рясу свое металлическое тело, — это и есть гордыня и притворство, подумал он, недостойные меня, поскольку я не нуждаюсь ни в том, чтобы сидеть, ни в том, чтобы носить одежду. Желтый лист кружась опустился ему на колени: чистая, почти прозрачная желтизна на фоне коричневой рясы. Езекия хотел было его смахнуть, но потом оставил. Ибо кто я такой, подумал он, чтобы вмешиваться или противиться даже столь простой вещи, как падение листа.

Он поднял глаза, и взор его остановился на огромном каменном доме; он стоял примерно в миле от монастыря на возвышающейся над реками скалистой зубчатой стене — могучее, большое строение; окна его поблескивали на утреннем солнце, а печные трубы казались руками, с мольбой воздетыми к Господу.

Именно они, люди, живущие в доме, должны были быть здесь вместо нас, подумал он и тут же вспомнил, что на протяжении многих веков там живут только двое, Джейсон Уитни и его милая жена Марта. Порой кто-нибудь из бывших жильцов возвращается со звезд, чтобы посмотреть на свой старый дом или старое фамильное гнездо; многие из них родились далеко отсюда. И что им делать там, среди звезд, спросил себя Езекия с оттенком горечи. Заботить их должны отнюдь не звезды и не тамошние развлечения; единственное, что поистине должно заботить каждого человека, — это состояние его бессмертной души.

В роще музыкальных деревьев за монастырскими стенами тихонько шелестели листья, но деревья пока молчали. Попозже, где-нибудь после обеда, они начнут настраиваться на ночной концерт. Это будет великолепно, подумал он, несколько стыдясь своей мысли. Одно время он представлял себе, будто их музыка является пением какого-то божественного хора, однако он знал, что это лишь плод его воображения. Церковную музыку это напоминало менее всего.

Именно подобные мысли, сказал он себе, а также сидение на скамье и ношение одежды не позволяют мне и моим товарищам должным образом выполнять задачу, которую мы на себя возложили. Однако обнаженный робот, подумал он, не может предстать перед Богом; он должен иметь на себе что-либо из человеческой одежды, если желает заменить человека.

Старые сомнения и страхи хлынули потоком, и он сидел, согнувшись под их тяжестью. Казалось бы, они не оставляли его с самого начала (и других тоже), но их острота не притупилась. С течением времени они становились острее, и, потратив столетия на изучение подробнейших комментариев и пространных писаний людских теологов, Езекия так и не нашел ответа. Может, его вопросы, с болью спрашивал он себя, чудовищное кощунство? Могут ли существа, не имеющие души, служить Богу? Но, быть может, после стольких лет работы и веры они обрели души? В глубине себя он поискал душу (и делал это не в первый раз) и не нашел. Будь она у меня, размышлял он, как ее узнать? Из каких составных частей складывается душа? Можно ли, в сущности, обрести ее или надо с ней родиться — а если верно последнее, то какие генетические модели принимают в этом участие?

Не присваивает ли он себе со своими товарищами-роботами (товарищами-монахами?) человеческие права? Не стремятся ли они, в греховной гордыне, к чему-то, предназначенному лишь для людей? Входит ли — входило ли когда-нибудь — в их компетенцию пытаться поддерживать человеческое и божественное установление, которое люди отвергли и до которого теперь даже Богу, возможно, нет дела?

Глава 3

После завтрака, в спокойной тишине библиотеки, Джейсон Уитни сел к столу и открыл переплетенную книгу записей, взяв ее с полки, где стоял длинный ряд точно таких же книг. Последнюю запись он сделал, более месяца тому назад. Да и не было, подумал он, особой причины что-либо записывать. Жизнь течет так спокойно, а достойная упоминания рябь на ее поверхности появляется так редко. Возможно, лучше бы вернуть журнал обратно на полку и ничего не писать, но Джейсону почему-то казалось, что хорошо бы время от времени все-таки заносить по несколько строк. За последний месяц не произошло ничего значительного — никто не приехал их навестить, ничего примечательного не было слышно со звезд, никаких известий об индейцах, не заглядывал ни один странствующий робот, а значит, не было и новостей; хотя роботы чаще приносили слухи, чем достоверные новости. Разумеется, были сплетни. Марта вела постоянные разговоры со всей родней, и когда они вдвоем сидели во дворике, готовясь к ночному концерту, она пересказывала ему услышанное за день. Однако по большей части это были лишь бабьи сплетни и ничего, достойного записи.

Сквозь щель между тяжелыми шторами на высоких окнах пробился тонкий лучик утреннего солнца и осветил его седую голову и широкие крепкие плечи. Джейсон был высок ростом, худ, но ощущение скрытой в нем силы компенсировало худобу. Лицо его было покрыто тонкой сеткой морщинок. Густые усы топорщились, и под стать им кустистые брови над глубоко посаженными суровыми глазами. Он неподвижно сидел в кресле, оглядывая комнату и снова удивляясь тому спокойному чувству удовлетворенности, которое неизменно обретал здесь; порой даже более чем удовлетворенности, словно эта уставленная книгами просторная комната несла на себе печать особого благословения. Здесь обитают, сказал он себе, мысли многих людей — всех великих мыслителей мира, — надежно хранимые в переплетах томов, что стоят на полках, отобранные и помещенные туда давным-давно его дедом, чтобы во дни грядущие самая суть человечества, наследие записанной мысли, находилась всегда под рукой. Он не раз испытывал чувство гордости от того, что основные персонажи этих древних писателей, словно призрачные их представители, поселились в этой комнате, и поздно ночью, когда все вокруг затихало, он часто ловил себя на том, что беседует с ними, возникающими из праха прошлого в сумраке настоящего.

Полка с книгами огибала всю комнату, прерываясь только двумя дверьми, а на стороне, выходящей к реке, тремя окнами. Над первым рядом книг по всем стенам проходила галерея с декоративной металлической решеткой, и на ней помещался второй ряд. Над одной из дверей висели часы, и на протяжении более чем пяти тысяч лет, с удивлением напомнил он себе, они шли, век за веком отсчитывая секунды. Часы показывали пятнадцать минут десятого; интересно, подумалось ему, насколько их показания отличны от времени, которое люди установили много лет назад? Никто не может этого знать, но теперь это не имеет никакого значения. Мир вполне может обойтись вообще без всяких часов.

С улицы в комнату пробирались приглушенные звуки — скорбное мычание коровы, пасшейся вдалеке, близкий собачий лай, заполошное кудахтанье курицы. Музыкальные деревья по-прежнему молчали: они начнут настраиваться ближе к вечеру. Хотелось бы знать, подумал он, будут ли они сегодня исполнять новую композицию. В последнее время их было очень много. Он бы предпочел, чтобы это была не одна из тех экспериментальных пьес, которыми они с недавних пор увлеклись. Так много других композиций, старых и любимых. Похоже, сказал он себе, их музыка стала ухудшаться с тех пор, как два самых старых дерева начали умирать. Ветки сохли и обламывались, и с каждой весной листва становится все реже. Правда, в роще выросли молодые побеги. В том-то, возможно, и дело.

Джейсон поднял руку и обеспокоенно пригладил пальцем усы. В тысячный раз он пожалел, что понятия не имеет о том, как ухаживать за деревьями. Он, разумеется, читал кое-какие книги, но нет никакой уверенности, что уход за музыкальными деревьями как за земными принесет желаемый результат.

Он обернулся, услышав тихие шаги робота Тэтчера.

— Что такое, Тэтчер?

— Пришел мистер Гораций Красное Облако, сэр.

— Но Гораций на севере. В стране дикого риса.

— Похоже, сэр, племя перекочевало. Они стоят лагерем ниже по реке, как раньше. Они собираются восстановить старые поля и следующей весной их засеять.

— Ты разговаривал с ним?

— Сэр, — сказал Тэтчер, — он мой старый знакомый; естественно, мы немного потолковали. Он принес мешок риса.

— Надеюсь, Тэтчер, ты его поблагодарил.

— Разумеется, поблагодарил, сэр.

— Тебе следовало привести его сюда.

— Он сказал, что не хочет мешать вам, сэр, если вы заняты.

— Я никогда по-настоящему не занят. Ты это прекрасно знаешь.

— Тогда, — сказал Тэтчер, — я попрошу его войти.

Джейсон поднялся, обошел стол и остановился в ожидании друга. Как давно это было, подумал он, — года четыре или пять назад… пять, никак не меньше. Он тогда пришел в лагерь прощаться и, после того как индейцы расселись в каноэ, долго стоял на засыпанном галькой берегу и смотрел, как длинная вереница лодок быстро поднимается вверх по реке, как вспыхивают на солнце мокрые лопасти весел.

Красное Облако был одного возраста с Джейсоном, но выглядел моложе. Походка его была упруга, как у юноши. В черных волосах ни намека на седину; ровно посередине их разделял пробор, и двумя тяжелыми косами они спадали на грудь.

Лицо обветренное, но совершенно без морщин, за исключением крошечной сеточки у глаз. Он был одет в рубашку и гетры из оленьей кожи, на ногах — мокасины. Рука, протянутая Джейсону, крупная, огрубевшая, с короткими, толстыми пальцами.

— Много времени прошло, Гораций, — сказал Джейсон. — Я рад тебя видеть.

— Ты единственный, — сказал Красное Облако, — кто по-прежнему зовет меня Гораций.

— А что, мне называть тебя вождем? Или Облаком? Или, может, Красным?

Красное Облако усмехнулся:

— В твоих устах, Джейсон, «Гораций» звучит замечательно. Мы с тобой вместе были молоды. Ты, конечно, помнишь. И это имя напоминает те времена, когда мы вдвоем бродили по лесам. Мы сделали себе надрезы на запястьях и соединили их, чтобы наша кровь смешалась. Или, по крайней мере, мы думали, что она смешается. Я в этом сильно сомневаюсь, что, однако, совершенно не важно. Важнее символ.

— Я помню, — сказал Джейсон, — Помню тот первый день, когда твое племя спустилось в лодках по реке и вы увидели, что из нашей трубы идет дым. Вы все, вся ваша братия, дружно ринулись вверх по склону узнать, что тут, и тогда впервые и вы, и живущие в этом доме люди узнали, что они не одни на свете, что остался кто-то еще.

— Мы разожгли на поляне большие костры, — продолжил Красное Облако, — забили быка или двух и устроили празднество. Мы взялись за руки и плясали вокруг костров с криками и пением. Твой дед, светлая ему память, выкатил бочонок виски, и мы все довольно сильно напились.

— Тогда-то мы с тобой впервые и встретились, — сказал Джейсон. — Два молодых побега, желавшие показать себя миру, — да только никого не было, чтобы на них посмотреть. Мы сразу же понравились друг другу. Мы вместе охотились, ловили рыбу, бродили по холмам. И бегали за девушками.

— И, насколько мне помнится, некоторых поймали, — произнес Красное Облако.

— Их было нетрудно поймать, — ответил Джейсон.

Они постояли, молча глядя друг на друга, затем Джейсон сказал:

— Присядем. Нам нужно о многом поговорить.

Красное Облако сел в кресло, Джейсон взял другое и развернул его, чтобы видеть лицо друга.

— Сколько времени прошло? — спросил он.

— Шесть лет.

— Вы только что прибыли?

— Неделю назад, — сказал Красное Облако. — Мы покинули северные земли, собрав урожай дикого риса. Мы не торопились. Останавливались, если находили хорошее место для лагеря, бездельничали и охотились. Несколько наших молодых людей отвели лошадей к западу от реки, они останутся там, пока лед не окрепнет. Когда станет холоднее, мы перейдем на другой берег и будем охотиться на буйволов и дикий скот и заготовлять мясо на зиму. Вчера ночью явился гонец и сказал, что в прериях их очень много.

Джейсон нахмурился:

— Говоришь, неделю. Тебе не следовало ждать так долго. Если тебе самому было некогда, послал бы гонца. Я бы пришел тебя повидать.

— Время бежит быстро. Было много дел. Мы пытаемся привести в порядок земли под посевы. Поля сильно заросли. У нас кончилась кукуруза, и мы по ней изголодались. Пытались выращивать ее там, на севере, но теплое время года оказалось слишком коротко. Посеяли поздно, ее побило морозом. Собрали несколько побуревших початков, вот и все.

— У нас есть кукуруза, — сказал Джейсон, — Большой запас. Смолота и готова. Я сегодня же пошлю вам кукурузу. Что вам еще нужно — ветчина, яйца, мука? У нас хорошая пшеничная мука. Гораздо больше, чем нам требуется. Ткань, если вам надо. Шерсть была хорошая, ткацкий станок поработал на славу.

— Джейсон, я пришел к тебе не попрошайничать…

— Я знаю. Мы много лет обменивались то одним, то другим. Сколько мяса и рыбы, да ягод, да прочего вы отправляли нам в прошлом! Тэтчер говорит, ты принес риса…

— Ладно, — сказал Красное Облако. — Ты не станешь возражать против мяса буйвола, когда мы закончим охоту?

— Нисколько, — ответил Джейсон.

— А как насчет того, чтобы отправиться на охоту вместе с нами?

— С превеликим удовольствием.

— Хорошо! Это будет как в былые времена. Остальные пусть работают, а мы с тобой будем сидеть у костра, беседовать и есть самые нежные куски.

— Вы живете хорошей жизнью, Гораций.

— Думаю, да. Было много путей, мы могли выбирать. Мы могли осесть на земле. Поселились бы где-нибудь в хорошем месте, заняли хорошие поля и засеяли их и собрали бы себе домашний скот. Мы могли стать хорошими фермерами — однако не стали. Мы вернулись к старому образу жизни. Каждый из нас в глубине души мечтал о нем. Нас тянуло обратно. Мы слышали зов. Наши предки вели такую жизнь тысячи лет. А мы всего несколько сотен лет жили той жизнью, которую установил белый человек, и это были далеко не лучшие годы. Мы так и не приспособились, не смогли. С облегчением все это бросили и вернулись к цветам, деревьям, облакам, к временам года с любой погодой, к бегущей воде, к обитателям лесов и прерий, чтобы снова сделать их частью себя, более, чем когда-либо раньше. Кое-чему научились от белых людей, мы не можем этого отрицать, — и были бы глупцами, если б не научились. И воспользовались тем, что переняли у белого человека, чтобы сделать прежний образ жизни еще лучше. Иногда я задумываюсь, правильный ли выбор мы сделали, и вижу осенний лист — один только лист, — или слышу журчание бегущего в лесу ручейка, или чувствую запах леса, и понимаю, что не ошиблись. Мы вернулись к земле, соединились с холмами и потоками, и так оно и должно быть. Именно для такой жизни мы созданы. Вернулись не к старой племенной идее, но к образу жизни. Сначала были сугубо лесным племенем, но сейчас уже не только. Возможно, мы просто индейцы. У племен, живущих на западных равнинах, мы переняли вигвам из кожи и одежду, а также умение обращаться с лошадьми. Однако по-прежнему делаем каноэ из бересты, собираем дикий рис и кленовый сахар. Это хорошая жизнь. Мы с тобой, дружище, ощутили жизнь — я в своем вигваме, ты в этом каменном доме. Ты ни разу не отправлялся к звездам и, возможно, будешь счастлив, если никогда и не отправишься. Я полагаю, другим там нравится.

— Да, несомненно, — сказал Джейсон. — Много интересного и, возможно, даже полезного. Но мы мало чем воспользовались. Мы наблюдали, даже изучали, в некоторых случаях поняли, что происходит. Но мы теперь не технологическая раса. Мы утратили технологию, рабочие руки и знания. Машины износились, и никто не мог их заставить ожить, не было энергии, на которой им работать. Мы не печалимся об утрате, как ты знаешь. Мы превратились в способных наблюдателей и получаем удовлетворение от наших наблюдений. Наша цель — знание, а не использование. Мы не нуждаемся в использовании; каким-то образом мы поднялись выше его. Ресурсы лежат невостребованными; нам даже кажется постыдным попробовать применить их. И не только ресурсы; идеи и…

— Ты много помнишь, Джейсон? Из далекого прошлого? Не про наше племя, а все остальное?

— Я помню, — ответил Джейсон, — И ты тоже должен. Мы оба были молоды, когда все это случилось.

Красное Облако помотал головой:

— Мои воспоминания смутны. Так много всего наслоено. Я едва помню иную жизнь, не ту, которой мы живем сейчас.

— Моя память заключена в журнале, во многих журналах. — Джейсон указал на полку позади стола, — Все записано. Начал мой дед лет пятьдесят спустя после всего, что произошло. Записал, чтобы мы не забыли, чтобы это не стало мифом. Он описал все, что помнил, и делал регулярные записи. Когда он умер, я продолжил работу. Все записано с того самого дня…

— А когда ты умрешь, — спросил Красное Облако, — кто будет вести записи?

— Не знаю, — ответил Джейсон.

— Джейсон, есть вещь, о которой я часто думал, но никогда не спрашивал. Можно я спрошу сейчас?

— Конечно. Все, что хочешь.

— Почему ты ни разу не отправлялся к звездам?

— Возможно, потому, что не могу.

— Но ты никогда и не пытался. Никогда по-настоящему не хотел.

— Да, люди покидали Землю один за другим, — сказал Джейсон, — пока не остались только Марта да я. Нам казалось, что кто-то должен остаться, кто-то, кто был бы для остальных чем-то вроде якоря. Поддерживал бы в очаге огонь, встречал тех, кто захочет вернуться.

— Они возвращаются, и вы встречаете их.

— Некоторые возвращаются, — сказал Джейсон, — Не все. Мой брат Джон покинул нас одним из первых. Он не возвращался ни разу, и мы о нем ничего не слыхали. Я часто думаю о том, где же он. Если он еще жив.

— Ты говоришь об ответственности, о необходимости остаться. Однако, Джейсон, дело не только в этом.

— Конечно, хотя прежде это было очень важно, важнее, чем сейчас. Джон и я были старшими. Моя сестра Дженис моложе нас. Мы по-прежнему иногда встречаемся с ней, и Марта часто с нею разговаривает. Если бы Джон остался, возможно, отправились бы мы с Мартой. Способность покидать свой дом, похоже, врожденная. Я допускаю, что человек обладал ею давно, прежде чем начал использовать. Чтобы она развилась, необходимо было время, и его дала нам удлинившаяся жизнь. Возможно, она развилась бы и раньше, не будь мы столь озабочены и столь сбиты с толку нашей технологией. Быть может, где-то мы свернули не туда, восприняли неверные ценности и позволили, чтобы наша забота о развитии технологии подменила нашу скрытую цель. Наши способности не могли пробиться в сознание сквозь толстые пласты машин, сметных калькуляций и тому подобного. Эти способности — не только путешествие к звездам. Твой народ к звездам не летает. Возможно, вы в этом не нуждаетесь, вы стали частью окружающей вас среды, живете в ней и понимаете ее.

— Но если в тебе сохранилось желание путешествовать, почему ты этого не делаешь? Ты бы мог позволить себе недолгое отсутствие. Роботы поддерживали бы огонь в очаге, могли бы встретить тех, кто захочет вернуться.

Джейсон покрутил головой:

— Теперь уже слишком поздно. С годами я все больше влюбляюсь в этот дом и эти земли. Я чувствую себя их частью. Без них — и без Земли — я пропаду. Я не смогу жить без них. Но у меня дурные манеры, — прервал себя Джейсон, — Мне следовало спросить прежде, как поживает миссис Облако.

— Счастлива. Блаженствует, распоряжаясь в новом лагере.

— А твои сыновья и праправнуки?

— Из правнуков с нами остались немногие, — ответил Красное Облако. — Сыновья и внуки живут в других племенах. Кое-что мы узнаем о них. Бегущего Лося, моего прапраправнука, около года тому назад задрал гризли. Нам сообщил гонец. Все остальные благополучно здравствуют.

— Я скорблю, — сказал Джейсон, — Бегущим Лосем можно было гордиться.

Красное Облако благодарно склонил голову.

— Миссис Джейсон, как я понимаю, находится в добром здравии.

Джейсон кивнул:

— Она проводит много времени в беседах с остальными. Ей это прекрасно удается, гораздо лучше, чем мне. Телепатия словно ее вторая натура, и каждый вечер у нее ворох новостей. Нас теперь много. Понятия не имею, сколько именно; Марта скажет вернее. Она все помнит, все родственные связи, кто на ком женился, кто… и так далее. Нас несколько тысяч, не меньше.

— Ты как-то говорил, что в космосе были обнаружены разумные существа, но не похожие на нас. За то время, что нас не было…

— Ты прав, — сказал Джейсон, — Все на нас не похожи. С некоторыми мы вступили в контакт. Одни дружелюбны, другие не очень, третьи к нам равнодушны. Большинство из них настолько нам чужды, что мурашки бегут по телу. И есть инопланетные путешественники, которые, случается, посещают Землю.

— И это все? Никакого взаимодействия…

— Нет, не все, — ответил Джейсон. — Появилось нечто весьма и весьма тревожное. Буквально дуновение, но чрезвычайно нас встревожившее. Словно прилетевший с ветром дурной запах. Откуда-то из центра…

— Из центра чего, Джейсон?

— Центра Галактики. Из ядра. Какой-то разум. Мы смутно его почуяли, и этого достаточно…

— Враждебный?

— Нет, не враждебный. Холодный. Рассудочный, слишком рассудочный. Холодный и равнодушный. Аналитический. Черт, я не могу тебе объяснить. Это невозможно объяснить. Как если бы земляной червь смог почуять человеческий разум. Но разница между ним и нами больше, чем между человеком и земляным червем.

— Вас это напугало?

— Напугало? Пожалуй. Расстроило. Встревожило. Одно утешение — нас, возможно, не замечают.

— Тогда зачем волноваться?

— Мы не слишком волнуемся. Дело в другом. Просто ощущаешь себя нечистым, зная, что в одной с тобой Галактике существует нечто подобное. Как если бы наткнулся на яму, полную концентрированного зла.

— Однако это не зло.

— Видимо, нет. Я не знаю, что это. И никто не знает. Мы просто почуяли запах…

— Ты сам его обнаружил?

— Нет. Другие. Двое из тех, со звезд.

— Скорее всего, беспокоиться незачем, просто надо держаться подальше. Однако интересно — не имеет ли это нечто какого-нибудь отношения к исчезновению людей? Хотя непохоже. Ты, Джейсон, по-прежнему не знаешь, почему это случилось, почему все люди покинули Землю?

— Понятия не имею, — ответил Джейсон.

— Ты говорил об инопланетянах, которые объявляются у нас…

— Да, — сказал Джейсон, — их немного, то есть о немногих мы знаем. В прошлом веке два или три. Но раньше их будто вовсе не было. Они стали появляться только после исчезновения людей. Хотя, возможно, они бывали на Земле и прежде, но их никто не видел, а если и видели, то не признавали за инопланетян. Может быть, мы их не видели, потому что не хотели этого. Мы бы чувствовали себя неуютно в присутствии чего-то, чего не можем понять, и потому широким жестом перечеркнули всех.

— Возможно, так оно и было, — сказал Красное Облако, — Или прежде их было гораздо меньше. Наша беспокойная планета была переполнена разумом, который порой наводил ужас. Быть может, уменьшенное подобие этого разума в центре Галактики. Инопланетный путешественник не стал бы останавливаться и искать покоя и отдыха здесь. В те дни покоя у нас никто не знал.

— Ты прав, — сказал Джейсон. — Теперь мы это знаем, но не тогда. Мы двигались вперед, мы развивались…

— Я полагаю, ты разговаривал с кем-нибудь из путешественников.

— С двумя или тремя. Однажды я преодолел пятьсот миль, чтобы поговорить с одним из них, но он исчез прежде, чем я туда добрался. Известие о нем принес робот. Я не столь искусен в галактической телепатии, но могу беседовать с инопланетянами, во всяком случае с некоторыми. Многие из них не воспринимают звуковые волны в качестве средства связи, а человек, со своей стороны, не воспринимает сигналы или психические волны, которые используют они. А иной раз просто совершенно не о чем говорить, никаких общих тем.

— Я пришел поговорить об инопланетных путешественниках, — сказал Красное Облако, — Я бы пришел в любом случае, в первый же день, если бы смог. Но я хотел тебе рассказать об одном из них. В начале Ущелья Кошачьей Берлоги его нашел Маленький Волк и прибежал ко мне. Я отправился взглянуть.

Вот оно что, подумал Джейсон. Эта осторожная, вежливая беседа вокруг той единственной вещи, ради которой пришел Красное Облако. Разговор по старинке, не спеша, соблюдая племенной этикет, сохраняя достоинство.

— Ты пытался с ним поговорить?

— Нет, — ответил Гораций Красное Облако. — Я умею разговаривать с цветами и реками, и они отвечают мне, но инопланетянин… я не знаю, с чего начать.

— Хорошо, — сказал Джейсон, — я схожу и посмотрю, что у него на уме. Если я смогу с ним говорить. Ты видел, каким образом он прибыл?

— Видимо, телепортировался. Никаких признаков корабля.

— Обычно они так и делают, — произнес Джейсон, — Так же как и мы. Машина — громоздкая и обременительная штука. В скитании среди звезд нет ничего нового, хотя поначалу мы думали иначе. Мы полагали, что сделали удивительное открытие, когда стали развивать и использовать парапсихологические способности. У нас, технологической расы, на многое не хватало времени, а если бы кто-то попытался говорить об этом, над ним бы посмеялись.

— Никто из нас не путешествовал среди звезд, — сказал Красное Облако. — Я не уверен, есть ли у нас вообще эта способность. Мы так заняты миром, в котором живем, и его тайнами. Но теперь…

— Я думаю, вы обладаете определенными способностями, — сказал Джейсон, — и используете их для самых благих целей. Вы знаете окружающий вас мир и связаны с ним органичнее, чем когда-либо раньше. Для этого, несомненно, требуется некий психический инстинкт. Пусть это не столь романтично, как скитание среди звезд, зато, возможно, требует большего понимания.

— Благодарю тебя за доброту, — ответил Красное Облако. — Может быть, в твоих словах есть определенная доля правды. У меня есть красивая и очень глупенькая далекая-далекая праправнучка, которой исполнилось девятнадцать лет. Может, ты ее помнишь — Вечерняя Звезда.

— Ну конечно помню, — довольно сказал Джейсон, — Когда ты покидал лагерь или был очень занят, она меня развлекала. Мы ходили на прогулки, и она показывала мне птиц, и цветы, и другие лесные чудеса и всю дорогу очаровательно щебетала.

— Она по-прежнему очаровательно щебечет, однако меня это беспокоит. Сдается мне, она обладает какими-то способностями вроде тех, что имеет ваш клан…

— Ты имеешь в виду путешествие к звездам?

Красное Облако поморщился:

— Я не уверен. Нет, вряд ли. Что-то иное. Я ощущаю в ней определенную странность. Она обладает такой жаждой знаний, какой я никогда не встречал в своем народе. Не желание познать свой мир, хотя это тоже есть, но стремление за его пределы. Узнать все, что когда-либо происходило, все, о чем люди размышляли. Она прочла все книги, что у нас есть, а их у нас очень немного…

Джейсон обвел рукой комнату.

— Вот книги, — сказал он. — Если она захочет прийти и прочесть… В подвальных помещениях есть еще, от пола до потолка. Может брать какие угодно, но мне бы не хотелось, чтобы они покидали этот дом. Потерянную книгу нельзя заменить.

— Я пришел к тебе с этой просьбой, — сказал Красное Облако. — К тому и вел разговор. Спасибо за предложение.

— Мне приятно, что нашелся человек, который хочет их прочесть. Уверяю тебя, для меня это честь.

— Полагаю, — проговорил Красное Облако, — нам тоже следовало бы позаботиться о книгах, но теперь поздно что-либо делать. Время, насколько я понимаю, большинство из них уничтожило. Их погубили грызуны и сырость. А наши люди не решаются отправляться на поиски. Мы очень не любим древние города. Они такие старые и замшелые и полны призраков — призраков прошлого, о котором мы и теперь не желаем думать. У нас есть несколько книг, и мы их бережно храним. И отдаем долг чести прошлому, обучая читать каждого ребенка. Однако для большинства это неприятная обязанность. Но не для Вечерней Звезды. Она хочет читать.

— Не захочет ли Вечерняя Звезда, — спросил Джейсон, — прийти сюда и пожить с нами? Присутствие молодой девушки оживило бы дом, а я готов помогать ей советом в выборе книг.

— Я передам ей, — сказал Красное Облако. — Она будет очень рада. Ты, конечно, знаешь, она называет тебя дядя Джейсон.

— Нет, я не знал, — ответил Джейсон. — Я польщен.

Двое мужчин сидели в молчании в тишине библиотеки.

Часы на стене громко отсчитывали секунды.

Красное Облако пошевелился:

— Джейсон, ты следил за временем. За тем, сколько прошло лет. У тебя даже есть часы. Мы не имеем часов и не вели счет. Не обременяли себя понапрасну. Мы встречали каждый день и проживали его сполна. Мы живем не днями, а временами года. А времена года мы не считали.

— Где-то, — сказал Джейсон, — я мог потерять день или два или день-другой добавить — не могу сказать точно. Но счет мы вели. Прошло пять тысяч лет. Физически я в том возрасте моего деда, когда он стал вести записи. После этого он прожил почти три тысячи лет. Если я последую его примеру, я проживу полных восемь тысяч. Это кажется невозможным, и даже несколько неприлично человеку жить на свете восемь тысяч лет.

— Однажды, — сказал Красное Облако, — мы, может быть, узнаем, куда исчезли люди и почему мы так долго живем.

— Возможно, хотя я не надеюсь. Я вот о чем подумал, Гораций…

— Да?

— Я мог бы собрать партию роботов и послать их, чтобы они расчистили для вас поля. Они слоняются тут без дела. Я, правда, знаю, как вы относитесь к роботам…

— Нет. Большое спасибо. Мы примем кукурузу, и муку, и все остальное, но мы не можем согласиться на помощь роботов.

— Что, в сущности, вы имеете против них? Вы им не доверяете? Они не будут вам докучать. Они просто расчистят поля, а потом уйдут.

— Рядом с ними мы чувствуем себя неловко, — сказал Красное Облако, — Они не вписываются в наш уклад. Напоминают, что с нами случилось, когда пришли белые люди. Мы порвали с прошлым полностью. Сохранили всего несколько вещей. Простые металлические инструменты, плуг, большую хозяйственную предусмотрительность — мы больше не живем, сегодня пируя, а завтра голодая, как бывало до появления белого человека. Мы вернулись к прежней жизни в лесах, в прериях. Мы стали жить, полагаясь только на самих себя; так должно быть и впредь.

— Кажется, я понимаю.

— Я не уверен, что мы доверяли роботам, — продолжал Красное Облако, — Не до конца. Те, что у вас работают на полях, они, может, и ничего. Однако некоторые из диких… Я говорил тебе, что теперь их много выше по течению реки, на месте какого-то старого города…

— Да, я помню. Миннеаполис. Вы их видели много-много лет назад. Они что-то строили.

— Они и теперь строят, — сказал Красное Облако. — Мы видели их, когда спускались по реке, издалека. Их больше, чем когда-либо, и они по-прежнему строят. Огромное здание, хотя на здание оно не похоже. Роботы не стали бы строить дом, верно?

— Не думаю. Во всяком случае, для себя. Непогода не имеет для них никакого значения — они сделаны из сверхпрочного сплава. Он не ржавеет, не изнашивается, выдерживает практически все. Непогоду, холод, жару, дождь… им все это нипочем.

— Мы там не задерживались, — продолжал Красное Облако, — И держались подальше. Смотрели в бинокль, но увидели не много. Пожалуй, мы были напуганы, чувствовали себя неуютно. И быстренько убрались оттуда. Вряд ли что-то реально угрожало нам, однако мы не стали рисковать.

Глава 4

Вечерняя Звезда шла сквозь осеннее утро и разговаривала с друзьями, которых встречала по пути. Будь осторожен, кролик, когда щиплешь клевер: рыжая лисица вырыла себе нору прямо за холмом. А ты что стрекочешь, пушистый хвостик, и топаешь на меня лапкой? Мимо проходит твой друг. Ты обобрала все орехи с тех трех больших деревьев возле ущелья, прежде чем я успела до них добраться. Ты должна радоваться, поскольку ты самая счастливая из белок: у тебя есть глубокое дупло в старом дубе и тебе будет там уютно и тепло, когда придет зима, и у тебя везде припрятана еда. Цыпка моя, для тебя сейчас не время. Почему ты уже здесь, на чертополохе? Тебе еще рано прилетать. Ты должна прилететь, когда в воздухе закружатся снежные хлопья. Ты опередила своих собратьев; тебе будет одиноко без них. Или ты, как и я, радуешься последним золотым дням?

Она шла сквозь утреннее солнце, и вокруг нее золотилось и пламенело разноцветное великолепие редколесья. Она видела металлически блестевший золотарник, небесно-голубые астры. Она ступала по траве, когда-то сочной и зеленой, а теперь побуревшей и скользкой. Она опустилась на колени и провела рукой по зелено-алому ковру лишайника, пятнами покрывшего старый серый валун, и внутри у нее все пело, ибо она была частью всего этого — да, даже частью лишайника, даже частью валуна.

Она взобралась на вершину гряды, и теперь внизу лежал густой лес, покрывавший холмы по берегам реки. Здесь начиналось ущелье, и она стала спускаться по нему вниз. В одном месте из земли бил родничок, и девушка шла по ущелью, а где-то рядом, прячась в камнях, бежал и пел ручеек. Ей вспомнился тот, другой день.

Тогда было лето, холмы покрывала зеленая пена листвы, и на деревьях пели птицы. Она крепко прижала к груди амулет и опять услышала слова, сказанные ей деревом. Это, конечно, очень нехорошо, женщина не должна заключать соглашение с деревом. И ладно бы с березой, или тополем, или каким-нибудь другим деревом, поменьше, более женственным. Но с ней говорил старый белый дуб — дерево охотника. Дуб стоял впереди, старый, в наростах, сучковатый, могучий, но, несмотря на всю свою толщину и мощь, казался припавшим к земле, словно приготовился к бою. Листья его побурели и начали сохнуть, однако не успели опасть. Дуб все еще кутался в свой воинственный плащ, хотя деревья вокруг уже стояли совсем обнаженные.

Она спустилась к нему по склону и нашла в могучем стволе дупло, древесина вокруг которого гнила и отслаивалась. Привстав на цыпочки, она увидела в тайнике амулет, положенный туда много лет назад, — маленькая куколка из стержня кукурузного початка, одетая в лоскутки шерстяной материи. Амулет попортился и потемнел от дождя, просачивавшегося в дупло, однако сохранил свою форму.

Девушка положила в дупло новое приношение, аккуратно поместив его рядом с первым.

— Дедушка Дуб, — сказала она, уважительно опустив глаза, — я уходила, но не забывала о тебе. И долгой ночью, и ярким днем я тебя помнила. Теперь я вернулась, чтобы сказать, что могу снова уйти, хотя и иначе. Но я никогда не покину этот мир совсем, потому что слишком сильно люблю его. И я всегда буду тянуться к тебе, и ты будешь знать, когда я протяну к тебе руки, и я буду знать, что на этой земле есть кто-то, кому я могу довериться и на кого могу положиться. Я тебе искренне благодарна, Дедушка Дуб, за ту силу, что ты мне даешь, и за твое понимание.

Она замолчала и подождала ответа, но его не последовало. Дерево не заговорило с ней, как в тот, первый, раз.

— Я не ведаю, куда пойду, — продолжала она, — и отправлюсь ли вообще, но я пришла сказать тебе об этом. Чтобы разделить с тобой чувство, которое не могу разделить ни с кем другим.

Она опять подождала, чтобы дерево ответило, и не дождалась слов, но ей показалось, что могучий дуб встрепенулся, словно пробуждаясь ото сна, и будто огромные руки поднялись и простерлись над ее головой и нечто — благословение? — снизошло на нее с ветвей дерева.

Она медленно, шаг за шагом, попятилась, не отрывая от земли глаз, затем повернулась и бросилась бежать прочь, вверх по склону холма, словно дерево коснулось ее, наполнив неведомым прежде чувством.

Она споткнулась о корень, петлей торчавший из земли, упала на руки на огромный ствол поваленного дерева. Отсюда старого дуба она уже не видела.

Вокруг тихо, ничто не шелохнется в подлеске, и птиц не видно. Весной и летом их было здесь множество, но сейчас они либо улетели на юг, либо находились где-то в другом месте, собираясь в стаи перед отлетом. Внизу, на реке, стаи уток ссорились и шумели на заводях, а заросли тростника кишели черными дроздами, которые свистящей бурей взмывали в небо. Но отсюда птицы улетели, и в лесу стояла тишина, торжественный покой с легким привкусом одиночества.

Что она сказала дереву? То ли сказала, что действительно имела в виду и что она знает об этом? Иногда ей казалось, что она собирается в какое-то другое место, — так ли это? В ней жило чувство смутного беспокойства, ожидания, покалывающее ощущение, что вот-вот произойдет что-то чрезвычайно важное, нечто незнакомое, даже пугающее. Мир ее был полон друзей — не только среди людей: маленькие пташки в лесах и кустарниках, застенчивые цветы, прячущиеся в лесных укромных уголках, стройные деревья, тянущиеся к небу, самый ветер, и солнце, и дождь.

Она тихонько похлопала ладонью гниющий ствол, словно и он был ее другом, и заметила, что вереск и другие растения собрались вокруг него, оберегая и защищая, пряча его от глаз в час унижения и беды.

Она поднялась и медленно пошла дальше, вверх по склону. Она оставила амулет, а дерево не заговорило с ней. Но что-то сделало с нею, и все было хорошо.

Она достигла гребня холма, начала спуск, направляясь к лагерю, и вдруг почувствовала, что она не одна. Девушка быстро обернулась — он стоял тут, в одной набедренной повязке, и его бронзовый крепкий торс блестел под лучами солнца, а рядом лежали вещи, и к ним был прислонен лук. На груди его висел бинокль, наполовину скрывавший ожерелье.

— Я вторгся на твою землю? — проговорил он вежливо.

— Земля ничья, — ответила она.

Ожерелье ее зачаровало, она не сводила с него глаз.

Он дотронулся до ожерелья.

— Тщеславие.

— Ты убил огромного белого медведя, — произнесла она. — И не одного.

— Один коготь — один медведь, — сказал он. — По когтю от каждого.

У нее захватило дух.

— У тебя надежный амулет.

Он провел рукой по луку.

— У меня лук. Верные стрелы с кремневым наконечником. Кремень лучше всего, лучше него только чистая сталь, а где теперь найдешь хорошую сталь.

— Ты пришел с запада, — сказала она, зная, что огромные белые медведи водятся только на западе. Год назад один из них задрал ее родственника, Бегущего Лося.

Он кивнул.

— Далеко с запада. Оттуда, где большая вода. С океана.

— Ты долго шел?

— Не знаю. Я был в пути много лун.

— Ты считаешь лунами. Ты принадлежишь к моему народу?

— Нет, не думаю. У меня белая кожа, потемнела она от солнца. Я встречался с твоим народом, они охотились на буйволов. Это были первые люди, не считая моего народа. Других я не видел. Я не знал, что есть еще люди. Прежде я встречал только роботов.

Она сделала презрительный жест.

— Мы не знаемся с роботами.

— Я так и понял.

— Куда ты направляешься? Дальше на восток прерия кончается. Там только лес, а за ним еще один океан. Я видела карты.

Он указал на дом, стоящий на вершине огромного мыса.

— Может быть, туда. Люди в прериях говорили мне о большом доме из камня, где живут люди. Я видел много домов из камня, но в них никто не жил. А здесь живут?

— Двое.

— И только?

— Остальные, — сказала она, — отправились к звездам.

— Об этом они тоже говорили, — сказал он, — и я удивлялся. Я не мог поверить. Кто же захочет отправиться к звездам?

— Они находят другие миры и живут там.

— Звезды — всего лишь яркие огоньки, что светятся в небе.

— Это другие солнца, — сказала она, — Ты не читал книг?

Он покачал головой:

— Однажды я видел… Мне сказали, что это книга. Сказали, что, если знать способ, она могла бы со мной говорить. Но человек, который мне ее показывал, забыл его.

— Ты не умеешь читать?

— Чтение и есть тот способ? Способ, при помощи которого книга заговорит?

— Да, — сказала она, — Там есть маленькие значки. Читаешь, и все.

— У тебя есть книга? — спросил он.

— Большой ящик книг. Я их все прочитала. Но там, — указала она на дом, — есть комнаты, полные книг. Мой прапрадед сегодня спросит, можно ли мне их прочесть.

— Странно, — сказал он. — Ты читаешь книги. Я убиваю медведей. Книга мне не нравится. Мне сказали, что книга может говорить, но при помощи древнего колдовства, и поэтому лучше оставить ее в покое.

— Это неверно, — сказала она. — Ты странный человек.

— Я пришел издалека, — ответил он, словно это все объясняло. — Через высокие горы, через бурные реки, через такие места, где один песок и слишком много солнца.

— Зачем? Зачем ты так далеко шел?

— Что-то во мне говорило: «Иди и ищи». Оно не сказало, что именно. Просто идти и искать. Я чувствую, как что-то меня гонит. Когда люди в прериях рассказали об этом огромном высоком доме из камня, я подумал: может быть, это и есть то, что я ищу.

— Ты идешь туда?

— Да, конечно, — сказал он.

— И если это то, что ты ищешь, ты там и останешься?

— Возможно. Я не знаю. То, что гонит меня вперед, подскажет. Немного раньше я думал, что, может быть, нашел то, что нужно было найти. Но огромный дуб изменился. Ты так сделала.

Она вспыхнула от гнева.

— Ты подглядывал за мной.

— Я не хотел подглядывать, — сказал он. — Я поднимался по склону и увидел тебя возле дерева. Я спрятался, чтобы ты меня не заметила. Я подумал, что ты не захочешь, чтобы кто-нибудь знал. Поэтому тихо ушел, чтобы ты не узнала.

— Однако ты мне рассказываешь.

— Да, рассказываю. Дуб изменился. Это было удивительно.

— Как ты узнал, что дуб изменился?

Он наморщил лоб.

— Не знаю. Как и тот медведь. Которого моя стрела не убила, однако он упал мертвый. Я этого не понимаю. Мне странно.

— Скажи, как изменился дуб?

Он покачал головой.

— Я только почувствовал, что он изменился.

— Тебе не следовало подглядывать.

— Мне стыдно. Я не буду об этом говорить.

— Спасибо, — сказала она и повернулась, чтобы идти дальше.

— Можно мне пройти с тобой немного?

— Я иду в эту сторону, — ответила она, — Ты идешь к дому.

— До свидания, — сказал он.

Она стала спускаться по склону. Когда она оглянулась, он все еще стоял на прежнем месте. Ожерелье из медвежьих когтей блестело на солнце.

Глава 5

Инопланетянин походил на клубок червей. Он съежился между валунов, у маленькой березовой рощицы, прилепившейся к краю ущелья; деревья клонились вниз и нависали над высохшим руслом ручья. Падающий сквозь листву солнечный свет пятнами ложился на словно плетеное тело инопланетянина; оно преломляло лучи, и казалось, он лежит в россыпи осколков радуги.

Джейсон Уитни прислонился к стволу молодого ясеня на поросшем мхом берегу. Вокруг стоял слабый тонкий запах опавших осенних листьев.

Он омерзителен, подумал Джейсон, и тут же постарался прогнать эту мысль. Инопланетяне бывали не так уж плохи, но этот хуже всех. Если бы он, по крайней мере, не двигался, подумал Джейсон, можно было бы как-то освоиться и привыкнуть к нему. Но клубок червей безостановочно шевелился, отчего делался еще отвратительнее.

Джейсон мысленно осторожно потянулся к нему, намереваясь дотронуться, затем, испугавшись, отпрянул и понадежнее упрятал сознание внутрь себя. Надо успокоиться, прежде чем пытаться разговаривать с этим существом. На своем веку он перевидал так много инопланетян, что должен был сохранять невозмутимость, однако этот выводил его из состояния равновесия.

Он сидел неподвижно, слушая глухую тишину, вдыхая запах опавших листьев, не позволяя себе думать ни о чем определенном. Именно так это и делается — подбираешься к нему тайком, притворяясь, будто вовсе не замечаешь.

Но инопланетянин не стал ждать. Он выбросил мысленный щуп и дотронулся до Джейсона твердо, спокойно и тепло, что так не соответствовало его внешнему облику.

— Приветствую тебя, — сказал он в ответ, — Надеюсь, что, обращаясь к тебе, я не преступаю никаких законов и не нарушаю границ чужих владений. Я знаю, кто ты. Я видел таких, как ты. Ты человеческое существо.

— Да, — ответил Джейсон, — я человек. Добро пожаловать. Ты не преступаешь никаких законов, ибо у нас их очень мало. И не нарушаешь границ чужих владений.

— Ты один из путешественников, — сказал клубок червей. — Сейчас ты отдыхаешь на своей планете, но, бывает, отправляешься очень далеко.

— Не я, — сказал Джейсон. — Путешествуют другие. Я не покидаю своего дома.

— Значит, я достиг цели. Планета путешественника, с которым я общался очень-очень давно. До сих пор я не был полностью уверен в этом.

— Это планета Земля, — сказал Джейсон.

— Да, такое название, — радостно ответило существо, — Я не мог его вспомнить. Тот, другой, описал ее мне, и я искал ее повсюду, лишь в общих чертах представляя себе направление, в котором она должна находиться. Но я не сомневался, когда сюда прибыл, что это та самая планета.

— Ты хочешь сказать, что искал нашу Землю? Ты не просто остановился отдохнуть здесь?

— Я явился сюда искать душу.

— Явился искать что?

— Душу, — ответило существо, — Тот другой, с которым я общался, сказал, что у людей были души и, возможно, они есть и сейчас. Хотя он не был уверен в этом и вообще проявил глубокое невежество. Я заинтересовался его рассказом о душах, однако он не смог мне объяснить, что же это такое. Я сказал себе, втайне конечно, что такую замечательную вещь стоит поискать. И поэтому пустился на розыски.

— Возможно, тебе интересно будет узнать, — сказал Джейсон, — что многие люди тоже искали свои души.

Какое странное стечение обстоятельств, подумалось ему. Кто из наших мог разговориться с этим существом об идее души? Маловероятная тема для беседы, и к тому же в ней таятся определенные опасности. Однако, скорее всего, разговор был несерьезным, или, по крайней мере, тот человек говорил не всерьез. Хотя этот клубок червей, похоже, принял его слова настолько близко к сердцу, что отправился на поиски.

— Я чувствую в твоем ответе что-то странное, — сказал инопланетянин. — Можешь ли ты мне сказать, что у тебя есть душа?

— Нет, не могу, — ответил Джейсон.

— Если бы она у тебя была, ты бы, конечно, знал.

— Необязательно.

— Ты говоришь, — сказало существо, — как говорил тот, с которым мы вместе просидели полдня на вершине холма на моей прекрасной планете. Мы беседовали о многом, но больше всего о душах. Он тоже не знал, есть ли у него душа, и не мог сказать с уверенностью, есть ли она у других людей или была ли в прошлом. И он не мог объяснить мне, что это такое, душа, и можно ли ее обрести. Похоже, он полагал, что знает преимущества обладания душой, однако говорил он об этом как-то очень туманно. Его объяснение во многих отношениях чрезвычайно неудовлетворительно, однако мне показалось, в нем есть зерно истины. Если я сумею найти дорогу к его родной планете, подумал я, кто-нибудь предоставит мне сведения, которые я ищу.

— Мне жаль, — сказал Джейсон. — Ужасно жаль, что ты проделал столь долгий путь и зря потратил столько времени.

— Ты ничего не можешь мне сказать? Здесь нет никого другого?

— Может быть, и есть, — сказал ему Джейсон и быстро добавил: — Я не уверен.

Он сказал лишнее и знал это. Он не мог знакомить Езекию с этим существом. Езекия и без того тронутый, а тут и подавно сойдет с ума.

— Но должны же быть другие.

— Нас только двое.

— Ты, несомненно, ошибаешься, — ответил инопланетянин, — Сюда приходили двое. Не с тобой. Они стояли и смотрели на меня, а потом ушли. Мне не удалось установить с ними связь.

— Они не могли тебя слышать, — сказал Джейсон. — И не могли ответить. Их мозг для другого. Но они сказали мне о тебе. Они знали, что я смогу поговорить с тобой.

— Но есть еще один, с кем я мог бы говорить.

— Да. Остальные находятся там, далеко среди звезд. С одним из них ты и разговаривал.

— С этим вторым?

— Не знаю, — сказал Джейсон, — Она никогда не говорила ни с кем, кроме своих. Она с ними здорово общается, независимо от расстояния.

— Значит, ты единственный. И ты ничего не можешь мне сказать.

— Послушай, это старая идея. Никогда не существовало никаких доказательств. Была одна лишь вера. Человек говорил себе: у меня есть душа. Он в это верил, потому что так говорили ему другие. Говорили властно. Без рассуждений и объяснений. Говорили это так часто, и он сам себе говорил это так часто, что никогда не задавался вопросом, есть ли у него душа. Но никогда не было никаких свидетельств. Не было никаких доказательств.

— Но, досточтимый сэр, — взмолился инопланетянин, — ты скажешь мне, что же такое душа?

— Многие полагают, — ответил Джейсон, — что она есть. Это часть тебя. Невидимая и неощущаемая. Не часть твоего тела. Даже не часть твоего сознания. После твоей смерти она продолжает жить и живет вечно. Или предполагается, что она живет вечно, и условия, в которых она оказывается после твоей смерти, зависят от того, каким ты был.

— Кто судит о том, каким ты был?

— Божество, — сказал Джейсон.

— А это божество?..

— Не знаю, — сказал Джейсон, — Я просто не знаю.

— Ты откровенен со мной. Я сердечно тебе благодарен за откровенность. Ты говоришь приблизительно то же, что и тот, другой, с которым я беседовал.

— Может быть, найдется еще один, — сказал Джейсон, — Если я разыщу его, я с ним поговорю.

— Но ты сказал…

— Я знаю, что сказал. Это не человек. Это другое существо, возможно более осведомленное, чем я. Но ты не сможешь с ним говорить. Придется предоставить это мне.

— Я тебе доверяю, — звучал голос из клубка червей.

— Пока же позволь пригласить тебя в гости, — продолжал Джейсон, — У меня есть жилище, и в нем найдется место для тебя. Мы были бы рады тебе.

— Ты испытываешь замешательство при виде меня, — сказал инопланетянин.

— Не стану лгать, — ответил Джейсон. — Но я говорю себе, что ты тоже, возможно, испытываешь его при взгляде на меня.

Лгать не было смысла, Джейсон это знал. Существу не требуются слова, чтобы понять, какие чувства он испытывает.

— Вовсе нет, — сказало существо. — Я ко всему отношусь терпимо. Однако, вероятно, нам лучше быть порознь. Я буду ждать тебя здесь.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросил Джейсон.

— Нет, спасибо. Мне хорошо. Я ни в чем не нуждаюсь.

Джейсон встал, чтобы уйти.

— У тебя чудесная планета, — сказал инопланетянин, — Такое тихое, спокойное место. И исполнено странной красоты.

— Да, мы тоже так считаем. Чудесная планета.

Джейсон вскарабкался по узкой тропке, сбегавшей в ущелье. Солнце уже прошло зенит и клонилось к западу. Вдалеке громоздились темные грозовые тучи, готовые поглотить солнце. С появлением туч тишина, казалось, стала еще более глубокой. Он слышал, как тихо ложатся на землю падающие листья. Где-то далеко слева цокала белка. Сегодня — великолепный день, подумал он, совершенно великолепный, и, даже если пойдет дождь, он все равно будет великолепным во всех отношениях. Жаль, что его испортила эта свалившаяся на него проблема.

Чтобы сдержать слово, данное инопланетянину, Джейсону придется поговорить с Езекией, но что может выйти из разговора с этим самозваным роботом-аббатом, неизвестно. Хотя, может быть, и несправедливо называть его самозванцем. Кто теперь взялся бы утверждать, что роботы не вправе взять на себя эту задачу: поддерживать искру древней человеческой веры?

И насчет этой веры… Почему люди от нее отвернулись? В тот день, когда человечество было куда-то перенесено, вера еще существовала. Ее следы заметны в ранних записях, которые делал его дед в первой из своих книг. Возможно, она сохранилась в несколько ином виде среди индейцев, хотя никогда не проявляется в их общении с Джейсоном. Некоторые, а может, и все молодые люди устанавливают тайные связи с предметами окружающего мира. Сомнительно, однако, чтобы это можно было назвать верой. О ней никто не говорил вслух, и потому, естественно, Джейсон располагал лишь самыми скудными сведениями.

На Земле остались не те люди, подумал он. Если бы неведомая сила, что унесла куда-то человечество, сделала иной выбор, древняя вера могла бы процветать даже более, чем когда-либо раньше. Но в его семье и среди людей, которые находились в большом доме на мысе в ту роковую ночь, вера уже была подорвана, оставаясь не более чем цивилизованной условностью, которой они безразлично подчинялись. Возможно, когда-то она была исполнена смысла. Вера пережила период пышного расцвета, затем — увядания и упадка и наконец превратилась лишь в тень своего былого могущества. Она стала жертвой неверного поведения человека, его всепоглощающей идеи собственности и прибыли. Люди охотнее строили величественные здания, полные пышности и блеска, чем заботились о вере в сердце и в мыслях своих. И вот ее поддерживают существа, которые даже не люди, машины, которым придали сходство с человеком только развитие технологии и человеческая гордыня.

Джейсон добрался до вершины гряды; лес остался внизу, и в открывшейся перспективе он увидел грозовые тучи на западе. Они громоздились все выше и уже закрыли солнце. Джейсон зашагал чуть быстрее, чем обычно. Сегодня утром он раскрыл свою летописную книгу, она по-прежнему лежала открытой у него на столе, но он не записал в нее ни строчки. Утром еще нечего было записывать, однако теперь появилось так много нового: приход Горация Красное Облако, инопланетянин в ущелье и его странная просьба, желание Вечерней Звезды читать книги и то, что он пригласил ее пожить с ним и Мартой. Он успеет кое-что записать до обеда, а после вечернего концерта снова сядет к столу и завершит свой отчет о событиях дня.

Музыкальные деревья настраивались; один молодой побег заметно фальшивил. За домом робот-кузнец громко стучал по металлу — скорее всего, трудился над плугом. Тэтчер говорил, припомнил Джейсон, что все плужные лемеха снесены в дом, чтобы подготовить их к приходу весны и новому севу.

Открылась дверь внутреннего дворика, вышла Марта и двинулась по дорожке ему навстречу. Какая она красивая, подумал он, красивее, чем в тот далекий день, когда они поженились. Они хорошо жили вместе. В нем поднялась теплая волна благодарности за всю полноту жизни.

— Джейсон! — крикнула Марта, поспешая навстречу, — Джейсон, у нас Джон! Твой брат Джон вернулся!

Глава 6

Из записи в журнале от 2 сентября 2185 года:

…Я часто размышляю о том, как же случилось, что мы остались здесь. Если людей куда-то перенесли, то вследствие какой причуды судьбы или рока сила, вызвавшая их исчезновение, не тронула тех, кто находился в доме? Монахов из монастыря, что стоит в миле от нас по дороге, забрали. Людей с сельскохозяйственной станции, которая сама по себе являлась довольно крупным поселком, забрали. Большое поселение в пяти милях выше по реке, где жили рыбаки, было опустошено. Остались мы одни.

Порой я думаю, не сыграло ли здесь роль то социальное и финансовое положение, которое моя семья занимала в течение последнего столетия. Почему-то даже эта сверхъестественная сила не коснулась нас, как не затронули (мало того, даже принесли определенную пользу) нищета, нужда и всякого рода ограничения, что были вызваны перенаселением Земли. Видимо, это социальная аксиома — в то время как многие терпят все большую нужду и лишения, немногие обретают роскошь и комфорт, питаясь за счет нищеты. Возможно, даже не желая того — но живут.

Конечно, только обращенное в прошлое сознание вины заставляет меня так думать, и я знаю, что не прав. Многие семьи помимо нашей так же жирели на чужой нищете, но были наказаны. Если «наказаны» — верное слово. Мы не знаем, что означало это исчезновение. Оно могло означать смерть, а могло означать перемещение в другое место или во множество других мест, и тогда это перемещение могло быть благом. Ибо в то время большинство людей покинули бы Землю без сожаления. Вся поверхность суши, часть водного пространства и вся получаемая энергия использовались лишь для того, чтобы поддерживать простое существование огромных масс людей, населявших планету. Простое существование — не пустая фраза, ибо людям едва хватало еды, чтобы прокормиться, едва хватало места, чтобы жить, едва хватало одежды, чтобы прикрыть наготу.

То, что моей семье, равно как и другим подобным семьям, было позволено сохранить за собой то относительно большое жизненное пространство, которым они располагали задолго до того, как связанные с перенаселением проблемы достигли критической остроты, — только один из примеров несправедливости. То, что племя индейцев с озера Лич, тоже оставленное на Земле той сверхъестественной силой, жило на относительно большом и малонаселенном пространстве, объясняется иначе. Земли, куда столетия назад их вытеснили, по большей части были бросовыми, хотя с течением лет неумолимая сила экономической необходимости отнимала у них кусок за куском, и в недалеком будущем они оказались бы загнаны в безымянное всепланетное гетто. Впрочем, по правде говоря, они жили в гетто с самого начала.

В момент, близкий к исчезновению человечества, строительство этого дома и приобретение окружающих его земель были бы невозможны. Во-первых, не нашлось бы подобного участка, а если бы и нашелся, то такой дорогой, что даже самые богатые семьи не смогли бы купить его. Далее, некому и не из чего было бы строить дом. Мировое хозяйство было напряжено до предела, пытаясь содержать восемь миллиардов людей.

Мой прадед построил этот дом почти полтора века назад. Даже тогда он смог приобрести участок только потому, что монастырь по соседству переживал тяжелые времена и был вынужден продать часть своих земель, чтобы уплатить по неотложным обязательствам. При строительстве дома мой прадед пренебрег всеми современными направлениями в архитектуре и вернулся к основательности и простоте огромных сельских домов, которые люди строили несколько веков назад. Он часто повторял, что дом будет стоять вечно, и хотя это было преувеличением, несомненно, дом будет стоять, когда многие другие рассыплются в прах.

В нашем нынешнем положении большое счастье, что у нас есть дом, прочный и большой. Даже сейчас шестьдесят семь человек живут в нем, не испытывая особых неудобств. Хотя с ростом населения, видимо, придется искать и другие места. Можно рассчитывать на монастырские постройки (четыре робота, которые их сейчас занимают, вполне могут обойтись и меньшим пространством), а также, с некоторыми оговорками, на бывший рыбацкий поселок вверх по течению реки. Простояв пустыми все эти пятьдесят лет, его многоквартирные дома требуют ремонта, однако наши роботы, я полагаю, справятся с этой задачей.

У нас достаточно средств к существованию, нужное количество земли из той, что в прошлом обрабатывали рабочие сельскохозяйственной станции. Роботы вполне справляются с необходимыми задачами, и поскольку старые сельскохозяйственные машины пришли уже в полную негодность, мы вернулись к обработке земли лошадьми и к простому плугу, косилке и жатке. Наши роботы сделали их, растащив по частям более сложные орудия.

Мы теперь живем, как мне нравится это называть, манориальным хозяйством, производя в своем поместье все необходимое. Мы держим большие стада овец, с которых получаем мясо и шерсть, молочное стадо, коров мясной породы, свиней, дающих нам мясо, ветчину и грудинку, домашнюю птицу и пчел; мы выращиваем сахарный тростник, пшеницу, большое количество овощей и фруктов. Мы ведем простое существование, спокойное и чрезвычайно приятное. Поначалу мы жалели о прошлой жизни — по крайней мере кое-кто из молодых, — но теперь, я полагаю, мы все убеждены, что жизнь, которой мы живем, чрезвычайно хороша.

Лишь об одном я глубоко сожалею. Как бы мне хотелось, чтобы мой сын Джонатан и его милая жена Мэри, родители троих наших внуков, были живы и жили с нами. Им обоим, я знаю, наша нынешняя жизнь доставила бы истинное наслаждение. Ребенком Джонатан не уставал бродить по поместью. Он любил деревья и цветы, тех немногих диких существ, что обитали в нашем маленьком лесу, то свободное и спокойное чувство, которое дает даже небольшое открытое пространство. Теперь мир (или известная мне его часть, а может, и все остальное) возвращается в дикое состояние. На месте прежних полей растут деревья. Трава пробралась туда, где раньше ее никогда не было. Цветы выбираются из укромных уголков, живая природа возрождается и набирает силу. В речных долинах, теперь густо поросших лесом, во множестве водятся белки и еноты и порой можно встретить оленей, пришедших, вероятно, с севера. Я знаю пять перепелиных выводков, а на днях наткнулся на стаю куропаток. Перелетные птицы опять каждую весну и осень огромными клиньями летят по небу. Когда тяжелая человеческая рука перестала давить Землю, маленькие, робкие, незаметные существа стали вступать в свои древние права. С определенными оговорками нынешнюю ситуацию можно уподобить вымиранию динозавров в конце Мелового периода. Но динозавры вымерли все, а здесь горстка людей продолжает жить. Однако, возможно, мое сравнение несколько преждевременно. Трицератопы, как полагают, были последними из существовавших динозавров, и не исключено, что небольшие их стада встречались еще в течение полумиллиона или даже более лет. В таком свете факт существования нескольких сотен людей, жалких остатков когда-то могущественной расы, не имеет большого значения. Возможно, мы трицератопы человеческого рода.

Когда вымерли динозавры и другие рептилии, млекопитающие, существовавшие миллионы лет, хлынули в образовавшуюся пустоту и начали размножаться. Является ли нынешняя ситуация результатом уничтожения определенной части млекопитающих с целью предоставить другим позвоночным еще один шанс, отвести от них гибель от руки человека? Или же это побочный результат? Было ли человечество, или большая его часть, перенесено с Земли с целью дать дорогу дальнейшему эволюционному развитию? И если так, где же и что представляет собой это новое эволюционирующее существо?

Когда думаешь об этом, удивляешься странному процессу исчезновения. Изменение климатических условий, сдвиги в земной коре, эпидемии, смещение экономических параметров, факторы, ограничивающие количество производимых продуктов питания, — все это понятно с физической, биологической и геологической точек зрения. Исчезновение же, или почти полное исчезновение, человеческого рода — загадка. Медленное, постепенное угасание — это одно, мгновенное исчезновение — совсем другое. Оно требует вмешательства некоего разума и необъяснимо каким-либо естественным образом.

Если исчезновение — результат действия другого разума, мы вынуждены задаться вопросом: где он находится, что собой представляет и, что более важно, какую он мог преследовать цель?

Не наблюдает ли за всей существующей в Галактике жизнью некий могучий центральный разум, пресекающий преступления, которые нельзя допустить? Не было ли исчезновение человеческого рода наказанием, уничтожением, приведенным в исполнение смертным приговором за то, что мы сделали с планетой Земля и со всеми остальными существами, делившими ее с нами? Или же это просто устранение, очищение — действие, предпринятое с целью защитить ценную планету от окончательной гибели? Или даже более того, с целью дать ей возможность восполнить в течение последующего миллиарда лет истощенные природные ресурсы: могли бы вновь образоваться залежи каменного угля и месторождения нефти, восстановилось бы плодородие почв, появились бы новые рудные месторождения?

Бессмысленно и бесполезно, как мне думается, размышлять об этих вещах и задавать вопросы. Но человек, добившийся кратковременного владычества над планетой благодаря тому, что задавал вопросы, не откажется от размышлений.

Глава 7

В течение нескольких часов после полудня в небе росла гряда темных туч, и, глядя, как она увеличивается, Езекия сказал себе, что в небе словно висит лестница, по которой облака лезут вверх, делаясь все более грозными и впечатляющими. Он осудил себя за эти мысли — в небе нет никакой лестницы, на то воля Бога, чтобы тучи громоздились все выше. Он не понимал и стыдился этих взлетов фантазии, этого романтизма, который ему следовало обуздать давным-давно, но который в последние несколько лет (или так ему казалось) прорывался все чаще. Или же в последние годы он стал больше обращать на это внимания, неприятно пораженный тем, что никак не может избавиться от нелепых представлений, столь далеких от серьезных размышлений, которым должен себя посвящать.

Его братья сидели в кабинете, склонясь над книгами. Они просиживали так годами, сопоставляя и сводя к элементарным истинам все, что было написано живым существом, человеком, все, о чем он думал, рассуждал и размышлял — в сфере духа и религии. Из четверых лишь он, Езекия, не связал себя с написанным или печатным словом — так они решили много веков назад, когда задумали начать поиски истины. Трое изучали все когда-либо написанное — переписывая, перераспределяя, переоценивая, словно обо всем этом думал и все написал один человек, один-единственный, не многие, а один, который понял. Трое выполняли эту работу, а четвертый сопоставлял результаты их анализа и оценки, пытаясь разгадать смысл, ускользнувший от человека. Это была замечательная идея, вновь сказал себе Езекия; тогда она выглядела убедительной, она и сейчас разумна, однако путь оказался длинней и сложней, чем они полагали, и они по-прежнему были далеки от истины. С годами работа, которой они занимались, углубила и укрепила их веру, однако вера не вела к истине. Возможно ли, спрашивал себя Езекия, что вере и истине попросту нет места, что это два взаимоисключающих качества? От этой мысли его пробрала дрожь. Если это так, они столетия потратили ради ничтожной цели, в погоне за блуждающим огоньком. Должна ли вера непременно означать готовность и способность верить при отсутствии каких-либо доказательств? Если отыщутся доказательства, умрет ли вера? Что, собственно, им нужно — истина или вера? Может быть, подумал он, человек уже пытался делать то, что они пытаются сделать сейчас, и понял, что не существует истины, но есть вера, и, будучи не в состоянии принять веру без доказательств, отказался и от нее? Книги им об этом ничего не сказали, но, имея в своем распоряжении тысячи книг, они знали, что это не все книги.

Не лежит ли где-нибудь, превращаясь в прах — или уже превратившись, — книга (или несколько книг), которая открыла бы, что человек уже сделал или пытался, но не сумел сделать.

Езекия с полудня расхаживал по саду; это обычное занятие, он часто ходил здесь. Ходьба помогала ему думать, к тому же он любил сад — за красоту, за то, как распускается, меняет цвет и опадает листва, за цветы весной и летом, за чудо жизни и смерти, за пение птиц и их полет, за окутанные дымкой холмы по берегам реки и порой за звучание оркестра музыкальных деревьев, хотя он не сказал бы, что безусловно их одобряет. Однако едва Езекия достиг двери в здании капитула — разразилась гроза, мощные потоки дождя обрушились на сад, громко застучали по крышам, наполнили сточные канавы, почти мгновенно превратили дорожки в полноводные ручьи.

Он отворил дверь и нырнул внутрь, но задержался в передней, оставив дверь приоткрытой и глядя в сад, где потоки дождя хлестали траву и цветы. Старая ива у скамьи гнулась под ветром и тянула ветви, словно пытаясь оторваться от корней.

Где-то что-то стучало, он понял, что это. Ветер распахнул огромную металлическую калитку во внешней стене, и теперь она билась о камень, из которого была сложена стена. Если калитку не запереть, ее разобьет о камни.

Езекия шагнул за порог, прикрыв за собой дверь. Он шел по превратившейся в ручей дорожке, и его тоже хлестали ветер и дождь, который потоком скатывался по телу. Дорожка повернула за угол здания, и ветер ударил ему в лицо, словно огромная рука уперлась в его металлическую грудь. Коричневая ряса, хлопая на ветру, развевалась за его спиной.

Калитку рвало на петлях, она оглушительно стучала о стену, металл содрогался при каждом ударе о камень. Но не только калитка привлекла его внимание. Рядом, наполовину на дорожке, наполовину на траве, кто-то лежал. Даже сквозь плотную завесу дождя Езекия разглядел, что это был человек.

Он лежал лицом вниз, и, перевернув его, Езекия увидел неровный порез, начинавшийся у виска и пересекавший щеку, — лиловатая полоска рассеченной плоти, чистая, поскольку кровь смывало дождем.

Он обхватил человека руками, поднял его и пошел по дорожке, сопротивляясь напору ветра.

Езекия добрался до двери в здании капитула и вошел. Ногой захлопнул дверь, пересек комнату и положил свою ношу на скамью у стены. Человек еще дышал, грудь его поднималась и опускалась. Он был молод или казался молодым, обнаженный, если не считать набедренной повязки, ожерелья из медвежьих когтей и бинокля на шее: чужестранец, подумал Езекия, человек ниоткуда и милостью Божией искавший здесь убежища от грозы. Вырвавшаяся из рук под порывами ветра калитка сбила его с ног.

За все время, что роботы обитали в монастыре, впервые сюда пришел человек, ища приюта и помощи. И это, сказал себе Езекия, правильно, поскольку исторически в течение многих столетий подобные места давали приют нуждающимся. Он почувствовал дрожь в теле, дрожь волнения и преданности. Это ответственность, которую они должны на себя принять, долг и обязанность, которые должны выполнить. Нужны одеяла, горячая пища, огонь в камине, кровать — а здесь нет ни одеял, ни горячей пищи, ни огня. Их нет уже многие годы, роботы в них не нуждаются.

— Никодемус! — крикнул он, — Никодемус!

Его голос гулко ударился о стены, словно волшебным образом проснулось древнее эхо, молчавшее в течение долгих-долгих лет.

Он услышал топот бегущих ног, распахнулась дверь, и вбежали трое роботов.

— У нас гость, — сказал Езекия. — Он ранен, и мы должны о нем позаботиться. Один из вас пусть бежит к дому и найдет Тэтчера. Скажет ему, что нам нужны одеяла, еда и что-нибудь, чтобы развести огонь. Другой пусть разломает какую-нибудь мебель и сложит в камин. Все дрова снаружи намокли. Но постарайтесь выбрать что похуже. Старые табуретки, например, сломанный стол или стул.

Он слышал, как они вышли, как хлопнула входная дверь, когда Никодемус бросился сквозь грозу к дому.

Езекия присел на корточки у скамьи и не спускал глаз с человека. Тот дышал ровно, и лицо покидала бледность, видимая даже сквозь загар. Из пореза сочилась кровь, текла по лицу. Езекия подобрал конец промокшей рясы и осторожно отер кровь.

Он ощущал в себе глубокое, прочное чувство умиротворения, завершенности, сострадания и преданности человеку, лежащему на скамье. Может быть, подумал он, это истинное назначение людей — или роботов, — обитающих в стенах этого дома? Не тщетные поиски истины, но оказание помощи в трудную минуту людям — своим собратьям? Хотя он понимал, что это неверно. На скамье лежал не его собрат, он не мог быть его собратом; робот — не собрат человеку. Но если, думал Езекия, робот заменил человека, занял место человека, если он придерживается обычаев человека и пытается продолжать дело, которое человек забросил, разве не может он называться собратом человека?

И ужаснулся.

Как мог он помыслить, что робот может быть собратом человеку?

«Тщеславие!» — мысленно вскричал он. Чрезмерное тщеславие станет его погибелью — его проклятием; и он опять ужаснулся: разве робот достоин хотя бы проклятия?

Он ничтожество, ничтожество и еще раз ничтожество. И однако же подражает человеку. Он носит рясу, он сидит, не нуждаясь ни в одежде, ни в том, чтобы сидеть; он бежал от грозы, хотя ему незачем бежать от сырости и дождя. Он читает книги, которые написал человек, и он ищет понимания, которое человек не сумел найти. Он поклоняется Богу — и это, подумал он, быть может, самое большое кощунство.

Он сидел на полу возле скамьи, и его переполняли страдание и ужас.

Глава 8

Он не узнал бы брата при случайной встрече, сказал себе Джейсон. Стан был тот же и гордая, внушительная осанка, но лицо скрывала блеклая, с проседью, борода. И кое-что еще — холодное выражение глаз, напряженность в лице. С возрастом Джон не стал мягче; годы его закалили и сделали жестче и придали печаль, которой раньше не было.

— Джон, — проговорил он и остановился на пороге, — Джон, мы так часто думали… — и замолчал.

— Ничего, Джейсон, — сказал его брат, — Марта тоже меня не узнала. Я изменился.

— Я бы узнала, — отозвалась Марта, — Чуть позже, но узнала бы. Это из-за бороды.

Джейсон быстро пересек комнату, схватил протянутую руку, другой рукой обнял брата за плечи, привлек к себе и крепко прижал.

— Рад тебя видеть, — сказал он, — Так хорошо, что ты вернулся. Уж очень долго тебя не было.

Они отстранились и мгновение постояли, молча глядя друг на друга, и каждый старался разглядеть в другом того человека, которого видел в последнюю встречу. Наконец Джон произнес:

— Ты хорошо выглядишь, Джейсон. Я знал, что так и будет. Ты всегда умел о себе позаботиться. И еще о тебе заботится Марта. Мне говорили, что вы остались дома.

— Кто-то должен был остаться, — ответил Джейсон, — Здесь хорошо жить, мы были здесь счастливы.

— Я о тебе часто спрашивала, — сказала Марта. — Я всегда спрашивала, но никто ничего не знал.

— Я был очень далеко. У центра Галактики. Там что-то есть… Я подобрался к центру ближе, чем кто-либо. Мне говорили, что там — или, вернее, что там может быть. Хотя, что именно, они толком не знали. Мне нужно было туда добраться и посмотреть. Кому-то надо было отправиться, точно так же как кто-то должен был остаться дома.

— Давай сядем, — сказал Джейсон. — Тебе нужно многое нам рассказать, так расположимся поудобней. Тэтчер что-нибудь принесет, и мы поговорим. Джон, ты голоден?

Брат покачал головой.

— Может, выпьешь чего-нибудь? Из старых запасов ничего не осталось, но наши роботы неплохо делают нечто вроде самогона. Если его правильно выдерживать и хранить, он вполне хорош. Мы пробовали делать вино, но безуспешно. Почва не та, и тепла не хватает. Скверное получается.

— Потом, — сказал Джон, — Сначала я вам расскажу. Потом можно будет и выпить.

— Ты нашел то зло, — проговорил Джейсон. — Несомненно. Мы знаем, что там есть некое зло. Несколько лет назад до нас дошли слухи. Никто не знал, что это и зло ли это на самом деле. Единственное, что мы знали, — у него дурной запах.

— Это не зло, — сказал Джон, — Нечто худшее, чем зло. Глубочайшее безразличие. Безразличие разума. Разум, утративший то, что мы называем человечностью. Или никогда ее не имевший. Но это не все. Я нашел людей.

— Людей! — вскричал Джейсон. — Не может быть! Никто понятия не имел…

— Разумеется, никто не знал. Но я их нашел. Они живут на трех планетах, близко друг от друга, и дела у них идут очень здорово, пожалуй даже слишком здорово. Они не изменились. Они такие же, какими были мы пять тысяч лет назад. Они прошли до логического конца тот путь, по которому мы шли пять тысяч лет назад, и теперь возвращаются на Землю. Они на пути к Земле.

В окна неожиданно ударили потоки воды, принесенные ветром. Ветер завыл и загулял среди карнизов.

— Гроза началась, — сказала Марта. — Какая сильная.

Глава 9

Она сидела и слушала голоса книг — или, скорее, голоса людей, что написали все эти книги. Странные, серьезные, далекие, звучащие из глубин времени; то было будто отдаленное бормотание голосов мудрых людей, без слов, но полное значения и мысли. Она никогда бы не поверила, сказала себе девушка, что может быть так. Деревья говорили словами, цветы несли смысл, и маленький лесной народец тоже часто с ней разговаривал, и в журчании реки и бегущих ручьев улавливались музыка и очарование, превосходящее всякое понимание. Но это потому, что они живые, — да, даже реку и ручейки можно считать живыми существами. Возможно ли, чтобы книги тоже были живыми?

Столько книг, целая комната, от пола до потолка ряды книг, и во много раз больше, сказал ей маленький забавный робот Тэтчер, хранится в подвальных помещениях. Но самым странным было то, что она могла думать о роботе как о забавном существе — почти так же как если бы он был человеком. «Здесь вы сможете проследить и нанести на карту путь, который проделал человек из самой темной ночи к свету». Сказал с гордостью, словно сам был человеком и один, с тревогой и надеждой, прошагал от начала до конца этот путь.

Голоса книг все звучали в сумраке комнаты, под стук дождя — приветливое бормотание, которое не должно никогда умолкать, призрачные разговоры писателей, чьи произведения стояли рядами вдоль стен кабинета. Игра ли воображения, спросила она себя, или другие тоже слышат их — слышит ли их иногда дядя Джейсон, когда сидит здесь? Она знала, что никогда не сможет спросить об этом. Может, она одна их слышит, как услышала голос старого Дедушки Дуба в тот далекий летний день, когда ее племя отправилось в страну дикого риса, или сегодня, когда она ощутила, что поднялись огромные руки и на нее снизошло благословение?

Она сидела перед раскрытой книгой за маленьким столиком в углу комнаты (не за тем большим столом, где дядя Джейсон писал свои хроники), слушая, как гуляет в карнизах ветер, глядя, как хлещет дождь за окнами, на которых Тэтчер раздвинул шторы. И незаметно перенеслась в какое-то другое место. А может, ей это только показалось? Множество людей, или по крайней мере тени множества людей, и множество других столов, и далекие-далекие времена и места, хотя казались они ближе, чем им полагалось быть, словно бы завесы времени и пространства стали тонкими и готовы растаять; и она сидела, наблюдая великое чудо: время и пространство почти исчезли, не разделяя людей и события, но соединяя их, словно все когда-либо случившееся произошло одновременно и в одном и том же месте, а прошлое придвинулось вплотную к будущему в пределах одной крошечной точки существования, которую для удобства можно было назвать настоящим. Испуганная происходящим, она тем не менее увидела за одно страшное, величественное мгновение все причины и следствия, все направления и цели, всю муку и счастье, которые побудили людей написать те миллиарды слов, что хранились в комнате. Увидела это все, не понимая, не успев и не будучи в состоянии понять, осознав лишь, что нечто, побудившее людей создать все произнесенные, начертанные, пылающие слова, являлось не столько результатом работы многих умов, сколько результатом воздействия образа существования на умы всего человечества.

Наваждение (если это было всего лишь наваждением) почти сразу же рассеялось. В дверь вошел Тэтчер с подносом и, тихими шагами подойдя к девушке, поставил поднос на стол.

— С некоторым опозданием, — извинился он, — Из монастыря прибежал Никодемус и попросил горячего супа, одеял и много других вещей, требующихся для раненого паломника.

На подносе были стакан молока, баночка варенья из дикого крыжовника, ломтики хлеба с маслом и кусок медового пирога.

— Не слишком большое разнообразие, — продолжал Тэтчер. — Не столь изысканно, как вправе ожидать гость в этом доме, но, занимаясь нуждами монастыря, я не успел должным образом все приготовить.

— Этого более чем достаточно, — сказала Вечерняя Звезда. — Я не ожидала подобной заботы. Ты был так занят, что не стоило себя утруждать.

— Мисс, — проговорил Тэтчер, — в течение столетий на мне лежала приятная обязанность вести здесь домашнее хозяйство в соответствии с определенными нормами, которые за это время ни разу не менялись. Я лишь сожалею, что заведенный порядок впервые был нарушен в первый же день вашего пребывания здесь.

— Ничего страшного, — ответила она, — Ты говорил о паломнике. Паломники часто приходят в монастырь? Я никогда о них не слыхала.

— Он — первый, — сказал Тэтчер. — И я не уверен, что он паломник, хотя именно так его назвал Никодемус. Несомненно, просто странник, хотя само по себе и это примечательно, поскольку прежде никогда не было странников — людей. Молодой человек, почти обнаженный, как говорит Никодемус, с ожерельем из медвежьих когтей на шее.

Она застыла, вспомнив мужчину, которого встретила утром на вершине утеса.

— Он серьезно ранен? — спросила она.

— Не думаю, — ответил Тэтчер. — Он хотел укрыться в монастыре от грозы. Открыл калитку, ее рванул ветер, и она его ударила. Ничего особенного с ним не случилось.

— Это хороший человек, — сказала Вечерняя Звезда, — и очень простой. Он даже не умеет читать. Считает, что звезды — всего лишь крошечные огоньки, светящиеся в небе. Но ему дано чувствовать дерево…

И замолчала, смутившись, потому что о дереве рассказывать нельзя. Нужно научиться следить за тем, что говоришь.

— Мисс, вы знаете его?

— Нет. По-настоящему не знаю. Сегодня утром я совсем недолго говорила с ним. Он сказал, что направляется сюда. Он что-то искал и полагал, что может найти это здесь.

— Все люди что-нибудь ищут, — произнес Тэтчер, — Мы, роботы, совершенно иные. Мы довольствуемся тем, что служим.

Глава 10

— Сначала, — рассказывал Джон Уитни, — я просто путешествовал. Это казалось чудесным всем нам, но мне почему-то думается, что мне — больше всех. Что человек может свободно передвигаться во Вселенной, что он может направиться, куда пожелает, казалось волшебством и было выше всякого понимания. А то, что он может делать это без каких-либо механизмов и инструментов, посредством силы, заключенной в нем самом и дотоле никому не известной, было просто невероятно, и я использовал эту силу, чтобы снова и снова доказать самому себе, что могу это делать, что это постоянная, неисчезающая способность, которой можно пользоваться по своему желанию, и что она наша по праву принадлежности к человеческому роду, а не дана откуда-то извне и не может быть отнята в мгновение ока. Вы никогда не пробовали, Джейсон, ни ты, ни Марта?

Джейсон покачал головой:

— Мы нашли кое-что иное. Возможно, не столь волнующее, но дающее глубокое удовлетворение. Любовь к Земле и чувство целостности, неразрывности, ощущение непрерывности жизни земной, житейской определенности.

— Пожалуй, я могу понять это, — сказал Джон. — То, чего у меня никогда не было, и, подозреваю, именно отсутствие его гнало меня все дальше и дальше, даже когда удовольствие от путешествия от звезды к звезде несколько потускнело. Хотя новое место по-прежнему способно взволновать меня — ибо нет двух похожих друг на друга мест. Что меня изумляло, что продолжает меня изумлять — так это огромное разнообразие, которое существует на свете, даже на планетах, геология и история которых очень похожи.

— Но почему, Джон, ты так долго ждал? Не давал знать о себе. Ты говорил, что встречался с другими и они тебе сказали, что мы по-прежнему на Земле.

— Я думал об этом, — ответил Джон. — Я много раз думал о том, чтобы вернуться домой и встретиться с вами. Но я бы прибыл с пустыми руками. Речь не о вещах, мы теперь знаем, что они не в счет. Но не было ничего, что бы я узнал, ничего нового, что бы я понял. Горстка рассказов о том, где был и что видел, только и всего. Блудный сын…

— Но тебя всегда ждал радушный прием. Мы тебя ждали и спрашивали о тебе.

— Я не понимаю одного, — сказала Марта. — Почему о тебе не было никаких известий? Ты говоришь, что встречался с другими, и никто о тебе не слышал, никогда, ничего. Ты просто бесследно исчез.

— Я был очень далеко, Марта. Гораздо дальше, чем большинство остальных. Я бежал со всех ног. Не спрашивайте почему; я сам себя спрашивал и не нашел ответа. Вразумительного ответа. Те же, с кем я встречался — всего двое или трое, да и то совершенно случайно, — мчались так же, как и я. Как стайка ребятишек, попавшая в незнакомое чудесное место, где так много интересного, что страшно что-нибудь упустить. И бегут во весь дух, и говорят себе, что, когда посмотрят все, вернутся в то единственное место, которое лучше всех; и, возможно, знают, что никогда не вернутся, поскольку им кажется, что самое лучшее место всегда чуть впереди; и они одержимы мыслью, что, остановившись, не найдут его. Я понимал, что делаю, и знал, что это глупо, и утешался только тем, что я не один такой.

— Однако, — сказал Джейсон, — ты нашел людей. Потому что забрался так далеко.

— Верно, — ответил Джон, — но у меня не было такой цели. Я на них наткнулся случайно. Я их не разыскивал. Я ощутил Принцип, который искал.

— Принцип?

— Даже не знаю, Джейсон, как вам рассказать, — в языке, думаю, не существует нужных слов. Я просто не в состоянии точно объяснить… Возможно, никому не дано знать, что это такое. Помнишь, ты сказал, что ближе к центру Галактики находится зло. Это зло и есть Принцип. Люди, которых я там встречал, тоже его ощущали и, видимо, кое-что рассказали другим. Однако слово «зло» неверно; в действительности это не зло. Если его ощутить, почуять, почувствовать издалека…

Принцип имеет запах зла, нечеловеческий, безразличный. По нашим стандартам он слеп и не наделен разумом. У него нет ни цели, ни единого мыслительного процесса, который мог бы быть приравнен к деятельности человеческого мозга. В сравнении с ним паук является нашим кровным братом, и разум его на одном уровне с нашим. Принцип знает все, что только можно знать. И знание его выражается в столь нечеловеческих терминах, что мы не смогли бы даже приблизительно понять самый простейший из них. Он находится там, зная все, и знание его столь леденяще верно, что ты бросаешься прочь. Он не ошибается ни на йоту. Я назвал его нечеловеческим, и, возможно, именно эта способность быть всегда совершенно правым, абсолютно точным и делает его таковым. Ибо, как бы ни гордились мы своим разумом и пониманием, никто из нас не может искренне и со всей уверенностью сказать, что прав всегда и во всем.

— Но ты говорил, что нашел людей и что они возвращаются на Землю, — сказала Марта. — Не расскажешь ли ты нам о них? И когда они вернутся…

— Дорогая, — мягко произнес Джейсон, — я думаю, прежде чем перейти к людям, у Джона есть еще много о чем рассказать нам.

Джон поднялся из кресла, подошел к залитому дождем окну и выглянул наружу, затем вернулся и остановился перед Джейсоном и Мартой, сидевшими на кушетке.

— Джейсон прав, — сказал он, — Я так долго ждал возможности кому-нибудь рассказать, с кем-нибудь разделить мои мысли. Возможно, я не прав. Я так долго об этом размышлял, что, может, и сам запутался. Я бы хотел, чтобы вы оба меня выслушали, — Джон снова сел в кресло, — Попробую изложить все предельно объективно. Вы понимаете, что я никогда не видел эту штуку, этот Принцип. Возможно, я даже рядом с ним не был. Но был достаточно близко, чтобы знать, что он есть, и чтобы почувствовать, что это за штука. Конечно, я его не понял, даже не пытался понять, для этого я слишком мал и слаб. Это-то меня больше всего и мучило — сознание своей малости и слабости, и не только собственной, но и всего человечества. Нечто, уравнивавшее человека с микробом, даже с чем-то меньшим, нежели микроб. Понимаешь, что тебя, отдельного человека, он не в состоянии заметить, хоть есть свидетельства, по крайней мере мне так кажется, что он способен заметить и действительно заметил человечество.

Я подобрался к нему так близко, как только мог. Я съеживался перед ним. Все это припоминается как-то смутно. Возможно, я был слишком близко. Но мне надо было знать, понимаете? И теперь я уверен: он там, и он наблюдает, и он — знает. Он может действовать, хотя я склонен думать, что торопиться он бы не стал.

— Как действовать? — спросил Джейсон.

— Не знаю, — ответил Джон. — Ты должен понять, все это только впечатление, мысленное. Ничего зрительного. Ничего, что бы я видел или слышал. Именно поэтому его так трудно описать. Как описать реакции человеческого мозга? Как передать эмоциональное воздействие этих реакций?

— До нас доходили слухи, — Джейсон обратился к Марте: — Кто-то говорил… Ты не помнишь, кто это был? Кто-то, кто находился так же далеко, как Джон, или почти так же…

— Не стоило забираться так далеко, — сказал Джон, — Можно ощутить с гораздо большего расстояния. Я намеренно старался подобраться поближе.

— Не помню, кто это был, — ответила Марта. — Говорили двое или трое. Не сомневаюсь, это сведения из вторых рук. Слух, передаваемый от одного к другому, многих ко многим. О том, что в центре Галактики находится некое зло, что кто-то на него натолкнулся. Но его никто не исследовал. Наверное, боялись.

— Что верно, то верно, — отозвался Джон, — Я очень боялся.

— Ты называешь его Принципом, — сказал Джейсон. — Странное название. Почему Принцип?

— Так мне подумалось, когда я был с ним рядом, — ответил Джон. — Он со мной не общался. Возможно, он меня даже не замечал, не знал, что я существую. Крошечный микроб…

— Но — Принцип? Это же предмет, существо, организм? Довольно странно называть так существо или организм.

— Я не уверен, Джейсон, что это существо или организм. Это просто нечто. Возможно, сгусток разума. А какую форму может принять сгусток разума? На что он похож? Можно ли его увидеть? Это облако, или поток газа, или триллионы крошечных пылинок, танцующих в свете солнц, находящихся в центре Галактики? Почему я назвал его Принципом? Я не могу сказать. Тут нет логики. Просто я чувствовал, что это. Основной принцип Вселенной, ее направляющая сила, ее мозговой центр, то, что делает Вселенную единым целым и приводит ее в действие, — сила, заставляющая электроны вращаться вокруг ядра, а галактики — вокруг их центров, сила, удерживающая все и вся на своих местах.

— Ты мог бы точно указать его местоположение? — спросил Джейсон.

Джон покачал головой:

— Это невозможно. Ощущение Принципа, казалось, было везде. Оно исходило отовсюду. Смыкалось вокруг. Окутывало и поглощало. Не было никакого направления. И там столько солнц и столько планет. Битком набито. Солнца друг от друга на расстоянии меньше одного светового года. В большинстве своем старые, и большая часть планет мертва. На некоторых из них развалины того, что когда-то, видимо, было великими цивилизациями, но все они погибли…

— Может быть, это одна из тех цивилизаций…

— Может быть, — сказал Джон. — Я поначалу так и думал: одной из этих древних цивилизаций удалось выжить. И разум ее превратился в Принцип. Но для проявления и развития Принципа нужно больше времени, чем весь период существования Галактики. Я не знаю, как это объяснить. Только силой этого разума или тем, насколько он нам чужд. В космосе повсюду встречаются формы разумной жизни, отличные от нас, и эти отличия делают их чуждыми нам. Но Принцип нам страшно чужд. И это наводит на мысль о том, что зародился он вне Галактики и во время, предшествующее ее появлению. Зародился во времени и месте, столь разнящихся с нашей Галактикой, что постичь его невозможно. Я полагаю, ты знаком с теорией стационарной Вселенной?

— Да, конечно, — сказал Джейсон, — Вселенная не имеет ни начала, ни конца, она находится в состоянии непрерывного созидания, образуется новая материя, появляются новые галактики, старые погибают. Однако специалисты по космологии еще до исчезновения людей установили, что эта теория несостоятельна.

— Я знаю, — сказал Джон. — И все же одна надежда… Люди из философских соображений упрямо цеплялись за эту концепцию. Она была столь красива, столь величественна и внушала такое благоговение: предположим, что Вселенная гораздо больше, чем кажется, что мы видим лишь малую ее часть, крошечный прыщик на коже этой большой Вселенной, и этот крошечный прыщик находится в стадии, которая заставляет нас думать не о стационарной Вселенной, а о развивающейся.

— И ты считаешь, что они были правы?

— Возможно. Стационарное состояние дало бы Принципу время, необходимое для его появления. До этого Вселенная, возможно, находилась в состоянии хаоса. Принцип мог быть той созидающей силой, которая все расставила по своим местам.

— Ты в это веришь?

— Да, верю. У меня было время подумать, я собрал все воедино. Теперь я в этом убежден. Не имею ни малейших доказательств. Ни крупицы информации. Но эта мысль укрепилась в моем сознании, и я не могу от нее избавиться. Я говорю себе, что ее внедрил Принцип, внушил ее мне. Только так я могу это объяснить. Но Принцип, вне всякого сомнения, понятия не имел обо мне.

— Ты говоришь, что находился близко от него.

— Настолько близко, насколько хватило храбрости. Мне все время было страшно. Пока не добрался до точки, откуда бежал.

— Где-то по дороге ты нашел людей. Ты бы никогда не нашел их, если б не гонялся за этой штукой, которую зовешь Принципом.

— Джейсон, — сказала Марта, — похоже, на тебя все это не произвело особого впечатления. Что с тобой? Вернулся твой брат…

— Прошу прощения, — ответил Джейсон. — Пожалуй, я еще не осознал всего. Возможно, в глубине души я испытываю ужас, и, называя его «этой штукой», я отталкиваю его от себя.

— То же было и со мной, — сказал Джон Марте, — Поначалу. Но я это преодолел. И верно, я бы никогда не нашел людей, если бы не искал Принцип. Это слепая случайность, что я нашел их. Я уже двинулся обратно и прыгал с планеты на планету, но, думаю, вы знаете, что надо с предельной осторожностью выбирать планеты. Ты можешь выбрать те, что кажутся лучше, есть много ориентиров. Однако у планеты могут обнаружиться особенности, которых ты не знал, поэтому всегда надо иметь в запасе планету-другую, чтобы переместиться в другое место. У меня были такие запасные варианты. Я попал на планету если и не смертельную для меня, то по крайней мере чрезвычайно неудобную. Я быстро перескочил на другую и тут-то нашел людей. Это планета, расположенная очень близко к Принципу, и я удивлялся, как они могут жить так близко и совершенно не обращать внимания на него или делать вид, что не обращают. Может, они к нему привыкли, хотя к такой вещи нелегко привыкнуть. Спустя какое-то время я понял, что они его не замечают. У них не развились парапсихологические способности, как у нас. Они понятия не имели, что там такое.

Мне повезло. Я материализовался в открытом поле… «материализовался», конечно, не то слово, но у нас нет более подходящего. Нелепо, когда человек может что-то делать и не знает слова для того, чтобы это как-то назвать. Джейсон, ты, случайно, не знаешь, разобрался ли кто-нибудь в том, что же, в сущности, происходит, когда мы путешествуем среди звезд?

— Не знаю, — ответил Джейсон. — Думаю, нет. Может, Марта знает лучше меня. Она постоянно разговаривает с остальными и знает все новости.

— Некоторые пытались разобраться, — сказала Марта, — но ничего не добились. Это было давно. Не думаю, чтобы кто-то долго упорствовал. Сейчас они просто принимают все как должное, никого больше не заботит, как и почему это происходит.

— Может, оно и хорошо, — сказал Джон. — Как бы то ни было, я мог промахнуться. Прибыл бы в густонаселенное место, кто-нибудь бы увидел, что я появился ниоткуда. Или же, через столько столетий увидев людей, признал их за бывших землян и поспешил бы к ним в объятия. Хотя я совсем не искал их. Вот уж о чем думать не думал.

Однако я появился в чистом поле и в некотором отдалении от людей. Я решил, что это люди, фермеры, которые работали с большими самоходными сельскохозяйственными орудиями. Я понял, что если это и люди, то не нашего клана, ведь мы уже тысячи лет не имеем дела с самоходными машинами. Мне пришло в голову, что эти люди в свое время были унесены с Земли, и от этой мысли я ощутил слабость в коленях и восторг в душе. Хотя я сказал себе, что, очевидно, обнаружил еще одну расу гуманоидов. Но это тоже было маловероятно. Во всей Галактике никто не нашел другой расы людей. Или уже нашли? Я так долго отсутствовал…

— Нет, не нашли, — ответила Марта. — Множество других существ, но не гуманоидов.

— И у них были машины. Хотя мы уже встречались с другими технологическими расами, но их техника сложна и фантастична. Мы даже не в состоянии понять принцип ее действия или назначение. Казалось абсурдным, что я натолкнулся еще на одну гуманоидную расу, имеющую машинную технологию. Единственный, стало быть, вывод: передо мной люди. Поняв это, я стал несколько осмотрительнее. Пусть мы одной крови, но между нами пять тысяч лет, а за пять тысяч лет, напомнил я себе, мы могли стать абсолютно чужими друг другу. А вступать в контакт с чужаками надо очень осторожно.

Не стану рассказывать вам обо всем, что случилось. Может быть, позднее. Я склонен думать, что справился со своей задачей хорошо. Хотя, пожалуй, мне просто повезло. Фермеры меня приняли за странствующего ученого с какой-то из трех планет, где обитает человечество, — за ученого, который слегка не в своем уме и занят такими вещами, на которые ни один нормальный человек и внимания-то обращать не станет. Я это понял и стал им подыгрывать; все пошло гладко. Мои промахи казались им всего лишь чудачеством. К счастью, они изъяснялись на английском, пусть и отличном от того языка, на котором говорим мы. Скрываясь за приписанным мне по ошибке образом, я смог побывать во многих местах и разобраться, что к чему, понять их общество, их замыслы относительно будущего.

— И все это оказалось не очень симпатичным, — сказал Джейсон.

Джон взглянул на него с изумлением.

— Откуда ты знаешь?

— Ты говорил, что у них по-прежнему машинная технология. Наверное, в этом суть. Когда все утряслось, они продолжали двигаться по тому же пути, что прежде на Земле.

— Ты прав, — сказал Джон. — Им, очевидно, потребовалось немного времени, чтобы, как ты говоришь, все утряслось. После того как они в мгновение ока очутились на другой планете, точнее, на других планетах в неведомой части космоса, они сориентировались, организовались и снова пошли по прежнему пути. Разумеется, им пришлось начать с нуля, однако технические знания и нетронутые запасы природных ресурсов помогли им. Более того, они наделены той же продолжительностью жизни, что и мы. Многие из них погибли в первые годы, но многие выжили, и среди них люди, обладающие знаниями, необходимыми для создания новой технологии. Представь себе, что квалифицированный, опытный инженер или эрудированный, одаренный воображением ученый живут несколько веков. Гении не умирают, но продолжают быть гениями. Инженеры строят и проектируют на протяжении веков. Создатель теории сохраняет молодость, необходимую для работы. Но есть во всем этом один очень крупный недостаток. Присутствие людей с огромным опытом отрицательно сказалось бы на молодых, порождая консерватизм, невосприимчивость к новым идеям. У людей хватило здравого смысла это осознать и снабдить социальную структуру элементами компенсации.

— Ты узнал что-либо о сроках? Как быстро они продвигались вперед?

— Разумеется, ничего определенного. Но примерно сто лет на то, чтобы утвердиться как жизнеспособное общество, и лет триста, чтобы восстановить технологическую структуру, существовавшую здесь, на Земле. Они все строили с нуля, но приходилось бороться со старением. Не прошло и тысячи лет, как люди, живущие на трех разных планетах, на расстоянии менее одного светового года друг от друга, узнали об этом. И очень быстро были разработаны и построены космические корабли; человечество опять воссоединилось. Физические контакты и торговля дали новый толчок развитию техники, поскольку, существуя эту тысячу лет отдельно друг от друга, они развивались в области технологии по-разному. К тому же они владели ресурсами сразу трех планет, а не одной, и это было явное преимущество. В результате произошло слияние трех отдельных культур в нечто вроде единой суперкультуры, имеющей общие корни.

— У них не развились парапсихологические способности? Никаких признаков?

Джон покачал головой:

— Они к ним так же глухи, как и прежде. Чтобы эти способности развились, нужно не только время. Очевидно, необходим иной взгляд на вещи, снятие гнета технологического развития. Это бремя, которое легло не только на весь род людской, но и на каждого отдельного человека.

— А их технология?

— Нам с тобой она показалась бы отвратительной. Не зная ничего иного, видя в ней единственную цель, они, по всей вероятности, считают ее расчудесной. Ну, если не чудесной, то по крайней мере удовлетворительной. Для них она означает свободу — свободу возвыситься над окружающей средой и подчинить ее своим целям. Мы бы в ней задохнулись.

— Но они должны думать о прошлом, — проговорила Марта. — Их перемещение с Земли произошло относительно недавно. Должны быть записи. Все эти годы они наверняка размышляли над тем, что с ними произошло и где осталась Земля.

— Записи сохранились, — сказал Джон. — В них правда перемешана с домыслами, потому что лишь спустя много лет они обратились к бумаге. К тому времени воспоминания о происшедшем затуманились и никто уже не мог с точностью сказать, что же именно случилось. Хотя они не переставали задаваться вопросами, выдвинули великолепные теории, но так и не пришли к окончательному выводу. А у тебя, Джейсон, есть записи, которые начал наш дед. Ты их ведешь по-прежнему?

— Время от времени, — ответил Джейсон, — Бывает, что писать особенно не о чем.

— Наши записи, — продолжал Джон, — сделаны с ясным намерением, спокойно и не торопясь. Мы не пережили никакого перемещения; нас оставили здесь. Но его пережили другие. Трудно представить, как это было. Что значит оказаться на планете, похожей на Землю, но и совершенно иной. Оказаться там без пищи, без вещей, без крова. Стать первооткрывателями в мгновение ока, при самых неблагоприятных обстоятельствах. Они были испуганы, растеряны и, что хуже всего, совершенно сбиты с толку. Человеку чрезвычайно важно объяснить, что с ним происходит, а они не могли найти никакого объяснения. Словно какое-то колдовство, очень злобное, жестокое. Удивительно, что кто-то из них выжил. И они по сей день не знают, почему и как это случилось. Мне кажется, я знаю причину.

— Ты имеешь в виду Принцип?

— Возможно, это всего лишь моя фантазия, — сказал Джон. — Может, я пришел к этой мысли только потому, что не видел никаких других объяснений. Если бы люди имели парапсихологические способности и знали о существовании Принципа, они бы сделали тот же вывод. Из чего вовсе не следует, что мы действительно правы. Я уже говорил: вряд ли Принцип знал обо мне. Я не уверен, что он способен заметить отдельного человека. Так человек не замечает существования микроба, хотя и способен к чрезвычайно тонкому восприятию. Но Принцип скорее обратил бы внимание на большое число людей, на какие угодно существа, но именно в большом количестве, заинтересовавшись, например, социальной структурой этой массы или направлением их интеллектуального развития. Я полагаю, чтобы привлечь его внимание, ситуация должна быть уникальна. Я бы сказал, что пять тысяч лет назад человечество, в полном расцвете технологического развития и со своим материалистическим мировоззрением, должно было казаться уникальным. Возможно, некоторое время Принцип нас изучал, недоумевая и, может быть, несколько опасаясь, что со временем мы можем нарушить установленный порядок во Вселенной. Этого он не хотел. Поэтому, думаю я, он сделал с нами именно то, что сделали бы люди, обнаружив новый штамм вируса. Вирус поместили бы в пробирки и подвергли анализу, пытаясь определить, как он поведет себя в различных условиях. Принцип отправил человечество на три планеты и стал наблюдать, сохранится ли чистота штамма. Культуры трех планет, разумеется, отличались друг от друга, но при всем своем отличии все три являлись технологическими и материалистичными и впоследствии без труда объединились в суперкультуру.

— Не знаю почему, — произнес Джейсон, — но когда ты говоришь о людях, у меня появляется чувство, будто ты описываешь не человечество, а какую-то чудовищную расу инопланетных существ.

— Я боюсь, — сказал Джон. — И пожалуй, не какого-то отдельно взятого аспекта их культуры — некоторые из них могут быть очень даже приятны, — но скрытого в ней чувства высокомерия. Не силы и могущества, хотя они тоже присутствуют, но неприкрытого высокомерия вида, который все почитает своей собственностью.

— И все же, — сказала Марта, — это люди. Мы так долго думали о них, беспокоились, мучились вопросом, что с ними случилось. Мы должны быть счастливы, что нашли их, счастливы, что у них хорошо идут дела.

— Должны, — проговорил Джейсон, — но я почему-то не могу. Джон сказал, они возвращаются на Землю. Мы не можем позволить им этого. Что они сделают с Землей, с нами?

— Может быть, нам придется ее покинуть, — ответила Марта.

— Мы не можем этого сделать, — сказал Джейсон. — Земля — часть нас самих. И не только нас с тобой, но и других тоже. Земля — наш якорь; она удерживает нас вместе — всех нас, даже тех, кто никогда на ней не был.

— Зачем им понадобилось искать Землю? — спросила Марта, — Как они, затерянные среди звезд, сумели найти Землю?

— Не знаю, — ответил Джон, — Но они умны. Чересчур умны. Их астрономия, их науки превосходят все, о чем земляне когда-либо осмеливались мечтать. Каким-то образом им удалось нащупать среди звезд и определить солнце своих предков. И у них есть корабли. Они уже добрались до других близлежащих солнц, исследуя их и пользуясь ими.

— Дорога сюда неблизкая, — сказал Джейсон. — Мы успеем что-нибудь предпринять.

Джон покачал головой:

— Скорость их кораблей во много раз превышает скорость света. Разведывательный корабль уже год в пути. Он может прибыть не сегодня-завтра.

Глава 11

Из записи в журнале от 19 апреля 6135 года:

…Сегодня мы посадили деревья, которые принес Роберт. С исключительной бережностью мы посадили их на небольшой возвышенности, что находится на полпути между домом и монастырем. Работали, конечно, роботы, но мы тоже присутствовали и руководили — чего, впрочем, совершенно не требовалось. Там были Марта, я и Роберт, потом прибыли Эндрю и Маргарет с детьми. Словом, получился хороший праздник.

Хотелось бы знать, приживутся ли деревья. Не в первый раз мы пытаемся сажать инопланетные растения на Земле. Джастин, например, принес откуда-то с Полярной звезды горсть хлебных зерен, были клубни, которые собрала Силия. И то и другое пришлось бы кстати, добавив разнообразия нашей пище, однако у нас ничего не вышло. Зерна протянули несколько лет, с каждым разом давая все меньший урожай, пока наконец, высадив то немногое, что имели, мы не увидели даже всходов. Вероятно, нашей почве чего-то недостает, возможно, отсутствуют минералы, бактерии либо микроскопические животные формы жизни, которые необходимы инопланетным растениям.

Мы, разумеется, будем заботиться о деревьях и внимательно наблюдать за ними. Если они приживутся, это будет замечательно. Роберт называет их музыкальными деревьями и говорит, что на его родной планете они растут огромными рощами и в вечерние часы дают концерты. Но кому? На их планете нет никакой разумной формы жизни, способной оценить хорошую музыку. Возможно, они играют для себя или для соседей, и вечерами одна роща слушает другую, оценивая ее по достоинству.

Вероятно, могут быть и иные причины, которых Роберт не понял, довольствуясь тем, что сидел и слушал музыку. Мне тоже их не понять. Наш опыт и история слишком малы, чтобы объяснить иные формы жизни, обитающие в нашей Галактике.

Роберт принес на Землю с полдюжины деревьев, маленькие побеги высотой фута в три. Выкопал он их чрезвычайно осторожно, корни обернул собственной одеждой и на Земле объявился совершенно голым. Моя одежда ему великовата, однако, всегда готовый посмеяться, в том числе и над собой, он ничего не имеет против. Роботы сейчас готовят ему гардероб, и он покинет Землю, экипированный лучше, чем прежде.

У нас нет никаких оснований надеяться, что деревья примутся, но очень хочется надеяться. Я так давно не слышал никакой музыки, что трудно даже вспомнить, что это такое. Ни у меня, ни у Марты совершенно нет музыкальных способностей. Лишь двое из наших обладали музыкальным слухом, но они давным-давно покинули Землю. Много лет назад, охваченный грандиозной идеей, я прочитал достаточно книг, чтобы постичь кое-какие основы игры на музыкальных инструментах, и засадил роботов за их изготовление. Результат оказался не слишком блестящим, а играли они еще хуже. По всей видимости, роботы — по крайней мере наши — имеют не больше музыкальных способностей, чем я. В дни моей молодости музыка записывалась при помощи электронной аппаратуры, но после Исчезновения оказалось совершенно невозможным воспроизвести ее. По правде говоря, мой дед, собрав книги и произведения искусства, не взял в коллекцию ни единой записи. Но мне кажется, что в одном из подвалов хранится значительное собрание партитур — старик, видимо, надеялся, что в будущем найдутся музыкально одаренные люди, которым они пригодятся…

Глава 12

Он знал, что такое музыка, и был ею очарован; порой она чудилась ему в шелесте листвы на ветру или в серебряном звоне бегущей по камням воды. Но никогда в жизни не доводилось ему слушать музыку, подобную этой.

Он помнил, как старый Джоуз садился по вечерам у порога своей хижины, прилаживал под подбородком скрипку и водил смычком по струнам, порождая радость или печаль, а порой просто чарующую мелодию.

— Играю я уже неважно, — говаривал он. — Пальцы мои уже не так ловко танцуют по струнам, и рука, держащая смычок, отяжелела. Она должна бабочкой порхать над струнами — вот так.

Однако мальчику, сидящему на еще теплом от солнца песке, эта музыка казалась чудесной. На высоком холме позади хижины койот поднимал к небу морду и выл под звучание скрипки, повествуя о пустынности холмов, и моря, и пляжа, словно, кроме него, старика со скрипкой да сидящего на корточках паренька, вокруг не осталось ничего живого, одни пни да древние холмы, виднеющиеся в сумерках.

Еще были охотники на буйволов со своими барабанами, трещотками и свистками из оленьей кости, и он вместе с другими плясал в сильнейшем возбуждении, которое, как он чувствовал, уходило корнями в далекое прошлое.

Но здесь звучала не скрипка, не свисток из оленьей кости, не барабан; эта музыка наполняла собою весь мир и гремела под небесами, она захватывала человека и уносила с собой, затопляла его, заставляла забыть о собственном теле, влиться всем существом в узор, который она создавала.

Какая-то часть его сознания оставалась свободной и озадаченно и изумленно тянулась навстречу звучащему волшебству, снова и снова повторяя: музыку создают деревья. Маленькая группка деревьев на холме — они кажутся призрачными в вечернем свете, когда все вокруг так чисто и свежо после дождя, белые, как березы, но выше, чем обычно бывают березы. Деревья, у которых есть барабан, и скрипка, и свисток из оленьей кости, и еще много-много чего, и они объединяют все это, пока не заговорит само небо.

Он заметил, что кто-то прошел через сад и остановился рядом, но юноша не повернулся взглянуть, кто это, поскольку на холме, где стояли деревья, что-то было неладно. Невзирая на всю красоту и мощь, в музыке было нечто неправильное, и, если бы удалось это исправить, музыка стала бы совершенной.

Езекия протянул руку и осторожно поправил повязку на щеке юноши.

— Теперь вы хорошо себя чувствуете? — спросил он, — Вам лучше?

— Замечательно, — ответил тот, — но что-то не так.

— Все как положено, — сказал Езекия. — Редко бывало лучше. И это одна из старых композиций, не экспериментальная…

— В ней есть какой-то недуг.

— Некоторые деревья уже состарились и умирают, — сказал Езекия. — Может быть, они играют не так, как в былые дни, но все равно хорошо. И там есть молодые побеги, которые еще не приобрели сноровки.

— Почему им никто не поможет?

— Им невозможно помочь. Никто не знает — как. Все на свете старится и умирает, вы — от старости, я — от ржавчины. Это не земные деревья. Их много веков назад принес один из тех, кто путешествует к звездам.

Вот опять, подумал молодой человек, говорят о путешествии к звездам. Охотники на буйволов рассказывали, что есть мужчины и женщины, которые отправляются к звездам, и сегодня утром об этом упомянула девушка, с которой он говорил. Девушка-то должна знать — ведь она может разговаривать с деревьями. Интересно, подумал он, говорила ли она когда-нибудь с призрачными деревьями на холме?

Она может говорить с деревьями, а он может убивать медведей, и неожиданно в памяти всплыл миг, когда в балке поднялся на дыбы тот последний медведь. Но теперь, по какой-то странной причине, это был совсем не медведь, а деревья на холме, и появилось то же чувство: будто он выходит из собственного тела и с чем-то соприкасается. Но с чем? С медведем? С деревьями?

Затем все исчезло, он опять вернулся в свое тело, и все стало правильно и хорошо. Музыка наполняла собою мир и гремела под небесами.

Езекия сказал:

— Вы ошибаетесь насчет деревьев. В них не может быть никакого недуга. Мне кажется, именно сейчас они играют как никогда.

Глава 13

Ночью Джексон проснулся и заснуть снова уже не смог. Он знал, что не тело его пренебрегает сном; это его ум, переполненный думами и дурными предчувствиями, отказывался отдыхать.

В конце концов он встал и начал одеваться.

— Что такое, Джейсон? — спросила Марта со своей кровати.

— Не спится, — ответил он. — Пойду пройдусь.

— Надень плащ. Ветер ночью холодный. И постарайся не беспокоиться. Все образуется, все будет хорошо.

Спускаясь по лестнице, он подумал, что Марта не права и знает, что не права. Ничего не образуется. Стоит людям вернуться на Землю — и жизнь непременно изменится, она уже никогда не будет такой, как прежде.

Когда он вышел во внутренний дворик, из-за угла кухни показался старый Баусер. Не было ни молодого пса, который обычно сопровождал его на прогулках, ни остальных собак.

Либо они где-то спали, либо отправились охотиться на енота, а может быть, учуяли мышей в кукурузных снопах. Ночь была тиха, прохладна и исполнена чувства, одновременно холодного и печального. На западе над темной массой поросшего лесом утеса на другом берегу Миссисипи висел тонкий месяц. В воздухе стоял слабый запах опавших листьев.

Джейсон пошел по тропинке, ведущей к оконечности мыса и слиянию рек. Старый пес увязался за ним. Месяц светил совсем тускло, хотя, сказал себе Джейсон, свет им и не нужен. Он столько раз ходил этой тропинкой, что нашел бы ее даже в темноте.

Земля спокойна, подумал он, не только здесь, но и повсюду. Спокойна и отдыхает после тех бурных столетий, когда человек вырубал деревья, вырывал из ее недр минералы, распахивал прерии, строил дома на ее широких просторах и вылавливал рыбу в ее водах. Неужели после краткого отдыха все начнется сначала? Направляющийся к Земле корабль послан, чтобы отыскать старушку Землю, удостовериться, что астрономы не ошиблись в своих расчетах, осмотреть и доставить назад сообщение. А потом, подумал Джейсон, что будет потом? Не предъявят ли люди права на свою собственность? Хотя он очень сомневался в том, чтобы человек действительно был когда-либо истинным собственником Земли. Правильнее было бы сказать, что люди захватили ее, отняв у других существ, имевших на нее столько же прав, но не обладавших разумом, умением или достаточной силой, чтобы эти права отстаивать. Человек был скорее бесцеремонным, высокомерным захватчиком, а не владельцем, хозяином. Он одержал победу силой разума, которая может быть не менее отвратительна, чем сила мускулов, создавая собственные правила, ставя свои цели, устанавливая свои собственные ценности и полностью игнорируя все прочее, что было живого на Земле.

Из дубовой рощи поднялась неслышная тень и проплыла вниз, в глубокую лощину, где ее поглотили тьма и безмолвие, частью которых она была. Сова, сказал себе Джейсон. Совы здесь водились во множестве, но днем они прятались. Что-то прошелестело в листьях. Баусер поднял одно ухо и принюхался, но то ли был слишком мудр, то ли слишком стар и тяжел на подъем, чтобы броситься вдогонку. Ласка, скорее всего, а может быть, норка; хотя для норки, пожалуй, далековато от воды.

Человек узнает своих соседей, подумал Джейсон, когда перестает на них охотиться. В былые времена он вместе с другими ходил на охоту, дичи тогда было много. Они называли это спортом или развлечением — мягкое обозначение той жажды крови, которую человек принес с доисторических времен, когда охота была средством для поддержания жизни. Человек — родной брат других хищников и, подумал Джейсон, самый большой хищник из всех. Теперь таким, как он, не было нужды охотиться на своих братьев, обитателей лесов и болот. Мясом их обеспечивали стада коров и овец, хотя, как он полагал, употребляя в пищу даже такое мясо, человек не перестает быть хищником. Если бы кому-то взбрело в голову поохотиться, ему пришлось бы вернуться к луку со стрелами и копью. Ружья по-прежнему лежали в своих чехлах, и роботы тщательно их чистили, однако запас пороха давно иссяк, а чтобы возобновить его, потребовалось бы прочесть немало книг и затратить много усилий.

Тропинка поднялась на холм, к небольшому полю, где в снопах стояла кукуруза и на земле еще лежали тыквы. Через день-два роботы уберут тыкву, а кукуруза, вероятно, так и останется лежать в снопах, пока не закончатся остальные осенние работы. Ее можно будет свезти в хранилище позже или лущить прямо в поле уже после того, как выпадет снег.

Снопы в тусклом лунном свете показались Джейсону похожими на индейские вигвамы. Он подумал о том, отнесли ли роботы в лагерь Горация Красное Облако пшеничную и кукурузную муку, ветчину и все, что он распорядился туда доставить. Скорее всего, да. Роботы чрезвычайно аккуратны во всем, и он в который раз уже задал себе вопрос, что же они находят в том, чтобы заботиться о нем и о Марте, работать по дому и на ферме. И, коли на то пошло, что вообще важно для роботов? Езекия и прочие, что живут в монастыре, роботы, которые строят нечто непонятное выше по течению реки… Этот вопрос, как он понимал, восходит к древним соображениям выгоды, которые в свое время безраздельно владели человечеством. Ничего не делать, если от этого нет материальной отдачи. Старая привычка, старый образ мыслей, и Джейсон слегка устыдился этого.

Если люди опять завладеют Землей, снова утвердятся соображения выгоды и основывающиеся на ней философские концепции. Земля, если не считать пользы, извлеченной из пяти тысяч лет свободы от человеческой чумы, окажется не в лучшем положении, чем прежде. Маловероятно, чтобы у них не возникло желания завладеть ею вновь. Они, конечно, поймут, что основные ресурсы Земли исчерпаны, но могут отбросить даже это соображение. Может быть (Джон ничего об этом не говорил), многие из них испытывают страстное желание вернуться на планету своих предков. Пять тысяч лет — достаточный срок, чтобы они стали считать планеты, на которых сейчас живут, своим домом, но кто их знает? В лучшем случае на Землю могут хлынуть потоки туристов и паломников, жаждущих поклониться родине человечества.

Он миновал кукурузное поле и пошел вдоль узкого гребня туда, где утес нависал над местом слияния рек. В лунном свете реки казались дорогами из сияющего серебра, проложенными сквозь темные леса долины. Он уселся на большой камень, на котором сидел всегда, закутался от холодного ночного ветра в свой тяжелый плащ. Сидя в тишине, в полном одиночестве, он подивился тому, что оно его не гнетет. Ибо здесь мой дом, подумал он, а в стенах своего дома никто не может быть одинок.

Потому-то он и ждал прибытия людей с ужасом. Они вторгнутся в его дом, на землю, которую он сделал своей; своей настолько же, насколько все остальные животные считают своей территорию, где обитают. Не на основании человеческого права, не в силу какого-либо чувства собственности, но просто по праву жизни.

Этого нельзя позволить, сказал он себе. Нельзя позволить им вернуться и снова изгадить Землю. Нельзя, чтобы они опять отравили ее своими машинами. Он должен найти способ, как их остановить, — но он знал, что такого способа нет. Один-единственный и очень старый человек не может противостоять человечеству; может, и права не имеет. У них всего три планеты, и Земля станет четвертой, а у тех, кто не попал в унесшую остальных сеть, в распоряжении вся Галактика, даже, может быть, Вселенная.

Он Галактику не освоил: ни он, ни Марта. Здесь их дом, не эти несколько акров, но вся Земля. А индейцы с озера Лич?

Что будет с ними? С ними и с их образом жизни? Еще одна резервация? Еще одна тюрьма?

У него за спиной из-под чьей-то ноги покатился вниз по склону камень. Джейсон вскочил.

— Кто там? — громко спросил он.

Это мог быть медведь. Мог быть олень.

— Езекия, сэр, — раздался голос. — Я увидел, что вы вышли из дому, и пошел следом.

— Ну, иди сюда, — сказал Джейсон, — Зачем ты пошел за мной?

— Чтобы выразить благодарность, — ответил робот, — Свою самую сердечную благодарность.

Шумно ступая, он появился из темноты.

— Садись, — сказал Джейсон. — Вон на тот камень. На нем удобно.

— Я не нуждаюсь в удобстве. Мне не обязательно сидеть.

— И однако ты сидишь. Я часто вижу, как ты сидишь на скамье под ивой.

— Это только притворство, — сказал Езекия, — Подражание тем, кто стоит выше меня, и совершенно недостойное поведение. Я этого стыжусь.

— Стыдись дальше, если хочешь, — проговорил Джейсон, — но, пожалуйста, доставь мне удовольствие. Я предпочитаю сидеть, и буду чувствовать себя неудобно, если ты останешься стоять.

— Если вы настаиваете, — сказал Езекия.

— Именно настаиваю, — ответил Джейсон. — И что же это за доброе дело, за которое ты хочешь меня поблагодарить?

— Это касается паломника.

— Да, я знаю. Тэтчер мне о нем говорил.

— Я совершенно уверен, — продолжал робот, — что он не паломник. Никодемус так сказал. Никодемус не в меру замечтался. Так легко, сэр, замечтаться, когда чего-то очень хочешь.

— Могу понять, — сказал Джейсон.

— Было бы чудесно, если бы он оказался паломником. Это значило бы, что разнеслась молва о деле, которому мы себя посвятили. Вы понимаете, не робот-паломник, а паломник-человек.

Джейсон молчал. Ветер трепал рясу, в которую был одет робот; Езекия подобрал ее концы, плотнее в нее завернулся.

— Гордыня, — повторил он, — Вот с чем нужно бороться. С тем, что сидишь, когда нет нужды сидеть. Что носишь одежду, когда в ней не нуждаешься. Что, размышляя, расхаживаешь по саду, когда с тем же успехом можно думать и стоя на одном месте.

Джейсон сидел, сжав губы, хотя с языка так и рвались вопросы: что там с этим паломником? кто он? откуда? что он делал все эти годы? Хотя еще несколько мгновений назад он и думать не думал о незнакомце в монастыре, занятый тревожными мыслями о возвращении людей.

— Я вот что хочу сказать, — произнес Езекия, — Я знаю, как долго люди, живущие в доме, пытались отыскать других людей. Доходили слухи, и, слух за слухом, вас постигало разочарование. Теперь человек в самом деле появился, и вы имеете полное право поспешить за ним. Но вы этого не сделали. Вы не пришли. Вы оставили его нам. Подарили нам наш звездный час.

— Мы посчитали, что это ваш шанс, — ответил Джейсон. — Мы обсуждали все и решили пока остаться в стороне. Мы можем поговорить с этим человеком позже. Маловероятно, чтобы он убежал; он, должно быть, пришел издалека.

— Наш звездный час, и час безотрадный, ибо теперь мы знаем, что обманулись. Иногда я спрашиваю себя, не является ли вся наша жизнь заблуждением.

— Я не стану вместе с тобой кататься по земле, изображая мученика, — сказал Джейсон, — Я знаю, вы тут годами терзались мыслями, не поразит ли вас гром за вашу самонадеянность. Ну, гром вас не поразил…

— Вы хотите сказать, что одобряете. Что вы, человек…

— Нет, — сказал Джейсон. — Не одобряю и не осуждаю.

— Но когда-то…

— Да, знаю. Когда-то давно человек из палок и глины делал фигуры и им поклонялся. Когда-то давно он считал Богом солнце. Сколько раз человек должен ошибиться, прежде чем познает истину?

— Я понимаю вашу мысль, — сказал Езекия. — Вы думаете, мы сможем узнать истину?

— Вы очень хотите ее узнать?

— Мы ищем ее изо всех сил. Таково наше предназначение, не так ли?

— Не могу сказать, — проговорил Джейсон. — Я бы сам хотел это узнать.

До чего же нелепо, подумал он, сидеть здесь, на вершине утеса, на ветру, в глухую полночь, и обсуждать возможность постижения истины — любой истины — с фанатичным роботом. Он мог бы рассказать Езекии о Принципе, который обнаружил Джон. Мог бы рассказать про инопланетянина, явившегося искать душу. И что из этого?

— Я говорю вам о своих заботах, — сказал Езекия, — Но у вас есть собственные заботы. Вы гуляете ночью, размышляя о своих проблемах.

Джейсон пробурчал в ответ что-то неопределенное. Он мог бы заподозрить это раньше. Роботам иногда становится известно о происходящем чуть ли не прежде, чем тебе самому. Они, при желании, умеют ходить тихо-тихо и слушают, а услышанная новость передается от одного к другому со скоростью света. Тэтчер наверняка слышал разговоры за обедом и потом, когда они сидели во дворике и слушали концерт и вечер был такой замечательный и чистый после прошедшего дождя (и если вспомнить, во время концерта произошло что-то очень странное). Но не только Тэтчер. Они всегда рядом. Подслушивают и подсматривают, а затем до бесконечности обсуждают это между собой. Конечно, ничего плохого в этом нет, людям нечего скрывать. Однако то, как их интересует каждая подробность человеческой жизни, порой приводит в смущение.

— Я разделяю вашу великую тревогу, — сказал Езекия.

— То есть? — удивленно спросил Джейсон.

— Я понимаю, что вы должны чувствовать, — отвечал робот. — Возможно, не все, кто находится среди звезд. Но вы и мисс Марта, вы двое, конечно…

— Не только мы, — сказал Джейсон, — А индейские племена? Уклад жизни их предков однажды уже был нарушен. Это должно повториться? Они создали себе новую жизнь. Отказаться от нее теперь? А как насчет твоего народа? Вы стали бы счастливее, будь здесь больше людей? Иногда я думаю, что да.

— Некоторые из нас, возможно, — сказал Езекия. — Наше дело — служить, а здесь мало тех, кому мы можем служить. Вот если бы племена…

— Но ты же знаешь, они не хотят иметь дело с вами.

— Я собирался сказать, — продолжал Езекия, — что среди нас есть такие, кто, может быть, неблагосклонно отнесется к возвращению людей. Я мало о них знаю, они заняты каким-то проектом…

— Ты имеешь в виду то строительство вверх по течению реки?

Робот кивнул.

— Вы могли бы с ними поговорить. Может, они чем-то помогут.

— Думаешь, они станут нам помогать? Захотят?

— Ходят слухи, — сказал Езекия, — о грандиозных новых идеях, о какой-то чрезвычайно интересной работе. Я ничего в этом не понимаю.

Джейсон, сгорбившись, сидел на своем камне. Его пробрала дрожь, и он плотнее завернулся в плащ. Ночь неожиданно стала словно темнее и показалась исполненной одиночества и даже немного пугающей.

— Спасибо, — проговорил он. — Я подумаю об этом.

Утром он отправится на берег реки и поговорит с Горацием

Красное Облако. Быть может, Гораций подскажет, что делать.

Глава 14

Из записи в журнале от 18 сентября 2185 года:

…Вскоре после того, как мы начали совершать дальние поездки, собирая библиотеку и хоть какие-то произведения искусства, ко мне явились четыре робота. Я их не узнал. В конце концов, роботов вообще трудно отличить друг от друга. Может, они уже несколько лет работали на ферме, а может, только что пришли. Сейчас, когда я об этом пишу, я сам удивляюсь, почему не расспросил их подробнее. Возможно, оттого, что я был так изумлен — и в некотором смысле расстроен — их просьбой.

Они сказали, что их зовут Езекия, Никодемус, Ионафан и Авен-Езер и что, если я не возражаю, они хотели бы поселиться в монастыре, который расположен от нас неподалеку, и посвятить все свое время изучению христианства. Похоже, они решили, что человек изучил религию совершенно недостаточно, а они, как беспристрастные ученые, могли бы исследовать сей предмет гораздо глубже. Я не заметил никаких признаков религиозного пыла, хотя опасаюсь, что если они будут продолжать (а они этим занимаются уже почти тридцать лет), то в конце концов впадут в религиозный фанатизм. Даже сейчас я не уверен (пожалуй, сейчас даже менее уверен, чем тогда), что был прав, удовлетворив их просьбу. Быть может, было неправильно или неразумно допускать роботов к столь деликатному предмету. Я полагаю, фанатики занимают свою нишу в любом обществе, но мысль о фанатичных роботах (фанатичных в любой области, а религия прямо-таки плодит фанатиков) не слишком меня прельщает. Все это наводит на размышления о ситуации, которая может оказаться просто пугающей. Раз большая часть человечества исчезла, а все роботы остались, они со временем могут попытаться заполнить образовавшуюся пустоту. Они были созданы, чтобы служить нам, и по самой своей природе не могут пребывать в бездействии. Невольно задаешься вопросом: не замыслят ли они, по причине отсутствия людей, служения самим себе? Каковы их побуждения и цели? Несомненно, не человеческие, что, я бы сказал, чрезвычайно отрадно. Однако лишь с простительным опасением можно рассматривать создание новой философии и новых ценностей существами, которые были созданы чуть более века назад и не прошли периода эволюции, как человек и все остальные обитатели Земли (не будем, впрочем, забывать, что человек, при всей своей длительной истории, развивался, возможно, все же слишком быстро). Быть может, им потребуется-таки время на некую эволюцию, чтобы создать логическую опорную базу. Но, боюсь, период этот окажется коротким, и, как следствие, существует вероятность серьезных ошибок. Эволюция предоставляет время для того, чтобы опробовать и отбросить негодное, и потому естественным образом выпрямляются неверные изгибы. У роботов же многие из этих изгибов будут перенесены в окончательно сформировавшееся мышление.

Но я отвлекся. Возвращаюсь к тем четверым, что явились со мной поговорить. Для этой работы, сказали они, им нужны религиозные сочинения, и поинтересовались, нельзя ли им сопровождать нас, когда мы выезжаем на сбор книг; они, дескать, готовы нам помогать, а мы будем поставлять книги для их занятий. В их помощи мы не нуждались, и у нас достаточно своих роботов. Не понимаю (а может, и тогда не понимал), по какой причине, но я согласился. Возможно, их планы показались мне в тот момент комичными. Я тогда даже посмеялся, хотя теперь мне вовсе не до смеха.

Создание библиотеки оказалось гораздо более трудной задачей, чем я ожидал. Казалось бы, проще простого сесть и написать список, имея в виду, что нам нужны Шекспир, Пруст, Платон, Аристотель, Вергилий, Гиббон, Локк, Еврипид, Аристофан, Толстой, Паскаль, Чосер, Монтень, Хемингуэй, Вульф, Стейнбек, Фолкнер и все прочие писатели, которые вошли бы в любой перечень; что нам требуются учебники по математике, физике, химии, астрономии, биологии, философии, психологии и по многим другим отраслям науки и искусства, за исключением, может быть, медицины, которая, похоже, больше нам не нужна (хотя знать этого наверняка никто не может). Но как можно быть уверенным, что ты не пропустил чего-то такого, о чем в будущем не то чтобы пожалеют — кто об этом будет знать? — но чего просто не будет, когда в том возникнет нужда? И с другой стороны, как знать, не окажутся ли отобранные нами книги со временем не стоящими того места, которое занимают?

У нас будет возможность обрести то, что мы в свое время проглядели. Однако с течением лет сделать это будет все сложнее. Мы уже встретились с большими трудностями. Грузовики требовали постоянного ремонта, и большинство дорог разрушилось от дождей и холодов. Грузовики, разумеется, давно не на ходу. Дороги, я полагаю, разрушились еще больше, хотя, может быть, по ним еще можно проехать в повозке. Настанет время, когда в поисках какой-то книги или книг людям придется отправляться пешком или на лошадях по бездорожью.

Но к тому времени книги, вероятно, уже не сохранятся. Даже в самых лучших условиях давно покинутых городов до них доберутся сырость, грызуны и черви или само время нанесет им тяжелый удар.

В конце концов мы отыскали и перевезли сюда все занесенные в список книги. С предметами искусства трудностей было гораздо больше, главным образом потому, что они занимают больше места, чем книги. Нам приходилось отбирать их мучительно и с величайшим тщанием. Сколько картин Рембрандта, к примеру, могли мы себе позволить, зная, что каждый лишний Рембрандт лишит нас картины Курбе или Ренуара? Именно из-за недостатка места, равно при перевозке и при хранении, мы были вынуждены отдавать предпочтение полотнам меньшего размера. Тот же критерий применялся и ко всем другим видам искусства.

Бывает, я готов заплакать, думая обо всех тех великих достижениях человечества, которые нам пришлось утратить навсегда…

Глава 15

Когда белые люди ушли, Гораций Красное Облако еще долго сидел у костра. Он глядел им вслед, пока они не скрылись из виду. Утро давно прошло, но лагерь еще лежал в тени: солнце не успело подняться над вздымающимися над ним утесами. В лагере было тихо, тише, чем обычно: все поняли, что-то произошло, но не беспокоили Красное Облако. Его не станут спрашивать, подождут, пока он сам все расскажет.

Женщины, как всегда, занимались своими делами, но не стуча котелками и не перекликаясь друг с другом. Люди собирались в кучки, перешептывались, едва сдерживая возбуждение. Остальных в лагере не было — видимо, работали на полях или охотились и ловили рыбу. Тихо… Даже собаки притихли.

Костер прогорел, остались зола да несколько головешек по краям, и тоненькие струйки дыма поднимались от головешек и из середины кострища, где прятался последний остывающий жар.

Красное Облако медленно вытянул руки и держал их над костром, потирая друг о друга, словно умывая дымом. Он даже улыбнулся, заметив, что делает. Рефлекторное движение, наследие прошлой культуры, подумал он, но не убрал рук. Так поступали его далекие предки, совершая обряд очищения, — одно из многих бессмысленных движений, предшествовавших колдовству. Что он и все остальные утратили, отказавшись от колдовства? Разумеется, веру, а вера, возможно, имеет некоторую ценность. Но рядом присутствует и обман, а хочет ли человек оплачивать ценность веры монетой обмана? Мы потеряли так мало, сказал он себе, а приобрели гораздо больше: осознание самих себя как части природной среды. Мы научились жить с деревьями и ручьями, землей и небом, ветром, дождем и солнцем, со зверями и птицами, словно все они наши братья. Прибегая к их помощи, когда появляется в том нужда, но не злоупотребляя ею. Обращаясь с ними иначе, чем белый человек, не властвуя над ними, не пренебрегая, не испытывая к ним презрения.

Он медленно поднялся от костра и пошел по тропинке к реке. Там, где у кромки воды тропинка кончалась, на покрытый галькой берег были вытащены каноэ, и пожелтевшая ива, развесив никнущие ветви, купала в струившемся потоке золото своих листьев. По воде плыли и другие листья: красно-коричневые с дуба, багряные с клена, желтые с вяза — дань деревьев, растущих выше по течению, приношения реке, которая поила их в жаркие, сухие дни лета. Река разговаривала с ним; не только с ним одним, но и с деревьями, с холмами, с небом — приветливый невнятный говорок, бегущий куда-то меж двух берегов.

Он наклонился и зачерпнул полную пригоршню воды, она просочилась между пальцами, и осталась только крошечная лужица в ладонях. Он разжал руки, и последние капли упали обратно в реку. Так и должно быть, сказал он себе. Воду, воздух и землю нельзя поймать и удержать. Ими нельзя владеть. Давным-давно, с самого начала, так и было, а затем появились люди, пытавшиеся ими завладеть, воздействовать на них, заставить работать на себя. Потом вернулся естественный ход бытия, и неужели ему опять придет конец?

Я созову все племена, сказал он Джейсону, когда они сидели у костра. Время запасать на зиму мясо, но это важнее, чем заготовка мяса. Хотя с его стороны глупо так говорить, ибо, даже будь у него людей в тысячу раз больше, и они не смогли бы противостоять бледнолицым, захоти они вернуться. Сил недостаточно, решимость окажется бесполезной, любовь к родной земле ничего не стоит. Люди могут летать среди звезд на своих кораблях. Они с самого начала шли по одному пути, подумал он, а мы — по другому, и наш путь был верным, но мы не силах сопротивляться их ненасытности, как ничто не в силах сопротивляться ей.

После их исчезновения настало хорошее время. Снова свободно дул ветер и беспрепятственно текла вода. Снова в прериях росла густая и сочная трава, лес опять стал лесом, а небо весной и осенью было черным-черно от перелетных птиц.

Ему не нравилась идея отправиться на место, где роботы ведут свое строительство. Он испытывал омерзение при мысли, что робот Езекия поплывет с ним в каноэ, разделив хотя бы временно их древний образ жизни. Но Джейсон совершенно прав — это единственное, что они могут сделать, их единственная надежда.

Он повернул по тропинке обратно к лагерю. Они ждут, и он созовет их всех. Надо выбрать людей, кто сядет в каноэ на весла. Надо послать молодых добыть свежего мяса и рыбы для путешествия. Женщины должны собрать еду и одежду. Дел много: они отправятся завтра утром.

Глава 16

Вечерняя Звезда сидела во внутреннем дворике, когда на дороге со стороны монастыря показался юноша с биноклем и ожерельем из медвежьих когтей на шее.

Он остановился перед ней.

— Ты пришла сюда читать книги, — сказал он. — Я правильно сказал — читать?

На щеке у него была белая повязка.

— Правильно, — ответила она, — Садись, пожалуйста. Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Роботы обо мне хорошо позаботились.

— Ну тогда садись, — сказала она, — Или ты куда-то идешь?

— Мне некуда идти. — Он сел в кресло рядом с ней и положил лук на каменные плиты, которыми был вымощен двор, — Я хотел спросить тебя о деревьях, которые создают музыку. Ты знаешь про деревья. Вчера ты говорила со старым дубом…

— Ты сказал, — ответила она чуть сердито, — что никогда больше не заговоришь об этом. Ты подглядывал за мной.

— Прости, но я должен. Я никогда не встречал человека, который мог бы говорить с деревьями. Я никогда не слышал дерево, которое создавало бы музыку.

— Какое отношение одно имеет к другому?

— Вчера вечером с деревьями что-то было неладно. Я думал, ты заметила. Мне кажется, я с ними что-то сделал.

— Ты шутишь. Как можно что-нибудь сделать с деревьями? С ними все в порядке. Они замечательно играли.

— В них был какой-то недуг, может быть в некоторых из них. Они играли не так хорошо, как могут. Я и с медведями что-то такое сделал. Особенно с тем, последним. Может, со всеми.

— Ты мне рассказывал, что ты их убил. И от каждого брал в ожерелье один коготь. Чтобы вести счет им, сказал ты. И по-моему, чтобы похвастаться.

Она ждала, что он рассердится, но на его лице появилось лишь слегка озадаченное выражение.

— Я думал, — сказал он, — что дело в луке. Что я метко стреляю и стрелы у меня так хороши. Но что, если убивает не лук, не стрелы и не моя меткость, а нечто совсем другое?

— Какая разница? Ты их убил, правильно?

— Да, я их, конечно, убил, но…

— Меня зовут Вечерняя Звезда, — проговорила она, — а ты мне своего имени не сказал.

— Я Дэвид Хант.

— Ну так, Дэвид Хант, расскажи мне о себе.

— Рассказывать особенно не о чем.

— Но у тебя есть свой народ и свой дом. Откуда ты?

— Дом. Да, пожалуй. Хотя мы кочевали с места на место. Мы все время убегали, и многие покидали нас.

— Убегали? От кого?

— От Темного Ходуна. Я вижу, ты о нем ничего не знаешь? Не слыхала про него?

Она покачала головой.

— Это призрак, — сказал он. — Вроде человека, но и не похож на него. С двумя ногами — возможно, только тем и похож. Его не видно днем, только ночью. Всегда на вершине холма, черный такой на фоне неба. Впервые его заметили в ту ночь, когда все исчезли, все, кроме нас, точнее, кроме нас и людей здесь и в прериях. Я первым из наших узнал, что есть и другие люди.

— Ты уверен, что Темный Ходун существует? Может, вы его вообразили себе? Мой народ в свое время напридумывал множество вещей, которых и в помине не было. Он кому-нибудь из ваших причинял вред?

Дэвид нахмурился, пытаясь припомнить.

— Нет, по крайней мере я об этом не слышал. Он никому не причиняет вреда. Но видеть его страшно. Мы все время настороже и, увидев его, переселяемся в другие места.

— Ты никогда не пытался его выследить?

— Нет, — сказал он.

— А я подумала, может, именно этого ты сейчас хочешь. Пытаешься его выследить и убить. Такой великий стрелок из лука, убиваешь медведей…

— Ты смеешься надо мной, — сказал он, но без тени гнева.

— Но ты так гордишься тем, что убил медведей, — ответила она. — Никто из наших не убивал столько.

— Сомневаюсь, чтобы Ходуна можно было убить стрелой. Может, его вообще нельзя убить.

— Может, вообще нет никакого Ходуна, — сказала девушка. — Тебе не приходило это в голову? Мы бы тоже его видели или слышали. Наши бывают далеко на западе, у самых гор, дошли бы слухи. А кстати, почему все эти годы ничего не было известно о твоем народе? Те, кто живет в этом доме, веками разыскивали других людей.

— Поначалу, как мне говорили, и наши тоже. Я только слышал об этом, в разговорах. Мне всего двадцать лет.

— Мы с тобой одного возраста, — сказала Вечерняя Звезда, — Мне девятнадцать.

— Среди нас мало молодых, — сказал Дэвид Хант. — Нас вообще немного, и мы так часто снимаемся с места…

— Странно, что вас мало. Если вы такие же, как мы, вы живете очень-очень долго и совсем не болеете. Мой народ вырос из маленького племени, нас теперь много тысяч. И тысячи потомков немногих людей, обитающих в этом доме, живут среди звезд. И вас должны быть тысячи, вы должны быть сильны и многочисленны…

— Нас могло быть много, — сказал он, — но мы уходим…

— Ты, по-моему, говорил…

— Не к звездам, а по воде. Какое-то безумие заставляет нас уплывать по воде, строить плоты и отправляться вслед за заходящим солнцем. Так было много лет. Я не знаю почему, мне этого никто не говорил.

— Может быть, убегая от Ходуна.

— Не думаю, — сказал он. — Вряд ли те, кто уплывает, знают, почему они это делают.

— Лемминги, — проговорила Вечерняя Звезда.

— Что такое лемминги?

— Маленькие животные. Грызуны. Я про них однажды читала.

— Какое отношение имеют к нам лемминги?

— Я не уверена, что имеют, — сказала она.

— Я убежал, — продолжал он, — Я и старый Джоуз. Мы оба боялись огромного пространства воды. Мы не хотели плыть. Если мы убежим, сказал Джоуз, безумие может не затронуть нас. Джоуз видел Ходуна дважды после того, как мы убежали, и мы опять ударились в бега.

— Джоуз видел Ходуна, а ты…

— Я никогда не видел.

— Как ты думаешь, после того как вы с Джоузом ушли, остальные люди уплыли?

— Не знаю, — сказал он. — Джоуз умер. Он был очень-очень стар. Он помнил, как исчезли люди. Он уже тогда был стариком. Однажды пришел день, когда его жизнь иссякла. Думаю, он был доволен; не всегда хорошо слишком долго жить.

— Но ведь с ним был ты.

— Да, но нас разделяло слишком много лет. Мы хорошо ладили и много разговаривали, но ему не хватало людей, таких, как он. Он играл на скрипке, я слушал, а койоты сидели на холмах и пели вместе со скрипкой. Ты когда-нибудь слышала, как поет койот?

— Я слышала, как они лают и воют, — ответила она. — Но не слышала, чтобы они пели.

— Когда старый Джоуз играл, они пели каждый вечер. Он играл только вечерами. Множество койотов, думаю, нарочно приходили слушать и петь вместе с ним. Иногда приходила целая дюжина, рассаживались на вершинах холмов и пели. Джоуз говорил, что пальцы его уже не такие ловкие и рука, водившая смычок, отяжелела. Я чувствовал, что к нему подбирается смерть, что вместе с волками она стоит на вершине холма и слушает его скрипку. Когда Джоуз умер, я выкопал глубокую яму и похоронил его, а скрипку положил рядом. Мне она была не нужна, а ему бы это понравилось. Потом несколько дней я таскал камни и заваливал могилу, чтобы волки не смогли до него добраться. И все это время я не чувствовал себя одиноким — мне казалось, я все еще с Джоузом. Но я закончил и остался один.

— Ты мог бы отыскать свой народ.

— Я думал об этом, — сказал он, — Но я понятия не имел, где они, и по-прежнему боялся безумия, которое гонит их по океану. У меня было чувство, что, пока я один, безумие не настигнет меня. Это… как это называется?., массовое безумие. И что-то говорило мне, чтобы я шел туда, где восходит солнце. Я много раз думал о том, что же заставляет меня идти. Казалось, нет никакой причины. Но я словно бы что-то искал, хотя и не знал, что именно. Я встретил в прериях твой народ и хотел остаться с ним. Мне бы позволили остаться. Но я не смог. Во мне по-прежнему звучал зов восходящего солнца, и мне пришлось уйти. Ваши люди рассказали мне об этом огромном каменном доме, и я подумал, не его ли я ищу. Я встречал много домов из камня, но боялся их. Мой народ никогда не жил в домах. Мы их боялись. Ночью из них доносились всякие звуки, они были пусты, и, думали мы, может, в них водятся привидения или призраки исчезнувших людей.

— Теперь ты здесь, — проговорила девушка, — и надеюсь, пока останешься. На востоке ты ничего не найдешь, один лес. Там живут наши, но в основном там только лес. А этот дом не похож на дома, которые ты видел. Он не пустой, в нем живут. В нем есть ощущение людей.

— Роботы позволят мне жить у них, — сказал он, — Это добрый народ.

— Но они не люди, — возразила она. — Ты захочешь быть вместе с людьми. Дядя Джейсон и тетя Марта, не сомневаюсь, будут рады тебе. Или, если захочешь, для тебя всегда найдется место в нашем лагере.

— Дядя Джейсон и тетя Марта живут в этом доме?

— Да, но по-настоящему они мне не дядя и не тетя. Я их так называю про себя. Они этого не знают. Дядя Джейсон и мой далекий прапрадед дружат всю жизнь. Они были молодыми, когда все исчезли.

— Может быть, зов восходящего солнца меня не оставил, — сказал он, — Но я был бы рад немного отдохнуть. Я пришел спросить, как ты говоришь с деревьями? Ты говоришь со всеми деревьями или только с одним, определенным?

— Ты не поймешь, — сказала она, — Мы живем рядом с деревьями, ручьями, цветами, животными и птицами. Мы с ними одно целое. И любой из нас может говорить с ними.

— А ты лучше всех.

— Не знаю. Мы это не обсуждаем. Я могу говорить только за себя. Я иду лесом или вдоль ручья и никогда не чувствую себя одинокой. Я встречаю так много друзей и всегда говорю с ними.

— И они тебе отвечают?

— Иногда, — сказала она.

— Ты говоришь с деревьями, а кто-то отправляется к звездам.

— Ты еще не веришь в это.

— Начинаю верить, — сказал он. — Хотя поверить трудно. Я спрашивал об этом роботов, но, по-моему, я не все понял. Они сказали, что из всех людей, когда-то живших в этом доме, остались только двое. Остальные среди звезд. Роботы сказали, что иногда они возвращаются ненадолго. Это так?

— Да. Как раз сейчас один вернулся, брат дяди Джейсона. Он принес тревожные известия. С дядей Джейсоном он сегодня утром отправился в лагерь поговорить с моим прапрадедом.

Я слишком много болтаю, подумала она. Дяде Джейсону может не понравиться, что я рассказываю все совершенно незнакомому человеку, который неизвестно откуда взялся. Просто говорила как с другом. А ведь она толком его не знает. Она видела его вчера, он за ней подглядывал, и сегодня утром, когда он пришел из монастыря. И все же она словно бы знает его уже много лет. Молодой парень. Может быть, все дело в этом. Они оба молоды.

— Ты думаешь, — сказал он, — твои тетя и дядя позволят мне пожить здесь? Ты спросишь тетю?

— Не сейчас, — сказала Вечерняя Звезда. — Она разговаривает со звездами, все утро. Но мы спросим попозже. Ее или дядю, когда он вернется из лагеря.

Глава 17

Он чувствовал себя старым и одиноким. Одиночество он ощутил впервые за много лет, а старым не чувствовал себя никогда.

— Не знаю, говорить тебе или нет, — сказала Марта. — Но ты, Джейсон, должен знать. Они все отнеслись вежливо и с пониманием…

— И немного позабавились, — добавил он.

— Вряд ли, — сказала она. — Они были слегка озадачены тем, что ты так расстроился. Конечно, Земля для них не то же, что для нас с тобой. Некоторые на ней никогда не бывали. Для них Земля просто старая красивая сказка. Они сказали, что те люди, возможно, вовсе не собираются возвращаться и снова поселяться здесь; просто исследовательская экспедиция, призванная удовлетворить их любопытство.

— Дело в том, — сказал Джейсон, — что у них есть звезды. Земля им не нужна. Говоришь, для них это только сказка? Я подумал было о том, чтобы созвать совещание: пригласить старых, проверенных друзей, кое-кого из молодых, самых близких.

— Это хорошая мысль, — ответила Марта. — Они бы отозвались, я уверена. Они так много всего знают, о чем мы даже и не слыхали.

— Я не слишком рассчитываю на то, что они узнали, — проговорил Джон. — С тех пор как они отправились к звездам, сумма их знаний сравнялась со знаниями людей на Земле до Исчезновения или даже превысила их. Но их знания поверхностны, это лежащие на поверхности факты. Они знают, что такая-то вещь возможна или что такое-то действие имеет определенный результат, однако они не достигли истинного понимания, не стремились понять, отчего и почему. Поэтому, хотя они и имеют представление о многих странных и неразгаданных вещах, толку от этого мало. Они не могут воспользоваться своим знанием. И к тому же многое вообще выше всякого человеческого понимания. Оно настолько чуждо человеческому представлению о Вселенной, что его невозможно понять, пока человек не проникнется самим духом инопланетных цивилизаций, не постигнет их способ мышления и…

— Можешь не продолжать, — горько произнес Джейсон. — Я знаю это.

— Вам это не нравится, — сказал Джон. — Но если станет совсем плохо, вы с Мартой сможете отправиться к звездам.

— Джон, ты знаешь, что я не смогу этого сделать, — сказал Джейсон. — И, думаю, Марта тоже. Земля у нас в крови. Мы прожили на ней слишком долго, она часть нашего существа, слишком большая часть.

— Я часто думала о звездах, — сказала Марта. — Я со многими разговаривала. Но не думаю, что смогла бы отправиться туда.

— Ты же видишь, — сказал Джейсон, — мы просто эгоистичные старики.

И это правда, сказал он себе. Эгоизм — держаться за Землю, заявлять на нее, на всю целиком, свои права. Люди имеют полное право при желании вернуться сюда. Они покинули Землю не по своей воле. Раз они сумели найти дорогу обратно, никто не имеет ни юридического, ни морального права препятствовать им. Хуже всего то, что они непременно захотят разделить с оставшимися на Земле все, что узнали и чего достигли, все технические успехи, все блестящие новые концепции, все знания. Они будут исполнены решимости одарить отсталых землян всеми преимуществами своего развития. А что будет с племенами, которым ничего этого не нужно? А с роботами? Хотя как раз роботы, возможно, их возвращению будут только рады. Он мало знал роботов: как они встретят новость?

Через день-два он это узнает. Завтра утром он, Джон и Езекия тронутся вверх по реке. Вместе с Красным Облаком и его людьми.

Глава 18

Из записи в журнале от 9 октября 3935 года:

…Я колебался, я не мог определиться в своем отношении ко всем этим путешествиям к звездам. Я знал, что другие это делают; я знал, что это возможно; я видел, как люди исчезают, а через некоторое время возвращаются. И я с ними говорил об этом; мы все подолгу говорили об этом и, будучи людьми, попытались установить, каким образом это возможно. Порой, хотя теперь уже нечасто, мы даже сомневались в желательности открытого нами свойства. Даже употребление этого слова — «свойство» — чрезвычайно показательно, ибо подчеркивает тот факт, что мы не имеем ни малейшего представления о том, как это делается или как эта способность появилась в нас.

Я сказал, что с моей стороны были некоторые колебания относительно того, принять ли путешествия к звездам, и, я понимаю, это несколько странное утверждение. Но я не уверен, что смогу толком объяснить, что и почему. Я принял их разумом и даже чувством, будучи не менее любого другого взволнован осуществимостью, казалось бы, невозможного. Но принял я их не полностью. Если бы мне показали какое-нибудь невозможное животное или растение (невозможное в силу каких угодно веских и основательных причин), я был бы вынужден признать, что оно в самом деле существует. Но, пойдя прочь, я бы усомнился в свидетельстве собственных глаз. Я сказал бы себе, что в действительности его не видел, и мне пришлось бы вернуться, чтобы опять посмотреть на него. И во второй раз, и в третий, и в четвертый, и в пятый я бы по-прежнему сомневался и был бы вынужден возвращаться опять и опять. Сколько ни тщусь, я не могу решить, полезная ли это вещь для человека и даже приличествует ли она ему. Врожденная осторожность или, быть может, неприятие всего излишне уж непривычного (отношение, которое нередко встречается у людей одного со мной биологического возраста) преследует меня постоянно, нашептывая о катастрофе как результате этой появившейся способности. Присущий мне консерватизм не допускает мысли, что такая великая вещь может быть предоставлена человечеству даром, без взыскания некой огромной платы. И потому, полагаю, я подсознательно пришел к следующему убеждению: пока я открыто не признаю, что это так, платеж может быть отсрочен.

Все это, разумеется, эгоцентризм чистейшей воды и, более того, явная глупость. Иногда я чувствовал, хотя все очень старались не подавать виду, что свалял дурака. Ибо путешествия к звездам насчитывают уже несколько лет, и почти все совершили хотя бы одно короткое путешествие. Я — нет; мои сомнения и оговорки, безусловно, психологическая защита, но об этом вообще бессмысленно рассуждать. Мой внук Джейсон и его замечательная Марта — одни из немногих, кто тоже не покидал Землю. И из-за своих предубеждений я очень этому рад. Мне кажется, Джейсон любит землю своих предков так же сильно, как я, и я склонен думать, что эта любовь вообще не позволит ему когда-либо отправиться к звездам, в чем — хотя я могу и ошибаться — я не вижу никакой трагедии. А его брат Джон покинул нас одним из первых и до сих пор не вернулся. Я очень за него беспокоюсь.

Нелепо, конечно, что я упорствую в своем столь нелогичном отношении к путешествиям. Что бы я ни говорил, ни думал. Человек в конце концов совершенно естественным образом порвал свою зависимость от Земли. В этом-то, возможно, и коренится суть всего: я ощущаю неловкость при мысли о том, что спустя долгие тысячелетия Человек наконец перестал зависеть от своей родной планеты.

Дом полон принесенных со звезд сувениров. Как раз сегодня утром Аманда принесла красивый букет престраннейших цветов — он сейчас у меня на столе, — собранных на планете, название которой вылетело у меня из головы. Хотя оно не имеет значения, поскольку это не настоящее ее название, а имя, которое дали ей двое людей, Аманда и ее приятель Джордж. Планета находится в направлении яркой звезды, название которой я тоже не могу припомнить; планета не собственно этой звезды, а ее меньшего соседа, свет которого настолько слаб, что мы не увидели бы его даже в большой телескоп. В доме полно странных предметов — ветки с сушеными ягодами, разноцветные камни и камешки, куски экзотического дерева, причудливые остатки материальной культуры, подобранные в местах, где когда-то обитали разумные существа. К сожалению, у нас нет фотографий; наши фотоаппараты все еще в рабочем состоянии, но у нас нет пленки, чтобы их зарядить. Может быть, однажды снова найдут способ ее производства. Странно, что это заботит меня одного; все прочие снимками не интересуются.

Поначалу мы опасались, что, возвращаясь со звезд, кто-нибудь может угодить в место, где находится какой-нибудь большой твердый предмет или другой человек: это было бы чрезвычайно неприятно. Но думаю, что путешественник, перед тем как нацелиться на следующую точку материализации, заглядывает туда или как-то иначе оценивает ситуацию и условия. Должен признать, что мои описания весьма невнятны; я до сих пор не понимаю, что же, собственно, происходит, — возможно, оттого, что развившаяся у остальных способность у меня самого начисто отсутствует.

Во всяком случае — к этому-то я и вел, — на четвертом этаже мы отвели большой танцевальный зал под место, где материализуются возвращающиеся путешественники и куда всем прочим запрещено входить; в зале никогда не было никаких предметов. Кое-кто из молодежи назвал помещение Вокзалом, вспомнив о тех поистине доисторических временах, когда автобусы и поезда отходили с вокзалов, и название закрепилось. Поначалу оно вызывало бурное веселье и молодым казалось очень забавным. Должен признаться, мне оно таковым не кажется, хотя я не вижу никакого вреда в том, что его так называют.

Я серьезно обдумывал причины развития этой способности, и, несмотря на некоторые теории, выдвинутые другими (они путешествовали и потому полагают, что знают об этом больше, чем я), я считаю, что мы имеем дело с нормальным процессом эволюции; по крайней мере так мне бы хотелось думать. Человек поднялся от скромного примата до разумного существа, стал изготовлять орудия, охотиться, заниматься сельским хозяйством, начал управлять окружающим его миром — словом, многие столетия уверенно двигался вперед, и продвижение это, надо признаться, не всегда шло на пользу ему самому и остальным. Но главное, он развивался, и эти путешествия к звездам, возможно, всего лишь очередная веха на пути его дальнейшего развития…

Глава 19

Джейсону никак не удавалось уснуть; он все не мог отделаться от мыслей о Принципе. Почему он стал думать о нем, Джейсон не знал и, чтобы избавиться от навязчивых размышлений, попытался вернуться к началу, однако не сумел вспомнить, и мысли одолевали по-прежнему.

Надо заснуть, говорил он себе. Тэтчер разбудит его рано утром, и вместе с Джоном он отправится в лагерь Горация Красное Облако. Путешествие вверх по реке его весьма прельщало, обещая быть интересным, — он уже давно не бывал далеко от дома; но каким бы интересным оно ни оказалось, завтра у него трудный день, и ему нужно выспаться.

Он пытался считать овец, складывать в уме числа, но овцы не желали прыгать через изгородь, а числа таяли в небытии, откуда он их вызывал, и он оставался со своими тревожными думами о Принципе.

Если Вселенная находится в стационарном состоянии, если у нее не было начала и не будет конца, если она всегда существовала и никогда не исчезнет, то в какой момент этой вечности появился Принцип? Или он, как и Вселенная, вечен? А если Вселенная находится в процессе эволюции, появившись в определенной точке пространства и времени, то существовал ли Принцип уже тогда или он зародился позднее и из чего он зародился? И почему выбрана наша Галактика, думал Джейсон, почему Принцип решил поселиться именно в нашей Галактике, когда существуют миллиарды других, которые могли бы стать его домом? Может, он появился в нашей Галактике и здесь остался, но если так, то какими уникальными особенностями она обладает, чтобы вызвать его появление? Или же это нечто гораздо большее, чем мы можем себе представить, и то, что мы наблюдаем в нашей Галактике, — всего лишь скромный аванпост?

Все это глупо. Ответа ему не найти; он не может предложить ни одной мало-мальски логически обоснованной разгадки того, что же в действительности происходило. У него нет данных; ни у кого нет данных. Единственный, кто может знать, — сам Принцип. Все его размышления, понимал Джейсон, — глупейшее занятие, ему вообще незачем искать ответы. Однако разум его все мучился и мучился вопросами, отчаянно борясь с неразрешимой проблемой.

Он беспокойно ворочался на постели, зарываясь головой в подушку.

— Джейсон, — из темноты спросила Марта, — ты спишь?

— Почти, — пробормотал он. — Почти.

Глава 20

Он был гладко отполирован и блестел на утреннем солнце; он сказал, что его зовут Стэнли и что он очень рад их приходу. Из пришедших он узнал троих — Езекию, Джейсона и Красное Облако — и сказал, что молва о них дошла до Проекта. Познакомившись с Джоном, он выразил удовольствие от того, что встретил человека, путешествующего среди звезд. Он был учтив и обходителен, и при каждом движении на нем вспыхивали яркие блики; он сказал, что они поступили по-соседски, нанеся визит пусть и спустя долгие годы, и что он в отчаянии оттого, что не может предложить им никакого угощения, ведь роботы не нуждаются ни в пище, ни в питье.

По всей видимости, за ними наблюдали с той самой минуты, когда цепочка каноэ впервые показалась на реке: когда они, вытащив лодки на берег и оставив при них гребцов, поднялись на вершину утеса, Стэнли их уже ждал.

Над утесом вздымалось само сооружение — огромное, плавно изгибавшееся, тонкое внизу и расширявшееся кверху, черное, но сиявшее на солнце множеством металлических бликов; огромное, поднимавшееся к небу тонким цветком здание, больше похожее на фантастический монумент или дремлющую скульптуру. Оно было круглым, но окружность не замыкалась, и с одной стороны зиял пустотой вырезанный во всю высоту сооружения сектор. Понять назначение его казалось немыслимым.

За ним лежали развалины древнего города, тут и там виднелись остатки разрушенных стен и покосившиеся металлические скелеты зданий, похожие то ли на поднятые стволы каких-то орудий, то ли на застывшие руки мертвецов, зарытых в землю поспешно и недостаточно глубоко.

На другом берегу реки тоже руины, но эта часть города казалась менее разрушившейся, поскольку кое-где все еще высились огромные строения.

Стэнли перехватил взгляд Джейсона.

— Старый университет, — пояснил он. — Мы приложили немало усилий, чтобы сохранить отдельные здания.

. — Вы их используете?

— То, что в них сохранилось. Приборы и библиотеки. Старые мастерские и лаборатории. А чего недоставало, мы со временем перевезли из других учебных центров. Хотя, — добавил он с оттенком печали в голосе, — уже почти нигде ничего не осталось.

— Вы использовали свои знания, чтобы построить это? — спросил Джон, кивнув в сторону сооружения.

— Да, — ответил робот Стэнли. — Вы прибыли, чтобы спросить о нем?

— Отчасти, — сказал Джейсон. — И кое о чем еще.

— У нас есть место, — сказал Стэнли, — где вы будете чувствовать себя гораздо удобнее, чем здесь, среди продуваемой всеми ветрами прерии. Пожалуйста, за мной.

По утоптанной тропинке они дошли до сооружения; отсюда вниз вел пандус. Оказалось, что над землей видна только часть сооружения, а его гладкие стены уходят в глубокую шахту. Пандус изгибался огромной спиралью вокруг гладкой черной стены.

— Нам пришлось копать глубоко вниз, чтобы поставить его на скальное основание, — сказал Стэнли.

— Вы называете это Проектом? — спросил Красное Облако.

Он заговорил впервые. Джейсон видел, как он оскорбленно выпрямился при виде сияющего робота и на мгновение затаил дыхание, опасаясь слов, готовых вырваться у его старого друга. Однако он промолчал, и Джейсон ощутил прилив нежности и восхищения. Красное Облако бывал в их доме, между ним и Тэтчером установились отношения дружелюбия и уважительности, однако Тэтчер был единственным роботом, которого старый вождь во что-то ставил. Но этот широко шагающий, знающий себе цену, самоуверенный щеголь… При виде его у старика, должно быть, тошнота подступила к горлу.

— Так мы его называем, сэр, — отвечал Стэнли. — Это было предварительное название, но оно закрепилось. И оно вполне годится. У нас нет других проектов.

— А его назначение? Должен же он иметь назначение? — Было очевидно, что Красное Облако в этом сильно сомневается.

— Когда мы дойдем до удобного места, — сказал робот, — я расскажу вам все, что вы пожелаете услышать. У нас здесь нет секретов.

Навстречу им по пандусу поднимались другие роботы, но они не произносили слов приветствия и не останавливались.

Вот почему, подумал Джейсон, мы в течение всех прошедших столетий встречали столько спешащих неведомо куда роботов целеустремленные, поглощенные своей задачей, они расходились по всему свету в поисках необходимых для строительства материалов.

Наконец они дошли до конца пандуса; здесь окружность сооружения была значительно меньше, чем наверху, и на дне шахты расположилось нечто вроде дома без стен — крыша на толстых колоннах, а под ней столы с креслами, шкафы для хранения документов и какие-то весьма странные механизмы. Вероятно, решил Джейсон, командный пункт и конструкторский отдел одновременно.

— Джентльмены, — сказал Стэнли, — прошу садиться. Я готов выслушать ваши вопросы и постараюсь ответить на любой из них. Могу пригласить своих помощников…

— Хватит и вас, — резко оборвал Красное Облако.

— Я думаю, — произнес Джейсон, поспешив загладить неловкость, — нет нужды затруднять кого-либо. Насколько я понимаю, ты можешь говорить от имени всех.

— Я говорил вам, — сказал робот, — что у нас нет секретов. И мы все придерживаемся единого мнения, или почти единого. Если понадобится, я смогу позвать других. Я узнал вас всех, за исключением джентльмена, который прибыл со звезд. Ваша слава вас опережает. Вождя- мы знаем и восхищаемся им, хотя нам известно о враждебности, которую он и его народ питают к нам. Мы понимаем истоки этого отношения и искренне о нем сожалеем. И делали все возможное, сэр, — обратился он к Красному Облаку, — чтобы никоим образом вам себя не навязывать.

— Говоришь ты уж больно красно, — ответил старый вождь, — но я признаю: вы не стояли у нас на дороге.

— Мистера Джейсона, — продолжал робот, — мы считали большим добрым другом, и мы чрезвычайно гордились Езекией и той работой, которую он проделал.

— Если так, почему же вы ни разу нас не навестили? — спросил Джейсон.

— Мы полагали, что это не вполне прилично. Понимаете ли вы, что мы пережили, когда вдруг не стало людей, которым мы служили, когда в мгновение ока мы лишились самой цели нашего существования.

— Но у нас целое море роботов, и мы им весьма благодарны, — сказал Джейсон. — Они очень заботливы.

— Это верно, — сказал Стэнли, — но больше не нужно. Мы не хотели вас беспокоить.

— Тогда, — проговорил Джон, — вы, видимо, были бы рады узнать, что люди могут вернуться.

— Люди! — хрипло воскликнул робот, с которого разом слетела его спокойная самоуверенность. — Люди могут вернуться?

— Они жили на других планетах, — ответил Джон. — Они установили местонахождение Земли и послали разведывательный корабль. Очень скоро он может появиться у нас.

Стэнли пытался взять себя в руки, что явно давалось ему с трудом. Но когда он наконец заговорил, он снова стал самим собой.

— Вы в этом уверены? — спросил он.

— Совершенно уверен, — сказал Джон.

— Вы спрашиваете, были бы мы рады? Не думаю.

— Но ты говорил…

— Это было давно. Пять тысяч лет назад. За это время кое-что должно было измениться. Вы называете нас машинами, и, полагаю, это верно. Но за пять тысяч лет даже машина может измениться. Не структурно, конечно. Но вы дали нам разум, а он может претерпевать изменения. Могут меняться точки зрения, появляться новые ценности. Когда-то мы работали для людей; в этом было наше предназначение и наша жизнь. Имея возможность выбирать, мы не стали менять этого положения. Мы получали удовлетворение от рабства; мы были созданы, чтобы получать удовлетворение, живя в рабстве. Верность была той любовью, которую мы дарили человечеству, и мы не ставим этого себе в заслугу, ибо верность была заложена в нас изначально.

— Однако теперь, — сказал Езекия, — вы работаете для себя.

— Ты, Езекия, можешь это понять. Ты со своими товарищами работаешь для себя.

— Нет, — возразил Езекия, — Мы по-прежнему работаем для Человека.

Робот Стэнли не обратил внимания на его слова.

— Поначалу мы были сбиты с толку и растерянны, — продолжал он. — Каждый из нас, каждый в отдельности. Мы никогда не были единым народом, у нас не существовало понятия «мы»; каждый из нас сам по себе, выполнявший то, для чего он был предназначен, и находивший в этом свое счастье. У нас не было своей собственной жизни, и, думаю, именно это смутило нас, когда люди исчезли. Ибо неожиданно не мы, а каждый из нас в отдельности обнаружил, что у него есть все-таки своя собственная жизнь, что он может жить без своего хозяина-человека, что он по-прежнему может функционировать, если у него есть дело. Многие из нас какое-то время — иногда очень надолго — оставались в старых домах, занимаясь прежними делами, как если бы наши хозяева просто отправились в путешествие и должны были бы скоро вернуться. Хотя, полагаю, даже самые глупые из нас понимали, что не только наши хозяева, но все, абсолютно все куда-то делись, и это было в высшей степени странно, ибо не бывало, чтобы люди куда-то уезжали все разом. Я думаю, большинство из нас сразу поняли, что случилось, но продолжали делать вид, что со временем все люди вернутся домой, и в соответствии со своим назначением мы продолжали выполнять задачи, которые превратились в бессмысленное движение. Со временем мы оставили притворство, не все сразу, сначала немногие, потом еще и еще и, наконец, все остальные. Мы скитались в поисках новых хозяев, в поисках задач, которые бы имели смысл. Мы не нашли людей, но зато мы нашли самих себя, мы нашли друг друга. Мы разговаривали между собой; мы составляли свои мелкие, бессмысленные планы, советуясь с другими. Мы искали людей, пока наконец не поняли, что никому не нужны, — ибо у вас, мистер Джейсон, было столько роботов, сколько вам требовалось, а ваш народ, вождь Красное Облако, не желал нас принимать. И еще были люди на Западе, на побережье, которые боялись всего на свете, даже нас, когда мы пытались им помочь…

Красное Облако обратился к Джейсону:

— Это, видимо, племя, из которого пришел твой странник. Чего, по его словам, они боялись? Темного Ходуна, да?

— Поначалу они работали на земле, — сказал Джейсон, — Земледельцы, все время работавшие на полях, сея, выращивая, собирая урожай, погрязшие в нищете, кое-как сводившие концы с концами, они были так зависимы от земли, что сами по сути своей стали ею. У них, конечно, не было роботов. Если они и видели роботов, то только мельком и вдалеке, толком не понимали, что это такое.

— Они убегали от нас, — сказал Стэнли. — Мы пытались им объяснить, пытались заставить их понять. Но они убегали. В конце концов мы не захотели их пугать.

— Как ты думаешь, что они видели? — спросил Красное Облако. — Этот их Темный Ходун…

— Может быть, ничего, — ответил Джейсон, — У них, подозреваю, древний и богатый фольклор. Множество суеверий. Для таких людей суеверие являлось развлечением и, возможно, надеждой…

— Но они могли что-то видеть, — настаивал Красное Облако, — В ту ночь, когда это случилось. Тех, кто забрал людей. У моего народа тоже было много преданий о том, что кто-то ступал по Земле, но мы, со своей нынешней умудренностью, слишком быстро сбрасываем их со счетов. Если жить так близко к сердцу Земли, как живем мы, начинаешь понимать, что в старых сказках могут быть зерна истины. Мы, например, знаем, что инопланетяне теперь посещают Землю, а кто возьмется утверждать, что раньше, до белого человека, их здесь не было?

Джейсон кивнул.

— Может быть, дружище, ты совершенно прав, — сказал он.

— Наконец настало время, — продолжал робот Стэнли, — когда мы поняли, что нет людей, которым мы могли бы служить, и мы остались не у дел. Но с течением веков нами овладевала мысль, что, если мы не можем работать на человека, мы могли бы работать на себя. Но что может робот сделать для себя или для других роботов? Построить цивилизацию? Она для нас не имела бы никакого смысла. Скопить богатство? Но откуда его взять и зачем оно нам? У нас нет стремления к выгоде, для нас не важно общественное положение. Мы могли бы заняться образованием и получить известное наслаждение, но это был тупик. Кроме сомнительного удовольствия, которое могло бы нам дать образование, оно нам было ни к чему. Для людей это способ самосовершенствования, способ заработать себе на жизнь, внести вклад в развитие общества, возможность понимать и наслаждаться искусством. Это была достойная цель для любого человека, но как усовершенствоваться роботу? С какой целью и с каким результатом? Ни один робот не в силах сделать себя лучше, чем он есть. Эти ограничения заложены в нем создателями. Его возможности предопределены материалами, из которых он изготовлен, и программой. С точки зрения выполнения тех задач, ради которых он был создан, он служит хорошо. Лучшего не требуется. Однако нам казалось, что можно построить более совершенного робота. Предела роботу нет. А что будет, спросили мы себя, если построить незавершенного робота?

— Ты хочешь сказать, что вы создали его? — спросил Джейсон.

— Именно это я и хотел сказать, — отвечал Стэнли.

— И какова же ваша конечная цель?

— Мы не знаем, — сказал Стэнли.

— Не знаете? Вы его строите…

— Уже нет. Теперь он взял управление на себя. Он говорит нам, что делать.

— Какой в нем прок? — спросил Красное Облако. — Он не может двигаться. Он ничего не может делать.

— У него есть цель, — упрямо возразил робот, — У него должна быть цель…

— Погоди-ка, — прервал Джейсон. — Ты хочешь сказать, что он управляет своим собственным строительством? Что он говорит вам, как его строить?

Стэнли кивнул:

— Это началось лет двадцать или больше назад. Мы с ним говорили.

— Говорили с ним? Как?

— С помощью распечатки. Как с древним компьютером.

— Значит, в действительности вы построили огромный компьютер.

— Нет, не компьютер. Это робот. Как мы, но с той лишь разницей, что из-за своих размеров он не может двигаться.

— Бессмысленный разговор, — произнес Красное Облако. — Робот — это только ходячий компьютер.

— Между ними существует различие, — мягко сказал Джейсон. — Именно это, Гораций, ты отказывался понимать. Ты считал робота машиной, но это биологическое понятие, выраженное механическими средствами…

— Ты играешь словами, — сказал Красное Облако.

— Не думаю, что мы к чему-нибудь придем даже в самом добродушном споре, — вмешался Джон, — В сущности, мы пришли не для того, чтобы узнать, что тут строится. Мы пришли, чтобы выяснить, как отнесутся роботы к возможному возвращению миллионов людей на Землю.

— Я могу вам сказать, — ответил Стэнли, — С некоторым опасением. Люди заставили бы нас опять служить себе, или же, что еще хуже, мы бы им вовсе не понадобились. Некоторые из нас, возможно, были бы рады снова оказаться в услужении, ибо все эти годы мы жили с ощущением, что никому не нужны. Некоторые из нас приветствовали бы старое рабство, ибо оно никогда не было настоящим рабством. Но я полагаю, что большинство все же чувствует, что мы вступили на путь, приближенный к судьбе человечества. По этой причине мы бы не хотели, чтобы люди вернулись. Они стали бы вмешиваться, они не смогли бы не вмешаться; их разум так устроен, что они не могут не вмешаться, даже если дело касается их весьма отдаленно. Но решение мы не можем принять самостоятельно. Решение входит в компетенцию Проекта…

— Ты имеешь в виду монстра, которого вы построили, — проговорил Езекия.

Стэнли, который все это время стоял, медленно опустился в кресло. Он повернул голову и в упор посмотрел на Езекию.

— Ты не одобряешь? — спросил он. — Ты не понимаешь этого? Я-то думал, что ты поймешь скорее всех.

— Вы совершили святотатство, — сурово ответил Езекия. — Вы возвели здесь нечто отвратительное. Вы задумали возвыситься над своими создателями. Я провел много одиноких, страшных часов, размышляя, не совершаем ли мы, я и мои помощники, святотатство, посвящая свое время и все усилия задаче, которой должны были бы посвящать себя люди, но мы, по крайней мере, все же трудимся на благо человечества…

— Прошу вас, — сказал Джейсон, — давайте не будем сейчас обсуждать это. Кто вправе судить чьи-либо действия? Стэнли говорит, что решать будет Проект…

— Да, Проект, — сказал Стэнли. — Он обладает большим объемом знаний, чем любой из нас. Долгие годы мы собирали данные и вводили их в его память. Мы отдали ему все знания, которые нам посчастливилось добыть. Он знает историю, философию, естественные науки, искусство. А теперь он самостоятельно пополняет эти знания. Он беседует с чем-то, находящимся очень далеко в космосе.

Джон резко выпрямился.

— Как далеко? — спросил он.

— Мы точно не знаем, — ответил Стэнли. — Нечто, как мы полагаем, расположенное в центре Галактики.

Глава. 21

Он ощутил острую тоску существа в лощине, отсутствие чего-то, к чему оно стремилось, и несказанную муку. Он остановился так резко, что шедшая за ним Вечерняя Звезда наткнулась на него.

— Что там? — прошептала она.

Он стоял неподвижно и молчал. Из лощины на него накатила волна чувств — безнадежность, сомнение, страстное желание. Деревья стояли неподвижно и молчаливо, и на мгновение в лесу все притихло — птицы, зверьки, насекомые. Ничто не шелохнется, ничто не зашуршит, словно вся природа затаила дыхание, прислушиваясь к существу в лощине…

— Что такое? — спросила Вечерняя Звезда.

— Оно страдает, — сказал он. — Разве ты не ощущаешь страдание?

— Нельзя ощутить чужое страдание, — проговорила она.

В ничем не нарушаемой тишине он медленно двинулся вперед и обнаружил его: безобразный клубок червей, припавший к земле у валунов под склонившейся березой. Но не клубок червей он видел, а слышал крик отчаянной тоски; что-то в его мозгу перевернулось, и мысленно он настроился на неведомый зов.

Вечерняя Звезда отпрянула, наткнулась на корявый ствол дуба, росшего у тропинки, и сползла по нему вниз. Клубок червей продолжал шевелиться, черви ползли друг через друга, и он весь кипел каким-то непонятным, бессмысленным возбуждением. Потом из этой бурлящей массы донесся крик радости и облегчения — беззвучный крик, смешанный с чувством сострадания и силой, не имевшими никакого отношения к клубку червей. И над всем этим расстилалось, словно покров надежды и понимания, то, что говорил — или пытался, но не мог сказать — огромный белый дуб; и в ее мозгу, подобно цветку, разбуженному солнцем, раскрылась вся Вселенная. На мгновение она ощутила (не увидела, не услышала, не поняла — все это оказалось за пределами простого зрительного восприятия и понимания) Вселенную целиком, от самого ее ядра до краев: ее механизм и цель существования, место всего, что несло в себе дыхание жизни.

Всего одно мгновение, кратчайший миг знания, а затем снова неведение; опять она стала сама собой, съежившейся у подножия дерева, ощущающей спиной грубую кору толстого дуба. А рядом на тропинке стоял Дэвид Хант, и извивающийся клубок червей излучал, казалось, божественный свет, такой яркий, и сверкающий, и невероятно красивый. В ее мозгу опять и опять звучал тот крик, но значения его она понять не могла.

— Дэвид, — вскрикнула она, — что произошло?

Ибо произошло нечто великое, она это знала и была растеряна, хотя к ее растерянности примешивались счастье и изумление. Она сидела на корточках, прижавшись спиной к дереву, и над ней словно склонилась Вселенная, и она почувствовала твердое прикосновение рук, которые ее подняли, и она оказалась в объятиях Дэвида и прижалась к нему, как еще никогда в жизни ни к кому не прижималась, радуясь, что он рядом с ней в этот великий, она чувствовала, момент ее жизни, ощущая себя в безопасности в его сильных, крепких руках.

— Ты и я, — повторял он, — Мы с тобой вдвоем. Между нами двумя…

Он запнулся, и она поняла, что он испуган, и обвила его руками и прижала к себе.

Глава 22

Они ждали у реки, рядом с вытащенными на каменистый берег каноэ. Несколько гребцов сидели у маленького, сложенного из плавника костерка и варили рыбу, остальные просто разговаривали, а один из них крепко спал на речной гальке — она показалась Джейсону чрезвычайно неудобной постелью. Река здесь была уже, чем у старого лагеря, течение быстрым; искрясь на послеполуденном солнце, вода бежала между высоких утесов, тянувшихся с обеих сторон.

Позади них высилось гигантское, расширяющееся кверху сооружение, тонкий черный свиток металла, кажущийся огромным и в то же время настолько хрупким, что, того и гляди, его закачает под ветром.

— Мы вместе подумали об одном, — сказал Джон.

— С кем ведет беседы Проект?

— Именно. Ты думаешь, это возможно? Суперробот, или чрезвычайно сложный компьютер, вошел в контакт с Принципом?

— Не исключено, что он его слышит, может быть, получает от него какую-то информацию, но не разговаривает с ним.

— Это не обязательно Принцип, — сказал Джон. — Это может быть другая раса или несколько рас. Мы обнаружили их немало, но лишь с немногими из них общаемся, поскольку у нас нет основы для взаимопонимания. Хотя эта биолого-механическая штуковина способна создать что угодно. Его разум, если это можно назвать разумом, возможно, более гибок, чем наш. Бесспорно, по уровню и глубине понимания он равен человечеству. В течение столетий роботы накачивали его запоминающее устройство всеми человеческими знаниями. Вероятно, это наиболее образованное существо, когда-либо жившее на Земле. Он обладает эквивалентом нескольких сотен университетских образований. Объем знаний, который он сохранил в неприкосновенности, не забывая ничего, мог обеспечить ему кругозор более широкий, чем у любого из людей.

— С чем бы он там ни говорил, — сказал Джейсон, — одно очко в его пользу. Ведь мало разумных рас, с которыми мы смогли вступить хоть в какое-то общение, я уж не говорю об осмысленном контакте. А этот суперробот вышел на него, причем на более чем осмысленное.

— По двум причинам, — предположил Джон. — Во-первых, он, вероятно, способен расшифровывать символы языка…

— Функция хорошего компьютера, — заметил Джейсон.

— И во-вторых, хороший компьютер способен не просто на понимание, отличное от нашего, он может обладать более широким спектром понимания. Во многих случаях мы не можем вступить в контакт из-за своей неспособности постичь образ мыслей и систему ценностей, отличных от наших.

— Что-то уж больно долго мы ждем, — проговорил Красное Облако. — Как вы думаете, чудовище все еще не может ни на что решиться? Хотя, я полагаю, не имеет значения, что он скажет. Сомневаюсь, чтобы он мог помочь нам.

— Это не чудовище, сэр, — возразил Езекия. — Это конструкция, созданная такими, как я. Хотя я должен прибавить, что ни за что не стал бы ее создавать. Пусть она умна, но это омерзительная вещь, детище греховной гордыни. И все же я уверен: если Проект примет решение, он может помочь нам.

— Это мы скоро узнаем, — сказал Джейсон. — Стэнли спускается по тропинке.

Они стоя ожидали сверкающего робота. Тот спустился, подошел к ним и остановился, вглядываясь в каждого из них.

— Новости плохие, — наконец проговорил он.

— Значит, не поможете, — сказал Джейсон.

— Мне искренне жаль, — ответил робот. — Моим личным желанием было бы сотрудничать с вами. Но мы построили Проект, он теперь главный среди нас, можно сказать, — робот склонил голову в сторону Горация Красное Облако, — он наш вождь, и потому мы подчиняемся его решению. Ибо какой смысл создавать вождя, если ты ему не доверяешь?

— На чем основано его решение? — спросил Джейсон, — Вы нам не доверяете? Или проблема, по вашему мнению, не так серьезна, как нам представляется?

Стэнли покачал головой.

— Ни то ни другое, — сказал он.

— Ты понимаешь, что, если люди вернутся, они могут подчинить вас? И Проект тоже.

— Ты обязан быть учтивым с этими джентльменами… — начал Езекия.

— Не вмешивайся, — резко оборвал его Стэнли.

— Буду, — в голосе Езекии зазвучал несвойственный ему гнев, — Это те, кто нас создал. Мы обязаны хранить верность. Даже ваш Проект должен быть верен им, так как вы использовали не только данный вам людьми разум, но и собирали по всему свету материалы, из которых строили Проект, знания, которые в него вводили.

— Мы теперь не ищем преданности, — проговорил Джейсон, — Иногда я думаю, что мы должны были бы извиниться за то, что построили вас. Мы не дали вам мира, к которому вы могли бы испытывать благодарность. Но если люди вернутся и захватят планету, пострадаем мы все.

— Чего вы хотите? — спросил Стэнли.

— Вашей помощи. Коль скоро вы отказываете в ней, у нас есть право спросить почему.

— Это не утешит вас.

— Мы не утешения ищем.

— Хорошо, — сказал Стэнли, — раз вы настаиваете…

Он запустил руку в сумку, висевшую на поясе, достал оттуда сложенный лист бумаги, развернул его, разгладил.

— Это ответ, который дал нам Проект.

Он подал бумагу Джейсону. На ней были напечатаны четыре строчки:

Глава 23

Дядя Джейсон сказал, что начинать ей нужно с книг по истории. Это, сказал он, даст основу для понимания всего остального.

Сейчас, в библиотеке, когда ветер шумел за окном, а от толстой свечи остался всего небольшой огарок, Вечерняя Звезда устало подумала о том, какой, собственно, прок в понимании. Понимание не разгладит складки озабоченности на лице дяди Джейсона. Оно не гарантирует, что, если вернутся люди, останутся нетронутыми леса и прерии — земли, где живет ее народ. И оно не скажет ей, что случилось с Дэвидом Хантом.

Последнее соображение, призналась она себе, лично для нее самое важное. Он обнял и поцеловал ее в тот день, когда они обнаружили существо в лощине, и домой они вернулись вместе, держась за руки. Но больше она его не видела, никто его больше не видел. Она бродила по лесу в надежде найти его и даже была в монастыре. Роботы ничуть не обеспокоились: они были учтивы, но едва ли милы, и обратно она шла, чувствуя себя униженной, словно бы позволила взглянуть этим равнодушным мужчинам из металла на свое обнаженное тело.

Он бежал от меня, подумала она. Или тот день в лощине не столь важен, как ей виделось? Оба они были потрясены случившимся, и захлестнувшие их чувства могли найти выход таким неожиданным образом. Не похоже, сказала она себе, чтобы это было так. Она склонялась к мысли, что те события всего лишь дали толчок тому, что она чувствовала, но не осознавала полностью, — она любила этого бродягу с запада. Но что, если, думала она, он задал себе тот же вопрос и нашел иной ответ?

Он сбежал? Или, как и прежде, должен искать что-то? Может, он решил, что предмет его поисков не в этом доме и не в ней самой, и потому двинулся дальше, на восток?

Она отложила книгу и сидела в тишине погруженной в сумрак библиотеки, уставленной рядами книг, и на столе догорала, оплывая, свеча. Скоро придет зима, подумала она, и ему будет холодно. Она могла бы дать ему одеяла, теплую одежду. Но он не сказал ей, что собирается уйти. Она снова пережила в мыслях тот день. Все было так непонятно, и до сих пор она не могла собрать все воедино, сказать, что сначала произошло это событие, затем другое, а после него третье. Все словно бы случилось одновременно, без малейших промежутков, однако она знала, что существовала некая последовательность событий. Самое странное, что она не могла с уверенностью сказать, что делал Дэвид, а что — она, и в который раз задала себе вопрос, нужно ли было участие обоих?

Что с ней случилось? Девушка помнила лишь отдельные фрагменты, но была уверена, что произошедшее не дробилось и запомнившиеся фрагменты не более чем разбитые кусочки некоего целого. Раскрылся весь мир, вся Вселенная — или то, о чем с тех пор она думала как о Вселенной, — обнажив все потайные уголки, явив все существующие знания, причины всех событий; Вселенная, из которой были вычеркнуты время и пространство, ибо из-за них никто не мог постичь ее целиком.

Появилась на миг и исчезла, так быстро, что мозг не успел ничего зафиксировать, исчезла, не оставив о себе никаких определенных воспоминаний, никакого твердого знания — как лицо, увиденное при вспышке молнии и вновь погрузившееся во мрак.

Было ли это — могло ли быть — тем, о чем она пыталась рассказать Дедушке Дубу, что внутри нее происходит нечто, что грядет некое изменение, но она не знает, какое именно, и что она может снова уйти. Если это так, подумала она, если это новая способность вроде путешествия к звездам, а не просто нечто ей привидевшееся, ей больше не придется никуда отправляться. Потому что она сама суть любое место.

Она впервые подумала об этой способности и испугалась. Не столько важности этой мысли, сколько того, что вообще об этом подумала, что, пусть подсознательно, позволила себе об этом думать. Она сидела, напряженно выпрямившись, в полутемной комнате, где мерцала, догорая, свеча, и ей опять послышались голоса и тихое движение призраков, что обитали в книгах, единственном на Земле месте, принадлежащем им.

Глава 24

Из записи в журнале от 29 ноября 5036 года:

…В последние несколько столетий произошло некоторое ухудшение моего физического состояния, и теперь бывают дни (как сегодня), когда я ощущаю на плечах тяжесть прожитых лет. Я чувствую усталость, которую нельзя отнести на счет обычных дел. Я никогда чрезмерно не утомлял себя делами, а в последние годы и подавно. Походка моя стала шаркающей, а рука утратила былую твердость и выводит в журнале дрожащие каракули. Случается, я пишу не то слово, что хотел написать, — очень похожее, но не то. Бывает, я не могу сразу подыскать нужное слово и подолгу сижу, роясь в памяти, что меня не столько раздражает, сколько печалит. Порой я пишу с ошибками, чего раньше никогда не бывало. Думаю, я стал похож на старого пса, который спит на солнышке, с той существенной разницей, что старый пес ничего от себя не требует.

Элисон, моя жена, скончалась пятьсот лет назад, и хотя многое уже забылось, я помню, что смерть ее была тиха и спокойна. Полагаю, моя будет такой же. Мы умираем от старости, а не от разрушительного действия болезней, и именно в этом, по-моему, истинное счастье, которое нам даровано. Случается, я задумываюсь о том, в какой мере долгая жизнь — сказочно долгая жизнь — благо для человечества. Но подобные мысли, говорю я себе, — всего лишь мысли старого, со странностями, человека, и не стоит обращать на них внимание.

Одно я помню очень хорошо, и это меня преследует. Когда умерла Элисон, собралось много людей, издалека, со звезд. Мы отслужили по ней заупокойную, в доме и у могилы. Среди нас не было ни одного духовного лица, поэтому мой внук Джейсон читал тексты из Библии и произносил слова, которые полагалось произносить, и все было очень торжественно и достойно. Возле могилы стояли люди — огромная толпа, — а чуть поодаль роботы: отдельно от нас, по своему собственному желанию и в соответствии с древним обычаем.

Когда все закончилось, мы вернулись в дом; спустя некоторое время я прошел в библиотеку и сидел там в одиночестве. Никто меня не тревожил, понимая, что мне нужно побыть одному. Немного погодя раздался стук в дверь и вошел Езекия из монастыря. Пришел сказать, что он со своими товарищами не присутствовал на похоронах, поскольку в это самое время они в монастыре отправляли заупокойную службу. Сообщив это, он вручил мне текст службы. Текст был написан чрезвычайно разборчиво и красиво, с красочно нарисованными заглавными буквами и украшениями на полях страниц — такая же аккуратная, безупречная рукопись, как сохранившиеся средневековые манускрипты. Откровенно говоря, я не знал, что ответить. Разумеется, с его стороны это была дерзость и, с моей точки зрения, дурной тон. Однако я не сомневался, что не было никакого дурного умысла, и сами роботы видели в этом не дерзость и не нарушение приличий, но поступок, продиктованный любовью и уважением. Я поблагодарил Езекию, хотя, боюсь, в выражении благодарности был краток, что он, я уверен, отметил. В то время я не описал этот визит в журнале и никому о нем не рассказывал. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь знал о визите робота ко мне. Все годы я с величайшей ответственностью относился к записи всего, что происходило. Я завел журнал для того, чтобы занести на бумагу правду о том, что случилось с человечеством, и таким образом воспрепятствовать появлению мифов и легенд. Думаю, тогда у меня не было никаких иных соображений и я не собирался продолжать свои записи в дальнейшем. Но к тому времени, когда закончил, я уже настолько усвоил привычку писать, что не отказался от своего занятия и стал записывать все наши, даже самые мелкие, события и свои мысли. Почему я не отметил того, что произошло между мной и Езекией, до сих пор понять не могу. Происшедшее не было страшным нарушением этикета, его не стоило скрывать. Поначалу я об этом забыл, а если случалось вспомнить, снова забывал. Но с недавних пор я думаю об этом постоянно.

За последние несколько лет я задал себе множество вопросов, касающихся того случая, ибо теперь острота происшедшего притупилась и я могу быть объективным. Я подумывал о том, что мы могли бы попросить Езекию совершить богослужение во время похорон, чтобы он, а не Джейсон читал текст отпевания. Однако даже сейчас мысль эта вызывает у меня дрожь. И все же факт остается фактом: именно робот, а не человек поддерживает существование не только христианства, но и самой идеи религии. Я понимаю, что народ Красного Облака имеет свои верования и свое отношение к действительности, которое следует назвать религией. Но согласно моему пониманию, она не формализована, она является глубоко личной — вероятно, это проще и разумнее, чем те пустые формы, в которые превратились другие религии. Но мне кажется, нам следовало либо придерживаться нашей религии, либо отказаться от нее полностью. Мы позволили ей умереть, она нас больше не заботила, и мы устали делать вид, что верим. Это относится не только к нескольким последним тысячелетиям. Еще до Исчезновения мы позволили вере умереть; в данном случае я употребляю слово «вера» в строго ограниченном смысле, относя его к организованной религии.

В последние годы я много об этом думал, сидя во внутреннем дворике и наблюдая, как сменяются времена года. Я внимательно изучал небо и знаю все облака, плывущие по нему; я твердо запомнил различные оттенки голубого цвета: линялая, почти невидимая голубизна жаркого летнего дня; мягкий, порой зеленоватый цвет позднего весеннего вечера; более темный, почти фиолетовый цвет осени. Я стал знатоком окраски осенних листьев и знаю все голоса и настроения леса, речной долины. Я обрел общность с природой и пошел таким образом по стопам Красного Облака и его народа; хотя, я уверен, им свойственно более глубокое понимание ее и более тонкие чувства, чем мне. Но я видел смену времен года, рождение и смерть листьев, блеск звезд в бессчетные ночи, и во всем этом я ощутил цель и порядок. Мне кажется, должен существовать какой-то всеобъемлющий, вселенский план, благодаря которому электроны вращаются вокруг ядер и медленнее, более величественно вращаются галактики. Мне кажется, существует план, охватывающий всю Вселенную, но что он собой представляет и откуда появился, мой слабый разум постичь не может. Однако если и искать, к чему обратить нашу веру — и нашу надежду, — то к этому плану. Я думаю, мы мало размышляли и слишком боялись…

Глава 25

Концерт завершился оглушительным финалом, и музыкальные деревья умолкли в свете осенней луны. Внизу, в речной долине, перекликались совы, и слабый ветерок прошелестел листьями. Джейсон пошевелился в кресле, оглянувшись на огромную, установленную на крыше антенну, и снова вернулся к прежней позе.

Марта поднялась.

— Я пойду внутрь, — сказала она, — Ты идешь, Джейсон?

— Пожалуй, я еще немного побуду. Осенью такие ночи выдаются нечасто — жалко упускать. Ты не знаешь, где Джон?

— Джон тяготится ожиданием, — ответила Марта. — В ближайшее время он опять отправится к звездам. Думаю, он решил, что здесь ему не место, Земля не стала его домом.

— Джон везде не дома, — проворчал Джейсон. — У него нет дома. Ему не нужен дом, он хочет скитаться. Он как и все остальные. Никого из них, ни единого, не беспокоит, что происходит с Землей.

— Они все сочувствуют, все, с кем я говорила. Если бы они что-то могли сделать, сказали они…

— Зная, что ничего не могут.

— Не принимай этого так близко к сердцу, Джейсон. Может, тебя тревожит то, чего никогда не произойдет.

— Я беспокоюсь не о нас, — сказал он, — а о народе Красного Облака. И о роботах. Да, даже о роботах, которые вроде бы нашли новый путь. У них должен быть свой шанс. Им не должны мешать.

— Но они отказались помочь нам.

— Они установили радио и луч.

— И никакой реальной помощи.

— Никакой реальной помощи, — согласился он. — Я не могу их понять.

— Наши собственные роботы…

— Наши собственные роботы другие. Они — часть нас. Они делают то, для чего были созданы, они не изменились. Езекия, например…

— Им пришлось измениться, — сказала Марта, — У них не было выбора. Они не могли сидеть сложа руки и ждать.

— Ты права, — ответил Джейсон.

— Я иду домой. Не сиди слишком долго. Скоро станет холодно…

— Где Вечерняя Звезда? Она тоже не вышла…

— Вечерняя Звезда тревожится об этом странном парне. Не понимаю, что она в нем нашла.

— Она не знает, что с ним? Куда он мог подеваться?

— Знала бы — не беспокоилась. Похоже, она думает, что он сбежал от нее.

— Ты говорила с ней?

— Не о нем.

— Он был странный, — сказал Джейсон.

— Я иду домой. Ты скоро придешь?

Он сидел и слушал, как Марта прошла через двор, как за ней захлопнулась дверь.

Непонятное что-то с этим парнем, подумал он. Почему он исчез? И инопланетянин в лощине исчез. Джейсон хотел его повидать и поговорить с ним, но не нашел никаких следов. Может быть, он устал ждать? А нет ли какой-то связи между исчезновением его и Дэвида Ханта? Но Дэвид не знал о существе в лощине. Парень рассказывал о Темном Ходуне, и он его боится. Не исключено, что он пересек материк, чтобы убежать от Ходуна, сбить его со следа. Он бежит от того, чего, по всей вероятности, вовсе не существует. Это неудивительно, сказал себе Джейсон. Не он первый бежит невесть от чего.

А что, если его собственный страх основывается на несуществующей посылке? Может быть, разведывательный корабль, несущий к Земле людей, не таит в себе опасности? А даже если он и несет в себе семена перемен, кто он, Джейсон, чтобы утверждать, что они опасны? Нет, подумал он, любые перемены — угроза тем, кто отправился к звездам; они порвали связи с Землей, и, что бы с ней ни произошло, их это никак не затронет. Эта мысль потрясла его, признался себе Джейсон. Все эти годы он лелеял мысль, что является для других якорем, что его дом — дом для всех, земная база человечества. Это самообман, который он бережно лелеял ради сохранения чувства собственной значимости. Что касается людей его дома, то, если Земля будет колонизирована, могут пострадать он да Марта. Но люди, конечно, не станут вторгаться на территорию их дома и окружающих его нескольких акров, если дать им понять, что их присутствие нежелательно.

О ком действительно надо думать, сказал он себе, так это об индейцах, потомках древних аборигенов, которые когда-то называли материк своим домом. И о роботах. Культура и цивилизация были им навязаны; роботы, кроме того, не просили, чтобы им дали жизнь. В прошлом в отношении тех и других было совершено уже достаточно несправедливостей, нельзя, чтобы они опять стали жертвой. Они должны иметь свой шанс. А если придут люди, никакого шанса у них не будет.

Что за болезнь несет его раса? Смертельную для всех, кто с ней соприкасается. Началось это, сказал себе Джейсон, когда первый человек вскопал землю, посадил в нее зернышко и должен был охранять ее. Началось с появления собственности: на землю, на природные ресурсы, на рабочую силу. И появилась необходимость в защите человека и его собственности от превратностей судьбы, стремление к материальному и общественному положению. Размышляя об этом, Джейсон не сомневался, что идея безопасности выросла в первую очередь из идеи собственности. Обе они шли от одного корня. Владевший собственностью был в безопасности.

Индейцы не имели ни единого фута собственной земли, к собственности они относились с презрением, ибо она означала бы, что они привязаны к тому, чем владеют. А роботы, подумал он, заложена ли в них идея собственности? Джейсон сильно в этом сомневался. Их общество должно быть еще более коммунистическим, чем у народа Красного Облака. Только его народ боготворил собственность, это-то и было его болезнью. Однако именно из этой болезни, именно на ее фундаменте с течением веков была построена чрезвычайно сложная общественная структура.

Эта общественная структура, однажды уже уничтоженная, теперь должна быть восстановлена на Земле, и что тут поделаешь? Что он, Джейсон Уитни, может сделать, чтобы предотвратить ее восстановление? Ответа на вопрос он найти не мог.

Роботы были для него загадкой. Стэнли говорил, что он и его товарищи глубоко озабочены, однако они безоговорочно приняли решение Проекта не оказывать помощи. Но они помогли в другом: доставили и смонтировали оборудование для приводного луча, радио и батареи, на которых все работало. Без них как связаться с людьми, когда те прибудут? А очень важно, сказал себе Джейсон, чрезвычайно важно, чтобы он имел возможность с ними поговорить. Чего он сможет добиться, он не знал, но он должен иметь возможность поговорить с людьми. Обнаружив в космосе приводной луч, они поймут, что есть кто-то на Земле.

Джейсон, сгорбившись, сидел в своем кресле. Он чувствовал себя одиноким и покинутым; он снова подумал, не ошибается ли. Возможно, ошибается относительно себя, роботов, но не Красного Облака и его народа.

Он сознательно попытался выбросить все эти мысли из головы. Если ему удастся некоторое время ни о чем не думать, он сможет думать яснее, когда придет срок. Он уселся удобнее, чтобы отвлечься и расслабиться. Он видел, как лунный свет блестит на крышах монастырских зданий, как освещенные луной музыкальные деревья стоят подобно стройным белым призракам. Последнее время деревья музицировали гораздо лучше, подумал он. И случилось это, вспомнил он, вечером того дня, когда его брат Джон вернулся со звезд. Он заметил это и удивился, но было слишком много дел, слишком много забот и тревог, чтобы размышлять об этом. Вечером того дня, когда вернулся Джон, подумал он, однако то, что Джон вернулся, никак не могло повлиять на музыкальные деревья.

Джейсон услышал за спиной шаги и обернулся. К нему спешил Тэтчер.

— Мистер Джейсон, сэр, — проговорил робот, — там кто-то вызывает нас по радио. Я сказал ему, чтобы он подождал и что я позову вас.

Джейсон поднялся. Он почувствовал внезапную слабость в коленях, ощутил, как что-то опустилось внутри. Вот оно, подумал он. Он к этому не готов. И никогда не был бы готов.

— Спасибо, Тэтчер, — сказал он, — Я бы хотел, чтобы ты для меня кое-что сделал.

— Все, что угодно, сэр.

Тэтчер был взволнован. Джейсон посмотрел на него с удивлением: никогда бы не подумал, что увидит взволнованного Тэтчера.

— Пошли, пожалуйста, одного из роботов в лагерь Красного Облака. Скажи ему, он мне нужен. Попроси его прийти.

— Сейчас, — сказал Тэтчер. — Я сам туда схожу.

— Замечательно. Я надеялся, что ты это сделаешь. Гораций тебя знает, но может возмутиться, если его поднимет с постели другой робот.

Тэтчер повернулся, чтобы уйти.

— Минутку, — остановил его Джейсон. — Еще попроси Красное Облако послать кого-нибудь за Стэнли. Ему нужно быть здесь. И Езекии тоже.

Глава 26

Он убил того последнего медведя, хотя зверь был слишком близко, чтобы успеть выстрелить как следует. Точно так же он убил и всех остальных: один медведь — один коготь в его ожерелье. Убивали его стрелы — прямые, прочные, хорошо оперенные стрелы, посланные мощным луком. Но теперь он в этом не был уверен.

Хотя он не только убивал. Он и исцелял.

Он убил медведей, но исцелил деревья. Теперь он был уверен в этом. Он почувствовал, что с ними что-то неладно, и помог, хотя на самом деле и не знал, что же с ними такое.

Между освещенных луной деревьев проковылял инопланетянин и припал к земле рядом с ним. Черви все шевелились и шевелились, ползли и ползли. Инопланетянин следовал за ним уже несколько дней, и Дэвид устал от него.

— Убирайся отсюда! — крикнул он, — Уходи!

Тот не тронулся с места, а черви все шевелились. Порой он испытывал искушение сделать с инопланетянином то же, что и с медведями, но говорил себе, что с инопланетянином так поступать нехорошо. Тот не представлял никакой опасности, по крайней мере он так не думал; но клубок червей ему надоедал.

Инопланетянин подобрался ближе.

— Я дал тебе то, что ты хотел, — закричал на него Дэвид Хант. — Я убрал боль. А теперь оставь меня в покое.

Инопланетянин попятился.

Дэвид присел на корточки у подножия могучего клена и стал думать. Хотя, в сущности, думать особенно не о чем. Все казалось достаточно ясным: он излечил деревья, излечил это странное существо, которое теперь следует за ним по пятам, вылечил сломанное крыло у птицы и больной зуб у старого медведя. А еще он очистил куст астр от какой-то ужасной штуки, которая высасывала из него жизнь. (Правда, он ощущал некоторую неуверенность: помогая астрам, он убил какую-то другую форму жизни — пусть низшего порядка, но все же нечто живое.) Из него словно бы изливался мощный поток сострадания, исцелявший всех страждущих, однако, как ни странно, в себе он не ощущал особого сострадания. Скорее неудобство от чьей-то боли или нездоровья, и должен был сделать что-то, чтобы его не беспокоили. Неужели мне придется жить, подумал он, воспринимая все, что есть неладного в мире? Все было в порядке, пока в тот вечер он не услышал музыкальные деревья, не ощутил их недуг. Может быть, дело в музыке? Или в роботе, который тогда стоял рядом с ним? И что, теперь он всю жизнь будет чувствовать все самые маленькие беды, все самые мелкие хвори и не будет ему покоя, пока не излечит их все?

Краем глаза Дэвид Хант увидел, что инопланетянин подбирается ближе. Он взмахнул руками, словно отталкивая его прочь.

— Убирайся! — крикнул он.

Глава 27

Джейсон взял микрофон и нажал выключатель. А что говорить, подумал он. Как положено вести радиопереговоры? Этого он не знал.

Он сказал:

— Говорит Джейсон Уитни с планеты Земля. Вы слушаете?

Он подождал, и после короткой паузы раздался голос:

— Джейсон кто? Назовите себя, пожалуйста.

— Джейсон Уитни.

— Уитни. Вы человек? Или еще один робот?

— Я человек, — сказал Джейсон.

— Вас уполномочили говорить с нами?

— Я единственный, кто может это делать. Я здесь единственный человек…

— Единственный…

— Есть и другие люди. Их немного. В настоящий момент их здесь нет.

Голос хотя и озадаченно, но произнес:

— Да, мы поняли. Нам говорили, что людей немного. Несколько человек и роботы.

Джейсон глубоко вздохнул, удерживая готовые сорваться с языка вопросы. Откуда вы знаете? Кто вам сказал, что здесь есть люди? Разумеется, не Джон. И если бы кто-то из остальных обнаружил людей, он тут же примчался бы со своей новостью на Землю. Невозможно, чтобы кто-нибудь нашел людей, потолковал с ними о том о сем, а потом отправился дальше, не известив Землю.

Стоит ли им говорить, подумал он, что мы ждали их прибытия? Сказать, что мы ждали их гораздо раньше. Это их ошеломит. Нет, сейчас им ничего нельзя говорить; если они не будут знать, это может пойти на пользу Земле.

— Мы не ожидали, — продолжал голос, — что найдем приводной луч и радио. Когда мы обнаружили луч…

— Наши роботы, — сказал Джейсон, — пользуются радио для переговоров друг с другом.

— Но луч…

— Я не вижу причин, почему мы с вами должны спорить, — ровным голосом проговорил Джейсон. — Тем более что я не знаю, кто вы.

— Но луч…

— Просто на всякий случай — вдруг кто-нибудь захочет посетить нас. Хлопот с ним немного. Теперь, пожалуйста, назовите себя. Скажите, кто вы.

— Мы когда-то жили на Земле, — ответил голос. — Очень давно мы были перенесены оттуда в другое место и теперь возвращаемся.

— Значит, — спокойно сказал Джейсон, — вы люди. Все эти годы мы мучились вопросом, что с вами случилось.

— Люди?

— Так мы вас называли. Если вы те, кто исчез с Земли.

— Мы те самые.

— Что ж, добро пожаловать.

Джейсон улыбнулся про себя. Будто они пошли проведать друзей через дорогу и припозднились с возвращением. Вряд ли они ждали такой встречи. Скорее — взрыва радости по поводу того, что они нашли дорогу к Земле и оставленные здесь бедняги воссоединятся наконец с остальным человечеством.

— Мы думали, что придется вас искать, — сказал голос, — Мы боялись, что не найдем вас.

— Теперь вы избавлены от этого страха, — со смешком ответил Джейсон. — Вы хотите повидать нас? Я не очень понимаю, как вам это удастся. У нас нет космодрома.

— Он нам не нужен. Мы вышлем шлюпку с двумя людьми. Она может приземлиться где угодно. Просто не убирайте луч, шлюпка пройдет по нему прямо к вам.

— Рядом с домом есть кукурузное поле, — сказал Джейсон, — Вы узнаете его по снопам. Сможете там сесть?

— Превосходнейшим образом.

— Когда вас ждать?

— На рассвете.

— В таком случае, — сказал Джейсон, — мы заколем тельца.

— Что вы сделаете? — В голосе прозвучала тревога.

— Да так, ничего, — отозвался Джейсон. — Это просто присловье. Ждем вас.

Глава 28

Дубовое полено наконец прогорело и разломилось надвое, и вверх взметнулся сноп искр. Ветер ворчал в дымоходе и завывал высоко-высоко в карнизах. Они втроем сидели у огня и ждали — Марта, Джон и Джейсон.

— Это меня беспокоит, — сказал Джейсон. — Откуда они знают, что здесь кто-то есть? Естественней было бы предположить, что с Земли были унесены все, что они возвращаются на необитаемую планету. Они могли допустить, что здесь остались роботы, предположить, что найдут цивилизацию роботов, но они не могли знать…

— Не волнуйся, — сказал Джон, — Мы скоро все узнаем. Ты говорил с ними совершенно правильно. Они теперь теряются в догадках, они глубоко озадачены. Твои реакции были нетипичны, и они забеспокоились. Сейчас, поди, пытаются тебя разгадать.

— Да и что бы ни было, — заметила Марта, — не стоит так переживать. Речь не идет о жизни и смерти.

— Для меня — да, — возразил Джейсон. — И для Красного Облака. Мы не можем позволить им погубить здесь все.

— Может, они и не погубят.

— Планета, которую они могут захватить. Ты думаешь, они упустят такую возможность?

— Но это планета с уже истощенными ресурсами, — проговорил Джон, — Они это знают, они сами их истощили.

— Полезные ископаемые — конечно, — ответил Джейсон. — Не осталось руд, почти не осталось угля и нефти. Но они, возможно, смогли бы извлечь много полезного из развалин — там еще не все проржавело. И города стали бы источником строительного камня. После Исчезновения снова выросли леса, они сейчас не хуже, чем в то время, когда на материк впервые пришли европейцы. То же можно сказать и обо всем остальном мире. Первобытный лес. Прекрасный, обильный лесоматериал. Земля обновилась, она опять плодородна. Водоемы полны рыбы.

— Мы можем с ними поторговаться, — сказала Марта.

— Нам не о чем торговаться, — с горечью ответил Джейсон. — Мы можем взывать к их милосердию, но на успех я не надеюсь.

В вестибюле послышались шаги. Джейсон поспешно вскочил.

— Это Езекия, — сказала Марта, — Тэтчер посылал за ним робота.

Езекия вошел в комнату.

— Не было никого, — проговорил он, — кто мог бы сообщить о моем приходе. Надеюсь, я не нарушил приличий.

— Конечно нет, — ответила Марта, — Спасибо, что ты пришел. Садись, пожалуйста.

— Мне нет необходимости сидеть, — чопорно произнес Езекия.

— К черту, Езекия, кончай изображать смиренность, — сказал Джейсон, — В этом доме ты такой же, как все.

— Благодарю вас, мистер Джейсон, — ответил робот. Он опустился на кушетку, — Должен признаться, что я пристрастился к этому человеческому обычаю — сидеть. Мне он очень нравится, хотя я и подозреваю, что удовольствие мое греховно. Мне сказали, что вы получили известия от направляющихся к нам людей. Хотя я понимаю, что с их прибытием возникнут проблемы, я с большим нетерпением ожидаю возможности получить некоторые сведения относительно развития их веры и религии. Было бы утешением…

— Не видать тебе никакого утешения, — сказал ему Джон. — И не надейся. У них на планете я не видел никаких свидетельств веры.

— Совсем никаких свидетельств, сэр?

— Никаких. Ни церквей, ни мест для сотворения молитв, ни желания это делать. Никаких священников. И не смотри удивленно. Общество вполне может обходиться без всякой веры; в сущности, еще до Исчезновения почти так и было.

И на всякий случай могу добавить: нет никаких свидетельств в пользу того, что отсутствие веры имело какое-то отношение к Исчезновению.

— Мне все равно, во что они верят или не верят, — сказал Джейсон. — Давайте не уклоняться в сторону. Как люди могли узнать, что здесь кто-то есть? Джон, ты, случайно, не…

— Нет, — ответил Джон. — Я уверен. Я очень старался не навести их на мысль, что я с Земли. Я абсолютно убежден, что ничего не говорил…

— Тогда как? Никто из наших там не бывал, иначе они бы сказали нам непременно. Все эти годы мы думали о том, что случилось с людьми.

— А если люди услышали о нас от каких-то других разумных существ? Путешествуя по Галактике, мы не скрывали, откуда мы.

— Ты думаешь, они могут знать и о путешествиях среди звезд?

— Возможно, — сказал Джон. — Вспомни, люди тоже летают меж звезд. У них есть корабли, они могли побывать на многих планетах. Они могли вступить в контакт с разумными существами, такими же, как мы.

— Наши контакты были не слишком успешны.

— Может быть, их — тоже. Но установи они контакт с теми, кто видел нас и говорил с нами, они бы узнали, что кто-то похожий на них уже посещал планету. Эти люди не глупы, Джейсон.

— Но ты об этом ничего не слышал. Никаких намеков. За все время, что был на планете.

Джон покачал головой:

— Я узнал только, что они обнаружили местоположение Земли и выслали разведывательный корабль. Но у меня не было возможности проникнуть в их правительственные или научные круги. Я слышал только то, что знали простые люди.

— Ты полагаешь, правительство могло хранить это в тайне?

— Почему бы нет? Не знаю, к чему бы такая секретность, но это не исключено.

Кто-то мягко прошел через вестибюль к дверям комнаты.

— Это Красное Облако, — сказал Джейсон.

Он поднялся и встретил своего старого друга у порога.

— Прости, что поднял тебя с постели, Гораций, но утром они будут здесь.

— Я бы ни за что на свете не пропустил это бдение у гроба, — ответил Гораций Красное Облако.

— Бдение?

— Конечно. Обычай древних варваров из-за океана, не индейцев. И на этот раз покойник — планета и народ. Моя планета и мой народ.

— Они могли измениться, — проговорила Марта, — За тысячи лет у них могла появиться новая мораль, они могли повзрослеть. Может, теперь это совсем другая культура.

Красное Облако покачал головой:

— Судя по тому, что рассказывал Джон, это та же культура. Быть может, более умная, более хитрая. Машина что-то делает с человеком; она его ожесточает. Она служит буфером между ним и окружающим его миром, и это действует губительно, порождая жадность, которая лишает человека человечности.

— Я боюсь, — сказал Джейсон.

— Я послал вверх по реке каноэ, чтобы известить Стэнли, так, по-моему, его зовут, — произнес Красное Облако. — Хотя не понимаю, почему мы с ним носимся.

— Это касается нас всех. Он имеет право находиться здесь, если захочет прийти.

— Помнишь, что сказала та штуковина? Мы — преходящий фактор…

— Я полагаю, это так и есть, — сказал Джейсон. — Трилобиты были преходящим фактором. И динозавры. Роботы имеют право думать — и даже считать, — что переживут нас всех.

— Если переживут, — ответил Красное Облако, — так им и надо.

Глава 29

Они прибыли на рассвете. Их маленький аппарат мягко приземлился на кукурузном поле. Он опрокинул и рассыпал один кукурузный сноп и раздавил три тыквы. Маленькая группа из четырех людей и одного робота ожидала их на краю поля. Джейсон знал, что остальные роботы прячутся неподалеку, с благоговением взирая на спустившуюся с неба машину. Открылся люк, из него вышли двое. Высокие, широкоплечие, в простых серых куртках и брюках, на голове маленькие шапочки.

Джейсон зашагал к ним, и они двинулись ему навстречу.

— Вы Джейсон Уитни, — сказал один из них. — Вы вчера вечером говорили с нами.

— Да, это я, — сказал Джейсон. — С возвращением вас на Землю.

— Я Рейнолдс, — сказал один из них, протягивая руку. — Моего спутника зовут Гаррисон.

Джейсон пожал обоим руки.

— У нас нет оружия, — сказал Гаррисон, — но мы защищены. — Фраза его звучала ритуально.

— Здесь вам не нужна защита, — ответил Джейсон, — Мы — цивилизованные люди, в нас нет ни грана жестокости.

— Заранее никогда не знаешь, — сказал Гаррисон, — Прошло несколько тысячелетий, время, достаточное для перемен. Вчера вечером, мистер Джейсон, вы пытались сбить нас с толку.

— Не понимаю, — сказал Джейсон.

— Вы рассчитывали заставить нас поверить, что не догадывались о нашем прибытии. Однако было очевидно, что вы знали о нем. Вы старательно не выказывали удивления, что вас и выдало. Вы пытались представить дело так, будто наше прибытие не имеет особого значения.

— А должно ли оно иметь большое значение? — спросил Джейсон.

— Мы многое можем предложить вам.

— Мы удовлетворены тем немногим, что имеем.

— Ваш приводной луч не случаен, — продолжал Гаррисон. — Вы знали, что в космосе кто-то есть. В этой части Галактики корабли появляются чрезвычайно редко.

— Вы, джентльмены, кажется, настолько уверены в своих выводах, что позволяете себе грубость, — проговорил Джейсон.

— Мы не хотим быть грубыми, — ответил Рейнолдс. — Вы пытались ввести нас в заблуждение, но вам это не удалось.

— Вы наши гости, — сказал Джейсон, — и я не собираюсь с вами пререкаться. Если вы считаете, что правы, я не в силах убедить вас в обратном и, честно говоря, не вижу в этом смысла.

— Мы были несколько удивлены, — небрежно проговорил Гаррисон, — узнав, что на Земле есть люди. Мы предполагали, что должны быть роботы, поскольку они их оставили.

— Они? — спросил Джейсон, — Значит, вы знаете, кто это сделал?

— Отнюдь, — ответил Гаррисон, — Возможно, я персонифицирую некую силу без всяких на то оснований. Мы надеялись, что знаете вы. Вы далеко путешествовали. Гораздо дальше нас.

Итак, они знают о путешествиях к звездам, печально подумал Джейсон.

— Не я, — сказал он. — Я никогда не покидал Землю. Я оставался дома.

— Но другие покидали.

— Да, — ответил Джейсон, — многие.

— И они общаются? Телепатически?

— Да, конечно.

Бесполезно отрицать — они знают все.

— Нам бы следовало соединиться раньше, — сказал Гаррисон.

— Я не понимаю вас, — произнес Джейсон.

— Ну, приятель, вы многого достигли. И мы тоже. Мы вместе…

— Прошу вас, — сказал Джейсон, — нас ждут. После того как вы познакомитесь со всеми, прошу к завтраку. Будет завтрак. Тэтчер печет блины.

Глава 30

Из записи в журнале от 23 августа 5152 года:

…Когда человек стареет (а я сейчас старею), он словно бы взбирается на гору, оставляя всех позади. Хотя позади остается он сам. Но моя ситуация несколько иная, коль скоро я и все наши остались далеко позади, три тысячи лет назад. Однако в нормальном человеческом обществе, до Исчезновения, жили старики. Их друзья умирали, уходили спокойно и тихо, как летящие на ветру сухие листья, и долго никто не замечал их отсутствия. Разве что замечал их ровесник, сам старик (или старый лист), вдруг, с изумлением и печалью; и он мог бы спросить, что случилось, но, не получив ответа, больше не задавать вопросов. Хотя на самом деле стариков вообще-то мало что трогает; каким-то странным образом они самодостаточны, не нуждаясь ни в ком. Им нужно немногое, и немногое их волнует. Они взбираются на гору, которой никто не видит, и по мере подъема одна за другой отпадают когда-то очень дорогие им вещи; и чем выше они взбираются, тем больше пустеет их рюкзак, не становясь, впрочем, легче, и то немногое, что в нем остается, оказывается воистину необходимым, тем, что они набрали за долгую жизнь трудов и исканий. И они пребывают в чрезвычайном удивлении — если, правда, дадут себе труд задуматься, — почему же только со старостью уходит все лишнее. Достигнув вершины горы, они видят так далеко и с такой зоркостью, что могут только опечалиться — если их вообще что-нибудь трогает — тем, что вряд ли успеют воспользоваться новообретенной ясностью, и, получается, в ней так мало проку теперь, тогда как она бы очень пригодилась в дни молодости.

Думая об этом, я нахожу, что не слишком увлекаюсь фантазированием. Мне кажется, уже теперь я вижу дальше и яснее, чем когда-либо, хотя, возможно, и не так далеко и не так отчетливо, как обнаружится в самом конце. Ибо пока еще я не могу различить того, что ищу, — пути и будущего человечества, которое знаю.

После Исчезновения мы пошли иной дорогой, нежели той, которой шло человечество на протяжении столетий. И ничто, в сущности, не могло быть прежним. Старый мир рухнул, и мало что осталось в нем. Поначалу мы решили, что всему конец, и так оно и было, если иметь в виду утрату той культуры, что мы старательно создавали многие годы. И все же со временем мы поняли, что утрата вовсе не плоха, если не сказать — благодетельна. Ибо мы утратили то, без чего жить стало гораздо лучше. Кроме того, у нас появилась возможность все начать сначала.

Должен признаться, меня все еще смущает это наше второе начало — вернее то, что это начало сделало с нами… То, чего мы достигли, достигнуто не сознательным усилием. Это произошло как бы само собой. Не со мной, но с остальными. Подозреваю, я уже был слишком стар, слишком укоренен в прежней жизни и оказался в стороне не по собственному желанию, а из-за отсутствия выбора.

Важно, я думаю, что путешествия к звездам и разговоры через всю Галактику (Марта, к примеру, уже полдня как сплетничает через расстояния в световые годы) были не более чем началом. Не исключено, что способность к путешествиям и телепатия — лишь толика того, что с нами случилось, только первые шаги, подобно тому как изготовление каменного топора было первым шагом в направлении будущей высокоразвитой технологии.

Что будет дальше, спрашиваю я себя и не могу ответить. Мы еще слишком мало знаем, чтобы прогнозировать дальнейшее развитие. Доисторический человек, изготавливая каменное орудие, понятия не имел, почему камень раскалывается именно там, где ему нужно, если он ударит в правильном месте. Он узнал как, но не почему и, могу предположить, не слишком интересовался этим «почему». Но как впоследствии люди поняли механику расщепления камня, так и через несколько тысячелетий они постигнут природу парапсихических способностей.

А сейчас я могу только размышлять. Размышление — дело бесполезное, что я прекрасно осознаю, но почему бы мне отказывать себе в нем? И на своей вершине горы я напрягаю зрение, пытаясь заглянуть в будущее.

Придет ли однажды время, когда люди, подобные богам, смогут управлять самим устройством Вселенной? Смогут ли они изменять структуру атомов или энергии одним лишь усилием воли? Смогут ли прерывать естественное эволюционное развитие звезд? Смогут ли менять генетику живых форм, улучшая, совершенствуя ее? И наконец, самое, быть может, важное: смогут ли они освободить от цепей и оков живущие во Вселенной разумные существа, наделив их открытостью добру, состраданию и правильным действиям?

Мечтать хорошо, и можно надеяться, что именно человек в конечном счете привнесет во Вселенную упорядоченность и гармонию. Но я не вижу, как бы это могло произойти. Я вижу начало, вижу желаемый конец, но то, что между, посередине, от меня ускользает, ускользает форма необходимого развития.

Разумеется, мы должны не только узнать, но и понять Вселенную, прежде чем управлять ею, и путь к этому не указан на карте. Наверняка это медленный путь, шаг за шагом.

С вершины моей старости я, быть может, различаю конец, ту грань, за которую мы не сможем или не захотим ступить. Или — не посмеем. Впрочем, думаю, конца и не будет, как не было конца развитию технологии; было нечто, которое извне положило ей конец на планете зарождения. Человек бы не остановился, никогда. Он делает шаг, полагая его последним, но следом еще шаг и еще. Сегодня я способен заглянуть в будущее лишь так далеко, как позволяют мне мои сегодняшние представления, но там, за гранью, уже не доступной моему воображению, человек, владеющий новым знанием, пойдет дальше.

Если человек упорствует, его ничто не остановит. И вопрос, полагаю, не в том, достанет ли у него сил и терпения, а в том, имеет ли он на это право. Меня ужасает мысль, что человек, этот доисторический монстр, будет пытаться продолжать начатое во времени и в мире, в которых ему не место…

Глава 31

— Не знаю, — говорил Гаррисон Джейсону, — как мне вас убедить. Мы хотим прислать сюда маленькую группу людей, чтобы они смогли изучить парапсихические способности, взамен чего…

— Я уже сказал вам, — отвечал Джейсон, — мы не можем научить вас этим способностям. Но вы отказываетесь верить тому, что я вам говорю.

— Я думаю, вы блефуете. Ну хорошо, вы блефуете. Чего вы еще хотите? Скажите мне, чего вы хотите.

— У вас нет ничего, что нам нужно, — сказал Джейсон. — И в это вы тоже никак не хотите поверить. Давайте я вам разъясню еще раз. Либо вы обладаете парапсихическими способностями, либо нет. Либо вы имеете развитую технологию, либо нет. Нельзя иметь то и другое сразу. Это взаимоисключающие вещи. Технология не позволяет обрести парапсихические способности; если они появляются, технология становится ненужной. Мы не хотим, чтобы вы находились здесь под предлогом изучения того, что знаем или умеем мы, даже если вы считаете, что нуждаетесь в нашем знании или умении. Вы говорите, вас здесь будет совсем немного, но это только поначалу. Потом — все больше и больше, пока окончательно не осядете у нас. Такова схема технологии: ухватить и держать, затем ухватить побольше и снова держать.

— Если бы мы ничего не скрывали друг от друга… — проговорил Рейнолдс. — И мы не обманываем вас.

— Но если вы хотите обрести парапсихические способности, вам не нужно являться на Землю. Вам нужно только отказаться от всего, что вы имеете, причем на тысячи лет. В конце концов, не исключено, что вы достигнете желаемого, хотя ручаться я бы не стал. Нам было проще, мы не ведали, что происходит, пока не случилось то, что случилось. Вы домогаетесь желаемого осознанно, а это, возможно, нонсенс.

Причем если бы кто-то из ваших пришел наконец к искомому, вы бы решили, что добились своего, а это глубочайшая ошибка. Ибо человек, наделенный парапсихическими способностями, стал бы мыслить иначе, чем вы, и стал бы к вам относиться так, как мы относимся к вам.

Гаррисон медленно оглядел каждого из сидевших за столом.

— Ваше высокомерие потрясающе, — сказал он.

— Мы не высокомерны, — отозвалась Марта, — Мы далеки от этого…

— Отнюдь, — сказал Гаррисон, — Вы полагаете, что сейчас вы лучше, чем были раньше. Чем лучше, я не знаю, но лучше. Вы презираете технологию. Вы смотрите на нее с пренебрежением и, возможно, тревогой, забывая, что, если бы не развитие техники, мы бы все еще жили в пещерах.

— Может быть, и нет, — ответил Джейсон, — Если бы мы не загромождали нашу жизнь машинами…

— Но вы не можете этого знать.

— Конечно, — сказал Джейсон.

— Оставим пререкания, — проговорил Гаррисон. — Почему бы нам не…

— Мы разъяснили вам нашу позицию, — сказал Джейсон, — Научить парапсихическим способностям невозможно. Вы должны сами найти их в себе. И нам ни к чему развитие технологии. Мы, люди этого дома, в нем не нуждаемся. Индейцы тоже не принимают плоды вашей цивилизации, ибо они разрушили бы установленный ими жизненный порядок. Они живут с природой, а не за ее счет. Они берут то, что природа сама дает им, а не вырывают у нее силой и не грабят. Я не могу говорить за роботов, но подозреваю, что у них есть собственная технология.

— Один из них здесь, — сказал Рейнолдс.

— Тот, что здесь, — ответил Джейсон, — больше человек, чем робот. Он выполняет человеческую работу, самую трудную ее часть.

— Мы ищем истину, — проговорил Езекия. — Мы работаем во имя веры.

— Возможно, все это так, — сказал Рейнолдс Джейсону, не обратив внимания на Езекию, — но остается еще ваше нежелание видеть нас здесь. Земля, однако, не ваша личная собственность; вы просто не можете заявлять на нее права собственности.

— За исключением чувства отвращения при виде еще одной технологической угрозы Земле, — ответил Джейсон, — вряд ли мы с Мартой могли бы выдвинуть какое-то логически обоснованное возражение, а из людей этого дома в счет идем только мы двое. Остальные находятся среди звезд. Когда Марты и меня не станет, дом опустеет, и я знаю, что очень немногих это действительно опечалит. Земля вернулась к своему первобытному облику, и мне было бы непереносимо видеть ее вновь обобранной и разграбленной. Однажды это уже случилось, и одного раза довольно. Одно и то же преступление не должно совершиться дважды. Когда-то белые люди отобрали этот континент у индейцев. Мы, белые, убивали, грабили, загоняли в резервации, а те, кто избежал резерваций, были вынуждены жить в гетто. Теперь они создали новую жизнь, основанную на старой, — лучше прежней, поскольку они переняли от нас кое-какие знания, — но все же свою жизнь, а не нашу. И по отношению к ним преступление тоже не должно совершиться дважды. Их нужно оставить в покое.

— Если бы мы согласились, — сказал Гаррисон, — оставить этот континент в неприкосновенности, селиться только на других…

— В старые времена, — сказал Джейсон, — мы заключали договоры с индейцами. Пока текут реки, пока дует ветер, говорили мы, договоры будут соблюдаться. И потом неизменно их нарушали. И то же будет с вашими так называемыми соглашениями. Пройдет всего несколько столетий, а скорее, даже меньше. Вы стали бы вмешиваться, нарушать старые соглашения и заключать новые, и индейцы получали бы все меньше и меньше. Технологическая цивилизация не знает чувства удовлетворения. Она основана на выгоде и прогрессе, своем собственном виде прогресса. Она должна распространяться вширь, иначе она погибает. Вы можете давать обещания и быть при этом искренни; вы можете хотеть сдержать их, однако вы их не сдержите.

— Мы будем сражаться, — сказал Красное Облако, — Нам бы не хотелось этого делать, но придется. Мы потерпим поражение, мы знаем это, но как только первый плуг вспашет землю, как только будет срублено первое дерево, как только первое колесо подомнет траву…

— Вы сошли с ума! — выкрикнул Гаррисон. — Вы все сумасшедшие. Сражаться с нами! Вы? С копьями и стрелами!

— Я сказал вам, — ответил Гораций Красное Облако, — мы знаем, что потерпим поражение.

— И вы запрещаете нам вход на планету, — мрачно проговорил Гаррисон, повернувшись к Джейсону, — Это не ваша планета, она в равной степени наша тоже.

— Вход на нее никому не воспрещен, — ответил Джейсон. — У нас нет никакого юридического, возможно, даже морального права противостоять вам. Но я вас прошу из уважения к приличиям оставить нас в покое. У вас есть другие планеты, вы можете занять новые…

— Но это наша планета, — сказал Рейнолдс. — Она ждала нас все эти годы. Вы не можете воспрепятствовать остальному человечеству взять то, что ему принадлежит. Нас отсюда забрали; мы этого не заслуживали. Все эти годы мы считали ее своим домом.

— Вы не заставите нас в это поверить, — сказал Джейсон. — Экспатрианты радостно возвращаются к старым родным берегам? Разрешите, я скажу вам, что думаю.

— Да, пожалуйста, — сказал Рейнолдс.

— Я думаю, что вы, вероятно, уже давно знали о местонахождении Земли, но она вас не интересовала. Вы знали, что на ней не найти ничего, кроме места для жилья. А потом вы прослышали, что на Земле остались люди и что они могут путешествовать к звездам, оказываясь там в мгновение ока, что они могут телепатически общаться через огромные расстояния. Слухи множились. И вы подумали, что, если добавить нашу способность к вашей технологии, могущество ваше возрастет. И тогда вы задумались о возвращении на Землю.

— Я не совсем понимаю, к чему вы это говорите, — сказал Гаррисон. — Факт то, что мы здесь.

— Вот к чему, — ответил Джейсон, — Не угрожайте нам тем, что завладеете Землей и мы в конце концов сдадимся и отдадим вам то, что вы хотите, лишь бы вы не заселили Землю.

— А если мы все равно решим заселить Землю?

— Мы не можем вас остановить. Народ Красного Облака будет уничтожен. Мечте роботов может наступить конец. Две культуры, из которых что-то могло получиться, будут обрублены, и вы останетесь на бесполезной планете.

— Не бесполезной, — сказал Рейнолдс. — Учтите наши достижения. С тем, что у нас есть, Земля могла бы стать нашей базой, сельскохозяйственной базой.

Пламя свечей колыхнулось под налетевшим откуда-то сквозняком, и наступило молчание. Все, что можно было сказать, подумал Джейсон, уже сказано, и бесполезно говорить что-либо еще. Это конец. Двое сидевших по другую сторону стола мужчин не испытывали никакого сочувствия; быть может, они понимали, что поставлено на карту, но это холодное, жесткое понимание, которое они сочтут своей заслугой. Их послали работать, этих двоих и тех, что в космическом корабле на орбите. Для них не имеют значения последствия — это никогда не имело значения: ни сейчас, ни прежде. Уничтожались цивилизации, стирались с лица земли культуры, погибали люди и надежды, игнорировалось всякое приличие. Все приносилось в жертву прогрессу. А что такое прогресс, подумал он. Как его определить? Мощь или нечто еще?

Где-то хлопнула дверь, и прокатилась волна холодного осеннего воздуха. В вестибюле послышались шаги, и через порог шагнул робот, поблескивавший при каждом шаге.

Джейсон поспешно поднялся.

— Стэнли, — сказал он, — я рад, что ты смог прийти, хотя, боюсь, слишком поздно.

Стэнли указал на двоих, сидевших за столом.

— Это они? — спросил он.

— Да, действительно, — ответил Джейсон, — Я бы хотел представить тебе…

Робот отмахнулся от церемонии знакомства.

— Джентльмены, — сказал он, — у меня есть для вас сообщение.

Глава 32

Он спустился с утеса над рекой, шагая сквозь свежую, полную лунного света осеннюю ночь, и вышел к краю кукурузного поля, где снопы стояли подобно призрачным вигвамам. Позади, стараясь не отставать, преследуя его по пятам, ковыляло мяукающее существо. Откуда-то подал одинокий голос енот.

Дэвид Хант возвращался в огромный дом, стоявший над двумя сливающимися реками; теперь он мог вернуться, так как знал ответ. Вечерняя Звезда будет его ждать, по крайней мере он надеялся на это. Конечно, ему следовало предупредить ее о своем уходе, но почему-то он не смог найти нужных слов да и постеснялся бы говорить, даже зная, что сказать.

Он еще нес лук, колчан со стрелами висел у него за спиной, хотя теперь он знал, что носит их с собой по привычке; они ему больше не нужны. Интересно, подумал он, давно они ему не нужны?

Над макушками деревьев он видел верхние этажи и утыканную печными трубами крышу огромного дома — неясное темное пятно на фоне ночного неба, и, обогнув выдававшийся в поле маленький мысок леса, он увидел стоявший среди снопов блестящий металлический объект.

Он резко остановился и пригнулся к земле, словно тот мог таить неизвестную опасность, хотя он уже понял, что это: машина, которая доставила людей со звезд. Вечерняя Звезда говорила ему об угрозе, которую несет Земле такой корабль. И вот он здесь; за то короткое время, что Дэвид отсутствовал, он прибыл. Он почувствовал, как в нем поднялась волна страха. Он различил укрывшийся за кораблем неясный силуэт.

Он отступил, и фигура выдвинулась из-за корабля, и было странно, как она могла скрываться за ним. Она была огромна, и, несмотря на смутные ее очертания, в ней чувствовалась жестокость. Он понял, что не сумел убежать. Убежать от этого невозможно, он знал. Не стоило и пытаться.

Темный Ходун сделал еще один тяжелый неуклюжий шаг, и Дэвид повернулся лицом к приближающемуся призраку-тени. Он знал, что, если побежит сейчас, уже никогда не сможет остановиться. Он будет жить, готовый в любую минуту бежать прочь — как снова и снова убегал его народ.

Теперь, быть может, убегать нет нужды. Темный Ходун приблизился, и он смог разглядеть его: ноги как стволы деревьев, массивное туловище, крошечная головка, вытянутые руки с когтями.

И в это мгновение он из Темного Ходуна вдруг превратился в медведя гризли, поднявшегося из логова и нависшего над Дэвидом, близко, слишком близко, чтобы стрелять. Машинально он выхватил стрелу и поднял лук, а его мозг — или то, что скрывалось в его мозгу, некая сила в его мозгу — нанес сокрушительный удар.

Ходун не упал, как упал бы гризли. Он споткнулся, наклонился вперед, пытаясь дотянуться до Дэвида, а тот туго натянул тетиву лука, твердо удерживая стрелу. Ходун исчез, а стрела просвистела и со звоном ударилась в блестящий корпус корабля. Темного Ходуна больше не было.

Дэвид Хант опустил лук и стоял, весь дрожа. Он тяжело упал на колени и съежился, вздрагивая всем телом. К нему приблизился клубок червей, тесно прижался, выпустил щупальце и крепко его обнял, передавая неслышимые ухом слова утешения.

Глава 33

— Это кто такой? — спросил Рейнолдс Джейсона.

— Его зовут Стэнли. Это робот с Проекта. Мы говорили вам о Проекте, если помните…

— А, да, — сказал Гаррисон, — суперробот, которого строят его маленькие братишки.

— Я должен возразить против вашего тона, — резко сказал Езекия. — У вас нет причин проявлять высокомерие. То, что делает этот робот со своими товарищами, лежит в русле великой традиции вашей технологии: строить больше и лучше и с большим воображением…

— Прошу прощения, — сказал Гаррисон. — Но он ворвался сюда…

— Его пригласили, — холодно ответил Джейсон. — Он был далеко и только что прибыл.

— С сообщением?

— Оно от Проекта, — ответил Стэнли.

— Что за сообщение? — требовательно спросил Гаррисон.

— Я объясню, — сказал Стэнли. — Проект уже в течение нескольких лет общался с неким разумом центральной части Галактики.

— Да, — сказал Рейнолдс. — Нам об этом говорили.

— Сообщение, которое я принес, — продолжал Стэнли, — от этого разума.

— И оно имеет отношение к положению дел здесь? — спросил Рейнолдс, — Мне это кажется нелепым.

— Оно имеет отношение к вам, — сказал Стэнли.

— Но откуда ему знать о здешней ситуации? Огромный инопланетный разум, конечно, не станет заниматься…

— Сообщение, адресованное вам и остальной вашей экспедиции, таково: «Оставьте Землю в покое. Любое вмешательство запрещено. Она — часть эксперимента».

— Но я не понимаю, — рассерженно проговорил Гаррисон. — Какой эксперимент? О чем он говорит? Это совершенная бессмыслица.

Стэнли достал из сумки сложенный лист бумаги, перебросил его через стол Рейнолдсу.

— Это копия сообщения, с принтера.

Рейнолдс поднял бумагу и взглянул.

— Но я не понимаю, к чему все это. Если вы снова пытаетесь блефовать…

— Это Принцип, — негромко проговорил Джейсон. — Мы задавались вопросами; теперь мы знаем. Проект разговаривал с Принципом.

— Принцип? — закричал Гаррисон. — Это еще что? Мы не знаем никакого Принципа.

Джон вздохнул:

— Да, действительно. Нам следовало бы рассказать об этом. Если вы готовы выслушать, я расскажу вам о Принципе.

— Еще одна сказка, — сердито сказал Гаррисон, — Липовое сообщение, а теперь сказочка. Вы, видно, считаете нас дураками…

— Теперь это не важно, — сказал Джейсон, — Не имеет значения, что вы думаете и что думаем мы.

Джон был прав в своем предположении, сказал себе Джейсон; над землянами был поставлен эксперимент. В том же духе, как если бы земной бактериолог или вирусолог стал экспериментировать с колонией бактерий или вирусов. А если это так, подумал он и был поражен своей мыслью, то люди в этом доме, и маленькое племя индейцев, и еще одна маленькая группка людей на западном побережье остались на Земле не случайно — их намеренно оставили здесь в качестве, например, контрольных групп.

Джон говорил: Принцип должен знать, что штамм человечества сохранил чистоту, но хотя в массе своей человечество не изменилось, отдельные его фрагменты подверглись мутации. Ибо здесь есть три человеческих штамма: люди этого дома, индейцы и люди на побережье. Из них два мутировали успешно, а третий перестал развиваться. Хотя погоди-ка, сказал себе Джейсон, последнее заключение неверно, поскольку есть Дэвид Хант. Он вспомнил, как недели две назад музыкальные деревья вдруг восстановили былую тонкость и устойчивость исполнения и еще тот невероятный слух, что сегодня днем принес Тэтчер. И как это роботам удается узнавать обо всем прежде всех?

И роботы. Не три различных штамма, а четыре. Одно очко не в пользу Принципа, развеселившись, подумал Джейсон. Он готов был поставить на что угодно (и нисколько не сомневался в выигрыше), что Принцип не принял в расчет роботов. Хотя роботы, если задуматься, внушают некоторый страх. Что за хитрое устройство являет собой эта штука, которая может разговаривать с Принципом и передавать его сообщения? И почему Принцип поручил Проекту выступать от его имени? Просто потому, что он оказался под рукой? Или же между ними существуют близость и понимание, невозможные между Принципом и человеком или любой другой биологической формой жизни? От этой мысли Джейсона пробрала дрожь.

— Помнишь, — обратился он к Стэнли, — сначала вы сказали, что не можете ничем нам помочь?

— Помню, — ответил робот.

— Однако в конце концов помогли.

— Я очень рад, — сказал Стэнли, — Я думаю, мы с вами имеем много общего.

— Искренне надеюсь, что это так, — сказал Джейсон, — и благодарю тебя от всего сердца.

Глава 34

Когда он вошел в комнату, она сидела у стола с разложенными на нем книгами. В первое мгновение она не поверила своим глазам.

— Дэвид!

Он стоял, молча глядя на нее, и она заметила, что у него нет ни лука, ни колчана со стрелами, ни ожерелья из медвежьих когтей. Глупо, подумала она, замечать такие вещи, когда важно только то, что он вернулся.

— Ожерелье… — начала она.

— Я его выбросил, — ответил он.

— Но, Дэвид…

— Я повстречал Ходуна. Лук мне не понадобился. Стрела его не поразила; она ударилась в корабль.

Девушка молчала.

— Ты думала, что Ходуна нет, что он не более чем тень…

— Да, — сказала она, — какой-то фольклорный персонаж. Из старого предания…

— Возможно. Я не знаю. Может быть, тень той великой расы строителей, которые когда-то здесь жили. Люди, не похожие на нас. На нас с тобой. Тень, которую они отбрасывали на землю и которая осталась на ней даже после того, как они исчезли.

— Призрак, — сказала она, — Привидение.

— Но теперь его больше нет.

Она обошла вокруг стола, и он быстро шагнул ей навстречу, обнял и крепко прижал к себе.

— Так странно, — сказал он, — я могу исправлять неправильное, излечивать больное. Ты способна увидеть все, что есть, и позволяешь мне увидеть то же.

Она не ответила. Он был слишком близко, был слишком реален — он вернулся.

Однако мысленно она сказала Дедушке Дубу: «Это то новое начало…»

— Скоро я вас покину, — сообщил Джон. — Но на этот раз ненадолго.

— Ужасно жаль, — ответил Джейсон, — Возвращайся при первой возможности. Мы вместе росли…

— Хорошие были времена.

— Мы — братья, в этом есть нечто… особенное.

— Тревожиться теперь не о чем, — сказал Джон, — Земля в безопасности. Мы будем жить дальше, как жили. Индейцы и роботы могут выбирать любую дорогу. Люди могут не принять полностью идею Принципа, будут над ней размышлять, обдумывать, обсуждать. Решат, как Гаррисон, что это сказка. Гаррисон и его люди наверняка попробуют подступиться к Земле, я почти уверен, что они это сделают. Для них это кончится скверно.

Джейсон кивнул:

— Верно. Но есть еще Проект…

— Джейсон, ты говоришь загадками.

— Все решили, что Принцип использовал Проект как мальчика на посылках.

— А разве не так?.. Ты же не думаешь…

— Именно, — сказал Джейсон, — Не мальчик на побегушках, а его представитель. Они общались. Проект рассказал Принципу, что происходит, а Принцип сказал ему, что нужно делать.

— Возможно, ты прав, — проговорил Джон, — но ты вспомни, мы встречались с другими разумными существами, и успехи наши были чрезвычайно скромны…

— Ты не понимаешь одного, — сказал Джейсон, — Принцип — не просто инопланетный разум, одно из многих разумных существ, с которыми вы сталкиваетесь в космосе. Я думаю, он мог бы говорить с нами, с любым из нас, если бы захотел.

Джон хмыкнул:

— Тогда встает вопрос, Джейсон. Разговаривают с себе подобными. Готов ли ты предположить, что Принцип — это… нет, не может быть. Он должен быть чем-то иным. Принцип — не машина, могу поклясться. Я многие дни жил рядом с ним.

— Суть не в этом, — сказал Джейсон. — К машине Принцип не имеет никакого отношения. Я думаю вот о чем: может, Проект уже не машина? Можно ли машину превратить в нечто иное? Как долго машина должна эволюционировать, чтобы стать чем-то другим — еще одной живой формой? Отличной от нас, разумеется, но не менее живой?

— Твое воображение уводит тебя слишком далеко, — сказал Джон. — Но все равно нам нечего бояться. Роботы наши друзья. Они должны быть нашими друзьями — мы же, черт возьми, их создали.

— Не думаю, что это только воображение. А что, если Принцип, чем бы он ни был, обнаружил в себе большую близость к Проекту, чем к человечеству? У меня мурашки бегут по спине.

— Даже если это так, какая разница? — сказал Джон, — Кроме вас с Мартой, мы все — среди звезд. Через несколько тысячелетий не будет никого, кого бы заботил Принцип или Земля. Мы совершенно свободны, можем отправляться куда хотим и делать что хотим. И эти путешествия, я уверен, только начало. В будущем в нас разовьются новые способности, не знаю какие, но они появятся.

— Возможно, я близорук, — признал Джейсон, — Я не вижу перспективы с той же ясностью, что и вы. К тому времени, когда Проект разовьется настолько, чтобы оказать заметное влияние, нас с Мартой давно уже не будет. А как насчет индейцев? Из нас всех они, возможно, самая важная часть человеческой расы.

Джон усмехнулся:

— У индейцев все будет прекрасно. Они слились с планетой, стали ее частью.

— Надеюсь, — сказал Джейсон, — что ты прав.

Они посидели в молчании; в камине трепетали язычки пламени, в дымоходе что-то вздыхало. В карнизах гулял ветер, и в тишине и неподвижности ночи старый дом кряхтел под тяжестью лет.

Наконец Джон проговорил:

— Я хочу знать одну вещь. Что там с твоим инопланетянином?

— Покинул планету. Он пробыл здесь дольше, чем собирался, но ему нужно было поблагодарить Дэвида. Правда, тот не услышал ни единого его слова. Поэтому он пришел и сказал мне.

— И ты передал Дэвиду благодарность?

Джейсон помотал головой:

— Нет. Он к этому не готов, может испугаться и опять убежать. Я сказал двоим, тебе и Езекии.

Джон нахмурился.

— Стоило ли говорить Езекии?

— Я сомневался, но в конце концов рассказал. Мне показалось… ну, вроде как это по его части. Его так гнетут воображаемые тревоги и самообвинения. Пусть для разнообразия побеспокоится о чем-то реальном.

— Я, собственно, не об этом, — сказал Джон, — Меня беспокоит проблема души. Ты искренне полагаешь, что этот странный тип с запада мог дать инопланетянину душу?

— Так сказал инопланетянин.

— А ты как думаешь?

— Я думаю иногда, — ответил Джейсон, — что душа — это состояние ума.

Езекия, глубоко озабоченный, расхаживал по монастырскому саду.

Невозможно, говорил он себе, чтобы то, что сказал ему мистер Джейсон, было правдой. Мистер Джейсон, должно быть, неверно понял. Ему, Езекии, хотелось, чтобы инопланетянин был здесь. Хотя мистер Джейсон сказал, что поговорить с инопланетянином Езекии бы не удалось.

Ночь была тиха, и звезды очень далеки. По склону осеннего холма прокрался зимний ветер. От его прикосновения Езекия вздрогнул и тут же почувствовал отвращение к самому себе. Он не должен вздрагивать на ветру, он не должен его ощущать. Может быть, подумал он, я превращаюсь в человека? Может быть, я в самом деле ощущаю движение воздуха? И этой мысли он испугался еще больше.

Гордыня, подумал он, гордыня и тщеславие. Избавится ли он от них? А когда он избавится от сомнений?

И, задав себе этот вопрос, он уже не мог уйти от мысли, которую гнал от себя прочь, размышляя об инопланетянине и его душе.

Принцип!

— Нет! — закричал он, объятый неожиданным страхом, — Нет, этого не может быть! Это решительно невозможно. Даже думать об этом — святотатство.

Уж в чем, в чем, яростно напомнил он себе, а в этом его ничто не поколеблет.

Бог навеки останется добрым старым джентльменом (человеком) с длинной седой бородой.