Тканые боги Жамиира

Тканые боги Жамиира

ЛОРД ЯНДИ — СВОЕМУ ПЛЕМЯННИКУ,

принцу Лебалану — приветствую.

Город Жамиир, дата неизвестна, год Великого Пробуждения

Дорогой племянник,

Какое невообразимое место! Это начало моих объяснений, моих оправданий, если желаешь, то причины, из-за которой твой престарелый, болтливый и общеизвестно занудный дядюшка проделал столь тернистый путь, отчасти уподобившись заговорщику и не поведав её даже тебе, мой дражайший Лебалан. Да, это было спешно. Да, по самым изумительным причинам, требовалась величайшая секретность.

Мне страшно, я заговариваюсь.

Жамиир! Поразительный город.

Когда мы вступили в Жамиир, нас незамедлительно обвесили до отвращения благоухающими гирляндами. Мне подумалось: они ароматизуют трупы новопреставленных, только что «отошедших». Это был не очень-то приятный запах. В Жамиире всё не слишком приятное.

У городских ворот нас встретили бывшие священники, ныне профессиональные попрошайки. Роились разносчики (бывшие аколиты, по словам Хэша), навязывающие побрякушки, фрукты безделушки, облупившихся и потускневших идолов — эти последние были просто диковинками, более не священными. Угрюмые старухи (бывшие священницы?) расхаживали перед нами в просвечивающих нарядах, чтобы мы могли изучить их унылый «товар». И я осознал, что в Жамиире лишилось места целое сословие. Ушли священники, ушли храмовые звонари, божественные провидицы, неописуемые священные блудницы. Все они ушли с появлением торговли богами.

— Дорогу! — то и дело покрикивал караванный мастер. Ему приходилось поднимать свой батог, пока путь не расчистился. Одурманенные гирляндами, мы, шатаясь, вбрели в гранитные ворота — самый популярный вход в прославленный город Жамиир — «где были покорены боги», как гласит новое выражение.

Однако же, бывшие священники кишели вокруг нас и мой тонкогубый и недружелюбный Хэш оберегал своего хозяина и господина от этого нищего отребья, отгоняя их прочь большой пальмовой метёлкой (без сомнений, ожидая за свои старания трубку-другую ханкиля). Я смеюсь даже сейчас, вспоминая эту сцену. Хэш, похожий на унылого, печального шута, столь же угрюмый, как и сами жрецы.

За всё наше трёхнедельное путешествие он делал поразительнейшие наблюдения:

— У пустынных скарабеев, — говорил он, — стыда ещё меньше, чем у порабощённых божеств Жамиира. Они, по крайней мере, возятся в дерьме по собственному выбору.

И ещё: — Пески Иракасси, каждая их крупинка, насмехаются над поверженными богами.

В городе, у фонтана, я плеснул на лоб искрящейся водой, припомнив эти бесподобные усилия мысли. И сквозь стекающую маску я усмехнулся абсурдности всего окружающего. Боги на продажу! Верующие больше не несут в храмы ценные жертвоприношения. Больше никаких блюд для пожертвований. Теперь золото истекает из религиозных обрядов, а не в них. Мир перевернулся! Идея этого настолько изумляла и радовала, что мне захотелось пуститься в пляс. Вода сбегала по моим ушам шелестящей песней, а я оглядывался в поисках Хэша, безрадостного Хэша.

Вскоре на нас мушиным роем налетели чиновники. Выставят ли жамиирцы в следующий раз на продажу своих правителей? Королей, лордов, канцелярских крыс, всю эту компанию? Остаётся лишь надеяться.

Множество документов были скреплены подписями и печатями. Деньги переходили из рук в руки. Караван разделился, безъязыким носильщикам и их надсмотрщику уплатили верблюдов увели. Когда это произошло, мы с Хэшем уже носили на шеях бронзовые медальоны, указывающие, что мы кратковременные гости Жамиира, туристы.

Во всём прочем мы были вольны. — Нам ведь ничего не мешает пойти на торги сегодня вечером? — спросил я.

Хэш ответил мне тревожным взглядом, как всегда, когда я что-нибудь предлагал. Как у него вытянулось лицо на этот раз! — Не стоит… покупать бога… так поспешно в этом городе.

— Лучше сперва заглянуть им в зубы, а?

— Хозяин, это дело серьёзное.

— Я всего лишь оптимистичен, дорогой мой Хэш. Всего лишь. Это забавляет меня. И бодрит. — Мы пошли дальше. Несмотря на все свои старания, бедняга Хэш не сумел помешать двоим советчикам прицепиться к нам. Эти карлики появились откуда-то из глубин базара, выскочив из неразберихи палаток, загонов для скота, бочек, громадных кувшинов и теснящихся толп. В один миг со мной был только Хэш, в другой — ещё и эти двое, с писклявыми голосами и резвыми ножками. Я не смог удержаться и захихикал…

— Хозяин! — прошипел мой слуга. — Сохраняйте достоинство!

Но я всё равно смеялся — над бесполезными ухищрениями Хэша, над самим собой (меня изрядно опьяняло утомление и предвкушение), а также над причудами природы, сотворившей подобных крошечных уродцев.

— В этом переулке притон с ханкилем, — объявил бровастый.

— Тут можно выгодно купить любовь, — нараспев произнёс другой, делая непристойные жесты короткими пальчиками.

— Увы, — вздохнул я. — Я слишком утомлён.

— Конечно, — сказал другой. — Вы ведь уже в годах.

— Я силён и крепок! — стукнул я себя в грудь, — Я далеко не так дряхл в своих желаниях, как некоторые юнцы.

— Мой брат не хотел вас оскорбить, — сказал меньший карлик. — Как понимаю, вы пришли в наш город на торги.

— Возможно.

— О, богатый человек, — промурлыкал другой, огромный лоб и кусты бровей над глазами делали его ещё потешнее.

— Коллекционер, — прочирикал меньший, — ценитель, проделавший весь путь через пустыню Иракасси, чтобы приобрести одного из наших бедных богов.

Карлики нетерпеливо смотрели на меня, ожидая ответа, но заговорил Хэш, медленно и осмотрительно, будто обращаясь к скоплению людей.

— Мой хозяин прибыл в Жамиир, чтобы стать свидетелем окончания Века Чудес. Может быть, он приобретёт сувенир, если тот ему понравится. Как символ Великого Пробуждения… времени, когда люди освободились от богов.

— Требуется много денег, чтобы купить бога, пусть даже маленького, — заметил бровастый карлик, поклонившись, перед тем, как достал метёлку из перьев и начал сметать пыль с моих ног.

Поблагодарив, я кинул им несколько свежеотчеканенных монет (одну из которых маленький гном тут же попробовал на зуб), после чего нам с Хэшем удалось сбежать.

Немного дальше я остановился, глубоко вдыхая, чтобы испробовать атмосферу этого легендарного города

О, эти улицы, племянник, улицы! Что за буйство красок перед глазами, Что за звуки, что за благоухающие запахи! Гомонящие толпы, низко свисающие над нами развевающиеся стяги, лавки, стеклодувы, торговцы душами, сногсшибательные женщины для гарема, славные медовокожие жамиирские дети — всё теснилось перед нами, словно фигуры на потрясающем гобелене. На время я даже позабыл о своей усталости. Само лишь нахождение в Жамиире полнило меня неистовой энергичностью. После трёх недель в Иракасси, скажу тебе, я был благодарен за столь восхитительное зрелище.

Наступили сумерки. На муравейники улиц легли тени, смягчив оттенки. Звуки стали тише. На столбах покачивались филигранные фонарики, которые, один за другим, зажигал шустрый старик, напевавший чисто, словно ангел.

Здесь! Здесь человечество одержало победу над богами!

Прелесть всего этого глубоко тронула меня, и я почувствовал то мистическо-меркантильное возбуждение, что является моим талантом: я ощутил, как из глаз моих покатились Слёзы Грядущей Удачи.

— А не заглянуть ли нам на один из торгов? — поинтересовался я у Хэша, утирая слёзы шарфом.

Он взял меня за руку и повёл дальше. — Не к добру так спешить. Сперва обдумайте всё, господин, а затем осмотрительно действуйте. Ваше увлечение подобно летней буре, скорой и грозной, которая быстро стихает.

Я подчинился и последовал за ним. Временами я даже забываю, кто хозяин, а кто слуга.

Сон, дражайший племянник, ускользнул от меня в первую же ночь. В месте, где мы остановились — этаком дворце для богатых путешественников, многое удерживало меня в бодрствующем состоянии: вздохи ветра, случайные выкрики или звуки труб с далёкой улицы, храп Хэша в смежной комнате, мерцание факельного света из-под двери — и сладострастное кряхтение, разносящееся по мраморным залам. Последнее меня разбаламутило. Почти невменяемый от усталости, я распахнул решётчатую дверь и обозрел блестящий мраморный коридор.

Посреди этого коридора стоял мужчина лет шестидесяти, полураздетый. Затем раздалось слабое шарканье. Появился слуга, десятилетний мальчик, худой и ужасно хилый, с бледными, как луна, волосами.

— Кто предаётся любви в такой час? — вопросил я, кивнув в направлении звуков.

На мой вопрос мальчик пожал плечами. Я вгляделся в его лицо, в почти бесцветные глаза. Что-то в нём невероятно очаровало меня: его тело состояло из костей, углов и синеющих вен. Одет он был лишь в рваный халат из такой же прозрачной ткани, как и женщины у городских ворот. В полумраке, с мерцающими позади него факелами, он отчасти казался не вполне реальным: не ребёнком из плоти, а призраком.

Я возжелал заполучить его. Нет, нет, племянник, не подумай, что твой старый дядюшка обзавёлся новым пороком. Мне хватает и привычных страстей. Это было просто желание получить. Этот мальчик — просто сокровище. На свой необычный лад он был прекрасен: глаза слишком широко распахнуты, голова слишком велика для съёжившегося тельца, кожа белая, как мрамор, идеально гладкая, изящная.

Он казался мне символом, завершающим иероглифом в мистерии бытия. Это не могло быть просто исхудавшее дитя. Нет, такое просто невозможно.

Мальчик держал поднос, на котором лежало два красных, сочащихся корешка. Поначалу я счёл их, как минимум, растениями. Потом меня посетила мысль, что это были окровавленные лапки, и как бы не вырванные у птицы, вероятно, павлина.

Он поставил поднос на стойку рядом со мной. На мгновение я опустил туда взгляд. Когда я поднял глаза, мальчик уже ушёл. Его босые ноги абсолютно беззвучно ступали по гладкому холодному мрамору.

С отвращением я опорожнил поднос в ночной горшок, вновь оставшись один в пустом коридоре. Звуков страсти больше не доносилось. Сейчас осталось лишь безмолвие. На меня странно подействовала эта тишина. В местах, где люди спят, племянник, имеется такая особенность. Нам даруется странная безмятежность, будто в возмещение за утрату сна.

Успокоенный этой самой особенностью, я спустился по лестнице и оказался во дворике. Там, освещённый светом луны, мальчик-слуга стоял на коленях и что-то зарывал. Ах, но я не намеревался за ним шпионить.

— Ты настоящий? — тут же спросил меня этот малыш.

Полной уверенности у меня не было. Я ущипнул себя за запястье, и это оказалось так больно, что тут же ответил: — Да, достаточно настоящий. — Я подавил зевок. — Что за вопрос. Почему это мне не быть настоящим?

Мальчик поднялся на ноги, старательно отряхивая грязь с рук и коленей, будто убирая всё, что могло запятнать его неземной вид. — Ты можешь оказаться призраком, — заявил он.

— Если в Жамиире продают богов, — поддразнил я, — то уж призраков вообще раздают бесплатно и на каждом углу. Ты должен бы привыкнуть к призракам и научиться их отличать без ошибок.

Совершенно не уразумев мою попытку пошутить, он уставился на меня своими широко распахнутыми, завораживающими глазами.

— Ты когда-нибудь видал призрака?

— Увы, не видел. В моей стране они предназначены для немногих избранных. А ты когда-нибудь видел?

— Не мёртвых, — тихо сказал он, смущаясь такого признания, — а живых.

Я попросил его объяснить, что же такое призраки.

— Души без тел.

— А что такое боги? — Этот вопрос, племянник, я задал совершенно серьёзно. Моё чутьё снова ожило. Что-то этот мальчик знал. Как подсказывало мне воображение, он был посланником, свободно перемещающимся между жизнью и смертью, быть может, выходцем не этого мира живых людей, но иного.

— Боги… — начал он, нервозно переминаясь. Видимо, он не знал. Будь он всего лишь ребёнком, я подумал бы, что он просто слишком юн или чересчур напуган странным стариком, который явился к нему посреди ночи, прервав некое тайное занятие.

Дабы его успокоить, я улыбнулся, осторожно тронул его за плечо — плоть оказалась холодной — холодной! — и процитировал одну из старых жамиирских поэм, ныне запрещённую: «Боги — это разделённые частицы Вечности».

Он недвижно стоял, глядя на меня с непостижимым выражением.

— Любишь ли ты поэзию, мальчик?

— Не знаю, господин.

Я осторожно пнул погребальный холмик носком сапога. — Что ты здесь зарывал?

— Павлина, господин. То, что от него осталось.

— Э?

— Обещаешь, что не расскажешь?

— Обещаю.

— Я был голоден, господин. Они меня притесняют.

— Так это только из-за голода? Не какая-нибудь тайная ворожба?

Казалось, он впервые испугался меня.

— Нет, господин!

— А лапки? Что ты делал с ними в коридоре рядом с моей комнатой?

— Мне пришлось избавляться от них отдельно.

— Ну разумеется, — спокойно согласился я, притворившись, что понимаю. По правде сказать, я не имел ни малейшего понятия, о чём он говорит. Ещё одна тайна. — Как ваше имя, молодой человек?

— Меня зовут Нимбулек.

Меня начало тяготить бремя моего тела и лет. Я опустился на мраморную скамью и предложил мальчику сесть рядом. На дереве, прямо над нами, тихо защебетала какая-то ночная птица. Мальчик сидел и трясся.

— Расскажи мне, Нимбулек. Как выглядят эти божьи торги?

— Я знаю лишь то, что слышал, господин. Меня не выпускают наружу.

— И что ты слышал?

— Что торги проходят на базаре, который раньше был большим храмом. Богов заворачивают в ковры, а концы завязывают, чтобы они не смогли вылезти оттуда.

Это дитя намекало, разумеется, в своей неполной и загадочной манере, на зачарованные ковры Жамиира, ковры, которые стучат и ползают, с заключёнными внутри богами, но не просто увязанными в ковры, а вплетёнными туда. Это великая тайна Жамиира, племянник, средство, которым человечество обрело свободу. Ткачи этого города достигли такой искусности, научились так управляться с нитями, красками и узорами, что смогли создавать в ткани самые, что ни на есть, истинные подобия богов. Так они связали их, выхватив всех богов с небес, когда создавали изображения на коврах, сковав всех богов, когда был завязан последний узел. В Жамиире было и есть великое множество ткачей. С помощью народа, при поддержке богатых покровителей они соткали много-много ковров, гораздо больше количества богов. Они захватили их всех.

Я наслышался этого при нашем переходе через Иракасси. Жителей Жамиира долгое время тиранили боги и их развращённые священники. Жамиирцы подняли восстание, революцию возглавили ткачи и торговцы коврами.

Я тихо сидел рядом с мальчиком, раздумывая, в кои-то веки не в силах понять, что же делаю в этом месте. Когда я явился сюда, у меня была ясная цель. Теперь же я запутался.

— Я желаю приобрести бога, Нимбулек, — сказал я. — Если у меня останется достаточно денег, я мог бы приобрести и тебя тоже, у твоего хозяина. Как по-твоему, сколько он за тебя заплатил?

— Я подкидыш, — торжественно объявил мальчик. — Дар судьбы.

— Это подарок, — сказал я Хэшу позже, вручив ему склянку с ханкилем и только что купленную блестящую стеклянную трубку. — Возьми, — велел я. — Ты десятикратно заслужил это. Но, умоляю, пожалуйста, не накуривайся, пока мы не вернёмся с торгов. Мне потребуется твой острый ум.

Хэш, изобразив удивление, опустил глаза и протянул тёмную широкую ладонь. — Благодарю, — протянул он без малейшей радости, а иначе не был бы Хэшем.

Мы как раз заканчивали ужинать. Домашние слуги носились туда и сюда, одинаково слушаясь и Хэша, и меня, словно мы были не хозяином и слугой, а двумя равноправными гостями. Я огляделся в поисках мальчика Нимбулека, но не увидел его.

Этот день прошёл бесцельно и безвыгодно. Я ходил на базар, но не отыскал там ничего, хоть мало-мальски стоящего, лишь пустяки, вроде трубки и ханкиля. Поэтому я вернулся в баню, позволив омыть и очистить меня. Вдобавок, мне завили бороду и так напомадили летучим благовонием, что я мог поклясться, что вспыхну, если хоть шагну на солнечный свет.

Вот так, впустую и прошёл этот день, дорогой племянник. Такими вопросами мне довелось заниматься.

Однако, важнее всего должна была оказаться ночь — цель нашего ожидания, потраченного впустую дня, долгой дороги к Жамииру. Когда солнце сядет, каменные рога Жамиира возгласят триумф этого города и его человека, насмехаясь над побеждёнными богами. Затем начнутся торги. Я терпеливо ждал. Мой кошель был поистине очень тугим.

Сумерки — этот исключительно запоминающийся час — ещё больше углубили красный оттенок неба. Это походило на пропитанную Божественным светом кровь, разлитую по лику космоса. Вот так это действовало на моё настроение, когда мы с Хэшем поспешили на торги.

Даже непроницаемое лицо слуги озарилось новым оттенком. Оно пылало, будто у человека, светящегося изнутри, человека, полыхающего эманациями, похищенными у богов. — Тканые боги Жамиира, — бормотал он, расталкивая и пропихивая нам путь через шумящую цветастую толпу во дворе полуразрушенного храма, — весь поверженный пантеон на продажу.

Меня встревожила игра света: его глаза круглились тёмными ямами, в каждой из которых двигалась единственная огненная крапинка.

Я остановился, немного испугавшись. На миг он стал вовсе не моим привычным Хэшем, а неким иным существом, взирающим через плотское обличье моего слуги, как можно смотреть сквозь кисею или вуаль.

Затем я пожал плечами, отмахнувшись от этого впечатления, как от ещё одной странности Жамиира.

— Боги. Проклятье на богов, — продолжал он бормотать. Я не стал требовать объяснения. Думаю, он тоже как-то чувствовал, что боги были повсюду вокруг нас, причём не связанные тканью, а в воздухе, в самой жамиирской пыли.

— Проклятье богов, — говорил он.

— Разве ты не храмовый подкидыш? — спросил я, когда мы проходили под внушительной, освещённой кровавым светом, аркой. — Разве не боги защищали тебя? Разве не они защищали тебя?

— Моя мать оставила меня на богов, а боги оставили меня на попов-отсеивателей с их гнусными псалмами и ненасытной жаждой денег. И не таких честных, как обычные торговцы. За подношения они ничего хорошего не выдавали.

— Тогда как идущий к ковроторговцам за покупкой, по крайней мере, отправится назад с пригодным ковром.

Проигнорировав мою изысканную иронию, он схватил меня за рукав, когда мы остановились перед осквернённым храмом. — Не опасайтесь устроителей торгов, — внезапно остерёг он меня. — Они священники, богобоязненные люди, даже теперь. И они носят маски. Когда вы сегодня ушли, я расспросил домашних слуг о множестве вещей. Они рассказали мне, что священники носят маски.

— Маски?

— Им выжгли лица. А ещё содрали кожу с рук. Маски из парафина и перчатки из человеческой кожи — своей собственной — чтобы пощадить чувствительность покупщиков.

Я содрогнулся. Я окинул толпу взглядом. Люди Жамиира выглядели возбуждёнными, переполненными эмоциями, которые вот-вот вырвутся наружу. Они гомонили, но это не была довольная толпа. Это был не праздник, а, по моему ощущению, обряд бесконечного возмездия богам, жрецам, всему грандиозному и волшебному, что находится за пределами досягаемости отдельного жамиирца.

— Но зачем именно такие увечья?

— Это были первосвященники, истинные провидцы, а не мелкие крохоборы, которых вы вчера видели у городских ворот. Эти люди регулярно зрели богов — не просто каменных идолов, а истинные духовные формы — и говорили с ними. Они грезили великими грёзами и изрекали пророчества. Они страшили жителей Жамиира. Поэтому власти решили, что они должны пострадать больше, искалеченные, вынужденные продавать своих собственных богов на торгах. Считается, что это справедливо.

Толпа двинулась вперёд. Хэш вцепился мне в рукав, когда мы проходили под треснутым фризом. На голову мне свалилась крохотная плитка — совершенно синий фарфоровый квадратик, с ноготь размером. Я покрутил его в руке, словно монетку, а потом уронил в карман.

— Что вы нашли, хозяин?

— Наверное, знамение. В Жамиире не торгуют знаками и знамениями, наряду с богами?

— Нет, хозяин. Не направляемые богами знамения происходят сами по себе. Они бесполезны.

— О.

Двор сообщался с внутренним двориком, некогда бывшим храмовым святилищем и запретным для всех, кроме священников. Многие вещи тут вызывали моё изумление и интерес. Безголовые статуи медленно вращались на круглых подставках, движимые некими невидимыми механизмами, каменные руки медленно помахивали в воздухе, маня нас вперёд. На столбах висели таблички с номерами. Громадный просцениум вмещал увязанные товары — самих богов, в то время, как их сторожили богобойцы с золотыми цепами, бойки которых щетинились косточками из пальцев верующих.

Даже тут повсюду сновали разносчики. На каждом прилавке — мошны с монетами. Храм Торговли.

Толпа глумилась. Они вопили и хлопали. Они дудели в непристойного вида деревянные рожки. И многие из них были в масках, приняв обличье гиен, крыс и змей. Рядом стоял один, в облике слюнявого идиота и третьим глазом посредине лба. Он косил сразу на три глаза.

Я поинтересовался и Хэш пояснил:

— Так они высмеивают священников, которым выжгли их презренные лица.

Шум достиг пика, а затем спал почти до тишины, когда на сцену выгнали несколько настоящих священников. Я понял, что их только что изуродовали. Маски у них были не шутовскими, а унылыми, почти бесстрастными, отлитые из пепельно-бледного воска.

Тишина не сохранилась, сменившись грубыми выкриками с галёрки позади нас. Ах, мучения и развлечения этого места! Выпущенные откуда-то из глубины сцены, чёрные свиньи с визгом метались под ногами священников. Престарелый священник запнулся и упал. Его маска развалилась и он сел. Крики со сцены и из публики. Я мельком заметил сырой красный овал. Потом священника увели прочь, с мешком на голове. Свиньи шмыгнули в толпу. За ними погнались маленькие мальчики, протискиваясь между взрослых.

На столбах неистово качались фонари, подзадоривая толпу ещё больше. Исподнее бельё и порнографические гобелены флагами трепетали на колоннах. Кто-то швырнул на сцену шутовскую маску и она пронеслась над головами священников. За ней последовала другая маска, третья.

Затем священник воздел руки и наступила тишина. Его маска не походила на прочие. У неё был огромный рот, гротескно искажённый, словно у размалёванного фигляра под пытками. Как по волшебству, лишь от одного жеста этого человека, умолкли танибанги и зоотибары, эти музыкальные инструменты были сложены на колени, а толпа смиренно расселась на засаленном, некогда глянцевом мраморном полу. Вновь стал слышен щебет вечерних птиц на деревьях.

— Главнейший из всех первосвященников, — прошептал Хэш, — когда-то властитель этого города.

— Славься Абанна, — начал священник, его голос был очень тих, но прекрасно слышим, как ветер. Под полупрозрачной маской червями корчились его обугленные губы. Он упоминал непонятное мне: «души, проданные в Тамараке», «чёрный корабль Онг-Зварбы», «Мунг и знак Мунга», «Бел-Хемад, на чьих плечах птицы небесные обретают отдохновение».

Многое в прочих его речах тоже было странным. Он говорил на жреческом языке — религиозном диалекте города, теперь оставшемся лишь в непристойных шутках и на этих торгах. Хэш быстро и верно переводил: «…божества, покровительствующие этому городу… были богами мягкими, богами, что любили свой народ, богами, что не поддавались страху, даже поддерживая порядок и справедливость».

Молчание толпы сменилось яростью. Я почувствовал, что эти заносчивые жамиирцы всё ещё немного стыдятся того, что сделали, и что они не желают напоминаний о том, как всё было до Великого Свержения городского пантеона.

В трясущегося бывшего священника полетели гнилые овощи. Его маску разломал удар одного из этих снарядов и он отшатнулся назад, обнажив искалеченный лоб. Священник врезался в деревянные полки и один-единственный, великолепно вышитый ковёр шлёпнулся на сцену, а затем чуть-чуть зашевелился.

Вперёд выступил богобойца с воздетым цепом, но священник, дрожа, пал на колени и восковыми губами поцеловал свёрнутую ткань. Когда он опустился на колени, помощник бережно повязал вокруг головы старика жёлтую ленту, удерживая на месте разломанную маску и вновь спрятав обожжённую плоть.

— Начинайте торги! — вопила толпа вновь и вновь, превратив это в скандирование. — Начинай! Начинай! Начинай!

— Гляди, — прошептал я Хэшу. — Старый священник плачет. Это жестоко, каким бы злобным он ни был прежде.

— Он не может плакать, хозяин. Его слёзные каналы выжжены.

Откуда-то поднялся ветер, завертелся вокруг бывшей святая святых, захлёстывая нас пылью. На миг я ощутил чьё-то присутствие, словно тысячи призраков проносились мимо, делали круг и проносились опять. Я содрогнулся.

— Господин? — позвал голос слева от меня. Я в удивлении обернулся, Хэш сидел справа от меня. Лишь на миг рядом оказался мальчик Нимбулек. Я дотронулся до него. Холодный.

— Что ты здесь делаешь?

— Я? — переспросил Хэш. — Я вас сопровождаю. Чтобы увидеть такое зрелище и, быть может, приобрести отвергнутое божество.

Я завертелся на месте. — Не ты. Он. — Я обернулся туда, где был мальчик. Он исчез. Люди вокруг, невозмутимые, с огромным вниманием глазели на помост.

— Что такое? — спросил Хэш.

— Разве ты его не видел?

Стало понятно, что нет, не видел.

Торги продолжались. Сперва пустили с молотка упавший ковёр. Я хотел было поднять руку, чтобы предложить цену, но Хэш потянул меня за рукав.

— Неразумно первым назначать цену, — заметил он, но другие так и поступили, и ковёр достался огромному чернокожему мужчине, увешанному золотом. Его светлокожие слуги утащили покупку. Мне показалось, что я услышал, как пленённый бог заскулил.

Вскоре я уяснил, что жамиирский пантеон обширен и неоднороден, и что иерархическое положение каждого бога показано тканьём и узорами, да и просто количеством материала. Богов, хоть сколько-то значительных, продавали в рулонах блистающей вышивкой саржи, связанных с концов особыми золотистыми и серебристыми шнурами. Меньшие божества были замотаны в цилиндры из ткани кричащих расцветок с причудливыми узорами. Святых, полубогов, демиургов и тому подобное оборачивали половиками, занавесками или даже шарфами.

Но цены, назначаемые за каждое божество, вовсе не были связаны с размерами или роскошеством ковров. Тут имелась закономерность, которую я не сумел раскусить. О да, это весомое слово.

На сей раз я вырвался из хватки Хэша и приценился к ковру, скатанному в длинный и тонкий рулон, наподобие змеи, бледно-зелёный, без каких-либо рисунков снаружи. Пожалуй, вот этот…

Но меня обошли.

— Нет, хозяин. Он вам не подходит, — заявил Хэш.

Я снова назвал цену и снова проиграл.

— Не этот. Погодите, пожалуйста. Не выбрасывайте деньги на ветер.

— Как это вообще можно понять?

— Может быть, случайно. В городе, где не правят боги, многое оставляется на волю случая. Может быть, боги сами взывают к своим новым хозяевам. Может быть, они находятся сами, как подкидыши под дверями храма.

Странно, но Хэш плакал. Толпа вокруг нас свистела и улюлюкала, когда каждый ковёр выносили, ставили стоймя и описывали его особенности.

— Бог костров и очагов, — объявил священник. — Годится для жены и детей. Годится, чтобы греть ноги зимой. — (О! Как он заметно скривился, отпуская такие шуточки! Речь для него явно писал палач).

На возвышении появилось ещё больше богов, многие из них поползли через помост, выгибаясь, словно громадные черви, когда их колотили цепами. Взлетала необычная сверкающая пыль.

— Божья пыль, — пояснил Хэш. — Последний остаток мощи падших. Взгляните, как она возносится, словно дым.

От ковров раздавались стенания, непохожие ни на какие земные звуки — эфирные вопли, последний лепет беспомощных и дряхлых богов Жамиира.

Тем не менее, цены всё равно провозглашались. Таблички на столбах переменили на следующий номер и торги продолжились.

— Когда же? — прошептал я.

— Не знаю. Возможно, не в этот раз. Возможно, никогда.

В кои-то веки мой драгоценный Хэш оказался неправ, поистине неправ. Время пришло. Я это понимал. Я опустил глаза на кошель, затем раскрыл его, рассматривая золотые ройялы внутри. Затем я поднял взгляд и, к своему изумлению, узрел на сцене, рядом со священником, тощего и бледного мальчика Нимбулека. Он придерживал рукой текущее предложение — простой коричневый ковёр без узоров, перевязанный обычной верёвкой — держал его, будто был помощником священника. Казалось, никто больше его не замечал. Он улыбнулся именно мне.

Я вскочил на ноги.

— Вот этот! — выкрикнул я. — Беру этот! — Я поставил всё, что у меня было, так страстно, что никто это не оспорил. Священник, вздрогнув, поспешно уступил.

Мальчик Нимбулек куда-то пропал.

Толпа всё так же гомонила и улюлюкала. Священник всё так же произносил свои тягостные речи. Но я больше не обращал внимания на события этого вечера. Довольный, я уселся на место.

— Вы уверены, что поступили правильно, хозяин? — спросил Хэш. Он казался напуганным. Он совершенно не понимал.

— Узоры, — раздумывал Хэш, пока мы тащили извивающийся и бьющийся ковёр по практически опустевшим улицам. — Непрерывные повторения призывают богов. Песнопения тоже это могут.

— Непрерывные повторения ещё и связывают их, — сказал я, — как наш трофей.

— Искусные изображения на ковре, на любом ковре, даже обыкновенном на вид, зеркальные нити, звёздный уток и, — он сделал паузу, глубоко вздохнул и весьма торжественно продолжил, — ткацкие станки, движимые червями ткацкие станки, что веками ткут под заклинающие напевы. Всё это опутывает богов нитями служения.

— Молитвы священников, — прибавил я, — отдаются эхом на великой дороге времени, повторяясь и повторяясь…

— …гудением, которое чувствуют боги, которое их затягивает, которое их питает.

Середина нашего ковра провисла. Мы чуть было не выпустили его. Хэш тайком стукнул его золотым цепом, который прилагался к нашему приобретению — «дополнительное приложение», как сказал священник, «столь щедрому человеку», — ковёр выпрямился и, казалось, даже полегчал.

— Ах, время, — промолвил я. — Резонанс, что копится во времени и приводит богов к нам, символы, что тянут их вниз.

Вот так, с отвлечёнными и необычными речами, мы брели по тёмным улицам. Я с трудом осознавал, о чём мы говорим и что это означает. Выглядело так, будто кто-то другой вещал через нас двоих, бормоча свои собственные тайные иносказания. Но всё это совпадало, словно та разоблачительная мудрость, что приходит в бреду к пьяницам или рабам ханкиля, лишь затем для, чтобы испариться, как смутное сновидение поутру.

Только когда мы добрались до наших комнат, мой разум прояснился. Я забеспокоился насчёт финансов. Не мог ли я сгоряча поиздержаться? Хватит ли нам на оплату проживания и дорогу домой? Ещё меня тревожили мысли о ворах, о долгом путешествии и о том, что мы ненароком надорвём свои старческие внутренности под бременем нашего сокровища.

Измотанные, мы бесцеремонно свалили ковёр на пол. Хэш притащил с кухни охлаждённое вино. Я неподвижно сидел, рассматривая недвижимые очертания перед собой. Ковёр, когда его положили на пол, не стонал и не шевелился. Он выглядел просто рулоном ткани.

Но я знал лучше. Дорогой племянник, я не могу поистине выразить, что тогда ощущал, выдохшийся, но трепещущий от финальных ожиданий.

Я так толком и не объяснил, зачем пришёл в Жамиир, зачем поступил так.

Я могу лишь попытаться выразить это словами. Простых росчерков пера недостаточно. Высказанное подобно песчинкам, что бросает в воздух дитя, пытаясь так запорошить небо. Воистину так.

Полагаю, что некоторые люди покупают богов в Жамиире из чистого тщеславия. Они делают это, демонстрируя, что превосходят богов величием. Как лучше можно выказать собственную грандиозность, чем заполучить бывшее божество полей или лесов, прибитое к стене или полу? Безусловно, военачальник был бы счастлив украсить свой шатёр богом войны.

Это одна из причин. Другая — суеверие. Люди считают, что падшие боги принесут им удачу. Но это так же нелогично, как нелогично верить нашим соотечественникам, многим из них, что удачу приносит хвост ящерицы хата — несмотря на ту удачу, которую вкусила именно эта ящерица! Схожим образом — если бы у богов сохранилась хоть капля удачи, они бы не оказались в таком несуразном положении.

Третья причина более сокровенная, более личная и более смутная. Это такая же тайна, как и всё, что прежде совершалось во мрачных храмах. Существуют те, кто, хоть и не почитают богов, разыскивают божественное для самих себя. Какое упоение, какая исключительная личная слава — держать в руках то, что является божественным или прежде было таким.

Подобные люди желают впитать божественную суть в свои души, обрести мудрость, силу или прочее, что могут предложить боги, чтобы в некотором смысле самим стать богами. Разумеется, это требует великой цены, поэтому те, кто покупает жамиирского бога для подобной цели, взваливают на себя бремя, большее, чем самая тяжёлая ткань. Они могут презирать священников, храмы, стяжательство организованной религии, но втайне так же помешаны на богах, как и любой со счищенным напрочь лицом.

В этом смысле я тоже помешан, племянник. Поскольку я стар, поскольку я близок к смерти, то ищу вестей из той далёкой страны, куда вскоре отправлюсь. Раз боги бессмертны, пусть даже и жамиирские боги, надеюсь, они смогут явить мне какой-то намёк. По крайней мере, они могут даровать мне нечто, вроде мудрости, чтобы моя жизнь завершилась подобающим окончанием, как выгодная сделка, как особенно искусная заключительная строка поэмы. Я искал для себя не бессмертия, а лишь успокоения.

Не думаю, что это могли бы понять жители Жамиира или Хэш и даже ты, дорогой мой племянник. Но поразмысли над этим. Такова моя причина.

Поэтому я приобрёл ковёр, чтобы лежать на нём, спать, видеть сны и во сне бог в этой ткани мог бы мне открыться.

Так что я ждал, отдуваясь. Хэш вернулся с вином и я выпил. Это меня успокоило.

— Не спешите, хозяин. Не спешите.

Я сглотнул.

— У нас ещё остались деньги?

— Чуть-чуть, хозяин.

— Хорошо. Тогда я желаю, чтобы ты сделал ещё одну покупку. Сейчас же.

— Сейчас? Что же может быть таким важным, что вы желаете получить это сейчас же, в этот ночной час.

— Верь мне, добрый Хэш. Я знаю. Ступай, разбуди хозяина дома. Потом купи мальчика Нимбулека и приведи его ко мне.

Мой замысел был, чтобы Нимбулек лежал подле меня на ковре, пока я сплю, дабы вся мудрость, которой мог бы одарить бог, передалась и ему, и мои исследования Потустороннего не ушли бы со мной. Я хотел сделать мальчика своим учеником в постижении Смерти. Я был уверен, что у него имеется прирождённый талант к такому стремлению.

Хэш помолчал, словно не решаясь заговорить.

— В чём дело? — поинтересовался я.

— Хозяин, так случилось, что, когда я ходил за вином, эконом на кухне спросил меня, не видел ли я этого самого Нимбулека. Видимо, ребёнок удрал.

— Тогда будем продолжать без него, — ответил я, скрывая тревогу.

Итак, мы с Хэшем перерезали перетягивающие ковёр верёвки и развернули его, неспешно открывая на редкость замысловатый, пусть и сильно выцветший узор на ткани.

И кое-что ещё.

Первым вскрикнул Хэш.

Затем вскрикнул и я, и рухнул на колени, закрыв лицо руками, как лишившийся маски священник. Но я глянул сквозь пальцы и увидел, что там было: Нимбулек, ужасно избитый, его просвечивающая одежда громадным струпом присохла к крови и израненной плоти.

Ещё какой-то миг он жил. Он обернулся ко мне. Наши взгляды встретились, его глаза остекленели от боли. Затем его плоть отвалилась прямо у меня на глазах, осыпаясь, как песчинки из песочных часов. Его скелет был невероятно тонким, словно морозный узор на стекле, словно паутина. Когда он тоже исчез, от него остался лишь прах и старые сморщенные птичьи лапки.

Ошарашенные, мы с Хэшем раскатали ковёр до конца. В тусклом свете мы с трудом различали общий вытканный узор. Цвет нитей был коричневый и чёрный, те, что посветлее на фоне более тёмных являли образ бога, подобного птице, с лицом печального, измождённого ребёнка который смотрел на нас широко распахнутыми, полными боли глазами.

Тогда я не понимал ничего, вообще ничего, но знал, что нужно сделать. Я отпустил Хэша на ночь. Он не соглашался уходить, но я предложил ему спать под моей дверью.

Затем я улёгся на пыльный ковёр и постарался заснуть, призывая в свой разум сны от бога.

Пока я лежал там, мои пальцы лениво теребили сморщенные птичьи лапки, пока они не сломались, как хрупкие веточки.

То, что случилось затем, не было сном. В этом я уверен. Это было настоящим событием, произошедшим в действительности.

Малыш Нимбулек сидел рядом со мной, там, где я лежал. Теперь он был нагим. Он сидел, выпирая из своей испорченной рубахи, проходя сквозь неё, словно дым. Я дотронулся до его колена. Его плоть всё ещё оставалась холодной и жёсткой, как мрамор.

Я залепетал: — Мальчик мой, как ты смотришь на то, чтобы пойти работать ко мне? Мой племянник — богатый купец-магнат. Мы живём вместе в громадном доме, где есть множество слуг, вроде тебя, целая их община, с детьми твоего возраста. Наши слуги усердно трудятся, но мы хорошо их кормим и никогда не бьём.

— А если они обманывают вас, господин? — спросил он.

— Тогда, с великой неохотой, мы продаём их.

— Как продают какую-то вещь, господин.

— Да, как продают какую-то вещь.

Не промолвив больше ни слова, он поднялся и вышел из комнаты. Поразившись, я вскочил и поспешил вслед за ним.

Отчего-то я знал, что бесполезно звать Хэша.

Я побежал. Один раз я мельком заметил мальчика — вспышку белого в лунном свете — когда он пропал среди колонн. Ещё раз — когда он свернул за угол. Снова — когда он шмыгнул через дверь во двор, где закопал павлина.

Дальше, в город. Мимо нас по улице прошёл священник в восковой маске, распевающий погребальную песнь и звонящий в колокольчик. Я бежал, задыхаясь от внезапно похолодавшего ночного воздуха, напоминая себе о своей же смертности. Что, если у меня не выдержит сердце? В Жамиире имеются лекари, о да, но у меня маловато денег, чтобы им заплатить, а в городе, где богов пускают с торгов, милосердия не жди. В пустыню. Пески Иракасси внезапной бурей закружили нас. Я потерял мальчика из виду. Потом буря стихла. Воздух вновь очистился. Теперь тишина стала абсолютной, даже пески заснули и видели сны.

Казалось, я мчался через ночной океан, песчаное море, вокруг меня вздымаются колоссальные призрачные волны, а у лодыжек вскипают пыльные буруны, отступающие, пока волны растрачивают силы, толкая меня вперёд и вниз, прочь из мира живых людей..

Казалось, будто пылающие остовы людей и зверей медленно поднимаются и опускаются в песке, плавая, как рыбы.

Затем, далеко впереди, я услышал Нимбулека, распевающего погребальную песнь.

Я поднялся на вершину дюны. Тысячи птиц, сверкающих яркими красками, взмыли передо мной: павлины, фазаны, ястребы, их крылья грохотали невообразимой, неистово восставшей лавиной цветов, пылающих оттенками рая.

Затем они рассеялись и передо мной появился Нимбулек, раскинувший руки, словно это он только что выпустил всех этих птиц. Я знал, что так и было.

Я услышал раздавшийся с небес голос. Он прозвучал подобно голосу Хэша. «Сможем ли мы когда-нибудь возвратить богов, истинно возвратить их и вновь привести в мир?»

Теперь из песка воздвиглись крабоподобные фигуры, но лица у них были человеческими, даже более, чем человеческими, древние, непостижимые, неумолимые.

— Нимбулек! — выкрикнул я.

Взглянув на меня, он улыбнулся. Он посмотрел вверх, на бездну серебряных звёзд. Небо волновалось, словно ещё одно, беспредельное, море.

— Ты не сможешь вернуть богов, — произнёс он в моём уме, невероятно громким голосом, — потому что ты никогда поистине и не лишался их. Ты верно рассудил, старый человек из чужой страны, когда догадался, что вздымающаяся из ковра пыль — сила заключённого в нём бога. Боги никогда не покидали Жамиир. Они в самом его воздухе, даже в самой пыли. Люди вдыхают их с каждым глотком воздуха, наполняя свои лёгкие чудесами.

Он приблизился ко мне. Я снова заметил, что его тело было неправдоподобно хрупким, на коже — узор голубых вен. Сквозь него без задержки проходил свет поднявшейся ущербной луны и Нимбулек не отбрасывал тени.

Он взял меня за руку и, о да, его прикосновение было леденящим, замогильным.

— Иди со мной и мы отправимся в тёмную страну, — молвил он. — В этом и смысл твоего прибытия в этот город. Каждое твоё действие было знамением. Вся и всё подталкивало тебя к этой цели,

— Владыка, — сказал я, совершенно осознанно назвав так его, этого ребёнка, которого я когда-то хотел заполучить, наполовину, как слугу, наполовину, как диковину, подобно собиранию причудливых ракушек. — Владыка, в конце, в самом конце я обнаружил, что боюсь.

— Идём, — произнёс он. — Отбрось свой страх, словно изношенный плащ.

Нагой, я устремился рядом с ним, моё тело стало юным и крепким, каким не было уже тридцать лет. Я бежал, по склону из серого пепла, прочь из этого мира, через те врата, где проходят души умерших, в иной край, где души моих предков поднялись из трясины приветствовать меня, где чёрный замок затмевал небо и редкие необычные звёзды факелами мерцали в его окнах; минуя громадного поджидающего дракона, в водоворот хаоса, в небытие, где нет ни тьмы, ни света, ни грохота, ни тишины.

И я обрёл всю мудрость, которую всегда искал и страшился, и всё блаженство. Я достиг предела своей любознательности, своей увлечённости.

Но вот самая утончённая ирония, дражайший племянник. Я так и не умер. Не до конца, ещё нет.

Перед самым рассветом Хэш нарушил моё распоряжение и зашёл в комнату. Не знаю, что именно ему почудилось, но, внезапно всполошившись, он стащил меня с ковра.

Я пробудился позже, в больничной постели, где лежу и сейчас. Меня переполняет боль. Мой разум омрачился, как погасший фонарь. Но, в периоды прояснения, между болью и горячкой, я способен писать.

Я не могу описать увиденное мною. Не так, как в действительности. Всё, что могу сказать — то, что жамиирские боги действительно повсюду, в воздухе, которым я дышу. Я выдыхаю чудеса и откровения. Грубость здешнего народа, распутство, гневливость, насмешки — всё это маски, наподобие восковых масок священников. Под масками — искалеченные, выжженные богами, сведённые богами с ума горожане, которые блистательно, бессмысленно, неслыханно низвергли иерархию богов, выплеснув божественную силу из храмов, где, в иных краях, она содержится безопасно, будто кипящая смола в котле. Жамиирцы же обожглись ею, все, до единого человека.

Входит Хэш с новыми перьями и пергаментом.

— Пишите, если вам так нравится, хозяин, — говорит он. — Боюсь, вы долго не протянете. Напряжение от той беготни оказалось вам не по силам.

— Беготни? Как ты об этом узнал?

— Мне был сон, хозяин. Я видел, как вы уходили.

— Посланный богом сон, откровение?

На это он не отвечает. Я не расспрашиваю его о богах и людях, о стране за пределами жизни, о необычном океане в пустыне.

Я спрашиваю, что стало с Нимбулеком.

— Очень странное дело, хозяин. Трактирщик говорит, что у них имелся мальчик-слуга, который убил павлина, за что был побит и сбежал. Но он выглядел не так, как вы описали. Такого ребёнка никто не видал.

— Как обстоят дела. Хэш?

В конце концов, он заменил мне родителей. Я ищу у него утешения. Я льну к его неизменной силе.

Он так глубоко взволнован, что долго не может заговорить.

— Хозяин, когда я вас нашёл, то прислушался к вашему сердцебиению. Оно слабое и неровное.

— А богов влечёт лишь постоянный ритм, что остаётся неизменным. Вот и всё?

— Думаю, да, господин мой Янди.

Ах, племянник, сердце пылает в груди, словно факел…

перевод: BertranD, октябрь, 2023 год.