Тишина камней

Пролог

Камни, падающие с неба на протяжении долгих сезонов Охоты и Глупости, – это куски Шенкаро́ка, его божественной плоти. Так проповедуют странствующие монахи. Прикованного к небосводу бога истязают за наши прегрешения паукообразные псы Отэра́нги, его брата и вечного соперника. А еще фанатики божественного мясца утверждают, что если использовать камни для игр, – будь то даже самые распространенные, ведь не важно: низшие ка́рги, боевые или те, что подчеркивают красоту женщин – все они частички бога, – то у совершившего подобное святотатство в тот же миг отсохнут пальцы. А вот подобное заявление – настоящее вранье! Уж это Ка́биан Халла знал не понаслышке. С младшим братом Ко́ганом они частенько играли в «Угадай из десяти», а бывало украдкой и в карглек, игру, которой тешились охотники в пивных заведениях. Если бы отец застал их хоть раз… Ох, и выпорол бы обоих.

Кузница, где братья помогали отцу в сортировке камней, называемых в селении Фет, да и во многих других, каргами, слыла если не лучшей, то уж точно самой добросовестной. Аман Кулун не был сторонником инкрустаций, вензелей и украшения доспехов вообще, но каждый на границе с Новыми землями знал: если нужен честный наплечник, который верно послужит охотнику в разгар схватки и защитит от любого гвиртового оружия, то ступай к Аману. И сыновей своих он старался учить не только почитанию семейного дела, но и уважению любого труда, а бахвальство и пустовство искоренял тяжелой, грубой рукой.

Широкую, потную спину кузнеца дети видели чаще отеческой улыбки. Он перемещался по утоптанному земляному полу от ящика с углем к наковальне, от горна к верстаку и отдавал поручения тихим, но уверенным голосом, не поворачиваясь к ученикам. Жар, исходящий от горна, утомлял не хуже тяжелой работы.

– Что бездельничаете? – копаясь на полке с заготовками тарелок, выругался Аман. – А ну повторите каржью поговорку кузнеца, пока камни не принесли.

Братья рывком встали со скамьи и задрали головы, будто на высоком закопченном потолке или в вытяжных отверстиях прятались подсказки, хотя надобности в них не было. Дети привыкли выкрикивать вызубренные слова громко, с воодушевлением. Голос Кабиана звучал с хрипотцой. Третий гвальд жизни шел подростку с сутулой, худощавой фигурой, но, несмотря на хилое телосложение, во время поговорки кузнеца мальчик вытягивался, расправлял плечи и… представлял песчаное побережье океана Ди-Дор. Он видел его на рисунках странствующего вестника. Потолок превращался в мерцающие бирюзовые волны. Даже истрепанная рубаха, перепачканная сажей, и штаны в этот миг заметно разглаживались, подчеркивая торжественность слов.

Коган же пищал почти девчачьим голоском, таким же, как у остальных фетовских детей, не достигших и двух гвальд, – тут ничего странного, а вот пылающий взгляд ребенка, примагниченный к формам пластин доспеха, вызывал тревогу у старшего брата. Но он и не предполагал того, что младший Халла видит на потолке кузницы… Пекло хеллизии: темная кровь, покрывающая тела растерзанных охотников. Коган Халла причиной ужасающей бойни видел себя. Младший любил поговорку кузнецов, и с каждым последующим словом азарт воспламенял в детском воображении все более ясные мечты.

– Пуру́ – для утвари домашней! – восторженно звучали голоса братьев. – Ора́нги – для слабых телом и больных духом! Хлаза́ – для красоты женщин! Гвирты́ – для упоения кровью! Мели́ны – для славных подвигов! Шуте́ра – для жаждущих безумия! И Йур Ха́ул: из рук последнего мертвеца – в руки первого новорожденного, – для Владетеля земель Тэи!

– Пара льяд – и расстанемся с Глупостью, – пробурчал Аман. – Во время Охоты дел будет невпроворот. Если не знаете, чем заняться – поменяйте воду, принесите угля, но чтобы в кузне я вас без дела не видел.

Кузнец не кричал, он отчитывал детей ровным, почти бесцветным голосом, но до того сильным, что у старшего виновато опускалась голова, даже когда он не был ни в чем виноват, а Коган, прежде убедившись, что отец стоит к ним спиной, строптиво морщился. Хотя дети не сомневались: широкая спина строгого трудяги замечает больше, чем положено обычным спинам.

Дверь затряслась от громкого стука. Вошел местный убогий, звали его Упок – с улыбкой, не исчезающей даже в самую отвратительную погоду, вороватым, прячущимся взглядом, в старых лохмотьях. Каждый фетовец считал проявлением порядочности и великодушия выбрасывание глупцу ненужного хлама. Упок волоком втащил корзину, полную грязных камней: совсем недавно ливень беспощадно исхлестал землю, пропитав почву на локоть, а то и глубже.

Глупцы и дети близлежащих обителей и селений ползали по лесам, полям и зарослям тростника, собирали все, что походило на карги: камни величиной с кулак или чуть меньше, с кулачок Когана, и приносили кузнецам, получая за работу еду, а то и часть улова. Только вот таких честных, как Аман Кулун, не сыскать по всей границе с Новыми землями: от непроходимых Дургам на юге до заболоченных степей центральной части земель Старых, – а это, ни много ни мало, с пяток мелких, как Фет, селений и пара городищ размером побольше. Глупость совпадала с сезоном дождей – по этой или по какой другой причине, но сбор камней в это время считался занятием грязным и недостойным, а надежда найти среди прочих редко падающие карги – пустой мечтой идиота. Другое дело Охота, следующая за Глупостью, когда боевые карги падали заметно чаще.

Аман перехватил корзинку и с легкостью втянул внутрь.

– Сходи в дом. Халла угостит овсяным киселем и свежей лепешкой на ужин, а потом возвращайся, посмотрим, что ты заслужил сегодняшним уловом.

Упок закивал и попятился к выходу, а Кабиан, успокаивая желудок, заурчавший от напоминания о маминых лепешках, подцепил крюком корзинку и потащил к горну.

Тут же подскочил младший:

– Дай я! – И подвинул бочком брата, когда тот уже вываливал камни в железное корыто на кирпичной кладке у горна.

Хотя обычно отбором пуру занимался старший брат, он лишь отступил, удивленным, и занял место на втором этапе, возле емкости с водой.

Кряхтя и тужась, младший вывалил груду камней, худенькими ручонками в огромных холщовых перчатках распределил ровным слоем и привалился к корыту, чтобы отколупывать подсыхающие комки грязи и наблюдать за проявлением слабого фиолетового свечения пуру от тепла тлеющих углей.

Началось таинство представления каргов кузнецу.

Аман гремел формами для посуды, отбрасывая искореженные, сопел и тяжело вздыхал.

– Завтра утром я иду в Ручей, помочь с обустройством новой кузни. Каб, ты пойдешь со мной, а ты, Ког, почисть горн, да особо молотком не колоти, а не то весь шлак въестся в горловину, потом не отскрябаешь. Горн надобно всегда держать в чистоте.

– Знаю, – недовольно насупившись, пробормотал Коган. – Пап, а почему обычные камни называют немыми? У каргов что ли язык есть?

Кабиан набирал в переносной плетеный лоток ту часть камней, которую младший отсеивал, и относил в судно с водой, стенки и дно которого специально были выбелены, вываливал их и отмывал.

– Так их называем только мы, кузнецы, – ответил отец. – Потому что карги будто здороваются с нами, называются, когда кажут цвет. А простые камни молчат. Повнимательнее. Не отвлекайся и не пропусти.

Почему сначала нужно отрабатывать низшие фиолетовые, потом синие, а боевой зеленый оставлять напоследок дети не спрашивали: традиции не жаловали объяснений. Из очередной партии Кабиан отложил первый оранги – карг с глубоким синим оттенком, проявляющимся только в воде. Мальчик невольно залюбовался камнем.

Небесные осколки Шенкарока, бога плодородия, дающего жизнь всему на Тэи, завораживали и притягивали внимание подростка, будоража воображение. Истории эклиотиков были красивыми сказками, большинство жителей Старых земель лишь посмеивались над странствующими монахами, а искренний интерес и внимание они получили лишь от детей. Кабиана терзали вопросы куда сложнее: откуда же летят карги? Почему хлаза падает лишь у берегов океана и никогда в других районах? Действительно ли у эклиотиков есть тайный орден в Ноксоло, изучающий карги? А уж увидеть настоящий мелин, притронуться к его тайне, да просто послушать очередную историю об охоте на желтый, боевой карг – от подобных мыслей кровь уже разогревалась, а сердце трепетало в предвкушении чего-то нового, необузданного и непознанного.

Коган цыкнул, позвав украдкой брата и, ухмыльнувшись, полушепотом съязвил:

– Чего ты пялишься на них всегда? Все еще мечтаешь об океане?

– Не знаю, – так же шепотом ответил Каб, не обращая внимания на тон младшего, – иногда я мечтаю отправиться в Ноксоло, чтобы изучать карги.

Коган не удержался и прыснул от смеха, но тут же притих. Отец недовольно проворчал из дальнего угла.

– Жалкая мечта, – скривился Ког и добавил так значимо, насколько позволяла скрытность их общения. – Вот я стану самым великим охотником Старых земель. Я не буду, как ты, ходить под вторым именем мамки до конца жизни. Совершу подвиг и стану Коганом Бесстрашным или еще каким. – Зашептал еще тише: – Стану мощнее Заба Майи.

– Но Заб Майя не сменил второе имя с мамкиного, – передразнил тихо, как смог, Кабиан. – И, говорят, он больше не охотник-одиночка, а странствующий судья.

– Серьезно? – было непонятно, разочаровался ли младший. Он замолк и отвернулся.

Забирая последнюю партию немых для «купания», Кабиан посетовал:

– Я думал ты останешься с отцом: продолжать кузнечное дело.

– Нет уж, – зло огрызнулся Коган, – сам с ним сиди.

Кузнец подошел к сыновьям. Аман хотел вырастить достойную смену. Он любил детей, но в силу характера не мог позволить излишней ласке навредить формированию мужской твердости и профессиональных навыков в ранимых сейчас, родных душах. Да что там ласку, он не позволял руке погладить головы подрастающих ребятишек, хотя та и тянулась, не хвалил, хотя слова так и напрашивались в моменты их стараний. И жене не разрешал. Конечно же, Халла умудрялась втайне от него одаривать детей материнской любовью и нежностью. Аман же был уверен, что только строгость способна воспитать настоящего кузнеца.

– Вы поменялись?

Кабиан взглянул на брата – тот насупленно молчал.

Старший кивнул.

– Сколько синих?

– Пять.

– После заката отнеси три филигранщику – он обещал сделать вам по амулету на удачу. Пошевеливайся, Коган! Раз встал на первый этап, будь готов устроить встряску гвиртам.

Младший забрал вязанку немых у брата и потащил ее к наковальне возле горна.

Если повезет, три гвирта обнаружат себя за целый льяд Глупости: от новолуния или тша-Льяд, как называют его староверы цнои, до того, как горб луны полностью растает. В Охоту-то их приносят по две-три штуки в день, и тогда мозоли на руках стираются в кровь, потому что меха не перестают дышать сутки напролет.

Гвирты проявляли свой цвет при сильном ударе: скорлупа отслаивалась, на короткое мгновение карг отсвечивал молочно-зеленым и затухал. Камни легко плавились, а вот оружие и доспехи, выкованные из зеленых на совесть, по зубам были разве что мелину, и то не каждому, если защиту ковал сам Аман Кулун из Фет.

Но детей не переполняла гордость за отца и его труд, почитаемый в народе и высоко ценящийся охотниками, они мечтали каждый о своем. И именно строгость в воспитании закаляла мечты, придавая им форму осязаемой и ясной дороги, а не мыльного пузыря, подобно пустым и с легкостью лопающимся грезам других детей. Желая воспитать порядочную смену, Аман, сам того не ведая, отдалял братьев от кузнечного дела и друг от друга.

Кабиан едва заметил испуганный взгляд Когана, как тот съежился, отвернувшись, и замер, шевеля лишь рукой, зажатой в кармане испачканных сажей штанин.

– Давай помогу, – предложил старший.

– Нет! – странно пискнул в ответ Ког. – Я уже все.

– Нужно отвезти немые каменщику до заката. Он ими выкладывает дорогу к нашей кузне.

– Я знаю. – Младший уже говорил ровнее. – Я сам.

– Так тяжело же! Что такое с тобой сегодня?

– Отстань.

– Кабиан прав, – вмешался отец, подтаскивая уголь в широком кожаном фартуке. – Осталось много, ты не потянешь.

– А вот и потяну! – резко выкрикнул Коган, но тут же виновато опустил голову: перечить отцу редко удавалось без оплеухи, а сдерживаться, как это умел Кабиан, младший пока не научился.

Он уже поддел крюком корыто с грудой камней и потащил его к двери. Получалось плохо. Мальчик сопел, обливаясь потом, – жара-то стояла невыносимая, – поклажа продвигалась с трудом.

Лицо наблюдающего кузнеца мрачнело по мере приближения Когана к выходу. А потом вдруг сделалось каменным и непроницаемым, жестким. Кабиан начал догадываться о том, что происходит. Его передернуло от неприятия, стало мерзко на душе, а потом сердечко наполнилось жалостью к отцу.

– Сынок! – требовательно обратился кузнец к младшему.

Тот вздрогнул. Остановился, но не поворачивался к родным.

– Ты что же думал, я не замечу? Оставь гвирт, а сам уходи. И не показывайся мне, пока сам не позову.

Кабиан затрясся, будто сам совершил нечто непристойное. Как же так? Как мог младший решиться на такое? Подобное преступление во всех Старых землях каралось беспощадно. А цнои, те и подавно верили, что наказание за воровство у кровных родственников неотвратимо. Нет-нет-нет, этого просто не может быть! Но руку Коган так и не вынул из кармана, не показал, что отец ошибся, а глаз так и не поднял. Неужели болезненная страсть охотников передалась ему через истории, рассказываемые заезжими чужаками, или через всеобщее оцепенение от страха во время хеллизии, когда люди запирались и день без убийства считался большой редкостью? Или все дело в том, что он родился именно под конец Охоты, в самый разгар кровавой бойни за мелины? Ведь следующую, через гвальд жизни, хеллизию он не мог помнить, потому жар, бред и обмороки продолжались целую луну Льяд. Халла беспомощно плакала, отпаивая сына оранговой настойкой, отец пропадал в кузне, а Кабиан успокаивал мать, как мог. Тогда он трясся точно так же, опасаясь за жизнь брата.

Казалось, младший простоял вечность, но отец терпеливо ждал. И вот Коган выпустил крюк и, так и не подняв головы, рванул к двери – на улицу, в сгущающиеся сумерки.

Кабиан попытался броситься следом, но Аман резко прикрикнул:

– Стой!

Старший растерянно смотрел то на отца, то на распахнутую дверь. Ветер ворвался, завихрил угольной пылью, растворил запахи копоти. Мальчику хотелось закричать: «Это всего лишь камень!», но он прекрасно осознавал, что карги никогда не были и не будут «всего лишь камнями». Посланники небес навсегда и прочно вплелись в общество людей. От них зачастую зависели жизни. Как и в тот день.

***

Солнце почти скрылось за горизонтом, а серп луны Льяд висел над холмом, утыканным кладбищенскими шестами. Там недалеко жил старик, ухаживающий за могилами. Никто его о том не просил, но вырос он у староверов, покинув их добровольно, и почитание душ умерших родственников впиталось с кровью и распространилось на любого покойника. Жители Фет были благодарны и за помощь, и за то, что он не навязывал жутких обрядов погребения цнои.

Само селение располагалось далеко от кузни, чтобы искры, вылетающие из трубы, ненароком не попали на соломенные крыши жилищ.

Коган бежал в сторону леса и краем глаза старался в последний раз взглянуть на очертания родных мест.

Пацан не был похож на остальных фетовских детей одного с ним возраста. В самостоятельности он мог потягаться даже со старшим братом, которого считал слишком ручным и доверчивым. «Тощий задохлик, – так младший дразнил Каба. – Ты даже молот поднять не можешь, а смотри, как я его легко перекидываю из руки в руку».

Ког ненавидел свое второе имя. Но маму он любил. Поэтому, когда мальчик перепрыгнул через колючие кустарники и проник в густую и сырую чащу леса, первое, что остудило пыл сорванца – это сожаление. Но не в том, что он спрятал представившийся зеленый карг в карман, не отдавая себе отчета в позорном поступке, и собирался улизнуть, – нет, гвирт грел руку и, чиркнув сердце, разжег пламя, обуздать которое не было ни желания, ни сил. Коган сожалел лишь о положении изгоя, на которое себя обрек. О том, что не испробует больше лепешек мамы, не засмеется и не оттолкнет руку, тянущуюся растрепать слипшиеся от грязи волосы, он сожалел тоже. И даже ссор с братом и строгого взгляда отца ему вдруг сразу стало катастрофически не хватать.

Задев ногой трухлявый пень и распугав стайку полузмеек, приютившихся в нем, Коган упал, а поднявшись, прислонился к дереву. Погони нет. Отдышавшись, он нащупал гвирт в кармане: не уронил ли – но камень был на месте. А вот сердце мальчишки потеряло привычное и уютное гнездовье.

«Может вернуться? – Коган тоскливо глянул через плечо, в сторону селения. – Нет же, нет! Нельзя! Я умер для них. Выбрось из головы! Я бы не простил, и они не простят!»

Осознав себя маленьким, затравленным зверьком, он ссутулился, как делал это обычно Кабиан, и продолжил бег в глубь леса.

А что дальше? Вот он: первый гвирт – то, о чем он мечтал, – стучит о ногу. Его личный зеленый карг! Если добавить его в сплав для меча, то такое оружие не затупится даже от удара о камень. Даже после тысячи ударов он останется остр и будет резать человеческую плоть на одном дыхании, не замечая твердости кости. Конечно, этого недостаточно, чтобы стать охотником, но начало положено. И обратного пути уже нет.

Ближайшую Охоту он пропустит: наберет камней, поднатореет в рукопашном бою, нарастит мышцы, а вот к следующей, через гвальд, он точно попробует вкус хеллизии. О, как же это кружит голову, когда тебя боятся. Кабиану никогда не понять. Пусть купается хоть в груде хлазы на берегу Ди-Дора в окружении прелестных ныряльщиц. Он еще услышит о Когане Беспощадном!

Выскочив на широкую тропу, мальчик снова остановился отдохнуть. Куда идти? Он не думал об этом. Нет, он четко представлял далекое будущее, но вот что делать прямо сейчас? Может к цнои? Они ведь не выдадут: все чураются общения с примитивными, дикими цнои, на грязном языке которых прилипли корявые словечки мертвого наречия “жующих”, цнои, погрязшими в жестоких и бесчеловечных обрядах. Главное – прятать от них карги, которые он будет находить, ведь в обителях староверов всячески отрицают пользу небесных камней. Все, что Кабиан знал о них: «никаких каргов», «священные нити Сущих» (что это за штука такая, он не понимал), куча странных обрядов… И нелюдимость. То, что нужно, чтобы спрятаться.

Он побежал на север – именно там, по рассказам взрослых, обитали эти замкнутые, угрюмые полулюди.

Ночь сгущалась. Ветки трещали под ногами, и все чаще приходилось огибать завалы из деревьев, вырванных с корнем ураганом. Когда Коган заметил, что за ним бежит зверь, было уже поздно. Мальчик оглянулся, почуяв неладное, но огромная шерстяная туша уже совершила рывок, и хищник, толкнул жертву в спину, клацнул зубами у самого уха. Коган вскрикнул и, прочертив по пожухлой листве брюхом, врезался плечом в мягкий холм муравейника. Он тут же вскочил, но зверь зарычал, оскалив пасть, готовую рвать плоть на куски, и детские ноги подкосились от страха. Коган снова повалился. Рука зацепилась за корягу, он попытался ее вытянуть, но безуспешно. Тогда достал из кармана камень – это единственное, что могло защитить от твари. Теперь-то мальчишка разглядел врага. Это был взъерошенный дикий пес, он приближался, низко наклонив морду и прижав уши, часто скалился. Он был напряжен и готов к атаке.

Целясь в висок, Коган размахнулся, когда зверь подошел совсем близко, но тот резко тявкнул в сторону удара и уткнулся мордой в траву. Воспользовавшись заминкой, мальчик попытался отползти назад. Правая рука провалилась в пустоту, и он накренился набок. А где же камень? В глазах потемнело. Отталкиваясь ногами, он все-таки увеличил дистанцию, но хищник потерял к нему интерес: копошился в земле, как кабан. Голова у Когана закружилась, во рту появился сильный привкус крови. А потом накрыла острая боль, и он закричал.

Ребенок вытаращил глаза: вместо правой ладони теперь торчала культя, из которой сочилась кровь и висели рваные нити мяса. Обхватив окровавленное запястье левой рукой, Коган заорал еще сильнее и повалился на спину. Пес зарычал. Боль пронзила все тело горячим спазмом.

В тот миг, когда мальчик почти отключился, из чащи леса раздался грозный оклик, шум, свист и стук палки о деревья. А потом над ним склонилась какая-то старуха в лохмотьях, воняющая тухлятиной, она заохала и принялась быстро заматывать рану. Свет мерк. Боль утихала, а силы покидали Когана. Покрывалом обворачивалась влажная и теплая пелена.

– Марво динтаф идʼдинио, – с тревогой затрещала старуха, – марво бо арз. – Она обеспокоенно осмотрела мальчишку и подхватила на руки. – Не сегодня. Нет-нет, не сегодня, малыш. Куда тебя отнести?

– У меня нет дома, – еле выдавил Коган, прежде чем потерять сознание.