Тихий уголок

ГЛАВА 6

Ворон устал летать. Он облетел сегодня весь Бронкс, пытаясь высмотреть ресторанчик, где продают готовые сэндвичи. Все кафетерии запрудила толпа желающих съесть ланч. Автомат же представлял собой логическую проблему, которую Ворону так и не удалось разрешить. Наконец он вырвал сэндвич с ростбифом из рук телефонного монтёра, не дав жертве нападения хотя бы развернуть вощёную бумагу. Монтёр не был философом. Он запустил в Ворона камнем. И промахнулся – у Ворона на такие вещи было чутье. И тогда монтёр побежал к полицейскому, чем-то на него похожему: полицейский также не был философом.

Но лететь до Йоркчестерского кладбища было ещё далеко, и у Ворона разболелись крылья. Он обнаружил, что борется изо всех сил, чтобы не потерять высоты, а сэндвич с ростбифом постепенно становится тяжелее с каждым взмахом его усталых крыльев. Он пролетел под станцией «Бродвей Эл», и это было ужасным ударом по его гордости. Ворон относился к поездам с глубочайшим презрением, и нередко изменял свой маршрут, чтобы пролетать над ними, как можно дольше уравнивая свою скорость с их скоростью и выкрикивая им вслед оскорбления до тех пор, пока они ещё были видны. Когда он был помоложе, он любил подстерегать подземный Лексингтон-авеню Экспресс у 161-й улицы и выкаркивать всё, что он думает о черве, который удирает под землю без малейшего признака отчаяния и что всё это – гормональное уродство.

Его юность внезапно закончилась в тот день, когда он залетел в туннель в погоне за огромным червем, визжавшим от ужаса. Даже теперь – столько лет и линек спустя он отказывался об этом разговаривать.

Устало пролетая над кладбищенскими воротами, он приметил маленький грузовичок, ехавший чуть впереди. Он узнал машину. Кладбищенские сторожа пользовались ею, чтобы ездить в дальние уголки кладбища от главной конторы у ворот. Машина катилась по мощёной дорожке со скоростью всего 20 миль в час, и, взглянув на неё, Ворон с трудом подавил внезапный импульс сесть и прокатиться. Никогда раньше он ничего подобного не проделывал. Поскольку был слишком надменен для прогулок, слишком тяжёл для телефонных проводов, слишком непопулярен для птичьих убежищ, он поразительно много времени проводил в воздухе. Он не чувствовал особенной гордости по поводу того, что родился птицей, и не расписывался ни под каким птичьим этическим кодексом, но он отродясь не видывал, чтобы птицы пользовались людскими транспортными средствами, и мысль о первооткрывательстве его мандражировала.

Решение требовалось принять быстро. Крылья стали тяжелы, как утюги, а грузовик ехал себе всё дальше и дальше. Ворон торопливо огляделся, никого не увидел, поколебался, почувствовал себя странно виноватым и, сказав: «Ах, плевать», в последний раз, хлопнув крыльями, поднял ветерок и упал, едва дыша, в кузов грузовичка.

Несколько минут он лежал на боку, довольный всего лишь тем, что дышит и чувствует, как боль медленно покидает сложенные крылья. Затем осторожно встал и взглянул на длинную откидную доску, волочившуюся по дороге, бегущей прочь от грузовичка. Возможности определить точную скорость движения у Ворона не было, но он знал, что скорость эта – выше, чем его собственный обычный быстрый шаг. И он рассмеялся, восхищаясь своей эпохальной мудростью.

– Черт возьми, – сказал он вслух. – Вот так способ передвижения. Да чтоб я когда-нибудь пролетел хоть чуток.

Он повернулся, вскочил на передний борт кузова и вытянул шею, чтобы взглянуть через узкое стеклянное окошечко внутрь кабины.

Там сидели два человека: один – огромный и смуглый по фамилии Кампос, он ссутулился на сиденье, вытянув ноги, засунув руки в карманы и закрыв глаза. За рулем же сидел парень, ничем не выделяющийся, и звали его Уолтерс. Накануне он простудился, и теперь то и дело убирал руку с руля, чтобы утереть нос рукавом. Он непрестанно говорил, жадно оглядываясь на каждом слове на молчаливого Кампоса, чтобы проверить, слушает ли тот. Кампос надвинул шапку на глаза, так что козырёк почти покоился у него на переносице.

– В самом деле, славный парень, – говорил Уолтерс, – и чертовски умелый водитель, но с неба звёзд не хватал. Он обычно нанимался в какую-нибудь косметическую компанию близ Пауфкипси. И всегда брал попутчиков. Всяких разных бродяг, знаешь ли. Чуть увидит, что кто идёт по дороге – останавливает машину и подбирает. Кого угодно. Бывало, он прикатывал в Пауфкипси с восемью-девятью ребятками на борту. Они сидели сзади, свесив ноги наружу, или – впереди, рядом с ним. Можно было подумать, что они все собрались и его наняли. И вот наконец… Эй, ты слушаешь, Кампос? – Кампос не шелохнулся, только дрогнул козырёк его шапки. – А, ну ладно, – и Уолтерс, хотя и разочарованный, продолжал. – И вот как-то подбирает он двух здоровенных парнюг в Фишкилле, а они отлупили его до полусмерти, вышвырнули из кабины и угнали грузовик. И от этого у него вроде как испортился взгляд на жизнь, – он ухмыльнулся Кампосу. – И с того самого дня никого ни за что не подбирает, – Кампос не шелохнулся. Уолтерс шумно вздохнул. – Пытаешься быть хорошим парнем, – заметил он, устремив взгляд вперёд, – но рано или поздно жизнь тебя достанет, – Кампос издал короткий и нечленораздельный звук, Уолтерс кивнул. – Да, рано или поздно, дружище, – он выглянул в окно, опять глубоко вздохнул и расчихался. – Прекрасный день, чертовски прекрасный день.

Грузовичок затрясся по немощёному участку дороги, и Кампос ещё ниже соскользнул с сиденья. Уолтерс взглянул на него малость обеспокоенно.

– Когда-нибудь ты себе на этом сломаешь шею.

Кампос опять хмыкнул.

– Отлично, – сказал Уолтерс. – Мне до тебя и дела нет, – он опять чихнул и несколько минут вел машину молча, затем снова с надеждой повернулся к Кампосу и спросил:

– Ты не слышал, какой вчера вечером был счёт? – и отодвинулся от товарища, прежде чем тот хотя бы потряс головой. – Они проиграли – пять-четыре. Сепеда забил два удара, но Киркленд ответил ему ещё двумя, и вышла ничья, – он плюнул в окно. – Эти ублюдки и так и эдак показали им игру. Они совершили четыре ошибки. Вагнер упустил мяч, а Спепсер забросил его за черту…

Он описал игру печальным тоном вестника, явившегося к Иову, торопливо моргая светло-серыми глазами, пока говорил. А Кампос рядом с ним все сползал и сползал с сиденья, то и дело хмыкая и кивая, и он мог кивать как Уолтерсу, так и кому угодно другому. Уолтерс шмыгнул, вытер нос рукавом и запел последнюю песенку Пери Комо. Он выводил мелодию так, как если бы нетвердо её помнил, и явно вздрогнул, когда Кампос рядом с ним потянулся, привстал и сказал:

– Перевираешь.

– Да, уж получше, чем любой треклятый пуэрториканец, – восхищенно сказал Уолтерс.

– Кубинец, ублюдок, – беззлобно поправил верзила. Он снова соскользнул на сиденье и выглянул в окно.

К Ворону в дальнем конце кузова присоединилась маленькая рыжая белочка, которая упала с нависавшего над дорогой дерева, когда грузовичок проходил мимо. Белочка была худенькой, с большими яркими глазами, и уселась она на одну из цепей, которые держали откидную доску. Она спросила:

– Что это ты такое делаешь?

– По своей воле совершаю путешествие, – сказал Ворон, которому белки не нравились ещё больше, чем голуби. – А на что похоже то, что я делаю?

Белочка поднесла передние лапки к пушистой груди.

– Но ведь ты же птица! – сказала она в изумлении. – Почему ты не летаешь?

– Я вышел на пенсию, – спокойно сказал Ворон.

Грузовик совершил очень крутой поворот, и белочка почти потеряла равновесие на цепи. Она испустила короткий тревожный писк и уставилась на Ворона.

– Птицам положено летать, – сказала она немного ворчливо. – Ты что, хочешь сказать, что вообще больше летать не собираешься?

Мало-помалу Ворон обратил внимание на то, что движение грузовичка по гравийной дорожке существенно отличается от полёта. В желудке у него возник слабый ропот неудовольствия – отдалённый, словно первый раскат грома во время грозы.

– Никогда, – сказал он с важностью, – отныне я навеки – пешеход.

Одну за другой грузовичок пересёк две борозды, и Ворон спокойно улёгся и воззрился на белочку, которая дважды пробалансировала, изящно махнув хвостом.

– Лично я, – изрекла белочка, – не знаю, пожелала бы я летать или нет. В конце концов, это неестественный способ передвижения, утомительный, опасный, чреватый повреждениями всех видов. О, я могу понять причины, по которой ты хочешь оставить это дело. Но в конце концов – это то, для чего ты родился. Точно так же, как и я родилась для того, чтобы стать белкой. Рыбы должны плавать, а птицы летать. Бог сотворил их всех для высоких и низких дорог, и каждому указал его владения. – Она смущенно кашлянула. – Боюсь, две последние фразы – не мои.

– Возможно, ты меня и дурачишь, – сказал Ворон.

– Любая жизнь состоит из двух основных элементов, – сказала белочка. – Цель и поэзия. Будучи самими собой: белкой и вороном, мы выполняем первое требование – ты летаешь, а я бегаю по деревьям. Но во всякой незначительной жизни есть и поэзия. И если мы её не находим, мы не реализуем себя. Жизнь без пищи, без крова, без любви, жизнь под дождём – это ничто по сравнению с жизнью без поэзии.

Ворон приподнял голову со дна грузовичка.

– Если бы я был соколом, я бы проглотил тебя в два приёма, – вяло заметил он.

– Конечно, – сразу же согласилась белочка. – Если бы ты был соколом, твоим долгом было бы съесть меня. Такова цель всех соколов: есть белок. И я могла бы добавить – сусликов. Но если бы ты съел меня, вовсе не оценив при этом своего быстрого и меткого удара сверху вниз и не ощутив некоторой жалости, вспомнив о моём бездумном и тщетном бегстве к моему дереву, где обитает моё семейство… Ну, не такой уж ты был бы тогда и сокол. Вот и всё, что я могу сказать.

Она выпрямилась, стоя на доске, как если бы стояла лицом к стрелковому взводу и только что отказалась от сигареты и повязки для глаз.

– Именно существа вроде тебя делают вещи, тяжёлые для тех, кто не борется, – с горечью сказал Ворон. Он встал и прошел в конец грузовичка, чтобы взглянуть на откидную доску. Грузовичок приближался к запущенной тропке, которая вела к мавзолею Уйалдера. Вспомнив о сэндвиче с ростбифом, Ворон вернулся и довольно неуклюже схватил его в клюв.

– Ты здесь выходишь? – спросила белочка. Ворон кивнул.

– Что же, было очень интересно с тобой поговорить, – серьёзно сказала белочка. – Заглядывай, если когда-нибудь очутишься неподалёку. У нас каждый субботний вечер бывает небольшое сборище. Если ты как-нибудь вечером будешь свободен…

Но Ворон уже удалился, тяжело взмахивая онемевшими крыльями и двигаясь над узкой тропой к мавзолею. Повернув голову, он увидел, что грузовичок, накренившись, продолжает путь. Как только грузовичок скрылся, Ворон рухнул наземь и решительно зашагал по тропинке.

«Я не мог топать пешком, – подумал он, – пока эта маленькая пушистая дрянь тявкает на меня. Белки впадают в какой-то дурацкий энтузиазм по поводу чего угодно».

Гравий скользил у него под ногами, не больно-то давая его когтям за что-либо ухватиться и вызывая в ногах боль. Приятное ощущение стремительности движения, которое он испытывал на грузовике до того, как возникло раздражение в желудке, исчезло. И появилась мысленная картина: чёрная птица, не очухавшаяся от морской болезни, спотыкающаяся на скользкой дороге и повреждающая себе ногу. Образ был совершенно неуместный, Ворон вздрогнул и прогнал его из сознания. Ибо он, неохотно и неясно, но всё же верил в чувство собственного достоинства. Но он шёл все дальше. Как-то он обернулся и увидел ласточку, кругами снижающуюся в небе. Крылья его непроизвольно дернулись, словно дети, потянувшие назад отца, но он не поддался. Он шагал по гравийной дорожке и думал о белочке.

«Организаторы чертовы, – думал он. – Чуть у тебя что-то пойдет хорошо, является кто-то и организует». Он сказал себе, что это неизбежно, что так устроен мир, но мысль эта его только завела. Он с удовольствием бы ввязался в движение, основная цель которого – хаос, ужас и дезорганизация, если бы только не знал, что подобный проект потребует самой чёткой организации изо всех возможных. Кроме того, сюда бы непременно встряла и белочка.

– Сборища по вечерам в субботу, – пробормотал он в сэндвич, ковыляя к мавзолею. – Маленькие, совсем крошечные «хот доги», надетые на зубочистки. Ишь ты… – ноги его немного ныли, сэндвич снова стал тяжелеть.

Майкл Морган не шуршал гравием, и когда он сказал: «Добрый день, птица», Ворон выронил сэндвич и тут же отскочил на четыре фута, перевернулся в воздухе, и теперь оказался лицом к приближающемуся Майклу. И выругался ещё до того, как коснулся ногами земли.

– Что ещё за шутки! – яростно каркнул он. – Что ещё за возмутительные штучки!

Майкл беззвучно хлопнул себя по бёдрам, а из его глотки вырвался раскатистый смех, безмолвный, как зигзаг молнии.

– Я не знал, что ты это так воспримешь, – он вздохнул и протянул руку, чтобы успокоить рассерженную птицу. – В самом деле не знал. Прости меня. Извини, пожалуйста, – он внимательно посмотрел на запылённого Ворона. – Почему ты сегодня такой чувствительный?

– У меня было скверное утро, – сказал Ворон. Он почувствовал, что играет в глупую игру, но он терпеть не мог, когда его застигали врасплох.

– Ты что-то уронил, – сказал Майкл, указывая прозрачной ногой на сэндвич. – И, о, Господи, почему ты не летаешь, а ходишь?

– Надоело.

– Скажи мне, почему ты вздумал ходить? Я любопытен.

– Занимайся своими дурацкими делами, – сказал Ворон, но произнес это рассеянно, словно вовсе и не думая о Майкле.

– А ты знаешь, о чём я думаю? – Майкл сложил ладони и улыбнулся. – Я думаю, что ты позабыл, как летают.

Ворон уставился на него в изумлении.

– Что-что?

– Ну конечно же, – восторженно продолжал Майкл. – Это вроде игры на фортепьяно. Ты знаешь, что прекрасно играешь, тебе даже ноты не нужны. А затем ты смотришь на свои руки и думаешь: А как же я сделал то, как я делаю это и что сделаю потом? Тут-то всё у тебя и летит. Ты забываешь, как двигают пальцами, как нажимают на педаль и даже – саму мелодию. Вот что с тобой стряслось, друг мой. Ты слишком много думал, и теперь не помнишь, как летают.

– Шёл бы ты домой, – сказал Ворон. Он ещё раз подхватил сэндвич с ростбифом и зашагал дальше. Майкл пошёл с ним в ногу, продолжая разговор.

– Это происходит оттого, что ты слишком много находишься среди призраков, парень. Это тебе вредит. Ты начал становиться одним из них. Клянусь космосом, это так. Ты начал забывать вещи и как их делают. Ты двигаешься медленно, как призраки, ибо ничто в мире не способно тебя поторопить. О, ты делаешь успехи, приятель, раз уже забыл, как летают. Ещё несколько дней – и ты сможешь вступить в наш шахматный клуб, и мистер Ребек станет переставлять за тебя фигуры.

Ворон на секунду остановился и посмотрел на Майкла, вроде как – с жалостью. Затем опустил наземь сэндвич и опять в упор взглянул на Майкла.

– Смотри внимательно, – сказал он, сделал два быстрых шага и поднялся в воздух.

Ветер вызвал у него головокружение, и он как бы слегка захмелел. Ворон облетел дерево на расстоянии нескольких дюймов, затем словно соскользнул по невидимому канату к дереву поменьше, после чего пролетел ещё 20 или 30 футов почти по прямой. Достигнув предельной высоты, он упал на одно крыло и начал медленно снижаться по спирали, словно осенний лист. Он скользил маленькими угловатыми кругами, ни разу не взмахнув крылом, пока не опустился до уровня Майкловой головы. Затем совершил неуклюжее движение крыльями, затормозил, буквально молниеносно, и уселся на дерево слева, тяжело дыша, с неровно и редко бьющимся сердцем.

Он тихонько потряс головой, недобро подмигнул Майклу и поднялся с ветки прыжком, заметно напоминающим танцевальное па. Воздух был тёплым, как свадебный пирог, и Ворон, как и рассчитывал, упал прямехонько к ногам Майкла. Майкл беспокойно отступил, подумав, раздастся земля перед крепким клювом, словно Красное Море – или нет. И как при этом Ворон будет себя чувствовать, если ему только вообще не наплевать. А затем гравий на дорожке быстро взволновался, камешки рассеялись, упало на землю чёрное перо – и вот уже Ворон кружил у Майкла над головой, держа сэндвич в клюве.

У сэндвича и у самого было тяжелое утро, а когда Ворон торжествующе закружил в воздухе, потрепанная обертка порвалась, сэндвич вылетел из клюва Ворона и несколько раз перевернулся в воздухе. Майкл поднял руки, чтобы его поймать, но затем опустил и убрал за спину. Ворон же кинулся вдогонку за сэндвичем, повернув голову, чтобы определить его траекторию. Выглядели они, как два метеора, догоняющие один другой. Затем ветка задержала на миг падение сэндвича, Ворон набросился на него и пропал за деревьями, и вот уже устремился вдоль тропы. Майкл усмехнулся с вполне подобающей долей мгновенной печали и последовал за Вороном.

Лора первая увидела Ворона с лужайки перед мавзолеем, где они с мистером Ребеком сидели. Она уже была здесь, когда мистер Ребек вышел, встал на ступеньках и зевнул. Он был чрезвычайно рад её видеть и снова удалился в мавзолей, чтобы как можно быстрее одеться, потому что смутно опасался, что она может уйти, пока он не вернется.

Но она оставалась там же, сидела на траве и с любопытством смотрела на солнце. С тех пор, как она приходила с Майклом неделю назад, мистер Ребек её не видел. Тогда был ещё июнь, а теперь – июль, нью-йоркский июль, месяц песчано-рыжих рассветов и полудней, сияние которых слепит глаза. Люди в июле реже приходят на кладбище, и розы вянут на могилах до того, как их сменят.

Лора больше не приходила, и он удивлялся, почему. Теперь же он подошёл и уселся рядом с ней.

– Привет, Лора, где ты была?

– Здесь и там, – Лора легко махнула рукой туда и сюда. Мистер Ребек видел, как она сидит на траве, а солнце светит сквозь платье, тело и кости, делая её похожей на рисунок пером; и таким же рисунком она разгуливала среди оливкового цвета папоротников, которые росли повсюду, окаймляя кладбище, словно камыши – заболоченный пруд. Она улыбнулась ему. Прошлой ночью он уже видел, как она точно так же улыбается, стоя у самых ворот с прутьями-змеями.

– Понятно, – сказал он, и это было правдой.

– Я пришла тебя проведать, – сказала Лора. – Я пришла посидеть и послушать, как ты говоришь.

– Я в восхищении, что ты здесь. О чём же мне с тобой говорить?

– О чем-нибудь из жизни. О театрах, о ценах на метро, о профсоюзах или о книгах, или о бейсболе, о международных отношениях. Или о том, сколько будут стоить бананы. Поговори со мной, пожалуйста, о чём угодно, лишь бы это только относилось к жизни.

Брови мистера Ребека пошевелились, словно советуясь, когда он попытался обдумать предложение, но Лора, определив это как признак растерянности, продолжала:

– Поскольку мне очень скоро предстоит сделать выбор, я хочу быть уверенной, что он – правильный, – она сделала паузу, и ладони затрепыхались у неё на коленях, как пойманные бабочки.

– Смерть была ко мне очень добра, – сказала она наконец. – Ты знаешь, что я теперь умею? – мистер Ребек покачал головой. – Я могу мысленно перемещаться. Я могу пронестись взад-вперёд по кладбищу по семь раз от ворот до ворот и вернуться сюда, прежде чем ты щелкнешь пальцами. Я могу кататься в повозке сторожей, где едва ли достаточно места для двоих, и слушать их разговоры. Всё, что требуется – это отбросить своё тело, словно мокрый купальник, и тогда я становлюсь собой и могу отправляться, куда пожелаю.

– В пределах кладбища, – уточнил мистер Ребек.

– Откуда вы узнали?

– Так происходит со всеми призраками. Вы можете отправляться, куда угодно, но не в состоянии удалиться от места, где погребено ваше тело. Полагаю, тому есть причины.

– А я думала, что это только со мной так, – сказала Лора. – Я думала, надо довольно отчаянно захотеть вернуться, и тогда ворота тебя пропустят.

Она взглянула мимо него, и он понял, что девушка рассматривает львиные головы у дверей мавзолея. – Но это неважно. Там нет ничего такого, что я хочу увидеть. Мне так даже больше нравится. И меня, знаешь ли, теперь никто не замечает. Даже ты, если я не захочу. Я сидела и часами следила за тобой. – Мистер Ребек вздрогнул. – Ты читал, а иногда откладывал книгу, глядел на меня и не знал, что я здесь. И, по-моему, ты читал про себя.

– Но теперь-то я тебя вижу, – сказал мистер Ребек.

– Иногда я вновь принимаю свой облик. Но не так часто, как бывало. Он тесен и вынуждает меня ходить медленней. Так было всегда. Однажды, однажды, очень скоро, я его, возможно, оставлю, и больше к нему не вернусь.

– В чем же тогда выбор?

Руки девушки прекратили перемещаться у неё на коленях, и она перевела взгляд с мистера Ребека в сторону.

– Дело в том, что я могла и ошибиться, – сказала она. – А Майкл мог быть чуточку прав. Хотя он и дурак, – она снова посмотрела на мистера Ребека. – Это похоже на последнюю минуту, перед тем как засыпаешь. Закроешь глаза – и кажется, будто всё уносится прочь от тебя, а ты куда-то погружаешься. Как в то время, когда едешь по местной линии, и экспресс проносится так стремительно, что твой поезд как будто катится назад. И просто отдаёшься падению, это легко, приятно и совершенно удивительно, но ты бодрствуешь до тех пор, пока не убедишься, что всё в порядке: свет потушен, дверь заперта, и ты сделал сегодня всё, что собирался, ничто не осталось незаконченным. Ну, а я себя чувствую неуверенно. Мне все кажется, что я забыла о какой-то двери, – она протянула руку, чтобы коснуться его руки, и мистер Ребек ощутил холодный ветерок, осушающий июльский пот на тыльной стороне ладони, прежде чем Лора отодвинулась.

– Так ты хочешь, чтобы я поговорил с тобой о жизни? – спросил он. – Я кое-что вспомнил.

– Да, пожалуйста, – сказала Лора.

Мистер Ребек сел, поджав под себя ноги, и глаза его сосредоточились на зыбких и прозрачных радужных оболочках, зрачках и веках – на глазах Лоры. И он рассказал о зоопарке, где побывал 20 лет назад или больше, он рассказал ей о гиппопотаме, который почти час жевал всё одну и ту же крохотную плитку шоколада, перекатывая её у себя во рту и плотно закрыв глаза; и о невероятно полном орангутане, который сидел и спал, точно в луже, на своей жирной заднице; и о мартышке, которая беззаботно носилась по клетке, словно моток красной ленты; и о двух белых волках; и о толпившихся в зоопарке людях; он приукрасил их всех для неё – он уже не очень хорошо это помнил, так как прошло много времени, но казалось, что Лора довольна. И вдруг она указала через его плечо и заметила:

– Возвращается Ворон, а с ним – Майкл.

Мистер Ребек повернул голову и увидел Ворона в небе и Майкла, медленно приближающегося по тропинке, наступающего на прутики, но не ломающего их.

Ворону, похоже, не хотелось приземляться, но в конце концов он приземлился, кинув на колени мистеру Ребеку потрёпанный сэндвич с ростбифом за миг до того, как коснулся земли. Мистер Ребек подумал, что Ворон вроде бы несколько нетвёрдо стоит на ногах, но глаза птицы блестели, и голову она держала, словно взведенный ружейный курок.

– Вот и всё, что мне удалось раздобыть, – сказал Ворон, указывая на сэндвич клювом.

– Только это?

– Да, дела вообще шли неважно.

– Я пошутил, – мистер Ребек развернул рваную вощёную бумагу. – Прекрасно, – он оторвал полоску мяса и предложил Ворону, который покачал головой:

– Не-не. Я сегодня утром нашел гнездо малиновки.

И мистер Ребек съел мясо сам. Лора издала негромкий вскрик ужаса.

– Так ты съел… – она не закончила. Ворон повернулся и взглянул на неё.

– Доброе утро, – сказал он радостно, – а я тебя и не заметил.

Лора оставалась в неподвижности, но, казалось, унеслась на много миль прочь от человека и от птицы.

– Ты съел яйца малиновки?

– Яйцо, – уточнил Ворон. – Если я буду съедать утром больше одного яйца, у меня икота начнётся, – он схватил мимоходом кузнечика, ткнул его клювом разок-другой, а затем выпустил в траву.

Лора обхватила одну руку другой, словно защищая что-то нежное и хрупкое.

– Но они – такие хорошенькие, такие безобидные…

– Вот как? – Ворон слегка склонил голову набок. – Значит, курица – враг народа номер один?

– Но это ведь не одно и то же. Ведь это вовсе не одно и то же.

– Черт возьми, это так! Никто никогда не говорит: «Смотрите, весна пришла. Я только что видел первую курицу». А слыхали вы когда-нибудь песню о том, как красногрудая курица прыг-прыг-прыг – прыгает по дорожке? О дьявол, да если вы половину того, что говорите о малиновке, будете говорить о такой милой птичке, как сарыч, она станет национальной птицей года, – голос его понизился до нормального тона. – Люди поощряют самых что ни на есть проклятущих птиц. Вы видите, как малиновка убивает червя, и тут же – «Держись, красногрудая! Помощь идет! Подожди, вот я достану мою старую армейскую винтовку, и мы поборемся с этим чудовищем! Я и ты, птичка! Плечом к плечу! До самой смерти!» Но вот вы видите сову, завтракающую полевой мышью, и тут же образуете Комитет, чтобы устроить марш на Вашингтон, и заставить их там принять закон, гласящий, что отныне совы могут есть только капусту и яблочные пироги. А теперь возьмём червей. Хорошо, они не интеллектуалы, но они тяжело работают. Средний червяк – это славный маленький парнишка, что-то вроде крохотного бизнесмена. Он тихий, он улучшает почву, он никому не мешает, он ведёт добрую унылую жизнь, и этого беднягу – три шанса против одного – нацепляет на крючок какой-нибудь ребятёнок, если только не съедает малиновка. И это считается правильным, потому что червяк скользкий и не умеет петь. Но ребятёнок стреляет в малиновку из рогатки, и сорок лет спустя пишет в автобиографии, как не понимал до того случая, что такое смерть. Или возьмите белок, – глаза его вспыхнули. – Вот что я думаю об охоте на белок…

– Но ты и сам ешь червей, – напомнила ему Лора.

– Конечно. Но я, по крайней мере, не зову фотографов.

В этот момент до них добрел Майкл, и мистер Ребек внезапно осознал несопоставимость его шага и Лориного. Лора двигалась, как головка одуванчика в день, когда то и дело веет ветерок и едва ли касалась земли. А если и касалась, это казалось случайным, не имеющим значения, ибо она не оставляла следов даже на самой мягкой почве, и камешки не отскакивали из-под её ног. И стояла ли она на земле или на древесном сучке или на крохотном шипе розы, она воспринималась отдельно от земли, ветки или колючки.

«Ну, а Майкл, – подумал мистер Ребек. – Нет, Майкл ходит медленно, потому что поглощен воспоминаниями о том, как себя чувствуют при ходьбе. Он должен проложить дорогу, по которой идёт, и для него нет ничего приятного в осознании, что с каждым его шагом дорога уходит назад. Он ступает тяжело, ударяя ногами о землю и надеясь ощутить боль, которая возникает, если шагать так, словно наступаешь на горящую сигару. Но боли нет, и Майкл не оставляет следа, который показал бы, где он прошёл». Вслух он сказал:

– Доброе утро, Майкл.

– Э… – сказал Майкл. Он увидел Лору. – Привет, Лора.

– Привет, – наблюдая за его приближением, она планировала добавить что-нибудь вроде «Все ещё успешно борешься?», но увидела, как он ступает, увидела, с каким отчаянием цепляется за реальность, и как отчаяние это заставляет его выглядеть ещё менее реальным – образ, навязывающий себя миру, – и она промолчала. «Что же могла означать для него жизнь, – подумала она, – что он так за неё держится?» Она ощутила некоторую ревность.

– Эй, Морган!

Майкл поспешно повернулся к Ворону.

– Да?

– Я, знаешь ли, должен тебе кое-что сказать, – сообщил Ворон. – Суд над твоей старушкой назначен на восьмое августа.

Пожалуй, Майклово сердце пропустило бы удар, или застучало бы, как барабан, или помчалось бы, словно бегун на дистанцию в милю, или проделало бы любую другую вещь из тех, что проделывают сердца – да вот только у Майкла сердца не было, и даже последнего грязного уголька не осталось, и никогда ничего не будет снова.

– Над моей старушкой? – переспросил он медленно и несколько глупо.

– Над Сандрой, – чтобы у кого-нибудь не отвисла челюсть, ему понадобилось бы больше самообладания, чем было у мистера Ребека. – Над твоей женой, Майкл.

– Да я и сам знаю, над кем! – закричал на него Майкл. Он и не знал, что сердит, пока не ответил, и он вовсе не собирался так громко кричать. Но все они глядели на него.

– Помню, – сказал он. – Так что же с ней?

– Я просмотрел парочку газет, – сказал Ворон, – и там на первой странице – она. Выглядит несколько встревоженной.

Майкл подумал о Сандре. Он не вспоминал её примерно с неделю. То есть, вспоминал частенько, но как-то так, как думают о больном зубе: он, конечно, всё болит, и здоровые зубы с ним вместе, но можно жить и принимать всё как есть во всех других отношениях день за днем – главное, стараться не трогать его языком. А язык можно натренировать, как сердце и сфинктер. Требуется только сила воли и побольше свободного времени.

– Я даже и не знал, что её арестовали, – сказал он Ворону.

– Я бы тебе раньше сказал, да больно редко читаю газеты. И то все чаще спортивный раздел. Ей предъявили обвинение по всей форме после того, как тебя похоронили, и, вероятно, с тех пор об этом пишут на первой полосе.

Лора, слегка нахмурившись, перевела взгляд с одного на другого.

– Не думаю, что я что-то понимаю.

Ворон наградил её быстрым взглядом золотых глаз.

– Не расстраивайся. Никто не расстроен.

– Но за что судят жену Майкла? – не отставала Лора. – Что она натворила?

– Да отравила меня, к черту, – быстро сообщил Майкл. Он и не взглянул на Лору. – Я же тебе рассказывал.

– Нет, – возразила она. – Не рассказывал.

– Конечно же, рассказывал. А не то, как ты думаешь, почему я сюда попал? Объелся что ли? Я тебе точно рассказывал, просто ты забыла, – он обратился к Ворону. – И всё это время она была в тюрьме?

– Гм-м. Убийц первого разряда на поруки не отпускают.

– Сандра в тюрьме, – сказал Майкл, пробуя слова на слух. – Странно звучит. Она не собирается признать себя виновной, чтобы тут же с этим покончить?

– Невозможно, – сказал Ворон. – Это – не для убийц первого разряда. Ей надо не признавать вины, или они не будут играть. Здесь есть свои правила, знаешь ли, как и во всём.

– Невиновна! – Майкл уставился на птицу. – И это она собирается сказать суду?

Ворон заскреб когтями землю.

– Я не юрист. Я просто прочел парочку газеток.

– А, но ведь она не сумеет выпутаться, – теперь Майкл завёлся. – Она меня отравила основательно, как подобает.

– Ну, фараоны так и думают, – сказал Ворон. – И большинство репортёров тоже. Я принесу тебе завтра газету. Постараюсь отыскать по-настоящему приличное издание.

Майкл, казалось, не слушал его.

– Что же она может заявить? Несчастный случай? Это у неё явно не пройдёт. Они захотят узнать, где она раздобыла яд и как подсыпала его мне в стакан.

– Они нашли яд у неё на туалетном столике или где-то там ещё, – сказал ему Ворон. – Она уверяет, что ничего об этом не знает, что она его не покупала и вообще не знала, что он имеется дома.

– Жизнь полна сюрпризов.

– Сам знаешь, – Ворон почесал клювом зудящую ногу. – И всё же она не собирается заявлять, что это несчастный случай. Не для печати.

– А что же тогда? Промысел Божий?

– Нет, – Ворон бросился ещё на одного кузнечика и оглушил его, ударив оземь. На то, чтобы пожрать добычу, у него ушло недопустимо много времени, и Майкл потерял терпение.

– Ну, так что же тогда?

Ворон покончил с кузнечиком и сказал:

– Самоубийство.

Затем начал охотиться в траве за новыми насекомыми, потому что кузнечики – вроде земляных орехов, одним не насытишься.